Лета 6389 (881), Константинополь

Едва войдя в келью и увидев своего напарника, Евстафий несколько растерялся, но уже в следующий миг воскликнул с видимым ликованием и радостью:

– Брат мой, ты жив?!! – и тут же полез обниматься.

– Ты предал меня, Устойчивый! – отчего-то по-росски, с жёстким нажимом в голосе произнёс Божедар, освобождаясь из объятий сотоварища. – Ты бросил меня умирать, а сам сбежал. Если бы не помощь… то я бы просто истёк кровью, и так уже был на берегу Стикса, ожидая лодью Харона…

– Чья помощь? А ну-ка, подробнее, надеюсь, ты всё расскажешь Панфилосу, кто тебя подобрал и что ты наболтал тем, кто тебя выхаживал, о нашей службе? Говори же, говори, брат, отчего-то ты вдруг не о Христе вспомнил, а о Хароне и Стиксе. Так-так! Постой, я понял! – засиял вдруг лучезарно-иезуитской улыбкой Евстафий. – Это влияние языческой ведьмы, за которой ты ухлёстывал! Может, поведаешь о ней Панфилосу да ещё о том, как бесовским способом ходил по раскалённым углям, на коих впору жарить мясо?

– Но ты же сам меня подтолкнул, сказал, что иначе нас раскроют люди римского легата! – воскликнул возмущённый атлет.

– И вообще, – будто не слыша его возгласа, продолжал полнотелый, – где ты был так долго и как оказался вдруг в окружении митрополита Сирина, ты ведь не должен был раскрывать себя… – Голос напарника стал зловещим и совсем тихим. Он говорил на языке россов, которым владел великолепно, но теперь напарник без труда понимал его, сказалось долгое общение с Дивоокой и её семьёй, а также с киевскими купцами.

Забытый уже холодок, который возник ещё тогда, в конце их разговора после хождения по углям в Купальскую ночь, снова пронзил всё тело Дорасеоса. Сам собой всплыл последний напарник Устойчивого, Ксантиппий, который то ли от верноподданности своей, то ли желая просто заработать, написал Панфилосу донос на какие-то крамольные речи Евстафия, произнесённые во время их пребывания в Болгарии. Тогда началось разбирательство, и… несчастный Ксантиппий был обвинён в измене Святой церкви. Он исчез неведомо куда, а Евстафий получил премию за разоблачение предателя и был назначен старшим их небольшой группы.

Дорасеос вмиг остыл, его могучие рамена опали, он уселся на своё ложе, не в силах произнести ни слова. Ведь в самом деле не только дальнейшая служба, но и сама жизнь его зависит сейчас от этого изворотливого, как змея, человека – как он скажет сегодня здесь, в Константинополе, так с ним, тайным церковным трапезитом Дорасеосом, и поступят.

Поняв, что его противник повержен и раздавлен, Евстафий вмиг сменил тон и совершенно мягким и даже благожелательно-заботливым голосом, похлопав сотоварища по плечу, молвил:

 

– Я, когда уносил ноги из Киева, в самом деле не знал, что ты остался жив, потому и взял твои сбережения, причём исключительно с целью сохранить их и передать твоей семье, но по дороге меня ограбили проклятые кочевники, я едва остался жив…

– У меня нет семьи, и ты об этом знал, – уже почти равнодушно ответил напарник на греческом.

– Брат мой, говори лучше на языке россов, насколько я заметил, ты в нём преуспел, наверное, была богатая практика, – уколол полнотелый. – Здесь уши могут иметь и стены, но мало кто владеет сим варварским языком. Я знаю, ты горяч, и потому совершенно на тебя не в обиде, даже могу замолвить перед Панфилосом слово о твоём геройском поведении во вражеском стане, ты получишь отдых и хорошую плату для поправки здоровья и, надеюсь, справедливо поделишься со мной, ведь правда? – Голос его был вкрадчив, но ощущалось железо, завёрнутое в мягкие покрова.

Божедар молча кивнул, хорошо понимая, что другого выхода у него просто нет. Холод опасности не исчез, а только чуть отдалился, и будет теперь сопровождать его всегда, пока рядом Евстафий.

 

Начальник тайной церковной стражи выслушал доклад Дорасеоса, задал ему несколько вопросов. Устойчивый, как старший, стоял рядом. Трапезиты хорошо знали манеру своего начальника, когда Панфилос, слушая и задавая вопросы, глядел куда-то в сторону, а потом вдруг бросал молниеносный, проникающий в самые мысли холодный взгляд, буквально пригвождая им на некоторое время, как лягушку ножом к дереву, так же неожиданно отводил очи и снова слушал и задавал вопросы. Так могло повториться два-три раза за всю беседу, но если Панфилосу что-то не нравилось, то и чаще. Вот и сейчас начальник уже в третий раз метнул клинок своего пронзительного взора. При всей своей тренированности трапезиты чувствовали себя под этими взглядами-клинками неуютно. Наконец Панфилос отошёл от своих тайных воинов и, повернувшись к забранному восточной решёткой окну, огласил:

– Борьба с варварами, особенно после коварного убийства верного нашей церкви князя Аскольда-Николаоса, не обещает быть скорой, а лёгкой она никогда и не была. Значит, Святой церкви понадобится больше тайных воинов, которые знают их нравы. Ты, Евстафий, хорошо знаешь их язык и повадки, но с твоей внешностью сойти за росса трудно, а вот Дорасеос похож на них, но речь его ещё далека от совершенства. Поэтому отправитесь завтра в обитель Святого Маманта, там станете делиться с молодыми трапезитами своим опытом. У митрополита Сирина с новым князем россов достигнут договор, подтверждённый императором Василием, о предоставлении киевским купцам на время их торга в Константинополе казарм, что находятся в летней императорской резиденции близ монастыря Святого Маманта. Зимой в этих казармах обитают воины-скифы, или, как они себя называют, варяги-русь, которые несут службу в императорской гвардии, а летом воины находятся в походах и казармы пустуют. Митрополит и князь россов договорились о том, что в их Киеве на нашем торговом дворе будет построена христианская церковь, а в нашей летней резиденции варвары сделают своё капище, в котором нуждаются их купцы и те воины-варяги, которые остались язычниками. Все их люди должны находиться под нашим неусыпным бдением. Монахи, которых вы будете обучать, должны овладеть языком россов, самых способных отберёте для дальнейшего обучения. Будете рассказывать послушникам об обычаях северных скифов, их богах, праздниках, об их оружии и способах боя. У вас обоих бесценный опыт пребывания во вражеском стане, поделитесь им сполна. За каждое слово, сказанное на другом языке, наказывайте, одежда и имена тоже должны быть как у россов. Вы меня поняли, Божедар и Устойчивый? – негромко, но твердо спросил Панфилос.

 

– Да, Святейший, мы уразумели, но Божедар ещё слаб после ранения, да и я на обратном пути претерпел от разбойников, если бы для отдыха… – на правах старшего начал Устойчивый.

– В монастыре и отдохнёте, – прервал полнотелого начальник и перевёл взгляд на златовласого. – За верное служение делу церкви, по ходатайству митрополита Сирина, за защиту наших людей от местных варваров в Киеве и для восстановления здоровья раб божий Дорасеос премируется денежной выплатой. Получишь у дохиарха, – закончил Панфилос и повернулся к трапезитам спиной, давая понять, что они свободны.

Десять монахов под началом Устойчивого и Божедара жили в отдельной части монастыря, отгороженной каменной изгородью выше человеческого роста. В изгороди была калитка из плотных досок, через которую можно было пройти в другую часть монастырского двора, но монахи пользовались этой калиткой только для посещения трапезной монастыря и присутствия на утренней и вечерней молитвах. В этих случаях они набрасывали на себя монашеское одеяние. С разрешения преподавателей они могли выходить за пределы обители. В одеянии северных варваров часто бывали на Торговом дворе, где прислушивались к разговорам купцов и их работников, прибывших из Руси, а вечером после ужина рассказывали Устойчивому и Божедару о том, что удалось узнать.

Дорасеос, как и подобает тайному служителю, был спокоен и внимателен, однако каждый день после возвращения из Киева теперь тянулся необычайно долго. Не признаваясь себе в горячем желании снова увидеть несравненную богиню Дивооку-Артемиду, он не позволял себе беседовать с ней даже в своём воображении, зная, что это опасно и в те мгновения, когда, кажется, тебя никто не видит и не слышит. Чтобы запретный образ не заполонил мысли, он старался изо всех сил: был строг с учениками и сам прилежен в обучении. Однако время не шло, а тянулось до гнусности, до пыточной медлительности долго, – проходили недели и месяцы, нестерпимые, как жажда в полуденный зной, а его никуда не посылали. Как-то Устойчивый и ещё трое учеников были вызваны к Панфилосу и вскоре покинули обитель. Божедар не спрашивал Устойчивого ни о чём, так издавна было заведено в их ремесле, но каким-то обострённым чутьём понял, что они отправляются ТУДА. Ему было почти физически больно, но он не проронил ни слова.

 

Лета 6390 (882), Киев

Помощник начальника теремной стражи прошёл к князю и что-то негромко молвил, склонившись так, чтобы не слышали остальные, сидевшие за широким дубовым столом. Ольг, занятый разговором с темниками, сначала согласно кивнул на слова охоронца, а потом с удивлением обернулся к нему:

– Как ты сказал, чей сын?

Сидевшие за столом смолкли и, вслед за Ольгом, повернули голову к вошедшему охоронцу.

– Твой, княже… – повторил помощник начальника теремной стражи, замявшись под пристальными взорами. – Так он сам речёт…

В нависшей тишине Ольг поглядел на столешницу перед собой, потом окинул своих военачальников не пронзительным, как обычно, а словно бы вопрошающим взором. Темники впервые узрели всегда собранного князя несколько растерянным.

 

Младший сын Велины был плодом её любви и мести непокорному воеводе Ольгу. Она не была уверена, что зачала именно от него в ту единственную их горячую, как пожарище, ночь. Но так хотелось верить, особенно когда прознала, что Ольг-таки стал князем. Кто ведал тогда, в далёкой юности, что этот простак и бессребреник Ольг, глядевший на неё,

 

Велину, очарованным взором, займёт Новгородский трон, а её отринет? Всё случилось, как она хотела и страстно мечтала, но… без неё! От этого и вовсе худо становилось на душе, хотелось выть от злобы и бессилия. А он ещё, словно в отместку ей, даже не женился, хотя не пастор и обета безбрачия не давал. Она так стремилась стать княгиней, что вышла за Вадима, а потом подталкивала мужа к мысли, что трон Гостомысла должен быть непременно его, а не этого разбойника-лиходея из Вагрии Рарога. После гибели своего мужа Вадима Храброго она пыталась отравить Рарога, чтобы Ольг стал князем и женился на ней. Но… всё обернулось иначе. Ольг со своей сестрицей, проклятой лесной колдуньей Ефандой, спасли ненавистного Рарога, а её отправили в ссылку в Изборск, к родителям. Конечно, она не бедствовала, отец, богатый купец, после гибели Вадима прихватил всё его имущество, но никакие блага телесные не дают покоя душевного. Может, даже, коли б жила в нужде и ежедневно была занята трудом, чтобы прокормить себя и двух детей, было бы легче позабыть обиды… А так, в тёплом кубле и достатке, она вскармливала и холила свою будущую расплату и месть.

Вся боль, вся несостоявшаяся любовь и безмерная обида изливались на младшего сына, намеренно названного Олегом, хотя крещён он был Александром.

Она по-своему любила его, заботливо пестовала, находила ему лучших учителей, как в деле воинском, так и в языках, науках разных, счёте и письме.

Старший сын Велины, Андрей, ревниво относился к такой заботе матери о младшем брате, считая себя обделённым материнской любовью, и часто между погодками вспыхивали свары, переходящие порой в жестокую драку с шишками, синяками и разбитыми носами.

Впервые о том, что он не сын Вадима, Олег узнал от брата, который случайно подслушал разговор деда и бабки. Лет тогда ему было двенадцать, он крепко обиделся и поколотил брата. Мать первый раз убедила его, что это неправда, что Андрей не так понял бабушку и деда, что это он просто назло придумал и отец у них один – Вадим Хоробрый, внук самого князя Гостомысла, а они, стало быть, его правнуки и оба княжеской крови, а потому более драться меж собою не должны. После того Олег стал прислушиваться к тайным разговорам, желая сам разобраться, что в тех речах правда, а что ложь. Потому, когда в один из ярых весенних дней мать наедине завела разговор о том, что отец его всё-таки не Вадим Хоробрый, а сам Ольг, князь Новгородской, а теперь и Киевской Руси, он не удивился и воспринял слова матери молча. Она долго рекла про то, как несправедливо поступил воевода, бросив её, несчастную, с детьми, жаловалась, что он её не желает знать и вестей никаких за эти годы не подал. Однако сына своего он, как отец, обязан воспринять и заботиться о нём, ибо не место княжичу прозябать в дыре изборской. Мать плакала и жаловалась, но Олега-младшего отчего-то это мало тронуло, поскольку он привык к её постоянным сетованиям. Кто знает, чем бы всё закончилось и когда, ежели б не случай.

В тот день у Олега был добрый настрой, он ощущал себя как-то особо бодро. Когда погнали на реку купать коней, он в запальчивой скачке обогнал Андрея, отчего тот разозлился и спихнул Олега в воду. Олег не только был годом младше, но и телом пошёл в мать – гибок и невысок ростом, а Андрей, напротив, был по-отцовски высок и крепок, что молодой дубок. Однако по упорству и стойкости в драке младший нисколько не уступал старшему, хотя и был им нередко бит. К тому же в последнее время Олег с особым усердием занимался с Клаусом, служившим ещё Людовику Первому, борьбой и схватками с оружием. Потому тут же, едва вскочив на ноги, стоя по колено в воде, быстро захватил двумя руками стопу Андрея и закрутил её так, что старший завопил от боли и, не удержавшись на конской спине, полетел в реку. Через мгновение он вынырнул и, рыча от ярости, набросился на младшего брата. Отчаянно сцепившись, как молодые волки, они несколько раз падали в воду и, наверное, утопили бы друг друга, если бы не дядька Клаус, который подоспел к месту злой схватки. Старый воин с трудом разнял дерущихся, измазанных илом и кровью братьев. Олег едва

 

дышал, стоя на четвереньках, с трудом отплёвываясь и откашливаясь от попавшей в лёгкие воды.

– Ф другой раз я мочь не успеть и они прикончат друг друг… – мрачно доложил франк купцу. – Нато решайт, Бажан…

И решение было принято.

Вместе с очередным торговым караваном деда Бажана, в сопровождении своего воинского наставника, дядьки и учителя франкского языка Клауса, он отправился в далёкий Киев. По правде сказать, Олег и сам подумывал, куда бы податься из дома, уж очень его доставали вечные склоки с братом и материнские жалобы на всех и вся.

 

Князь с непонятным волнением в могучей груди смерил взором юношу с прямым взглядом карих, как у Велины, очей, да и станом, и обликом он был разительно схож с матерью. На вид ему было лет семнадцать.

По донесениям изведывательской службы в Нов-граде, Ольг знал, как ведёт себя в Изборской ссылке и чем занимается жена зачинщика новгородского восстания Вадима, что она родила второго ребёнка. Однако новости о Велине и её детях приходили всё реже, потому как более ни в каких сомнительных делах она не участвовала. Со временем воевода почти забыл свою первую любовь, особенно после того, как понял: то была не любовь, а ослепление. После того как пришёл в Киев, и не вспомнил ни разу. И вот вдруг весть: «Приехал сын! » Заныла в сердце старая рана, а ведь казалось, всё забыто навсегда. Из крепкого сундука памяти, подобно залежавшимся пёстрым платкам, тотчас возникло последнее прощание с любимой перед отплытием с Лодинбьёрном на его «Медведе» и по возвращении горькая весть матери о замужестве Велины. Мелькнула кровавая рубка с мятежниками во дворе Новгородского посадника и смертельно уставшая сестра Ефанда, уснувшая на его плече. Сумасшедшая страстная ночь с Велиной и соткавшийся из тумана кельтский крест над предрассветной водой. Всё вновь ожило в бездонной памяти изведывателя и князя Руси. И вот опять глядят на него глубокие очи Велины, а Ольг в самом деле не ведает, признать ли сего юношу сыном. Князь на миг задумался, глядя одновременно на стоящего пред ним Олега и куда-то далече, в прошлое. «А вообще-то какая разница – мой это сын или нет, коли прислала Велина, знать, ответ за него держать надобно. Он-то в наших ошибках невиновен, коли считает, что сын мой, так и решать тут нечего».

– Ну, здрав будь, сыне! – Ольг подошёл к молодцу и крепко его обнял.

Вечером князь появился в тереме вместе с сыном. Ефанда поглядела на него своим пытливым взором и пригласила мужчин за стол.

– Что, сестрица, – спросил Ольг, когда юноша отправился отдыхать в приготовленную для него горницу и они остались одни, – узрела что в судьбе Олега-младшего?

Но Ефанда лишь неопределённо передёрнула плечами.

– Ничего я не узрела, с чего ты взял?

– Ну, нет так нет, – с лёгкой досадой пробормотал Ольг, зная, что если сестра не желает, то всё одно не скажет.

– Пусть твой сын, а мой, выходит, племянник подружится с Игорем, – молвила она через некоторое время, как бы между прочим.

Князь Ольг исподволь присматривался к сыну, пытаясь подметить в поведении младшего свои собственные черты и привычки, и когда находил их, то тихая радость тёплой волной растекалась из глубин души по всему телу и разуму. А каждая промашка и оплошность отзывались внутри щемящей болью. Что было отрадно, у Олега-младшего не замечалось материнской хитрости и скрытности. Юноша быстро схватывал и то, чему его учили старые воины, и то, во что старался посвятить отец. «Моя косточка, – довольно рёк про себя

 

князь, – я ведь тоже всему в молодости быстро учился, что железному делу, что лодейному, что воинскому, жаль, отец не дожил до сего времени, порадовался бы на внука».

Сам же молодой Олег, будто скакун, вырвавшийся из тесной конюшни на вольный простор, летел вперёд, широко открыв очи и раздувая чуткие ноздри, жадно хватал пьянящий дух неожиданной свободы и чуял в себе немереные силы. Воинская наука не была для него в тягость – Клаус приучил его терпеть всяческие лишения. По сравнению с летами, когда рядом был постоянно измывающийся над ним старший брат и вечно сетующая на судьбу мать, любые нынешние трудности казались пустяками. Главное, князь принял его как сына. Сам же Олег подружился с Игорем и, теперь уже по праву старшего, ревностно оберегал княжича, а старый Клаус давал наставления им обоим.

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: