ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Душепопечение. О значении исповеди вообще.

Отдел Пастырского богословия о душепопечении разрабатывается в пастырских руководствах всех исповеданий. Но в пасторологии православной и католической он, в отличие от руководств англиканских и протестантских, приобретает особое значение. Признание исповеди, как таинства, сообщает этому вопросу совсем особую окраску, которой лишены исповедания, от Рима отклонившиеся в эпоху Реформации. Но опять-таки только в православном понимании этого момента духовной жизни душепопечение не теряет того характера чистоты церковной традиции, не загруженной схоластическими и казуистическими подробностями, традиции, верной опыту святых отцов и древней аскетики.

В задачу учебного курса по пасторологии входит преподавание, разумеется чисто школьное и теоретическое, того искусства, которым должен обладать пастырь-духовник. Самое индивидуальное из таинств, самое скрытое благодаря своему интимному характеру от взоров постороннего наблюдателя должно быть будущему пастырю представлено в школьных схемах и примерах. Многое в этом пастырском служении зависит от благодатного момента, от помощи свыше, и этому научиться нельзя. Но в это таинство больше чем в какое-либо иное входит и элемент человеческий, мудрость пастыря, его духовнический опыт, т. е. то, что накопляется годами духовной жизни, молитвенным подвигом и т. д. Это и должно быть преподано кандидату священства. Опыт аскетики, писания духовников, свидетельства святых отцов, все это систематизированное и более или менее приспособленное для школьного усвоения должно быть и является предметом академического курса.

При всей индивидуальности и неповторимости человеческой личности, а следовательно и каждой отдельной исповеди, преподавателю Пасторологии надо пытаться делать некоторые обобщения и строить схемы в этом отделе своей науки. Можно, например, говорить каждый раз особо о разных типах кающихся и тем облегчить работу молодого и неопытного духовника при встречах с разными обликами грешников. Засим, можно и самые грехи, как отрицательные проявления духовной жизни группировать по отдельным признакам. Здесь всегда нас будет подстерегать опасность схоластического дробления, слишком академических схематизации, но это же может и облегчить изучение этой трудной части пастырской науки, которую отцы называли художеством из художеств и искусством из искусств.

Но наряду с этим священнику приходится очень часто соприкасаться с такими случаями из духовной жизни, которые не только не подлежат классификации, но даже просто не вмещаются в узкие рамки схоластического нравственного богословия. Дело касается таких особых искривлений внутреннего мира человека, таких патологических явлений и парадоксов в духовной жизни, о которых следует больше говорить не в плоскости нравственного богословия, а скорее в области пастырского психоанализа, пастырской психиатрии.

Вот эти три темы (типология грешников, типология греха и пастырская психиатрия) и составляют предмет настоящего отдела о душепопечении. Необходимо этому всему предпослать некоторые общие понятия об исповеди.

Деятельность пастыря Православной Церкви протекает в особых, западному миру малодоступных, формах и сферах. Не говоря уже о диссидентах от Рима, надо сказать, что самое римское католичество не обладает тем богатством, которое изобильно дано священнику православному. Ни в одной христианской общине Запада нет того богатства литургической мудрости и красоты, как это имеет место в традиции православной. Церковь не только призывает Бога, не только поет Ему славу, не только в честь Его совершает те или иные священнодействия; Она богато и щедро назидает своим богослужебным материалом всякого, кто внимательно прислушивается к ее словам. Литургическое богословие Постной Триоди и Октоиха в своих песнопениях учит верующих тайнам отеческой аскетики, мистического опыта, истинам богословия. Наука о самоусовершении и борьбе со своими страстями и грехами преподана православному христианину в поэтической и назидательной форме церковных песнопений. Канон Андрея Критского и другие богослужебные песнопения постного периода года преподаютсяЦерковью для назидания верующих.

В своей богослужебной деятельности православный священник обладает таким оружием, которого вовсе лишены не только протестанты, но и традиционные латиняне. Богослужебная деятельность священника поэтому может быть мощным средством для воспитания и окормления верующих. Но главным средством для душепопечения является у священника православного его пастырское слово, обращенное к душам верующих, как в проповеди, так и во время пастырских бесед на исповеди или при иных случаях. Это слово, основанное на опыте святых отцов, почерпнутое из сокровищницы аскетического подвига и накопленное в церковной письменности помогает пастырю совершать духовное окормление верующих не на основании своего личного опыта и домыслов, а в связи с преданием Церкви. Если к этому прибавить то, что было сказано в начале этого курса об особом пастырском настроении, о даре сострадательной любви, чуждом всякого желания господствовать и покорять души, а проникнутом стремлением духовного возрождения падшего, сострадания ему, помощи в минуту безнадежности и уныния, – то в руках православного духовника окажется совсем особая сила, чудесно ему помогающая в трудном деле духовного окормления.

«Большинство нашего духовенства, – скажем словами митр. Антония, – само не знает, какая великая духовная сила находится в руках верующего духовенства» (Исповедь, стр. 4). Молодой священник, неопытный, робкий и малоосведомленный очень часто совестится тех сокровенных и интимных разговоров, в которых так нуждаются многие слабые духом, сбившиеся с пути, сомневающиеся и под. Правда, есть среди молодого духовенства и недуг обратного порядка, а именно, сразу же пускаться в глубокие воды пастырского духовного окормления, соблазняться легким, казалось бы, идеалом «старца-духовника», требовать от своей паствы безусловного послушания и пр. Но этот второй недуг довольно быстро восполняется у умного священника постепенным приобщением к опыту Церкви, тогда как первая болезнь знаменует равнодушие молодого священника к духовным потребностям своей паствы и потому гораздо опаснее второй.

Выше достаточно было сказано о том, что пасторство не должно быть ограничиваемо одной аскетикой, что деятельность священника не вполне совпадает с границами учебника нравственного богословия (да кстати сказать, у нас у православных так и не создалось за сто с лишним лет существования нашей преобразованной духовной школы «системы нравственного богословия»), но гораздо шире, глубже и «проблематичнее», чем учебник семинарской христианской этики. Пастырь, ограничивающий себя одним только богослужебным или катихизическим моментом своей деятельности, явно недооценивает свои обязанности и не доделывает возложенного на него. Но с другой стороны, момент душепопечительный, этический, аскетический безусловно входит в деятельность пастыря и составляет в нем одну из самых важных, если не первенствующих задач пастыря. Священник, уклоняющийся от этих вопросов и тем, в значительной степени показывает свое непризвание и свою неспособность удовлетворять самым существенным требованиям своего служения.

Пасение – спасение может быть ограничено узко-аскетическим, морально-душепопечительным содержанием, что не верно. В аскетическом понимании спасения очень часто слышен звук отрицательный, т. е. призвание к неделанию того или иного, а положительный, творческий («и сотвори благо») заглушен до полной иногда пассивности, до нежелания вообще что-либо делать. Опасность такого «духовного нигилизма» очень сродни распространенному в Православии «психологическому монофизитству». Это не верно, и это совсем не соответствует тому, как учили и как делали св. отцы.

Но если даже и не ограничивать так православное учение о спасении, если не отнимать от него и положительного творческого элемента, то все же момент аскетический, покаянный, нравственный занимает в науке о душепопечении начальное место. С него начинается стремление к душевному спасению, через двери покаяния грешник подходит к священнику-исповеднику, требуя от него помощи и наставления. Поэтому пасение, как спасение, есть главная и первая забота пастыря-духовника. От него зависит или запугать грешника, или его обнадежить; обременить его слабое и без того беспомощное сознание грозящими ему муками совести здесь и в будущей жизни, или же возродить его своей сострадательной любовью и вытащить из бездны греховной; надеть на его глаза шоры, на руки оковы, на язык возложить печать молчания и на все проявления жизни, на все зовы людей, на все свои собственные потребности произнести анафему, или же внушить ему, что он, хоть и глубокий грешник, но носитель образа Божия; а образ Бога Творца состоит и в том, чтобы самому творить что-то положительное, чем можно преобразить свое духовное состояние, а не только все считать потерянным, а себя «окаянным», «треокаянным», «погибшим» и пр.

Посему, приступая к исповеднической деятельности вообще, и к каждому грешнику в отдельности, пастырь должен помнить, сколь ответственно это служение. Помнить, что в его руках возможность и застращать и тем погубить слабого и грешного, а также и поднять, возродить и спасти. «Дар прощать выше дара исправлять наказанием», – писал митр. Филарет (Письма к архим. Антонию, наместнику Лавры, том I, стр. 28).

Исповедь есть поэтому: для грешника дверь покаяния, выход на новый путь жизни, а для пастыря возможность подойти к душе кающегося, начать его возрождение и перевоспитание. В этом возрождении ему даются огромные возможности: руководить кающимся, направить его жизнь по иному пути, проникнуть в его стремления, оцерковить его, приобщить его к мистической жизни Тела Христова.

Духовнику дается к исповеди возможность внушить кающемуся, что есть христианское понимание жизни, мира, творчества и пр. Духовник, сводящий исповедь или свои отношения с кающимися на обычный схематический реестр грехов и добродетелей, расценивающий христианскую жизнь только как сумму добрых дел, понимающий Евангелие только как моральное учение – этот пастырь просто ничего не понимает в деле пасения-спасения, а является только мертвым схоластом, ригористом, казуистом.

Признание своих грехов грешником есть только первый шаг на новом пути христианского делания, отказ от прежних грешных своих привычек и естественное ожидание каких-то новых советов, призывов, наставлений. Для священника же эта исповедь есть начало возможного облагодатствования слабого человека. В руках у умного и вдумчивого духовника огромная сила к преображению и просветлению грешника.

Исповедь, как сказано выше, наиболее индивидуальное таинство, меньше всего терпящее схематизации и общие правила, но все же некоторые общие, вводные сведения и практические советы от опыта церкви, учебник пасторологии в настоящей своей части дать может и даже обязан.

Таинство исповеди, настолько само по себе своеобразное, что оно требует уяснения некоторых сторон его, а именно: касающихся самой обстановки и содержания исповеди; касающихся подхода, настроения и поведения самого духовника на исповеди; касающихся внешних, «обрядовых», или, лучше всегда говорить, «литургических» подробностей.

1. Обстановка исповеди и ее особенности

Исповедь грешника, этот диалог между ним и духовником существенно отличается от всех вообще людских разговоров и общественных отношений.

а) Прежде всего грешник является здесь в совершенно обратном, чем в обыденной жизни, свете. Если всегда и везде люди стараются показать себя с лучшей стороны, ищут «рекомендаций» и тщательно стараются скрыть все свои недостатки, чтобы о них только не подумали хуже, чем они на самом деле суть, то на исповеди грешник обнаруживает все свои отрицательные стороны, старается припомнить все свои грехи, не стыдится показать себя со стороны унизительной. Это первое условие для правильной и душеполезной исповеди. Этого священник должен добиваться. С этого должна начинаться всякая исповедь. Этому надо учить. Иными словами, приходящие на исповедь и боящиеся говорить о своих грехах, «кающиеся в грехах своих близких, но не в своих», сводящие исповедь на разговор об общих предметах, такие люди никакого представления о исповеди не имеют, а для себя и своей души от подобных разговоров пользы не получают.

б) Исповедь стирает все перегородки и придает общению духовника с грешником характер абсолютного равенства. Священнику приходится исповедовать и детей и взрослых; и мужчин и женщин; и простецов и ученейших мудрецов; обывателей, крестьян, нищих, своих же собратьев-священников, архиереев, царей и правителей. Но все эти категории людей совершенно стираются в одном общем наименовании; «кающиеся», т. е. чающие духовного перерождения. Посему совесть пастыря-духовника должна быть кристально прозрачна для выслушивания исповеди всякого человека, терпение его всегда безгранично, мерило праведности всегда безупречно верное.

в) Отсюда рождаются и особые отношения «духовного отца» и «духовных детей». Древнерусский язык знал особые выражения: «покаяльный поп», «покаяльная семья». Это не просто фразеология и условность. Пастырская сострадательная любовь именно и порождает такие отношения духовной родственности. В этой родственности вовсе не должно быть какой-то сентиментальности и душевности. Духовное отчество есть любовь, но и власть. В руке пастыря и бальзам и твердый жезл крепости, жезл правости. Послушание духовному отцу вовсе не должно приобретать оттенка духовной диктатуры, священник-духовник отнюдь не есть «директор духовный», как он часто называется у латинян. Но с другой стороны, забывать момент власти духовника и послушания ему его духовных детей тоже не следует.

2. Подход, настроение и поведение духовника

Готовясь к исповеди вообще, т. е. приготовляя себя постоянно к высокому служению духовническому, а равно и приступая к данной, индивидуальной исповеди, священник всегда должен помнить, что от него зависит очень многое в деле спасения грешника. Спасает и возрождает, конечно, благодать Божия, но подается она через его посредство и ему, пастырю, в эти минуты вверено веское слово духовническое, тут надо священнику стремиться стяжать и всегда в себе поддерживать следующее:

а) Духовный опыт, который дается, конечно, не из учебника и не сразу, а приобретается подвигом молитвы, углубления в Слово Божие и писания отеческие и общения с духовными учителями. Этот опыт дается работой над собой и, как учит митр. Антоний, старанием «полюбить людей, полюбить человека по крайней мере в эти минуты, когда он отдал себя тебе, отдал себя Богу» (Исповедь, стр. 7).

б)Сознание особенности своего служения, как духовника. Созидание в себе особого нравственного дара сострадательной любви, помогающей пастырю возрождать кающегося, помогающей становиться соучастни- ком искупительного подвига Христова.

в)Отношение к греху, как болезни, больше чем как к преступлению. Отсюда старание у священника помочь грешнику, излечить его, успокоить мятущуюся совесть. Отсюда же стремление любить грешника, жалеть его, и никак не брезговать им и поменьше обличать и осуждать грешных.

г) Памятование об абсолютной тайне исповеди. Поведанное на исповеди НИКОГДА И НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДУХОВНИКОМ СООБЩЕНО НИКОМУ. Священник должен посему не только блюсти эту тайну и не выдавать ее в разговорах служебных и на допросах полицейских и следствиях судебных, но он должен всячески и всегда помнить это и быть настороже. Ни намеком, ни выражением, ни в проповеди, ни в пастырских разговорах священник не смеет рассказывать того, что ему было поведано при совершении им таинства покаяния.

д)Стараться развивать в себе внимание умное и сердечное, проникать в сказанное, стараться разбираться в сложной и подчас запутанной духовной жизни кающегося. Ему нужно подчас совершать задачу особого пастырского психоанализа, докапываться до корней и истоков постигшей человека духовной болезни и безвыходного состояния. Он должен в себе развивать особый дар «рассуждения духовного».

е)Стараться стяжать исключительное терпение и смирение. Первое особенно необходимо при длительных и многолюдных исповедях, особливо тогда, когда человек, не умеющий исповедоваться, начинает говорить вещи, совсем к исповеди никакого отношения не имеющие, всякие житейские мелочи и подробности или же «каяться в грехах своих близких», а о себе ни слова покаянного не говорит. Второе, когда некоторые лица(это бывает весьма часто) во время исповеди сами начинают поучать священника, указывая ему на его недостатки, облекая это иногда в искусную форму признания себя виновным в осуждении пастыря в том-то и том-то.

ж)Выше говорено было о пастырском даре сострадательной любви к кающемуся грешнику, т. е. о способ-ности уметь «сопереживать» с кающимся его нравственные страдания и сливаться с ним в его покаянном настроении. Священник должен возгревать в себе умение все понять, чтобы и все простить. Но вместе с этим пастырь никак не должен забывать того, что такое всепрощение не должно быть поводом и снованием к ослаблению нравственных принципов верующих. Пастырь всегда должен помнить святоотеческое мерило: «люби грешника, но ненавидь самый грех». Посему священник должен знать границу своего сострадания, чтобы не давать повода грешнику и дальше продолжать свои погибельные привычки. «Христос никого не осуждал, Христос простил даже и блудницу», – часто говорят люди с «широкими взглядами»; но они забывают, что Христос, прощая блудницу, сказал: «иди и больше не греши». Пастырь поэтому должен помнить и о своей отеческой власти, власти решить, но и вязать, когда это нужно. Снисходя к слабости грешного человечества, он не должен искажать самого духа евангельского учения о грехе. Замечательно пишет митр. Филарет Московский: «Снисхождение к преткнувшемуся и падшему надобно иметь, но снисхождение к небрежному и закосневающему в падении имеет в обществе неблагоприятное действие, охлаждая ревность и распространяя небрежение. Надобно беречь каждого: но еще больше беречь дух всего общества. Господь да наставляет соединять милость и истину» (Письма митр. Филарета к архиеп. Тверскому Алексию, Москва, 1883, стр. 2).

3. Внешние подробности исповеди

Они касаются литургических моментов этого тайнодействия и самых методов исповедания.

В литургическом отношении знать необходимо священнику нижеследующее:

а) Стараться возможно больше развивать евхаристическую жизнь в своей общине (приходе). Частое причащение должно стать нормой, а не исключением.

б) Исповедь вовсе не должна быть связана непременно с причастием. Можно исповедовать и не накануне причастия(митр.Антоний).Были и такие мнения среди православных пастырей и пасторалистов (о.Т. Налимов), чтобы люди, напряженно живущие евхаристической жизнью и часто исповедающиеся и п ричащающиеся, не непременно перед каждым причастием исповедывались.

в) Исповедь вовсе не должна быть ограничена одним только великопостным периодом года. Надо внушать частое причастие, хорошо бы в каждый пост, еще лучше и по большим праздникам или памятным личным и семейным дням. Это позволит священнику не быть обремененным большими толпами исповедывающихся в Страстную или иные седмицы Великого Поста.

г) Многие советуют предварять исповедь проповедью или соответствующим поучением. Проповеди о покаянии, но отнюдь не обличительные, а сострадательно вразумляющие должны говориться чаще, чтобы подогреть в верующих желание духовного возрождения.

д) Решительно избегать так наз. «общих исповедей», когда люди, стыдящиеся признаваться в своих грехах, пытаются нечувствительно для себя, без душевной боли и самообличения, а следовательно и без пользы, исполнить формальную сторону исповедного тайнодействия.

е) Перед исповедью прочитывать положенные молитвы. Не забывать читать и поучение, напечатанное в Требнике: «Се, чадо, Христос невидимо стоит пред тобою».

ж) Прослушав кающегося и внушив ему то, что пастырская совесть найдет нужным, прочитать непременно ту из «разрешительных молитв», которая в Требнике напечатана первой: " Господи Боже спасения рабов твоих...», ибо в ней то и содержится прошение Богу о примирении грешника с Церковью, о прощении ему грехов и даровании ему «образа покаяния».Вторая молитва «Господь и Бог наш Иисус Христос» есть молитва по существу своему даже и не православная. Она неизвестна ни грекам, ни единоверцам и в наших требниках ее не было в старое время. Проникла к нам она от Петра Могилы и носит на себе латинский отпечаток, приписывая прощение грехов священнику: «и аз недостойный иерей, прощаю и разрешаю». К сожалению большинство священников ее-то и читают, опуская существенно важную молитву первую.

В этом состоят главные литургические напоминания духовнику. Можно указать еще и на разности в нашем чине исповеди по сравнению с греческим. Там читается ектения о прощении грехов, в обратном порядке стоят обемолитвы перед исповедью и совершенно особенные, у нас несуществующие молитвы разрешительные.

Но особенно большое различие между нашей исповедной практикой и греческой заключается в том, что они сохранили древний институт «духовных отцов», или по старо-русскому «покаяльных попов», который мы забыли, но следы коего сохранились и в печатаемых и теперь наших требниках.

Славянский требник содержит перед главой 7-ой «о исповедании» особое Предисловие и сказание, «о еже како подобает быти духовнику». Кроме различных указаний увещевательного характера, в этом предисловии в конце читаем: «Аще кто без повелительные грамматы местнаго епископа дерзнет примати помышления и исповеди: сицевый правильно казнь приимлет, яко преступник божественных правил, и зане не точию себе погуби, но и елицы у него исповедашася, не исповедани суть...» Но ни один священник русской церкви вот уже несколько столетий никогда не видал этих грамот от епископа и ни один епископ у нас таковых полномочий духовенству исповедовать не выдавал.

Иное дело на Востоке. Греческий «Евхологий» содержит и особый чин «Доследование, егда творит архиерей духовника». Содержание его таково.

По обычном начале, диакон: «Господу помолимся». Архиерей читает молитву: «Господи Иисусе Христе Боже наш, иже Петру и Иным единонадесяти учеником, апостольское и духовническое служение даровавый, решити и вязати человеков прегрешения повелевый, Сам и ныне раба Твоего (имя рек), от мене избранного, всякия же благодати исполненнаго, достойнаго и его апостольскаго и духовническаго Твоего служения, чрез мое смирение покажи, во еже решити и вязати недостойных прегрешения. Яко Ты еси Податель благ и Тебе славу возсылаем...»

После этого читается Евангелие от Иоанна, «Сущу позде в день той, во едину от суббот...» (XX, 19 и след.).

Архиерей, по прочтении Евангелия заключает чин такой формулой: «Наша Мерность, Благодатию Всесвятаго и Началосовершительнаго Духа, проручествует тя благоговейнейшаго (имя рек) духовника во служение духовнаго отчества, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь».

На Востоке, и в древней Руси только таким образом рукопроизведенные в особое служение «духовнаго отчества» иереи и могли совершать исповедывание приходящих к ним грешников. Этим не вводилось никакое умаление таинства священства. Разумеется, что всякий иерей, законно рукоположенный, обладает сакраментальной властью «вязать и решить». Но дисциплинарно церковь это ему не дозволяет, пока он не приобретет достаточный жизненный и духовный опыт.

Конечно, большие пространства России, редкие приходы, духовная нужда, а в особенности ненормальные условия нашей жизни не могут удовлетвориться малым числом таких, архиереем поставленных, духовников. Но с другой стороны вызывает улыбку только что рукоположенный юный иерей, без какого бы то ни было духовного опыта рассуждающий о грехах людских, врачующий застарелые болезни и разыгрывающий из себя «старца» и «духовника».

Это различие двух пастырских практик удивляет наших соотечественников, когда им приходится знакомиться с греческим обиходом духовенства. В свое время, в XVIII в. киевский митрополит Рафаил (Заборовский), в указе от 3 ноября 1731 г. высказывается отрицательно по этому поводу. Его аргументация основывается на том, что если священнику дозволяется большее, дозволяется совершать все таинства, то почему же ему запрещается одно из таинств. Заметить следует при этом, что запрещение это относительно. Это в сущности даже и не запрещение, а известное ограничение, сообразуемое с возрастом молодых иереев и с их неопытностью. Священнику молодому, конечно, не вовсе запрещено исповедывать, а временно, впредь до приобретения известной опытности, не дано принимать на себя то, что ему еще не свойственно. Это запрещение характера так сказать дисциплинарного, иерархического, а не сакраментального. По практике русской церкви и монашествующим иереям не дозволялось венчать браки, но, когда иеромонахи назначались на должности посольских или флотских священников, то они венчали (О мнении митр. Рафаила см. Труды Киев. Дух. Ак., 1908, июнь, стр. 239).

Повторяем во всяком случае, что не может не броситься в глаза запрещение нашего Требника: не исповедовать без особой грамоты – разрешения архиерея в то время, как таковой грамоты ни один русский священник никогда не получал и в глаза не видел. Следовало бы в таком случае и в Требнике этого не печатать.

А в древней Руси такие грамоты давались. Проф. В. И. Бенешевич приводит текст такой грамоты или, как она надписывается: «Письмо датися священноиноку, когда поставят его отца духовного» («Сборник памятников по истории церковного права». Петроград, вып. 1, 1914, стр. 49).

«Смирение наше, ради своего письмени, благословляет честнейшаго в священноиноках НН в отца духовнаго, яко да приемлет исповедника иже к нему приходящих христиан. Подобает у бо сицевому не быти сластолюбезна, не сребролюбива, не трапезолюбива, не славолюбива, не гневлива, не тщеславна, не злопамятна, не зло за зло воздателя, но паче да будет кроток, смирен, не сребролюбив, ненавидяй вся сладости мира сего, терпелив, постник, бодр, поучения божественных писаний имея всегда, преданна известно испытуя апостольских правил, догматом исправление, чистоту сердечную, милостиву и умилену, священничества таинство, откровение божественных тайн, понеже тем дасться разумети тайны небеснаго царствиа, по слову Господню; сердца же приходящих к нему испытовати, и согрешениа и помышлениа, ответы давати по правилех, овы обличати, ины молити, поучати же ко спасению приходящим к нему душам. Сего ради и будет вязати, яже суть по достоянию, и решати паки такожде достойнаа, прощая же и се, яко иже хотять и произволять, еже быти иноци в животе их, или паки к смерти, с блюдением сотвори их иноки, по евангельскому преданию. Сего ради бысть и се утвержденное письмо и подасться честнейшему в священноинокох НН в лето...».

Что древняя русская практика не отличалась от греческой, и что в старину, в Московской Руси существовали особо от архиерея поставленные духовники, как это и требуется Требником и как это сохранилось до днесь на Востоке, явствует из старинных рукописных «потребников». Так наприм. в рукописных книгах Новгородской Софийской библиотеки (NN 1061, 1062, 1066, 1067, 1085 и 1087) содержится такое примечание: «Юннии же иереи еще сущии отнюдь да не смеют прияти ни едину душу ко исповеданию». (Цитирую по магистерской диссертации Д. Н. Дубакина, «Влияние христианства на семейный быт русского общества в период до времени появления «Домостроя», «Христианское чтение», 1880П, стр. 35).

Мы настолько забыли древнюю русскую и современную восточную практику, что даже в официальном журнале, издававшемся при СПБ Дух. Академии («Церковный Вестник» за 1896 г., N 30, стр. 974), в отделе «Из области церковно-приходской практики», дано указание, что под «повелительной грамотой» надо понимать так наз. «ставленническую грамоту, с которой рукополагаемый приобретает всю полноту иерейских прав». Это неверно. Ставленническая грамота это одно: это удостоверение от епархиального архиерея в законности рукоположения; а грамота, о которой говорит Требник и упоминаемые древние канонические памятники, это особое полномочие на совершение духовнического служения, связанное с приведенным чином «поставления в духовника».

Если эту древнюю практику и невозможно возродить в наших условиях жизни, то следовало бы не смущать совесть иерея печатанием в требниках приведенного выше увещания. С другой стороны, и молодым иереям, помня о древней практике, следовало бы поосторожнее пускаться в глубокие воды «старчества», и поменьше говорить о своем «духовническом опыте», каковым в сущности они и не успели еще обогатиться.

Говоря о методе исповедывать, приходится лишний раз повторить, что исповедь есть настолько индивидуальное таинство, и каждый кающийся настолько неповторим, а с другой стороны, у каждого духовника могут выработаться свои приемы, которые он признает наилучшими и ему наиболее удобными, что давать какой-то однообразный и для всех случаев примерный рецепт, как исповедывать просто невозможно и неправильно.

Духовник может предпочитать один или другой облик исповедывать, но в то же время и у кающегося есть свои особенности, которые требуют приспособления к его психологии. Исповедь может вестись, например, в форме вопросов-ответов: «да – нет», или «да, грешен», или «да, каюсь» и под. Это более упрощенный способ, ускоряющий процесс исповедывания, а для людей, не умеющих или стесняющихся самим открывать свои помыслы, даже более легкий; но в нем больше формального момента, напоминающего допрос. Исповедь может, обратно, быть и в форме разговора, т. е. более простой беседы, лишенной всякого формализма и не сводящей все к перечислению по пунктам своих недостатков. Очень хорошие духовники предпочитали зачастую именно такую форму исповеди (в Оптиной старец Амвросий, митр. Антоний, о. Алексий Нелюбов, один из выдающихся духовников в эмиграции и др.). Некоторые духовники предпочитают сами ничего не говорить, а давать кающемуся все высказывать самим. Это дает возможность духовнику внутренне сосредоточиться, про себя творить молитву, но предполагает перед собою человека, часто исповедывающегося, привычного, открытого.

Как бы то ни было, но священник во время исповеди не просто должен слушать слова кающегося, а потом, преподав ему некоторые советы, прочитать разрешительную молитву, а обязательно в то время, как кающийся ему исповедует свои грехи, про себя творить молитву. Наилучшей, конечно, является классическая Иисусова молитва. Она и грешнику помогает своей духовной силой и самого духовника укрепляет, очищает и просветляет его духовное зрение.

К сказанному о методе исповедывать надо добавить и то еще, что часто приходится слышать от приходящих за духовным врачеванием, а именно их незнание, как исповедываться, неумение говорить перед духовником о том, что у них на душе. Даже, если этого они и не признают, то все же это легко обнаруживается из самого хода исповеди: видно, что многие и понятия не имеют, в чем же именно состоит исповедь, о чем надо говорить, на что следует обращать внимание.

Поэтому необходимо духовнику подготовлять своих пасомых к исповеди. Каждому кающемуся на исповеди невозможно прочитать лекцию о том, как надлежит исповедываться, но говорить проповеди на тему о покая-нии, стараться каждый случай использовать, чтобы направить мысли людей на покаянные темы, пользоваться и частной беседой и всяким случаем для назидания людей на эту тему – необходимо.

В дальнейшем при характеристике отдельных типов кающихся будет сказано о затруднениях в исповедной практике; здесь же можно лишь в общих чертах указать на то, что часто кающиеся, совершенно не отдавая себе отчета, куда и зачем они пришли, равно как совершенно не думая о том, что у священника стоит еще огромная толпа ожидающих исповеди, и что священник тоже человек с ограниченным вниманием, слабыми силами и недостатком времени, – просто-напросто разглагольствуют на все возможные темы, кроме главной и единственно в данном случае уместной, а именно: грех кающегося, покаяние, стремление к самоисправлению.

Некоторые (эгоцентрики, мало способные к самоанализу своих поступков, обидчивые, злопамятные и пр. люди) начинают говорить о грехах своих близких (мужа, жены, детей и пр.), совершенно забывая свои собственные прегрешения и недостатки.Другие начинают вдруг задавать священнику труднейшие богословские и философские вопросы, которые их «мучают», например: о смысле страданий, о том, почему Бог их допускает, о «слезинке ребенка» и пр., совершенно забывая, что исповедь не есть и ни в каком случае не может быть беседой на богословские темы или семинаром по философским проблемам. Надо уметь внушить, что исповедь одно, а духовная беседа – совсем иное дело. Есть и такие, которые вдруг начинают на исповеди рассказывать о своих планах хозяйственных, семейных, служебных или о том, что они думают о том или ином вопросе. Это тоже свидетельствует о современной неопытности в области исповеди. Найдутся в исповедни-ческой практике священника и такого рода кающиеся, которые многоречиво, медоточиво, елейно будут священнику показывать свои церковные познания и мнимую богословскую начитанность, будут уснащать свою речь всевозможными церковно-славянскими выражениями, словом изображать нечто деланное и надуманное, но зачастую очень далекое от самой простой и безыскуственной исповеди, т. е. простого признания своих грехов. Есть, наконец, и увы! очень часто встречается человек, пришедший на исповедь, но ни в чем себя виноватым не признающий, считающий себя «ничего особенного не сделавшим», избегающий что-либо постыдное о себе сказать и, либо отделывающийся общими фразами, либо просто молчащий. Все эти примеры можно бы умножить и найти в них большое разнообразие, но довольно и этого, что собственно свидетельствует о том, что очень немногие отдают себе отчет, в чем должна состоять исповедь, что есть покаяние и зачем Господом установлено это таинство.

Хороший «анализ покаяния» находим у о. А. Ельчанинова в его «Записях» (стр. 64, I издания): «боль от греха, отвращение от него, признание его, исповедание, решимость и желание избавления, таинственное преображение человека, сопровождаемое слезами напряжением всего организма, очищение всех этажей души, чувство облегчения, радости, мира».

Если это важно для грешника, то священнику следует помнить следующие слова митр. Антония: «чем глубже ты прикасаешься сознанием своей далекости от того духа всеобъем лющей любви и сострадания, коим должен быть исполнен Христов пастырь, чем больше ты оплакиваешь свое очерствение, тем ближе к тебе божественная благодать, тем доступнее твоя душа для светлых озарений». Священник должен смиренно умолить Бога о вразумлении и научении, о смягчении сердца, о даровании духа сострадательной любви и руководственной мудрости» (Исповедь, 14).

Типология грешников

Лишний раз напоминая всю опасность схематизации и условных схоластических подразделений в таком индивидуальном и наиболее личном таинстве, как исповедь, в этой главе будет дан очень общий обзор тех примеров кающихся, которые чаще всего проходят перед духовником в часы покаяния. Можно внести с успехом в наши характеристики множество разных подробностей и вариантов, но предлагаемый перечень, не притязая на полноту, старается показать наиболее яркие примеры тех духовных состояний, которые требуют пастырского мудрого слова и вдумчивого к себе отношения.

Простец. Все реже встречающийся в мире цивилизации и в эпоху прогресса тип христианина и пример кающегося грешника. Мы начинаем с него, как с самого для пастыря легкого образа грешника В старой России, кое-где может быть еще на Востоке, во всяком случае, в обстановке патриархального и бытового христианства эти люди составляли, можно говорить без преувеличения, большинство кающихся. Ум их не перегружен расудочным моментом, сердце открыто для любящего отеческого слова духовника. По социальному положению своему это люди, не отравленные фабричной техникой, суетой городской жизни и призрачными богатствами цивилизации. Это – крестьяне, старые нянюшки, прислуга, жившая в патриархальных семьях и, конечно, масса монашествующих простецов в исчезнувших с лица земли, но многочисленных в старом мире, обителях.

У этих людей очень ясно сознание греха и греховности. Они может быть не читали трактатов по нравственному богословию, не выучили таких слов, как «аскетика», «нравственность» и никогда не слыхали о категорическом императиве Канта, но совесть их исключительно чутка и бескомпромиссна. Грех их тяготит, его они страшатся и от него жаждут освободиться через свое искреннее покаяние и молитву духовника. Поэтому они и подходят к исповеди исключительно моралистически. Они не будут вступать в сложные рассуждения с духовником о разных философских предметах, но и не будут запираться в грехах. Они, прежде всего, – смиренны и кротки. Они с охотой выслушивают поучение священника и будут ему за это глубоко благодарны. Они легко перечисляют свои грехи, часто даже приговаривая: «да что там, батюшка, что ступила, то и согрешила», или «виноват словом, делом, помышлением, всеми чувствами» и потом он перечисляет особенно его тяготящие грехи. У них нет «проблематики» и «парадоксальностей». Грех для него есть грех. Он не сомневается в этом. У них нет двоемыслия: с одной стороны, это может быть и грех, но с другой, если принять во внимание то-то и то-то, может быть это и не грех. После исповеди такого человека священник зачастую удивляется четкости и просветленности совести грешника и для себя самого может найти немало назидательного в смиренном подходе этого простеца к церкви, к Богу, к священнику, к покаянию. Повторяем, такой тип людей все больше и больше отходит в область предания.

Интеллигент. Это – полная противоположность только что упомянутому образу простеца. И по своему прошлому, и по образованию, и по культурному наследию, и по своему отношению к Церкви и по подходу к греху, он несет что-то очень непростое, – для себя тягостное и болезненное, а для исповедающего духовника это испытание его пастырского терпения и опытности.

Тип человека, отличающегося высокой интеллектуальностью свойственен всякой культуре и всякому народу. Тип этот всегда занимал и будет занимать в Церкви положение, отличное от положения простеца, и к нему духовнику всегда придется подходить иначе, чем он подходит к человеку, далекому от интеллектуальных запросов. Но тип интеллигента есть продукт только русской истории, неведомый западной культуре. На нем сказались влияния исторические, культурные, бытовые, европейской цивилизации несвойственные. Этот тип, в его классическом облике второй половины XIX и начала XX вв. вероятно историческим процессом будет сметен с лица этой планеты, но в своем основном он носит какие-то типично русские черты, которые останутся в жизни, как бы история не повернулась.

Вот эти существенные особенности интеллигента:

1) повышенная рассудочность и следовательно привычка говорить от книжных авторитетов;

2) недисциплинированность мысли и отсутствие того, что так отличает людей латинской, романской культуры, а именно уравновешенность и ясность мыслей и формулировок;

3) традиционная оппозиционность всякой власти и иерархичности, будь то государственная или церковная; характерная безбытность и боязнь всякой устроенности: семьи, сословия, церковного общества; склонность вообще к нигилизму, вовсе неограничивающимся классическим типом Базарова и Марка Волхова, а легко сохраняющемуся и в духовной жизни; влияние всяких в свое время острых течений, вроде декадентства, проявляющееся в изломанности и изуродованности душевной. Все это можно было бы при желании умножить, нодостаточно и сказанного.

В своем подходе к покаянию такой тип часто бывает очень труден и для себя и для священника. Мало кто мог окончательно отрясти с себя прах этих былых болезней. Симптомы старого часто выбиваются на поверхность и несчастный чувствует себя пленником былых привычек. Эта неясность и смятенность души обнаруживается и в образе мышления и в способе выражаться. Такие люди зачастую не способны ясно формулировать свои душевные состояния. Они почти всегда находятся в плену своих «настроений», «переживаний», «проблематик». Они не умеют даже просто перечислять свои грехи, ходят «вокруг да около», иногда признаются в том, что не умеют исповедываться. У них нет ясного сознания греха, хотя это вовсе не означает, что они лишены нравственного чувства. Как раз обратно: это зачастую люди с высоким моральным уровнем, щепетильные к себе, неспособные ни на какой предосудительный поступок; они в особенности носители общественной честности, «кристальной души люди». Но в своем отношении к внутренней жизни они пленены мудрованиями и излишними рассуждениями. Исповедь их носит характер рассудочный; они любят резонировать, «не соглашаться с данным мнением». Они и на исповеди готовы вступать в прения и «оставаться при особом мнении». Они прекрасные диалектики и эту свою способность приносят и к исповедному аналою. Кроме того, от своей часто расплывчатой исповеди, в которой преобладают неопределенные части речи: «как-то», «до некоторой степени», «мне думается», «как бы вам это объяснить» и пр., они легко пускаются в отвлеченные совопросничества. Они любят на исповеди, – совершенно не считаясь с тем, что за ними стоит целый хвост ожидающих исповеди, – задавать священнику замысловатые философские и богословские вопросы, забывая, что исповедь никак не есть удобный момент для этого. Приходится слышать от этих людей: «меня страшно мучает вопрос о страданиях людей; как это Бог допускает страдания невиновных детей? » или что-либо в таком роде. Они часто жалуются на свои «сомнения». Маловерие типично для этой категории кающихся.

Их прекрасно можно охарарактеризовать следующими словами о. А. Ельчанинова, человека с коротким пастырским стажем, но большим духовным опытом и вдумчивостью: «греховная психология, вернее психический механизм падшаго человека. Вместо внутренняго постижения – рассудочные процессы, вместо слияния с вещами – пять слепых чувств, поистине, «внешних»; вместо восприятия целаго – анализ. К райскому образу гораздо ближе люди примитивные, с сильным инстинктом и неспособностью к анализу и логике» («Записки», стр. 63, перваго издания).

Самодовольная совесть. К сожалению, это один из очень часто встречающихся случаев исповедной практики. Это люди, – совершенно независимо от того, интеллектуалы они, или малообразованы, – малосознательные в своей духовной жизни, утвержденные в каком-то религиозном самодовольстве. Их отличительным признаком является особое духовное благополучие. Их ничто в духовной жизни не тревожит. Кодекс их моральных требований весьма скуден и очень напоминает «кодекс» Вронского или Анны Карениной. Они стараются не задумываться над духовными вопросами, считая это для них необязательным. Духовного голода у них нет. Кругозор моральный весьма сужен. Можно было бы их упрекнуть в известной духовной самовлюбленности, а уж во всяком случае самодостаточности.

Эти люди весьма часто на исповеди: 1) перечисляют свои достоинства, внешние положения, твердо верят в свои «заслуги»; 2) легко «каются в грехах своих близких» (жены, мужа, детей, тещи и пр.); 3) чаще же всего просто признаются, что у них «никаких особых грехов» нет, что они не убили никого, не украли ничего, да и вообще ни в чем не грешны.

Они создали себе целый ряд известных моральных рамочек, успокоительных формул и извинений. Замечательный французский католик, писатель острый и едкий, бескомпромиссный христианин, не терпевший никаких «постольку-поскольку» Леон Блуа называл таких людей «духовными буржуа». Это вовсе не есть тип социальный, а носитель известного духовного облика, и именно, успокоенности и религиозного самодовольства. Блуа бичевал беспощадно этих буржуа во всех своих романах, дневниках, статьях и заметках. Духовный буржуа думает и говорит «общими местами», т. е. заученными легковесными формулами, которыми он успокоил свою очень небольшого объема совесть и живет на основании этих «общих мест». Им написана двухтомная «Экзегеза «общих мест», – одно из самых едких и уничтожающих обличений таких самодовольных и бессознательных в религиозном отношении людей. Вот некоторые примеры таких «общих мест», как заимствованных из коллекции Леон Блуа, так и слышанных из других источников: «Грех есть общее явление, не грешить нельзя»; «Ну что же? ведь это в сущности мелкие грехи»; «Евангелие, знаете ли, устарело и к нашей жизни неприменимо»; «Я, конечно, батюшка, не монах...»; «Я, конечно, как человек культурный...»; «Ну, знаете – Богу это ведь все не нужно; Бог не требует так много». Все это свидетельствует о совершенной духовной безграмотности, элементарной нечувствительности к духу Евангелия. Священнику надо многое и многое таким людям объяснять, втолковывать раскрывать. Надо в таких случаях заняться основной катехизацией таких христиан. Этого, разумеется, невозможно достичь во время исповеди; этому надо посвятить долгое время, многократные проповеди, терпеливое и постепенное вразумление.

Таким людям надо заново всему в христианстве учиться, а именно: что грех – это болезнь души; что греховность есть последствие общего для всех первородного греха; что бороться с грехом надо в самом начале его зарождения; что деление грехов на мелкие и крупные есть одно из опаснейших для духовной жизни успокоений; что грех вовсе не есть одно только греховное, злое дело, а коренится в глубинах души, в закоренелых страстях; что каждый христианин должен быть подвижником, аскетом, идти узким путем, ведущим ко спасению, а не широким, направленным в ад; что Евангелие и Церковь не могут устареть, что это понятия и реальности вечные, а то, если они не соответствуют нашим привычкам, то не Церковь и не Евангелие надо приспосабливать к этим привычкам, а себя подчинять дисциплине Церкви и заповедям Христовым. И многое, многое другое.

В таких людях надо во что бы то ни стало стараться пробудить: отвращение ко греху, смертную память, духовное трезвение, покорность голосу Церкви, желание духовного перерождения и преображения в «новую тварь».

Мнительная совесть. Пример подобного рода грешника является противоположностью только что разобранному несознательному и равнодушному христианину. Это тоже весьма тяжелый случай в пастырской исповедной практике, тем более, что проистекает он из самых чистых и возвышенных побуждений. Если самооправдывающийся «духовный буржуа» даже и понять не хочет, почему он грешен и в чем он может быть перед Богом и Церковью виновен, то настоящий обладатель скурпулезной совести, как раз наоборот, раздавлен сознанием греховности. Его подавленность грехом делает из него человека духовно слабого, трусливого, бесплодного. Он воображает себя носителем всех возможных грехов, сосудом всякой нечисти, рабом диавола и пр. Он часто начинает считать себя сомневающимся в вере, но потом постепенно становится сомневающимся и в самом себе, и в милости Божией, и в возможности спасения для себя и т. д. Это одна из форм духовного заболевания, излечить которую может только вдумчивый и опытный духовник, отнюдь не ригорист и не обличитель.

Митр. Антоний («Исповедь», стр. 28) определяет их так: «люди мнительные, любящие перещупывать все свои ощущения и исполненные постоянной суетной боязни, как бы в чем не промахнуться, как бы не оказаться в чем-либо неисправными. То им кажется, что они больны сами или их дитя начинает хворать или вот-вот захворает и т. п.; нередко они впадают в еще большую беду, в так наз. «хульные помыслы», когда в их голове, совершенно против их воли, с мыслью об имени Христовом или Богородицы складываются те или иные ругательные слова и, конечно, чем они больше борятся против таких нелепых сочетаний, тем последния настойчивее теснятся в их голову. Неопытные люди с ужасом начинают считать себя богохульниками, а неопытные духовники начинают им говорить о тяжком грехе богохульства, «о хуле на Святаго Духа, как наибольшем из всех грехов». Это один из наиболее острых грехов, которым страдает такой мнительный человек, а его скурпулезная совесть, не только его не успокаивает, но выискивает еще и еще другие грехи, в большей степени подавляющие несчастного и потерянного человека.

Можно привести немало и других примеров для иллюстрации духовного состояния такого скурпулезного грешника:

1) «я пропал; я все равно буду грешить; я не могу бороться с моими закоренелыми привычками»;

2) страх ответственности за чужие грехи; страх ввести ближнего в какое-нибудь искушение и, как последствие этого, уклонение от всякого общения с людьми;

3) страх, в особенности, сексуального осквернения, мыслями, видениями, снами и пр.;

4) боязнь оскоромиться в посту и т. д. Много можно привести еще подобных примеров, свидетельствующих о каком-то рабском страхе перед Богом и болезненной мелочности в своих поступках.

Чтобы не умножать примеров, можно привести то, что говорит один очень умный и вдумчивый католический духовник и хороший психоаналитик Sculte в своей книге «Was der Seelensorger von den Seelenleiden kennen muss? ». Ему приходилось встречаться во время исповеди с боязнью некоторых людей наступить, где-либо на улице на газетную бумагу с именем Божиим, крестом или каким-либо священным изображением, боязнью, доводящей таких мнительных людей до состояния какого-то пассивного оцепенения, почти что мании. Так оно и есть на самом деле: подобного рода страхи и помыслы стоят на границе с психиатрией, с навязчивыми идеями и пр. Другой случай, наблюдавшийся тем же писателем, касался лиц священного сана, которые во время совершения священнодействия (мессы) с самого его начала охватывались страхом, как бы им не забыть помянуть то или иное имя, или же неправильно произвести освятительную формулу, или же не забыть стереть с «патены» (дискоса) частиц и крошек Тела Христова. Шулте так и называет эти разряды мнительных людей «мементисты», «консекристы», «фрагментисты». Совершенно очевидно, что подобные случаи имеют место и в православном священническом быту. На исповеди такие иереи каются именно в том, что они боятся не так сказать какую-нибудь существенно важную формулу, или не забыть произвести то или иное священное действие.

Эта мелочность развивает в таких людях привычку к еще большей мелочности и мнительности; убивает в них всякое творческое начало; развивает подавленность грехом; приводит к ханжеству.

От духовника ожидается здесь мудрое слово и правильная ориентация в духовном трезвении и в началах аскетики. Кающегося носителя мнительной совести надо всячески подбодрить, укрепить, отрезвить.

Дети. Особенные затруднения встают перед священником при исповедании маленьких детей. Эти затруднения происходят от разных причин. Во-первых, оттого, что разговаривать с детьми тоном правильным, правдивым и естественным – является особым даром, стяжать который не всякому дано. Во-вторых, обстановка в которой проходит зачастую детская исповедь, оставляет желать много лучшего: родители дома не всегда могут дать надлежащее воспитание ребенку, направление его интересов, развитие в нем церковности. Подготовить к исповеди, особливо к первой, дома не умеют. От священника потому зависит, как устроить правильно детское говение, т. е. много заранее начать с детьми говорить на тему о покаянии, объяснить все, с этим связанное, пробудить соответствующее настроение.

Затруднения во время исповедания ребенка проистекают от своеобразности детской психологии, отличной от психологии людей взрослых; кроме того, священник совершенно ошибочно может начать с детьми говорить не тем тоном, каким надо; начнет что-то неестественное и надуманное изображать, стараясь подделаться под какой-то воображаемый им детский мир, взгляд и разговор. Естественность и искренность дети чувствуют гораздо сильнее, чем кто бы то ни было. Фальшивый тон поэтому создаст только неправильный подход к душе ребенка.

Священник в особенности должен действовать на ребенка непосредственно, без лишних рассуждений и отвлеченностей. Надо действовать на совесть, раскрыть ее детям, пробудить ее, звать к искренности с самим собою. «Начало премудрости – страх Господень». Это должно быть внушено детям сызмальства. Страх Божий, не как рабское паническое чувство, а как благоговейное почитание Небесного Отца, растворенное любовью сыновной. Священник не должен развивать в ребенке утилитарного отношения к греху и добродетели, т. е. не должен строить своего воспитания детской души на принципах какого-то соразмеривания юридических, наемнических понятий: если будешь хорошо вести себя, то и Бог тебе пошлет все хорошее: а если будешь себя плохо вести, то Бог тебя лишит того-то и того-то. Это недостойно проповеди любви и морали. В евангельской морали очень часто нет именно этого равновесия и нашего понятия справедливости (награда виноградарям не по справедливости людской, а по милости и любви Божией). Священник не должен злоупотреблять угрозами типа «тебя Бог накажет». Надо воспитывать в детской душе с самых ранних лет примат любви, а не страха; сыновства, а не рабства и наемничества. Духовник должен суметь найти это нелегкое равновесие страха Божия и любви сыновней. Надо постепенно стараться развивать в душе ребенка истинно христианское чувство любви к Евангелию, преданности Церкви, любви к чистоте, святости; приводить примеры святых, отдававших все и самих себя Богу.

Особливо надо обращать внимание на детские склонности ко лжи, к пользованию чужими вещами, к издевательству и насмешкам над слабыми; на склонность детей мучить животных; на привычки кривляться и вообще быть неискренними; на склонность к грубости и т.д.

Молодежь. Если в исповедании детей большим облегчением для священника является их искренность, открытость, готовность чистосердечно каяться в своих грехах и проступках и легко плакать от сознания своей вины, то при исповеди молодых людей в возрасте от 16 до 20 лет священник нередко наталкивается на какую-то внутреннюю забронированность и нежелание подпустить близко к себе испытующий взор духовника. Случается, что юноша или девушка этого возраста приходят на исповедь или По требованию своих домашних, или по какой-то прежней традиции, инерцию которой не хотят еще нарушить, или же даже по своему искреннему желанию и неложному религиозному чувству, но уже замутненному ложным стыдом этого возраста, – но как бы то ни было, самым большим препятствием для этого возраста бывает какая-то скрытность, застенчивость, недоверие.

Это – самое ответственное время всей жизни человека. Тут происходит наиболее резкое изменение в душе человека, формирование его характера, смена каких-то прежних ощущений новыми, прошедшими через горнило рассудочности восприятия. Это «пора надежд и грусти нежной»; период романтики, бурных очарований и горьких разочарований; время первых исканий пытливого разума, возникновения первых сомнений, пробуждающихся искушений неверия и недоверия прежним авторитетам; это годы необычайно остро развивающейся гордости, самолюбия, отстаивания своего примата во всем; в эти годы происходит в молодом существе его первые встречи с тайнами бытия, как физиологическими, так и метафизическими; тут пробуждается впервые эрос и дает себя мучительно знать пол; юноша и девушка, особенно чувствительные в эти годы ко всему ложному и ненастоящему, сами, как это ни парадоксально, легко поддаются соблазну позы, роли, фразы, надуманных образов: они легко играют роль то отрицателей и бунтарей, то разочарованных, байронизирующих скептиков; в эти критические и смутные годы Sturm and Drang Periode особенно заманчиво все таинственное, хотя бы пробудившийся разум и хотел ниспровергнуть все неподведомственное разуму; «тайны», «скрытность от взрослых», язык намеков, побуждают молодую душу поведывать все свое сокровенное листам своего дневника, – дневники в эти годы пишутся с особенным азартом, – но часто и тут фраза и желание играть роль не покидают молодого и «разочарованного» романтика; он не вполне искренен и с самим собой и продолжает на страницах своих авто-исповедей становиться в какие-то позы.

На исповеди перед священником этот разряд кающихся особенно труден, так как осторожный священник боится как-либо не задеть хрупкий сосуд души, не повредить какие-то сокровенные пружины. Вполне оправданно священник должен остерегаться с одной стороны не оскорбить молодую застенчивость и не повредить свойственной этому возрасту скрытности, а с другой, надо также бояться быть самому слишком нерешительным и небрежным в исповедании чужих помыслов. Нельзя что-то упустить в исповеди такого юноши (девушки) и не помочь стыдливой совести откровенно все рассказать, но в то же время нельзя и самому слишком резко вторгаться в сокровенные области чужой души и не натолкнуть на грех, сказав может быть то, что кающемуся даже и в голову не приходило, не соблазнив, не нарушив какой-то очень затаенный покой.

Если священник умеет подойти к грешникам вообще, если он развил в себе пастырское чувство сострадающей любви, если он хочет быть для своих духовных детей не грозным обличителем и сухим моралистом, готовым найти на всякий проступок соответственную епитимью или нотацию, а настоящим духовным отцом и понимающим другом, то ему, конечно, как бы ни был скрытен его юный собеседник, удастся расположить его к себе, внушить доверие и потребность искренне поведать о своих грехах и проступках. И тогда, после обычных признаний «повседневных грехов», когда исповедающийся замолкает и не решится сказать о самом главном (будь то какой-либо грех из области сексуальной, или укоренившейся привычки брать без спросу чужое, а может быть даже и воровать деньги из письменного стола своих родителей, или еще что-либо подобное), то тут-то, по совету мудрых и опытных духовников, надо «ласковым и тихим голосом сказать: может быть есть грех, в котором тебе совестно сознаться? может быть ты что-нибудь не решился сказать о своих грехах на прошлых исповедях или забыл, а потом вспомнил и уже не осмеливался сказать духовнику» (М. Антоний, «Исповедь», стр. 30). Когда «кающийся, познав в твоем лице не грознаго обличителя, а состраждующаго ему друга наконец скажет о своем преступлении, не ужасайся и не негодуй, ибо он сам себя довольно укорял, а только посетуй, зачем он раньше не сказал о сем, зачем скрывал на прежних своих исповедях...» (там же).

Как никогда и нигде, на исповеди таких скрытных и застенчивых молодых душ, священник чувствует всю благодатную мощь священства, всю таинственную силу исповеди, свой долг состраждущего друга и отца, безграничную милость Божию, которая и через грешного и «подобострастного» иерея проявляется и изливается в души смятенных людей. Благословенны те минуты, когда пастырю удалось помочь таким образом слабому и колеблющемуся грешнику!

Часто к священнику приходят молодые души, люди, которые по принуждению дома или по какой-то привычке явились к исповедному аналою, но которые признают, что им собственно нечего сказать духовнику, что они не верят в необходимость таинства покаяния, что в сущности они и в Бога-то не верят по-настоящему, или так, как они верили в детстве. Тут священнник должен быть особенно внимателен и осторожен. Конечно, исповедь не есть время, удобное для ведения философских и богословских рассуждений, но надо сделать все возможное, чтобы только такой юноша не ушел от священника неудовлетворенным и как-либо задетым в своих сокровенных переживаниях или обиженным его невниманием. Уйдет он тогда от священника и от Церкви надолго, может быть навсегда... Надо назначить ему время для частной беседы, проявить о нем особое попечительное внимание и дружескую любовь и всеми возможными способами постараться отогреть, приласкать, заинтересовать. Очень важно пробудить интерес к вопросам бытия и смыслу существования, к цели жизни, к ограниченности этого земного круга и бессмысленности его автономного бытия, без зависимости от Высшего Начала. Хорошо самому священнику закидать такого юношу всеми «проклятыми вопросами». Сомневающийся молодой ум начинает протестовать против всех догматов и всех авторитетов, требует разумного и «научного» разрешения своих недоумений. Весьма полезно не затушить в нем этой жажды, а наоборот, возбудить еще больший голос любомудрия. Священник неумный, невдумчивый, мало сам образованный, смертельно боится пробуждения «проклятых вопросов» у молодежи, видя в них опасный бродильный элемент. Это совершенное заблуждение! Возникновение запросов и вопрошаний у молодых людей есть как раз благодарная почва для религиозных откровений. Они свидетельствуют о неуспокоенности сознания, о неравнодушии, о незаурядности. Священнику надо только с такими молодыми душами побольше поработать, посвятить им свое внимание и время, помолиться о них, вспомнить свое собственное молодое время «бурь и порывов». Надо уметь внушить к себе доверие. Надо стараться, чтобы в священнике увидели не только «служителя культа», «обскуранта», «несовременного», а чтобы к нему шли с открытой душой и почувствовали в нем чуткого, образованного, а главное, сочувствующего человека, способного понять и чужие искания. Не отталкивать таких молодых людей надо от книги и от философских вопрошаний, а наоборот открывать перед ними еще большие горизонты, чтобы они почувствовали всю мелководность и ограниченность материализма и безбожия. «Смысл жизни» кн. Е. Н. Трубецкого, книги современных нам апологетов христианства, прошедших свой автентичный путь «от марксизма к идеализму» (Франка, Булгакова, Бердяева) прекрасно помогут в этих беседах.

Больные и умирающие. Исповедь на одре болезни приобретает всегда характер несколько более острый, чем в обыденной обстановке пастырской жизни. Болезнь очень часто смягчает человека, смиряет его гордыню и самоуверенность, делает его поэтому более доступным пастырскому влиянию и слову пастырского назидания. Зачастую только на больничной койке и в свои последние дни земного существования человек по-настоящему и серьезно подходит в вопросам веры, загробной жизни, к угрызениям совести. У многих является запоздалое раскаяние в «зря прожитой жизни». Разочарование во всех своих прошлых увлечениях и «идеалах» приводит к тяжелому сознанию бесполезности всего прожитого.

Но нередко и другое. Болезнь принимается просто и со смиренным сознанием, что так, значит, надо. Больной хотя и сожалеет о всем происшедшем, но стремится в эти последние недели или часы очистить свою совесть покаянием, просит ему помочь в его смятении, ловит каждое слово духовника, как посланное ему свыше, ждет назидания, умоляет подготовить его к страшному часу смерти. Нет ничего в деятельности духовника более утешительного, как встретиться с такими примерами. Когда смерть застает человека смиренным, кротким и открытым, то такому умирающему особенно благодарно можно говорить о будущей жизни, не стараться его успокаивать призрачными надеждами на скорое якобы выздоровление. Ему можно и надо говорить о подготовке к смерти, утешать его надеждой и верой на всепокрывающее милосердие Божие, внушать, что он отходит не в какую-то неведомую и далекую страну, а возвращается в свое Небесное отечество, к любящему и благому Отцу Небесному. Поменьше мрачных слов о вечных муках, о грозном Судии, о неизбежности мытарств, а побольше утешения в скорбные предсмертные минуты, побольше слов о богоусыновлении, о Боге, как Отце. Полезно рассказывать о предсмертных минутах христианских подвижников благочестия, о тех, кто легко умирал, как например: прот. А. Горского, ректора Моск. Дух. Ак., испустившего свой последний вздох со словами: «домой, домой хочу», или проф. В. В. Болотова, предсмертными словами которого были: «как хороши предсмертные минуты», или же архимандрита Макария Глухарева, начальника нашей Алтайской миссии: «Свет Христов просвещает всех», или же Христофора Колумба: «в руки Твои, Господи, отдаю дух свой», или же наконец Якова Бемэ, знаменитого немецкого мистика и человека большой христианской просветленности: «теперь иду я в рай». Священник всячески призван облегчить смертную тоску и подать надежду на светлое будущее, как бы ни была тяжела предсмертная исповедь больного. Очень хорошо, если священнику удастся так размягчить сердце больного, чтобы причащать его во время болезни несколько раз.

Но бывает, конечно, и обратная картина. Священник встречает иногда совершенную глухоту духовную у больного. Дурные влияния молодости, увлечения либерализмом и материалистическими учениями, может быть оккультными и теософическими доктринами, полное отсутствие церковности, весьма вероятно, что и распутная жизнь, излишества и всякого рода грех настолько вытравили в человеке подобие Божие, что предсмертная болезнь является для него только бессмысленным страданием, а на смерть он смотрит только как на физиологическое явление, одно в ряду прочих. Часто у таких людей просыпается неудержимое озлобление против всех; неизбежность смерти приводит их в бессильную ярость; просыпается зависть и ненависть к здоровым; совесть, заглушенная с давних лет не чувствует ничего духовного. Голос священника не доходит до души, а подчас возбуждает у такого рода озлобленных людей желание сказать священнику что-либо злое и оскорбительное или, в лучшем случае, саркастически усмехнуться и заявить, что духовное утешение, причастие, исповедь являются последними из его забот, и он давно покончил все свои расчеты с Богом, Церковью и попами. О таких несчастных надо особенно усиленно молиться, надо просить у Бога чудесного обращения их хотя бы в последнюю минуту. Отчаиваться никогда не следует и таких больных следует при ближайшем обходе больницы снова навестить, но быть с ними особенно осторожными, «не приставать», чтобы лишний раз не дать им повода озлобиться похулить святыню.

Вообще же с больными священник должен соблюдать особо тактичное поведение. С первого же раза, если больной сам не попросит, не следует заговаривать о необходимости причастия; можно расспрашивать о болезни, о настроении, о различных житейских вещах, разузнать, не нуждается ли больной в материальной поддержке и постараться ему помочь из благотворительных сумм прихода. Потом можно спросить, не желает ли больной получить религиозное утешение, помолиться, может быть исповедаться и причаститься.

Всего этого требует пастырская мудрость и такт. Больные часто бывают мнительны, боятся, что причастие есть признак близкого конца. Очень, очень часто приходится слышать: «да я не собираюсь умирать», «да я вовсе не так уж плохо себя чувствую», «ну когда почувствую, что мне нехорошо, тогда я и попрошу, батюшка, вас меня поисповедывать». С этим надо считаться. Насиловать никогда в религиозной жизни никого не нужно, но благовременно настоять надо. На священнике лежит большая ответственность, если кто-либо из его пасомых умрет без покаяния и причастия.

Поэтому осторожно, деликатно и без запугивания надо стремиться к тому, чтобы больные сами обращались к помощи священника. Но пастырь сам от себя должен нести слова отрады, надежды, умилостивления, евангельского света, а не инквизиторской жестокости, не юридического подхода к греху, не обличительного отношения к людской немощи.

О грехе вообще

Вторая тема, поставленная нами в отделе о душепопечении, есть тема о видах греха, об отдельных грехах, с которыми пастырю приходится встречаться на исповеди. Но прежде чем перейти к этой типологии греха, следует сделать некое общее введение аскетико-богословского характера, могущее священнику помочь в трудной задаче учить кающихся, как им с грехами бороться.

Надо здесь попутно сделать указание на неудовлетворительное освещение этого вопроса в большинстве наших учебников нравственного богословия. Через латинскую схоластику проникло в нашу школу, в семинарский учебник, да и в сознание огромного большинства верующих понимание греха, как злого дела, только как злого дела, только как определенного факта, конкретного случая. Точно также и добродетель понимается обыкновенно, как доброе дело, как такой-то и такой-то положительный факт в нашей духовной жизни. То неправильное освещение апостольских слов «вера без дел мертва есть», которое породило знаменитый на Западе средневековый спор о необходимости или ненужности дел для веры, отдельно от веры понимаемых, вошло и к нам и крепко за село в сознании большинства. И добродетель и грех осознаются почти всеми, как конкретные случаи. Ударение целиком поставлено на дело, на факт, а вовсе не на порождающий их внутренний духовный фактор, т. е. то или иное состояние души, содержание души. Отсюда наши учебники нравственного богословия, лишенные своего отеческого, тяготения к аскетике, превратились по меткому слову митр. Антония, в скучнейшую «грехологию». Руководства эти перечисляли длиннейшие подразделения грехов на грехи «против Бога», «против ближнего», «против общества» и т. д., – все это, кстати сказать, совершенно чуждое святоотеческой традиции, – но забывали, а может быть, даже никогда и не знали учения отцов подвижников, на своем собственном опыте осознавших, что есть грех, где его корни, каково его происхождение, какие средства борьбы с ним. Эти семинарские и академические руководства по нравственному богословию были непревосходимы по своей мертвящей схоластичности и сухой казуистичности. Вдохновить кого бы то ни было жить по христиански эти «нравоучения» фатально не могли.

Замечательным, поэтому, явлением в нашей духовной литературе должно быть признано «Руководство к христианскому нравственному учению», еп.Феофана Затворника. Начитанный в свв. отцах и личным своим опытом укорененный в аскетике, он дал прекрасное и подлинно-церковное освещение этому вопросу. Он напомнил русскому читающему обществу, что грех не должен быть вовсе ограничиваем одним только понятием злого дела, т. е. отрицательного факта. То, что произошло, как злое дело, есть не что иное, как проявившееся вовне последствие нашего внутреннего духовного содержания. В глубине души сокрыта сложная ткань разных духовных настроений, воспоминаний, привычек, пороков и т. д., которые долго могут себя никак не проявлять, а, притаившись, ждать удобного случая для того, чтобы выйти наружу. Человек, духовно невнимательный или мало осведомленный, и понятия не имеет, что он во власти целого ряда сложнейших и опасных душевных заболеваний, которые свили свое прочное гнездо в тайниках его души. Он спохватывается только тогда, когда грех, в виде конкретного злого дела вышел на поверхность и проявил себя, как определенный отрицательный факт. Человек и начинает тогда раскаиваться в этом именно соделанном факте. Он исповедует данное, конкретное злое дело и ждет прощения его. Он и не предполагает, что бороться-то надо не с теми или иными проявлениями глубоко укорененных греховных пороков и привычек, а с самими этими пороками. А священник, пропитанный схоластическими подразделениями грехов на «большие и малые», «смертные и не смертные», «грехи против Бога, ближнего, общества» и т. д. не умеет подать кающемуся дельный и полезный совет. Кающийся скорбит о содеянном злом поступке, а священник и не умеет ему сказать, что надо лечить больную душу, искоренять привычки, а вовсе не бороться против уже совершившегося факта. Все сказанное может быть объяснено иначе примером медицинским. Простуженному и сильно больному человеку надо не насморк лечить, а заняться серьезной борьбой с лихорадкой, последствием коей является этот насморк. Надо не прыщики лечить, а обратить внимание на внешние болезненные явления.

Заслуга еп. Феофана Затворника потому и велика, что он напомнил нашему обществу, далекому от церкви, не сведущему в делах религии и аскетики, что важны в духовной жизни не добрые или злые дела, а внутреннее содержание вашей души, порождающее или добрые дела или злые. Феофан Затворник, пробудивший у нас большой интерес к Св. Писанию, к святоотеческой письменности и к аскетике, напомнил и мирянам, а главное, и пастырям, где лежит центр тяжести в духовной жизни, где ударение в той «духовной брани», о которой писали наши аскеты.

Кроме этой книги (да и других книг) еп. Феофана следует упомянуть солиднейшую магистерскую диссертацию С. М. Зарина «Аскетизм», в которой он, в противовес церковно-либеральствующей публицистике М. М. Тареева, раскрывает подлинные сокровща святоотеческой аскетики. Книга Зарина, научно богато обоснованная, раскрыла перед читателем системы наших аскетов, созданные на собственном личном аскетическом опыте. Это все – не кабинетные отвлеченные рассуждения о нравственности, а проверенные многовековым опытом церковные традиции.

Издававшиеся Пантелеймоновским Афонским монастырем и Оптиной пустыней творения отцов-аскетов богато иллюстрировали только что упомянутые книги. Священнику таким образом дана возможность и самому правильно быть настроенным в вопросе о грехах и о духовной жизни, и приходящим за его советом дать полезное назидание и помощь. Здесь в рамках руководства к пастырскому богословию, можно лишь вкратце наметить две основные темы, для священника во время исповеди особенно важные, а именно: 1) страсти, как источники наших грехов и 2) постепенный генезис греха в нас.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: