Глава 11 Последнее бегство певца

Лета 6389 (881), Киев

Две добротные новгородские лодьи причалили к киевской торговой пристани. На борт ступили сборщики подати. Старший велел пожилому круглолицему работнику:

– Хозяина своего зови. – И, вперив в новгородца пристальный недоверчивый взгляд, спросил: – Крещёный будет ваш купец али нет?

– А нешто от того пошлина зависит? – приподнял вопросительно брови пожилой.

– Само собой, – важно молвил сборщик, внимательно оглядывая лодью, – коли христианин, брат по вере, значит, – одна плата, а язычник – совсем другая!

– Дак ты, добрый человек, и запиши в свои хартии, что мы твои братья по вере, – хитро подмигнув пожилому, быстро заговорил, вступая в разговор, низкорослый новгородец помоложе. – Небо-то одно над нами, и Непра одна на всех, и Земля-мать, чего ж делиться-то? Откуда кому знать, во что человек верит, в Христа, Одина или Перуна…

– То распознать просто. Скажем, где у вас на лодье святой угол с ликом Христовым, Сион где? И есть ли на вас кресты? – с торжествующей лукавинкой в очах спросил сборщик. Спустившись в поднастильное помещение лодьи, кияне узрели могучего беловолосого купца в дорогой шелковой рубахе и льняных портах, лежащего на походном ложе, устланном шкурами. Окинув сборщиков внимательным взором, купец приподнялся с видимым уси-

лием и молвил:

– Желал я сам предстать перед князем славного града Киева и вручить ему дары от купечества новгородского, да занедужил третьего дня, слабость и ломота в теле одолевают, не могу пока повеления купцов наших исполнить. Так что передай князю Киевскому, как только одолею хворь, сразу к нему с дарами пожалую. А вы уж плату за те дары не берите, не для торга они предназначены…

Молчаливый, крепкого сложения помощник купца, ловко переходя меж тюками с товаром, провёл киян к носу лодьи, где в резном ларе, отделанном тиснёной берестой и скреплённом медными полосами, находились те самые дары – знаменитые «глазки», изделия новгородских стеклодувов.

Старший из сборщиков восхищённо покачал головой:

– Вишь ты, какие глазки, да их тут!.. А ведь каждый стоит-то…

– Крыга! – окликнул его с пристани другой сборщик. – Там четыре лодьи пристали с варягами, рекут, в Царьград на службу к Василевсу направляются, товара у них нет, только припасы съестные да оружие, чего с них брать-то?

– Да чего ты с сих воев возьмёшь, они ведь не со службы, а на службу, добра ещё не добыли, возьми проходные, а десятину с товара, коль его нет, как возьмёшь? – вздохнул с сожалением Крыга. Он опять вернулся к купцу. – Как ты с такими дарами в дальнюю-то дорогу отправился, а коль лихие люди в пути встретят, рисково это, – молвил сборщик, с сомнением глядя на не слишком могучих охранников новгородского гостя.

– Про дары на моей лодье никто и не ведает, а товар у меня простой – воск северный, железо болотное, сёмга вяленая. Не серебро или паволоки дорогие везём, с чего многочисленной охороне-то платить? – рассудительно ответил купец и бессильно откинулся на своём ложе.

–

* * *

– Так речёшь, дары в самом деле княжеские? – спросил киевский князь Аскольд у стоящего перед ним старшего сборщика проходной и товарной пошлины.

– Богатые дары, столько «глазков» сразу и таких крупных я прежде не видывал! – восхищённо молвил Крыга.

– А много ли охороны у того купца? – как бы между прочим поинтересовался Аскольд.

– Нет, княже, и десятка не наберётся, да и то один стар, другой вообще малорослый, только языком ловок молоть. А на второй лодье ещё жена с мальцом, то ли сын, то ли племянник купца.

– Хм, выходит, мирный сей новгородец? – задумчиво молвил Аскольд. – А что варяги? – тут же подозрительно спросил он.

– Просят дозволения на седмицу остановиться, прикупить кой-чего, запасы пополнить.

– Скаши, Крыка, – спросил находившийся тут же греческий епископ, который ревностно следил за тем, чтобы не забывал князь Киевский о просвещении народа своего и старался как можно больше непокорных киян обратить в веру Христову, – а фаряги крещёные? В отличие от митрополита Михаила Сирина, добре володевшего словенской речью, сей епископ рёк с сильным чужим выговором.

– Нет, крестов у них не заметил, хотя глядел, как всегда, внимательно, ведь от того пошлина зависит.

– Седмица для них много, – молвил Аскольд, – сегодня пусть берут, что надо, а завтра проваливают, нам лишние хлопоты ни к чему.

– Будет исполнено, сейчас же повеление твоё передам сим варягам!

– Покоти, я буду завтра кофорить с эти фаряги, мошет, они перед тем, как слушить Василевсу, захотят посвятить тёмные свои души Богу единому, – распевно молвил епископ, привычно поднимая к небу карие очи и сотворяя крестное знамение.

– Воля твоя, отче, пусть тогда на три дня останутся, но не более! – хорошо поставленным гласом повелительно молвил Аскольд. А сам всё думал о купеческих подарках.

Не в правилах викинга было упускать добычу, особенно ту, что сама текла в руки.

«Охрана у купца слаба, а как лихие люди ночью к нему нагрянут, небось уже пол-Киева ведает про богатые дары для князя?! – беспокойно рассуждал бывший певец команды ярла Лодинбьёрна. – Пожалуй, в княжеской сокровищнице они целее будут, чем на лодье больного купца с никудышной защитой».

Ближе к полудню следующего дня князь в сопровождении полутора десятков своих охоронцев, новгородца Пырея и старшего сборщика пошлин Крыги появился на торговой пристани, вроде проверить по-хозяйски, всё ли в порядке, нет ли каких недоразумений или обид промеж приезжих купцов и киян. Да по пути решил и новгородского купца проведать, который столь дорогие подарки привёз ему, князю Киевскому.

Первым быстрым шагом взошёл на лодью новгородец Пырей, ставший у Аскольда боярином. Он внимательным взглядом окинул судно. По оснастке и своеобразному говору низкорослого словоохотливого работника убедился, что купцы в самом деле из Новгородчины. Не узрев ничего подозрительного, махнул воинам, а сам повелел низкорослому:

– Скажи купцу, что он чести великой удостоен, сам князь Киевский к нему пожаловал!

– Быть не может! – возбуждённо воскликнул низкорослый работник. – Шутка ли, сам князь, лечу! Я мигом извещу хозяина, хоть он пока не совсем от болезни оправился… – И шустрый работник кубарем скатился вниз по короткой и крутой лестнице.

 

Следом на кораблик новгородского купца поднялись два дюжих охоронца князя во главе с начальником личной стражи Хродульфом. Он тоже мельком оглядел купеческую лодью и сделал знак рукой, подчиняясь которому воины посторонились, давая дорогу князю. Аскольд шагнул на лодейный настил легко и привычно, будто входил на борт родного драккара. Даже что-то сладко сжалось в груди от этой непонятно почему возникшей мысли. Низкорослый работник уже суетился подле, показывая, как лучше пройти меж тюков с товаром и мотков просмолённых канатов. Говорун всё сыпал словами, как горохом из мешка, замешкался, почтительно пропуская князя и боярина, и оказался сзади меж ними и охоронцами. И снова Певцу показалось, что он уже раньше, где-то в далёком прошлом, встречал этого человека, что опять за наваждение? Когда до небольшой двери, ведущей в чрево лодьи, осталось не более двух шагов, она открылась и… от неожиданности князь остановился.

Перед ним возникла потяжелевшая, приосанившаяся, но такая знакомая стать с белыми волосами и внимательными зелёными глазами.

– Хвитрбарт?! – только и смог вымолвить киевский князь.

А стоящему рядом Пырею почудилось, что время волной отхлынуло назад и он снова стоит под Нов-градом, и это же имя с таким же удивлением произносит нурманский конунг Олаф Жестокий.

Бывший помощник боярина Гореваты тряхнул головой, раз и другой, желая отогнать наваждение, но перед ним был тот же самый, только ставший ещё более могучим с годами Хвитрбарт-Ольг.

– Что, Певец, узнал меня? Вижу, что узнал! – молвил прежний сотоварищ по «Медведю».

«Вот почему Великий Один напомнил мне про драккар Лодинбьёрна! » – пронеслось в чутком сознании Аскольда, забывшего в миг смертельной опасности о том, что он теперь христианин.

– Не вздумай поднимать шум, никому не двигаться! – продолжал негромко, но повелительно беловолосый кельт, положив свою большую длань на рукоять меча Скальда, за которую тот привычно схватился. Железные персты так сжали кисть викинга, что боль на какоето время обездвижила руку. – Взгляни на пристань, – молвил Ольг, обезоруживая второй рукой старого сотоварища по драккару и бросая на дно лодьи его потайной кинжал, который, как он знал, Скальд всегда носил под одеждой. Потом медленно вместе с зажатой рукой Певца вынул из ножен его богато изукрашенный каменьями византийский меч. Молчаливый, крепкого сложения «работник», стоявший ошую, тут же ловко накинул сыромятную петлю на запястья, быстро связав Певцу руки.

Поражённый нежданной встречей и скованный болью в руках, Аскольд скосил глаза и узрел, как вокруг оставшегося на пристани десятка его охоронцев образовался круг молчаливых варягов. Они стояли так, чтоб в случае схватки не мешать друг другу орудовать клинками. Особо выделялся могучий варяг богатырской стати, от которого исходила недюжинная сила. Ещё несколько варягов поднялись на борт лодьи, а неприметные «работники» купца – старик и низкорослый, – приставив будто из воздуха появившиеся клинки к самым уязвимым местам двух княжеских охоронцев, тихо обезоруживали их. Крыга, вмиг потерявший свою важность, недоумённо вертел головой, не понимая ещё толком, что стряслось, но природным чутьём ощущая, что случилось нечто невероятное и страшное.

Начальник личной стражи Хродульф едва успел выхватить меч, как метательный нож молчаливого новгородского «работника», что уже отступил на шаг назад и зорко наблюдал за тем, что делается на лодье и на пристани, вошёл в руку начальника личной стражи чуть выше наруча, заставив его со стоном тут же выпустить оружие. Молчаливый тем временем, сделав несколько быстрых кошачьих шагов-прыжков напрямую через тюки с товаром, оказался рядом и, перехватив руку главного княжеского стражника, ловко вывернул её, ударом в подколенный изгиб уложил викинга на тюк и быстро скрутил пленнику обе руки за спиной. Варяги на пристани обезоруживали княжеских охоронцев, которые, видя печальную участь князя и своего начальника, почти не сопротивлялись.

– Я же сказал, не двигаться! – властно молвил «купец», наливая голос силой. – Так, говоришь, Скальд, – прищурился Ольг, – ты теперь князь Киевский? Ты лжец и самозванец! – сверкнул кельт зелёными очами. – Пришёл черёд, Певец, признаться перед всем Киевом, кто ты есть, с чьей помощью княжеский стол получил и кто тебя благословил люд славянский в чужую веру обращать. А за клевету на князя нашего Рарога ты должен ответ держать не только перед нами, его боевыми содругами, но и, вперворядь, перед сыном его Ингардом, истинным наследником княжеским. А ещё… Ольг не успел договорить. Лежащий ничком Хродульф угрём перевернулся на спину и ногами ударил Молчуна. Изведыватель рухнул на тюки рядом с главным охоронцем, но тут же вскочил и устремился на нурмана, оседлал его и сильным ударом в челюсть лишил сознания. В сей миг Скальд молниеносно прянул к Молчуну и, хотя был со связанными руками, успел выхватить у изведывателя из-за пояса нож и метнуть его в Беловолосого. Ольг то ли привычным воинским чутьём отклонил голову, то ли нож каким-то чудом слегка ушёл в сторону, только, просвистев в воздухе и задев ухо кельта, клинок хищно впился в косяк двери. Скальд кошачьим прыжком кинулся за спины одеревеневшего Пырея и беспомощно крутившего головой Крыги, чтобы одним рывком оказаться на пристани. Но опытный Айер более почуял, чем успел сообразить, и палка, на которую опирался старый помощник «купца», оказалась под ногами беглеца. Скальд с громким стуком рухнул на лодейный настил, ударившись головой о брус. Дорогая княжья шапка с горностаевой опушкой перелетела через борт и покатилась по затоптанным доскам причального настила. Однако Скальд только тряхнул головой, преодолевая секундный морок, ловко ухватился связанными руками за брус, вскочил и птицей взлетел над бортом лодьи. В сей миг что-то резко ударило в спину. Растолкав опешивших охоронцев, Молчун, а за ним Ольг и Айер устремились к упавшему Певцу.

– Эх, Скоморох, в ногу надо было! – в сердцах воскликнул Молчун, увидев, что рукоять ножа его побратима торчит под шуйской лопаткой лежащего ничком Скальда.

– Так он же убегал, а я так ловко, как ты, не смог бы! – понурив повинную голову, отвечал низкорослый изведыватель.

– Ага, в ногу боялся, что не попадёшь, а в сердце аккурат поразил! – досадовал Молчун, вытаскивая клинок и переворачивая Певца, который глядел в небо уже стекленеющими глазами.

– Скоморох не мог в ногу, – примирительно молвил Айер, – охоронцы беглеца закрывали, чудо ещё, что он успел в момент прыжка его снять…

Ольг, мельком глянув, как варяги споро вязали нурман княжеской охороны, подошёл к бывшему сотоварищу Олафа и Лодинбьёрна.

– Всегда ты оказывался хитрее, Скальд, – молвил он сдавленным голосом с оттенком горечи. – Я хотел, чтоб ты пред всем народом признался, как бежал от князя Рарога, а вовсе не был им послан на Киевщину! А ты и в сей раз ускользнул, теперь уже навсегда, прямо к своему Одину! Или к Христу? Хотя какая теперь разница…

– По-моему, он самого себя перехитрил, что рано или поздно со всеми великими хитрецами случается, – покачал головой старый Айер, задумчиво глядя на уже бездушное тело Скальда.

Вдруг что-то громко плюхнулось в воду у противоположного борта лодьи.

– Сбежал! – крикнул один из варягов. – Тот, что в боярской одежде, в Непру сиганул, вон плывёт, догнать? – обернулся он к князю.

– Зачем, нам Скальд нужен был! – расстроенно махнул рукой князь, всё ещё не веря, что Певцу удалось так неожиданно избежать ответа.

 

Ольг вспомнил, как они с изведывателями готовились к захвату хитрого Певца. Рисковать жизнью многих людей, даже для поимки столь коварного и изворотливого супротивника, не хотелось, да и казнить ловкого викинга мыслил не исподтишка, а прилюдно, по конам древним и во исполнение клятвы, Рарогу данной. Потому и придумал засаду против ловкого хитреца, применив его же ухватки.

– Княже, – пробился сквозь завесу воспоминаний голос могучего Руяра, под чьим началом были воины личной охороны Ольга на одной из четырёх лодий, «плывущих на службу к василевсу», – охрана киевская повязана, только боярин, тот, что со Скальдом на лодье был, ушёл…

– Подмогу мог вызвать, нам к обороне готовиться, княже? – озабоченно спросил Фарлаф, под чьей рукой находились остальные три варяжские лодьи.

– Нет, – решительно тряхнул головой Ольг. – Вместе с пленёнными воями Скальда и его телом под охраной твоих двух сотен немедля движемся к терему княжескому. Изведыватели, берите коней киевской охраны, можете и облачение их взять, и рысью скачите за нашей конницей, она уже под самым градом должна быть! Руяр, ты со своими – на лодью, охранять княжича и Ефанду, лодье отойти от берега и ждать моего повеления, никого чужого не подпускать! – Ольг оглядел опасливо сбившийся в стайки торговый и работный люд, что пребывал на пристани, Непру, на которой вдалеке уже показались новые лодьи его дружины. – Коня мне! Тем, кто на подходе, – кивнул он в сторону приближающихся лодий, – взять под охрану ворота града, торжище и пристань, за порядком следить, бесчинств не допускать! – кратко приказал он воеводе Бобрецу.

– Люд киевский и гости града, – обратился к толпе, сидя на тонконогом койсожском коне Скальда, беловолосый «купец». – Я князь Новгородский Ольг, шурин князя Рарога-Рюрика и дядька его наследника Ингарда. Прибыл в Киев, чтоб наказать самозванца и разбойника, бывшего простого воина Ас-Скальда, который обманом дерзким и ложью грязной завладел столом Киевским. Сей подлый певец пытался бежать, а потому был воинами моими поражён. Трудитесь и торгуйте, никто люду киевскому и гостям честным не угрожает, тому порука слово моё и клинки моих воинов, испытанных в сраженьях многих! – веско закончил Ольг и тронул поводья нервно переступавшего на месте Аскольдова коня.

 

Весть о смерти князя Аскольда вихрем разнеслась по Киеву вместе с рассказами о беспощадных и суровых северных воинах во главе с новгородским князем Ольгом, который всё ведает наперёд и обращается в кого захочет, хоть в рыбу великую, хоть в зверя. Потому охорона княжеского терема разбежалась загодя, задолго до того, как Ольг появился там в сопровождении двух сотен варягов. Плачущая жена Скальда бдительными сродственниками была предусмотрительно уведена из терема.

– А ведь верно, сей Аскольд коварно убил нашего князя Дира, – начали шушукаться кияне, – выходит, прав был волхв отец Хорыга.

– Так ведь и самого волхва по слову сего Аскольда сгубили! – восклицали другие, уже не боясь того, что мёртвый нурманский воин теперь им что-либо сделает.

– Кто на волхва руку поднял, того никакая стража не убережёт, это каждый ведает, – степенно покачивали седой головой старцы.

– Верить каждый человек волен во что хочет, да силой свою веру другим навязывать никому не дано, а уж волхвов – людей, ближе других к богам стоящих, и вовсе трогать нельзя, и речь тут не о чем! – решительно молвили старцы, и все согласно кивали.

Если кто и жалел о бывшем князе, то было тех людей не так много. Особенно горевали его верный друг Хродульф и новоиспечённый боярин Пырей. Только горевали они порознь: Пырей, прихватив самое ценное, на небольшой лодье в шесть вёсел удалялся прочь от Киева-града вниз по течению, ещё не ведая, где и при ком осядет. Верный же сотоварищ бывшего певца, бывшего конунга, а потом князя Киевского лежал на соломе в крепком амбаре со связанными руками, и его бил озноб. Не то оттого, что потерял много крови, не то оттого, что сердце нурмана выло звериной тоской от предчувствия, что без Скальда, пожалуй, закончится жизнь и его, Хродульфа, бывшего викинга и бывшего начальника личной княжеской охороны.

Тем временем в ворота града входила, блистая кольчугами и латами, конница князя Ольга, а к пристани причаливали лодьи с пешими вооружёнными воинами. Были тут варяги, словене, русы, меря, чудь, весь, кривичи – все те народы, коих собрал под своей рукой Ольг в Северной Словении. При виде такой силы даже те из бывших сотоварищей Скальда, которые готовы были выступить против новгородского князя, призадумались. Воевода Бобрец отдавал привычные Ольговой дружине короткие и точные наказы, кому какие ворота под строгий надзор взять, кому торговую пристань охранять, кому порядок на улицах града блюсти. Слаженно и быстро растекались пешие и конные воины по своим местам. Так же быстро и без особых хлопот были схвачены самые верные сотоварищи Скальда. Только чуткие греческие епископы-изведыватели да их подручные черноризцы мигом растворились неведомо где. Одного попина греческого из возведённой недавно деревянной церкви сумели перенять разгневанные насильственным крещением кияне. Втащив Серафимия на самый верх, где болтался неуёмный колокол, сбросили пастыря вниз, пообещав перед тем, что, коли сохранит в сём полёте попина греческий бог, более его не трогать. Однако византийский бог то ли не заметил своего слугу, то ли пока не имел власти на земле Киевской, но не помог своему жрецу, и тот, отягощённый телесами великими, грохнулся оземь замертво. Большая же часть горожан, удивлённые и растерянные неожиданными событиями, во всём, что происходило, особого участия не принимали. И сожаления к тем, кто их пытался силой обратить в чужую веру, не испытывали, напротив, порой радостно, а порой злорадно сообщали друг другу о том, кого из чужаков или местных их сотоварищей взяли в железо новгородцы.

 

На другой день всем жителям объявлено было, что в полдень возле Торжища князь Новгородский Ольг даст роту на верность Киеву и отныне будет беречь его со своей дружиной от всяческих врагов и самозваных владетелей.

Народу на большой торговой площади собралось много, почти весь люд киевский да ещё многочисленные гости торговые из дальних стран. Ровными молчаливыми рядами стояли конные и пешие дружинники. Блистали их начищенные по такому случаю клинки, наконечники копий, нагрудные пластины на кольчугах и наручи, шеломы с масками и без. Кияне, одни с восхищением, иные с некоторой опаской глядели на ряды воинов, от которых исходила мощь и уверенность.

– Эге, братья, гляди, силища-то какая! – восторженным шёпотом переговаривались меж собой шорники и кожевенники с Зелёного Яра.

– По всему видать, вои бывалые, гляди-ка, доспехи посечены, да и шрамы у многих! – вторили им кузнецы с Подола.

– Так ведь сии воины во главе с Рюриком и Ольгом великое войско хазарское одолели! – рекли третьи.

– Да, кто теперь осмелится на Киев пойти супротив такой-то силы?

 

На высокий помост, что сварганили за ночь из брёвен раскатанной вчера христианской церкви, поднялся могучий воин в полном боевом облачении с мечом и готским скрамасаксом на поясе. Добрая броня его блистала на полуденном солнце, белые волосы рассыпались по крутым плечам, а очи сияли живыми смарагдами, оглядывая собравшийся на площади народ.

Вслед за ним на помост взошла жена с тонким, будто у девицы, станом, ведя за руку мальца лет пяти.

 

– Это сам князь Новгородский Ольг, – зашептали в толпе. – А кто сия жена и малец?..

― Здравы будьте, жители Киева-града, – с достоинством склонил главу Ольг, прикладывая десницу к груди в том месте, где билось сердце. – Славен ваш град и лежит на Непре, реке великой, что многие племена славянские своею живой водой питает, словно мать детей своих. Только коли ладу меж детьми не будет, то и матери горе великое, и детям участь горькая, рабская. Великий князь земли Новгородской Словенской, мудрый Гостомысл, что зрел сквозь века многие, взял клятву строгую с внука своего Рарога, что положит он жизнь свою на то, чтоб ладу великого меж славянами-русами добиться и блюсти его в веках, дабы крепла Русь и никто не мог её одолеть. Князь Рарог тот завет чтил и жизнью своей и братьев своих Синеуса и Трувора заплатил за сохранность Руси Новгородской, вначале от нурман, а потом от хазар её защищая. Перед смертью Рарога такую же клятву принёс ему и я, обещая дальше Русь объединять и беречь. Во исполнение сей роты, пришёл я к вам, кияне, чтоб хитрого викинга именем Ас-Скальд, который, убив князя Киевского Дира, обманом и коварством стол Киевский захватил, наказать и судить вашим, кияне, судом по Правде Русской. – Ольг чуть помолчал, как бы прислушиваясь чуткой душой своей, какие чувства речь его в киянах рождает, потом продолжил: – Только снова исхитрился сей нурман и пытался бежать от суда праведного, а потому был охороной моей смертельно ранен.

– Невелика потеря! – крикнул кто-то из толпы киян.

– Я тоже так разумею, – кивнул могучий кельт. – А потому хочу принести роту Киевуграду и всем землям и племенам, вокруг него живущим, что до полнолетия сына князя Рарога Ингарда, который стоит перед вами с матерью своей, женой Рарога и моей же единокровной сестрой Ефандой, – Ольг простёр десницу к мальцу и жене с тонким станом, – буду крепить лад и мощь Руси единой, которую завещал нам мудрый Гостомысл по воле богов русских. Ибо без лада можем сгинуть все без остатка, как сгинули когда-то обры и гунны бесчисленные, готы воинственные, осавуры, рыбоеды, костобоки, ильмерцы и многие другие племена и народы, коих даже имён не осталось в памяти людской. – Ольг замолчал и снова прислушался, так, как то могут только волхвы и добрые велесовичи, к голосам душ внемлющих им людей. Никому из тех, кто был на площади, было невдомёк, что хоть речёт слова один Ольг, да две сильных родственных души – его и молчаливой сестры Ефанды – доносят до них мысли и чаяния мудрого Гостомысла, разжигая в душах славянских древний дух единения и общей силы Рода. И сила та была столь велика, что подхватывала всех, даже многих из тех, кто русом по происхождению не был. Князь-волхв одолевал ворога не только множеством воев и оружия ратного, но и невидимой людьми вещей силой, внушающей всякому противнику неведомый трепет.

Князь сделал кому-то знак рукой, и на помост взошёл юноша в белом одеянии, с длинными волосами и пронзительными, как весеннее небо, очами. Неожиданно он заговорил громким сильным гласом, который долетал до каждого из стоящих на площади людей.

– Кто это? – вопрошали друг у друга кияне.

– Говорят, молодой волхв, его князь Новгородский с собой привёз. Велесдар между тем молвил, обращаясь к князю:

– Вступая на престол Киевский, поклянись, князь Ольг, перед предками славными, что из Ирия небесного глядят на нас, перед Землёй-матерью и небом-Отцом, перед богами нашими Сварогом, Свентовидом и Перуном, перед волхвами и старейшинами, перед людом, стоящим здесь, что никогда ни в великом, ни в малом от клятвы служения Руси и многочисленным народам её не отступишься и верен ей будешь до своего последнего вздоха!

– Клянусь, перед людьми, богами и родичами, – обнажив клинок, молвил Ольг, – мечом сим служить чести воинской вместе с дружиною моей!

– Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся! – троекратно содрогнулась площадь от богатырского рыка многих воинских глоток.

 

Необычайно тихи и задумчивы расходились кияне с того собора, всё ещё находясь под очарованием слов воина-волхва. Разговоры вели меж собой вполголоса.

– Да, сей Олег воистину вещий, гляди, как слова его в душу-то западают! – рёк молодой широкоплечий скорняк сотоварищам.

– Не чета ему хитрый, изворотливый Аскольд, мелок больно супротив нынешнего князя, – отвечал ему худощавый златокузнец с тонкими чуткими перстами.

– Сей Олег с волхвом, а не с попинами приехал, такой не позволит византийцам в Киеве всем руководить и народ от веры исконной отваживать.

 

 

Глава 12 Греческий двор

Дорасеос не чувствовал своего сильного тела, приученного к многолетним боевым упражнениям. Может, у него вдруг появились крылатые сандалии, как у Гермеса, которые несут его в волшебном эфире? А может, у него вообще уже нет никакого тела и только невесомая душа стремится в своём вечном полёте туда, откуда никому из смертных хода нет. Тёплой струёй ласкового потока коснулась сознания божественная музыка, похожая на чей-то знакомый голос. Этот чудный голос зовёт его и просит не уходить, а он никак не может решиться, чувствуя, что если вознесётся ввысь в светлом потоке, то больше никогда уже не будет слышать этот дивный божественный глас, но если отзовётся на его мольбы, то обретёт боль и страдания. Но выбор должен быть сделан. Он некоторое время колеблется между двумя могучими силами на границе междумирья и наконец летит на зов земной жизни. Боль израненной плоти мгновенно гасит полёт души, и она затаивается где-то в уголке непослушной от жуткой слабости и мелкого озноба человеческой оболочки. Сквозь серое марево саднящей боли и непривычной слабости вдруг проступил зыбкий образ земной богини. Она говорила что-то тем желанным волшебным голосом, который звал его из небытия. Он звучал как древний глас тех далёких столетий, где боги и люди существовали рядом. Ещё ничего не понимая, он просто наслаждался этим голосом, будто пил божественную амброзию, каждая капля которой вливала в него силы возрождения.

Он медленно возвращался в своё непривычно слабое тело. Наконец осознал, что лежит на душистом сене в каком-то странном строении из жердей и глины. Приятный вольный ветерок пробирался сквозь просветы и шевелил сухие травинки вокруг головы. Со двора слышалась речь россов. И вдруг так же легко и свободно, как порыв ветра, вошла ОНА, богиня, – он даже вспомнил её загадочное земное имя – Дивоока.

Она обрадовалась, что он пришёл в себя, стала рассказывать:

– Ввечеру того дня, как я тебя в овражке нашла, человек по нашему краю ходил из Готской слободки, рёк, будто лихие люди напали и порезали их торговцев средь бела дня. Спрашивал, не заметили ли мы какого подозрительного лиходея, особо спрашивали про тучного, не то грека, не то хазарина. Мы отродясь здесь тучных не видывали, так ему и отвечали.

Раненый взволновался, застонал, будто хотел что-то сказать, но сил пока было маловато.

― Да не волнуйся, Божедар, про тебя никому кроме семьи нашей неведомо, ты поправляйся, тут тебя никто не сыщет, а коли и сыщет, в обиду не дадим, – голосом полным душевной теплоты молвила дева, перевязывая раны и прикладывая новые мази и заговорные травы.

Днём у неё было совсем мало времени, чтобы позаботиться о раненом, но зато вечером, когда сгущались сумерки и все домашние после долгого летнего дня уходили спать, она приходила к раненому и ухаживала за ним, разговаривая при этом своим божественным голосом. И эти мгновения были для Божедара самыми счастливыми, несмотря на телесную боль и слабость. Да, он теперь Божедар, ни разу никто не назвал его здесь другим именем, тем, под которым он прожил двадцать два года своей непростой жизни. Всё, что было до того, как он оказался в этом строении с продуваемыми ветерком стенами из жердей и глины, с пахнущим степью сеном и шуршанием мышей в нём по ночам, он, конечно, помнил, но то были воспоминания неясные, как навеянный сон. После падения в овражек он, очевидно, сильно ударился головой, и память как бы подёрнуло туманом. Прошлое было где-то в другом мире, когда его звали Дорасеос. А сейчас рядом настоящая дева-богиня, а также её быстрая в движениях, всегда занятая мать с острым взглядом пронзительных синих очей, от кото-

 

рых ничего не может быть сокрыто. Отец Дивооки, молчаливый и основательный, обычно говорил: «Да-а, дела! » – почёсывал затылок и уходил. Зато младшие сёстры и братья девы говорливыми воробьями «залетали» в его убежище и так же неожиданно упархивали. Простота и естество людей, спасших и выхаживающих совершенно чужого человека, вначале удивляли раненого, но потом он понял, что эти люди так живут и по-другому просто не умеют.

Когда головные боли поутихли и поджили раны, он смог вначале с посторонней помощью, а потом и самостоятельно выходить из своего убежища во двор.

– Мне надо соопщить… товарищ… что я жифф, – молвил Божедар отцу Дивооки. – Надо передать… записка… Что теперь ф полис я не слышать камбана… ко-ло-кол?

– А нет более греческой церкви, – ответил огнищанин. – Её кияне по брёвнышку раскатали. Тут, брат, пока ты в беспамятстве лежал, много чего произошло. Князь Аскольд убит, а ныне на столе Киевском князь Олег из Нов-града. Посланник папы римского Энгельштайн со своими людьми тоже исчез неведомо куда… Греческая слобода ныне в облоге, – продолжал огнищанин, – ведь именно там сокрылись оставшиеся священнослужители. Рекут люди, будто скоро начнётся приступ несчастных греков… Так что радуйся, что ты в безопасности… – Огнищанин оставил Божедару холодного квасу и ушёл по делам.

Эти новости взволновали трапезита не на шутку. Перед ним с трудом всплыли обрывки последней засады на Энгельштайна и последующее их с соратниками бегство. Он криво усмехнулся своим мыслям: «Мы с Устойчивым придумали хитрую западню, но сами угодили в ответную ловушку римлян. А пришедший из Новгорода князь решил нашу проблему походя, даже не ведая о том. Теперь, выходит, нет ни нашей церкви, ни римского легата, новый князь россов всех уравнял. Да, огнищанин сказал, что Греческий двор в осаде местных жителей. Я должен идти защищать своих, это мой долг! – спохватился Дорасеос. И тут же в голове мелькнула мысль: – Если я вступлю в схватку, не стану ли врагом тем, кто подобрал меня полумёртвого и выходил? Как быть? Я гражданин Империи, и не просто воин, а прежде всего воин веры, несущий крест… Однако без помощи этих… – даже про себя Дорасеос не смог назвать тех, кто его спас и приютил, варварами, – без этих простодушных россов я давно был бы мёртв и никому уже ничего не должен…»

Утром Дивоока пришла с глиняной миской каши и несколькими свежесорванными огурцами. Божедара на сеновале не было.

Отец застал Дивооку сидящей на деревянной колоде у входа, она тихонько роняла слёзы.

– Ушёл? – только и спросил он и совсем как в детстве погладил дочь по голове. – Не плачь! Греков-то нынче в их торговом дворе окружили, того и гляди люд киевский в отместку за прошлые деяния византийцев бить почнёт, а он воин, потому должен на защиту своих спешить.

– Так он же ещё не совсем от ран тяжких оправился, какой из него защитник? – молвила она едва слышно дрожащими губами. – Да и почему не упредил, силой-то его никто бы и не удерживал?

– Ох, дочка, вижу, шибко он тебе в душу запал. Да боюсь, не сладится у вас. Чужой он веры и языка…

– Сама много о том думала, – подняла на отца мокрые от слёз очи Дивоока. – Только сердцу язык не помеха…

– Дело не только в языке, дочка. Он христианин, а ты русинка, чтоб вместе жить, кто-то из вас должен принять другую веру и… – отец помедлил, – другую жизнь. – Он ещё раз погладил дочь по голове и произнёс свою обычную присказку, но на сей раз особенно мягко и нежно-успокаивающе: – Ладно, доченька, всё ладно будет, коли скажешь себе то крепко-накрепко, так и будет! А печаль со слезой выходит, это точно.

 

Дорасеос, приблизившись к воротам Греческого торгового двора, поблагодарил провидение, что на нём простая одежда местного огнищанина. Никто из столпившихся у ворот возбуждённых и кричащих людей даже не обратил на него внимания. Трапезит, обойдя стороной, вышел к хозяйственным воротам, а потом к тайной калитке Греческого двора со стороны неглубокого, заросшего сорняками оврага, где всегда должен был дежурить воин. Условный стук и встревоженный вопрос на греческом из-за забора. В это время за углом послышались возбуждённые голоса, и Дорасеос едва успел проскользнуть в узкую неприметную калитку. Впустивший его воин, узрев здорового светловолосого мужа в словенском одеянии, растерялся.

– Ты кто такой?! – воскликнул он, хватаясь за рукоять ромфея. И тут же осел от короткого, но мощного удара под дых.

– Свой я, прости, нет времени на объяснения, – тихо молвил трапезит.

Оглянувшись, он незаметно проскользнул к дому, в котором они ранее обитали с Устойчивым.

Войдя в помещение и оглядевшись, трапезит увидел, что вещей Евстафия нет на месте. Брезжившее ранее подозрение о том, что напарник его просто бросил, теперь переросло в окончательную уверенность. «Устойчивый, похоже, дал дёру! Да ещё и из моих запасов самое ценное прихватил! » Дорасеос от досады громко хлопнул крышкой опустошённого сундука. Опустившись на лаву, он почувствовал, как саднят его раны, как он устал от своего первого после ранения столь длинного путешествия и как мутно на душе от предательства, а ещё от расставания с НЕЙ, сердце от этого саднит не меньше, чем тело от ран.

– Да, защитник из меня сейчас никакой, – пробормотал грек, ища свою одежду, чтобы переодеться, ведь сейчас здесь находиться в одеянии киевского огнищанина не менее опасно, чем на улице в ромейском платье. – Черноризцем тоже не стоит наряжаться, уж очень

«возлюбили» их местные жители. Облачусь-ка в купеческое одеяние, хорошо, что мой размер Устойчивому не подходит, одежда почти вся на месте. Прежде всего нужно выяснить, кто здесь остался, кто бежал, кто убит и что с митрополитом и епископами.

 

– Княже, митрополит Сирин речёт, что у него к тебе важный разговор имеется, – доложил начальник личной охраны Руяр, входя в гридницу.

– Разве не все черноризцы из Киева разбежались? – вскинул бровь Ольг, обращаясь к своим изведывателям, с которыми как раз вёл беседу, пожилому и опытному вепсу Айеру и старшему изведывателю Мишате, заменившему на сём важном посту франка Вольфганга, уехавшего в Вагрию.

– После того как одного попина киевский люд скинул с церкви княжеской, остальные вмиг куда-то подевались, – согласно кивнул Айер. – Только большинство в Византийском гостевом дворе скрылись, всю, что ни есть, охрану свою выставили.

– Как велишь, княже, – спросил Мишата, – брать сих греков приступом али погодить? Они, понятное дело, миром решить хотят. Вот их главный черноризец к тебе слово молвить и просится.

– Что ж, коль слово молвить хочет, послушаем, с чем пожаловал. Зови сего митрополита, – махнул могучей дланью новый киевский владыка.

Оба изведывателя тут же встали и расселись по углам гридницы, там, где свет не падал на их лики, и вошедшему они были почти не видны, но зато сами хорошо зрели стол, сидящего за ним князя и, конечно, того, кто уже входил в отворённые охороной двери.

Византийский церковник, высокий, плотный, в тёмном облачении, вошёл в гридницу в сопровождении Руяра и учтиво поклонился князю. Ни тени страха не отразилось на его суровом лике, только небольшая растерянность сквозила в тёмных глубоких очах.

 

Князь-волхв явственно ощутил, как вместе с византийским священником под своды терема вошла тень чужой силы. Ноздри уловили сладковатый аромат кипариса, смешанного с прогорклым елеем. И отчего-то он ясно узрел перед собой человека в светлой длиннополой одежде, с каким-то золочёным амулетом в виде ящичка на груди, курчавого, с пронзительными карими очами, сидящего над раскрытым фолиантом, а потом мерно ходящего туда и сюда меж полок с книгами и свитками разных видов. Видение исчезло, и перед князем опять был священнослужитель в тёмном.

– Кликни толмача, – молвил Ольг начальнику охороны.

– Не беспокойся, князь, – подал голос вошедший, – я сам из сербов, и славянская речь мне родная.

– Добре, коль так, – уже с интересом глядя на митрополита, молвил Ольг. – Тогда реки, с чем пришёл, аль обидел тебя кто?

– Не обо мне речь, княже, не обо мне, – неспешно, с расстановкой молвил Сирин, исподволь оглянувшись.

– Садись! – тут же поймал его мысль Ольг, кивнув на лаву напротив себя.

– Благодарю. – Митрополит опустил на лаву своё крепкое тело и тут же заговорил уверенно и веско. – Князь Аскольд, упокой, Господи, его душу, – перекрестился священнослужитель, – заключил с императором Василием договор, скреплённый клятвой. Империю и Русь теперь связывают торговые и многие другие отношения, от которых зависит благополучие людей, как в Киеве, так и в Константинополе. – Священник умолк на несколько мгновений, то ли давая собеседнику время уразуметь его слова, то ли просто по привычке растолковывать свои мысли, как Священное Писание. – Все мы ходим под Богом, – вздохнул он, – меняются наши императоры, меняются ваши князья. Однако каждый правитель должен поддерживать устоявшийся порядок и создавать добрые условия как торговым людям, которые обеспечивают достаток казны каждого государства, так и пастырям, пекущимся о душах людей, неся им добро и просвещение.

– Погоди, митрополит, ваших византийских купцов, по-моему, никто не обижает, о чём речь-то, да и при чём твоя церковная ипостась к торгу, не разумею?

– Как же не обижает? – возмутился митрополит. – Люд киевский окружил Греческий двор, у многих в руках палки и вилы, грозятся ворота разбить. Волей божьей прошу тебя не допустить кровопролития, князь! Эти люди разогнали наших священников, отца Серафимия и вовсе с колокольни сбросили, и он разбился насмерть, а теперь требуют меня с епископами выдать, чтоб перевешать нас на дубах! – строго, как на проповеди, молвил Михаил.

– Ты верно заметил, сбросили его люди киевские, а не мои дружинники, кои о твоём Серафимии и слухом не слыхивали. Ваша вина в том, что вы сами киян против себя озлобили, – сурово оборвал его князь.

И митрополит, будучи опытным в общении с разным людом – от простых воинов и огнищан до князей и патриархов, – почуял в сих словах решимость и силу и несколько умерил свой напор, сжавшись внутренне, хотя внешне остался почти так же спокоен.

– Возможно, в деяниях князя Аскольда была излишняя поспешность в стремлении просветить свой народ, но это его провина, а не пастырей Христовых, за то он пред Всевышним ответ держать будет, но я о другом. Я хотел сказать, что многие люди на Руси чистосердечно окрестились и приняли истинную веру Христову. Да и те, которые в Киев приезжают – торговцы, охоронцы, их помощники, – все они нуждаются в слове пастырей своих и должны иметь место для молитв. Потому прошу твоего позволения, князь Киевский, дать возможность нашим купцам торг вести как прежде, а священникам нести службу свою перед паствой и Богом Всевышним. А наша церковь разрушена…

Ольг, продолжая глядеть на Сирина пристальным взором, отвечал:

 

– Ко всяким богам на Руси исстари уважение воспитано, потому в Киеве и в любом граде русском всяк народ без помех свою веру и обычаи справлять волен. Однако чтоб силой в свою веру обращать? Такого никогда на Руси не бывало, а вы, византийцы, сей закон преступили, и нечего свою вину на мёртвого Скальда перекладывать! Вот оттого вашу храмину-то по брёвнышкам и раскатали! – ещё более сурово отвечал князь.

– Но ведь ваши купцы и прочие люди торговые в чужих краях, в том же граде Константина, пребывают в силу ремесла своего… Они ведь тоже своим богам молятся, и никто им в том не препятствует…

– Вот с того бы и начинал, Михаил, – уже менее грозно молвил Ольг. – Коли вы нашим людям в Царьграде позволите капище поставить, так и мы в Киеве решим с вашей церковью, а по-другому не бывать! – решительно заключил князь.

 

На следующий день митрополит Сирин был разбужен молчаливым монахом-прислужником необычно рано. Владыка имел привычку допоздна читать священные книги, потом записывать наставления епископам своей новой митрополии и те вопросы, которые требовали участия в их решении самого князя россов Аскольда. Оттого пробуждался поздно, когда солнце уже вовсю сияло над деревянным градом.

Однако сегодня было особое утро, туманное и тяжёлое. Сегодня он, глава Киевской митрополии Константинопольской Христовой церкви, вместе со своими епископами, монахами, священниками, дьяконами, певчими и почти всей обслугой покидал град, с которого так удачно началось наступление Святой Церкви, а значит, и Ромейской Империи, на непокорных россов. Всё шло по слову Святейшего патриарха Фотия, которого Сирин уважал не только как главу церкви, но и учителя, обладавшего многими знаниями и некой необъяснимой внутренней силой. Его мудрый план, приведенный в действие ещё при пленении сокрушённых бурей россов, дал свои великолепные плоды… И вдруг этот дьявольский колдун, явившийся с севера, разом порушил все многолетние усилия Святой Церкви! Теперь вместо широкого наступления – унизительный отход. Нет больше митрополии! С великим трудом удалось договориться с новым князем о том, чтобы оставить в самом Киеве одного из шести епископов, двух священников и нескольких дьячков для обслуживания купцов-христиан и тех немногих из местных, кто пожелал остаться в новой вере после водворения на престоле этого беловолосого колдуна. Но даже это – в обмен на такую же возможность для россов-язычников, ведущих торг в Константинополе, где у них был свой Русский двор близ монастыря Святого Маманта, поставить кумиры и поклоняться им…

Митрополит протянул для умывания руки над серебряным тазом, и монах полил в них из восточного кувшина. Затем помог облачиться в походную одежду. Вода помогла снять полусонное состояние, но полная бодрость не наступила. Хотя последние дни не было привычного труда, больше тяготили переживания из-за вторжения разгневанных киян в Греческий двор, где служители церкви сидели в страхе ожидания неминуемой расправы. Хорошо, удалось договориться с новым князем, красноречие, как всегда, не подвело, слава тебе, Господи! – и митрополит, широко перекрестившись, стал читать утреннюю молитву.

– Высокопреосвященнейший Владыка, повозка готова, охоронцы спрашивают, можно приступать к погрузке вещей? – учтиво спросил прислужник, когда митрополит закончил.

Сирин вышел во двор, где его встретил поклоном широкоплечий, но сильно исхудавший после ранения трапезит Дорасеос, который для всех, кроме самого митрополита, был теперь просто монах-охоронец. Сирин кивнул, и охоронец дал знак остальным монахам.

– Что россы, не нападут на нас, пока будем ехать к пристани, как думаешь? – спросил митрополит охоронца.

 

– Думаю, нет, Преосвященнейший, после твоего разговора с их князем вокруг нашего торгового двора стало спокойно, народ разошёлся, а для сопровождения нас к пристани прибыли десять их конных воинов, – доложил новый охоронец.

Все купцы уже были готовы и ждали только прибытия свиты митрополита. Вчера ещё было солнечно и даже жарко, а сегодня сырой туман смешивался с густыми серыми тучами. Настроение у Дорасеоса, как и у самого митрополита, и большинства его свиты, было скверное. Уже перегружена поклажа с воза, уже отвязывают крепкие верви, и лодейщики берут в руки шесты, чтобы оттолкнуться ими от деревянной пристани. И вдруг… произошло то, чего он боялся и одновременно желал больше всего на свете: в самый последний миг он увидел чудный стан, золотистые волосы и волшебные голубые очи своей Артемиды-Дивооки! Он даже чуть рванулся в её сторону, но совладал с собой и, скосив очи, удостоверился, что никто из находящихся рядом не заметил этого. Вцепившись побелевшей от напряжения рукой в какую-то верёвочную снасть, воин лишь на мгновение встретился взглядом с Дивоокой, и все звуки происходящего вокруг исчезли. Он тут же отвёл взор, не в силах ответить на немой вопрос девы, но огромные синие очи, полные слёз, укоризны, нежности и тоски, продолжали стоять перед ним, куда бы он ни смотрел.

– Эта молодая варварка так глядит на нашу лодью, что мне становится не по себе, не ведьма ли она, среди них, говорят, их немало… Кого она пришла провожать? – обронил один из лодейщиков другому.

Тайная нить между Дивоокой и Божедаром прервалась, и, приходя в себя, он услышал последние слова работника. Находясь в каком-то совершенно непонятном состоянии, трапезит опустился на деревянный настил и прикрыл очи, чтобы никто не заметил в них отражения тех чувств, которые сейчас бурлили в нём.

Митрополит Сирин тоже глядел на удаляющийся берег, но видел не его, а то, как отдаляется надежда управлять этой необычайно богатой, обширной и по-варварски наивной страной. Его мысли снова вернулись к беловолосому князю-чародею, которому удалось перехватить бразды правления сим непокорным и простодушным народом: «Но ничего, у Империи и её церкви очень много способов достигать задуманного. Нынешний князь россов только отсрочил наши планы, мы вернёмся, обязательно вернёмся, и эта непокорная страна будет послушна нам, как и многие другие».

Сирин был умным и прозорливым человеком, но он не мог представить, что власть Константинопольской церкви над Русью отсрочена не на пять-десять лет, а почти на целое столетие.

 

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: