Глава 6. Индивидуальная работа

1.В подростковом возрасте потребность Любви и Свободы обостряется

Это обострение порождает стыдливость и обидчивость, которые могут стать серьезной преградой для воссоздания в каждом подростке большой культуры и большой веры в свою самобытность и неповторимость.

Любое искреннее движение детской души -- это уже гениальное побуждение. Это робкое побуждение души моего ученика Вани Золотых выразило не просто первую потребность узнавания, но и соединило робкую детскую душу с душой большого художника. Этот крохотный вопросик, как клапан, приоткрывал мир человека, мир его ценностей, он будто расчищал место для новых ценностей. Это принципиально важно: в этом суть педагогики, суть вопроса, от чего идти: от первичных потребностей, доступно постижимых и осязаемо-живых, или от абстракций, отвлеченных и загадочных, до полного мрака и неведения? Потреб-ность и должна привести к тому великому, мучитель-ному поиску познания, без которой не может быть души человеческой. И путь здесь один -- не приобще-ние к культуре, а воссоздание культуры в каждом человечке, в каждой индивидуальности через мир первичных потребностей, через иерархии доступно постижимых ценностей, в основании которой должны быть, образно говоря, тапочки Меркурия!

Позднее я прочту у Крупской о симбирском инспекторе Ульянове, который, увидев детское сочинение, оцененное самым низким баллом, переправил оценку на самую высокую. В этом сочинении ребенок писал о самом для себя интересном, что инспектор (Ульянов) такой большой, а не может говорить"р": вместо "гри-венник" говорит "г'ивенник". Этот "г'ивенник" -- те же тапочки Меркурия, та же непосредственность, та же великая простота, которая лежит в основании и нравственного чувства. Тогда, в мой первый соленгинский год, я этого не понимал. И другое -- может быть, поважнее этой самой чисто методической тон-кости.

Первое время я упивался своими открытиями. Мне казалось, что я нашел способ тончайшего прикоснове-ния к детским душам. Мне казалось, если я вхожу в духовный мир ребенка через искусство, если внут-ренне принимают меня, то и результат моего влияния неизбежно становится положительным.

И только много позднее мне вспомнились иезуиты. Те самые профессиональные иезуиты, которые что угодно превращали в средства: людей, искусство,ценности. В одно какое-то мгновение мне показались чудовищными те интонации, в которых была подана мною нежная вибрация чувств Меркурия и трех граций. Неожиданно я поставил себя на место моих "Меркуриев" и "граций".

 

2. В подростковом возрасте чувственная любовь и то, что именуется ранней сексуальностью, должны соединиться с духовными началами

Здесь необходима педагогика отцовства и материнства, педагогика безнасильственного раскрепощения физических и духовных сил подростка. В триаде "душа, тело, дух" первенство принадлежит Духу. Высокий Дух -- это и есть высокая Любовь и высокая Свобода.

Вспомнилась мне моя собственная мучительная страсть, когда я бывал в семье моей дальней родственницы Серафимы Павловны. Характер моих отношений с двумя ее дочерьми Катей и Розой был для меня странным. В своих чувствах к ним я не мог разобраться. Неясным было и их отношение ко мне. Совершенно сбивало с толку одно обстоятельство.

Катя меня не любила, это уж точно. Но она места не находила, когда я отдавал предпочтение старшей сестре. Даже когда я рассказывал сказки крохотной Маринке, Катя неистовствовала.

Роза была добрее своей сестры, но всякий раз, как я оставался наедине с Катей, бросала в мой адрес шпильки, которые, казалось, должны были о чем-то напомнить мне...

Катю я любил больше. Точнее, Катю я любил совсем по-другому, скорее по-настоящему. А Роза будила во мне стремительно-упругие силы, которые пьяни-ли мое тело, оставляя в покое душу. Может, такое получалось потому, что однажды я увидел Розу обнаженной. И не то чтобы обнаженной. То, что я уви-дел, меня настолько ошеломило, что мои представ-ления о женских тайнах перевернулись вверх дном. Я вошел в летнюю кухоньку. Роза мыла голову над тазом. Дверь от печки была раскрыта, и красные угли пылали теплом. Роза стояла чуть боком ко мне и протягивала за чем-то руку. Свет от окна ласкал ее грудь,-- будто стекавшую в блестящую пену. Я стоял пораженный этим чудом, а Роза все тянула руку, очевидно чего-то ожидая, и глаза ее были крепко зажму-рены. А я не мог сдвинуться с места, пока не показа-лась моя мама -- она отшвырнула меня в сторону, в коридор отшвырнула, чтоб духу моего здесь не было...

А С.П., я это видел, меня оправдывала. Всякий раз она меня приподымала в глазах дочерей, подбад-ривала. И каждый раз, когда Катя и Роза позволяли по отношению ко мне резкость, взвинчивалась, и обеим девочкам доставалось.

Потом только, много лет спустя, я понял, что у Серафимы Павловны в те мгновения доброта зажи-галась вселенским материнством. В те минуты она лю-била меня больше своих дочерей. Она своим девочкам давала урок любви. Пыталась передать им тот зажжен-ный свет. А еще точнее, в те мгновения она высшую справедливость утверждала и потому была на самой вершине нравственных чувств -- на стороне слабого.

Я в ситуации с Меркуриями не различал сильных и слабых. Точнее, я поверхностно различал слабых: мал ростом -- значит, слаб. А это не всегда так.

Тогда, в моей юности, со стороны я казался совсем счастливым: все при мне было. Слишком в избытке было всего. И все же С.П. учуяла мою беду. Оказалась способной проявить большое чувство. Я же в своих педагогических затеях для вселенского отцовства не был готов. Я играл с детьми в одну игру. Не мог я приподняться над их болью и радостью. Потому не различал эти противоположности. Рожденная наспех, моя педагогика была внешне привлекательной, но она не могла быть праведной. Ей недоставало мудрости. Отцовства и материнства недоставало.

Сегодня страну завалили отвратительной литера-турой о так называемом сексе, о технологиях сово-купления, премудростях обольщения и даже способахпроституции. Я недавно прочитал чуть ли не в юно-шеском издании рассказ одной девочки, которая пи-шет, что она (цитирую) "трахается с двенадцати лет". Уберечь детей от всей этой мерзости невозможно, а сказать, что в этой пошлости заинтересованы торгаши и проходимцы, надо непременно. Надо занять беском-промиссную позицию в разъяснении детям того, что есть порок и что есть святость. Дети отлично разли-чают нравственное и безнравственное.

 

3. Особую, живую, нравственную, недосягаемую и щемящую красоту в детском общении выражают девочки

Авторитарность испоганила и юные прекрасные души. Исчезает "чистейшей прелести чистейший образец". А не должен исчезнуть, иначе погибнет род людской.

... Была осень, и мы рвали лен.

Еще три месяца назад этот кусок земли в черном лесу ошеломил меня сверкающей голубизной: дух захватило. Казалось, всю нежность, какая есть в мире,вобрала в себя эта небесная синь.

А теперь всего этого и в помине не было. Лен -- в морозной стылости выпрямившиеся соломинки -- сухо рдел охряной жесткостью. И моросил не то дождь, не то крупа путано швырялась со всех сторон.

Мне показывают, как лучше рвать лен.

Я впервые замечаю, как упруго ловка Аня Клей-менова: такая ладная стремительность скользящих рук. Совсем узкая розовая кисть. Щеки горят. Губы горят, хотя и сомкнуты, впрочем, то и дело вздрагивают тонкой улыбкой, точно стряхивают чужие взгляды: "Мне нравится, когда любуются мной, но зачем же так откровенно".

И не устает. Не останавливается, чтобы расправить тонкие плечики. А снопики растут крохотными гномиками, головками друг к дружке прислонились: шепчутся. Аня чуть-чуть бровью в нашу сторону: она все слышит, со всем согласна, только ей некогда сейчас. Она лен рвет. Как рвали лен бабушки и прабабушки. Вот так же крепко, в одно мгновение, скручивали снопик -- и эта вековая ловкость будто генетически отлилась в ее утонченной гибкости, в ритме одухотворенности.

Нет, ничто в этом мире не исчезает бесследно. Что-то от того совершенства голубизны, когда лен цвел, присутствует и радует душу. Потому, быть может, и треугольнички на лице директора Парфенова чуть-чуть подсветились, проглянула ало-костровая пепельность в его серой однотонности. Ко мне и к Анечке подбежал он совсем юный, в черном плаще, раскрапленном морозными точками. Глаз не сводит с Анечкиной виртуозности. Еще светлее делается его положи-тельная душа. Просит он Аню, чтобы всем она показала, как надо рвать лен. Но Аня (я так и знал) уклоняется от "показа", не приспособлена она к та-кому, ни теперь, ни потом не будет приспособлена.

Молчит Аня Клейменова, не слушает директора -- это сейчас позволительно: она лен рвет.

И Ваня Золотых рвет лен, так же, как и Аня, быстро и радостно, точно играя, только изящество у него не то, изгиб фигуры не тот. Ваня как-то кругло перекатывается колобком: и коленки круглые, и спина круглая, и пиджачок его все тот же серенький, торчит из-под фуфаечки, и сапоги резиновые шлепают, и на них налипло грязи, и листья налипли, и кусочки веток пристали. А у Ани сапожки чистенькие, ни листочка на них, и ногу облегли крепко, и узкие плечи платком перетянуты, и для удобства, а может быть, и для кокетства, платок крест-накрест длинную спину пе-рехватил, и густая прядь русых волос на белом чеканном лбу.

Возле Ани почему-то никого нет, вот уже час, а то и два никого нет, будто очерчен ею круг подле себя, круг неприступности, и она одна в этом круге, точно балерина в световом пучке, только этот пучок никому не виден. Я ощущаю цвет этого ослепительного сияния: розового, палевого, серебристого, точно гигантская волнушечка, а посредине скорее Дюймовочка, чем Золушка,-- чел-ночное мелькание нежных сплетений, тонкая линия из-гиба ее тела, розовая душистость щеки.

Аня молчит и не смотрит в мою сторону, хотя я и спрашиваю, как надо этот чертов лен рвать, как вязать надо, и Аня больше не отвечает (это дозволено сейчас), и мне хорошо, что она не отвечает, а только тихо про себя смеется, и звук тонет в ее глубине, но я улав-ливаю эту радостную приглушенность и не слышу со-всем других звуков.

 

4. Нельзя соединять духовно-творческую природную девичью красоту с бездушной коллективизацией!

Солнце вдруг пригрело, и пышность лесного при-юта всколыхнулась, сверкнув багряным одиноким листом, пришпиленным к красной ветке, и россыпи брусничных бус оживились на обочине, куда вдруг швырнула Аня свою фуфайку, и платок сбросила, а я боюсь взглянуть на нее теперь и рву лен. Перевязываю и складываю, и юных Меркуриев не замечаю, и не слышу, как говорит мне, улыбаясь, Парфенов:

-- Получается?

И не вижу, как завуч Фаик водит языком за гу-бами, глядя на Аню. Я молчу, не обращаю внимания на Парфенова и хочу, чтобы Фаик убрался как можно быстрее или свой гнусный язык проглотил, обезьяна толстая. И толкнул бы его нечаянно боком, будто в ошибке, но он все понимает, всегда все понимает Фаик, отходит от меня, брезгливо косясь и скеп-тически рассекая мою сокровенную тишину, в которой Аня рвет лен.

Аню я не замечал целый год. Моим вниманием завладели другие грации.

Я осознал потом: ее можно было приметить лишь сосредоточившись. Надо было приблизиться к ее тишине, чтобы нужный отзвук получился. Это я потом осознал, когда впервые увидел ее в другой обста-новке...

Как важно формировать в девочках тончайшую грациозность, возвышенность, чувство и умение быть бескомпромиссными в вопросах нравственности.

 

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: