Глава «Фальшивое отрицание»

 

Существует момент преодоления – исторически определённый силой и слабостью власти момент; возникающий из–за фрагментации индивида и из–за знакомства повседневной жизни с тем, что разрушает её. Преодоление будет всеобщим, унитарным и субъективно построенным (1). – Оставляя свою радикальность, изначально революционные элементы приговаривают себя к реформизму. Сегодня почти всеобщее покидание революционного духа определяет реформы выживания. – Новая революционная организация должна выделить сердце преодоления во время великих движений прошлого, она должна вновь начать и реализовать следующие моменты: проект индивидуальной свободы, извращённый либерализмом; проект коллективной свободы, извращённый социализмом; проект возвращения к природе, извращённый фашизмом; проект целостного человека, извращённый марксистскими идеологиями , этот проект, одушевлённый теологическим языком своего времени в великих ересях средневековья и их антиклерикальной страсти, настолько оппортунистически эксгумированной нашим веком, в котором новое духовенство называются «специалистами» (2). – Человек мелких обид является совершенным человеком выживания, человеком лишённым сознания возможного преодоления, человеком разложения (3). – Когда человек мелких обид обретает сознание зрелищного разложения, он становится нигилистом. Активным нигилизм является предреволюционным. Нет сознания преодоления без сознания разложения. – «Чёрные куртки» (фр. хулиганы того времени, прим. Пер.) являются законными наследниками Дадаистов (4).

 

1

 

Вопрос преодоления. – Отрицание многогранно; преодоление единично. Перед лицом современной неудовлетворённости и призываемая ей к свидетельствованию, человеческая история смешивается с радикальным отрицанием, постоянно несущим в себе преодоление, постоянно стремящимся к самоотрицанию; отрицанию отдельных аспектов никогда не удаётся скрыть то общее, что есть между диктатурой Бога, короля, шефа, класса, организации. Какой дебил говорил об онтологии бунта? Путём преобразования естественного отчуждения в отчуждение социальное, историческое движение учит людей свободе в рабстве, оно учит их заодно и бунту, и покорности. У бунта меньше потребности в метафизике, чем у метафизиков в бунте. Существование иерархической власти, подтверждаемое тысячелетиями, прекрасно доказывает перманентность бунта против неё и репрессий, подавляющих его.

Свержение феодализма и реализация властелинов без рабов составляют один и тот же проект. Частичная ошибка этого проекта, во французской революции, не перечёркивает его узнаваемости и желанности в той мере в которой другие абортированные революции – Парижская Коммуна и большевистская революция, каждая по своему – внесли в него уточнения и задержали его завершение.

Философии истории все связываются с этим проектом. Вот почему сознание истории сегодня неотделимо от сознания необходимости преодоления.

Точка преодоления становится всё лучше и лучше различимой на социальном экране. Почему? Вопрос преодоления – это тактический вопрос. В широком смысле, он представляет себя следующим образом:

 

1. - Всё, что не убивает власть, усиливает её, но то, что власти не удаётся убить в свою очередь, ослабляет её.

- Чем больше потребительские императивы охватывают императивы потребления, тем больше правление путём давления уступает место правлению путём соблазна.

- Распределённая демократически, привилегия потреблять распространяет на всё большее количество людей привилегию власти (в разной степени, разумеется).

- Люди слабеют, их отрицание становится безжизненным, как только они поддаются соблазну власти. Власть усиливается, но она также опускается до уровня потребления, она потребляется, она становится уязвимой из–за этой необходимости.

Точка преодоления является моментом в этой диалектике силы и слабости. Если несомненно, что именно радикальная критика должна обнаружить и тактически усилить эту точку, верно также то, что факты жизни повсеместно призывают эту радикальную критику. Преодоление сидит верхом на противоречии, преследующем современный мир, заполняет собой ежедневные новости и характеризует большую часть поведения:

1° дебильное отрицание, то есть реформизм;

2° экстравагантное отрицание, то есть нигилизм (в котором следует различать активную и пассивную формы)

2. - Фрагментируясь, иерархическая власть выигрывает в вездесущности и теряет в очаровании. Меньше людей живёт на обочине общества, на свалке, и меньше людей выказывает уважение к боссу, принцу, руководителю, роли; больше людей выживает в обществе и больше людей проклинает социальную организацию. Каждый находится в центре конфликта в своей повседневной жизни. Отсюда двойное последствие:

1° Жертва социальной атомизации, индивид, является также жертвой фрагментарной власти. Субъективность, выходя на свет и находясь под угрозой, становится самым существенным требованием. Отныне, для того, чтобы разработать гармоничную коллективность, революционная теория должна будет основываться уже не на коммунитарных началах, но на субъективности, на специфических случаях, на особенностях живого опыта;

2° Крайне фрагментированное, отрицание противоречиво воссоздаёт условия для глобального отрицания. Как создаётся новая революционная коллективность? Путём цепной реакции, от субъективности к субъективности. Построение коммуны целостных личностей послужит началом обращения вспять перспективы, без которой нет возможного преодоления.

— Наконец, вульгаризуется сама идея обращения перспективы. Все слишком сблизились с тем, что отрицает их самих. Всё живое бунтует. Очарование дальних стран исчезает, когда они попадают в слишком близкое поле зрения; то же касается перспективы. Заключая людей в своих материальных декорациях, неуклюже пытаясь пропитать их собой, власть распространяет неприятности и болезнь. Взгляд и мысль запутываются, ценности становятся неразличимыми, формы теряют чёткие контуры, анаморфозы становятся тревожными, как если бы мы рассматривали картины прижавшись носом к холсту. Перемена перспективы в живописи – Учелло, Кандинский – совпадает с переменой перспективы в социальной жизни. Ритм потребления швыряет разум в это межцарствие где близкое и далёкое совпадают. Именно с помощью самих фактов, большая часть людей людей вскоре начинает чувствовать то состояние свободы, к которому они стремятся, не обладая однако средствами его достижения, как Швабские еретики в 1270–м: «Возносясь над Богом и достигая божественного совершенства, они покидали Бога; нередко», заверяет Кон, «какой–либо из адептов, мужчина или женщина, утверждал, что совсем не нуждается больше в Боге » (« Фанатики Апокалипсиса »)

 

2

 

Самоотверженность нищеты и нищета самоотверженности. – Не было ещё революционного движения, которое не несло бы в себе воли к тотальным переменам, как не было ещё революционного движения, которому бы удалось осуществить больше, чем изменение небольших деталей. Как только вооружённый народ отказывается от своих собственных желаний, слушаясь своих советников, он перестаёт пользоваться своей свободой и коронует, под двусмысленным титулом революционных лидеров, своих завтрашних угнетателей. Такова в своём роде «хитрость» фрагментарной власти: она провоцирует фрагментарные революции, отверженные от какого–либо обращения перспективы, отрезанные от тотальности; парадоксальным образом отчуждённые от пролетариата, производящего их. Как хотели бы вы, чтобы тотальность требуемых свобод удовлетворилась фрагментами завоёванных свобод без того, чтобы ценой этого стал тоталитарный режим? В этом смысле начинают верить в проклятие: революция пожирает собственных детей, как если бы поражения Махно, подавление Кронштадта, убийство Дуррути уже не подразумевались в структуре изначальных большевистских ячеек, а может даже в авторитарных позициях Маркса в I Интернационале. Историческая необходимость и государственные причины являются лишь необходимостью и причинами для лидеров, призванных оправдать отречение от революционного проекта, их отказ от радикальности.

Отказ равнозначен непреодолению. И фрагментарные победы, частичное отрицание, малые требования являются как раз тем, что препятствует преодолению. Наихудшая бесчеловечность является не чем иным как волей к освобождению, поддавшейся компромиссам и окаменевшей под цепью самопожертвований. Либерализм, социализм и большевизм выстроили новые тюрьмы под знаком свободы. Левые борются за увеличение комфорта в отчуждении, но они обладают обедняющейся способностью делать это во имя баррикад, во имя красного флага и самых прекрасных революционных моментов. Окаменевшая и обескровленная, изначальная радикальность была предана дважды, покинута два раза. Рабочие проповедники, кюре–хулиганы, коммунистические генералы, красные принцы, «революционные» руководители: радикальная элегантность хорошо подаёт себя, она находится в гармонии со вкусом общества, умеющего продавать красную помаду под лозунгом «Революция красна. Революция от Redflex». Этот маневр не лишён риска. Самая искренняя революционная воля может усмотреть себя в этих бесконечных карикатурах в соответствии с нормами рекламы и нанести ответный удар, очиститься. Намёки не бывают бесследными!

Новая повстанческая волна объединяет сегодня молодёжь, оставшуюся снаружи специализированной политики, неважно правой или левой, или быстро прошедшую через неё, благодаря простительной ошибке суждения или по незнанию. В волне нигилистического моря смешиваются все течения. Важно то, что лежит по ту сторону их. Революция повседневной жизни будет революцией тех, кто обнаружив с большей или меньшей лёгкостью семена законсервированной тотальной самореализации, противоречащие всем идеологиям и скрытые от них, перестал поддаваться мистификациям и мистифицировать.

***

Если в христианстве когда–либо существовал бунтарский дух, я отказываю в праве и понимании человеку, продолжающему обзывать себя христианином. Сегодня нет больше еретиков. Теологический язык, которым некогда выражались восстания достойные восхищения был лишь отметкой эпохи; это был единственный возможный тогда язык, не более. Отныне нужен перевод. И перевод осуществляется сам собой. Оставляя в стороне моё время, и объективную помощь оказываемую мне им, как могу я сказать в двадцатом веке больше, чем Братья Свободного Духа сказали в тринадцатом: «Можно стать одним целым с Богом до такой степени, что что бы ты ни делал не может быть грешным. Я принадлежу к свободе Природы и я удовлетворяю все желания моей природы. Свободный человек совершенно прав, когда делает всё, что приносит ему удовольствие. Пусть лучше целый мир будет полностью уничтожен и погибнет, чем свободный человек откажется от одного–единственного действия, к которому его склоняет его природа». И как не приветствовать слова Иоганна Гартмана: «Истинно свободный человек является повелителем и господином всех живых тварей. Ему принадлежат все вещи, и у него есть право пользоваться всем тем, что ему нравится. Если кто–то мешает ему, свободный человек обладает правом убить его и отобрать его имущество». А также Жана де Брюнна, решившего, что: «Все вещи созданные Богом принадлежат всем. То, что глаз видит и хочет, рука должна взять», оправдав таким образом практику мошенничества, бандитизма и вооружённых ограблений? Или Пифлей Арнольда, чистых до такой степени, что они не могли согрешить, что бы они не делали (1157)? Эти алмазы христианства всегда сверкали слишком ярко для затуманенных глаз христиан. Когда анархист Пауэлс подложил 15 марта 1894 г., бомбу в церковь Магдалины, когда юный Роберт Бергер перерезал горло попа 11 августа 1963 г., эта великая еретическая традиция продолжилась в обеднённом виде, но с достоинством в их делах. Кюре Мелье и кюре Жак Ру спровоцировавшие жакерии и бунты, продемонстрировали, на мой взгляд, последнее возможное обращение перспективы у попов, искренне приверженных революционным основам религии. Но это не может быть понято сектантами современного экуменизма от Рима до Москвы, и от кибернетических сволочей до созданий Опус Деи. В виду этого нового духовенства, слишком просто обожествляется то, что станет преодолением ересей.

***

Никто не отказывает либерализму в его праве на славу за распространение ферментов свободы на все четыре стороны мира. В каком–то смысле свобода прессы, мысли, творчества по крайней мере обладали тем преимуществом, что обличали фальшь либерализма; и разве они не предоставили ему самую красноречивую похоронную речь? Насколько умелой всё–таки является система, отнимающая свободу во имя свободы! Автономия индивидов уничтожается путём вмешательства, свобода коммерции отнимает свободу у другого. Те, кто отрицает основной принцип уничтожаются мечом, те, кто принимает его, уничтожаются правосудием. У всех чистые руки: нажатием кнопки отменяется действие полицейского ножа и государственное вмешательство, и это достойно сожалений. Государство – это дурная совесть либерала, инструмент необходимых репрессий, от которого он отказывается в глубине своего сердца. Что до текущих дел, свобода капиталиста обладает задачей удерживать в заданных рамках свободу рабочего. Вот где на сцену выходит хороший социалист и обличает лицемерие.

Что такое социализм? Это способ помочь либерализму выйти из своего противоречия, то есть из одновременных защиты и уничтожения индивидуальной свободы. Мешать индивидам отрицать друг друга путём вмешательства может быть достойной целью, но социализм наталкивается на другое решение. Он упраздняет вмешательство, не освобождая индивида; более того, он сливает индивидуальную волю в коллективную посредственность. Однако, верно то, что только экономический сектор стал предметом его реформ, и оппортунизм, либерализм повседневной жизни отлично чувствует себя при режиме бюрократического планирования, контролируя всякую деятельность, карьеру активистов, конкуренцию между лидерами… Вмешательству кладут конец в одной сфере, унитожая экономическую конкуренцию и свободу предприятий, но курс на потребление власти остаётся единственной формой авторизованной свободы. Интересно разделение между сторонниками двух видов самоограничения свободы: свободы производства и свободы потребления!

Двойственность социализма, радикальность и её отрицание, отлично проявляется в двух выступлениях, отражённых в протоколах дебатов в I Интернационале. В 1867–м, Шемале напоминает, что «продукт обменивается на продукт с равной стоимостью, или это мошенничество, обман, кража». Значит, по его мнению, дело за тем, чтобы рационализировать обмен, сделать его справедливым. Социализм вносит исправления в капитализм, гуманизирует его, планирует, опустошает его сущность (прибыль); и кто получает выгоду от уничтожения капитализма? Тем не менее, наряду с этим социализмом существовал и другой. На конгрессе Международного Товарищества Рабочих в Женеве в 1866–м, Варлен, будущий коммунар заявил: «До тех пор пока существуют препятствия для работы на самого себя свободы не будет». Кто осмелится сегодня освободить свободу, заключенную в социализме не отдав все силы борьбе против социализма?

Надо ли вдаваться в долгие комментарии об отказе всех разновидностей современного марксизма от проекта Маркса? В СССР, в Китае, на Кубе, что в них всех общего с созиданием целостного человека? Поскольку нищета, подпитывавшая собой революционную волю к преодолению и радикальным переменам истощилась, пришла новая нищета, рождённая из отречений и компромиссов. Отречение нищеты и нищета отречения. Разве не чувство того, что он утратил свой изначальный проект, позволив ему фрагментироваться и реализоваться лишь частично, заставило Маркса произнести с отвращением: «Я не марксист»?

Даже мерзкий фашизм является волей к жизни – отрицаемой, обращённой вспять, подобно ногтю врастающему в мясо. Воля к жизни стала волей к власти, воля к власти стала волей к пассивному подчинению, воля к пассивному подчинению стала волей к смерти; уступить пядь в качестве, значит отдать всю тотальность качественного.

Сожжём фашизм, конечно, но пусть то же пламя охватит все остальные идеологии без исключения, а также их лакеев.

***

Поэтическая сила, по вине обстоятельств, была отвергнута или предана забвению повсюду. Изолированный человек отказывается от своей индивидуальной воли, от своей субъективности, для того, чтобы вырваться из своей изолированности: взамен он получает иллюзию общности и обострённый вкус к смерти. Самоотказ – это первый шаг к интеграции в механизмах власти.

Нет такой техники, нет такой мысли, которые в своём первом движении не возникали бы из воли к жизни; нет официально признанной техники или мысли, которые не вели бы к смерти. Следы самоотказа являются знаками истории, мало известной людям. Их изучение уже предоставляет оружие для тотального преодоления. Где обретается сердце радикальности, качество? Таков вопрос, который должен разбивать привычки мысли и жизни; таков вопрос, входящий в стратегию преодоления, в создание новых сетей радикальности. То же самое применимо к философии: онтология предаёт самоотказ в бытии–в–становлении. К психоанализу: техника освобождения, «освобождающая» в первую очередь от необходимости атаковать социальную организацию. К мечтам: украденным, изнасилованным, фальсифицированным обусловленностью мечтам. К радикальности спонтанных действий человека, которую большую часть времени отрицает его мысль о самом себе и о мире. К игре: распределение по категориям дозволенных игр – от рулетки до войны, минуя линчевание – не позволяет аутентично играть с моментами повседневной жизни. К любви: неотделимой от революции и так жалко оторванной от удовольствия дарить…

Удалите качественное, и останется лишь отчаяние; все формы отчаяния доступные для организации смерти людей, для иерархической власти: реформизм, фашизм, идиотская аполитичность, посредственность, активизм и пассивность, бойскаутство и идеологическая мастурбация. Друг Джойса вспоминает: «Я не помню ни одного–единственного раза за все эти годы, когда Джойс сказал бы хоть слово об общественных событиях, упомянул бы имя Пуанкаре, Рузвельта, Валеры, Сталина, сделал бы хоть намёк на Женеву или Локарно, Абиссинию, Испанию, Китай, Японию, дело Принца, Виолетту Нозьер….» В самом деле, что можно было бы добавить к Улиссу, к Поминкам Финнегана ? После Капитала индивидуальной созидательности, важно, чтобы Леопольды Блумы всего мира объединялись для того, чтобы отбросить своё нищее выживание и внести в реальную жизнь своего существования богатство и разнообразие своего «внутреннего диалога». Джойс не отстреливался вместе с Дуррути, он не сражался плечом к плечу ни с астурийцами, ни с венскими рабочими; по крайней мере у него хватило приличия не комментировать новости, анонимности которых он оставил Улисс – этот культурный памятник, как сказал один критик – оставив самого себя, как Джойса, как человека тотальной субъективности. И бесхребетности самоотказа писателей Улисс свидетель. И против бесхребетности самоотказа, есть всегда «забытый» радикальный момент как свидетель. Так революции и контрреволюции следуют друг за другом в течение двадцати четырёх часов, в течение дня, даже наименее богатого событиями. Сознание радикального действия и отказа от него непрестанно распространяется. Как могло бы быть иначе? Выживание сегодня – это непереносимое непреодоление.

 

3

 

Человек негодующий – Чем больше власти распределяется в потребительных фрагментах, тем более ограниченной становится зона выживания; вплоть до стадии ползучего мира, в котором удовольствие, усилие к освобождению и мучение выражают себя в одном и том же содрогании. Низкая мысль и близорукость долгое время обозначали принадлежность буржуазии к цивилизации троглодитов (обитателей пещер, прим. пер. ) в стадии прогресса, цивилизации выживания, которая сегодня выказывает свою конечность в уюте антиядерных убежищ. Её величие было заёмным величием, отнятым у побеждённого врага; тенью феодальной добродетели, Бога, природы… Как только появляются препятствия её непосредственному господству, буржуазия начинает спор о мелочах; она наносит самой себе удары, которые однако никогда не подвергают её существование опасности. Флобер, высмеивавший буржуазию, призывал её к оружию против Коммуны.

Аристократия делает буржуазию агрессивной, пролетариат ставит её на оборонные позиции. Что для неё пролетариат? Вовсе не противник, в лучшем случае дурная совесть, которую она стремится скрыть. Закрываясь в себе, оставляя как можно меньше уязвимых мест на поверхности, объявляя законными только реформы, она одевает свои фрагментарные революции в изношенную зависть и негодование.

Я уже говорил, что на мой взгляд ни одно восстание не было фрагментарным в своей изначальной воле, что оно становится таковым только когда поэзия агитаторов и ведущих игроков уступает место власти руководителей. Человек негодующий является официальной версией революционера: человек лишённый сознания возможного преодоления; человек, который не может постичь необходимость обращения перспективы вспять и который, будучи снедаемым завистью, ненавистью и отчаянием, пытается уничтожить своими завистью, ненавистью и отчаянием мир, так хорошо устроенный для его угнетения. Изолированный человек. Реформист, зажатый между глобальным отрицанием власти и её абсолютным приятием. Отрицая иерархию оттого, что ему в ней не нашлось места, такой человек готов полностью служить своим бунтом планам первых попавшихся ему лидеров. У власти нет лучшей поддержки, чем подобный оппортунизм; вот почему она трудится над утешением тщеславий в их погоне за почестями, поставляя им привилегии в качестве объектов ненависти.

Не достигая обращения перспективы вспять, таким образом, ненависть является ещё одной формой признания её первостепенности. Человек, который проходит под лестницей лишь для того, чтобы доказать своё презрение к суевериям оказывает им слишком много чести, подчиняя им свободу своих действий. Навязчивая ненависть и неутолимая жажда авторитарных позиций изнашивают и обедняют если и не одинаково – поскольку в борьбе против власти больше человечности, чем в проституировании перед ней – то в равной мере. Между борьбой за жизнь и борьбой за то, чтобы не умереть пролегает целый мир разницы. Бунты ради выживания измеряются нормами смерти. Вот почему они требуют в первую очередь самопожертвования своих бойцов, их отказа a priori от воли к жизни, благодаря которой фактически нет человека, который бы не боролся.

Бунтарь, не имеющий иного горизонта кроме стены ограничений рискует разбить себе голову об неё или однажды начинает защищать её с тупым упрямством. Рассматривать себя в перспективе ограничений, значит всегда смотреть на себя так, как того хочет власть, принимаешь ты её или отвергаешь. Вот человек на нулевой точке, покрытый червями, как говорил Розанов. Ограниченный со всех сторон, он останавливает любое вторжение, он следит за собой ревностно, не понимая, что стал стерильным; он является в своём роде кладбищем. Он инвертировал своё собственное существование. Он использует бессилие власти для борьбы против неё. Таковы пределы его справедливой игры. Такой ценой, он может казаться чистым, играть в чистоту. Насколько же наиболее склонные к компромиссам люди всегда добиваются славы, несоизмеримой с их соответствием одному или двум точным моментам! Отказ от повышения в армии, распространение буклетов во время забастовки, стычка с ментами… всегда в гармонии с самым тупым активизмом в какой–либо из коммунистических партий.

Или опять же, человек на нулевой точке открывает мир для завоевания, ему нужно жизненное пространство, большие руины для того, чтобы поглотить его. Отрицание власти легко смешивается с отрицанием того, что власть экспроприировала, например своего собственного бунтующего «я». Определяя себя своим антагонизмом к ограничениям и лжи, он приходит к тому, что ограничения и ложь входят в его сознание в качестве карикатурной части бунта, и большую часть времени ему не хватает иронии для того, чтобы проветрить атмосферу хоть немного. Нет ни одной связи, которую было бы труднее разорвать, чем та, которой индивид связывает сам себя, когда он теряет из вида суть своего отрицания. Если он пользуется силой своей свободы оказывая услугу несвободе, он увеличивает своими усилиями силу несвободы, порабощающую его. Возможно ничто не смахивает на несвободу так сильно, как усилия к свободе, но несвобода обладает одной особенностью: как только её принимают, она утрачивает всю свою стоимость, хотя плата за неё так же высока как и за свободу.

Когда стены смыкаются, невозможно дышать; и чем больше народу борется за глоток воздуха, тем больше этим воздухом невозможно дышать. Двойственность знаков жизни и свободы, переходящих от позитивного к негативному в соответствии с детерминированными необходимостями глобального угнетения, обобщает хаос, в котором одна рука постоянно уничтожает результаты труда другой. Неспособность познать самого себя заставляет познавать других отталкиваясь от их негативных представлений, от их ролей; и обращаться с ними как с вещами. Старые девы, бюрократы и все те, кому удалось их выживание не знают иных причин для существования на чувственном уровне. Надо ли говорить, что власть основывает на этой болезни свои лучшие надежды на интеграцию. И чем больше ментальный хаос, тем легче удаётся интеграция.

Близорукость и вуайеризм неразрывно определяют адаптацию человека к общественной посредственности нашей эпохи. Смотреть на мир сквозь замочную скважину! Из–за недоступности главных ролей люди толкутся, чтобы получить места в главных ложах зрелища. Им требуются микроскопические детали для пережёвывания: все политики жулики, де Голль велик, а Китай – это родина рабочих. Им требуется живой противник, чтобы кидаться в него яйцами, благородные персонажи, которыми можно восхищаться: им не нужна система. Как же понятен успех грубых представлений вроде подлого еврея, вороватого негра, двух сотен семей! Дайте только врагу лицо, как очертания толпы сразу же принимают подобие возлюбленного лика защитника, шефа, лидера.

Человек негодующий доступен, но перед тем как начать приносить пользу эта доступность обязательно должна пройти через зачаточное озарение: человек негодующий должен стать нигилистом. Если не убивают организаторов их сплина, а по большому счёту и всех тех, кто смахивает на таковых, т.е. руководителей, специалистов, пропагандистов идеологий… тогда убивают во имя власти, во имя государственной пользы, во имя идеологического потребления. И если состояние вещей не провоцирует насилия и вспышек зверства, оно сохранится в монотонных судорогах недовольства нет–нет сотрясающих ролевой расклад, распространяя свой конформизм с подточенными зубами, равнодушно аплодируя и бунтам и репрессиям, будучи восприимчивым лишь к этому неизлечимому хаосу.

 

4

 

Нигилист. – Что такое нигилизм? Розанов отлично ответил на этот вопрос, когда написал: «Представление закончено. Публика подымается. Время одевать пальто и идти домой. Она оборачивается: нет ни пальто, ни дома».

Когда мифическая система входит в противоречие с экономико–социальной реальностью, открывается пустое пространство в образе жизни людей и в господствующих объяснениях мира, которые внезапно становятся неадекватными, далёкими и удаляющимися. Эта воронка засасывает и уничтожает традиционные ценности. Лишённая своих предлогов и оправданий, утратившая все иллюзии, слабость человечества предстаёт обнажённой, безоружной. Но как миф, защищающий и скрывающий эту слабость, является также причиной этого бессилия, его уничтожение открывает путь к новым возможностям. Его исчезновение оставляет поле свободным для творчества и энергии, для реальной жизни, которую долгое время поглощала трансцендентность и абстракция. Между закатом античной философии и возведением христианского мифа, период междуцарствия познал экстраординарное процветание мысли и действия, одна богаче другой. Интегрируя одних, уничтожая другие, Рим установил на их трупах свой камень. И позже, в шестнадцатом веке, разъединение христианского мифа открыло новый период лихорадочных экспериментов и исследований. Но аналогия на этот раз закончилась на одной определённой точке: после 1789–го, воссоздание мифа стало полностью невозможным.

Если христианство обезвредило нигилизм некоторых гностических сект и оделось в защитную спецодежду, нигилизм рождённый из буржуазной революции стал фактическим нигилизмом. Неизлечимый случай. Реальность обмена, как я её продемонстрировал, господствует над всеми попытками симуляции, над всей искусственностью иллюзии. Вплоть до своего упразднения, зрелище будет оставаться лишь зрелищем нигилизма. Из–за тщеты мира в котором Паскаль периода «Мыслей» хотел пропагандировать сознательность ради вящей славы Бога, он закончил вместо этого пропагандой исторической реальности; и из–за отсутствия Бога, он стал жертвой уничтожения мифа. Нигилизм одержал верх над всеми, в т.ч. над Богом.

За последние полтора века, самыми яркими проявлениями в искусстве и в жизни были плоды свободных исследований в поле упразднённых ценностей. Страстный рассудок де Сада, сарказм Кьеркегора, колеблющаяся ирония Ницше, насилие Мальдорора, лёд Малларме, Юмор Жарри, негативность дадаистов, вот силы, преодолевшие собственные пределы для того, чтобы представить сознанию людей немного плесени гниющих ценностей. И, вместе с ней, надежду на полное преодоление, на обращение перспективы.

Парадокс.

a) Великим пропагандистам нигилизма не хватало самого важного оружия: чувства исторической реальности, этой реальности разложения, распада на фрагменты.

b) Обострённого сознания распадающегося движения истории в буржуазную эпоху жестоким образом не хватало лучшим практикам этой истории. Маркс отказывался от анализа романтизма и художественного феномена в общем. Ленин систематически игнорировал значимость повседневной жизни, футуристов, Маяковского и дадаистов.

Сознание нигилистического прилива и сознание исторического становления кажутся странным образом смещёнными. В интервале, оставленном этим смещением появляется толпа пассивных ликвидаторов, сбрасывающих силой своей тупости те самые ценности ради которых она появилась. Бюрократы, коммунисты, фашистские громилы, идеологи, политиканы, писатели подражающие Джойсу, нео–дадаистские мыслители, попы фрагментарности, все работают на великое Ничто во имя семейного, административного, морального, национального, революционно–кибернетического (! ) порядка. Если бы история не зашла слишком далеко, возможно нигилизм смог бы перейти на положение общеизвестной истины, банальности. Сегодня, история зашла далеко. Нигилизм является свой собственной материей, путём от огня к золе. Овеществление заполняет пустоту в повседневной реальности. Подпитываемая под старой этикеткой современности интенсивная фабрикация потребительных и «футуризованных» ценностей, прошлое разрушенных сегодня древних ценностей неизбежно толкает нас к настоящему, которое должно быть построено , к преодолению нигилизма. В отчаянном сознании юного поколения, движение разрушения и движение реализации истории медленно примиряются. Нигилизм и преодоление объединяются, вот почему преодоление будет тотальным. Вот в чём, несомненно, заключается единственное богатство общества изобилия.

Когда человек негодующий осознаёт ту невосстановимую утрату, к которой его приводит обязанность зарабатывать себе на выживание, он становится нигилистом. Осознание невозможности жизни приходит к нему на смертельном для самого выживания уровне. Нигилистическая тоска не способна жить, открывается абсолютная пустота. Вихрь прошлого–будущего встречается с настоящим на нулевой точке. На этой мёртвой точке появляются два пути для нигилизма, то, что я буду называть активным и пассивным нигилизмом.

***

Пассивный нигилизм объединяет под своим знаком компромисса и равнодушия сознание упразднённых ценностей и их сознательный выбор, часто заинтересованный, в той или иной из этих демонетаризованных ценностей, которые предполагается защищать несмотря ни на что и против всех, «бесплатно», ради искусства. Ничто не является истинным, значит какие–то действия могут обладать честью. Порхающие ультраправые интеллектуалы, патафизики, националисты, эстеты бесплатного действия, шпионы, ОАС, поп–артисты, весь этот симпатичный мир выдаёт свою версию принципа credo quia absurdum : можно и не верить, но всё равно делать это. Пассивный нигилизм является переходом к конформизму.

В конце концов, нигилизм никогда не был чем–либо кроме перехода, узла двойственности, колебания между двумя полюсами, от услужливой покорности до перманентного повстанчества. Между ними двумя, пролегает ничейная территория , туманная земля самоубийства и убийцы–одиночки, этого преступника, которого Беттина так сильно и точно описывал как живое преступление против государства. Джек Потрошитель недостижим для всей вечности. Он недостижим для механизмов иерархической власти, недостижим для революционной воли. Он вращается вокруг нулевой точки, на которой разрушение, переставая продлевать разрушение со стороны власти, одолевает её, превосходит её, ускоряя её вплоть до состояния сумасшествия пыточной машины из Исправительной колонии. Бытие Мальдорора обладает функцией доведения общественной организации до её пароксизма; до её саморазрушения. Абсолютное отрицание общества индивидом становится реакцией на абсолютное отрицание обществом индивида. Разве это не зафиксированная точка эквилибриума обращения перспективы, на которой не существует ни движение, ни диалектика, ни время? Полдень и вечность великого отрицания. А затем, погромы; по ту сторону их, новая невинность. Кровь евреев или кровь ментов.

***

Активный нигилизм присоединяет к сознанию распада желание обличать его причины и этим ускорять его движение. Провокация беспорядков является лишь отражением беспорядка правящего миром. Активный нигилизм является предреволюционным; пассивный нигилизм — контрреволюционным. И часто случается так, что человеческое общество оказывается между тем и другим, в вечном колебании, в вальсе–сомнении заодно драматичном и шутовском. Как тот красный солдат, о котором писал советский автор Виктор Шловский, беспрестанно кричавший, «Да здравствует Царь! ». Но обстоятельства рано или поздно должны сложиться так, что они оказываются у барьера и должны занять ту или другую сторону.

***

Из–за противодействия со стороны официального мира всегда приходится учиться танцевать самому. Надо также всегда идти до конца в своих требованиях, не оставляя их радикальности при первом же препятствии. Лихорадочное обновление мотиваций к которому приговорён курс на потребление удачно получает прибыль от всего необычного, причудливого и шокирующего. Чёрный юмор и гнев проступают сквозь рекламный салат. Определённые способы танцев с нонконформизмом занимают своё место в ряду господствующих ценностей. Сознание разложения ценностей находит себе место в стратегии продаж. Разложение – тоже товарная стоимость. Шумно распродаётся одобренное ничтожество; идёт ли речь об идеях или о предметах. Солонка в виде Кеннеди, с дырочками в виде смертельных пулевых ранений демонстрирует с какой лёгкостью шутка, которое в своё время доставила бы удовольствие Эмилю Понже и его Отцу Пейнару, сегодня подпитывает рентабельность.

Дадаистское движение выразило сознание разложения в наивысшей степени. Дадаизм на деле содержал в себе семена преодоления нигилизма, но он оставил их гнить в свою очередь. Вся сюрреалистическая многозначность происходит с другой стороны из справедливой критики, выраженной в неудачный момент. Что это значит? Итак: сюрреализм с весьма полным правом критикует дадаизм, давший осечку в преодолении, но когда он в свою очередь предпринял попытку преодоления дадаизма, он сделал это не отрываясь от изначального нигилизма, не принимая в качестве основы принцип Дада–против–Дада, не подходя к нему исторически. И как история была кошмаром, от которого сюрреалисты, разоружённые коммунистическими партиями, застигнутые врасплох войной в Испании, так никогда и не очнулись, потоянно ворча, но следуя за левыми в качестве верных собак!

Некоторые аспекты романтизма, уже доказали, без малейшего вмешательства со стороны Маркса и Энгельса, что искусство, т.е. пульс культуры и общества, обнажает в первую очередь состояние упадка ценностей. Век спустя, когда Ленин решил, что это фривольный вопрос, дадаисты увидели в артистическом абсцессе симптом обобщённого рака, болезни целого общества. Неприятное в искусстве не отражает ничего кроме искусства неприятности, установленного повсюду в качестве закона власти. Вот, что дадаисты 1916–го установили с такой ясностью. По ту сторону подобного анализа находится лишь вооружённая борьба. Неодадаистские куколки Поп Арта, размножающиеся сегодня в навозной куче потребления нашли себе больше употребления.

Работая с большей последовательностью, чем Фрейд, над самоизлечением и над излечением своих современников от отвращения к жизни, дадаисты возвели первую лабораторию по оздоровлению повседневной жизни. Их действия вышли далеко за пределы мысли. «Что имеет значение», сказал художник Грос, «так это работа, так сказать, в самой кромешной темноте. Мы не знали, что мы делали». Дадаистская группа была воронкой, в которую засасывались бесчисленные банальности, огромное количество незначительных вещей этого мира. С другой стороны, всё было преобразованным, оригинальным, новым. Существа и предметы оставались теми же, но всё же, они приобретали новое значение. В магии вновь обретённой реальной жизни началось обращение перпективы вспять. Подрывная деятельность, т.е. тактика обращения перспективы, подточила незыблемые рамки старого мира. Поэзия, творимая всеми обрела в этом уничтожении свой истинный смысл, далёкая от всякой литературности, которой жалким образом в конце концов подчинились сюрреалисты.

Изначальную слабость дадаизма лучше всего искать в его невероятной скромности. Говорят, что Тцара, этот клоун, серьёзный, как папа римский, который каждое утро повторял фразу Декарта: «Я даже не хочу знать были ли до меня люди», этот Тцара презрел таких людей как Равашоль, Бонно и махновцы, присоединившись к стадам Сталина. Если дадаистское движение развалилось перед невозможностью преодоления, так это из–за того, что они не догадались поискать опыт возможного преодоления, или моменты, когда бунтующие массы брали в свои руки свою судьбу, в истории.

Первое отступление всегда ужасно. От сюрреализма до нео–дадаизма, эта изначальная ошибка бесконечно множилась и разносилась. Сюрреализм обращался к прошлому, но каким образом? Воля сюрреалистов к исправлению ошибок, приводила к худшим ошибкам, когда, ссылаясь на абсолютно достойных восхищения личностей (Сад, Фурье, Лотреамон…), они так много и так хорошо писали об этих своих протеже, что приобретали для них уважительные ссылки в пантеоне героев школьных программ. Литературная карьера подобна карьере, которую сделали в современном зрелище разложения для своих предков нео–дадаисты.

***

Если существует сегодня международный феномен, схожий с дадаистским движением, то это самые красивые проявления хулиганства. То же самое презрение к искусству и буржуазным ценностям, то же отрицание идеологий, та же воля к жизни. То же незнание истории, тот же рудиментарный бунт, то же отсутствие тактики.

Нигилисту не хватает осознания нигилизма других людей; а нигилизм других людей отныне запечатлён в современной исторической реальности; нигилизму не хватает сознания возможного преодоления. Тем не менее, это выживание при котором так много говорится о прогрессе, но только из–за отчаяния в том, что этот прогресс возможен, является также плодом истории, родившимся из всех поражений прошлого. Осмелюсь сказать, что история выживания является историческим движением, разрушительным для истории. Ясное сознание выживания и его невыносимых условий смешивается с сознанием последовательных поражений, и как следствие с искренним желанием возобновить движение преодоления повсюду во времени и пространстве , на той точке, где оно было преждевременно прервано. Преодоление, т.е. революция повседневной жизни, начнётся с того, что будет возрождено сердце радикальности, которому будет придано насилие обречённости и негодования. Цепная реакция подпольной созидательности должна обратить вспять перспективу власти. Нигилисты, в конечном счёте, единственные союзники друг для друга. Они живут в отчаянии непреодоления? Последовательная теория может показать им фальшь их мировоззрения, заставить энергетический потенциал их накопленной злобы работать на их волю к жизни. С этими двумя фундаментальными понятиями – радикальной страстью и историческим сознанием разложения – нет человека, который не смог бы бороться за повседневную жизнь и за радикальное преобразование мира. Нигилисты, сказал бы де Сад, ещё одно усилие, если вы хотите стать революционерами!

Глава

«Обращение перспективы вспять»

 

Свет власти затухает. Глаза общественной иллюзии подобны прорезям в маске, неспособным адаптироваться к индивидуальной субъективности. Индивидуальная точка зрения должна возобладать над фальшивым коллективным участием. В духе целостности, добиться социальности оружием субъективности, изменить всё начиная с самого себя. Обращение перспективы вспять – это позитивность негативного, плод, вырастающий из почки Старого мира (1–2).

 

 

1

 

Когда г–на Кейнера спросили, что он подразумевает под «обращением перспективы вспять», он рассказал следующий анекдот: У двух сильно привязанных друг к другу братьев была странная мания. Они отмечали события дня камешками, белым – счастливые моменты, чёрным – неприятности и разочарования. Когда же наступал вечер, при сравнении содержимого банок, один из них находил только белые камешки, а второй только чёрные. Заинтригованные подобным постоянством, с которым они настолько по разному переживали одни и те же события, они договорились посоветоваться с человеком, известным мудростью своих слов. «Вы недостаточно разговариваете друг с другом», сказал мудрец, «Каждый из вас должен мотивировать причины своего выбора, чтобы найти причины». С тех пор они так и делали. Вскоре они констатировали, что первый остался верен белым камням, а второй чёрным, но в обеих банках убавилось камней. Вместо тридцати там было по семь–восемь штук. Через какое–то время они снова пошли к мудрецу. На их лицах была печать великой грусти. «Совсем недавно», сказал один, «моя банка была полна камней цвета ночи, во мне постоянно жило отчаяние, я продолжал жить только в силу привычки, я признаю это. Теперь я редко собираю больше восьми камней, но то, что представляют собой эти восемь знаков несчастья настолько невыносимо, что я уже не могу жить в таком состоянии». А другой сказал: «Каждый день я собирал кучу белых камешков. Сегодня я насчитываю только семь или восемь, но они очаровывают меня до такой степени, что я не могу вспоминать эти счастливые моменты без того, чтобы не захотеть переживать их снова и снова, одним словом, целую вечность. Это желание мучит меня». Мудрец улыбался слушая их. «Итак, всё идёт хорошо, вещи приобретают нужный вид. Продолжайте. Ещё одно слово. Всякий раз, спрашивайте себя: почему игра в банки и камешки так сильно вас очаровывает? » Вновь оба брата встретились с мудрецом, чтобы сказать: «Мы задавали себе вопрос, но ответа не было. Тогда мы задали его всей деревне. Смотрите, какой переполох царит там теперь. По вечерам, сидя на короточках перед своими домами, целые семьи обсуждают белые и чёрные камешки. Только хозяева и знать не участвуют в этом. Чёрный или белый, камень остаётся камнем, и все они стоят одинаково, говорят они». Старик не скрывал своего удовольствия. «Дело принимает нужный оборот. Не беспокойтесь. Скоро вопрос уже не будет стоять; он утратил всю свою значимость, и однажды вы усомнитесь в том, что задавались им». Чуть позже предсказания старика оправдались так: великая радость овладела жителями деревни; на рассвете, после беспокойной ночи, солнце осветило головы хозяев и знати, насаженные на заострённые жерди палисадника.

 

2

 

Мир всегда обладал геометрией. Под каким углом и в какой перспективе люди должны разговаривать, видеть и представлять друг друга вначале решалось богами унитарных эпох. Затем люди, люди из буржуазии, сыграли с ними шутку: они разместили их в перспективе исторического становления, в которой они рождались, развивались, умирали. История стала сумерками богов.

Историзированный Бог смешивается с диалектикой своей материальности, с диалектикой господ и рабов; с историей классовой борьбы, историей иерархизированной социальной власти. Следовательно, в каком–то смысле, буржуазия начала обращение перспективы вспять, но только с тем, чтобы свести её к видимости, упразднив Бога, но оставив поддерживавшие его колонны, взмывающие в пустые небеса. И, как если бы взрыв в соборе священного расходился слишком медленными волнами шока, разложение мифа лишь сегодня, спустя два века после нападения, завершилось во фрагментированности зрелища. Буржуазия была лишь этапом в динамитной войне против Бога, этого Бога, исчезающего теперь радикально, уносящего с собой все следы своего материального происхождения: господства человека над человеком.

Экономические механизмы, контролем и силой которых буржуазия частично владела, выказывают материальность власти, очищая её от божественного призрака. Но какой ценой? В то время как Бог в своём великом отрицании человеческого предлагал нечто вроде укрытия, в котором людям веры парадоксальным образом было дозволено самоутверждаться против мирской власти, противопоставляя абсолютную власть Бога «узурпированной» власти попов и властителей, как это часто делали мистики, сегодня сама власть пристраивается к людям, даёт им свои излишки, становится потребляемой. Она весит всё больше и больше, сокращая пространство жизни до простого выживания, сжимая время до густоты «роли». Если обратиться к простой схеме, можно сравнить власть с углом. Острый вначале, он утрачивает своё острие в глубине небес, мало помалу расширяясь до тех пор пока оно не становится видимым, снижается становясь плоским, растягивая свои бока в прямую линию, становясь неотличимым от прямой из эквивалентных бессильных точек. По ту сторону этой линии, обозначающей нигилизм, открывается новая перспектива, не отражение старой и не её инволюция. Это скорее ансамбль гармонизированных индивидуальных перспектив, никогда не вступающих в конфликт, но строящих мир в соответствии с принципами последовательности и коллективности. Целостность этих углов, отличающихся друг от друга, но раскрывающихся в одном направлении, это индивидуальная воля с этих пор слившаяся с коллективной.

Функцией обусловленности является размещение или смещение каждого на протяжении иерархической лестницы. Обращение перспективы вспять подразумевает нечто вроде антиобусловленности, но не обусловленность нового типа, а игривую тактику: диверсию .

Обращение перспективы вспять заменяет знание практикой, надежду свободой, опосредованность волей к сиюминутному. Она освящает триумф ансамбля человеческих отношений, основанного на трёх неразделимых полюсах: участии, общении и реализации .

Обращать перспективу значит прекращать смотреть глазами общества, идеологии, семьи, других. Это значит хорошо знать себя, выбирать себя в качестве отправной точки и центра. Основывать всё на субъективности и следовать субъективной воле быть всем. В виду моего неутолимого желания жить, целостность власти является лишь отдельной мишенью на более широком горизонте. Демонстрация силы не заслоняет мой взгляд, я вижу её, взвешиваю её опасность, изучаю её движения. Моя творческая энергия, какой бы бедной она не была становится более уверенным проводником, чем все знания, которые я был вынужден приобрести. В ночи власти, её огонёк удерживает на расстоянии вражеские силы: культурную обусловленность, все неизбежно тоталитарные виды специализации, Weltanschauungen. Каждый обладает абсолютным оружием. Тем не менее, как это делается с некоторыми чарами, его следует использовать с оглядкой. Если относиться к нему с предрассудками лжи и угнетения, оно наоборот станет лишь клоунадой худшего сорта: артистическим рвением. Действия уничтожающие власть и действия творящие свободную индивидуальную волю идентичны, но сфера их приложения не одинакова; как в стратегии, подготовка к обороне явно отличается от подготовки к наступлению.

Мы не избрали обращение перспективы вспять из какого–то там волюнтаризма, это оно выбрало нас. Мы настолько пойманы историческим этапом НИЧЕГО, что нашим следующим шагом может быть только изменение ВСЕГО. Сознание тотальной революции, её необходимости – это наш последний способ исторического бытия, наш последний шанс изменить историю в определённых условиях. Игра в которую мы вступаем – это игра нашего творчества. Её правила радикальным образом противостоят правилам и законам, регулирующим наше общество. Это игра победы проигравших: то, чем ты являешься важнее, чем то, что ты говоришь, живой опыт важнее, чем представление на уровне видимостей. В эту игру следует играть до самого конца. Как может тот, кто чувствует угнетение до такой степени, что уже не способен выносить его не броситься полностью в волю к жизни без ограничений , без малейших уступок? Горе тому, кто отказался по дороге от своего насилия и своих радикальных требований. Убитые истины становятся ядовитыми, сказал Ницше. Если мы не обратим вспять перспективу, то перспективе власти удастся обратить нас против нас самих. Немецкий фашизм был рождён в крови Спартака. В любом повседневном отречении, реакция готовит нашу всеобщую смерть.

 

Глава

«Творчество, Спонтанность и Поэзия»

 

Люди находятся в творческом состоянии двадцать четыре часа в сутки. Раскрытие манипулятивного использования свободы механизмами господства вызывает ответную реакцию в виде идеи о подлинной свободе неразрывно связанной с индивидуальным творчеством. Призыв производить, потреблять или организовывать уже не может интегрировать страсть к творчеству, исходящую из сознания ограничений. (1). Спонтанность является способом бытия творчества, не изолированным состоянием, но непосредственным опытом субъективности. Спонтанность конкретизирует творческую страсть и является первым моментом его практической реализации, предпосылкой поэзии, воли изменить мир в соответствии с требованиями радикальной субъективности. (2). Качественное – это доказательство существования творческой спонтанности, прямое сообщение сущности, шанс для поэзии. Это сгущение возможностей, умножение знания и эффективности, способ использования интеллекта; его критерий. Качественный скачок провоцирует цепную реакцию, заметную во всех революционных моментах; это реакция, что должна быть разбужена позитивной скандальностью свободного и целостного творчества. (3). Поэзия – это организация творческой спонтанности до такой степени, что она продолжает пребывать в этом мире. Поэзия – это акт, порождающий новые реальности. Это исполнение радикальной теории, революционный акт par excellence.

 

1

 

В этом фрагментированном мире, в котором иерархическая социальная власть была общим знаменателем в течение всей истории, лишь одна свобода была до сих пор позволительной: свобода сменить числитель, неизменный выбор дать себе хозяина. Такое использование свободы становится всё более и более скучным по мере того как худшие тоталитарные режимы Востока и Запада не перестают проповедовать его. В данное время, распространяющийся отказ менять работодателей совпадает с обновлением государственных структур. Все правительства индустриализированного или индустриализирующегося мира моделируют себя, на различных ступенях своей эволюции, по одной общей форме, рационализируя старые механизмы господства, автоматизируя их в какой–то мере. И здесь появляется первый шанс для свободы. Буржуазные демократии продемонстрировали, что терпимы по отношению к индивидуальным свободам в той мере, в какой они ограничивают и уничтожают друг друга; очевидно, что ни одно правительство, каким бы искушённым оно ни было, не может размахивать мулетой свободы без того, чтобы каждый не различал за ней притаившуюся шпагу. Без того, чтобы, в качестве контрудара, свобода не находила своих корней, т.е. индивидуальное творчество, и не отказывалась, с яростью, быть тем, что ей позволено, разрешено улыбающейся благосклонной властью.

Второй шанс для свободы несёт её творческая подлинность, связанная с механизмами самой власти. Ясно, что абстрактные системы эксплуатации и господства являются человеческим творением, получая своё существование через отвлечение и интеграцию творческой энергии. Из творчества, власть не хочет и не может знать ничего кроме различных форм интегрируемых зрелищем. Но то, что люди делают официально – ничто по сравнению с тем, что они делают тайно. О творчестве говорят, упоминая о шедеврах искусства. Но что они значат по сравнению с творческой энергией, выказываемой любым человеком тысячу раз в день, в кипении неудовлетворённых желаний, грёз стремящихся к реальности, беспорядочных и иногда кристально ясных ощущений, идей и действий, несущих в себе безымянные восстания. Всё это, конечно, неотделимо от анонимности и нищеты средств, заключено в выживании или вынуждено терять своё качественное богатство выражая себя в категориях зрелища. Стоит лишь вспомнить о дворце почтальона Шеваля, о гениальной системе Фурье, или живописной систему Руссо. Ещё более уместно было бы вспомнить о невообразимом разнообразии снов каждого, о более живописных пейзажах, чем любое полотно Ван Гога. Стоит вспомнить об идеальном мире, который строит внутри себя каждый, даже если его внешние действия вынуждены соответствовать банальной рутине.

Нет такого человека, неважно каким бы отчуждённым он ни был, который не обладал бы минимумом творческой энергии, камерой обскурой , защищённой от любого вмешательства лжи и ограничений. В тот день, когда социальная организация установит свой контроль над этой частью человека, она будет править уже только лишь роботами или трупами. И в каком–то смысле поэтому сознание творческой энергии возрастает противоречивым образом в той мере, в какой множатся попытки её интеграции обществом потребления.

Аргус слеп к ближайшей угрозе. В царстве количественного, качество не обладает легально признанным существованием. Именно это хранит и подпитывает его. Маниакальная погоня за количеством, парадоксальным образом, порождает неудовлетворённость и абсолютное желание качества, как я упоминал выше. Чем больше осуществляется ограничений во имя свободы потребления, тем больше вырастающая из этого болезнь обостряет жажду тотальной свободы. Угнетённая творческая энергия в чём–то проявляется в энергии, растрачиваемой рабочим во время кризиса производственного общества. Маркс раз и навсегда развенчал отчуждение творческой энергии в наёмном труде, в эксплуатации производителя. В той мере в какой капиталистическая система и её приспешники (те же антагонисты) терпят поражение на производственном фронте, они стремятся к компенсации в сфере потребления. В соответствии с их директивами, человек, освобождаясь от своих функций производителя, должен попадать в плен своей новой функции, функции потребителя. Предлагая творческой энергии, наконец–то высвобождающейся благодаря сокращению рабочего дня, смутные территории досуга, добрые благодетели гуманизма лишь воспитывают армию, готовую к муштре на поле потребительной экономики. Сейчас, когда отчуждение потребителя выходит на свет благодаря диалектике самого потребления, какая тюрьма готовится к приёму самой подрывной творческой индивидуальности? Я уже говорил, что последний шанс правителей лежит в превращении каждого в организатора своей собственной пассивности.

Дьюитт Питерс объясняет, с трогательной беспристрастностью, что «если бы всем людям просто так выдавали кисти, краски и холсты, из этого могло бы выйти нечто любопытное». А если эту политику применить для дюжины хорошо контролируемых сфер, как театр, живопись, музыка, литература … и в общем к изолированным секторам, тогда возникнет шанс появления людей с артистическим сознанием, с сознанием человека зарабатывающего деньги выставляя своё творчество в музеях и витринах культуры. И чем более популярной будет культура, тем больше она будет означать победу власти. Но шансы «окультуривания» людей в этом смысле сегодня слабы. Неужели кто–то со стороны кибернетиков действительно надеется, что человек согласится на свободное экспериментирование в авторитарно определённых рамках? Неужели кто–то действительно верит, что люди, наконец осознав свою творческую силу начнут раскрашивать стены своей темницы? Что кто–то помешает им экспериментировать с оружием, желаниями, мечтами, техниками самореализации? Тем более, что в толпе уже распространились агитаторы. Последняя возможная интеграция творчества – организация пассивности людей искусства – обречена.

«Я ищу», писал Поль Клее, «удалённую точку, в началах происхождения, где я предчувствую, что единая формула применима к человеку, животным, растениям, огню, воде, воздуху и всем окружающим нас силам». Эта точка далека только в лживой перспективе власти. Фактически, происхождение всего живого обретается в индивидуальном творчестве; именно оттуда все вещи и существа распределяются в великой поэтической свободе. Отправная точка новой перспективы, в которой нет человека, который бы не боролся всеми силами и в каждый момент своего существования. «Только субъективность истинна» (Кьеркегор).

Истинное творчество не может быть интегрировано властью. В Брюсселе, в 1869–м, полиция думала, что наложила руки на знаменитое сокровище Интернационала, так сильно беспокоившее капиталистов. Она захватила колоссальный и укреплённый сейф, спрятанный в тёмном углу. Открыв его, она нашла только уголь. Полиция не знала, что чистое золото Интернационала превращается в уголь всякий раз, когда к нему прикасаются руки врага.

В лабораториях индивидуального творчества, революционная алхимия превращает в золото самые низкие металлы повседневности. В первую очередь она борется с сознанием ограничений, с чувством бессилия, приятными способами творчества; растворяя их в потоке творческой мощи, в спокойной уверенности гения. Мания величия, слишком стерильная на плане престижа в зрелище, представляет здесь важный этап, противопоставляющий «я» объединённым силам обусловленности. В ночи нигилизма, одержавшего триумф повсюду сегодня, творческая искра, будучи искрой истинной жизни, сияет тем более ярко. И, пока прерывается проект лучшей организации выживания, размножение этих искр мало помалу порождает единое сияние, обещание новой организации, основанной на этот раз на гармонии индивидуальных воль. Историческое становление ведёт нас к перекрестку, на котором радикальная субъективность сталкивалась с возможностью изменить мир. Этот привилегированный момент является обращением перспективы вспять.

 

2

 

Спонтанность. – Спонтанность является способом бытия индивидуального творчества. Это её первичное течение, ещё не запятнанное; не загрязнённое в своих истоках, не подверженное угрозе интеграции. Если творчество – это самая распространённая вещь в мире, то спонтанность, напротив, кажется привилегией. Ей обладают лишь те, чьё длительное противостояние власти наделило их сознанием собственной индивидуальной ценности: в революционные моменты это наибольшее количество людей, а в моменты, когда революция выстраивается исподволь день за днём, их больше, чем обычно думают. Пока сияние творчества продолжается, у спонтанности остаётся шанс.

«Новый художник протестует», писал Тцара в 1919–м, «он уже не рисует, но творит напрямую». Непосредственность конечно является самым кратким, но самым радикальным, требованием, которое должно будет определять этих новых художников, занятых созданием ситуаций в реальной жизни. Краткое, потому что оно не должно смешиваться с избитыми значениями слова спонтанность. Спонтанно только то, что не исходит из внутренних ограничений, хотя бы и подсознательных, и уходит из–под воздействия излишеств отчуждающей абстракции и зрелищной интеграции. Очевидно, что спонтанность – это скорее завоевание, чем данность. Это воссоздание индивида (ср. построение снов).

Творчеству до сих пор не хватало ясного сознания своей поэзии. Житейский взгляд всегда описывал её как первичное состояние, стадию за которой должны последовать теоретические поправки, переход в абстрактное. Это изолирует спонтанность, превращая её в вещь–в–себе и, таким образом, признаёт её лишь в фальсифицированных категориях зрелища, в экшн пэйнтинге , например. На деле, спонтанное творчество несёт в себе условия для своего адекватного продления. В нём самом заключается его собственная поэзия.

По мне, спонтанность заключает в себе свой непосредственный опыт, сознание живого опыта, окружённого со всех сторон, находящегося под угрозой быть прерванным и всё же ещё не отчуждённого, не сведённого к отсутствию подлинности. В центре живого опыта, каждый оказывается ближе к самому себе. В этом привилегированном месте–пространстве, реальное бытие избавляет меня от нужды бытия, я чувствую это. Нас всегда отчуждает сознание нужды. Нас научили понимать самих себя по умолчанию, согласно юридическим терминам; но сознание одного момента подлинной жизни уничтожает все алиби. Отсутствие будущего присоединяется к отсутствию прошлого в одной и той же пустоте. Сознание настоящего гармонизируется с живым опытом в некой импровизации. Это удовольствие, всё ещё бедное из–за изолированности, обогащается за счёт установления связи с идентичным удовольствием других людей, лично мне это напоминает удовольствие получаемое от джаза. Стиль импровизации в повседневной жизни в свои лучшие моменты схож с тем, что писал о джазе Дауэр: «Африканская концепция ритма отличается от нашей тем, что мы воспринимаем его слухом в то время как африканцы воспринимают его через телесные движения. Их техника состоит в введении промежутков в статичное равновесие, наложенное ритмом и метром на время. Эти промежутки являются результатом присутствия экстатичных центров притяжения идущих в разрез со временем, подчёркиваемым ритмом и метром, постоянно создавая напряжение между статичным и битом и экстатичным, наложенным поверх него».

Момент творческой спонтанности — это самое мелкое проявление обращения перспективы вспять. Это объединяющий момент, т.e., он один и их много. Взрыв реально переживаемого наслаждения заставляет меня обнаруживать себя теряя себя; забывая, что я существую, я самореализуюсь. Сознание непосредственного опыта и есть этот джаз, эта сбалансированность. Напротив, мысль, соединённая с живым опытом через анализ, отделяется от него; это касается всех этюдов о повседневной жизни и, следовательно, в каком–то смысле, данного трактата – вот почему я заставляю себя каждый момент включать сюда самокритику, из страха, что он может стать, как это часто случается легко интегрируемым. Путешественник, постоянно думающий о длине своего пути более подвержен усталости, чем его попутчик, чьё воображение также странствует пока он идёт; точно так же внимательные размышления о реальной жизни мешают ей, абстрагируют её, сводят её к будущим воспоминаниям.

Мысль должна быть свободной для того, чтобы основываться в реальной жизни. Достаточно думать о другом в терминах самого себя. Пока ты творишь себя, представь себе другого себя, который однажды сотворит тебя в свою очередь. Такова моя концепция спонтанности. Наивысшее сознание себя, неотделимое от «я» и от мира.

И всё же, надо отыскать тропы спонтанности, заброшенные индустриальной цивилизацией. Даже хорошо понимая жизнь, её нелегко найти. Индивидуальный опыт также становится добычей для безумия, предлогом. Кьеркегор писал об условиях этого процесса: «Если верно, что я ношу пояс, тем не менее, я не вижу его, потому что он должен меня поддерживать». Конечно, опора существует, и возможно каждый может познать её, но это был бы настолько медленный процесс, что многие умерли бы от тоски до того, как узнали бы, что она существует. И всё–таки, она существует. Это радикальная субъективность: сознание, что все люди подчиняются одной и той же воле к подлинной самореализации, и что их субъективность усиливается благодаря восприятию субъективной воли у других. Способ выходить за пределы самого себя и сиять, не столько даже для других, сколько для себя в других, вот, что даёт творческой спонтанности стратегическую важность соответствующую пусковой установке. Лучше вернуть абстракции, понятия, управляющие нами, к их источнику, к реальной жизни, но не для того, чтобы оправдать их, а, напротив, чтобы исправить их, перевернуть их, возвратить их к той жизни, из которой они вышли, хотя они ни за что не должны были делать этого! Таково необходимое условие для того, чтобы люди признали, что их индивидуальное творчество не отличается от всеобщей творческой энергии. Нет иного авторитета, кроме моего собственного прожитого опыта; вот что каждый должен доказать всем остальным.

 

3

 

Качественное. – Я сказал, что творчество, равно распределённое между всеми индивидами, выражается напрямую, спонтанно , только в определённые привилегированные моменты. Эти предреволюционные моменты, излучающие поэзию и преобразовывающие мир, разве не должны они быть размещены под знаком этого современного благословения, качества? Так же как присутствие божественного отвращения обнаруживается благодаря духовной мягкости, распространяющихся как на самых грубых, так и на самых утончённых людей – на этого кретина Клоделя, как на Иоанна Креста – так же одного действия, отношения, иногда одного слова, достаточно для того, чтобы неоспоримо доказать присутствие шанса для поэзии, т.е. для тотального созидания повседневной жизни, глобального обращения перспективы, революции. Качество – это собирание, сгущение, прямое сообщение самого важного.

Однажды Кагаме услышал, как старая женщина из Руанды, которая не могла ни читать, ни писать, жаловалась: «Истинно, белые обладают обезоруживающей наивностью! У них вообще нет мозгов! ». Он ответил ей: «Как можете вы говорить подобные нелепости? Разве вы изобрели столько же удивительных вещей, превосходящих наше воображение? ». Тогда она сказала ему со снисходительной улыбкой: «Слушай хорошенько сюда, дитя моё! Они всему этому научились, но у них нет мозгов! Они ничего не понимают! ». На деле, проклятие технической цивилизации, количественного обмена и научного знания состоит в том, что она никогда не создавала ничего, что бы способствовало высвобождению человеческой спонтанности напрямую , напротив, это она не позволяет людям воспринимать мир непосредственно. То, что выразила старая женщина из Руанды – это существо, которое белый администратор, с высоты своей бельгийской духовности, должен рассматривать как дикое животное – похоже на обвинение в плохой сознательности, как в старом самодовольном высказывании: «Я много учился и вот почему я знаю, что ничего не знаю». В каком–то смысле было бы фальшью говорить, что познание ничему нас не учит, если только оно не упускает из вида целостную картину мира. Подобное отношение не замечает последовательности стадий качественного; то что, на разных уровнях, остаётся на линии качественного. Позвольте мне использовать один образ. Представим себе многочисленные комнаты, расположенные одна над другой, соединённые лифтом, проходящим через них, а также винтовой лестницей снаружи. Среди людей, населяющих комнаты, связь осуществляется напрямую, но как они могут связаться с тем, кто карабкается по винтовой лестнице снаружи? Между обладателями качественного и обладателями постепенного познания нет диалога. Не имея возможности прочитать манифест Маркса и Энгельса, рабочие 1848–го знали существо этого текста внутри себя. Именно благодаря этому марксистская теория была радикальной. Условия рабочих со всеми их следствиями, теоретически выраженные Манифестом на высшем теоретическом уровне, позволили даже самым неграмотным пролетариям немедленно понять Маркса, когда подошёл момент. Образованный человек, использующий свою культуру как огнемёт обязательно добьётся понимания с необразованным человеком, переживающим в реальности повседневной жизни всё то, что тот описывает научно. Оружие критики должно объединиться с критикой оружием.

Только качество позволяет за раз достичь высшей стадии. Таков урок для групп в опасности, урок для баррикад. Но постепенность иерархической власти способна на понимание только схожим образом иерархизированной постепенности в знании; людей на винтовой лестнице, специализирующихся в природе и количестве ступеней, встречающихся, проходящих мимо, сталкивающихся, оскорбляющих друг друга. Какая разница? Снизу самоучка довольный своим здравым смыслом, сверху интеллектуал, коллекционирующий идеи, отражают смехотворный образ друг друга. Мигель де Унамуно и мерзкий Мильян Астрай, наёмный работник мысли и презирающий его невежа, противостоят друг другу напрасно; вне качества, интеллект становится лишь прихотью кретинов.

Алхимики называли материалы незаменимые для Великой Работы materia prima ( первичной материей ). Её описание Парацельсом прекрасно подходит к качественному: «Ясно, что бедные обладают большим преимуществом по сравнению с богатыми. Люди расточают его хорошую часть и хранят лишь плохую. Оно заметно и незаметно, и дети играют с ним на улице. Но несведущие каждый день топчут его ногами». Сознание качественной materia prima должно безостановочно становится всё более утончённым во всё большем количестве умов, в той мере в какой рушатся бастионы специализированной мысли и постепенного познания. Пролетаризация сталкивает к одному и тому же нигилизму тех кто занимается творчеством профессионально и тех, чья профессия не позволяет им творить, художников и рабочих. И эта пролетаризация, идущая рука об руку со своим отрицанием, т.е. с отрицанием интегрированных форм творчества, происходит посреди такого накопления культурных товаров – дисков, книг – что, высвободившись из–под порядков потребления, они немедленно начинают служить истинному творчеству. Также саботаж механизмов экономического и культурного потребления примерным образом иллюстрируется молодёжью, ворующей книги от которых они ожидают подтверждений своей радикальности.

Под знаком качества, самые разнообразные виды познания сочетаются и создают магнитный мост, способный притягивать сильнее, чем самые тяжёлые традиции. Знание умножается благодаря показательной силе простого спонтанного творчества. Используя подручные средства и по смехотворной цене, создал аппарат, реализующий те же операции, что и циклотрон. Если индивидуальное творчество достигает таких результатов с такими обычными стимуляторами, что же смогут породить качественные потрясения, цепные реакции или дух свободы, который оживёт в индивидах, коллективно возрождающихся для празднования, в огне радости и нарушении запретов, для великого социального праздника?

Последовательная революционная группа должна будет создавать не новый тип обусловленности, но напротив, защитные зоны, в которых интенсивность обусловленности будет равняться нулю. Когда каждый осознает потенциал своей творческой энергии – это останется пустым достижением, если это не произойдёт через качественное потрясение. Нечего уже ждать от массовых партий и групп, основанных на количественной вербовке. Напротив, микро–общество, сформированное на основе радикальных действий или мыслей его членов и поддерживаемое в постоянном состоянии практической готовности благодаря теоретическому фильтру, подобное ядро, объединило бы все шансы сиять с достаточной силой для того, чтобы освободить творческую энергию большинства людей. Отчаяние анархистских террористов может превратиться в надежду; исправляя их тактику средневекового воина на современную стратегию.

 

4

 

Поэзия. – Что такое поэзия? Это организация творческой спонтанности, эксплуатация качественного в соответствии с подотчётными законами последовательности. Греки называли это POIEIN, что означает «делать» в смысле чистоты момента изначального происхождения, или целостности.

Где не хватает качества, поэзия невозможна. В пустоте образующейся в отсутствие поэзии мы находим её противоположность: информацию, переходную программу, специализацию, реформу; в общем, фрагментарность в различных формах. Тем не менее, присутствие качественного не подразумевает фатального присутствия поэзии. Может случиться так, что богатство значений и возможностей потеряется в неразберихе, утратит последовательность, фрагментируется из–за вмешательств. Критерий эффективности – всегда самый главный. Поэтому, поэзия также является радикальной теорией, выражаемой в действиях; венцом революционной тактики и стратегии; апогеем великой игры повседневной жизни.

Что такое поэзия? В 1895–м, во время плохо продуманной и обречённой, как тогда ошибочно казалось, стачки один активист из общенационального профсоюза железнодорожников взял слово и намекнул на простое и эффективное средство: «За два су можно приобрести вещество, которое при верном использовании лишит локомотив возможности функционировать». Правительственные и капиталистические круги уступили. Здесь поэзия была чистым актом, порождающим новую реальность, актом обращения перспективы вспять. Эта materia prima находится в пределах достижимости каждого. Поэты – это те, кто знает как использовать её наилучшим образом. И что стоят вещества за два су по сравнению с повседневным существованием, предлагающим изобилие доступной и ни с чем не сравнимой энергии: волю к жизни, разнузданные желания, любовные страсти, любовь к страстям, силу страха и тоски, разгорающуюся ненависть и вспышки разрушительной ярости? Каких поэтичных восстаний следует ожидать от повсеместно испытываемых чувств смерти, старения, болезни. Из этого всё ещё маргинального сознания должна родиться длительная революция повседневной жизни, единственная поэзия творимая всеми, а не одним.

«Что такое поэзия? », спрашивают эстеты. Тогда им следует дать следующее свидетельство: поэзия уже редко является стихами. Большая часть искусства предаёт поэзию. Как может быть иначе, когда поэзия и власть непримиримы? В лучшем случае, творчество артиста заключает себя в тюрьму, в ожидании своего часа, своего шедевра, который скажет последнее слово; но пусть артист ждёт его сколько хочет, это последнее слово – то самое, за которым должно начаться совершенное общение – не будет произнесено никогда, пока бунт творчества не подтолкнёт искусство к реализации.

Африканский шедевр, будь это стихотворение или музыка, скульптура или маска, не будет считаться завершённым пока он не станет созидательным словом, действенным словом; пока он не начнёт функционировать. Это касается не только африканского искусства. Нет искусства в мире, который не пытается функционировать; и функционировать, даже на уровне последующей интегрированности, заодно с изначальной волей: волей к жизни в изобилии творческого момента. Почему у лучших работ нет конца? Они на всех углах требуют права на реализацию, права войти в мир реальной жизни. Нынешнее разложение искусства – это идеально согнутый лук для этой стрелы.

Ничто не спасёт прошлую культуру от культуры прошлого кроме картин, сочинений, музыкальной или каменной архитектуры, чьё качество способно достичь нас, свободное от своей формы, заражённой сегодня разложением всех форм искусства. Де Сад, Лотреамон, но также Вийон, Лукреций, Рабле, Паскаль, Фурье, Босх, Данте, Бах, Свифт, Шекспир, Учелло… сбросят свою культурную оболочку, выйдут из музеев, куда их поместила история и подключатся, подобно убийственным пулемётным очередям, к обращению перспективы реализаторов искусства. Как оценить стоимость старинного шедевра? С точки зрения радикальной теории, содержащейся в нём, в ядре творческой спонтанности, которую смогут высвободить новые творцы посредством неслыханной поэзии и ради неё.

Радикальная теория прекрасно способна различить действие, начатое творческой спонтанностью, не изменяя ни его, ни его ход. В то же время, в свои лучшие моменты, художественный демарш стремится оставить на мире отпечаток субъективности, всегда тянущейся своими щупальцами к созданию и самовосозданию. Но в то время как радикальная теория держится поэтической реальности, реальности творящейся в преобразующемся мире, искусство вовлекается в аналогичный демарш с гораздо более крупным риском потеряться и быть коррумпированным. Только искусство, вооружённое само против себя, против всего, что в нём есть слабого – эстетичного – сопротивляется интеграции.

Как известно, общество потребления сводит искусство к разнообразию потребляемых продуктов. И чем больше вульгаризуется подобное умаление, тем больше убыстряется разложение, тем больше возрастают шансы на преодоление. Общение, которого так страстно добивается художник прерывается и запрещается даже в самых простых отношениях повседневной жизни. Это настолько верно, что в поиске новых способов общения, который отнюдь не является прерогативой поэтов, участвуют коллективные усилия. Так закончилась старая специализация искусства. Художников больше нет, потому что каждый художник. Работой грядущего искусства станет построение страстной жизни.

Творение менее важно, чем процесс, благодаря которому оно появляется на свет, чем акт творения. Не музеи, а творческое состояние делает художника таковым. К несчастью, художники редко узнают творцов в самих себе. Большую часть времени они позируют перед публикой, дают себя разглядывать. Созерцательное отношение к творению стало первым камнем, брошенным в творца. Художник сам спровоцировал это отношение и оно сегодня убивает их, потому что их искусство сводится к потребительской потребности, к самым грубым экономическим императивам. Вот почему нет больше шедевров искусства в классическом понимании. Шедевров уже не может быть и тем лучше. Поэзия теперь повсюду, в фактах, в создаваемых нами событиях. Поэзия фактов, с которой всегда раньше обращались как с маргинальным фактом, вновь вошедшая сегодня в центр интересов каждого, это повседневная жизнь, которая никогда из него не выходила.

Истинной поэзии наплевать на стихи. Малларме, в поисках Книги, ничего так не хотел как упразднения стихов, а как ещё упразднить их если не реализовать их? Некоторые современники Малларме блестяще продемонстрировали эту новую поэзию. Сознавал ли автор Геродиады, когда называл анархистских агитаторов «ангелами чистоты», что они предлагали поэту ключ, который тот не мог использовать, будучи замурованным в своём языке?

Поэзия всегда пребывает где–то ещё. Её уход из искусства, позволяет увидеть, что она в первую очередь пребывает в действиях, в стиле жизни, в поиске этого стиля. Будучи всюду подавленной, эта поэзия процветает всюду. Зверски убитая, она восстаёт из мёртвых через насилие. Она освящает повстанцев, вступает в любовную связь с бунтом, воодушевляет великие социальные праздники до того как бюрократы сдадут её в тюремную камеру со смотровым глазком.

Живая поэзия уже показывала по ходу истории, даже во фрагментарных бунтах, даже в преступлении – в этом бунте одиночки, как сказал Кердеруа – что всегда находится на стороне всего, что есть неукротимого в человеке: на стороне творческой спонтанности. Воля творить единство индивида и общества, но на основе не коммунитарной фикции, а субъективности, вот что превращает новую поэзию в оружие, с которым каждый должен научиться обращаться сам. Отсюда поэтический опыт становится первичным. Организация спонтанности станет делом рук самой спонтанности.

 

Глава

«Властители без рабов»

 

Власть – это социальная организация, при помощи которой хозяева поддерживают условия рабства. Бог, государство, организация: эти три слова демонстрируют всю автономию и историческую предопределённость власти. Три принципа сменяя друг друга осуществляли свою власть: принцип господства (феодальная власть), принцип эксплуатации (буржуазная власть), организационный принцип (кибернетическая власть) (2). – Иерархизированная социальная организация усовершенствовалась через утрату сакрального и механизацию, но возросли её противоречия. Она стала более человечной в той мере, в какой она лишила людей их человечности. Она приобрела автономию избавившись от властителей (правители правят, но это марионетки). Команды власти увековечивают сегодня бег добровольных рабов, тех, что по словам Феогнида, рождаются со склонённой головой. Они утратили даже нездоровое удовольствие от повелевания. Повелителям–рабам противостоят люди отрицания, новый пролетариат, богатый своими революционными традициями. Из них появятся повелители без рабов и новый тип общества, в котором реализуется живой проект детства и исторический проект великих аристократов (l) (3).

 

1

 

Платон пишет в Феаге: «Каждый из нас хотел бы быть по возможности повелителем всех людей, или, ещё лучше, Богом». Посредственная амбиция в виду слабости повелителей и богов. В конце концов, если ничтожность рабов происходит из их преданности своим повелителям, ничтожность правителей и самого бога происходит из дефектной природы тех, кем они правят. Повелитель знает отчуждение по его позитивному полюсу, раб – по негативному; и тому и другому отказано в целостном повелевании.

Как ведёт себя феодал в рамках этой диалектики повелителей и рабов? Раб божий и повелитель людей – и повелитель людей потому что раб божий, в соответствии с потребностями мифа – он обречён интимно испытывать отвращение и уважительный интерес к Богу, потому что Богу он должен своё раболепие и от него же он получает власть над людьми. В общем, он воспроизводит между Богом и самим собой тот тип отношений, что существует между знатью и королём. Что есть король? Избранный среди избранных, причём порядок наследования представляется большую часть времени игрой, в которой соперничают равные. Феодалы служат королю, но они служат ему как равные во власти. Они также покорны Богу, но как соперники и конкуренты.

Неудовлетворённость старинных повелителей понятна. Через Бога они вступают в негативный полюс отчуждения; через тех, кого они угнетают, в свою позитивную роль. Как они могли бы желать быть Богом, зная тоску позитивного отчуждения? И в то же время, как они могли не желать избавиться от Бога, от этого своего тирана? Вопрос « быть или не быть » у великих всегда выражался вопросом, неотделимым от их эпохи, о рождении и консервации Бога, т.е. о его преодолении, о его реализации.

История свидетельствует о двух практических попытках подобного преодоления: со стороны мистиков и великих отрицателей. Мейстер Экхарт заявил: «Я молю Бога избавить меня от Бога». Схожим образом, швабские еретики 1270–го говорили, что вознеслись над Богом и что достигнув наивысшей степени божественного откровения, они оставили Бога. С другой, негативной, стороны, некоторые сильные личности вроде Гелиогабала, Жиля де Рэ и Эржебет Батори, боролись, как можно увидеть из их историй, за обретение полного господства над миром через уничтожение посредников, т.е. тех, кто отчуждал их позитивно, своих рабов. Они шли к человеческой целостности через полнейшую бесчеловечность. Против шерсти. В каком–то смысле страсть к необузданной власти и абсолютное отрицание ограничений формируют один и тот же путь, восходящую и низвергающуюся тропу, на которой, разделённые в единстве, бок о бок стоят Калигула и Спартак, Жиль де Рэ и Дожа Дьёрдь. Но было бы недостаточно сказать, что интегральный бунт рабов – я настаиваю на интегральном бунте, а не на его дефектных формах, христианских, буржуазных или социалистических – един с экстремальным бунтом старинных повелителей. Фактически, воля к упразднению рабства и всех его последствий (пролетариат, казни, покорные и пассивные люди) предлагает уникальный шанс к власти над миром без каких–либо ограничений кроме наконец–то вновь изобретённой природы, кроме сопротивления предметов их собственному преобразованию.

Этот шанс вписан в скрижали исторического становления. История существует, потому что существуют угнетённые. Борьба против природы, потом борьба против различных социальных организаций борьбы против природы, всегда была борьбой за человеческое освобождение, за целостного человека. Отказ быть рабом – вот что на деле меняет мир.

Так какова же цель истории? Она творится «при определённых условиях» (Маркс) рабами и против рабства, она может преследовать лишь одну цель: уничтожение повелителей. Со своей стороны, повелитель всегда пытается уйти от истории, он отрицает её уничтожая тех, кто творит её, творит её против него.

И вот парадоксы:

1. Самый человечный аспект старинных повелителей обретается в их претензии на абсолютное господство. Такой проект подразумевает полное блокирование истории, следовательно, крайнее отрицание освободительного движения, что означает полную бесчеловечность.

2. Воля к уходу от истории делает человека уязвимым. Убегая, он раскрывается перед ней, и тем вернее падает, сражённый её ударами; принятая неподвижность может сопротивляться атакам реальной жизни не более, чем диалектике производственных сил. Повелители – это жертвы принесённые истории; они сокрушены ею, как это видно с вершины пирамиды настоящего, обозревая три тысячи прошедших лет, они были сокрушены согласно плана , в соответствии со строгой программой, линией силы, позволяющей говорить о Смысле Истории (конец рабовладельческого строя, феодального мира, конец буржуазного мира).

Стремясь уйти от истории, повелители сами аккуратно рассортировались в выдвижных ящичках истории, они вошли во временную линейную эволюцию вопреки самим себе. Напротив, те, кто творит историю — революционеры, рабы, опьянённые абсолютной свободой – действуют словно бы sub specie aeternitatis , под знаком вневременности, движимые неутолимой жаждой к интенсивной жизни и преследуя свои цели в различных исторических условиях. Возможно философское понятие вечности связано с историческими попытками освобождения, возможно это понятие однажды будет реализовано, как философия, теми, кто несёт в себе абсолютную свободу и конец традиционной истории.

3. Преобладание негативного полюса отчуждения над позитивным заключается в том, что интегральный бунт делает проект абсолютного господства единственным выходом. Рабы в борьбе за уничтожение ограничений открывают движение, в котором история избавляется от властителей, а по ту сторону истории, появляется возможность новой власти над втречающимися вещами, власти, не завладевающей более вещами, через завладение людьми. Но в самом курсе медленно развивающейся истории, неизбежно произошло так, что властители, вместо того, чтобы исчезнуть, деградировали; и властителей больше нет, есть лишь рабы–потребители власти, различающиеся между собой только по степени и количеству потребляемой власти.

Преобразование мира производительными силами фатальным образом должно было медленно реализовывать, минуя буржуазную стадию, материальные условия для полного освобождения. Сегодня, когда автоматизация и кибернетика применённые в человеческом смысле делают возможным осуществление мечты старинных властителей и рабов всех времён, существуетлишь бесформенная социальная магма смешивающая в каждом индивидуальном бытии смешные фрагменты властелина и раба. И тем не менее из этого царства эквивалентов появятся новые властелины без рабов.

Я хотел бы мимоходом поприветствовать де Сада. Благодаря как своему привилегированному появлению на сцене истории в её поворотный момент, так и своей поразительной ясности, он стал последним из великих бунтующих аристократов. Как хозяева замка Селлинг удостоверялись в своём абсолютном могуществе? Они убивали всех своих слуг и достигали этим действием вечного блаженства. Такова тема Ста двадцати дней Содома.

Маркиз и санкюлот, Д.A.Ф. де Сад объединяет в себе совершенную гедонистическую логику великого плохого сеньора и революционную волю к безграничной радости получаемой от субъективности, наконец–то освобождённой от иерархических рамок. Его отчаянная попытка упразднить и негативный, и позитивный полюс отчуждения ставит его в ряд самых важных теоретиков целостного человека. Настало время, когда революционеры должны читать де Сада так же тщательно как и Маркса. (Правда, о Марксе специалисты по революции знают больше из того, что он написал под псевдонимом Сталин, или в лучшем случае Ленин и Троцкий). В любом случае, ни одно желание радикально изменить повседневную жизнь не сможет уже обойтись без великих отрицателей власти и старинных властелинов, чувствовавших себя стеснёнными той властью, что Бог даровал им.

 

2

 

Буржуазная власть питалась крошками феодальной власти. Это фрагментированная феодальная власть. Изъеденная революционной критикой, истоптанная и разбитая вдребезги – при том, что вся эта ликвидация никогда не достигает своих окончательных последствий: конца иерархической власти – аристократическая власть выжила в пародийной форме, как гримаса агонии, после смерти аристократии. Застревая в своей фрагментарной власти, превращая свой фрагмент в тотальность (а это и есть тоталитарность), буржуазные правители были обречены видеть как их престиж трещит по швам, превращаясь в гангрену из–за разложения зрелища. Когда миф и вера начинают убывать, не остаётся иных способов правления кроме клоунады террора и демократических ослиных тупостей. Ах! Прелестные детки Бонапарта! Луи–Филипп, Наполеон III, Тьер, Альфонс XIII, Гитлер, Муссолини, Сталин, Франко, Салазар, Насер, Мао, де Голль… Многочисленные Убу размножающиеся в четырёх углах света, порождая всё более и более дебильные экземпляры. Вчера они выставлялись напоказ, метая громы Юпитера, разжигая их своими спичками власти, сегодня обезьяны власти не обретают на социальной сцене ничего кроме уважительного пиетета. Конечно, абсурдность Франко всё ещё убивает – мы и не думали забывать об этом – но следует также помнить: глупость власти убивает более наверняка, чем глупость у власти.

Машина, лишающая мозгов в условиях нашей исправительной колонии, вот, что такое зрелище. Сегодняшние повелители–рабы являются его верными слугами, фигурантами и постановщиками. Кто пожелает судить их? Они будут заявлять о невиновности. Фактически, они невиновны. Им нужен не столько цинизм сколько спонтанные покаяния, не столько террор, сколько уступчивые жертвы, не столько сила, сколько избыточный мазохизм жертв. Алиби правителей заключается в трусости их подчинённых. Но теперь всеми правит, манипулирует, как неодушевлёнными предметами, абстрактная власть, организация–в–себе, законы навязываются и правителям претендующим на власть. Вещи не судят, им просто не дают допекать себя.

В октябре 1963–го месье Фурасть?, задавшись вопросом о лидере завтрашнего дня, пришёл к следующим заключениям: «Лидер утратил свою почти магическую власть; он был и будет человеком способным провоцировать действия. В конце концов, разовьётся царство рабочих групп по принятию решений. Лидер будет президентом комиссии, но таким, кто сможет мерить и резать » [выделено мной]. Существует три исторических этапа характеризующих эволюцию повелителя:

1° Принцип господства, связанный с феодальным обществом;

2° Принцип эксплуатации, связанный с буржуазным обществом;

3° Принцип организации, связанный с кибернетическим обществом.

Фактически, эти три элемента неразделимы; нельзя господствовать не эксплуатируя и не организуя одновременно; но их значимость варьируется в соответствии с эпохой. При переходе от одной стадии к другой, автономия и роль повелителя претерпевают отлив, убывают. Человечество повелителей тяготеет к нулю, в то время как бесчеловечность бесплотной власти устремляется к вечности.

В соответствии с принципом господства , повелитель отказывает рабам в существовании, которое бы ограничивало бы его жизнь. По принципу эксплуатации , патрон позволяет существовать рабочим, раскармливающим и развивающим его жизнь. Принцип организации классифицирует существование индивидов в соответствии с их управленческими и исполнительными способностями (хозяина ателье, например, определяют результаты долгих подсчётов о его доходах, его представительстве и т.д., по 56% управленческих функций, 40% исполнительных функций и 4% двойственности, как сказал бы Фурье).

Господство – это право, эксплуатация – контракт, организация – порядок вещей. Тиран господствует в соответствии со своей волей к власти, капиталист эксплуатирует в соответствии с законами прибыли, организатор планирует и подчиняется плану. Первый хочет быть деспотичным, второй — справедливым, третий – рациональным и объективным. Бесчеловечность сеньора – это человечность, которая ищет себя; бесчеловечность эксплуататора пытается замаскироваться, соблазняя человечество техническим прогрессом, комфортом и борьбой против голода и болезни; бесчеловечность кибернетика – это бесчеловечность, принявшая себя. Точно так же, бесчеловечность властелина стала всё менее и менее человечной. В систематичности концлагеря больше зверства, чем в убийственной ярости, с которой феодалы бросались в беспричинную войну. И какой же лирикой кажутся массовые убийства Аушвица по сравнению с ледяными руками всеобщей обусловленности к которой идёт общество, это грядущее общество технократической организации кибернетиков! Следует подчеркнуть, речь идёт не о выборе между «человечеством» леттр де каше или «человечеством» промывания мозгов. Это выбор между повешением и гильотиной! Я просто имею в виду, что сомнительное удовольствие господства и своевольного уничтожения постепенно исчезает. Капитализм ввёл необходимость эксплуатировать не извлекая из этого никакой страстной радости. Без садизма, без этой негативной радости причинять боль, без человеческого извращения, без человека идущего против шерсти. Свершилось царство вещей. Отказываясь от гедонистического принципа, повелители отказались от повелевания. Властители без рабов исправят ошибку этого самоотказа.

Что посеяло производственное общество, пожинает сегодня диктатура потребления. Принцип организации совершенствует реальное господство мёртвых вещей над людьми. Часть власти остающаяся у владельцев средств производства исчезла в тот момент, когда их машины, уходя из–под контроля собственников, перешла под контроль техников, организующих их использование. Тем временем сами организаторы постепенно поглощаются разработанными ими схемами и программами. Простая машина станет последним оправданием руководителя, последней поддержкой последнего следа человечности в нём. Кибернетическая организация производства и потребления обязательно должна осуществляться путём контроля, планирования, рационализации повседневной жизни.

Специалисты – это повелители фрагментов, их властители–рабы, размножающиеся на территории повседневной жизни. Их шансы равняются нулю, это уж наверняка. Уже в 1867–м, на Конгрессе в Базеле, Франко из Первого Интернационала заявлял: «Слишком долго мы были отданы на милость дипломированных маркизов и принцев науки. Давайте сами смотреть за своими делами и, какими бы неспособными мы ни были, мы не совершим большего зла, чем это сделали они от нашего имени». Слова полные мудрости, чьё значение усиливается по мере размножения специалистов и их инкрустации в индивидуальной жизни. Разделительная черта чисто проходит между теми, кто подчинился магнетической притягательности большой кафкианской кибернетической машины и теми, кто, подчиняется своим собственным импульсам и пытается уйти от неё. Именно они хранят в себе целостность человечного, потому что никто не может с этих пор претендовать на неё от имени властелинов прошлого. С одной стороны есть только вещи, падающие в пустоту с одинаковой скоростью, с другой, старый проект рабов, опьянённых абсолютной свободой.

 

3

 

Властитель без рабов, или аристократическое преодоление аристократии. – Властитель теряется и блуждает точно так же как Бог. Он рассыпается как Голем, когда тот перестаёт любить людей, а следовательно в тот момент, когда он перестаёт получать удовольствие от их угнетения. Здесь он оставляет гедонистический принцип. Мало удовольствия в смещении вещей, в манипуляции пассивными и бесчувственными как кирпичи существами. В своей утончённости, Бог ищет живые создания с гладкой пульсирующей плотью и душой дрожащей от ужаса и почитания. Ему нужно доказать себе собственное величие в присутствии субъектов истовых в молитве, конкуренции, хитрости, и даже оскорблении. Католический Бог хочет дать истинную свободу, но в манере ростовщика. Он предоставляет людей себе, играя с ними как кошка с мышкой, до судного дня, когда он начнёт пожирать их. Затем, к концу средних веков, с появлением на сцене буржуазии, он медленно очеловечивается, парадоксальным образом, становясь вещью, как все люди. Обрекая людей на их рок, Бог Кальвина теряет удовольствие самодурства, он уже не свободен уничтожать кого захочет и когда захочет. Бог коммерческих сделок, без воображения, измеренный и холодный как учётная ставка, он стыдится и прячется. Deus absconditus. Диалог прерывается. Паскаль в отчаянии. Декарт не знает, что делать с внезапно отвязавшейся душой. Позже – слишком поздно – Кьеркегор попытается воскресить субъективного Бога, воскрешая человеческую субъективность. Но ничто не может вернуть к жизни Бога, ставшего «великим внешним объектом» в человеческом духе; он очевидно мёртв, окаменел, как коралл. Более того, сжатые в тисках его последнего объятия (иерархическая форма власти), люди обречены на овеществление, на смерть всего человеческого. Перспектива власти не предлагает нашему взгляду ничего кроме вещей, фрагментов большого божественного камня. Не в соответствии ли с этой перспективой социология, психология, экономика и т.н. гуманитарные науки – так сильно стремящиеся к «объективности» — настраивают свои микроскопы?

По какой причине повелитель вынужден отбросить свой гедонизм? Что мешает ему достичь полного удовольствия, если не его условие повелителя, его предрассудок об иерархическом превосходстве? И отказ возрастает в той мере, в какой фрагментируется иерархия, повелители размножаются и теряют значение, история демократизирует власть. Несовершенное удовольствие повелителей стало удовольствием несовершенных повелителей. Мы видели буржуазных повелителей, плебеев в стиле Убу, коронующих свой бунт в пивных похоронными празднествами фашизма. Но у властителей–рабов, у последних иерархизированных людей уже не будет празднеств; только тоска вещей, мрачная умиротворённость, болезнь роли, сознание «бытия ничем».

Что станет с вещами, которые правят нами? Следует ли уничтожать их? В утвердительном смысле, лучше всего готовы к уничтожению рабов у власти те, кто всегда боролся против рабства. Народное творчество, несломленное ни властью сеньоров, ни властью боссов, никогда не приспособится к программным потребностям, к планированию технократов. Вы скажете, что в уничтожении одной абстрактной формы или одной системы меньше страсти и действенного энтузиазма, чем в убийстве ненавистных господ: это значит видеть проблему в ином свете, в свете власти. В противоположность буржуазии, пролетариат определяет себя не по классовому врагу, он несёт в себе конец классовых различий и иерархии. Роль буржуазии была исключительно негативной. Сен–Жюст отлично выразил её: «Республика состоит из полного уничтожения всего, что противостоит ей».

Если буржуазия довольствуется выковыванием оружия против феодализма и, следовательно, против самой себя, пролетариат, напротив, содержит в себе своё возможное преодоление. Это поэзия моментально отчуждаемая господствующим классом или технократической организацией, но всегда на точке взрыва. Будучи единственным носителем воли к жизни, поскольку он познал невыносимый пароксизм простого выживания, пролетариат сокрушит стену ограничений дыханием своего удовольствия и спонтанного насилия своего творчества. Вся доступная радость, весь возможный смех – он уже обладает ими. Он получает свою силу и страсть из самого себя. То, что он готовится строить уничтожит вдобавок ко всему прочему всё, что противостоит ему, как на магнитофонной ленте новая запись стирает старую. Сила вещей, пролетариат, упразднит себя как пролетариат, одновременно упраздняя вещи жестами люкса, некоей беззаботностью, изяществом манер человека, уже доказавшего своё превосходство. Из нового пролетариата выйдут властители без рабов, а не обусловленные гуманизмом люди о которых грезят левацкие онанисты, прикидывающиеся революционерами. Повстанческое насилие масс – это лишь один аспект творчества пролетариата, его нетерпеливости в самоупразднении, как и в исполнении приговора, вынесенного выживанием самому себе.

Мне нравится различать – и это специализированное различие – три доминирующие страсти в уничтожении овеществлённого порядка. Страсть к абсолютной власти , страсть направленная на объекты, находящиеся в прямой достижимости для использования людьми; без посредничества самих людей. Это означает уничтожение всех тех, кто привязан к порядку вещей, рабов, обладающих фрагментарной властью. «Мы уничтожим рабов, потому что не можем выносить их вида» (Ницше).

Страсть к уничтожению ограничений , рвущую цепи страсть. Как говорит Сад: «Может ли дозволенное удовольствие сравниться с удовольствиями, объединяющими в себе самую пикантную привлекательность с разрывом социальных ограничений и нарушением всех законов? »

Страсть к исправлению неудачного прошлого , к возобновлению несбывшихся надежд в индивидуальной жизни, как и в истории подавленных революций. Как когда–то было законным казнить Луи XVI за преступления его предшественников, сегодня хватает дышащих страстью причин, поскольку месть вещам невозможна, стереть все следы болезненных для свободного духа воспоминаний, таких как расстрел коммунаров, пытки крестьян в 1525–м, убитых рабочих, преследуемых и застреленных революционеров, уничтоженных колониализмом цивилизаций, нищеты, которую неспособно упразднить ни прошлое, ни настоящее. Исправление истории, становясь возможным, обретает страстность: потопить кровь Бабёфа, Ласенера, Равашоля, Бонно в крови неизвестных наследников тех, кто, в качестве рабов порядка основанного на прибыли и экономических механизмах, подверг человеческое освобождение жестоким пыткам.

Удовольствие, получаемое от свержения власти, от бытия властителя без рабов и исправления прошлого занимает огромное место в субъективности каждого. В революционные моменты, каждый человек приглашается к созданию собственной истории своими силами. Дело свободы самореализации , переставая быть делом, навеки обручено с объективностью. Лишь такая перспектива позволяет появиться опьяняющим возможностям, головокружительным удовольствиям для каждого.

*

Надо избегнуть того, что старый порядок вещей обрушится на головы его разрушителей. Лавина потребляемого рискует затянуть нас в своё падение, если никто не позаботится о создании коллективных убежищ против обусловленности, зрелища, иерархической организации; убежищ, из которых начнутся будущие атаки. Формирующиеся сейчас микро–общества реализуют проект властителей прошлого, освобождая его от иерархических рамок. Преодоление «великого и ужасного сеньора» буквально применимо к достойному уважения принципу Китса: «Всё, что может быть уничтожено должно быть уничтожено ради того, чтобы дети были освобождены от рабства». Это преодоление должно происходить на трёх уровнях одновременно:

1° преодоление патриархальной организации;

2° преодоление иерархической власти;

3° преодоление субъективной деспотичности, авторитарного каприза.

1. – Наследственность содержит в себе магическую силу аристократии, энергию, передающуюся от поколения к поколению. Подрывая феодальное господство, буржуазия пришла, против своей воли, к подрыву семьи. Точно так же она действует по отношению к социальной организации… Эта негативность, как я уже говорил, в точности представляет свой самый богатый, самый «позитивный» аспект. Но буржуазии не хватает возможности преодоления. Что значит преодоление семьи аристократического типа? Следует ответить: образование последовательных групп, в которых индивидуальное творчество полностью вкладывается в творчество коллективное, усиливается им; в которых непосредственность реальной жизни приобретает энергетический потенциал, приходивший у феодалов из прошлого. Относительная слабость властителя, парализованная его иерархической системой постоянно напоминает слабость дитяти, воспитанного в рамках буржуазной семьи.

Дитя приобретает субъективный опыт свободы, неизвестный ни одному из видов животных, но оно часто остаётся в объективной зависимости от своих родителей; ему нужна их забота и опека. Отличие ребёнка от животного заключается в том, что ребёнок осознаёт изменения в мире, т.е. его поэзию, в бесконечной степени. В то же время, ему заказан доступ к тем техникам, которые постоянно используют против этой поэзии взрослые, например ставя детям ограничения. И когда дети наконец получают доступ к этим техникам, они уже утратили, под весом ограничений, то, благодаря чему их детство обладало превосходством. Вселенная старинных властителей подпадает под то же проклятие, что и вселенная детей: у них не остаётся доступа к техникам освобождения. Вследствие этого, они приговорены мечтать о преобразовании мира и жить в соответствии с законами адаптации к нему. В тот момент, когда буржуазия разрабатывает самые усовершенствованные техники преобразования мира, иерархическая организация – которая обладает правом на лучший тип концентрации социальной энергии в мире, не обладающем ценной поддержкой машин – кажется архаизмом, тормозом в развитии человеческой власти над миром. Иерархическая система, власть человека над человеком, мешает узнавать достойных противников, не позволяет осуществлять реальное преобразование своей окружающей среды, заключая субъект в тюрьму необходимости адаптироваться к этой среде и интегрироваться в существующее положение вещей. Вот почему:

2. – Для того, чтобы порвать социальный экран, отчуждающий наше видение мира, надлежит выдвинуть как постулат абсолютное отрицание любой иерархии внутри группы. Само понятие диктатуры пролетариата заслуживает внимания. Диктатура пролетариата стала большей частью диктатурой над пролетариатом, она стала учреждением. Теперь, как писал Ленин: «диктатура пролетариата – это безжалостная борьба, кровопролитная и бескровная, насильственная и мирная, военная и экономическая, педагогическая и административная, против сил и традиций Старого Мира». Пролетариат не может установить длительное господство, он не может осуществлять приемлемую диктатуру. Напротив, императивная необходимость сокрушить врага заставляет его концентрировать в своих руках крайне последовательную репрессивную власть. Значит речь идёт о прохождении через диктатуру, отрицающую саму себя, как партия, «чья победа должна стать её поражением», как сам пролетариат. Пролетариат должен, через свою диктатуру, вынести своё самоотрицание на первое место в повестке дня. У него нет иного выбора, кроме ликвидации в короткий промежуток времени – через кровопролитие или бескровно в зависимости от обстоятельств – тех, кто стоит на пути у проекта полного освобождения, кто противостоит самоупразднению пролетариата. Он должен уничтожить их полностью, как особо плодоносного червя. И в каждом индивиде, он должен уничтожать малейшую склонность к престижу, малейшую иерархическую претензию, восставать против них, т.е. против ролей, безмятежным импульсом к подлинной жизни.

3. – Конец роли подразумевает триумф субъективности. И эта субъективность, в конце концов признанная и поставленная в центр текущих забот, противоречивым образом даёт рождение новой объективности. Новый мир объектов – новая природа, если угодно – устанавливается вновь, отталкиваясь от потребностей индивидуальной субъективности. Здесь также, устанавливаются отношения между перспективами детства и феодальных повелителей. И в том и в другом случае, хотя и в различной манере, возможности замаскированы экраном социального отчуждения.

Кто забывает? Детское одиночество открывается первобытной необъятности, любая палочка становится волшебной. Затем приходится адаптироваться, становиться социальными и коммуникабельными. Одиночество становится обезлюдевшим, дети вопреки себе выбирают старение, необъятность закрывается подобно книге сказок. Никто в этом мире не выбирается полностью из клоаки пуберантного периода. И само детство медленно колонизируется обществом потребления. Те кому меньше десяти, присоединяются к тинэйджерам в большой семье потребителей, но растут ли они быстрее в «потребляемом» детстве? На данном этапе нельзя не чувствовать сходства между падением повелителей прошлого и растущим падением детского королевства. Ещё никогда человеческая испорченность не достигала такого пароксизма. Ещё никогда мы не были так близки к целостному человеку и всё же так далеки от него.

Капризы повелителей прошлого, сеньоров, по сравнению с детскими капризами обладали одиозной неполноценностью, требуя угнетения других людей. Какой бы субъективностью ни обладало феодальное самодурство – по своей воле я озолочу тебя или убью – оно было испорчено и сковано нищетой своей самореализации. Субъективность повелителя фактически реализовывалась только отрицая субъективность других, следовательно заковывая себя в цепи; заковывая других, она заковывала себя.

Дитя не обладает этой привилегией несовершенства. Одним ударом он теряет право на несовершенство. Его дразнят его детскостью, заставляют вести себя как взрослый. И любой, кто взрослеет, подавляя в себе свою детскость до глупости и боли, убеждён, что ему удаётся жить как взрослому.

Игра ребёнка как досуг аристократического гранда должна быть освобождена, чтобы вернуть себе свою честь. Сегодня, настал исторически благоприятный момент. Речь идёт о спасении детства и его суверенной субъективности, детства и его смеха подобного колебаниям спонтанности, детства и его способов полагаться на себя для того, чтобы освещать собой мир, освещать все предметы странно знакомым факелом.

Мы утратили красоту вещей, их способ существования, оставляя их умирать в руках власти и её богов. Напрасно волшебный сон сюрреализма пытался оживить их поэтической подсветкой: мощи воображения недостаточно для того чтобы разрушить рамки социального отчуждения заключающего все вещи в незримую тюрьму; оно не смогло вернуть их свободной игре субъективности. С точки зрения власти, камень, дерево, бетономешалка, пылесос являются мёртвыми предметами, крестами поставленными на воле видеть их в ином свете и изменять их. И всё же, по ту сторону того, что они должны были означать, я знаю, что найду возвышенное в них. Я знаю, что машина может вызывать страсть если вовлечь её в игру, в фантазию, в свободу. В мире, где всё является живым, включая деревья и камни, нет больше пассивных знаков для пассивного созерцания. Всё говорит о радости. Триумф субъективности придаёт жизни вещам; и разве то, что мёртвые вещи непереносимо господствуют сегодня над субъективностью не является, в глубине, лучшим историческим шансом достичь высшего состояния жизни?

В чём суть вопроса? В реализации актуального языка, т.е. в практике , того, что один еретик заявил Руйсбреку: «Бог ничего не может знать, желать, творить без меня. С Богом я создал себя и я создал все вещи, и именно моя рука поддерживает небо, землю и все живые существа. Без меня не существует ничего».

*

Нужно выйти на новые рубежи. Границы социального отчуждения перестали, если не сковывать нас, то по крайней мере обманывать нас. Веками люди стояли перед изъеденной червями дверью, прокалывая в ней игольные дырочки с растущей лёгкостью. Одного нажима плечом достаточно сегодня чтобы выставить её и только тогда всё начнётся. Проблема пролетариата уже не в захвате власти, а в её окончательном освобождении. На другой стороне иерархического мира, нам навстречу выходят возможности. Примат жизни над выживанием станет историческим движением упраздняющим историю. Нам ещё предстоит изобрести достойных противников для себя; это мы должны искать контакта с ними, присоединяться к ним в ребяческом перевороте всех вещей вверх дном.

Придёт ли день, когда люди возобновят диалог с космическим, схожий с тем, что вели первые обитатели земли, причём на этот раз возобновляя его на более высоком уровне, на уровне возвышающемся над предысторией, без уважительной дрожи первобытных людей, безоружных перед тайной? Придадут ли люди космосу человеческое значение, которое благоприятным образом подменит божественное значение, придававшееся ему на заре времён?

И эта другая бесконечность, которой является реальный человек, это тело, этот сгусток нервов, эта работа мышц, это блуждание грёз, сможет ли она править собой? Сможет ли индивидуальная воля, наконец–то освобождённая волей коллективной, преодолеть в сноровке зловеще повсеместный полицейский контроль навязываемый человеческому бытию? Из человека делают ищейку, кирпич, десантника, но знаем ли мы как сделать его человеком?

Мы никогда не считали себя непогрешимыми. Эта претензия, мы оставили её – возможно из–за гордости – большому опыту и глубоким морщинам: власть, Бог, папа римский, шеф, другие. И ещё, каждый раз, когда мы говорим Общество, Бог, всемогущая Справедливость, мы говорим о нашей власти, хотя мы говорим о ней плохо и обиняками, это правда. Мы уже поднялись над предысторией. Зарождается новая человеческая организация, социальная организация, в которой индивидуальное творчество даёт свободу своей энергии, оставляя на мире отпечаток контуров грёз каждого, гармонизированных всеми.

Утопия? Так что же? Что это за снисходительная чушь? Я не знаю человека, который не относился бы к этому миру, как к чему–то бесконечно дорогому. И несомненно, многие, расслабляясь, начинают падать с такой же отчаянностью, с какой они некогда держались за этот мир. Каждый хочет, чтобы его субъективность одержала триумф: значит нужно основывать союз людей на общем желании. Человек не может усилить свою субъективность без помощи других, без помощи группы, которая сама стала центром субъективности, верным отражением субъективности своих членов. Ситуационистский Интернационал пока что остаётся единственной группой, решившей защищать радикальную субъективность.

 

Глава

«Хронотоп реальной жизни и исправление прошлого»

 

Диалектика разложения и преодоления – это диалектика разорванного и объединённого хронотопа (1). – Новый пролетариат несёт в себе реализацию детства, его хронотопа (2). – История разделений медленно разрешается в конце «историзирующей» истории (3). – Цикличное время и линейное время. – Живой хронотоп – это хронотоп преобразования, а ролевой хронотоп – хронотоп адаптации. – Какова функция прошлого и его проекции в будущее? Запретить настоящее. Историческая идеология – это экран между волей к индивидуальной самореализации и волей к созиданию истории; она не позволяет им побрататься и смешаться (4). Настоящее – это хронотоп в процессе создания; он подразумевает исправление прошлого (5).

 

1

В той мере, в какой специалисты организуют выживание вида и оставляют учёные схемы для программирования истории, воля к преобразованию мира путём изменения жизни растёт повсюду среди людей. Точно так же, над каждым отдельным существом нависает, как и над всем человечеством, всеобщее отчаяние, по ту сторону, которого существует лишь уничтожение или преодоление. Это эпоха, в которую историческая эволюция и история индивида смешиваются, будучи направленными к общему конечному результату: к состоянию вещи и его отрицанию. И можно сказать, что история вида и мириады индивидуальных историй собираются, чтобы умереть вместе, или же вместе начать заново ВСЁ. Прошлое накатывает на нас со своими семенами смерти и ростками жизни. И наше детство тоже участвует в свидании, под угрозой гибели Лота.

Из опасности, нависающей над детством, придёт, я верю в это, вспышка бунта против ужасающего старения к которому приговаривает насильственное потребление идеологий и удобств. Мне хотелось бы подчеркнуть аналогичность грёз и желаний, бесспорно представленных в воле феодалов и в субъективной воле детей. Реализуя детство, разве мы не реализуем проект старинных властителей, мы, взрослые технократического века, богатые тем, чего не хватает детям, сильные там, где были слабы самые великие завоеватели? Разве мы не отождествим историю с индивидуальной судьбой лучше, чем осмеливались мечтать в своих самых разнузданных фантазиях Тамерлан и Гелиогабал?

Примат жизни над выживанием – это историческое движение, которое уничтожит историю. Строить повседневную жизнь, реализовать историю, эти два ключевых лозунга отныне становятся одним. Каким будет объединённое построение жизни и нового общества, какой будет революция повседневной жизни? Ничем иным как преодолением, сменяющим собой разложение, в той мере в какой сознание текущего разложения подпитывает собой сознание необходимого преодоления.

Как бы далеко они ни заходили в историю, все попытки преодоления являются частью текущей поэзии обращения перспективы вспять. Они становятся её частью мгновенно, пересекая барьеры времени и пространства и разрушая их. Факт, что конец всего отчуждения начинается с конца отчуждения между временем и пространством. И отсюда становится очевидным, что воссоздание этого первобытного единства осуществляется через критический анализ детского хронотопа, хронотопа целостных обществ и хронотопа фрагментарных обществ, несущих в себе разложение и, наконец–то возможное преодоление.

 

2

 

Болезнь выживания быстро может превратить молодого человека, если он не будет осторожным, в старого фаустианца, отягощённого сожалениями, страстно желающего молодости, которую он переживает не замечая её. Тинэйджер уже обладает первыми морщинами потребителя. Мало, что отделяет его от шестидесятилетнего; он потребляет всё быстрее и быстрее, зарабатывая себе преждевременную старость под ритм своих компромиссов с фальшью. Если он опоздает с самоутверждением, прошлое закроется за ним; он больше не вернётся к тому, что совершил, даже для того, чтобы исправить это. Многое отделяет его от детей, с которыми он играл лишь вчера. Он присоединился к тривиальности рынка, принимая своё представительство в обществе зрелища в обмен на поэзию, свободу, субъективное богатство детства. И, тем не менее, если он вернётся к самому себе, очнётся от кошмара, каким же врагом сил порядка он станет? Его увидят защищающим права своего детства самым грозным оружием дряхлой технократии. Известно, какими поразительными достижениями охарактеризовало себя племя Симба в лумумбистской революции, несмотря на своё смехотворное снаряжение; насколько же большего можем мы ожидать от равно взбешённого поколения, вооружённого с большей последовательностью и вышедшего на театр действий, покрывающий собой все аспекты повседневной жизни?

Все аспекты повседневной жизни в своём роде проживаются в детстве в некоей зародышевой форме. Накопление событий, прожитых за несколько дней, несколько часов, не позволяет времени утекать. Два месяца каникул – это целая вечность. Два месяца для старика – горсть разрозненных минут. Дни ребёнка уходят от взрослого времени; это время, наполненное субъективностью, страстью, мечтой, заселяющей реальность. Вне его, за ним присматривают воспитатели, они ждут, с часами в руках, когда ребёнок войдёт в круг часов. Они обладают временем. И сначала, ребёнок воспринимает навязывание ему взрослого времени как вторжение; затем он в итоге поддаётся ему, соглашается на старение. Не зная обо всех методах обусловливания, он позволяет заманить себя в ловушку, подобно молодому животному. Когда он приобретает оружие критики, он хочет обратить его против времени, но годы уже увели его далеко от мишени. Детство остаётся в его сердце подобно открытой ране.

Нас тоже преследует детство, в то время как социальная организация, научным образом, уничтожает его. Психосоциологи следят за этим, а маркетологи уже восклицают: «Посмотрите на все эти маленькие милые доллары» (цит. по Вансу Пакару). Новая система исчисления.

На улицах играют дети. Один из них внезапно выходит из группы, подходит ко мне, неся в себе самые красивые грёзы моей памяти. Он учит меня – поскольку моя безграмотность по данному вопросу была единственной причиной моего падения – тому, что уничтожает концепцию возраста: возможности переживать много событий; не просто видеть, как они уходят, но жить ими, воссоздавать их без конца. И теперь, на этом этапе, когда всё ускользает от меня и всё становится ясным для меня, как не возникнуть из–под множества ложных желаний дикому инстинкту к целостности, детскости, ставшей опасной благодаря урокам истории и классовой борьбы? Реализация детства во взрослом мире – как не быть новому пролетариату её самым чистым носителем?

Мы – открыватели нового и всё же знакомого мира, которому не хватает единства времени и пространства; насыщенного отчуждением, всё ещё фрагментированного мира. Полу–варварство наших тел, наших потребностей, нашей спонтанности (этого детства, обогащённого сознательностью) обеспечивает нас секретными доступами, которые всегда игнорировали аристократические века, и о которых буржуазия даже не подозревала. Они позволяют нам войти в лабиринт незаконченных цивилизаций и всех зародышевых преодолений, зачатых и спрятанных историей. Наши вновь обретённые желания детства вновь обнаруживают детство наших желаний. Из диких глубин прошлого, которое всегда так близко к нам и так незавершённо, появляется новая география страстей.

 

3

 

Будучи подвижным в неподвижности, время целостных обществ является цикличным. Живые существа и вещи следуют своим ходом, передвигаясь по окружности с Богом в центре. Это Божеское ядро, неизменное нигде и везде, измеряет длительность вечной власти. Оно является своей собственной нормой и нормой всего того, что, с одинаковым тяготением на равном расстоянии от него, развивается и возвращается, никогда не утекая совсем, фактически никогда не отвязываясь от него. «Тринадцатый возвращается и вновь становится первым».

Пространство единых обществ организуется в функции времени. Так же как не существует иного времени, кроме времени Бога, кажется, что не существует иного пространства, кроме пространства, контролируемого Богом. Это пространство распространяется от центра к периферии, от небес к земле, от Одного к множеству. На первый взгляд, время не имеет никакого существенного значения, не отдаляя и не приближая Бога. Напротив, пространство – это путь к Богу: восходящая тропа к духовной возвышенности и иерархической карьере. Время, по сути, принадлежит Богу, но пространство, данное людям, сохраняет специфически человеческий, несократимый характер. Фактически, человек может карабкаться вверх или падать, подниматься или опускаться социально, гарантировать себе спасение или рисковать проклятием. Пространство, это человеческое присутствие, место его относительной свободы, когда время заключает его в свою окружность. И что такое Страшный Суд, если не Бог, возвращающий себе время, центр, засасывающий периферию и нагромождающий на своей нематериальной точке тотальность пространства, поделенного между его созданиями? Уничтожение человеческой материи (заполненности ею пространства), таков проект повелителя, неспособного полностью овладеть своим рабом, и следовательно не способного помешать последнему владеть им частично.

Длительность удерживает пространство; она тащит нас к смерти, она пожирает пространство нашей жизни. Тем не менее, это различие не проявляется так уж ярко в ходе истории. Точно так же, как и буржуазные общества, общества феодальные были обществами отчуждения, потому что отчуждение основывается на частной собственности, но всё же они обладали над первыми преимуществом обладания потрясающей силой симуляции.

Сила мифа объединяет разъединённые элементы, она заставляет жить в единстве, фальшивыми способами, конечно, но в мире, где фальшь является Одним и единодушно признаётся последовательной общиной (племенем, кланом, королевством). Бог – это образ, символ преодоления разъединённых времени и пространства. Всё то, что «живёт» в Боге, участвует в этом преодолении. Большая часть участвует в нём опосредованно, т.е. соответствует, в пространстве и времени своей повседневной жизни, организаторам иерархизированного надлежащим образом пространства, простым смертным Божьим, попам, шефам. В награду за свою покорность, им поступает предложение вечной длительности, гарантия чистой временности в Боге.

Другие игнорируют подобную сделку. Они мечтали обрести вечное настоящее, которое жалует им абсолютная власть над миром. Постоянно удивляешься аналогичности между специфическим детским хронотопом и волей великих мистиков к единому. Так Григорий Палама (1341) мог описывать Озарение как нечто вроде нематериального сознания единства: «Свет существует по ту сторону времени и пространства […] Тот, кто участвует в божественной энергии, сам становится Светом в каком–то смысле; он един со светом и, вместе со светом, он в полном сознании видит всё, что остаётся скрытым от тех, кто не удостоился этой милости».

Эта смутная надежда, которая может быть только неразличимой, даже неописуемой, была вульгаризована и уточнена переходной буржуазной эпохой. Она конкретизировала её, нанося смертельный удар аристократии и её духовности, она сделала её возможной, доводя до крайности своё собственное разложение. История отчуждения медленно разрешается в конце отчуждения. Феодальная иллюзия единства мало помалу воплотилась в освободительном единстве жизни, которую предстоит построить, по ту сторону материально гарантированного выживания.

 

4

 

Рассуждения Эйнштейна о времени и пространстве напоминают нам в своём роде о том, что Бог мёртв. Как только он покидает пределы мифа, разлад между временем и пространством погружает сознание в болезнь, пережившую свои хорошенькие деньки при Романтизме (привлекательность дальних стран, сожаления об уходящем времени…)

Что такое время в буржуазном сознании? Время Бога? Отнюдь нет, скорее время власти, время фрагментарной власти. Фрагментированное время, чьей единой мерой является момент – этот момент, пытающийся стать напоминанием цикличного времени. Уже не окружность, но прямая линия, конечная и бесконечная; уже не синхронность в регулировании каждого человека по часам Бога, но последовательность состояний, в которых каждый гонится за самим собой, не в силах поймать себя, как если бы проклятие Становления позволяло нам увидеть только свою спину, при том, что человеческое лицо остаётся непознанным, недоступным, вечно будущим; уже не круговое пространство, обнимаемое центральным глазом Всемогущего, но серия мелких точек, автономных в видимости, но интегрирующихся в реальности, в соответствии с ритмом последовательности, вдоль линии, обнаруживаемой ими каждый раз, когда одна соединяется с другой.

В песочных часах Средневековья, время утекало , но один и тот же песок перетекал из одного полушария в другое. На круглом циферблате часов, время шелушится, никогда не возвращаясь. Ирония форм: новый дух занимает свою у мёртвой реальности, и именно смерть времени, смерть своего времени носит на себе буржуазия, в виде наручных часов сделанных по образцу бижутерии гуманистических мечтаний, с цикличной внешностью.

Но ничто не создано из него, и это времена часовщиков. Экономический императив превратил каждого человека в живой хронометр, знак отличия на запястье. Это время работы, прогресса, ВВП, время производства, потребления, планирования ; время зрелища, время для поцелуя, время клише, время для каждой вещи ( время — деньги ). Время–товар. Время выживания.

Пространство – это точка в линии времени, в машине, преобразующей будущее в прошлое. Время контролирует живое пространство, но оно контролирует его извне, заставляя его протекать, на промежуточной стадии. В то же время, пространство индивидуальной жизни не является чистым пространством, а время, включенное в него, не является чистой временностью. Стоит проанализировать этот вопрос тщательнее.

Каждая точка, заканчивающая линию, уникальна, особенна, и, тем не менее, как только добавляется новая точка, предыдущая тонет в единообразной линии, переваривается прошлым, повидавшим и иные прошлые времена. Невозможно различить их. Так каждая точка удлиняет линию, благодаря которой она исчезает.

По этой модели власть, разрушая и подменяя, гарантирует себе свою длительность , но, в то же время, люди, которых призывают потреблять власть, уничтожают и обновляют её своей длительностью. Если власть уничтожит всё, она уничтожит себя; если она не уничтожит ничего, уничтожат её. Только между этими двумя полюсами длится это противоречие, сближающее их день за днём всё сильнее. И её длительность подчиняется простой длительности людей, т.е. перманентности их выживания. Вот почему проблема разъединённого хронотопа сегодня стоит в революционных терминах.

Пространство жизни вполне может быть вселенной грёз, желаний, плодовитого творчества, однако, в порядке длительности, это лишь точка, следующая за другой; её движение обладает точным значением, значением её уничтожения. Она появляется, растёт, исчезает, в анонимной линии прошлого, где её труп предлагает материал для скачков в памяти и для историков.

Преимущество живой точки пространства в том, что она частично выходит из системы обобщённой обусловленности; её недостаток в том, что она ничего из себя не представляет сама по себе. Пространство повседневной жизни слегка подрывает время в своих целях, оно заключает время в себе и присваивает его. С другой стороны, утекающее время пропитывает собой живое пространство и обращает внутрь чувство преходящего, разрушения, смерти. Я объяснюсь.

Точечное пространство повседневной жизни крадёт фрагмент «внешнего» времени, благодаря которому оно создаёт себе единый хронотоп: это хронотоп моментов, творчества, удовольствия, оргазма. Место для подобной алхимии микроскопично, но его живая интенсивность такова, что она обладает для большинства людей несравненным очарованием. Глазами власти, смотрящей снаружи, страстный момент является лишь смехотворной точкой, моментом из будущего опустошённым в прошлое. Из настоящего, как непосредственного, субъективного присутствия, линия объективного времени не знает ничего и ничего не хочет знать. И, в свою очередь, субъективная жизнь, сконцентрированная в пространстве одной точки – моя радость, моё удовольствие, мои мечты – ничего не хочет знать об утекающем времени, о линейном времени, о времени вещей. Наоборот, она хочет знать всё о своём настоящем, потому что, в конце концов, она является только настоящим.

Из вовлекающего его в себя времени, живое пространство изымает частичку, в которой оно создаёт своё настоящее, в которой оно пытается создать своё настоящее, поскольку настоящее должно всегда находиться в построении. Это единый хронотоп любви, поэзии, удовольствия, общения… Это реальная жизнь без мёртвого времени. С другой стороны, линейное время, объективное время, утекающее время, проникает, в свою очередь, в пространство, выделенное повседневной жизни. Оно проникает в него как негативное время, мёртвое время, как отражение времени уничтожения. Это время роли , время в интерьере самой жизни, влекущее к бесплотности, к отказу от пространства подлинной жизни, к сжиманию и предпочтению видимостей, зрелищной функции. Хронотоп рождённый от этого гибридного брака является исключительно хронотопом выживания.

Что такое частная жизнь? В любой момент, в любой точке направленной к уничтожению вдоль линии выживания, это амальгама реального хронотопа (момента) и фальшивого (роль). Ясно, что структура частной жизни не подчиняется этой дихотомии. Существует постоянное взаимодействие. Так, ограничения, окружающие реальную жизнь со всех сторон, и заталкивающие её в слишком тесное пространство, заставляют её превращаться в роль, присоединяться к утекающему времени в виде товара, становиться чисто монотонным и создавать, в качестве ускоренного времени, фиктивное пространство видимости. В то же время, болезнь, рождённая из неподлинности, фальшиво проживаемое пространство, отсылает нас к поиску реального времени, времени субъективности, настоящего. Отсюда, частная жизнь диалектически является пространством реальной жизни + фиктивным зрелищным временем + фиктивным зрелищным пространством + временем реальной жизни.

Чем больше фиктивное время смешивается с создаваемым им фиктивным пространством, тем больше мы склоняемся к состоянию вещи, чистой меновой стоимости. Чем больше пространство подлинной жизни смешивается со временем реальной жизни, тем больше утверждается автономия человека. Хронотоп единой жизни является первичной базой герильи, искрой качества в ночи, всё ещё скрывающей в себе революцию повседневной жизни.

Следовательно, не только объективное время яростно стремится уничтожить точечное пространство, отбрасывая его в прошлое, но оно также грызёт его изнутри, вводя в нём этот ускоренный ритм, создающий сущность роли (фиктивное пространство роли фактически является результатом быстрого повторения одного и того же отношения, подобно тому, как повторение образа на плёнке заставляет его оживать). Роль устанавливает в субъективном сознании механизм утекающего времени, старения, смерти. Вот эта «складка, в которую зажато сознание» о которой говорил Антонен Арто. Доминируемая линейным временем извне и временем роли снаружи, субъективность обречена становиться вещью, ценным товаром. Этот процесс исторически ускоряется. Фактически, отныне роль является потреблением времени в обществе, в котором признаётся лишь время потребления. И опять же, единство угнетения создаёт единство противостояния ему. Что такое смерть сегодня? Отсутствие субъективности и отсутствие настоящего.

Реакция воли к жизни всегда едина. Большая часть индивидов занимается, во благо живому пространству, самым настоящим саботажем времени. Если их попытки усилить интенсивность реальной жизни, увеличить хронотоп подлинности, не теряются в хаотичности и не фрагментируются под воздействием силы отчуждения, кто знает, возможно объективное время, время смерти, может быть разбито? Разве революционный момент не является вечной юностью?

*

Проект обогащения хронотопа реальной жизни должен пройти через анализ того, что обедняет его. Линейное время владеет людьми лишь в той мере, в которой оно запрещает им преобразовывать мир, в той мере в какой оно заставляет их адаптироваться к нему. Для власти, враг номер ОДИН – это свободно излучающееся индивидуальное творчество. А сила творчества заключается в единстве. Как власть пытается разбить единство живого хронотопа? Преобразуя реальную жизнь в товар, выбрасывая её на рынок зрелища на милость спроса и предложения ролей и стереотипов. Именно это я исследовал на страницах посвящённых роли (XV глава). Возвращаясь к особой форме отождествления: совместная привлекательность прошлого и будущего уничтожает настоящее. Наконец, пытаясь интегрировать волю к построению хронотопа реальной жизни (иными словами, к построению ситуаций, которые стоит прожить) в идеологию истории. Я задержусь подробнее на последних двух пунктах.

*

С точки зрения власти, нет живых моментов (у реальной жизни нет имени), только моменты, следующие друг за другом, равные друг другу в линии прошлого. Вся система обусловливания вульгаризует это видение, тайное убеждение пропитывает его. Вот результат. Где находится это настоящее, о котором говорят? В каком забытом уголке повседневного существования?

Всё это воспоминание и предвосхищение. Призрак моего следующего свидания объединяется с призраком прошлого свидания, преследуя меня. Каждая секунда оттягивает меня от момента, который ушёл, к тому, который состоится. Каждая секунда абстрагирует меня от самого себя; сейчас не существует никогда. Пустопорожние движения должны гарантировать, что все являются прохожими, или, как мы забавно выражаемся, проводят время, они должны даже гарантировать, что время постоянно протекает через человека. Когда Шопенгауэр пишет: «До Канта мы были во времени; после Канта время находится в нас», он хорошо показывает, как время старения и немощи подпитывает собой сознание. Но до интеллекта Шопенгауэра не доходит, что четвертование человека на дыбе времени, сведённого к очевидной разнице между будущим и прошлым, является причиной, заставляющей его, как философа, выстраивать свою мистику отчаяния.

И каково же отчаяние и головокружение человека, растянутого между двумя моментами, которые он преследует зигзагами, не достигая ни их, ни себя. Ещё хуже страстное ожидание: вы подпадаете под заклятие прошлого момента, момента любви, например, когда должна появиться женщина, которую вы любите, вы предугадываете это, вы предчувствуете её ласки… Страстное ожидание – это, в общем, тень ситуации, которую предстоит построить. Но, следует признать, что большую часть времени круговорот воспоминаний и предвосхищений мешает ожиданию и чувству настоящего, он занимается бешеной гонкой за мёртвым временем и пустыми моментами.

В борьбе власти нет иного будущего, кроме повторяющегося прошлого. Доза известной неподлинности благодаря тому, что мы называем перспективным воображением, движется вперёд, во время, заполненное им полнейшим вакуумом загодя. Наши единственные воспоминания – это воспоминания о некогда сыгранных ролях, наше единственное будущее – это бесконечный римэйк. Человеческая память должна подчиняться только воле власти к утверждению во времени в качестве постоянного воспоминания о своём настоящем. A nihil novi sub sole (нет ничего нового под солнцем, лат., прим. пер.), вульгарно переводится как «начальник нужен всегда».

Будущее, предполагаемое под этикеткой «других времён» достойным образом отвечает другому пространству, в котором мне предлагают проводить досуг. Сменяется время, сменяется кожа, сменяются часы, сменяется роль; только отчуждение не меняется. Каждый раз, когда я являюсь другим, я мечусь между прошлым и будущим. У ролей никогда не бывает настоящего. Как можно хотеть успешного исполнения роли? Если я упускаю своё настоящее – здесь это всегда где–то ещё – могу ли я оказаться в окружении приятного прошлого и будущего?

*

Самоотождествление с прошлым–будущим – это венец достижений исторической идеологии, благодаря которому индивидуальная и коллективная воля к господству над историей развивается стоя на голове.

Время – это форма интеллектуального восприятия, явно не изобретение человека, но диалектические отношения с внешней реальностью, отношения данника вследствие отчуждения и человеческой борьбы в этом отчуждении и против него.

Абсолютно подчинённое адаптации животное не обладает сознанием времени. Человек отрицает адаптацию, он претендует на преобразование мира. Каждый раз, когда он терпит неудачу в своей воле демиурга, он познаёт мучительную необходимость адаптации, он испытывает мучительную боль, когда чувствует себя доведённым до пассивности животного. Сознание необходимой адаптации – это сознание утекающего времени. Вот почему время связано с человеческим страданием. И чем больше необходимость адаптироваться к обстоятельствам приводит его к желанию и возможности изменить их, тем больше осознание времени берёт его за глотку. Не является ли болезнь выживания лишь обострённым осознанием утекающего времени и иного пространства, осознанием отчуждения? Отрицать осознание старения и объективных условий стареющего сознания означает ещё большую потребность желания творить историю, с большей сознательностью и в соответствии с желаниями субъективности каждого.

Единственным мотивом исторической идеологии является потребность помешать людям самим творить историю. Как ещё отвлечь людей от их настоящего, если не привлекать их в зоны утекающего времени? Такая роль выпала историку. Историк организует прошлое, он фрагментирует его в соответствии с официальной линией времени, затем он сортирует события по категориям ad hoc. Эти категории лёгкого использования помещают события в карантин. Незыблемые пояснения изолируют его, консервируют его, мешают ему ожить, воскреснуть, вновь выйти на улицы нашей повседневности. Событие замораживается. Это защита от возможности достичь его, преобразовать его, усовершенствовать его, прийти к его преодолению. Оно находится где–то там, подвешенное навеки для восхищения эстетов. Лёгкое изменение его смысла и прошлое переносится в будущее. Будущее является лишь повтором для историков. Будущее, предсказываемое ими – это коллаж из воспоминаний, их воспоминаний. Вульгаризованное сталинскими мыслителями, знаменитое понятие Смысла Истории кончило тем, что полностью лишило человечности будущее, так же как и прошлое.

Современному индивиду, вынужденному отождествлять себя с другими временами и другими персонажами, удалось упустить своё настоящее, украденное под покровительством историцизма. Он теряет вкус к подлинной жизни в зрелищном хронотопе («Вы войдёте в историю, товарищи! »). В остальном же, тем кто отказывается от героизма вовлечённости в историю, свою дополнительную мистификацию предлагает психологический сектор. Эти две категории действуют плечом к плечу, они смешиваются в крайней нищете интеграции. Выбирают, как правило, между историей и маленькой безмятежной жизнью.

Исторические или нет, загнивают все роли. Кризис истории и кризис повседневной жизни смешиваются друг с другом. Это будет взрывная смесь. Отныне историю следует саботировать в субъективных целях; с помощью всего человечества. Маркс, в общем–то, не желал ничего иного.

 

5

 

В течение около века, значительные движения в живописи подавали себя как игру – даже как шутку – с пространством. Ничто не могло выразить беспокойный и страстный поиск нового живого пространства лучше художественной творческой энергии. И как, если не в соответствии с неписаными законами юмора (я думаю о дебютах импрессионизма, пуантильизма, фовизма, кубизма, дадаистских коллажей, первых абстраций) лучше интерпретировать ощущение, что искусство уже не может предложить достойного решения?

Болезнь, которая в начале распознаётся у художника, разрослась по мере того, как разлагалось искусство, охватывая сознание растущего количества людей. Построение искусства жизни стало сегодня всенародным требованием. Следует конкретизировать поиски художественного прошлого, так бездумно оставленного в самом деле, в страстно проживаемом хронотопе.

Воспоминания здесь – это воспоминания о смертельных ранах. То, что не завершается, гниёт. Прошлое стало неисправимым и, по иронии, те, кто говорит о нём как об определённой данности, не перестают молоть его, фальсифицировать его, изменять в соответствии с текущими вкусами подобно несчастному Уилсону, из 1984 –го Оруэлла, переписывавшего статьи в старых официальных газетах, противоречащие последующей эволюции событий.

Существует лишь один позволительный тип забвения: тот, что стирает прошлое, реализуя его. Тот, что спасает от разложения путём преодоления. Факты, как бы далеко они не располагались, никогда не говорят своего последнего слова. Радикальной перемены в настоящем достаточно для того, чтобы они снялись со своей дыбы и пали к нашим ногам. В отношении прошлого, я не знаю более трогательного свидетельства, чем случай, приведённый Виктором Сержем в Покорённом городе. Я и не хочу знать более примерных случаев.

К концу конференции по Парижской Коммуне, данной с один из самых сильных моментов большевистской революции, один из солдат с трудом поднялся со своего кресла в глубине зала. «Хорошо был слышен его командный тон:

«- Расскажите историю казни доктора Мильера».

Прямой, массивный, с лицом запрокинутым так, что из лица были видны только крупные, заросшие скулы, угрюмые губы, морщины на лбу – он напоминал некоторые портреты Бетховена – он слушал следующее: доктор Мильер, в тёмно–синем плаще и цилиндре, которого ведут под дождём по парижским улицам, — поставленный на колени на ступенях Пантеона, — выкрикивающий «Да здравствует человечество! » — слова версальского часового опирающегося на парапет чуть поодаль: «Щас тебя выебут с твоим человечеством! »

Тёмной ночью, этот добрый крестьянин приблизился к конферансье на неосвещённой улице […] Он хотел поделиться секретом. Его молчаливость словно испарилась.

— Я тоже был в правительстве Перми в прошлом году, когда взбунтовались кулаки […] По дороге я прочитал брошюру Арну Смерть Коммуны. Хорошая брошюра. Я думал о Мильере. Я отомстил за Мильера, гражданин! Это был прекрасный день в моей жизни, а у меня их было немного. Я отомстил за него, тютелька в тютельку. Точно так же как там, я расстрелял на ступенях лестницы самого крупного помещика губернии; не помню его имени и плевать мне на него…

После краткой паузы он добавил: «Но на этот раз я кричал 'Да здравствует человечество! '»

Восстания прошлого занимают новое измерение в моём настоящем, измерение имманентной реальности, которую предстоит построить не откладывая. Аллеи Люксембургского дворца, площадь башни Сен–Жака всё ещё хранят в себе залпы и крики уничтоженной Коммуны. Но придут другие залпы и другие массовые захоронения затмят воспоминания о первых. Для того, чтобы омыть стену Федере кровью палачей когда–нибудь революционеры всех времён присоединятся к революционерам всех стран.

Строить настоящее значит исправлять прошлое, изменять значение пейзажа, освобождать мечты и неудовлетворённые желания из их несбыточности, приводить индивидуальные страсти в гармонию с коллективными. От повстанцев 1525–го до мулелистов, от Спартака до Панчо Вильи, от Лукреция до Лотреамона, существует лишь время моей воли к жизни.

Надежда на будущее тревожит наши празднества. Будущее хуже, чем Океан; оно ничего в себе не содержит. Планирование, программа, долгосрочная перспектива… это всё равно, что спекулировать крышей дома, у которого не выстроен даже первый этаж. И всё же, если ты хорошо строишь настоящее, остальное придёт в избытке.

Меня интересует только острие настоящего, его многообразие. Я хочу окружить себя, несмотря на все препятствия, сегодняшним днём, как одним большим светом; вернуть другое время и чужое пространство непосредственности повседневного опыта. Конкретизировать формулу Сестры Катрей: «Всё, что во мне, есть во мне, всё, что во мне, есть также вне меня, всё, что во мне, есть повсюду, вокруг меня, всё, что во мне, есть моё и я не вижу вокруг себя ничего, кроме того, что есть во мне». Потому что в этом нет ничего кроме справедливого триумфа субъективности, такого, что история позволяет уже сегодня; как бы мало мы не разрушали Бастилии будущего, как бы мало мы не перестраивали наше прошлое, как бы мало мы не жиди каждую секунду так словно во имя вечного возвращения она должна возвращаться в бесконечных циклах и повторяться в точности.

Только настоящее может быть целостным. Точка невероятной плотности. Надо научиться замедлять время, жить перманентной страстью непосредственного опыта. Чемпион по теннису рассказал, как в течение очевидно тяжёлой игры, ему выпал мяч, который было слишком трудно отбить. Внезапно, он увидел, как его полёт замедляется, летит настолько медленно, что позволяет ему оценить ситуацию, принять адекватное решение и отбить его с блестящим мастерством. Время расширяется в пространстве созидания. Время ускоряется в пространстве фальши. Кто бы ни располагал поэзией настоящего, тот обязательно переживёт приключение маленького китайца, влюблённого в Королеву моря. Он отправился на дно океана в её поисках. Когда он вернулся на землю, один старик, подрезавший розы, сказал ему: «Мой дед рассказывал мне о маленьком мальчике, исчезнувшем в море, которого звали точно так же как и тебя».

«Пунктуальность – это резерв времени», говорит эзотерическая традиция. Как в той фразе из Pistis Sophia : «Один день света – это миллионы лет в мире»: в очистительной бане истории это, по сути, точный перевод фразы Ленина о том, что дни революции стоят веков.

Дело всегда в том, чтобы разрешить противоречия настоящего, не останавливаясь на полпути, не давая «отвлечь» себя, направляясь прямо к преодолению. Коллективная работа, работа страсти, работа поэзии, работа игры (вечность является миром игры, сказал Бёме). Каким бы бедным оно ни было, настоящее всегда содержит в себе истинное богатство, богатство возможного созидания. Но эта непрерывная поэма, которая так мне нравится, вы хорошо знаете – вы достаточно живёте – всё то, что вырывает её у меня из рук.

Подчиниться водовороту мёртвого времени, старению, использованию тела и духа до пустоты? Лучше исчезнуть, бросая вызов длительности. Гражданин Анкетиль рассказывает в своём Pr? cis de l'histoire universelle (Уточнении к всеобщей истории, прим.пер. ), появившемся в Париже в VII год Республики, об одном персидском принце, раненом тщетой этого мира и удалившемся в замок в компании сорока самых прекрасных и умных куртизанок королевства. Он умер в течение месяца от избытка наслаждения. Но, что такое смерть по сравнению с такой вечностью? Если я должен умереть, пусть это будет, по крайней мере, так, как мне этого хочется.

 

Глава

«Единая триада: самореализация, общение и участие»

 

Репрессивное единство власти в её троичной функции принуждения, соблазна и посредничества является лишь обращённой вовнутрь и извращённой разъединительными техниками формой троичного единого проекта. Новое общество, хаотично развивающееся в подполье, стремится к практическому самоопределению через прозрачность в человеческих отношениях, способствующую реальному участию всех в самореализации каждого. – Страсть к созиданию, любовная страсть и страсть к игре являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания (1). — Страсть к созиданию является основой проекта самореализации (2), – любовная страсть является основой проекта общения (4), страсть к игре является основой проекта участия (6). – Будучи разделенными, эти три проекта лишь усиливают репрессивное единство власти. – Радикальная субъективность – это присутствие – в настоящее время различимое у большинства человечества – одной и той же воли к созданию страстной жизни (3). Эротика – это спонтанное последствие, придающее практическое единство обогащению живой реальности (5).

 

1. – Построение повседневной жизни реализует на самой высокой ступени единство рациональности и страстности. Тайна, всегда окутывавшая жизнь, происходит из обскурантизма, прячущего под собой тривиальность выживания. Фактически, воля к жизни неотделима от практической воли к организации. Привлекательность обещания богатой и многообразной жизни для каждой личности обязательно принимает форму проекта в общем или частично подчинённого социальной власти, обязанной тормозить его. Точно так же как человеческое правительство обращается к троичному способу угнетения: ограничениям, отчуждающему посредничеству и магическому соблазну; воля к жизни обретает свою силу и свою последовательность в единстве трёх неразделимых проектов: самореализации, общения, участия.

В истории человечества, несводимой к выживанию, но и неотделимой от него, диалектика этого тройного проекта, объединённая с диалектикой производственных сил, должна объяснять большую часть человеческого поведения. Нет ни одного бунта, ни одной революции, которые не выказывали бы страстного поиска насыщенной жизни, прозрачности в человеческих отношениях и коллективного способа преобразования мира. Поэтому, по эту сторону эволюции можно различить три фундаментальные страсти, которые являются для жизни тем же, чем потребность в еде и самозащите является для выживания. Страсть к созиданию, любовная страсть, страсть к игре действуют и взаимодействуют с потребностью есть и защищаться, так же как воля к жизни беспрерывно вмешивается в потребность к выживанию. Очевидно, что эти элементы не обладают значением в рамках истории, но мы здесь обвиняем в этом именно историю их разъединённости от имени их вечно искомой целостности.

Социальное государство включает вопрос выживания в единую проблематику жизни. Я продемонстрировал это выше. В этой исторической догадке, согласно которой экономика жизни постепенно впитала в себя экономику выживания, разъединение трёх проектов и страстей, лежащих в их основе, ясно проявляется в качестве продления ошибочного разделения между жизнью и выживанием. Между этим разделением, являющимся вотчиной власти, и единством, являющимся сферой революции, существование большую часть времени вынуждено выражать себя в двойственности: поэтому я вынужден обсуждать каждый проект по отдельности, хотя и в единстве.

*

Проект самореализации рождается из страсти к творчеству, в тот момент, когда субъективность растёт вширь и хочет править повсюду. Проект общения рождается из любовной страсти, каждый раз, когда люди обнаруживают друг в друге тождественную волю к завоеваниям. Проект участия рождается из страсти к игре, когда группа помогает самореализации каждого.

Будучи изолированными, эти три страсти извращаются. Будучи разделёнными, эти три проекта фальсифицируют себя. Воля к самореализации становится волей к власти; её приносят в жертву престижу и роли, она правит во вселенной ограничений и иллюзий. Воля к общению превращается в объективную ложь; основанная на взаимоотношениях между предметами, она предоставляет для семиологов знаки, которыми те наделяют человеческие отношения. Воля к участию организует всеобщее одиночество в толпу; она создаёт тиранию иллюзии общности.

Каждая из этих страстей, будучи отрезанной от других, интегрируется в метафизическое видение, которое абсолютизирует её и делает её недоступной, как таковую. Людям мысли хватает юмора: они отсоединяют провода и потом заявляют, что тока не будет. Тогда они могут, нисколько не смущаясь, утверждать, что полная самореализация – это западня, прозрачность – это химера, социальная энергия – это причуда. Там, где правит отчуждение, все действительно натыкаются на невозможность. Картезианская мания фрагментировать и прогрессировать постепенно всегда гарантирует незавершённость. Армии порядка вербуют только калек.

 

2. – Проект самореализации

Гарантированность существования оставляет неиспользованным большое количество энергии, ранее поглощаемой необходимостью выживать. Воля к власти стремится интегрировать эту энергию, доступную для свободного расширения индивидуальной жизни во благо иерархизированному рабству, (l). Обусловленность общего угнетения провоцирует у большинства людей стратегический отход к тому, что они считают неумалимым в себе: к своей субъективности. Революция повседневной жизни должна конкретизироваться в наступлении субъективного центра на объективный мир, предпринимаемом сотни раз в день (2).

 

1

 

Исторический этап завладения частной собственностью помешал человеку быть Богом–творцом, которого ему пришлось создать в идеале, чтобы подтвердить свой провал. В сердце у каждого человека есть желание быть Богом, но это желание до сих пор исполняется против самого человека. Я показал, как иерархическая социальная организация создаёт мир, уничтожая людей; как совершенствование её механизма и его сетей помогают ей действовать в качестве гигантского компьютера, в котором программисты сами запрограммированы; как, наконец, самые холодные из всех холодных чудовищ находят своё завершение в проекте кибернетического государства.

В этих условиях, борьба за хлеб насущный, борьба против неудобств, поиск стабильной работы и гарантированного существования являются, на социальном фронте, множеством агрессивных атак, которые медленно, но верно становятся заданиями арьергарда (как известно, без недооценки их значения). Необходимость выживать поглощала и продолжает поглощать определённое количество энергии и творчества, которые государство благосостояния наследует как стаю диких волков. Несмотря на фальшивые занятия и иллюзорную деятельность, беспрестанно стимулируемая творческая энергия уже недостаточно быстро поглощается диктатурой потребляемого. Что случится с этим внезапно появляющимся изобилием, с этим избытком здоровья и энергии, которые не удаётся реально использовать ни ограничениям, ни лжи? Не интегрируемое художественным и культурным потреблением – идеологическим зрелищем – творчество спонтанно обращается против условий и гарантий выживания.

Человеку, оспаривающему нечего терять кроме своего выживания. Тем не менее, он теряет его двумя способами: теряя жизнь или строя её. Поскольку выживание является медленным умиранием, существует соблазн, не без причин обусловленных страстью, ускорить движение и погибнуть быстрее, всё равно, что жать на акселератор спортивной машины. Так в негативном смысле «живут» отрицанием выживания. Или же, наоборот, люди пытаются выживать как анти–выживающие, концентрируя свою энергию на обогащении своей повседневной жизни. Они отрицают выживание, но включают его в своё конструктивное празднование жизни. В этих двух тенденциях можно узнать путь, по которому следует одна противоречивая тенденция к разложению и преодолению.

Проект самореализации неотделим от преодоления. Отчаянное отрицание, каким бы оно ни было, остаётся пленником авторитарной дилеммы: выживание или смерть. Это соглашательское отрицание, это дикое творчество, над которым так легко одерживает верх существующий порядок вещей, является волей к власти.

*

Воля к власти, будучи отрезанной от участия и общения, является сфальсифицированным проектом самореализации. Это страсть к созиданию и самосозиданию, пойманная в рамки иерархической системы, приговорённая ворочать жерновами угнетения и видимости. Престиж и унижение, власть и подчинение, такова жизненная среда воли к власти. Героем является тот, кто приносит жертвы карьере роли и мышц. Когда он устаёт, он следует совету Вольтера и культивирует свой сад. И его посредственность становится ещё одной моделью для простых смертных.

Сколько жертв принесли воле к власти герой, руководитель, звезда, плэйбой , специалист… Сколько самоотречений для того, чтобы навязать людям – паре или миллионам – которых сами они считают полными дебилами, своё фото, своё имя, налёт уважения к себе!

И всё же, воля к власти содержит в своей защитной оболочке, определённую дозу воли к жизни. Я думаю о добродетели кондотьера , об избытке жизни гигантов Возрождения. Но в наши дни нет больше кондотьеров. Всё что осталось – это капитаны индустрии, бандиты, торговцы оружием и искусством, наёмники. Авантюрист и исследователь зовутся ныне Тинтин и Швейцер. И этими людьми Заратустра мечтал заселить вершины Сильс–Марии, в этих жертвах аборта он намеревался различить признаки новой расы. На деле, Ницше – это последний властелин, распятый своей собственной иллюзией. Его смерть стала переизданием, более пикантным, более духовным, комедии Голгофы. Она придаёт смысл исчезновению властителей, как смерть Христа придаёт смысл исчезновению Бога. Ницше мог обладать прекрасной чувствительностью к отвратительному, но мерзкий запах христианства не мешал ему дышать полными лёгкими. И, притворяясь, что он не понимает, что христианство, презирающее волю к власти, является её лучшим защитником, её самым верным рэкетиром , потому что мешает возникновению повелителей без рабов, Ницше освящает вечность мира, в котором воля к жизни обречена быть не более, чем волей к власти. Формула «Дионис Распятый», которой он подписывал свои последние сочинения, хорошо выдаёт скромность того, кто искал лишь повелителя для своей искалеченной жизненной энергии. К Вифлеемскому колдуну нельзя приблизиться безнаказанно.

Нацизм – это ницшеанская логика, призванная к жизни историей. Вопрос был следующим: чем может стать последний властитель в обществе, в котором исчезли настоящие властители? Ответ на это бы таков: суперслуга. Сама идея сверхчеловека, какой бы бедной она не была у Ницше, крайне далека от того, что мы знаем о лакеях, управлявших III–м Рейхом. Для фашизма есть лишь один сверхчеловек — государство.

Государственный сверхчеловек – это сила слабых. Вот почему требования изолированного индивида всегда совпадают с безупречно сыгранной в официальном зрелище ролью. Воля к власти – это зрелищная воля. Одинокий человек питает отвращение к другим, принимая за всё человечество человека толпы, самого характерного из презренных людей. Его агрессивности нравится питать иллюзию самой грубой общности, его воинственность реализуется в охоте за карьерным ростом.

Менеджер, шеф, крутой, бандит должны терпеть, превозмогать, удерживать власть. Их мораль – это мораль пионеров, скаутов, солдат, ударных частей конформизма. «Ни один зверь в мире ещё не сделал того, что сделал я…» Воля казаться чем–то, когда не можешь быть ничем, способ игнорировать пустоту собственного существования, утверждая, что он существует, вот, что определяет бандита. Только слуги гордятся своими жертвами. Здесь суверенна часть вещей: то искусственность роли, то подлинность животного. То от чего отказывается человек, может выполнить зверь. Все эти марширующие с музыкой в голове герои, Красная Армия, СС, десантники, были мучителями Будапешта, Варшавы, Алжира. На солдатской ярости строится армия; полицейские собаки знают когда кусаться и когда прогибаться.

Воля к власти – это премия за рабство. Это также ненависть к рабству. Никогда великие личности прошлого не отождествляли себя с Делом. Они предпочитали ассимилировать Дело к собственному желанию власти. Когда великие дела начали исчезать и фрагментироваться, личности начали параллельно разлагаться. И, тем не менее, игра продолжается. Люди принимают Дело, потому что не смогли принять самих себя и собственные желания; но через Дело и требуемые им жертвы они преследуют, хоть и в обратном направлении, свою волю к жизни.

Иногда, чувство свободы и игры вырывается за рамки Порядка у его нерегулярных рекрутов. Я думаю о Джулиано, до того, как его интегрировали помещики, о «Билли Киде», о гангстерах, иногда приближавшихся на секунду к террористам. Были и легионеры и наёмники, перебежавшие на сторону алжирских и конголезских бунтарей, выбирая сторону открытого восстания и доводя свой вкус к игре до крайних последствий: до разрыва со всеми запретами и постулирования абсолютной свободы.

Я также думаю о хулиганских бандах. Их детская воля к власти часто сохраняет их волю к жизни почти нетронутой. Конечно, хулигану угрожает интеграция: сначала в качестве потребителя, потому что он начинает желать вещей, на приобретение которых у него нет средств, затем, по мере взросления, в качестве производителя, но игровая реальность банды сохраняет настолько живую притягательность, что в ней всегда существует шанс достижения революционной сознательности. Если насилие, присущее подростковым бандам перестанет растрачиваться в зрелищных и зачастую смехотворных действиях ради того, чтобы обрести поэзию бунтов, игра, становясь повстанческой, несомненно, спровоцирует цепную реакцию, волну качественного шока. Большая часть людей чувствительна к желанию подлинной жизни, к отрицанию ограничений и ролей. Достаточно лишь одной искры, а также адекватной тактики. Если хулиганы когда–нибудь придут к революционной сознательности путём простого анализа того, чем они уже являются и простого желания большего, они наверняка станут эпицентром обращения перспективы вспять. Федерирование их банд станет актом, заодно отражающим эту сознательность и способствующим ей.

 

2

 

До сих пор центр всегда находился вне человека, творчество всегда оттеснялось на обочину, в пригороды. Урбанизм хорошо отражает приключения оси вокруг которой в течение тысячелетий организовывалась жизнь. Древние города вырастали вокруг укреплённых или священных мест, храмов или церквей, на точке соединения между землёй и небом. Рабочие города окружают своими грустными улицами цех или комбинат, в то время как административные центры контролируют бесцельные авеню. Наконец, новые города, вроде Сарселя или Мурана, уже не имеют центра. Всё упрощается: ориентир, предлагаемый ими, находится где–то ещё. В лабиринтах, где можно только потеряться, запрещена игра, запрещены встречи, запрещена жизнь, подделанная под километрами стекла, в квадратной сети артерий, на вершине бетонных обитаемых блоков.

Центра угнетения больше нет, потому что угнетение находится повсюду. Позитивность этой разъединённости: каждый начинает осознавать, в своём крайнем одиночестве, необходимость сначала спастись, выбрать себя в качестве центра, построить, отталкиваясь от субъективности, мир, в котором каждый будет чувствовать себя как дома.

Ясное возвращение к самому себе является возвращением к источнику других, к источнику социального. До тех пор пока индивидуальное творчество не станет центром организации общества, у людей не будет иных свобод кроме свободы разрушать и быть разрушенным. Если ты думаешь за других, другие будут думать за тебя. Тот, кто думает за тебя, судит тебя, сводит тебя к своей норме, отупляет тебя, потому что тупость рождается не из недостатка ума, как думают придурки, она начинается с отказа от самого себя. Вот почему, считай того, кто спрашивает тебя, что ты делаешь и почему, своим судьёй, а следовательно своим врагом.

«Я хочу наследников, я хочу детей, я хочу учеников, я хочу отца, я не хочу самого себя», так говорят опьянённые христианством, независимо от того, происходит оно из Рима или из Пекина. Повсюду, где правит такой дух, происходят только несчастья и неврозы. Моя субъективность слишком дорога для меня, чтобы я доходил до поисков совета от других или до отказа от чужой помощи. Речь идёт не о том, терять себя или нет в других людях. Любой, кто знает, что должен считаться с коллективом должен сначала найти себя, потому что от других он может получить лишь отрицание самого себя.

Усиление субъективного центра обладает настолько особенным характером, что даже больно говорить об этом. В сердце каждого человека есть потайная комната, camera obscura. Только у интеллекта и грёз есть доступ туда. Заколдованный круг, в котором объединяются мир и я, в котором нет ни одного желания, ни одной мечты, которая не сбывается. Там, где вдыхается воздух времени, растут страсти, прекрасные ядовитые цветы. Словно некий фантастический и тиранический бог, я создаю себе вселенную и царство над существами, которых никогда не будет без меня. Юморист Джеймс Тёрбер продемонстрировал на нескольких очаровательных страницах, как мирный Уолтер Митти представляет себя бесстрашным капитаном, знаменитым хирургом, бесстрастным убийцей, окопным героем; и всё пока он ведёт старый Бьюик, чтобы купить собачье печенье.

Значимость субъективного центра легко оценивается по недоверию, преследующему его. В нём видят пристанище субъективности, медитативную впадину, суб–префектуру поэзии, признак неполноценности. Говорят, что мечта не имеет последствий. Однако разве не фантазии и капризные представления ума нанесли самые прекрасные удары по морали, власти, языку, загипнотизированности? Разве субъективное богатство не является источником всего творчества, лабораторией непосредственного опыта, мостом, установленным в старом мире, с которого начнутся грядущие вторжения?

Для тех, кто умеет распознавать послания и видения, передаваемые субъективным центром, мир приобретает иной порядок, ценности изменяются, вещи теряют свою ауру, становятся простыми инструментами. В магии воображаемого не существует ничего, кроме того, чем можно манипулировать, что можно гладить, разбивать, склеивать, изменять. Примат субъективности рассеивает загипнотизированность вещей. Отталкивающийся от других поиск самого себя становится бесцельным, серией повторяющихся, бессмысленных жестов. Напротив, отталкиваясь от самого себя, этот поиск не совершает повторяющихся действий, но возобновляется, исправляется и идеально реализуется.

Тайная мечтательность вырабатывает энергию, требующую лишь запуска от обстоятельств, как от турбин. Высокий технологический уровень, к которому пришла современная эпоха, упраздняет чисто феерический характер мечтаний, точно так же как он делает невозможной утопию. Все мои желания реализуемы с тех пор, как им на службу поступает современное материальное оборудование.

И даже будучи лишённой этой технологии в своём непосредственном опыте, неужели субъективность никогда не ошибается? Неужели невозможно воплотить в жизнь то, чем я мечтал быть? Каждому индивиду, по крайней мере раз в жизни, удаётся операция Ласальи и Нечаева; первый выдаёт себя за автора несуществующей книги, но в конце концов становится подлинным писателем, отцом Roueries de Trialph ; второй вымогает деньги у Бакунина от имени несуществующей террористической организации и приходит к лидерству над реальной группой нигилистов. Когда–то я должен стать тем, кем я хочу быть, и за кого меня принимают; привилегированный образ из зрелища, благодаря моей воле к бытию, приходит к подлинности. Субъективность в своих интересах подрывает роль и зрелищную ложь, она вновь инвестирует видимость в реальность.

Чисто духовное движение субъективного воображения всегда ищет своей практической реализации. Не может быть сомнений, что привлекательность художественного зрелища – в первую очередь повествовательного – играет на этой тенденции субъективности к самореализации, но фактически, оно пленяет её, оно заставляет её работать на турбинах пассивного отождествления. Именно это подчёркивается в агитационном фильме Дебора Critique de la s? paration : «Как правило, события, происходящие в индивидуально организованном существовании реально затрагивающие нас и требующие нашего участия, становятся как раз теми, что не заслуживают ничего большего, чем удалённых и скучающих, равнодушных зрителей. Напротив, ситуация переживаемая через художественное преобразование, каким бы оно ни было, чаще всего привлекает нас, добивается того, что мы становимся действующими лицами, участниками. Вот парадокс, который следует обратить вспять, перевернуть с головы на ноги». Надо рассеять силы художественного зрелища для того, чтобы перевести их снаряжение в арсенал субъективных мечтаний. Когда последние будут вооружены, риска принять их за фантазии не останется. Проблему реализации искусства нельзя выразить иначе.

 

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться: