Пять нашествий Бара в Москву

 

Из 12 месяцев 1970 года шесть статс-секретарь Эгон Бар провел в Москве. Его вихреобразные приезды напоминали разрушительные ураганы, после которых приходится долго восстанавливать здоровье, подорванное напряжением, бессонными ночами, тайными свиданиями. С самого начала мы с Валерием старались, как могли, помочь ему избежать ошибок при «освоении» новой и довольно необычной страны.

Уже первая из них была и неизбежной, и показательной. Из приземлившегося в подмосковном «Шереметьево» самолета статс-секретарь вышел на двадцатиградусный февральский мороз с ветром без головного убора. Жест был эффектным, но чреватым последствиями для здоровья, и Леднев тут же накрыл голову гостя собственной меховой ушанкой.

Благодаря своему поведению в Москве, Бар поначалу показался мне чуть ли не маньяком, одержимым идеей во что бы то ни стало и чуть ли не за один день добиться заключения договоров между нашими странами. Он считал, что в этот процесс должны быть немедленно втянуты обе Германии, однако об их объединении Бар в ту пору еще открыто не говорил.

Но уже во второй приезд, в марте того же года, размышляя вслух о будущем своей страны, он заметил, что его печалит отчуждение, все более ощутимое в отношениях между восточными и западными немцами.

— Преодолеть его будет куда сложнее, нежели границы, которые рано или поздно и так падут.

Наблюдая за тем, что происходит в Германии сегодня, следует отдать должное верности пророчества, сделанного почти четверть века назад.

Честно говоря, тогда, в семидесятом, такое заявление выглядело не более, чем крайним проявлением политического темперамента.

Как-то во время ужина дома у Леднева немецкий гость сумел уединиться с нами и, несмотря на обилие съеденного и выпитого, предпочел светской беседе за столом рассказ о встрече с Громыко. Разговором с министром он был одновременно и возбужден, и подавлен, хотя мы, заранее зная о встрече, приложили все усилия, чтобы настроить его на возможно далекий от идиллического лад.

Тем не менее оказалось, что к встрече с Громыко, как к смерти, живого человека подготовить нельзя.

Министр легко разрушал любой иммунитет неожиданной и неоправданной жесткостью. Это качество в советском МИДе той поры было превращено в культ. Те, кто удачливо умели копировать эту манеру, так называемые «жесткие переговорщики», мгновенно выслуживались и делали стремительную карьеру, ибо ценились министром, как адепты его школы, проповедовавшей «соковыжимание» из партнера.

Таких «ассов» в МИДе была целая плеяда, главным из которых считался сам министр. Его прогрессирующая негибкость стала притчей во языцех во всем мире, что получило отражение в данной ему кличке «Мистер Нет».

По замыслу ее авторов, «Мистер Ноу» должен был, видимо, сделать выводы и каким-то образом попытаться опровергнуть саркастическую оценку его личности как политика. Но ничуть не бывало. Глава МИДа ею гордился и воспринимал как почетный титул.

Итак, первая встреча с Громыко у статс-секретаря Эгона Бара ни восторга, ни энтузиазма не вызвала. Но в пессимизм он тоже не впал.

— Все должно начинаться с «нет», — шутил он и продолжал свою линию с удивительным упорством, напоминая нам порой морского ныряльщика.

Он выныривал из самолета в «Шереметьево» и тут же отправлялся на переговоры с Громыко или его подчиненными, начиная с того места, на котором они остановились в предыдущий его приезд. А израсходовав запас энергии, возвращался в Бонн, чтобы, заглотав свежую порцию кислорода, вновь очень скоро вернуться в Москву. Длилось это полгода.

А в Германии тем временем переговоры, которые вел в Москве Бар, стали объектом ожесточенной дискуссии. Ход дебатов давал основания для довольно мрачных прогнозов: становилось ясно, что даже в случае успешного подписания договоров в Москве они могут «застрять» в бундестаге, а значит, вся проделанная работа уйдет в песок. Мы решили использовать складывавшуюся ситуацию, чтобы как-то повлиять на Громыко.

Лате помог нам быстро собрать опубликованные и неофициальные негативные высказывания немецких политиков по поводу советско-германских договоров. Один экземпляр этого обзора я передал Андропову с тем, чтобы он ознакомил с ним Брежнева, другой же, воспользовавшись очередным приглашением, вручил лично Громыко.

Мысль о возможных сложностях при ратификации договоров наверняка не была для министра новой, однако, преподнесенная в столь концентрированной форме, она явно произвела на него впечатление. Мне даже показалось, что на какой-то период его позиция на переговорах приобрела определенную гибкость. Если это так, то Бар, как ни парадоксально, обязан этим своим противникам из оппозиционного блока — Гутенбергу, Барцелю, Шредеру и другим.

Как-то я процитировал Громыко часть выступления тогдашнего председателя оппозиционной фракции Райнера Барцеля, который, критикуя проекты московских договоров, сказал, что «самые плохие договоры — это договоры с неясными формулировками». Громыко обиделся и встал на защиту Бара:

— Что это они там на Бара накинулись? Вот пусть сами приедут да попробуют с нами вести переговоры, увидим тогда, как они будут тут вертеться!

Однако запас «гибкости» у Громыко скоро исчерпался, переговоры замедлились, а затем и вовсе остановились. Бар стал складывать чемоданы, Громыко убеждал себя и всех в том, что «немцы никуда не денутся».

Фалин широко развел в знак своего бессилия руки.

— Не знаю, что наш министр упрямится, вполне можно было договориться… Но сейчас он в той фазе, когда никто, кроме Брежнева, не сдвинет его с места.

Я понял эту фразу как не слишком тонкий намек, забрал у него все варианты возможных договоренностей и, отчеркнув красным предложения обеих сторон, положил бумаги на стол Андропову. В своих коротких комментариях я изложил причины создавшегося тупика, не забыв добавить, что Бар намерен прервать переговоры.

Андропов дважды внимательно прочел обе странички, затем синим карандашом поставил жирные галки на полях и подчеркнул несколько слов. Испещренная ярко-красным и синим бумага приобрела необычно нарядный вид. Андропов еще раз пробежал глазами текст и нажал кнопку прямой связи с Брежневым.

К счастью, тот был на месте. Андропов подробно изложил ему ситуацию на переговорах, не забыв упомянуть и о чемоданном настроении Бара.

— А в чем разногласия? — поинтересовался Брежнев.

— В формулировках. Ну, например: «незыблемость границ» или «нерушимость границ».

Брежнев долго молчал.

— Как ты сказал?

Андропов внятно повторил.

— Послушай, Юра, а это разве не одно и то же?

— По-моему, то же. Но дело не только в этом. Возникает реальная опасность, что договоры не будут одобрены парламентом даже в случае их подписания, и наши совместные усилия окажутся мыльным пузырем.

На другом конце провода повисла длинная пауза.

— Вот что, Юра, я переговорю сейчас же с Андреем и поинтересуюсь, как идут переговоры и что он думает о реальности ратификации в бундестаге. Надеюсь, он поймет, что надо делать.

Брежнев замолчал, но еще некоторое время не клал трубку.

Вдруг голос его в трубке зазвучал вновь:

— Ты знаешь, мне рассказывали или я читал где-то, что на Каспии был буксир с необыкновенно сильным гудком. Он выходил в море подальше от берета и давал сигнал, да такой, что слышно было на весь Каспий — ёдва берега не рушились. Но именно в этот сигнал уходил весь пар, и назад к берегу «крикуна» тянули другим буксиром. Так вот я Андрею сейчас и скажу, не получилось бы так, что и нас после всего шума вокруг договоров обратно на буксире тащить придется.

Оба с удовольствием и долго смеялись.

Положив трубку, Андропов еще минут двадцать задавал мне вопросы по поводу проходящих в Москве переговоров. Наконец, когда я готов был откланяться, позвонил Громыко.

— Только что разговаривал с Леонидом Ильичом, интересуется, как проходят переговоры с немцами. Я сказал, что идет обычная рутинная работа, утрясаем формулировки, через неделю-другую закончим. Он спросил, почему же нервничает Бар и собирается улететь в Бонн. Я объяснил, что это обычный дипломатический прием: когда Аденауэр приезжал в Москву и вел переговоры с Хрущевым, его делегация несколько раз собирала чемоданы и выставляла их в коридор, а потом распаковывала опять, демонстрируя готовность в любую минуту и прервать, и продолжить переговоры. Немцы вообще все это время держали «паровоз под парами».

Кстати, насчет пара. Брежнев поведал ему об одном знаменитом буксире, который…

И министр пересказал уже слышанную нами не более получаса назад балладу. Андропов вновь совершенно искренне над нею посмеялся. Положив трубку, он покачал головой:

— Да, дипломатичностью Леонид Ильич не блеснул!

Он был очевидно уязвлен тем, что Громыко ясно дал ему понять: «Маска, я вас знаю»!

«Не можешь победить, подружись», — по этой схеме строились теперь отношения Андропова и Громыко. К середине семидесятых годов диалектический процесс эволюции противостояния в дружбу был завершен. Как уже упоминалось выше, решающим фактором в этом стала воля Брежнева.

Он вообще внимательно следил за взаимоотношениями всех, кому доверил важнейшие посты, и умел давать им понять, с кем именно и в какой степени следует поддерживать отношения. Возможно, Андропов действительно часто говорил с Брежневым по телефону, а может быть, это было волей случая, но мои визиты к нему очень часто перебивались звонками Генерального секретаря.

По причине общего состояния Брежнева и в первую очередь в связи с его прогрессирующей глухотой телефонная аппаратура «закрытой связи», которой он пользовался, усиливала голоса его и собеседника до такой степени, что любой присутствовавший при разговоре без труда мог слышать каждое слово, произносимое на другом конце провода. Играло роль также и то, что глохнущие люди вообще стремятся говорить громче нормально слышащих.

Все это приводило к тому, что я неоднократно становился невольным свидетелем довольно интимных разговоров, к которым Брежнев переходил настолько неожиданно и без всякой подготовки, что Андропов если и захотел бы, то вряд ли успевал дать мне знак покинуть кабинет.

А кроме того, один раз удержав меня от этого верноподданнического шага, он, видимо, не считал логичным возвращаться к нему теперь.

Однажды Брежнев по телефону поинтересовался мнением Андропова об Арафате. Тот назвал палестинского лидера дальновидным и гибким политиком, который обладает «необыкновенным чутьем подбирать верных его делу людей».

— Еще бы, — согласился Брежнев, — в его положении другой уже давно бы наблюдал за нами с того…

Не закончив фразу до конца, он неожиданно сменил тему и вдруг заговорил о «необычном времяпрепровождении» некоторых членов Политбюро.

— Я слышал, что Подгорный и Шелест уже второй раз выезжали на охоту вместе. Как ты думаешь, что бы это могло значить? Присмотрись-ка, Юра, повнимательнее, как бы эти охотники нам неожиданных трофеев не привезли.

Заняв свой пост результате удачно проведенного заговора против Хрущёва, Брежнев, видимо, постоянно размышлял о том, что и он сам может быть отстранен от власти подобным же способом.

 

В лабиринтах власти

 

Казалось, что жаркое лето семидесятого года, подогретое в ФРГ горячими дискуссиями вокруг советско-германских переговоров, заполненное неизбежно сопутствующей тому суетой, никогда не кончится. Уже в июле правящей коалиции и оппозиции в ФРГ стало ясно, что происходит кардинальный, если не исторический поворот в центре Европы, и кто будет ближе стоять к этим событиям, тот получит больше политических дивидендов.

Таким образом, порой казалось, что для противоборствующих сторон важным становилось не то, какими будут договора, а кому будет приписана их реализация, что, в свою очередь, определяло и неразборчивость в средствах борьбы.

МИД ФРГ почему-то нисколько не заботился об обеспечении конфиденциальности переговоров между Москвой и Бонном. Самые «сырые» материалы по результатам передавались для публикации в прессе.

Создавалось иногда впечатление, что немецкие корреспонденты сидят в комнате переговоров если и не непосредственно напротив Громыко, то не далее, чем на два-три стула правее или левее от него. После появления в печати знаменитых «десяти пунктов» Бара атаки на него усилились. В связи с этим в Москву была направлена более солидная делегация во главе с министром иностранных дел Вальтером Шеелем, которая продолжила начатую работу.

Несомненно, новаторскую и удивительно прогрессивную для людей их поколения и склада мышления позицию занял сначала Брежнев, а позже и примкнувший к нему Громыко. Остальные члены Политбюро разделились надвое. Большинство заняло позицию молчаливо-безразличного выжидания. Меньшинство во главе с Шелестом не осмеливалось выступать открыто, но в кулуарах оценивало сближение СССР с Западной Германией как очевидный сговор с классовым врагом.

При помощи разветвленного партийного аппарата и им же расставленных министров из числа лично ему преданных людей страной правил Брежнев, хотя официально занимал лишь пост главы партии.

В случае успеха готовившиеся договора с западногерманской стороны должен был подписать канцлер Вилли Брандт как полноправный глава государства Соответственно, по всем международно-признанным нормам, с советской стороны под договорами должна была стоять подпись главы правительства — Косыгина.

С тем, чтобы избежать эффекта неожиданного появления его во время торжественного подписания, было решено привлечь Косыгина хотя бы чисто формально к общению с немецкой делегацией еще на стадии переговоров. Однако здесь возникло осложнение: со стороны ФРГ переговоры поначалу вел «всего лишь» статс-секретарь, и главе правительства СССР следовало найти элегантный способ «опуститься» до его протокольного уровня.

Выход тем не менее был найден, столь же остроумный, как и сама ситуация.

Один из мидовских чиновников попросил статс-секретаря проявить инициативу и обратиться к советскому премьер-министру с просьбой принять его для беседы. Ко всему привыкший за полгода блужданий по советским лабиринтам власти, Бар легко перешагнул через эту условность и попросился на прием к Косыгину.

Тем большим было его изумление, когда, оказавшись 13 февраля 1970 года в приемной Председателя Совета Министров, он с первой минуты понял, что глава советского правительства намерен играть в предложенную игру вполне серьезно.

Алексей Косыгин предложил визитеру сесть за длинный стол переговоров, занял место напротив, сложил вместе руки, давая понять, что он весь внимание, придал обычно непроницаемому лицу еще более непроницаемое выражение и официальным голосом произнес:

— Я слушаю вас, господин статс-секретарь.

На другой день Бар рассказывал нам, что сцена так близко граничила с гротеском, что он испытал в тот момент почти непреодолимое желание толкнуть собеседника под столом носком ботинка или подмигнуть ему, давая понять, что все происходящее делается «понарошку» и не для него, статс-секретаря, а для самого же премьера.

Присутствие большого количества народа в кабинете вынудило его удержаться от искушения и пуститься в импровизации.

Бар добросовестно и обстоятельно перечислил все обсуждавшиеся с Громыко проблемы, сохранив даже хронологическую последовательность.

Ответы ему были зачитаны по заранее подготовленной бумажке, также по порядку и с соблюдением формулировок. Попытки статс-секретаря несколько оживить беседу всякий раз пресекались односложными «да» и «нет». При этом на лице собеседника ни на секунду не стерлось каменное выражение, не появилось живого блеска в глазах, ни один мускул не дрогнул в улыбке.

Все познается, конечно, в сравнении.

На следующий день Громыко, продолжая переговоры с немецкой делегацией, произнес свою коронную фразу: «Господа, к тому, что я уже сказал, мне добавить нечего», Бару он впервые показался доброжелательным балагуром.

По мере приближения даты подписания договоров усиливалась и суета вокруг них. К середине лета были согласованы почти все основные положения и статьи, а напряжение никак не спадаю.

В «третьей Европе» на Смоленской-Сенной царило постоянное оживление. Сотрудники готовили бумаги, машинистки их печатали, затем перепечатывали вновь, изымая прежние и вставляя новые формулировки.

Статс-секретарь Бар также был втянут в этот водоворот: днем он сидел на переговорах, вечером отправлялся в посольство, чтобы в зашифрованном виде отправить в Бонн сообщение о том, чего удалось добиться за истекший день.

К великому сожалению, ключи от шифров имелись не только у тех, кому их положено было иметь, но и, загадочным образом, у редакторов отдельных газет и журналов. А потому все сырые идеи и соображения, естественно появлявшиеся в процессе подготовки договоров, немедленно появлялись в Западной Германии на газетных полосах и журнальных страницах в виде набранных аршинными буквами сенсационных заголовков. 12 июня 1970 года в газете «Бильд-цайтунг» были опубликованы отдельные статьи готовившегося в Москве договора. 1 июля журнал «Квик» выдал в свет его полный текст. Поднялась немыслимая шумиха Оказывается, в Москве имел место не предварительный обмен мнениями между Громыко и Баром, а велась конкретная отработка статей договора!

Инициатива всегда наказуема, и оппозиция приложила все усилия, чтобы изобличить правящую коалицию во лжи. Это обстоятельство вновь подтвердило правильность принятого Брандтом и Брежневым решения — установить прямой канал обмена конфиденциальной информацией. Оба лидера получали возможность обсуждать самые щепетильные вопросы двусторонних отношений, не опасаясь, что вокруг обсуждаемых проблем начнется преждевременная возня, подогреваемая отнюдь не борьбой за интересы дела, а лишь борьбой оппозиции за власть.

Рассказав Громыко историю с каспийским буксиром, Брежнев не теребил больше его расспросами о ходе переговоров с немцами. Теперь министр, упреждая Андропова, по своей воле регулярно докладывал Брежневу об успехах своей дипломатии, причем похвалялся уступками немецкой стороне то в трактовании вопроса о «признании границ», то при увязке заключения соглашения об отказе от применения силы с приемлемым решением проблемы Западного Берлина.

Видимо, в те дни Громыко представлялся себе не только старейшим, но и самым гибким в мире министром иностранных дел. Однажды в начале июня 1970 года, во время одной из наших регулярных встреч с Громыко, министр вдруг поинтересовался состоянием здоровья и настроением Бара. Он пояснил, что, наблюдая за своим немецким партнером по переговорам, пришел к заключению, что тот находится не в наилучшем расположении духа.

Подтвердив наблюдение проницательного министра, я объяснил ему, что у Бара на сегодня нет никаких оснований для приподнятого душевного настроя, и аргументировал это доводами, которые, конечно, и без того были известны Громыко, внимательно, впрочем, меня выслушавшему.

Кампания, развернутая в Германии против статс-секретаря в связи с опубликованием так называемых «заметок Бара», нацелена была на то, чтобы обвинить его в превышении данных ему полномочий, неумении найти подхода к русским партнерам и чуть ли не в подыгрывании им, а также во всех прочих смертных грехах.

Впервые я увидел, как на лице министра вместо привычно непроницаемой гримасы появилось нечто вроде сочувствия.

— Я это заметил, — зазвучал его глуховатый голос. — Прошу вас, скажите господину Бару, что мы в ближайшее время постараемся сделать определенные шаги по укреплению его позиции. Я уже имел беседу на эту тему с Леонидом Ильичом, и мы обо всем договорились…

И Громыко умолк, довольный собой. Министр встал, давая понять, что аудиенция завершена.

Был конец рабочего дня, и серый поток чиновников дипломатического ведомства, разбавленный вкраплениями ярких заграничных платьев секретарш и машинисток, вынес меня на Смоленскую площадь. Заканчивался жаркий июньский день, и люди, обезумев от кабинетной пыльной духоты, рвались прочь из города.

Мой путь лежал по Кутузовскому проспекту, через мост над Москвой-рекой, и я решил проделать его пешком.

Страна готовилась к очередным выборам, и все дома по обе стороны проспекта полыхали ярко-красными полотнищами транспарантов. На некоторых белой краской были выведены лозунги и цитаты из речей Брежнева. Там, где цитат недоставало, полотнища краснели незапятнанным кумачом, веселя глаз и маскируя имевшиеся на стенах дефекты.

У дома номер 26 по Кутузовскому проспекту, где находилась городская квартира Брежнева, я остановился. По осевой линии проезжей части улицы, сверкая голубыми искрами и завывая сиреной, неслась желто-синяя милицейская машина. Перекрывая вой сирены, из громкоговорителя разносились призывы к водителям безотлагательно встать в крайне правую полосу движения. Вслед за машиной на проспект рвалась кавалькада из пяти лаково-черных холеных лимузинов, каждый не менее десяти метров в длину. Блестя красно-синими мигалками на крышах, они промчались в сторону Триумфальной арки, мимо дома того, ради которого ежедневно, утром и вечером, затевался этот спектакль.

Жаль, что сильные мира сего не в силах заглянуть в будущее. Иначе Брежнев тогда непременно остановил бронированный автомобиль и внимательно вгляделся бы в то место на стене своего дома, где вскоре после его смерти будет торжественно водружена, а через двенадцать лет с проклятиями сорвана гранитная мемориальная доска с его профилем, а на фасаде останутся лишь четыре аккуратно замазанные цементом дырки от гвоздей.

Сегодня, проходя мимо дома под номером 26, я внимательно гляжу на следы этих попыток замуровать прошлое и думаю, неужели есть люди, уверенные, что историю так легко залепить цементом.

Ведь она уже состоялась.

12 июля 1970 года Брежнев выступил с предвыборной речью, в которой обозначил обнадеживающие перспективы, появившиеся в отношениях между ФРГ и СССР. Относительно хода переговоров, которые вел тогда в Москве с немецкой стороны Бар, он сказал: «Этот обмен мнениями мы рассматриваем как полезный и со своей стороны готовы продолжить переговоры и довести их до успешного конца».

Я весьма скептически отнесся тогда к эффекту, который могла оказать речь Брежнева на Западе, расценив сказанное им как очередную пропагандистскую акцию Громыко.

Двумя неделями позже, 26 июля, в Москву для ведения переговоров прибыл министр иностранных дел ФРГ Вальтер Шеель. Сопровождали его статс-секретари Франк и Бар, а также группа специалистов.

Вскоре после их приезда я обедал в ресторане гостиницы «Националь» с помощником Бара Заане. Я был серьезно посрамлен за свой скептицизм в отношении брежневского заявления, ибо в течение всего вечера гость постоянно возвращался к тому, какое громадное впечатление произвело заявление Генерального секретаря в Германии и особенно в той его части, где речь шла о проводившихся Баром переговорах как об «обмене мнениями». Оппозиция в это время как раз резко выступала с разоблачительными обвинениями Бара в том, что он ведет в Москве не зондаж, а переговоры, не имея на то соответствующие полномочия.

С началом же официальных переговоров 27 июля вновь начались «безумные дни», которых было, к счастью, всего одиннадцать.

В последний из этих дней, а именно 7 августа 1970 года, в Доме приемов МИД на Спиридоньевке состоялось парафирование Московских договоров между СССР и ФРГ Вальтером Шеелем и Андреем Громыко. Их основу составили беспощадно раскритикованные оппонентами «10 пунктов» Бара. В тот же день, спешно дожевывая бутерброды с икрой на приеме, устроенном Громыко по случаю такого события, команда Шееля готовилась срочно вылететь домой. Днем позже в Бонне состоялось заседание правительства, которое одобрило парафированные договоры и уполномочило федерального канцлера Брандта их подписать.

 

Брандт, как опытный кузнец, знал, когда следует ковать железо.

11 августа самолет ВВС ФРГ доставил канцлера Брандта в Москву.

Его и наиболее репрезентативную часть западногерманской правительственной делегации разместили в особняках на Ленинских горах. Оттуда открывается прекрасный вид на изящный изгиб, который делает Москва-река, круто беря вправо вокруг Лужников с овалом знаменитого стадиона. Чуть дальше красуется грандиозный ансамбль несравненного в русской истории и архитектуре Новодевичьего монастыря. Не менее знаменито и элитарное кладбище, расположенное внутри монастырской ограды. Многие годы оно было последним пристанищем для тех, кто верой и правдой служил делу, в правоте которого никогда не сомневался.

Жизнь большинства покоящихся там была бурной, а судьба драматичной, даже порой трагичной, как судьба всей России. Лишь здесь обрели они покой, да и то не вечный.

Отцы русской современной истории многократно вписывали, вычеркивали, а затем вновь выносили их имена на страницы своих книг в сиюминутную угоду живущим и правящим, забывая, что история создается отнюдь не пером.

И все же здесь на Новодевичьем кладбище усопшие чувствовали себя в. большей безопасности. Кощунственная рука постороннего не осмеливалась проникать за каменную ограду, и застывшие в надгробьях события оставались нетронутыми.

От сломанной мраморной розы на могиле трагически погибшей жены Сталина — Надежды Аллилуевой до крупной, как гигантский глобус, изваянной головы Хрущева.

Несмотря на наши рекомендации, кто-то отсоветовал В.Брандту спуститься с Ленинских гор к подножью и посетить монастырь. Тем самым он лишил себя возможности ознакомиться с одним из лучших свидетельств русской истории двадцатого века.

Итак, Московский договор имел все предпосылки для того, чтобы стать значительным международным событием, а его подписание достойным венцом миролюбивой инициативе Генерального секретаря.

Именно поэтому — и ради этого — еще задолго до прибытия Брандта в Москву Брежнев, Громыко и Андропов приступили к обсуждению проблемы самой процедуры подписания.

Обойти при подписании законного главу правительства А. Косыгина считалось невозможным. С другой стороны, не отдать «должное» руководителю правящей партии, действительно приложившему немало усилий для реализации договоров, было бы несправедливо.

Как всегда, выручил испытанный «оптический эффект».

В Советском Союзе роль лидера в «руководящей обойме» традиционно определялась его местом на «официальном снимке» в газете «Правда», опубликованном в связи с какими-либо значительными событиями. Во времена Сталина иностранные журналисты практически безошибочно предсказывали карьерные и личные перспективы каждого из приближенных в зависимости от места, которое он занимал на Мавзолее во время очередных официальных торжеств.

Из года в год эти снимки внимательно анализировались, и тому, кто все дальше смещался вправо или влево от центральной фигуры на Мавзолее, почти безошибочно предрекали самое безрадостное будущее.

Именно этот опыт расстановки лидеров и был использован в августе 1970 года.

Появившийся на другой день после подписания Московских соглашений в «Правде» снимок зафиксировал реально сложившееся положение вещей и распределение ролей в государстве.

В тот день в Екатерининском зале Кремля были собраны все члены Политбюро, а также все те, кто имели хоть какое-то отношение к подписываемым документам. Поскольку Брандт и Косыгин могли подписывать бумаги лишь сидя, то на фотографии Брежнев возвышался, словно монумент, над двумя низко склоненными головами, с высоты благословляя все то, что происходило ниже его пояса.

Немецкие фоторепортеры уступили в профессионализме советским, сделав основной акцент на том моменте, когда Брандт пожимал руку советскому премьеру Косыгину, а тот на некоторых снимках вышел заслоняющим собой фигуру Брежнева.

Статс-секретарь Бар разместился на фото рядом с Брежневым, не стремясь, однако, возвыситься над своим канцлером. Недалеко от Брежнева занял место Громыко. Андропов «отбывал свой номер» и вовсе спрятавшись за спины товарищей по Политбюро, как и полагается «Graue Eminenz».

Он неизменно выбирал место за спинами других, и не по должности, как многие считали, а по складу характера. Яркому свету софитов он предпочитал тень, падающую от других.

Вечером в Грановитой палате Кремля Косыгин давал обед в честь своего почетного гостя, на котором Брежнева не было.

Об этом он честно предупредил канцлера. Тот ничуть не удивился и не обиделся, будучи уже введен в курс отношений обоих советских лидеров.

Газеты «Правда» и «Известия» назвали в своих передовицах договор «коренным поворотом в отношениях между нашими странами». Некоторое время спустя Андропов завел со мной разговор о Брандте и Баре. Он внимательно наблюдал за обоими во время церемонии подписания в Екатерининском зале и теперь хотел сверить свои короткие визуальные наблюдения с моим мнением.

— Мне было бы очень интересно обменяться с одним из них совершенно откровенными взглядами по поводу будущего наших стран.

Я знал, что Андропов строго конфиденциально имел уже встречи с некоторыми американскими сенаторами, а потому удивленно-вопросительно посмотрел на него.

— Пока я здесь, в этом доме, — пустился он в пояснения, — я не должен встречаться с такими людьми, хотя бы ради того, чтобы не нанести им вреда. А потом, какая в том срочность? Наверняка будет еще время и возможность встретиться при иных обстоятельствах…

Тогда из всего разговора мне запали в память лишь эти многозначительные короткие фразы: «пока я в этом доме», «некуда спешить» и «будут иные обстоятельства». По мере того, как с течением времени развивались события, они, эти фразы, все чаще приходили мне на память.

Постепенно лидерство Андропова среди высшего партийно-государственного руководства СССР становилось все более очевидным. Все его попытки остаться в тени, за спинами других членов Политбюро на всех официальных мероприятиях, никого больше не могли обмануть.

Оставшиеся месяцы семидесятого года были посвящены, как тогда модно было говорить, «наполнением содержанием московских договоров».

Готовились к подписанию соглашения об открытии консульских учреждений в Ленинграде и Гамбурге, документы о техническом и торговом сотрудничестве.

7 декабря 1970 года был подписан аналогичный Московскому договор с ПНР. Казалось бы, об успехах «восточной политики» можно было говорить всерьез.

И тем не менее новый, 1971, год начался с огорчительного для советского руководства осознания того факта, что подписание договоров, достигнутое с таким трудом, — лишь полдела. Главное — их ратификация. И задача эта потруднее первой.

Становилось ясно, что оппозиция во главе с Председателем фракции ХДС/ХСС Р.Барцелем сделает основную ставку на проблему ратификации Московских договоров с тем, чтобы, используя их недостатки, свалить правительство Брандта- Шееля.

Такая перспектива держала Брежнева и Громыко в постоянном напряжении. Не сулила она ничего хорошего и Андропову.

Пожалуй, это был самый напряженный период за все более чем десятилетнее существование «канала».

Место встреч с Баром отныне из Москвы переместилось на Запад, а отработанная схема взаимодействия была максимально простой, а потому достаточно эффективной.

Мы с Ледневым прилетали в восточно-берлинский аэропорт «Шенефельд», где на стоянке у нас была запаркована машина, ключи от которой я всегда имел при себе. На ней мы отправлялись прямо к «Чек-пойнт Чарли», а преодолев его, оказывались в Западном Берлине.

Минуя центр города, мы мчались прямо в Далем, — престижный западноберлинский район, — и останавливались, наконец, у дома 14 на Пюклерштрассе.

Как правило, Бар уже ждал нас в своем особняке уполномоченного по Западному Берлину. Если же он задерживался, то домашняя обслуга усаживала нас в глубокие кресла в гостиной, и мы в обществе кофе и телевидения коротали время до появления хозяина.

Сразу же с его приходом мы принимались за дело, разместившись, в зависимости от времени года, либо в «зимнем саду», — застекленной террасе особняка, — либо в холле на первом этаже, откуда массивная лестница вела в верхние апартаменты.

Годы такой интенсивной работы привили мне полезный навык: не только концентрированно, сжато излагать тщательно отобранную информацию, но и точно запоминать все, что излагал собеседник, чтобы в этот же день, вернувшись в Москву, подробно пересказать все главному адресату.

В случае если возникали проблемы, решение которых я не вправе был брать на себя, приходилось возвращаться в Восточный Берлин и по телефону шифрованной связи из посольства или Карлсхорста связываться с Громыко или Андроповым. Решив проблему, я вновь мчался на Пюклерштрасе, где меня уже с нетерпением ждали Бар и Леднев.

Когда же мы не укладывались в рамки одних суток, приходилось ночевать на вилле в Карлсхорсте, где милая хозяйка с готовностью сервировала нам и ужин, и завтрак.

Случалось, что Бар не мог прибыть в Берлин. Тогда утренним самолетом в Бонн летел Леднев и вечером возвращался в Западный Берлин.

А вопросов в течение всех этих лет возникало множество.

Брандт просил срочно выпустить 400 русских немцев, при этом к просьбе прилагались списки с конкретными адресами и фамилиями.

Или: Брежнев хотел знать мнение Брандта о том, стоит ли ему в речи на очередном съезде профсоюзов затрагивать вопрос о Западном Берлине, а если — да, то в какой форме.

Постоянно возникали напряжения между активно действовавшими западногерманскими фирмами и неповоротливым советским внешнеторговым объединением. Этому процессу необходимо было придать динамику. И канцлер просил пробудить у русских партнеров дремавший интерес к начатому делу. Иногда доходило до того, что Брандт передавал Брежневу какие-то личные письма, в которых люди просили его содействия в воссоединении семей, скажем, русской жены с немецким мужем, или, что гораздо реже, наоборот.

С течением времени темы менялись, но количество их не уменьшалось.

И все же среди всех проблем самой важной и сложной оставалась проблема ратификации, которая мало-помалу свелась к вопросу — останется ли Брандт у власти или его смелая попытка с помощью новой «восточной политики» постепенно подойти к решению главной задачи немецкого единства закончится провалом и сметет его с политической сцены вместе со всеми благими начинаниями.

Средств повлиять на ситуацию у советского руководства было немного, а фантазии в поиске таких средств — и того меньше. Дело сводилось к официальным заявлениям Брежнева и Громыко, тут же попадавшим на первые полосы всех немецких газет. Таким образом, определенное влияние на общественное мнение ФРГ они имели, неясным оставалось, достаточным ли оно было для успешной ратификации.

Все же это было лучше, чем ничего.

30 марта 1971 года на XXIV съезде Коммунистической партии Брежнев заявил:

 

«В связи с вопросом о ратификации упомянутых договоров в Западной Германии произошло резкое размежевание политических сил. Надо полагать, что реалистически мыслящие круги в Бонне и других западноевропейских столицах осознают ту простую истину, что отсрочка ратификации договоров вызвала бы новый кризис доверия у Советского Союза по поводу всей политики Федеративной республики Германии и ухудшило бы политический климат Европы и перспективы ослабления международной напряженности».

 

В попытке доказать всему миру, что позиция Брежнева не случайна, одновременно с трибуны съезда по тому же поводу и практически в тех же выражениях высказали свое недовольство затяжками с ратификацией Московского договора и Громыко с Сусловым.

Диалектический закон лишь констатирует переход количества в качество, не давая точной формулы и не определяя критической массы, необходимой для такой трансформации.

Как бы там ни было, столь массированный залп выступлениями на высоком уровне показался мне тогда явным перебором.

Оппозиция в Западной Германии ответила на них требованием увязать ратификацию с обязательным заключением четырехстороннего соглашения по Западному Берлину. Брандт тут же сообщил по «каналу» свои соображения на этот счет.

Обращаясь к Брежневу, он фактически полностью поддержал оппозицию, заявив, что для «скорейшей ратификации Московского договора необходимо ускорить подготовку четырехсторонних соглашений по Западному Берлину с тем, чтобы после их подписания перейти к процессу ратификации».

Таким образом, затягивалась ратификация, но одновременно форсировались переговоры по Западному Берлину.

Ясно, что такие переговоры были немыслимы для советского руководства без консультаций с ГДР.

В мае 1971 года Валентин Фалин отпил первый глоток из горькой чаши конфронтации со своим министром: он был назначен послом СССР в ФРГ, где вместе с американским послом Рашем и представителями западногерманской стороны без особой огласки обговаривал отдельные положения будущего четырехстороннего соглашения по Западному Берлину.

Собственно, ничего оригинального в поступке Громыко по отношению к подвластному ему впавшему в немилость чиновнику не было. Такая практика существовала и при царском режиме, когда посольское кресло становилось сплошь и рядом местом почетной ссылки для неугодных монарху высокопоставленных сановников. Место это, как правило, становилось последней ступенью в служебной лестнице опального.

Знаменитый русский поэт и видный дипломат Александр Грибоедов был отправлен послом в Персию лишь за то, что зло и талантливо высмеял свое время. Там он, напомним, и погиб от руки персидского убийцы.

Сталин поступал с насмешниками иначе, чем Николай I, а вот с приходом неаристократичного Хрущева давняя монаршая традиция стала вновь широко практиковаться. Многие опальные партийные работники, чиновники и министры вручали свои верительные грамоты подчас в самых отдаленных и экзотических точках планеты, соразмерно совершенному ими проступку.

Поскольку Фалин отправился не в дикую Персию по горным перевалам, а в высокоразвитую Германию самолетом, пули горцев ему не грозили, но не светило также и возвращение в МИД по отбытии посольского срока, пока во главе ведомства оставался Громыко.

Что же касается соглашения по Западному Берлину, то самая трудная часть задачи легла на нового заведующего Третьим европейским отделом МИД Александра Бондаренко и посла СССР в ГДР Петра Абрасимова.

Им предстояла поистине ювелирная работа по утрясению деталей и формулировок с руководством ГДР, ревниво выверявшим каждую из них, ибо Западный Берлин служил для них одновременно кнутом и пряником в непростых отношениях со своими западными единородцами.

Лишь к концу лета сизифов труд подошел к концу. Подписание договора запланировали на третье сентября.

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: