Беспокойство по поводу влияния, оказываемого наукой

 

Пытаясь понять настроение современных ученых, я обнаружил, что идеи литературной критики могут в конце концов служить каким-то целям. В своем эссе «Беспокойство влияния» (1973) Гарольд Блум (Harold Bloom, The Anxiety of Influence)  сравнивает современного поэта с Сатаной из «Потерянного рая» Мильтона[5]. Как Сатана боролся за утверждение своей индивидуальности, бросая вызов совершенству Бога, так и современный поэт должен вступить в эдипову борьбу, чтобы определиться относительно Шекспира, Данте и других мастеров. Усилия в конечном счете бессмысленны, говорит Блум, потому что ни один поэт не может надеяться достигнуть (не говоря уже о том, чтобы превзойти) совершенства таких предшественников. Все современные поэты по сути своей трагические фигуры, появившиеся слишком поздно.

Современные ученые тоже находятся в списке опоздавших, и их груз гораздо тяжелее груза поэтов. Ученым приходится мириться не только с «Королем Ли-ром» Шекспира, но и с законом тяготения Ньютона, теорией естественного отбора Дарвина и теорией относительности Эйнштейна. Эти теории не просто красивы, они также истинны, эмпирически истинны — настолько, насколько произведения искусства не смогут стать никогда.

Большинство исследователей просто соглашаются, что неспособны превзойти то, что Блум назвал «традицией слишком богатой, чтобы ей требовалось что-то еще»[6]. Они пытаются решить то, что философ науки Томас Кун (Thomas Kuhri)  покровительственно назвал «загадками», — проблемы, решение которых подкрепляет превалирующую парадигму. Они довольствуются оттачиванием и применением блестящих пионерских открытий своих предшественников. Они пытаются более точно измерить массу кварков или определить, как данный участок ДНК влияет на развитие мозга эмбриона. Другие становятся, по определению Блума, «просто повстанцами, незрелыми преобразователями традиционных моральных устоев»[7]. Повстанцы чернят доминирующие научные теории как тонкие социальные фабрикации, а не строго протестированные описания природы.

«Сильные поэты» Блума принимают совершенство своих предшественников и тем не менее стремятся превзойти его путем различных уловок, включая искусное неправильное прочтение работ предшественников; только таким образом современные поэты могут вырваться на свободу из душащего их влияния прошлого. Есть и сильные ученые, которые также пытаются неправильно прочесть и таким образом превзойти квантовую механику или теорию эволюции Дарвина. Роджер Пенроуз — сильный ученый. У него и других ученых того же рода в основном есть только одна возможность: заниматься наукой спекулятивного, постэмпирического типа, которую я называю иронической. Ироническая наука напоминает литературную критику в том, что она предлагает точки зрения, мнения, которые, в лучшем случае, являются интересными и не вызывают дальнейших комментариев. Но она не сосредоточивается на истине. Она не может достичь эмпирически подтверждаемых сюрпризов, которые заставляют ученых существенно пересматривать базовое описание реальности.

Обычная стратегия сильного ученого — это указание всех недостатков современных научных знаний и всех вопросов, на которые нет ответов, на которые никогда не найдется определенного ответа при ограниченности человеческих знаний. Как, каким именно образом возникла Вселенная? Может ли наша Вселенная быть одной из бесконечного числа вселенных? Могут ли кварки и электроны состоять из еще более мелких частиц, и так до бесконечности? Что на самом деле имеет в виду квантовая механика? (На большинство этих вопросов можно ответить только иронически, как известно литературным критикам.) У биологии свои неразрешимые загадки. Как, каким именно образом на Земле зародилась жизнь? Насколько неизбежно было возникновение жизни и ее последующая история?

Тот, кто занимается иронической наукой, имеет одно очевидное преимущество перед сильным поэтом: аппетит читающей публики к научным «революциям». Эмпирическая наука твердеет, как кость, подобные мне журналисты, удовлетворяющие голод общества, оказываются под большим давлением и вынуждены навязывать теории, которые, по утверждению их создателей, превосходят квантовую механику или теорию естественного отбора. В конце концов, журналисты в большой степени отвечают за популярное мнение о том, что области, такие, например, как хаос и сложность, представляют совсем новые науки, превосходящие старые редукционистские методы Ньютона, Эйнштейна и Дарвина. Журналисты, включая меня, также помогли идеям Роджера Пенроуза завоевать аудиторию, гораздо большую, чем они заслуживают, если учесть то, как низко они котируются среди профессионалов.

Я не хочу сказать, что ироническая наука не имеет ценности. Совсем не так. В своем лучшем виде ироническая наука, как и великое искусство философии и, разумеется, литературная критика, пробуждает в нас интерес; она держит нас в благоговении перед тайной Вселенной. Но она не может достигнуть своей цели — превзойти ту истину, которая у нас уже есть. И она точно не может дать нам (фактически она защищает нас от) Ответа, истины настолько сильной, что она возбуждает наше любопытство сразу и навсегда. В конце концов, сама наука утверждает, что мы должны всегда удовлетворяться частичной истиной.

На протяжении всей этой книги я буду рассматривать науку, которой сегодня занимаются люди. (Глава 2 посвящена философии.) В последних двух главах я рассмотрю возможность — пропагандируемую удивительно большим числом ученых и философов — создания в будущем умных машин, которые смогут превзойти наши малые знания. В моей любимой версии этого сценария машины преобразуют весь космос в единую огромную сеть, занимающуюся обработкой информации. Вся материя становится разумом. Это предположение, конечно, не относится к науке, это — мечты. Тем не менее возникает несколько интересных вопросов, которые обычно оставляют теологам. Что будет делать всемогущий космический компьютер? О чем он будет думать? Я могу представить только одно. Он попробует ответить на Вопрос, который маячит за всеми другими вопросами, подобно актеру, исполняющему все роли в пьесе: почему есть нечто, а не ничто? В своей попытке найти Ответ на Вопрос универсальный разум может обнаружить и окончательные границы знаний.

 

 

Глава 1

Конец прогресса

 

В 1989 году, через месяц после моей встречи с Роджером Пенроузом в Сиракьюсе, в миннесотском Колледже Густава Адольфа проводился симпозиум на несколько смущающую тему «Пришел ли науке конец? ». Председатель отстаивал мысль, что к концу близка вера  в науку, но не сама наука. Один из организаторов сформулировал это так: «Растет уверенность в том, что наука как единое, всеобщее, объективное занятие закончилась»[8].

Большинство выступавших были философами, тем или иным образом бросившими вызов авторитету науки. Самым ироничным оказалось то, что один из выступавших ученых, Гюнтер Стент (Gunther Stent), биолог из Калифорнийского университета в Беркли, на протяжении многих лет провозглашал гораздо более драматичный сценарий, чем тот, который лег в основу симпозиума. Стент утверждал, что сама наука идет к концу, и не по причине скептицизма нескольких ученых и философов. Совсем наоборот. Наука идет к концу, потому что она так хорошо поработала.

Стента нельзя отнести к радикалам. Он был одним из пионеров молекулярной биологии: в пятидесятых годах он основал в Беркли первую кафедру, занимавшуюся этим разделом, и проводил эксперименты, которые помогли пролить свет на механизм генетической трансмиссии. Позднее, переключившись с генетики на изучение мозга, он получил должность заведующего кафедрой нейробиологии Национальной академии наук. Стент также является, самым проницательным аналитиком границ науки из всех, с кем я встречался (я имею в виду, что он высказывает мои собственные нечетко сформулированные предчувствия). В конце шестидесятых, когда Беркли раздирали студенческие протесты, он написал удивительно провидческую книгу (давно уже распроданную и не переиздававшуюся) под названием «Приход золотого века: взгляд на конец прогресса» (The Coming of the Golden Age: AView of the End of Progress}.  Она была опубликована в 1969 году и утверждала, что наука — а также техника, искусство и все прогрессивные занятия, связанные с накоплением, — идут к концу[9].

Большинство людей, признает Стент, считают абсурдной идею прекращения в скором времени существования науки. Как наука может идти к концу, если на протяжении этого столетия она так быстро шла вперед? Изначально, допускает Стент, наука показательно продвигается вперед через положительный эффект отдачи; знания дают большие знания, а сила дает большую силу. Стент отдает должное американскому историку Генри Адамсу (Henry Adams), предвидевшему этот аспект науки на стыке столетий[10].

Закон ускорения Адамса, указывает Стент, имеет интересное следствие. Если у науки есть какие-то границы, какие-то барьеры, стоящие на пути дальнейшего прогресса, то наука вполне может двигаться вперед с беспрецедентной скоростью перед тем, как в них врезаться. Когда наука кажется наиболее крепкой, триумфальной, всемогущей, она и может оказаться ближе всего к смерти. «На самом деле, сумасшедшая скорость, с которой сейчас идет прогресс, — писал Стент в „Золотом веке“, — делает очень вероятным скорую остановку прогресса, возможно, даже на нашем веку, может, через поколение или два»[11].

Определенные области науки, соглашается Стент, ограничены просто границами изучаемого предмета. Никто не станет считать, например, анатомию человека или географию бесконечными. Ограниченной также является и химия. «Хотя общее число возможных химических реакций очень велико и разнообразие реакций, которые они могут повлечь за собой, обширно, целью химии является понимание принципов, руководящих поведением молекул, и эта цель, как и цель географии, ограничена»[12]. Можно утверждать, что эта цель была достигнута в тридцатые годы, когда химик Лайнус Полинг (Linus Pauling)  продемонстрировал, как применить квантовую механику к изучению химической связи[13].

В его области биологии, утверждает Стент, обнаружение в 1953 году структуры молекулы ДНК, состоящей из двух цепей, закрученных одна вокруг другой в спираль, и дальнейшая расшифровка генетического кода решили глубокую проблему перехода генетической информации от одного поколения к другому. У биологов осталось только три основных вопроса для изучения: как возникла жизнь, как одиночная оплодотворенная клетка развивается в многоклеточный организм и как центральная нервная система обрабатывает информацию. Когда эти цели будут достигнуты, говорит Стент, основная задача биологии, чистой биологии, будет решена.

Стент признает, что биологи в принципе могут продолжать исследование определенных явлений и вечно применять свои знания. Но, в соответствии с теорией Дарвина, наука возникает не из нашего стремления к истине самого по себе, а из необходимости контролировать окружающую среду, чтобы увеличить вероятность размножения наших генов. Если определенная область науки начинает давать все уменьшающуюся практическую отдачу, то у ученых становится меньше побудительных мотивов продолжать исследования, а у общества пропадает желание их оплачивать.

Более того, завершение биологами своих эмпирических исследований, утверждает Стент, не означает, что они ответят на все относящиеся к делу вопросы. Например, ни одна чисто физиологическая теория никогда не сможет по-настоящему объяснить сознание, так как «процессы, отвечающие за этот чисто частный опыт, будут рассматриваться как вырождающиеся в кажущиеся совсем обычными, каждодневными реакции, не более и не менее увлекательные, чем происходящие, например, в печени»[14].

В противоположность биологии, пишет Стент, физические науки кажутся бесконечными. Физики всегда могут попытаться более глубоко проникнуть в материю, сталкивая частицы друг с другом с большей силой, а астрономы могут заглянуть дальше во Вселенную. Но в своих усилиях по сбору данных физики неизбежно столкнутся с различными физическими, экономическими и даже познавательными границами.

На протяжении этого столетия физику стало все более сложно понимать: она обогнала нашу дарвиновскую гносеологию, наши внутренние понятия о том, как справиться с миром. Стент отвергает тот старый аргумент, что «вчерашняя чушь — это сегодняшний здравый смысл»[15]. Общество желает поддерживать продолжающиеся исследования в физике, пока у нее есть потенциал давать новые мощные технологии, такие, как ядерное оружие и ядерная энергия. Но когда физика станет непрактичной, а также непонятной, предрекает Стент, общество прекратит свою поддержку.

Прогноз будущего, по Стенту, являлся странной смесью оптимизма и пессимизма. Он предсказывал, что, перед тем как прийти к концу, наука способна помочь решить многие из самых насущных проблем цивилизации. Она может уничтожить болезни и нищету и обеспечить общество дешевой энергией, не загрязняющей окружающую среду, возможно, путем направления в нужное русло реакций синтеза. По мере того как мы получаем большую власть над природой, мы можем потерять то, что Ницше назвал нашей «волей к власти»: у нас становится меньше мотивации продолжать дальнейшие исследования — особенно, если такие исследования имеют малый шанс дать ощутимую прибыль.

По мере того как общество будет становится богаче и беззаботнее, все меньше молодых людей будут выбирать делающийся все более трудным путь науки и даже искусства. Многие повернутся к более гедонистическим целям, возможно, даже отказавшись от реального мира в пользу фантазий, возбуждаемых наркотиками и электронными приборами, подающими информацию непосредственно в мозг. Стент приходит к выводу, что рано или поздно прогресс остановится, бросив мир в статическом состоянии, которое он назвал «новой Полинезией». Приход битников и хиппи, предполагает он, сигнализировал начало конца прогресса и восход «новой Полинезии». Он завершает свою книгу сардоническим замечанием о том, что «тысячелетия занятий искусством и наукой в конце концов трансформируют трагикомедию жизни в празднество»[16].

 

 

Поездка в Беркли

 

Весной 1992 года я поехал в Беркли, чтобы встретиться со Стентом и выяснить, что он думает о своих предсказаниях спустя годы, прошедшие после написания книги[17]. Направляясь пешком от гостиницы к университету, я проходил мимо того, что показалось мне осколками шестидесятых: мужчины и женщины с длинными седыми волосами, одетые в лохмотья, просили милостыню. Оказавшись в университетском городке, я направился к зданию, занимаемому кафедрой биологии, — громадному бетонному строению, окруженному пыльными эвкалиптовыми деревьями. Я поднялся на лифте на этаж, где располагалась лаборатория Стента, и обнаружил, что она заперта. Через несколько минут дверь лифта открылась и показался Стент, краснолицый потный мужчина в желтом велосипедном шлеме, кативший грязный горный велосипед.

Стент юношей перебрался в США из Германии, и его грубоватый голос и одежда до сих пор несут отпечаток его происхождения. На нем были очки в металлической оправе, голубая рубашка с короткими рукавами и погончиками, темные свободные брюки и начищенные черные ботинки. Он провел меня через лабораторию, забитую микроскопами, центрифугами и стеклянной посудой, используемой в научных опытах, в маленький кабинет в дальней части. Холл перед его кабинетом украшали фотографии и картины с изображением Будды. Когда Стент закрыл за нами дверь кабинета, я увидел на ней афишу симпозиума, проходившего в 1989 году в Колледже имени Густава Адольфа. В верхней части плаката огромными, дико намалеванными буквами было написано слово «НАУКА». Буквы потекли вниз, образовав посередине огромную кляксу, закрывающую текст. Под этой кляксой большие черные буквы вопрошали: «Конец науки? »

В начале нашего интервью Стент казался довольно подозрительным. Он язвительно спрашивал, слежу ли я за судебными муками журналистки Джанет Малколм, только что проигравшей раунд в бесконечной юридической схватке с психоаналитиком Джеффри Массоном, у которого в свое время она брала интервью. Я пробормотал что-то насчет того, что прегрешения Малколм являются слишком незначительными, чтобы тянуть на какое-либо наказание, но ее методы кажутся легкомысленными. Если бы я сам писал что-то критическое о таком очевидно непостоянном и капризном человеке, как Массой, сказал я Стенту, то обязательно использовал бы цитаты, зафиксированные на пленке. (Во время нашего разговора мой диктофон тихо работал.)

Постепенно Стент расслабился и начал рассказывать мне о своей жизни. Он родился в 1924 году в Берлине, в еврейской семье, в 1938 году бежал из Германии и поселился у сестры, проживавшей в Чикаго. Он получил докторскую степень в Университете Иллинойса по специальности «Химия», но после прочтения книги Эрвина Шрёдингера «Что такое жизнь? » (Erwin Schrodinger, Whatis Life? )  увлекся тайной генетической трансмиссии. Поработав в калифорнийском Институте технологий вместе с выдающимся биофизиком Максом Делбрюком (Max Delbruck), Стент в 1952 году получил должность профессора в Беркли. В те годы начала развития молекулярной биологии, сказал Стент, «никто из нас не знал, что делает. Затем Уотсон и Крик обнаружили двойную спираль, и через несколько недель мы поняли, что занимаемся молекулярной биологией».

Стент задумался о границах науки в шестидесятые годы, частично в ответ на движение за свободу слова в Беркли, бросившее вызов ценности западного рационализма, технологическому прогрессу и другим аспектам цивилизации, которые были дороги Стенту. Университет назначил его в комитет, чтобы «заняться этим делом и успокоить» студентов путем переговоров. Стент попытался выполнить задание — и решить свои внутренние конфликты насчет роли ученого, — прочитав несколько лекций. Эти лекции стали «Приходом золотого века».

Я сказал Стенту, что после прочтения «Прихода золотого века» не могу определить, считал ли он, что «новая Полинезия», эра социального и интеллектуального застоя и всеобщего расслабления, станет продвижением вперед по сравнению с теперешней ситуацией.

— Я никогда не мог этого решить! — воскликнул он, искренне расстраиваясь. — Люди называли меня пессимистом, а я думал, что я — оптимист.

Он определенно не считал такое общество утопическим — ни в каком смысле. Он объяснил, что после ужасов, принесенных тоталитарными государствами в этом столетии, невозможно серьезно относиться к идее утопии.

Стент считал, что его предсказания выдержали проверку временем. Хотя хиппи исчезли (кроме жалких реликтов на улицах Беркли), американская культура стала в большей степени материалистичной и антиинтеллектуальной; хиппи развились в «яппи» (состоятельные молодые люди, работающие по профессии и ведущие светский образ жизни. — Пер.). Холодная война закончилась, хотя и не через постепенное слияние коммунистических и капиталистических государств, которое представлял себе Стент. Он признал, что не предполагал возрождения давно подавленных этнических конфликтов как следствие холодной войны.

— Меня очень огорчает происходящее на Балканах, — сказал он. — Я не думал, что это случится.

Стент также удивлялся остающейся нищете и расовым конфликтам в США, но верил, что эти вопросы постепенно станут менее острыми.

«Ага, — подумал я, — он все-таки оптимист».

Стент был уверен, что наука проявляет признаки завершения, которые он предсказал в «Золотом веке». Физики, занимающиеся частицами, сталкиваются с трудностями, убеждая общество оплачивать их дорогие эксперименты, стоимость которых все время увеличивается, например сверхпроводимый суперколлайдер. Что касается биологов, то им еще остается многое узнать, например о том, как единичная оплодотворенная клетка превращается в сложный, многоклеточный организм, такой, как слон, и о работе мозга.

— Но я думаю, что картина в основном закончена, — сказал он. — Эволюционная биология, в частности, кончилась, когда Дарвин опубликовал «Происхождение видов».

Стент поднял на смех надежду некоторых биологов-эволюционистов, особенно Эдварда Уилсона (Edward Wilson)  из Гарварда, на то, что они останутся занятыми вечно, делая подробный обзор всей жизни на Земле, вид за видом. Стент пожаловался, что подобное занятие станет автоматическим перебиранием четок.

Затем он выдал резкую обличительную речь против движения в защиту окружающей среды, также упомянув и о низкой самооценке американской молодежи, и в особенности несчастных чернокожих детей. Обеспокоенный тем, что моя пророчица Кассандра показывает себя брюзгой, я сменил тему и предложил поговорить о сознании. По-прежнему ли Стент считает сознание неразрешимой научной проблемой, как он заявил в «Золотом веке»? Он ответил, что придерживается очень высокого мнения о Фрэнсисе Крике (Francis Crick), который в последние годы занятия научной деятельностью обратился к сознанию. Стент сказал, что если Крик считает сознание поддающимся научному объяснению, то на эту возможность следует взглянуть серьезно.

Тем не менее Стент все еще был уверен, что чисто физиологическое объяснение сознания не будет настолько понятным и значимым, как хотелось бы большинству людей, и оно также не поможет нам решить моральные и этические проблемы. Стент думал, что прогресс науки может предоставить религии более четкую роль в будущем, а не исключать ее полностью, как когда-то надеялись многие ученые. Хотя религия не может соперничать с захватывающими научными рассказами о физическом царстве, за ней остается ценное свойство — предоставлять людям возможность руководствоваться моралью.

— Люди — животные, но у нас есть мораль. Задача религии в большей степени лежит в области морали.

Когда я спросил о возможности превращения компьютеров в интеллектуальные существа и создания ими своей собственной науки, Стент насмешливо хмыкнул. У него было смутное представление об искусственном интеллекте, и в особенности о его видных энтузиастах. Он заметил, что компьютерам могут великолепно удаваться точно сформулированные задачи — математические, шахматные, но они все равно ведут себя хуже некуда, если перед ними ставится задача узнать лицо или голос или прогуляться по запруженному народом тротуару, что люди решают без труда.

— Они преувеличивают их роль, — сказал Стент о Марвине Минском (Marvin Minsky)  и других, предсказывающих, что в один прекрасный день мы, люди, сможем загрузить наши личности в компьютер. — Я не могу исключать возможность того, что в двадцать третьем веке появится искусственный мозг, — добавил он, — но ему потребуется опыт.

Можно спроектировать компьютер-эксперт по ресторанам, «но эта машина никогда не будет знать, каков стейк на вкус».

Стент с таким же скептицизмом отнесся к заявлениям исследователей хаоса и сложности о том, что при помощи компьютеров и современной математики они смогут превзойти науку прошлого. В «Приходе золотого века» Стент обсуждает работу одного из пионеров теории хаоса, Бенуа Мандельброта (Benoit Mandelbrot). С начала шестидесятых Мандельброт показывал, что многие явления действительно непредсказуемы: они демонстрируют поведение, являющееся непредсказуемым и очевидно хаотичным. Ученые могут только гадать о причинах отдельных событий и не могут предсказать их с точностью.

Исследователи хаоса и сложности пытались создать эффективные, понятные теории тех же явлений, которые изучал Мандельброт, сказал Стент. В «Золотом веке» он пришел к выводу, что эти непредсказуемые явления будут сопротивляться научному анализу, и не видел причины менять это убеждение. Как раз наоборот. Работа, проделанная в этих областях, подтвердила его положение о том, что наука, зашедшая слишком далеко, всегда становится непонятной. Значит, Стент не считает, что хаос и сложность приведут к новому рождению науки?

— Нет, — ответил он с лихой улыбкой. — Это конец науки.

 

 

Чего достигла наука

 

Очевидно, что мы не ближе к «новой Полинезии», чем предполагал Стент, частично потому, что прикладная наука и близко не подошла к тому рубежу, которого опасался Стент, когда писал «Приход золотого века». Но я пришел к выводу, что пророчество Стента уже свершилось в одном важном аспекте. Чистая наука, поиск знаний о том, что мы собой представляем и откуда появились, уже вошла в эру уменьшения отдачи. На сегодняшний день самым большим барьером будущего прогресса чистой науки является прошлый успех. Исследователи уже составили карту нашей физической реальности, от микрокосма кварков и электронов до макрокосма планет, звезд и галактик. Физики показали, что всей материей управляет несколько основных сил: сила притяжения, электромагнетизм, а также сильные и слабые ядерные силы.

Ученые также скомпоновали свои знания во впечатляющее и ужасно детальное повествование о том, как мы появились. Вселенная начала свое существование 15 миллиардов лет тому назад, плюс-минус 5 миллиардов лет (астрономы могут никогда не сойтись на цифре), и все еще расширяется вовне. Примерно 4, 5 миллиарда лет тому назад осколки взорвавшейся звезды, суперновой, сконцентрировались в нашу Солнечную систему. На протяжении следующих примерно нескольких сотен миллионов лет, по причинам, которые никогда не станут известны, одноклеточные организмы, содержащие хитроумные молекулы, называемые ДНК, появились на все еще адской Земле. Эти адамовы микробы дали рост, путем естественного отбора, удивительному набору более сложных существ, включая Homo sapiens.

Я предполагаю, что этот рассказ, который ученые сплели из своих знаний, этот современный миф о творении, будет жизнеспособным 100 и даже 1000 лет спустя. Почему? Потому что он правдив. Более того, учитывая, как далеко уже зашла наука, а также физические, социальные и познавательные границы, сдерживающие дальнейшие исследования, маловероятно, что наука сделает какие-либо значительные дополнения к знаниям, которые она уже породила. В будущем не будет никаких великих откровений в сравнении с теми, что нам дали Дарвин, Эйнштейн и Уотсон с Криком.

 

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: