Пол не находит Людей со Скал

 

Жизнь в Авонлее в то лето протекала очень весело, хотя у Ани, несмотря на все ее каникулярные радости, часто появлялось ощущение, будто «исчезло нечто, что должно быть здесь». Она не призналась бы — даже себе, в самых сокровенных мыслях, — что виной тому было отсутствие Гилберта. Но когда ей приходилось в одиночестве возвращаться домой с молитвенных собраний или шумных встреч членов О.Д.А. и когда Диана с Фредом и другие веселые парочки медленно брели по темным, освещенным лишь светом звезд проселочным дорогам, в сердце рождались странная тоска и боль одиночества, которым она не могла найти объяснения, чтобы тем самым избавиться от них. Гилберт даже не писал ей, хотя она считала, что он все же мог бы написать. Она знала, что он пишет иногда Диане, но не могла спросить о нем, а Диана, полагая, что Аня сама переписывается с Гилбертом, не проявляла желания поделиться новостями о нем. Мать Гилберта, веселая, простодушная женщина, не обремененная излишним тактом, имела досадную привычку спрашивать Аню — всегда мучительно отчетливо и громко и всегда в присутствии толпы, — давно ли ей писал Гилберт. Бедной Ане оставалось лишь отчаянно краснеть и бормотать: «Да не так уж недавно», что воспринималось всеми, и миссис Блайт в том числе, просто как девичья уклончивость.

Если не считать этих неприятностей, Аня была довольна тем, как проходило лето. В июне в гости приезжала Присилла, а когда она уехала, на июль и август вернулись домой мистер и миссис Ирвинг, Пол и Шарлотта Четвертая.

Приют Эха снова стал сценой веселых развлечений, и эху за рекой было немало работы — подражать смеху, звеневшему целыми днями в старом саду за елями.

Милая мисс Лаванда совсем не изменилась, если не считать того, что она стала еще милее и красивее. Пол очень любил ее, и на их дружеское общение было приятно смотреть.

— Но я не называю ее просто «мама», — объяснял Пол Ане. — Понимаете, то имя принадлежит только моей собственной маме, и я не могу отдать его никому другому. Вы ведь понимаете. Но я зову ее «мама Лаванда» и люблю ее больше всех после папы. Я… я люблю ее даже чуточку больше, чем вас.

— Так и должно быть, — ответила ему Аня.

Полу исполнилось тринадцать лет, и он был очень высоким для своего возраста. Его лицо и глаза были так же красивы, как прежде, а поэтическая фантазия оставалась все той же призмой, превращающей в сказочные радуги каждый упавший на нее луч. Вдвоем с Аней они совершили немало прогулок по лесам, полям и на побережье, и никогда еще не бродили там две более родственные души.

Шарлотта Четвертая расцвела и превратилась в юную барышню. Теперь она укладывала волосы в невероятных размеров прическу в стиле «помпадур» и отказалась от голубых бантов старых добрых времен, но лицо ее было все таким же веснушчатым, нос все таким же вздернутым, а рот и улыбка все такими же широкими.

— Вам не кажется, мисс Ширли, мэм, что у меня теперь акцент, как у янки? — с тревогой спрашивала она.

— Я ничего не заметила, Шарлотта.

— Как я рада! А то дома мне сказали, будто это очень заметно, но, я думаю, они просто хотели меня подразнить. Я не хочу, чтобы у меня был акцент, как у янки. Не то чтобы я что-то имела против них, мисс Ширли, мэм, — люди они вполне культурные, — но все равно по мне нет лучше острова Принца Эдуарда!

Первые две недели Пол провел в Авонлее у бабушки Ирвинг. Аня, которая пришла туда встречать его, обнаружила, что он горит нетерпением отправиться на берег — там должны быть Нора, Золотая Дама и Братья-Моряки. Он едва мог дождаться конца ужина. Разве не увидит он снова призрачное лицо Норы, бродящей возле бухты и обводящей все вокруг печальным взором в надежде найти его? Но в сумерки, когда Пол вернулся с берега, он был очень серьезен и сдержан.

— Неужели ты не нашел Людей со Скал? — спросила Аня.

Пол с грустью тряхнул каштановыми кудрями.

— Братья-Моряки и Золотая Дама совсем не пришли. Нора была там, но Нора уже не та. Она изменилась.

— Это ты изменился. Пол, — сказала Аня. — Ты стал слишком взрослым для Людей со Скал. Они любят играть лишь с детьми. Боюсь, что Братья-Моряки никогда больше не приплывут к тебе в волшебной жемчужной лодке с парусом из лунного света и Золотая Дама не станет играть для тебя на своей золотой арфе. И даже Нора скоро перестанет приходить к тебе. Ты должен расплачиваться за то, что взрослеешь, Пол. Сказочную страну тебе придется оставить позади.

— Все-то вы двое болтаете глупости, как прежде, — заметила миссис Ирвинг, отчасти снисходительно, отчасти с упреком.

— О нет, это не глупости, — печально покачала головой Аня. — Мы становимся очень, очень благоразумны, и это так грустно. Наши речи уже далеко не так интересны, когда мы узнаем, что «язык дан нам для того, чтобы мы могли скрывать наши мысли»[54].

— Но это не так; язык дан нам, чтобы мы могли обмениваться мыслями! — серьезно возразила миссис Ирвинг. Она не слыхивала о Талейране и не понимала остроумных сентенций.

Две недели золотой августовской поры Аня безмятежно провела в Приюте Эха, где — как об этом подробно рассказано в другой хронике — случайно умудрилась поторопить Людовика Спида в его слишком уж неспешном ухаживании за Теодорой Дикс[55]. Был там в те же две недели и немало содействовал тому, чтобы сделать жизнь еще более приятной, пожилой друг супругов Ирвинг — мистер Арнольд Шерман.

— Какое это было замечательное время развлечений, — с улыбкой сказала Аня. — Я чувствую себя как хорошо отдохнувший исполин. Пройдет всего две недели, и я вернусь в Кингспорт — в университет и в Домик Патти. Домик Патти, мисс Лаванда, — чудеснейшее место! Теперь мне кажется, что у меня два родных дома: один — Зеленые Мезонины, другой — Домик Патти… Но куда же подевалось лето? Кажется, и дня не прошло с того весеннего вечера, когда я пришла домой из Кармоди с перелесками в руках. Когда я была маленькой, мне казалось, что лету нет ни конца ни краю. Оно тянулось передо мной как бесконечное время года. Теперь же это мимолетное мгновение.

— Аня, скажи мне, вы с Гилбертом Блайтом все такие же добрые друзья, как прежде? — спокойно спросила мисс Лаванда.

— Я все такой же друг Гилберту, каким была всегда.

Мисс Лаванда покачала головой:

— Я вижу, Аня, что-то не так. И я проявлю навязчивость и спрошу, в чем дело. Вы поссорились?

— Нет. Дело лишь в том, что Гилберту недостаточно моей дружбы, а большего дать ему я не могу.

— Ты уверена в этом?

— Совершенно уверена.

— Мне очень, очень жаль.

— Не понимаю, почему все считают, что я должна выйти замуж за Гилберта Блайта! — с досадой воскликнула Аня.

— Потому, что вы созданы друг для друга, — именно поэтому. И ни к чему тебе встряхивать твоей юной головкой. Это правда.

 

Глава 24

Появляется Джонас

 

Проспект-пойнт,

20 августа

 

Дорогая Аня — ни в коем случае не Анюта, — писала Фил. — Мне придется поддерживать мои отяжелевшие веки, чтобы они не падали, пока я буду писать это письмо. Я бессовестным образом пренебрегала тобой в это лето, моя милочка, но то же самое происходило и со всеми остальными, кто писал мне. У меня здесь целая гора писем, на которые я должна ответить, так что придется мне перепоясать чресла моего ума и взять быка за рога. Извини за путаницу в метафорах. Я ужасно хочу спать. Вчера вечером мы с кузиной Эмили были в гостях у соседей. Там было еще несколько знакомых, и как только эти несчастные удалились, хозяйка и три ее дочери принялись перемывать им косточки. Я уверена, что они взялись за Эмили и меня, как только за нами закрылась дверь. Когда же мы вернулись домой, миссис Лилли любезно сообщила нам, что у батрака вышеупомянутых соседей, по всей видимости, скарлатина. Вы всегда можете рассчитывать на то, что миссис Лилли сообщит вам подобную радостную весть. Я ужасно боюсь скарлатины. И я не могла уснуть — все думала и думала об этом, когда легла в постель. Я ворочалась с боку на бок, а стоило мне задремать, как я видела страшные сны. В три часа я проснулась в горячке: болело горло и раскалывалась голова. Я знала, что это скарлатина. В панике я вскочила и отыскала в шкафу у Эмили медицинский справочник, чтобы прочитать о симптомах скарлатины. Аня, все они были у меня! Тогда я снова легла в постель, зная, что худшее уже произошло, и проспала без задних ног остаток ночи. Хотя почему без задних ног должно спаться слаще — этого я никогда не могла понять. Но сегодня утром я встала с постели совершенно здоровой, так что это никак не могла быть скарлатина. К тому же, как я полагаю, если бы я заразилась вчера вечером, болезнь не могла бы развиться так быстро. Днем я могу это понять, но в три часа ночи я никогда не мыслю логично.

Ты, наверное, хочешь знать, что я делаю в Проспект-пойнт. Ничего особенного, просто я люблю провести летом месяц на побережье, и отец обычно настаивает, чтобы я ехала к его троюродной сестре Эмили в ее «пансион для избранных» в Проспект-пойнт. Так что две недели , назад я, как обычно, приехала сюда. И, как обычно, со станции меня привез старый дядюшка Марк Миллер на своей допотопной коляске, запряженной, по такому случаю, его, как он выражается, «лошадью бескорыстного назначения». Он славный старик и при встрече вручил мне горсть розовых мятных леденцов. Мятные леденцы всегда кажутся мне чем-то вроде чисто религиозной разновидности сластей — вероятно, потому, что когда я была маленькой, моя бабушка по отцу всегда угощала меня ими в церкви. Однажды я спросила ее, имея в виду запах мяты: «Это и есть „ореол святости“?» Есть мятные леденцы дядюшки Марка мне совсем не хотелось, так как он выудил их при мне из своего большого кармана и затем выбрал из горсти несколько ржавых гвоздей и других предметов, прежде чем передать угощение мне. Но обидеть доброго старика я не могла и потому аккуратно сеяла их на дороге с небольшими промежутками. Когда исчез последний из них, дядюшка Марк промолвил с легким укором: «Не след бы вам, мисс Фил, съедать все леденцы враз. Живот заболит».

У кузины Эмили кроме меня всего лишь пять постояльцев — четыре пожилых дамы и один молодой человек. За столом моя соседка справа — миссис Лилли. Она из тех людей, которые, похоже, получают какое-то отвратительное наслаждение, расписывая во всех подробностях свои многочисленные боли, колотье и тошноту. Нельзя упомянуть ни об одной болезни без того, чтобы она не заявила, качая головой: «Ах, я слишком хорошо знаю, что это такое», а затем изложила все детально. Джонас утверждает, что однажды заговорил в ее присутствии о сухотке спинного мозга, и она сказала, что, увы, ей слишком хорошо известно, что это такое. Она страдала этой болезнью десять лет, но в конце концов какой-то странствующий доктор излечил ее.

Кто такой Джонас? Подождите, мисс Ширли, вы еще услышите о нем — всему свое время и место. Его нельзя путать с почтенными старушками.

Моя соседка слева — миссис Финни. Она всегда говорит плаксивым, страдальческим голосом, так что ты с тревогой ожидаешь, что она вот-вот разразится слезами. Складывается впечатление, что для нее жизнь — истинная юдоль скорби, а улыбка, не говоря уже о смехе, — легкомыслие, заслуживающее сурового осуждения. Обо мне она еще худшего мнения, чем даже тетя Джеймсина, и к тому же, в отличие от тети Джеймсины, не питает ко мне особой любви, которая компенсировала бы это мнение.

Мисс Мерайя Гримсби сидит наискось от меня. В первый день после моего приезда я заметила, обращаясь к мисс Мерайе, что, похоже, будет дождь, — и мисс Мерайя рассмеялась. Я сказала, что дорога со станции была очень приятной, — и мисс Мерайя рассмеялась. Я сказала, что здесь, кажется, мало комаров, — и мисс Мерайя рассмеялась. Я сказала, что Проспект-пойнт все так же красив, как и прежде, — и мисс Мерайя рассмеялась. Если бы я сказала ей: «Мой отец повесился, мать отравилась, брат в тюрьме, а у меня чахотка в последней стадии», мисс Мерайя рассмеялась бы. Она ничего не может с этим поделать, такой уж она родилась, но это очень печально и страшно.

Четвертая пожилая дама — миссис Грант. Это милейшая старушка, но она никогда не говорит ни о ком ничего, кроме хорошего, так что беседовать с ней очень неинтересно.

А теперь, Аня, что касается Джонаса. В первый же день после приезда я увидела, что за столом напротив меня сидит молодой человек и улыбается мне так, будто знает меня с колыбели. Дядюшка Марк уже успел сказать мне по дороге со станции, что зовут молодого человека Джонас Блейк, что он студент теологии из богословской академии и этим летом замещает священника в миссионерской церкви Проспект-пойнт

Он очень некрасивый молодой человек — более некрасивого я, право, еще не видела. У него большая нескладная фигура с нелепо длинными ногами. Волосы у него цвета пакли, гладкие и прямые, глаза зеленые, рот большой, а уши… но я стараюсь не думать о его ушах, если мне это удается.

У него чудесный голос — если закрыть глаза, то кажется, что этот человек восхитителен, — и еще у него, вне всякого сомнения, прекрасная душа и замечательный характер.

Мы сразу же стали приятелями. Он выпускник Редмонда, и это нас сблизило. Мы вместе катались на лодке, удили рыбу и гуляли по песчаному берегу под луной. В лунном свете он не казался таким некрасивым, и как он был сердечен! Этой сердечностью так и веяло от него. Старые дамы — за исключением миссис Грант — неодобрительно смотрят на Джонаса, так как он смеется и шутит и к тому же явно предпочитает их обществу общество такой легкомысленной особы, как я.

Почему-то, Аня, мне не хочется, чтобы он думал, что я пустая и легкомысленная. Это смешно! Почему меня должно заботить, что думает обо мне личность с волосами цвета пакли и по имени Джонас, которой я никогда прежде не встречала?

В прошлое воскресенье Джонас читал проповедь в местной церкви. Я, конечно, пошла послушать, но как-то не могла осознать тот факт, что он собирается проповедовать. То обстоятельство, что он священник — или намерен им стать, — продолжало казаться мне забавнейшей шуткой.

И Джонас проповедовал. Не прошло и десяти минут с начала его проповеди, как я почувствовала себя такой маленькой и ничтожной и подумала, что меня, должно быть, не разглядеть невооруженным глазом. Нет, Джонас ни слова не сказал о женщинах и ни разу не взглянул на меня. Но я сразу же осознала, какой я жалкий, легкомысленный и малодушный маленький мотылек и как я, должно быть, ужасно не похожа на женский идеал Джонаса. Она будет серьезной, сильной, благородной. Он сам был так серьезен, чуток, искренен. В нем было все, что должно быть в священнике. Я удивилась, как я могла думать, будто он некрасив — но он действительно некрасив! — с этими вдохновенными глазами и высоким челом, которое в будние дни скрывают от взоров небрежно спадающие волосы.

Это была замечательная проповедь, я могла бы слушать ее без конца, и после нее я почувствовала себя такой мелкой. О, как бы я хотела быть такой, как ты, Аня!

Он нагнал меня по дороге домой и улыбнулся мне так же весело, как обычно. Но его улыбка больше не могла обмануть меня. Я уже видела настоящего Джонаса. И я задумалась, сможет ли он когда-нибудь увидеть настоящую Фил, которую никто, даже ты, Аня, еще никогда не видел.

— Джонас, — сказала я (я забыла, что называю его «мистер Блейк». Ужасно, правда? Но бывают моменты, когда подобные вещи не имеют значения), — вы прирожденный священник. Вы не можете быть никем другим.

— Не могу, — ответил он серьезно. — Я довольно долго пытался найти для себя другую профессию… Я не хотел становиться священником. Но в конце концов я пришел к убеждению, что именно эта работа поручена мне Богом — и с Божьей помощью я буду стараться выполнять ее.

Он говорил негромко и с благоговением. И я подумала, что он будет выполнять свою работу, и выполнять хорошо и благородно, и счастлива будет женщина, способная по натуре и воспитанию помогать ему в этой работе. Уж она-то не будет пушинкой, которую носит с места на место ветер прихотей. Она всегда будет знать, какую шляпку надеть. Скорее всего, у нее будет лишь одна шляпка. Священники никогда не имеют много денег. Но ей будет все равно, одна у нее шляпка или вовсе нет никакой, потому что у нее будет Джонас.

Аня, не смей говорить, намекать или думать, что я влюбилась в мистера Блейка. Могу ли я питать какие-то нежные чувства к прямоволосому, бедному, некрасивому студенту богословия… да еще по имени Джонас?[56] Как говорит дядюшка Марк: «Это невозможно, и более того, это невероятно».

Доброй ночи,

Фил

P.S. Это невозможно, но я ужасно боюсь, что так оно и есть на самом деле. Я счастлива и несчастна и испугана. Он не полюбит меня — никогда, я это знаю. Как ты думаешь, Аня, могла бы я когда-нибудь развиться до такой степени, чтобы из меня вышла сносная жена священника? И неужели от меня потребовали бы руководить чтением общей молитвы? Ф. Г.

 

Глава 25

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: