|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
|
|
Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
ОДА АВТОРАМ БИЛЛЯ, НАПРАВЛЕННОГО ПРОТИВ РАЗРУШИТЕЛЕЙ СТАНКОВСтр 1 из 6Следующая ⇒
Уильям Блейк МАЛЕНЬКИЙ ТРУБОЧИСТ (из «Песен невинности и опыта») Мать оставила рано меня сиротой, А отец, удрученный своей нищетой, Крошку-сына, который едва лепетал, К трубочистам чумазым в ученье послал. Не вылажу из сажи - уж так повелось. Тома наголо брили. Орал он. "Да брось, - Я сказал, - ты кудрявей ягненка, а тот Никогда не пролез бы, как мы, в дымоход". Перестал он, бедняга, кричать, да потом Сон диковинно-странный увидел наш Том: Будто тыщи чумазых - Дик, Джо, Нед и Джек - В черный гроб заколочены кем-то навек. Но приходит к ним ангел с волшебным ключом, И выходят на волю Дик, Джо, Нед и Том, Ну а там уж - и радость, и песни, и смех, И весеннее солнце, и речка для всех. Искупались, отмыли от сажи бока И вбежали стремглав нагишом в облака. Ангел Тому сказал: "Нужно быть молодцом, И послушному сыну Бог будет отцом". Тут - опять подниматься и копоть скрести, И тяжелую сажу в ведерках нести. Том - усердней других, хоть наказчик умолк. Плакать нечего, коль выполняешь свой долг. Перевод В. Л. ТопороваThe Little Black Boy BY WILLIAM BLAKE Джордж Гордон Байрон ОДА АВТОРАМ БИЛЛЯ, НАПРАВЛЕННОГО ПРОТИВ РАЗРУШИТЕЛЕЙ СТАНКОВ
Лорд Эльдон, прекрасно! Лорд Райдер, чудесно! Британия с вами как раз процветет. Врачуйте ее, управляя совместно, Заранее зная: лекарство убьет! Ткачи, негодяи, готовят восстанье, О помощи просят. Пред каждым крыльцом Повесить у фабрик их всех в назиданье! Ошибку исправить - и дело с концом,
В нужде, негодяи, сидят без полушки. И пес, голодая, на кражу пойдет. Их вздернув за то, что сломали катушки, Правительство деньги и хлеб сбережет, Ребенка скорее создать, чем машину, Чулки - драгоценнее жизни людской И виселиц ряд оживляет картину, Свободы расцвет знаменуя собой
Идут волонтеры, идут гренадеры, В походе полки... Против гнева ткачей Полицией все принимаются меры, Двумя мировыми, толпой палачей. Из лордов не всякий отстаивал пули; О судьях взывали. Потраченный труд! Согласья они не нашли в Ливерпуле... Ткачам осуждение вынес не суд,
Не странно ль, что, если является в гости К нам голод и слышится вопль бедняка. За ломку машины ломаются кости И ценятся жизни дешевле чулка? А если так было, то многие спросят; Сперва не безумцам ли шею свернуть, Которые людям, что помощи просят, Лишь петлю на шее спешат затянуть?
1812 Перевод О. Чюминой Перси Биши Шелли МУЖАМ АНГЛИИ Англичане, почему Покорились вы ярму? Отчего простой народ Ткет и пашет на господ? Для чего вам одевать В шелк и бархат вашу знать, Отдавать ей кровь и мозг, Добывать ей мед и воск? Пчелы Англии, зачем Создавать оружье тем, Кто оставил вам труды, А себе берет плоды? Где у вас покой, досуг, Мир, любовь, семейный круг, Хлеб насущный, теплый дом, Заработанный трудом? Кто не сеет - жатве рад, Кто не ищет - делит клад, И мечом грозит не тот, Кто в огне его кует. Жните хлеб себе на стол, Тките ткань для тех, кто гол. Куйте молотом металл, Чтобы вас он защищал. Вы, подвальные жильцы, Лордам строите дворцы, И ваши цепи сотней глаз Глядят с насмешкою на вас. Могилу роет землекоп, Усердный плотник ладит гроб, И белый саван шьет швея Тебе, Британия моя! Перевод С.МаршакаA Song: “Men of England” BY PERCY BYSSHE SHELLEY Men of England, wherefore plough For the lords who lay ye low? Wherefore weave with toil and care The rich robes your tyrants wear? Wherefore feed and clothe and save From the cradle to the grave Those ungrateful drones who would Drain your sweat—nay, drink your blood? Wherefore, Bees of England, forge Many a weapon, chain, and scourge, That these stingless drones may spoil The forced produce of your toil? Have ye leisure, comfort, calm, Shelter, food, love’s gentle balm? Or what is it ye buy so dear With your pain and with your fear? The seed ye sow, another reaps; The wealth ye find, another keeps; The robes ye weave, another wears; The arms ye forge, another bears. Sow seed—but let no tyrant reap: Find wealth—let no imposter heap: Weave robes—let not the idle wear: Forge arms—in your defence to bear. Shrink to your cellars, holes, and cells— In hall ye deck another dwells. Why shake the chains ye wrought? Ye see The steel ye tempered glance on ye. With plough and spade and hoe and loom Trace your grave and build your tomb And weave your winding-sheet—till fair England be your Sepulchre.Оскар Уайльд БАЛЛАДА РЭДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ
Перевод В.Брюсова
Памяти Ч.Т.В., бывшего кавалериста Королевской Конной гвардии. Скончался в тюрьме Его Величества Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.
I
Он больше не был в ярко-красном, Но он обрызган был Вином багряным, кровью алой, В тот час, когда убил,-- Ту женщину убил в постели, Которую любил.
В одежде серой, в сером кепи, Меж тех, кто осужден, И он гулял походкой легкой; Казался весел он; Но не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что проплывали, Поставив паруса.
Я также шел меж душ страдальных, Но круг другой свершал. Я думал о его поступке, Велик он или мал. Бедняге в петле быть,-- за мною Так кто-то прошептал.
О, Боже! Словно закачались Твердыни стен кругом, И небо налегло на череп, Как огненный шелом. Я сам страдал, но позабыл я О бедствии своем,
Я знал одно: с какою мыслью Он между нас идет, И почему он смотрит жадно На ясный небосвод. Он ту убил, кого любил он, И вот за то умрет.
-----
Возлюбленных все убивают,-- Так повелось в веках,-- Тот -- с дикой злобою во взоре, Тот -- с лестью на устах, Кто трус--с коварным поцелуем, Кто смел -- с клинком в руках!
Один любовь удушит юной, В дни старости--другой, Тот--сладострастия рукою, Тот -- золота рукой, Кто добр -- кинжалом, потому что Страдает лишь живой.
Тот любит слишком, этот--мало; Те ласку продают, Те покупают; те смеются, Разя, те слезы льют. Возлюбленных все убивают,-- Но все ль за то умрут?
-----
Не всем палач к позорной смерти Подаст условный знак, Не все на шею примут петлю, А на лицо колпак, И упадут, вперед ногами, Сквозь пол, в разверстый мрак.
Не все войдут в тюрьму, где будет Следить пытливый глаз, Днем, ночью, в краткий час молитвы И слез в тяжелый час,-- Чтоб узник добровольной смертью Себя от мук не спас.
Не всем у двери в час рассветный Предстанет страшный хор: Священник, в белом весь, дрожащий, Судья, склонивший взор, И, в черном весь, тюрьмы Смотритель, Принесший приговор.
Не всем придется одеваться Позорно впопыхах, Меж тем как ловит грубый Доктор В их нервных жестах страх, И громко бьют, как страшный молот, Часы в его руках.
Не все узнают муки жажды, Что горло жжет огнем, Когда палач в своих перчатках, Скользнув в тюрьму тайком,-- Чтоб жажды им не знать вовеки, Окрутит их ремнем.
Не все склонят чело, внимая Отходной над собой, Меж тем как ужас сердца громко Кричит: ведь ты живой! Не все, входя в сарай ужасный, Свой гроб толкнут ногой.
Не все, взглянув на дали неба В окно на потолке И, чтобы смерть пришла скорее, Молясь в глухой тоске, Узнают поцелуй Кайафы На трепетной щеке.
II
Он шесть недель свершал прогулку Меж тех, кто осужден. В одежде серой, в сером кепи, Казался весел он. Но не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что плыли мимо, Раскинув волоса.
Рук не ломал он, как безумец, Что посреди могил Дитя обманное--Надежду-- Охотно б воскресил; Он лишь глядел на высь, на солнце И воздух утра пил.
Рук не ломал он и не плакал, Приняв, что суждено, Но жадно пил он солнце, словно Таит бальзам оно, И ртом открытым пил он воздух, Как чистое вино.
Шло много там же душ страдальных, Я с ними круг свершал, Мы все забыли наш проступок, Велик он или мал, За тем следя, угрюмым взором, Кто петли, петли ждал.
И странно было, что так просто Меж нами он идет, И странно было, что так жадно Он смотрит в небосвод, И странно было, что убил он И вот за то умрет.
-----
Листвой зеленой дуб и клены Веселый май дарит, Но вечно-серый, любим виперой, Проклятый столб стоит, На нем плода не жди, но кто-то, Сед или юн, висит.
Стоять высоко--всем охота, Высь всех людей зовет, Но без боязни, в одежде казни, Кто встретит эшафот? Кто смело бросит взгляд, сквозь петлю, Последний в небосвод?
Плясать под звуки скрипок сладко, Мечта и Жизнь манят; Под звуки флейт, под звуки лютен Все радостно скользят. Но над простором, в танце скором, Плясать едва ль кто рад!
Прилежным взглядом, ряд за рядом, Следили мы за ним, И каждый думал, не пойдет ли И он путем таким. Слепорожденным, знать не дано нам, Не к Аду ль мы спешим.
И день настал: меж Осужденных Не двигался мертвец. Я понял, что на суд, в застенок, Предстал он, наконец. Что вновь его увидеть в мире Мне не судил Творец.
Мы встретились, как в бурю в море Разбитые суда, Друг с другом не промолвив слова (Слов не было тогда),-- Ведь мы сошлись не в ночь святую, А в горький день стыда,
Двух проклятых, отъединяя нас От жизни скрип ворот; Весь мир нас выбросил из сердца, Бог -- из своих забот; Попались мы в силок железный, Что грешных стережет.
III
Двор Осужденных! Жестки камни, С высоких стен -- роса... Там мы гуляли,-- свинцом свисали Над нами небеса. И зоркий Страж, чтоб кто не умер, Следил во все глаза.
И тот же Страж следил за Мертвым, Днем и ночной порой, Следил, когда вставал он плакать Иль падал ниц с мольбой,-- Чтоб он себя от эшафота Не спас своей рукой.
Устав тюремный без ошибки Тюрьмы Смотритель знал; Что смерть есть только факт научный, Нам Доктор объяснял; В день дважды приходил Священник И книжки раздавал.
В день дважды пил он кварту пива, Пускал из трубки дым; Служитель церкви от волненья Был разумом храним; Что руки палачей так близко Он находил благим.
Но почему так говорил он, И Страж не смел спросить. Ведь тот, кому достался в жизни Печальный долг -- следить, Замком сомкнуть обязан губы, Лицо под маской скрыть.
Иначе может он быть тронут И помощь оказать, А место ль это речь привета, Как к брату, обращать? Что в состояньи Состраданье Там, где должны страдать?
-----
И все удалей мы свершали Наш шутовской парад. Что нам! Мы знали, что мы стали Из Дьявольских бригад! Обрито темя, цепи бремя-- Веселый маскарад!
Канат кровавыми ногтями Щипали мы до тьмы, Мы стены мыли, пол белили, Решетки терли мы, Носили ведра, взводом, бодро, Скребли замки тюрьмы.
Мешки мы шили, камни били, Таскали пыльный тес, Стуча по жести, пели песни, Потели у колес. Но в каждом сердце скрыт был ужас И ключ безвестных слез,
Так скрыт, что, словно в травах волны, Все наши дни ползли, И жребий страшный, нам грозящий, Мы позабыть могли. И мы однажды -- пред могилой, Идя с работ, прошли.
Живой желая жертвы, яма Зевала желтым ртом, И грязь про кровь шепталась тайно С асфальтовым двором. Сказало это: здесь до света Он будет с палачом.
Мы промолчали; душу сжали -- Смерть, Ужас и Судьба. Прошел палач с своей сумою Походкою раба, И все, дрожа, к себе вошли мы, Как в разные гроба.
Толпою Страхов коридоры В ту были ночь полны, В железной башне, тихи, страшны. Шаги теней слышны, И сквозь бойницы, бледны, лица Смотрели с вышины.
Он спал и грезил, как уснувший В весенний день, в лугах. Следя, не понимали Стражи, Как спать, забывши страх, Когда палач стоит за дверью С веревкою в руках.
Но плакал тот, кто слез не ведал От всех сон скрылся прочь: Грабители, убийцы, воры Не спали в эту ночь; Страх за того им вторгся в душу, Кому нельзя помочь.
-----
За грех чужой изведать ужас,-- О, что страшней Творец До рукояти меч Расплаты Вонзился в глубь сердец, Катились слезы за другого И были -- как свинец.
А Стражи, в обуви бесшумной, Скользили каждый час; На нас, склоненных, удивленно Смотрел в окошко глаз: Они дивились, что мы молились Быть может, в первый раз.
Минуты длились, мы молились, Оплакивая труп. И перья полночи свивались Над гробом в мрачный клуб; Вино раскаянья на губке Казалось -- желчь для губ.
-----
Петух пел серый, петух пел красный, Но не рождался день. В углах, где мы лежали, Ужас Водил за тенью тень. Во тьме кривлялись злые духи, Забыв дневную лень.
Они скользили, проходили, Как люди сквозь туман, Луну дразнили под кадрили, Сгибая ловко стан. С чредой поклонов церемонных Шли из различных стран.
Шли, улыбаясь, шли, кривляясь, Вперед, рука с рукой, Плясали странно сарабанду, Кругом, одна с другой, Чертили дерзко арабески, Как ветер над водой.
Марионеток пируэты Творили на носках, И масок флейты, масок песни Нам воем внушали страх. Они все пели, громко пели, Тревожа сон в гробах.
"О, пусть,-- кричали,-- пышны дали! В цепях пойдешь куда? Однажды, дважды кость бросайте, Играйте, господа! Но проиграет, кто играет С Грехом в Дому Стыда!"
-----
Не рой видений были тени, Плясавший страшный хор! Тем, кто в оковах был суровых, Носил цепей убор,-- Казались,-- Боже! -- с живыми схожи Они, пугая взор.
Кружились маски в вальсе, в пляске, Смеялись нам из тьмы; Как рой прелестниц, с верху лестниц Сбегали в глубь тюрьмы; Глумясь с укором, звали взором, Пока молились мы.
-----
Вот плакать начал ветер утра, Но ночь не отошла: Ночь на своем станке гигантском За нитью нить пряла. Молясь, дрожали мы и ждали, Чтоб Правда Дня пришла.
Вкруг влажных стен тюремных ветер, Блуждая, грустно выл, И нас, как колесо стальное, За мигом миг разил. О, ветер! Что же мы свершили, Чтоб ты нас сторожил!
И, наконец, узор решетки Стал четко виден мне, Как переплет свинцовый, рядом С кроватью на стене. И понял я, что где-то в мире День Божий -- весь в огне.
Мы в шесть часов убрали кельи, В семь--тишина легла, Но мощной дрожью чьих-то крыльев Тюрьма полна была; С дыханьем льдистым--долг свершить свой Царица Смерть вошла.
Не шагом бурным, в плаще пурпурном, Не на коне верхом... Доска, веревка, парень ловкий-- Вся виселица в том. Скользнул постыдно (было видно) Ее Герольд к нам в дом.
-----
Казалось, кто-то чрез болото Идет в унылой тьме: Шептать моленья мы не смели И вновь рыдать в тюрьме; Погасло в каждом что-то разом: Надежды свет в уме.
Идет все прямо Правосудье, Не потеряет след, Могучих губит, губит слабых,-- В нем милосердья нет, Пятой железной давит сильных,- Убийца с давних лет!
-----
Мы ждали, чтоб пробило восемь... Был сух во рту язык... Мы знали: восемь--голос Рока, Судьбы проклятый крик. Равно для злых и правых петлю Готовит Рок в тот миг.
Что было делать, как не ждать нам, Чтоб этот знак был дан? Недвижны, немы были все мы, Как камни горных стран, Но сердце с силой било, словно Безумец в барабан.
Внезапно всколыхнул молчанье Часов тюремных звон; И вдруг, как волны, все наполнил Бессильной скорби стон: Так прокаженные тревожат, Вопя, болотный сон.
Как лики ужаса являет Порой нам снов кристалл,-- Мы вдруг увидели веревку, Нам черный крюк предстал, Мы услыхали, как молитву Палач в стон смерти сжал.
Весь ужас, так его потрясший, Что крик он издал тот. Вопль сожаленья, пот кровавый, Их кто, как я, поймет? Кто жил не жизнь одну, а больше, Не раз один умрет,
IV
В день казни нет обедни в церкви, Ее нельзя свершать: Священник слишком болен сердцем, Иль бледен он, как тать, Иль то в его глазах прочтем мы, Что нам нельзя читать.
Мы были заперты до полдня... Но, слышим, вот звонят... Бренча ключами, молча Стражи Открыли келий ряд. Пошли мы лестницей железной, Свой покидая Ад.
Хотя на Божий свет мы вышли, Наш круг был изменен: Один от страха весь был бледен, Другой, как стебль, склонен, И не знавал я, кто смотрел бы Так жадно в небосклон.
Да, не знавал я, кто вперял бы Так пристально глаза В клочок лазури, заменявший В тюрьме нам небеса, И в облака, что плыли мимо, Чтоб окропить леса.
И не было меж нас такого, Кто б, с бледностью лица, Не думал, что и он достоин Такого же конца: Ведь если он убил живого, То эти -- мертвеца.
Гот, кто вторично грех свершает, Терзает мертвых вновь, Он с них срывает страшный саван И вновь их точит кровь, Вновь точит кровь, за каплей каплю, И убивает вновь.
-----
Как клоуны, в наряде диком, В рисунке двух кругов, Мы молча шли асфальтом скользким, Вкруг, вкруг, все сто шагов, Мы молча шли асфальтом скользким, И каждый шел без слов.
Мы молча шли асфальтом скользким, И через каждый ум Носилась Память об ужасном, Как ветра дикий шум, И перед каждым мчался Ужас, И Страх стоял, угрюм.
-----
Взад и вперед ходили Стражи, Как пастухи в стадах, Одеты в праздничное платье, В воскресных сюртуках, Но выдавала их деянье Нам известь на ногах.
Где широко зияла яма, Ее мы не нашли. Виднелись у стены тюремной Песок и слой земли, Да комья извести, как саван, Над мертвым сверх легли.
Да! Был у мертвого свой саван,-- Не многим дан такой! Труп обнажен, чтоб стыд был больше, Но за глухой стеной Лежит в земле,--закован в цепи,-- В одежде огневой.
И пламя извести все гложет Там тело мертвеца: Ночами жадно гложет кости, Днем гложет плоть лица, Поочередно плоть и кости, Но сердце--без конца!
-----
Три долгих года там не сеют И не сажают там, Три долгих года там не место Ни травам, ни цветам; Земля молчит, не шлет упрека Смущенным небесам.
Им кажется: убийцы сердце Отравит сок стеблей. Неправда! Взысканная Богом, Земля добрей людей: Алей цвет алой розы будет И белой цвет -- белей.
Даст сердце стебли розы белой, Рот -- стебли алых роз, Кто знает, чем святую волю Готов явить Христос, С тех пор как посох Парсифаля Цветами вдруг пророс?
-----
Нет! Белым розам, алым розам В тюрьме не место жить. Кремень, булыжник, черепица -- Все, что здесь может быть: Цветы могли б иное горе Порою облегчить.
Нет! Ни один -- ни розы алой, Ни белой -- лепесток Не упадет близ стен проклятых На землю иль песок, Не скажет узникам, что умер За всех распятый Бог.
-----
И все ж, хотя стеной проклятой Тот мертвый окружен, И дух того не бродит ночью, Кто цепью отягчен, И дух того лишь стонет жалко, Кто в известь схоронен,--
Он все ж--несчастный--дремлет в мире, Иль в мире будет он: Он Ужасами не тревожим, Он Страхом не смущен, В земле нет ни Луны, ни Солнца, Где бедный схоронен.
-----
Как зверь, он ими был повешен, И реквием святой Не пел над ним, как утешенье Его душе больной. С поспешностью он унесен был, Зарыт в земле сырой.
Раздетый труп они швырнули (Пусть мухи поедят!), Смеялись, что так вздуто горло, Чист и недвижен взгляд, И с хохотом ему творили Из извести наряд.
Колен Священник не преклонит Перед могилой той, Пред ней не сделает, с молитвой, Он знак креста святой, Хоть ради грешников Спаситель Сошел в наш мир земной.
Но что ж! Грань жизни перешел он; То участь всех живых. В разбитой урне Сожалений Потоки слез чужих. О нем отверженцы рыдали, Но плакать -- доля их.
V
Прав или нет Закон,-- не знаю: То знать мы не должны. Мы, узники, одно мы знаем, Что прочен овод стены, Что день в тюрьме подобен году, Что дни его длинны.
И знаю я, что все Законы (Создание людей), С тех пор как брат убит был братом И длится круг скорбей,-- Зерно бросают, лишь мякину Храня в коре своей.
Я также знаю,-- и должны бы О том все знать всегда,-- Что люди строят стены тюрем Из кирпичей стыда И запирают, чтоб Спаситель Не заглянул туда.
Они свет Солнца запирают И милый лик Луны, Они свой Ад усердно прячут, И в нем схоронены Дела, что люди и Сын Божий Увидеть не должны!
-----
В тюрьме растет лишь Зло, как севы Губительных стеблей. Одно достойно в том, кто гибнет И изнывает в ней: Что в ней Отчаяние--сторож, А Горе -- спутник дней.
Здесь могут голодом ребенка И день и ночь терзать, Бить слабых, мучить сумасшедших И старцев оскорблять. Те гибнут, те теряют разум, И все должны молчать.
Живут здесь люди в кельях узких, И тесных, и сырых, В окно глядит, дыша отравой, Живая Смерть на них, И, кроме Похоти, все стало Прах--в образах людских.
Поят водою здесь гнилою, Ее мы с илом пьем; Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан С известкой и с песком; Здесь сон не дремлет: чутко внемлет, Крича, обходит дом.
-----
Пусть тощий Голод с Жаждой бледной, Как две змеи, язвят, Пусть сохнет тело,-- что за дело! -- Другой ужасней яд: Мы днем таскаем камни,-- ночью Они в груди лежат.
Здесь в келье--сумрак, в сердце--полночь. Здесь всюду -- мрак и сон. Колеса вертим, паклю щиплем, Но каждый заключен В Аду отдельном, и молчанье Страшней, чем медный звон,
Никто не подойдет к нам с речью Приветной и живой, Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку Безжалостный и злой; Забыты всеми, гибнем, гибнем Мы телом и душой!
Одни, унижены, мы ржавим Цепь жизни без конца. Те плачут, те клянут, те терпят С бесстрастностью лица,-- Но камни сердца раздробляет Благой Закон Творца.
-----
Сердца, разбитые в темницах, Благоуханье льют, Так, как у ног Хряста разбитый Альвастровый сосуд, И дивным полон ароматом Земных грехов приют.
О, счастлив тот, чье сердце может Разбиться на пути! Как иначе очистить душу И новый путь найти? Когда не в глубь сердец разбитых,-- Куда Христу сойти?
И тот, чье вздуто было горло, Чист и недвижен взгляд. Ждал рук Того, Кем был разбойник С креста на Небо взят. Сердцам разбитым и печальным Христос являться рад.
Тот в красном, кто читал Законы, Ему отсрочку дал,-- Три маленьких недели жизни, Чтоб он свой грех сознал И кровью искупил минуту, Когда он нож держал.
Омыли слезы крови руку, Что кровью залита. Смывается кровь только кровью, И влага слез -- чиста. Знак Каина кровавый -- белой Печатью стал Христа.
VI
Близ Рэдинга есть замок Рэдинг. И ров позорный в нем. Во рву лежит один несчастный, Сжигаемый огнем; В горючем саване лежит он, Без имени над рвом.
Пусть он до дня, когда вострубит Архангел, мирно опит. Шум лишних вздохов, слез ненужных Его пусть не смутит. Убил он ту, кого любил он, И вот за то убит.
Возлюбленных все убивают,-- Так повелось в веках,-- Тот -- с дикой злобою во взоре, Тот -- с лестью на устах, Кто трус -- с коварным поцелуем, Кто смел -- с клинком в руках! Оскар Уайльд БАЛЛАДА РЭДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ Перевод К.Бальмонта Памяти К. Т. В. - бывшего кавалериста королевской гвардии,умершего в тюрьме его величества Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896.1 Он не был больше в ярко-красном, Вино и кровь он слил, Рука в крови была, когда он С умершей найден был, Кого любил - и, ослепленный, В постели он убил. И вот он шел меж подсудимых, Весь в серое одет. Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел и думал, чт_о_ он сделал, Чт_о_ совершил вон тот, - Вдруг кто-то прошептал за мною: "Его веревка ждет". О, боже мой! Глухие стены Шатнулись предо мной, И небо стало раскаленным, Как печь, над головой, И пусть я шел в жестокой пытке, - Забыл я ужас свой. Я только знал, какою мыслью Ему судьба - гореть. И почему на свет дневной он Не может не смотреть, - Убил он ту, кого любил он, И должен умереть. Но убивают все любимых, - Пусть знают все о том, - Один убьет жестоким взглядом, Другой - обманным сном, Трусливый - лживым поцелуем, И тот, кто смел, - мечом! Один убьет любовь в расцвете, Другой - на склоне лет, Один удушит в сладострастьи. Другой - под звон монет, Добрейший - нож берет: кто умер, В том муки больше нет. Кто слишком скор, кто слишком долог, Кто купит, кто продаст, Кто плачет долго, кто - спокойный - И вздоха не издаст, Но убивают все любимых, - Не всем палач воздаст. Он не умрет позорной смертью, Он не умрет - другой, Не ощутит вкруг шеи петлю И холст над головой, Сквозь пол он не уронит ноги Над страшной пустотой. Молчащими не будет ночью И днем он окружен, Что все следят, когда заплачет, Когда издаст он стон, - Следят, чтоб у тюрьмы не отнял Тюремной жертвы он. Он не увидит на рассвете, Что вот пришла Беда, Пришел, дрожа, священник в белом, Как ужас навсегда, Шериф и комендант, весь в черном, Чей образ - лик Суда. Он не наденет торопливо Свой каторжный наряд, Меж тем как грубый доктор смотрит, Чем новым вспыхнул взгляд, - Держа часы, где осужденья Звучат, стучат, стучат. Он не узнает тяжкой жажды, Что в горле - как песок, Пред тем, когда палач в перчатках Прильнет на краткий срок И узника скрутит ремнями, Чтоб жаждать он не мог. Слова молитв заупокойных Не примет он, как гнет, И, между тем как ужас в сердце Кричит, что он живет, Он не войдет, касаясь гроба, Под страшный низкий свод. Не глянет он на вышний воздух Сквозь узкий круг стекла, Молясь землистыми губами, Чтоб боль скорей прошла, Не вздрогнет он от губ Кайафы, Стирая пот с чела.2 Уж шесть недель гулял солдат наш, Весь в серое одет, Была легка его походка, Он не был грустен, нет, Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Он не ломал с тоскою руки, Как те, в ком мало сил И кто в Отчаяньи Надежду Безумно оживил, - Нет, только он глядел на солнце И жадно воздух пил. Не плакал он, ломая руки, О том, что суждено, Но только утро пил, как будто Целительно оно. О, жадно, жадно пил он солнце, Как светлое вино! С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед, Я шел, - и каждый, кто терзался, Про свой не помнил гнет, Но мы за тем следили тупо, Кого веревка ждет. И странно было знать, что мог он Так весело шагать, И странно было, что глазами Он должен свет впивать, И странно было знать, что должен Такой он долг отдать. Цветут и дуб и вяз роскошно Весеннею порой. Но страшно видеть столб позорный, Что перевит змеей, - И, стар иль юн, но кто-то должен Предел не выждать свой! Высок престол, и счастье трона Всех манит и зовет, Но кто хотел бы, с крепкой петлей, Взойти на эшафот И сквозь ошейник бросить взгляд свой Последний в небосвод? Прекрасны пляски, звуки скрипок, Любовь и Жизнь с Мечтой; Любить, плясать, под звуки лютни, Толпою молодой; Но страшно - быстрою ногою - Плясать над пустотой! И мы за ним с больным вниманьем Следили, чуть дыша: Быть может, к каждому такой же Конец ползет, спеша? Как знать, в какой нас Ад заманит Незрячая душа. И наконец меж подсудимых Он больше не ходил. Я знал: он в черной загородке, В судебном зале был. Его лица я не увижу, Как долго б я ни жил. Мы встретились, как в бурю, в море, Погибшие суда. Без слов, без знака - что могли бы Мы говорить тогда? Мы встретились не в ночь святую, А в яркий день стыда. Тот и другой в глуши тюремной Людской отбросок был, Нас мир, сорвавши с сердца, бросил, И бог о нас забыл, И за железную решетку Грех в тьму нас заманил.3 Двор Должников - в камнях весь жестких, Там слизь со стен течет, С высоких стен; близ них гулял он: Над ним - свинцовый свод, И слева-справа страж ходил с ним, Боясь, что он умрет. Или молчащими он ночью И днем был окружен, - Они следили за слезами, Они ловили стон, Боясь, чтобы не отнял жертву У эшафота он. Был комендант без послаблений, Устав он твердо знал. Смерть - факт научный, - доктор умный Все факты признавал. В день дважды приходил священник - И книжку оставлял. И дважды в день курил он трубку И кружку пива пил, Его душа была спокойна, В ней страх не властен был, Он говорил, что он доволен Уйти во тьму могил. Но почему так говорил он, Страж ни один не знал: Тот, кто в тюрьме быть должен стражем, Язык свой замыкал, Кому судьба в тюрьме быть стражем, Тот маску надевал. Когда б спросил, душа не в силах Была б так быть нема, А что же может сделать Жалость Там, где убийцам - Тьма? Какое слово он нашел бы Для братского ума? Мы проходили, образуя Наш - Шутовской - Парад. Чт_о_ в том! Ведь были мы одною Из Дьявольских Бригад: В ногах - свинец, затылки бриты, - Роскошный маскарад. Канаты рвали мы - и ногти, В крови, ломали мы, Пол мыли щеткой, терли двери Решетчатой тюрьмы, - Шел гул от топота, от ведер, От адской кутерьмы. Мешки мы шили, били камни, - Шел звон со всех сторон, - Мы били жесть и пели гимны, Наш ум был оглушен, Но в сердце каждого был ужас: Таился в сердце он. Таился так, что дни, как волны, Меж трав густых ползли. Забыли мы, чего обманщик И глупый ждать могли. Но раз, с работы возвращаясь, Могилу мы прошли. Зияла яма жадной пастью, Возжаждавшей убить, Кричала грязь, что хочет крови, Асфальту нужно пить. Мы знали: завтра между нами Один окончит быть. И мы вошли, душой взирая На Смерть, на Суд, на Страх; Прошел палач с своей сумою, - Он спрятался впотьмах; И мы дрожа замкнулись - каждый Под номером - в гробах. В ту ночь тенями в коридорах Тюрьма была полна, Вошли шаги в Железный Город, Шепталась тишина, И лица бледные глядели Сквозь полосы окна. А он лежал - как тот, кто в травах Заснул, устав мечтать, И стражи сон тот сторожили И не могли понять, Как может кто-нибудь пред казнью Так сладко, сладко спать. Но нет тем сна, кто слез не ведал И весь дрожит в слезах. Так мы - обманщик, плут и глупый - Все были на часах. Сквозь каждый мозг, цепляясь, ползал Другого жгучий страх. О, это страшно, страшно - муку Терпеть за грех чужой! Нам меч греха вонзился в сердце С отравой роковой, Горели слезы в нас - о крови, Что пролил здесь другой. И стражи, в обуви бесшумной, Смотря в дверной кружок, Пугались, на полу увидя Тех, дух чей изнемог, - Дивились, что молиться могут, Кто никогда не мог. Всю ночь, склоняясь, мы молились, Оплакивая труп, И перья полночи качались, Могильный мрак был туп, И вкус раскаянья был в сердце - Как желчи вкус для губ. Седой петух пропел и красный, Но дня не привели, И тени Ужаса пред нами По всем углам ползли, И каждый дух, что бродит ночью, Кривясь, густел в пыли. Они ползли, они скользили, Как путники сквозь мглу, Они, как лунные виденья, Крутились на полу, И с мерзкой грацией качались, И радовались злу. Они с ужимками мигали Вблизи и вдалеке, Они плясали сарабанду - И шли рука к руке, Они чертили арабески. Как ветер на песке! Марионеткам было любо Ногами семенить, Под флейты Страха в маскараде Свой хоровод водить, - И пели маски, пели долго, Чтоб мертвых разбудить. "Ого! - кричали. - Мир обширен, Но цепи - вот беда! И джентльмены кость бросают И раз, и два, - о, да! Но раб тот, кто с Грехом играет В Прибежище Стыда!" Нет, не из воздуха был создан Злорадный тот синклит Для тех, чья жизнь была в колодках, Кто был в гробу забит. Они - о, боже! - были живы, И страшен был их вид. Кругом, кругом в зловещем вальсе Крутились духи тьмы, Они жеманно улыбались По всем углам тюрьмы, Мигали, тонко усмехались, Пока молились мы. Ночь длилась, но уж ветер утра Летал, легко стеня, Все нити мрака Ночь продлила, Сквозь свой станок гоня, И мы в молитвах ужаснулись На Правосудье Дня. Вдоль влажных стен стенящий ветер Скользил со всех сторон, И колесом стальным впился в нас Минут чуть слышный звон. О, что же сделали мы, ветер, Чтоб слышать этот стон? И наконец во мгле неясной На извести стенной Увидел призрак я решетки, Узор ее резной, - И я узнал, что где-то в мире Был красен свет дневной. И в шесть часов мели мы кельи, В семь - тишь везде была. Но внятен шорох был - качанье Могучего крыла. Чтобы убить - с дыханьем льдистым В тюрьму к нам Смерть вошла. Не на коне, как месяц, белом, Не в красках огневых. Сажень веревки только нужно, Чтоб человек затих, - И вот она вошла с веревкой Для тайных дел своих. Мы точно шли сквозь топь на ощупь: Кругом - болото, мгла, Не смели больше мы молиться, И сжата скорбь была, В нас что-то умерло навеки, Надежда умерла. О, Правосудье Человека, Подобно ты Судьбе, Ты губишь слабых, губишь сильных В чудовищной борьбе, Ты сильных бьешь пятой железной, Проклятие тебе! Мы ждали, чтоб пробило восемь, Томясь в гробах своих: Счет восемь - счет клеймящий Рока, Крик смерти в мир живых, - И Рок задавит мертвой петлей Как добрых, так и злых. Мы только думали и ждали, Чтоб знак прийти был дан, И каждый был как бы в пустыне Застывший истукан, Но сердце в каждом било - точно Безумный в барабан! Внезапно на часах тюремных Восьми отбит был счет, И стоном общим огласился Глухой тюремный свод, Как будто крикнул прокаженный Средь дрогнувших болот. И как в кристалле сна мы видим Чудовищнейший лик, Мы увидали крюк, веревку, Пред нами столб возник, Мы услыхали, как молитву Сдавила петля в крик. И боль, которой так горел он, Что издал крик он тот, Лишь понял я вполне, - весь ужас Никто так не поймет: Кто в жизни много жизней слышит, Тот много раз умрет.4 Обедни нет в день смертной казни, Молитв не могут петь. Священник слишком болен сердцем, Иль должен он бледнеть, Или в глазах его есть что-то, На что нельзя смотреть. Мы были взаперти до полдня, Затем раздался звон, И стражи, прогремев ключами, Нас выпустили вон, И каждый был с отдельным адом На время разлучен. И вот мы шли в том мире божьем Не как всегда, - о, нет: В одном лице я видел бледность, В другом - землистый цвет, И я не знал, что скорбный может Так поглядеть на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впивая узкую полоску, Тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Но голову иной так низко, Печально опустил, И знал, что, в сущности, той казни Он больше заслужил: Тот лишь убил - кого любил он, Он - мертвых умертвил. Да, кто грешит вторично, - мертвых Вновь к пыткам будит он И тянет труп за грязный саван: Вновь труп окровавлен, И вновь покрыт густой он кровью, И вновь он осквернен! По влажно-скользкому асфальту Мы шли и шли кругом, Как клоуны иль обезьяны, В наряде шутовском, - Мы шли, никто не молвил слова, Мы шли и шли кругом. И каждый ум, пустой и впалый, Испуган был мечтой, Мысль об уродливом была в нем, Как ветер круговой, И Ужас шел пред ним победно, И Страх был за спиной. И были стражи возле стада С чванливостью в глазах, И все они нарядны были В воскресных сюртуках, Но ясно, известь говорила У них на сапогах. Там, где зияла раньше яма, Покрылось все землей. Пред гнусною стеной тюремной - Песку и грязи слой, И куча извести - чтоб мертвый Имел в ней саван свой. Такой на этом трупе саван, Каких не знает свет: Для срама большего он - голый, На нем покрова нет, - И так лежит, цепями скован И пламенем одет! И известь ест и плоть и кости, Огонь в него проник, И днем ест плоть и ночью - кости, И жжет, меняет лик, Ест кость и плоть попеременно, Но сердце - каждый миг. Три долгих года там не сеют И не растят цветов, Три долгих года там - бесплодность Отверженных песков, - И это место смотрит в небо, Глядит без горьких слов. Им кажется, что кровь убийцы - Отрава для стеблей. Неправда! Нет, земля - от бога, Она добрей людей, - Здесь краска роз была б краснее, И белых роз - белей. Из сердца - стебель белой розы, И красной - изо рта! Кто может знать пути господни, Веления Христа? Пред папой - посох пилигрима Вдруг все одел цвета! Но нет ни белых роз, ни красных В тюрьме, где все - тиски. Кремень, голыш - вот все, что есть там, - Булыжник, черепки: Цветы нас исцелить могли бы От ужасов тоски. И никогда не вспыхнут розы Меж стен позорных тех, И никогда в песке и в грязи Не глянет цвет утех, Чтобы сказать убогим людям, Что умер бог за всех. Но все ж, хоть он кругом оцеплен Тюремною стеной, И хоть не может дух в оковах Бродить порой ночной, И только плачет дух, лежащий Во мгле, в земле такой, - Он в мире - этот несчастливый, Он в царстве тишины. Там нет грозящего безумья, Там Страх не входит в сны, В земле беззвездной, где лежит он, Нет солнца, нет луны. Он как животное - бездушно - Повешен ими был. Над ужаснувшейся душою И звон не прозвонил. Они его поспешно взяли, Зев ямы жертву скрыл. Они с него покров сорвали: Для мух был пирный час. Смешна была им вздутость горла, Недвижность мертвых глаз. Они со смехом клали известь, Чтоб саван жег, не гас. Священник мимо той могилы Без вздоха бы прошел, Ее крестом не осенил бы, Нам данным в бездне зол, - Ведь здесь как раз один из тех был, К кому Христос пришел. Пусть так. Все хорошо: замкнулась Дней здешних череда, Чужие слезы отдадутся Тому, чья жизнь - беда, О нем отверженные плачут, А скорбь их - навсегда.5 Прав или нет Закон - не знаю, Одно в душе живет: В тюрьме - тоска, в ней стены крепки, В ней каждый день - как год. И каждый день в том долгом годе Так медленно идет. И знаю я: все, все законы, Что сделал человек, С тех пор, как первый брат убит был, И мир стал - мир калек, - Закон мякину сохраняет И губит рожь навек. И знаю я, - и было б мудро, Чтоб каждый знал о том, - Что полон каждый камень тюрем Позором и стыдом: В них люди братьев искажают, Замок в них - пред Христом. Луну уродуют решеткой И солнца лик слепят, И благо им, что ад их скрытен: На то, что там творят, Ни бога сын, ни человека Не должен бросить взгляд! Деянья подлые взрастают, Как плевелы, в тюрьме. Что есть благого в человеке - Бледнеет в той чуме, И над замком Тоска нависла, Отчаянье - во тьме. Ребенка мучают, пугают, Он плачет день и ночь. Кто слаб - тем кнут, кто глуп - тех хлещут, Кто сед - тех бить не прочь. Теряют ум, грубеют, чахнут - И некому помочь. Живем мы - каждый в узкой келье, Вонючей и глухой, Живая Смерть с гнилым дыханьем - За каждою стеной, И, кроме Похоти, все тлеет, Как пыль, в душе людской. Водой соленой там поят нас, И слизь по ней скользит, И горький хлеб, что скудно весит, С известкой, с мелом слит, И Сон не хочет лечь, но бродит И к Времени кричит. Но если Голод с бледной Жаждой - Змея с другой змеей, О них заботимся мы мало, Но в чем наш рок слепой - Тот камень, что ты днем ворочал, В груди - во тьме ночной. Всегда глухая полночь в сердце, И тьма со всех сторон. Мы рвем канат, мотыль вращаем, Ад - каждый отделен, И тишина еще страшнее, Чем грозный медный звон. Никто не молвит слова ласки С живущим мертвецом, И в дверь лишь виден взор следящий С бесчувственным лицом. Забыты всеми, - мы и телом И духом здесь гнием. Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий Принижен и забит, - И кто клянет, и кто рыдает, И кто всегда молчит. Но благ Закон бессмертный бога: Он камень душ дробит. Когда же нет у человека В разбитом сердце сил, Оно - как тот ларец разбитый, Где нард роскошный был, Который в доме с прокаженным Господь, как клад, открыл. Счастливы - вы, с разбитым сердцем, Уставшие в пути. Как человек иначе может Свой дух от Тьмы спасти? И чем же, как не сердцем, может Христос в наш дух войти? И тот - с кровавым вздутым горлом И с мглой недвижных глаз - Ждет рук Того, кем был разбойник Взят в Рай в свой смертный час. Когда у нас разбито сердце, Господь не презрит нас. Тот человек, что весь был, в красном И что читал Закон, Ему дал три недели жизни, Чтоб примирился он, Чтоб тот с души смыл пятна крови, Кем нож был занесен. К его руке - от слез кровавых Вернулась чистота: Лишь кровью кровь омыть возможно, И влага слез чиста, - И красный знак, что дал нам Каин, Стал белизной Христа.6 Близ Рэдинга есть в Рэдингской Тюрьме позорный ров. Злосчастный человек одет в нем В пылающий покров. Лежит он в саване горящем - И нет над гробом слов. Пусть там до воскресенья мертвых Он будет тихо тлеть, И лить не нужно слез безумных, И без толку жалеть: Убил он ту, кого любил он, - Был должен умереть. Но убивают все любимых, - Пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, Другой - обманным сном, Трусливый - лживым поцелуем, И тот, кто смел, - мечом! Примечания Рэдинг - город недалеко от Оксфорда. Он не был больше в ярко-красном - мундир английской гвардии был красного цвета. Кайафа (еванг.) - иудейский первосвященник, по настоянию которого был распят Христос. Сарабанда - испанский танец. Смерть на белом коне - образ Всадника на белом коне из Апокалипсиса символизирует смерть.Авель (библ.) - старший брат, убитый Каином.The Ballad of Reading Gaol Oscar Wilde, 1854 - 1900 I
He did not wear his scarlet coat, For blood and wine are red, And blood and wine were on his hands When they found him with the dead, The poor dead woman whom he loved, And murdered in her bed.
He walked amongst the Trial Men In a suit of shabby grey; A cricket cap was on his head, And his step seemed light and gay; But I never saw a man who looked So wistfully at the day.
I never saw a man who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue Which prisoners call the sky, And at every drifting cloud that went With sails of silver by.
I walked, with other souls in pain, Within another ring, And was wondering if the man had done A great or little thing, When a voice behind me whispered low, "That fellow’s got to swing."
Dear Christ! the very prison walls Suddenly seemed to reel, And the sky above my head became Like a casque of scorching steel; And, though I was a soul in pain, My pain I could not feel.
I only knew what hunted thought Quickened his step, and why He looked upon the garish day With such a wistful eye; The man had killed the thing he loved And so he had to die.
Yet each man kills the thing he loves By each let this be heard, Some do it with a bitter look, Some with a flattering word, The coward does it with a kiss, The brave man with a sword!
Some kill their love when they are young, And some when they are old; Some strangle with the hands of Lust, Some with the hands of Gold: The kindest use a knife, because The dead so soon grow cold.
Some love too little, some too long, Some sell, and others buy; Some do the deed with many tears, And some without a sigh: For each man kills the thing he loves, Yet each man does not die.
He does not die a death of shame On a day of dark disgrace, Nor have a noose about his neck, Nor a cloth upon his face, Nor drop feet foremost through the floor Into an empty place
He does not sit with silent men Who watch him night and day; Who watch him when he tries to weep, And when he tries to pray; Who watch him lest himself should rob The prison of its prey.
He does not wake at dawn to see Dread figures throng his room, The shivering Chaplain robed in white, The Sheriff stern with gloom, And the Governor all in shiny black, With the yellow face of Doom.
He does not rise in piteous haste To put on convict-clothes, While some coarse-mouthed Doctor gloats, and notes Each new and nerve-twitched pose, Fingering a watch whose little ticks Are like horrible hammer-blows.
He does not know that sickening thirst That sands one’s throat, before The hangman with his gardener’s gloves Slips through the padded door, And binds one with three leathern thongs, That the throat may thirst no more.
He does not bend his head to hear The Burial Office read, Nor, while the terror of his soul Tells him he is not dead, Cross his own coffin, as he moves Into the hideous shed.
He does not stare upon the air Through a little roof of glass; He does not pray with lips of clay For his agony to pass; Nor feel upon his shuddering cheek The kiss of Caiaphas.
II
Six weeks our guardsman walked the yard, In a suit of shabby grey: His cricket cap was on his head, And his step seemed light and gay, But I never saw a man who looked So wistfully at the day.
I never saw a man who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue Which prisoners call the sky, And at every wandering cloud that trailed Its raveled fleeces by.
He did not wring his hands, as do Those witless men who dare To try to rear the changeling Hope In the cave of black Despair: He only looked upon the sun, And drank the morning air.
He did not wring his hands nor weep, Nor did he peek or pine, But he drank the air as though it held Some healthful anodyne; With open mouth he drank the sun As though it had been wine!
And I and all the souls in pain, Who tramped the other ring, Forgot if we ourselves had done A great or little thing, And watched with gaze of dull amaze The man who had to swing.
And strange it was to see him pass With a step so light and gay, And strange it was to see him look So wistfully at the day, And strange it was to think that he Had such a debt to pay.
For oak and elm have pleasant leaves That in the spring-time shoot: But grim to see is the gallows-tree, With its adder-bitten root, And, green or dry, a man must die Before it bears its fruit!
The loftiest place is that seat of grace For which all worldlings try: But who would stand in hempen band Upon a scaffold high, And through a murderer’s collar take His last look at the sky?
It is sweet to dance to violins When Love and Life are fair: To dance to flutes, to dance to lutes Is delicate and rare: But it is not sweet with nimble feet To dance upon the air!
So with curious eyes and sick surmise We watched him day by day, And wondered if each one of us Would end the self-same way, For none can tell to what red Hell His sightless soul may stray.
At last the dead man walked no more Amongst the Trial Men, And I knew that he was standing up In the black dock’s dreadful pen, And that never would I see his face In God’s sweet world again.
Like two doomed ships that pass in storm We had crossed each other’s way: But we made no sign, we said no word, We had no word to say; For we did not meet in the holy night, But in the shameful day.
A prison wall was round us both, Two outcast men were we: The world had thrust us from its heart, And God from out His care: And the iron gin that waits for Sin Had caught us in its snare.
III
In Debtors’ Yard the stones are hard, And the dripping wall is high, So it was there he took the air Beneath the leaden sky, And by each side a Warder walked, For fear the man might die.
Or else he sat with those who watched His anguish night and day; Who watched him when he rose to weep, And when he crouched to pray; Who watched him lest himself should rob Their scaffold of its prey.
The Governor was strong upon The Regulations Act: The Doctor said that Death was but A scientific fact: And twice a day the Chaplain called And left a little tract.
And twice a day he smoked his pipe, And drank his quart of beer: His soul was resolute, and held No hiding-place for fear; He often said that he was glad The hangman’s hands were near.
But why he said so strange a thing No Warder dared to ask: For he to whom a watcher’s doom Is given as his task, Must set a lock upon his lips, And make his face a mask.
Or else he might be moved, and try To comfort or console: And what should Human Pity do Pent up in Murderers’ Hole? What word of grace in such a place Could help a brother’s soul?
With slouch and swing around the ring We trod the Fool’s Parade! We did not care: we knew we were The Devil’s Own Brigade: And shaven head and feet of lead Make a merry masquerade.
We tore the tarry rope to shreds With blunt and bleeding nails; We rubbed the doors, and scrubbed the floors, And cleaned the shining rails: And, rank by rank, we soaped the plank, And clattered with the pails.
We sewed the sacks, we broke the stones, We turned the dusty drill: We banged the tins, and bawled the hymns, And sweated on the mill: But in the heart of every man Terror was lying still.
So still it lay that every day Crawled like a weed-clogged wave: And we forgot the bitter lot That waits for fool and knave, Till once, as we tramped in from work, We passed an open grave.
With yawning mouth the yellow hole Gaped for a living thing; The very mud cried out for blood To the thirsty asphalte ring: And we knew that ere one dawn grew fair Some prisoner had to swing.
Right in we went, with soul intent On Death and Dread and Doom: The hangman, with his little bag, Went shuffling through the gloom And each man trembled as he crept Into his numbered tomb.
That night the empty corridors Were full of forms of Fear, And up and down the iron town Stole feet we could not hear, And through the bars that hide the stars White faces seemed to peer.
He lay as one who lies and dreams In a pleasant meadow-land, The watcher watched him as he slept, And could not understand How one could sleep so sweet a sleep With a hangman close at hand?
But there is no sleep when men must weep Who never yet have wept: So we—the fool, the fraud, the knave— That endless vigil kept, And through each brain on hands of pain Another’s terror crept.
Alas! it is a fearful thing To feel another’s guilt! For, right within, the sword of Sin Pierced to its poisoned hilt, And as molten lead were the tears we shed For the blood we had not spilt.
The Warders with their shoes of felt Crept by each padlocked door, And peeped and saw, with eyes of awe, Grey figures on the floor, And wondered why men knelt to pray Who never prayed before.
All through the night we knelt and prayed, Mad mourners of a corpse! The troubled plumes of midnight were The plumes upon a hearse: And bitter wine upon a sponge Was the savior of Remorse.
The cock crew, the red cock crew, But never came the day: And crooked shape of Terror crouched, In the corners where we lay: And each evil sprite that walks by night Before us seemed to play.
They glided past, they glided fast, Like travelers through a mist: They mocked the moon in a rigadoon Of delicate turn and twist, And with formal pace and loathsome grace The phantoms kept their tryst.
With mop and mow, we saw them go, Slim shadows hand in hand: About, about, in ghostly rout They trod a saraband: And the damned grotesques made arabesques, Like the wind upon the sand!
With the pirouettes of marionettes, They tripped on pointed tread: But with flutes of Fear they filled the ear, As their grisly masque they led, And loud they sang, and loud they sang, For they sang to wake the dead.
“Oho!” they cried, “The world is wide, But fettered limbs go lame! And once, or twice, to throw the dice Is a gentlemanly game, But he does not win who plays with Sin In the secret House of Shame.”
No things of air these antics were That frolicked with such glee: To men whose lives were held in gyves, And whose feet might not go free, Ah! wounds of Christ! they were living things, Most terrible to see.
Around, around, they waltzed and wound; Some wheeled in smirking pairs: With the mincing step of demirep Some sidled up the stairs: And with subtle sneer, and fawning leer, Each helped us at our prayers.
The morning wind began to moan, But still the night went on: Through its giant loom the web of gloom Crept till each thread was spun: And, as we prayed, we grew afraid Of the Justice of the Sun.
The moaning wind went wandering round The weeping prison-wall: Till like a wheel of turning-steel We felt the minutes crawl: O moaning wind! what had we done To have such a seneschal?
At last I saw the shadowed bars Like a lattice wrought in lead, Move right across the whitewashed wall That faced my three-plank bed, And I knew that somewhere in the world God’s dreadful dawn was red.
At six o’clock we cleaned our cells, At seven all was still, But the sough and swing of a mighty wing The prison seemed to fill, For the Lord of Death with icy breath Had entered in to kill.
He did not pass in purple pomp, Nor ride a moon-white steed. Three yards of cord and a sliding board Are all the gallows’ need: So with rope of shame the Herald came To do the secret deed.
We were as men who through a fen Of filthy darkness grope: We did not dare to breathe a prayer, Or give our anguish scope: Something was dead in each of us, And what was dead was Hope.
For Man’s grim Justice goes its way, And will not swerve aside: It slays the weak, it slays the strong, It has a deadly stride: With iron heel it slays the strong, The monstrous parricide!
We waited for the stroke of eight: Each tongue was thick with thirst: For the stroke of eight is the stroke of Fate That makes a man accursed, And Fate will use a running noose For the best man and the worst.
We had no other thing to do, Save to wait for the sign to come: So, like things of stone in a valley lone, Quiet we sat and dumb: But each man’s heart beat thick and quick Like a madman on a drum!
With sudden shock the prison-clock Smote on the shivering air, And from all the gaol rose up a wail Of impotent despair, Like the sound that frightened marshes hear From a leper in his lair.
And as one sees most fearful things In the crystal of a dream, We saw the greasy hempen rope Hooked to the blackened beam, And heard the prayer the hangman’s snare Strangled into a scream.
And all the woe that moved him so That he gave that bitter cry, And the wild regrets, and the bloody sweats, None knew so well as I: For he who lives more lives than one More deaths than one must die.
IV
There is no chapel on the day On which they hang a man: The Chaplain’s heart is far too sick, Or his face is far too wan, Or there is that written in his eyes Which none should look upon.
So they kept us close till nigh on noon, And then they rang the bell, And the Warders with their jingling keys Opened each listening cell, And down the iron stair we tramped, Each from his separate Hell.
Out into God’s sweet air we went, But not in wonted way, For this man’s face was white with fear, And that man’s face was grey, And I never saw sad men who looked So wistfully at the day.
I never saw sad men who looked With such a wistful eye Upon that little tent of blue We prisoners called the sky, And at every careless cloud that passed In happy freedom by.
But there were those amongst us all Who walked with downcast head, And knew that, had each got his due, They should have died instead: He had but killed a thing that lived Whilst they had killed the dead.
For he who sins a second time Wakes a dead soul to pain, And draws it from its spotted shroud, And makes it bleed again, And makes it bleed great gouts of blood And makes it bleed in vain!
Like ape or clown, in monstrous garb With crooked arrows starred, Silently we went round and round The slippery asphalte yard; Silently we went round and round, And no man spoke a word.
Silently we went round and round, And through each hollow mind The memory of dreadful things Rushed like a dreadful wind, And Horror stalked before each man, And terror crept behind.
The Warders strutted up and down, And kept their herd of brutes, Their uniforms were spick and span, And they wore their Sunday suits, But we knew the work they had been at By the quicklime on their boots.
For where a grave had opened wide, There was no grave at all: Only a stretch of mud and sand By the hideous prison-wall, And a little heap of burning lime, That the man should have his pall.
For he has a pall, this wretched man, Such as few men can claim: Deep down below a prison-yard, Naked for greater shame, He lies, with fetters on each foot, Wrapt in a sheet of flame!
And all the while the burning lime Eats flesh and bone away, It eats the brittle bone by night, And the soft flesh by the day, It eats the flesh and bones by turns, But it eats the heart alway.
For three long years they will not sow Or root or seedling there: For three long years the unblessed spot Will sterile be and bare, And look upon the wondering sky With unreproachful stare.
They think a murderer’s heart would taint Each simple seed they sow. It is not true! God’s kindly earth Is kindlier than men know, And the red rose would but blow more red, The white rose whiter blow.
Out of his mouth a red, red rose! Out of his heart a white! For who can say by what strange way, Christ brings his will to light, Since the barren staff the pilgrim bore Bloomed in the great Pope’s sight?
But neither milk-white rose nor red May bloom in prison air; The shard, the pebble, and the flint, Are what they give us there: For flowers have been known to heal A common man’s despair.
So never will wine-red rose or white, Petal by petal, fall On that stretch of mud and sand that lies By the hideous prison-wall, To tell the men who tramp the yard That God’s Son died for all.
Yet though the hideous prison-wall Still hems him round and round, And a spirit man not walk by night That is with fetters bound, And a spirit may not weep that lies In such unholy ground,
He is at peace—this wretched man— At peace, or will be soon: There is no thing to make him mad, Nor does Terror walk at noon, For the lampless Earth in which he lies Has neither Sun nor Moon.
They hanged him as a beast is hanged: They did not even toll A reguiem that might have brought Rest to his startled soul, But hurriedly they took him out, And hid him in a hole.
They stripped him of his canvas clothes, And gave him to the flies; They mocked the swollen purple throat And the stark and staring eyes: And with laughter loud they heaped the shroud In which their convict lies.
The Chaplain would not kneel to pray By his dishonored grave: Nor mark it with that blessed Cross That Christ for sinners gave, Because the man was one of those Whom Christ came down to save.
Yet all is well; he has but passed To Life’s appointed bourne: And alien tears will fill for him Pity’s long-broken urn, For his mourner will be outcast men, And outcasts always mourn.
V
I know not whether Laws be right, Or whether Laws be wrong; All that we know who lie in gaol Is that the wall is strong; And that each day is like a year, A year whose days are long.
But this I know, that every Law That men have made for Man, Since first Man took his brother’s life, And the sad world began, But straws the wheat and saves the chaff With a most evil fan.
This too I know—and wise it were If each could know the same— That every prison that men build Is built with bricks of shame, And bound with bars lest Christ should see How men their brothers maim.
With bars they blur the gracious moon, And blind the goodly sun: And they do well to hide their Hell, For in it things are done That Son of God nor son of Man Ever should look upon!
The vilest deeds like poison weeds Bloom well in prison-air: It is only what is good in Man That wastes and withers there: Pale Anguish keeps the heavy gate, And the Warder is Despair
For they starve the little frightened child Till it weeps both night and day: And they scourge the weak, and flog the fool, And gibe the old and grey, And some grow mad, and all grow bad, And none a word may say.
Each narrow cell in which we dwell Is foul and dark latrine, And the fetid breath of living Death Chokes up each grated screen, And all, but Lust, is turned to dust In Humanity’s machine.
The brackish water that we drink Creeps with a loathsome slime, And the bitter bread they weigh in scales Is full of chalk and lime, And Sleep will not lie down, but walks Wild-eyed and cries to Time.
But though lean Hunger and green Thirst Like asp with adder fight, We have little care of prison fare, For what chills and kills outright Is that every stone one lifts by day Becomes one’s heart by night.
With midnight always in one’s heart, And twilight in one’s cell, We turn the crank, or tear the rope, Each in his separate Hell, And the silence is more awful far Than the sound of a brazen bell.
And never a human voice comes near To speak a gentle word: And the eye that watches through the door Is pitiless and hard: And by all forgot, we rot and rot, With soul and body marred.
And thus we rust Life’s iron chain Degraded and alone: And some men curse, and some men weep, And some men make no moan: But God’s eternal Laws are kind And break the heart of stone.
And every human heart that breaks, In prison-cell or yard, Is as that broken box that gave Its treasure to the Lord, And filled the unclean leper’s house With the scent of costliest nard.
Ah! happy day they whose hearts can break And peace of pardon win! How else may man make straight his plan And cleanse his soul from Sin? How else but through a broken heart May Lord Christ enter in?
And he of the swollen purple throat. And the stark and staring eyes, Waits for the holy hands that took The Thief to Paradise; And a broken and a contrite heart The Lord will not despise.
The man in red who reads the Law Gave him three weeks of life, Three little weeks in which to heal His soul of his soul’s strife, And cleanse from every blot of blood The hand that held the knife.
And with tears of blood he cleansed the hand, The hand that held the steel: For only blood can wipe out blood, And only tears can heal: And the crimson stain that was of Cain Became Christ’s snow-white seal.
VI
In Reading gaol by Reading town There is a pit of shame, And in it lies a wretched man Eaten by teeth of flame, In burning winding-sheet he lies, And his grave has got no name.
And there, till Christ call forth the dead, In silence let him lie: No need to waste the foolish tear, Or heave the windy sigh: The man had killed the thing he loved, And so he had to die.
And all men kill the thing they love, By all let this be heard, Some do it with a bitter look, Some with a flattering word, The coward does it with a kiss, The brave man with a sword!
Гилберт Кит Честертон ЭЛЕГИЯ НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ
Здесь труженики Британии Лежат по своим местам, И птицы со всей Британии Слетаются к их крестам.
Верны солдаты Британии Летучей ее звезде, Зато их могил в Британии, Увы, не найти нигде.
А тем, кто бразды Британии Наследует властью шпор, -- Увы, могилу в Британии Не вырыли до сих пор.
Перевод М. Бородицкой
BY G. K. CHESTERTON The men that worked for England They have their graves at home: And birds and bees of England About the cross can roam.
But they that fought for England, Following a falling star, Alas, alas for England They have their graves afar.
And they that rule in England, In stately conclave met, Alas, alas for England They have no graves as yet.
Уилфред Оуэн DULCE ET DECORUM EST…
"Газ! Газ! Живей, ребята!" Каждый в спешке И если б за повозкой ты шагал, ____
Перевод Михаила Зенкевича
Dulce et Decorum Est BY WILFRED OWEN Bent double, like old beggars under sacks, Knock-kneed, coughing like hags, we cursed through sludge, Till on the haunting flares we turned our backs, And towards our distant rest began to trudge. Men marched asleep. Many had lost their boots, But limped on, blood-shod. All went lame; all blind; Drunk with fatigue; deaf even to the hoots Of gas-shells dropping softly behind.
Gas! GAS! Quick, boys!—An ecstasy of fumbling Fitting the clumsy helmets just in time, But someone still was yelling out and stumbling And flound’ring like a man in fire or lime.— Dim through the misty panes and thick green light, As under a green sea, I saw him drowning.
In all my dreams before my helpless sight, He plunges at me, guttering, choking, drowning.
If in some smothering dreams, you too could pace Behind the wagon that we flung him in, And watch the white eyes writhing in his face, His hanging face, like a devil’s sick of sin; If you could hear, at every jolt, the blood Come gargling from the froth-corrupted lungs, Obscene as cancer, bitter as the cud Of vile, incurable sores on innocent tongues,— My friend, you would not tell with such high zest To children ardent for some desperate glory, The old Lie: Dulce et decorum est Pro patria mori.
Зигфрид Сэссун В ТЫЛУ С одышкой, с лысиной, одутловат, Я жил бы средь штабных героев тыла И гнал бы в бой измученных солдат, В отеле лучшем сидя средь бутылок С газетой, попивая и жуя, Читал бы список павших. "Бедный малый... Его отца знавал когда-то я; Да, понесли и мы потерь немало". И я вернулся б невредимым с бойни, В постели дома умер бы спокойно.
Перевод Михаила Зенкевича Уистен Хью Оден БЛЮЗ ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ В городе этом десяток, считай, миллионов -- На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, -- Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас. Было отечество, а ничего не осталось. В атлас взгляни -- поищи, где там было и как называлось. Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда. Дерево помню на кладбище в нашей деревне. Каждой весной одевается зеленью ствол его древний. А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта. Консул глядел на нас, как на восставших из гроба: "Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба!" А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем. Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле: "Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли"... Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас? Был я на митинге, где говорили: нельзя им К нашим тянуться -- и так-то плохим -- урожаям. Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас. Гром прокатился по небу старинным проклятьем. Гитлер восстал над Европой и крикнул: "Пора помирать им!" "Им", дорогая, в устах его значило -- нам, это значило -- нам. Здесь пуделей одевают зимою в жакеты, Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты. А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они. В порт я пришел и на рыбок взглянул у причала. Плавать вольно им, резвиться, как будто войны не бывало. Недалеко, дорогая, от берега -- только от нас далеко. В лес я вошел и заслушался пением птичек. Нет у них вечных оттяжек, уверток, крючков и кавычек. Не человеки они, дорогая, нет, не человеки они. Сниться мне начало тыщеэтажное зданье -- Тысяч дверей приглашенье и тысячи окон сиянье. Но не для нас, дорогая, те двери -- любая из них не про нас. Вышел на улицу -- вьюга, колонны, знамена. Тыща солдат маршируют целеустремленно. Это за нами они, дорогая, -- за мной и тобою -- пришли. 1939Перевод Виктора ТопороваТомас Стернз Элиот BY T. S. ELIOT S’io credesse che mia risposta fosse Let us go then, you and I, When the evening is spread out against the sky Like a patient etherized upon a table; Let us go, through certain half-deserted streets, The muttering retreats Of restless nights in one-night cheap hotels And sawdust restaurants with oyster-shells: Streets that follow like a tedious argument Of insidious intent To lead you to an overwhelming question ... Oh, do not ask, “What is it?” Let us go and make our visit.
In the room the women come and go Talking of Michelangelo.
The yellow fog that rubs its back upon the window-panes, The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes, Licked its tongue into the corners of the evening, Lingered upon the pools that stand in drains, Let fall upon its back the soot that falls from chimneys, Slipped by the terrace, made a sudden leap, And seeing that it was a soft October night, Curled once about the house, and fell asleep.
And indeed there will be time For the yellow smoke that slides along the street, Rubbing its back upon the window-panes; There will be time, there will be time To prepare a face to meet the faces that you meet; There will be time to murder and create, And time for all the works and days of hands That lift and drop a question on your plate; Time for you and time for me, And time yet for a hundred indecisions, And for a hundred visions and revisions, Before the taking of a toast and tea.
In the room the women come and go Talking of Michelangelo.
And indeed there will be time To wonder, “Do I dare?” and, “Do I dare?” Time to turn back and descend the stair, With a bald spot in the middle of my hair — (They will say: “How his hair is growing thin!”) My morning coat, my collar mounting firmly to the chin, My necktie rich and modest, but asserted by a simple pin — (They will say: “But how his arms and legs are thin!”) Do I dare Disturb the universe? In a minute there is time For decisions and revisions which a minute will reverse.
For I have known them all already, known them all: Have known the evenings, mornings, afternoons, I have measured out my life with coffee spoons; I know the voices dying with a dying fall Beneath the music from a farther room. So how should I presume?
And I have known the eyes already, known them all— The eyes that fix you in a formulated phrase, And when I am formulated, sprawling on a pin, When I am pinned and wriggling on the wall, Then how should I begin To spit out all the butt-ends of my days and ways? And how should I presume?
And I have known the arms already, known them all— Arms that are braceleted and white and bare (But in the lamplight, downed with light brown hair!) Is it perfume from a dress That makes me so digress? Arms that lie along a table, or wrap about a shawl. And should I then presume? And how should I begin?
Shall I say, I have gone at dusk through narrow streets And watched the smoke that rises from the pipes Of lonely men in shirt-sleeves, leaning out of windows? ...
I should have been a pair of ragged claws Scuttling across the floors of silent seas.
And the afternoon, the evening, sleeps so peacefully! Smoothed by long fingers, Asleep ... tired ... or it malingers, Stretched on the floor, here beside you and me. Should I, after tea and cakes and ices, Have the strength to force the moment to its crisis? But though I have wept and fasted, wept and prayed, Though I have seen my head (grown slightly bald) brought in upon a platter, I am no prophet — and here’s no great matter; I have seen the moment of my greatness flicker, And I have seen the eternal Footman hold my coat, and snicker, And in short, I was afraid.
And would it have been worth it, after all, After the cups, the marmalade, the tea, Among the porcelain, among some talk of you and me, Would it have been worth while, To have bitten off the matter with a smile, To have squeezed the universe into a ball To roll it towards some overwhelming question, To say: “I am Lazarus, come from the dead, Come back to tell you all, I shall tell you all”— If one, settling a pillow by her head Should say: “That is not what I meant at all; That is not it, at all.”
And would it have been worth it, after all, Would it have been worth while, After the sunsets and the dooryards and the sprinkled streets, After the novels, after the teacups, after the skirts that trail along the floor— And this, and so much more?— It is impossible to say just what I mean! But as if a magic lantern threw the nerves in patterns on a screen: Would it have been worth while If one, settling a pillow or throwing off a shawl, And turning toward the window, should say: “That is not it at all, That is not what I meant, at all.”
No! I am not Prince Hamlet, nor was meant to be; Am an attendant lord, one that will do To swell a progress, start a scene or two, Advise the prince; no doubt, an easy tool, Deferential, glad to be of use, Politic, cautious, and meticulous; Full of high sentence, but a bit obtuse; At times, indeed, almost ridiculous— Almost, at times, the Fool.
I grow old ... I grow old ... I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
Shall I part my hair behind? Do I dare to eat a peach? I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach. I have heard the mermaids singing, each to each.
I do not think that they will sing to me.
I have seen them riding seaward on the waves Combing the white hair of the waves blown back When the wind blows the water white and black. We have lingered in the chambers of the sea By sea-girls wreathed with seaweed red and brown Till human voices wake us, and we drown.
Source: Collected Poems 1909-1962 (1963) Уильям Блейк МАЛЕНЬКИЙ ТРУБОЧИСТ (из «Песен невинности и опыта») Мать оставила рано меня сиротой, А отец, удрученный своей нищетой, Крошку-сына, который едва лепетал, К трубочистам чумазым в ученье послал. Не вылажу из сажи - уж так повелось. Тома наголо брили. Орал он. "Да брось, - Я сказал, - ты кудрявей ягненка, а тот Никогда не пролез бы, как мы, в дымоход". Перестал он, бедняга, кричать, да потом Сон диковинно-странный увидел наш Том: Будто тыщи чумазых - Дик, Джо, Нед и Джек - В черный гроб заколочены кем-то навек. Но приходит к ним ангел с волшебным ключом, И выходят на волю Дик, Джо, Нед и Том, Ну а там уж - и радость, и песни, и смех, И весеннее солнце, и речка для всех. Искупались, отмыли от сажи бока И вбежали стремглав нагишом в облака. Ангел Тому сказал: "Нужно быть молодцом, И послушному сыну Бог будет отцом". Тут - опять подниматься и копоть скрести, И тяжелую сажу в ведерках нести. Том - усердней других, хоть наказчик умолк. Плакать нечего, коль выполняешь свой долг. Перевод В. Л. ТопороваThe Little Black Boy BY WILLIAM BLAKE My mother bore me in the southern wild,And I am black, but O! my soul is white;White as an angel is the English child: But I am black as if bereav'd of light. My mother taught me underneath a tree And sitting down before the heat of day,She took me on her lap and kissed me,And pointing to the east began to say. Look on the rising sun: there God does live And gives his light, and gives his heat away. And flowers and trees and beasts and men receiveComfort in morning joy in the noonday. And we are put on earth a little space,That we may learn to bear the beams of love, And these black bodies and this sun-burnt faceIs but a cloud, and like a shady grove. For when our souls have learn'd the heat to bear The cloud will vanish we shall hear his voice. Saying: come out from the grove my love & care,And round my golden tent like lambs rejoice. Thus did my mother say and kissed me, And thus I say to little English boy. When I from black and he from white cloud free,And round the tent of God like lambs we joy: Ill shade him from the heat till he can bear, To lean in joy upon our fathers knee. And then I'll stand and stroke his silver hair,And be like him and he will then love me.Джордж Гордон Байрон ОДА АВТОРАМ БИЛЛЯ, НАПРАВЛЕННОГО ПРОТИВ РАЗРУШИТЕЛЕЙ СТАНКОВ
Лорд Эльдон, прекрасно! Лорд Райдер, чудесно! Британия с вами как раз процветет. Врачуйте ее, управляя совместно, Заранее зная: лекарство убьет! Ткачи, негодяи, готовят восстанье, О помощи просят. Пред каждым крыльцом Повесить у фабрик их всех в назиданье! Ошибку исправить - и дело с концом,
В нужде, негодяи, сидят без полушки. И пес, голодая, на кражу пойдет. Их вздернув за то, что сломали катушки, Правительство деньги и хлеб сбережет, Ребенка скорее создать, чем машину, Чулки - драгоценнее жизни людской И виселиц ряд оживляет картину, Свободы расцвет знаменуя собой
Идут волонтеры, идут гренадеры, В походе полки... Против гнева ткачей Полицией все принимаются меры, Двумя мировыми, толпой палачей. Из лордов не всякий отстаивал пули; О судьях взывали. Потраченный труд! Согласья они не нашли в Ливерпуле... Ткачам осуждение вынес не суд,
Не странно ль, что, если является в гости К нам голод и слышится вопль бедняка. За ломку машины ломаются кости И ценятся жизни дешевле чулка? А если так было, то многие спросят; Сперва не безумцам ли шею свернуть, Которые людям, что помощи просят, Лишь петлю на шее спешат затянуть?
1812 Перевод О. Чюминой |
Последнее изменение этой страницы: 2019-04-01; Просмотров: 288; Нарушение авторского права страницы