Глава 1. Хочу, чтобы ты меня непременно помнил

 

 

Было мне тогда 37 лет, сидел я в пассажирском кресле Боинга 747.

Огромный самолет снизил высоту, пронзив толстенные дождевые тучи, и пытался

зайти на посадку.

Холодный ноябрьский дождь намочил землю, окрасив ее в темные тона, и

техперсонал в дождевых накидках, трепыхающиеся флаги на здании аэропорта,

возвышающемся, точно голая скала, рекламные плакаты БМВ и прочие предметы

выглядели, как композиция в стиле фландрийской живописи. "О, опять Германия,

что ли?" - подумал я.

Как только самолет приземлился, погасли надписи "Не курить", и из

бортовых репродукторов полилась негромкая музыка. Какой-то оркестр душевно

исполнял битловский "Nowegian Wood". Как всегда, от этой мелодии у меня

закружилась голова. Впрочем, нет, внутри моей головы все закружилось и

замелькало с такой силой, как никогда раньше.

Мне показалось, что моя голова сейчас взорвется, и я весь сжался и

застыл, не шевелясь, обхватив руками голову. Вскоре ко мне подошла

стюардесса-немка и спросила по-английски, что со мной. Я ответил, что все

нормально, просто небольшое головокружение.

- С вами правда все в порядке?

- Все нормально, спасибо.

Стюардесса ушла, жизнерадостно улыбаясь, музыка сменилась на тему Билли

джоэла.

Я поднял голову и, глядя на темные тучи в небе над Северным морем,

задумался о тех многих вещах, которые потерял за свою жизнь. Потерянное

время, умершие или потерявшиеся из поля зрения люди, воспоминания о том,

чего не вернуть.

Самолет окончательно затормозил, люди отстегнули ремни безопасности и

начали доставать багаж и одежду с полок, а я все еще был там, посреди того

поля. Я чувствовал запах травы, кожей ощущал дуновение ветерка, слышал пение

птиц. Это была осень 1969 года, мне вот-вот должно было исполниться 20 лет.

Та же стюардесса подошла опять и присела рядом со мной, спрашивая,

лучше ли мне теперь.

- Уже все в порядке, спасибо. Просто стало одиноко, знаете. (It's all

right now, thank you. I only felt lonely, you know.)

Я улыбнулся.

- Что ж, со мной тоже так бывает иногда. Я понимаю, о чем вы. (Well, I

feel same way same thing, once in a while. I know what you mean.)

Сказав так, она поднялась, качая головой, и весело улыбнулась.

- Желаю вам приятного путешествия. до свидания! (I hope you'll have a

nice trip. Auf Wiedersehen!)

Я тоже сказал :

- Auf Wiedersehen!

даже теперь, спустя 18 лет, я могу совершенно ясно представить себе то

поле. Горы, с которых несколько дней ливший дождь смыл накопившуюся за лето

пыль, оделись глубокой свежей синевой, октябрьский ветерок слегка шевелил

листья мискантуса, длинные облака висели в ясном синем небе, точно снежные

сугробы. Небо было высоким-высоким, до рези в глазах. Ветерок перебежал

поле, слегка разметал волосы девушки и удрал в рощицу.

Шелестели листья деревьев, вдалеке слышен был лай собаки. Точно неясный

и еле слышный плач, доносящийся словно из-за двери в другой мир. Больше

никаких звуков не было. Больше никакие звуки нашим ушам не были слышны.

Ни один человек нам не встретился. Только две красные птички взлетели

посреди поля, словно испугавшись чего-то, и в глаза бросились лишь

уносящиеся в  рощицу их силуэты. Пока мы шли, Наоко рассказала мне историю

про колодец.

Все-таки странная вещь - память. Реально находясь там, я и внимания-то

почти на эти картины не обращал. Не чувствовал я особых впечатлений от

пейзажа и уж тем более никак не думал, что буду помнить его так ясно спустя

18 лет. Откровенно говоря, тогда мне все эти пейзажи были безразличны.

Я думал о себе, думал о прекрасной девушке, шагавшей тогда рядом со

мной, думал о нас с ней. И опять о себе. В то время куда ни посмотришь, что

ни почувствуешь, о чем ни подумаешь, в итоге все, как бумеранг, возвращалось

к самому себе, такой это был возраст.

И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие дебри. Было

совершенно не до окружающих меня красот природы.

Однако сейчас первое, что всплывает у меня в уме, это поле. Запах

травы, ветерок, дышащий прохладой, горный хребет, лай собаки. Очень-очень

ясно. Так ясно, что кажется, руку протяни, и все это можно потрогать.

Однако образ человека на этом фоне не виден. Никого нет. И ее тоже нет.

Я думаю, куда же это мы подевались? Как так может быть? Она, которая столько

тогда для меня значила, и я, и мой мир - куда это все подевалось?

да, сейчас я даже лица ее вот так просто вспомнить не могу. Все, что

осталось в моей памяти - пейзаж, на котором и тени человека нет.

Конечно, если немножко повспоминать, можно и лицо ее вспомнить.

Маленькие холодные руки, аккуратно причесанные прямые волосы, нежная круглая

мочка уха, маленькая черная родинка прямо под ней, стильное пальто из

верблюжьей шерсти, которое она часто надевала зимой, привычка всегда

смотреть в лицо собеседнику, спрашивая его о чем-то, иногда отчего-то

дрожащий голос (порой казалось прямо, будто она тараторит что-то, стоя в

сильный ветер на вершине холма), если пособирать все эти образы, то вдруг

естественным образом всплывает ее лицо.

Сначала сбоку. Это потому, наверное, что мы всегда ходили с ней рядом.

Потому я всегда и вспоминаю, как ее лицо выглядело сбоку.

Потом как она улыбается, глядя на меня, начинает говорить, чуть склонив

голову, смотрит мне в глаза. Совсем как если бы пыталась отыскать где-нибудь

в реке тень проплывающей там, рассекая прозрачную воду, маленькой рыбки.

  Однако прежде чем ее лицо вот так всплывет в моей памяти, проходит

какое-то время. И по мере того, как уходят годы, этого времени требуется все

больше и больше. Грустно, но факт.

Сперва оно вспоминалось секунд за пять, потом стало уходить десять,

тридцать секунд, потом одна минута. Это время становится все длиннее и

длиннее, как тени к вечеру. И в конце концов ее облик будет поглощен мраком.

Верно. Определенно, мои воспоминания удаляются от того места, где она

стояла. Точно я удаляюсь от того места, где когда-то стоял сам. И только

пейзаж, только эта картина октябрьского поля раз за разом всплывает в моей

памяти, точно кадр из кинофильма. И этот пейзаж наносит удары по какому-то

уголку моей головы.

Эй, ты вставать  собираешься? Я все еще здесь. Вставай! Встань и

подумай! О причине, по которой я еще здесь. Боли нет. Боли совсем нет.

Каждый удар вызывает только ничего не значащий звук. И даже этот звук

когда-нибудь исчезнет. Как исчезло все другое.

Но здесь, в самолете авиакомпании Люфтганза в гамбургском аэропорту

удары в моей голове звучат как никогда долго, как никогда сильно. "Вставай,

думай!"

Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек - пока

все на бумаге не распишу, не смогу разобраться до конца.

О чем же она тогда рассказывала?

Точно. Она рассказывала про колодец в поле. Неизвестно, был ли такой

колодец на самом деле. Может быть, это был образ или символ, существовавший

лишь в ней самой - как и бесконечное множество вещей, которые она в те

мрачные дни вытягивала, точно нить, из своей головы.

Однако с тех пор, как она рассказала мне про этот колодец, я не мог уже

представить себе поле без него. Образ этого колодца, который я своими

глазами и не видел, явственно присутствует в той картине у меня в голове,

как неотделимая ее часть.

Я могу очень детально описать, как выглядит этот колодец. Он находится

точно на границе, где поле переходит в рощицу. Травы надежно укрывают

зияющую в земле темную дыру примерно метрового диаметра. Вокруг нее нет ни

деревянного сруба, ни каменной ограды. Только дыра разинула свой зев.

Камни по краям стали белесыми от дождей, всюду щели, уходящие вглубь.

Видно, как маленькая зеленая ящерица проскальзывает в такую щель между

камнями. Сколько ни смотри вниз, наклонившись над дырой, больше ничего не

увидишь.

Единственное, что мне известно, это что колодец этот ужасно глубокий.

Представить себе нельзя, какой он глубокий. И внутри этой дыры тьма - словно

спрессованная из всей тьмы на Земле - ее там битком набито.

- Он глубокий - по-настоящему глубокий, - сказала она, старательно

подбирая слова.

Она иногда так говорила. Очень медленно, подбирая выражения поточнее.

- По-настоящему глубокий. Но никто не знает, где он находится. Однако

точно известно, что он где-то в этом поле.

Сказав это, она засунула руки в карманы пальто и улыбнулась, глядя мне

в лицо, точно говоря: "Честное слово!"

- Если это правда, это же страх как опасно. Где-то есть глубокий

колодец. Но никто не знает, где это... Тогда что же будет, если в него

упасть?

- Тогда уже ничего не сделаешь. Фьюить - бум. И все, конец.

- Разве так бывает на самом деле?

- Иногда бывает. Раз в два года или в три... Пропадает человек, и

сколько ни ищи - нету его. Тогда люди местные так и говорят. В колодец в

поле упал, мол.

- Не очень-то веселенькая смерть, наверное.

- Смерть ужасная! - сказала она и стряхнула лист, прилипший к ее

пальто. - Хорошо еще, если просто шею сломал да и умер сразу, а вот если

только ногу, там, подвернул, тогда плохо. Сколько ни кричи, никто тебя не

услышит, никакой надежды нет, что тебя найдут. Со всех сторон мокрицы да

пауки копошатся, кости людей, что там умерли, валяются, темнотища... И

вверху над головой, наверное, круг света, прямо как зимняя луна. Так там

один и помираешь потихоньку.

- Только подумаешь - мурашки по коже. Нашли бы его да забором обнесли.

- Так никто его найти не может. Но с хоженой тропы сходить нельзя.

- Вот уж действительно.

Она вынула левую руку из кармана и взялась ей за мою руку.

- Но ничего страшного. Ты не беспокойся. даже если ты здесь ночью

будешь бродить, ты никогда в тот колодец не упадешь. И я тоже никогда туда

не упаду, пока с тобой вот так вместе хожу.

- Никогда?

- Никогда.

- А ты откуда знаешь?

- Я знаю, просто знаю, и все. - сказала она, крепко сжав мою руку.

Какое-то время мы шли молча.

- Я точно знаю. Не из-за чего-то, а просто чувствую. Вот сейчас,

например, я с тобой иду, да? И мне нисколечки не страшно. Ничто плохое,

ничто темное меня заманить не пытается.

- Так все просто, оказывается. Просто надо всегда так делать - и все.

- Ты это - серьезно?

- Конечно, серьезно!

Она остановилась. Потом уставилась мне в глаза, положив руки мне на

плечи. В ее глубоких глазах черная жидкая густота вырисовывала странные

водовороты. Эти два прекрасных глаза некоторое время смотрели вглубь меня.

Внезапно она поднялась на цыпочки и слегка прижалась к моей щеке своей

щекой. Это было так горячо и здорово, что у меня на секунду перехватило

дыхание.

- Спасибо.

- Не за что.

- Правда, так рада, что ты так сказал, честное слово. - сказала она,

грустно улыбаясь. - Но, к сожалению, так не получится.

- Почему?

- Потому что не получится. Потому что это жестоко. И это...

Прервавшись на полуслове, она некоторое время просто шла, ничего не

говоря. Зная, что в ее голове сейчас вертятся самые разные мысли, я тоже

просто молча шел рядом с ней.

Лишь спустя какое-то время она заговорила снова:

- Потому что это... неправильно. И для тебя, и для меня.

- Почему неправильно? - тихо спросил я.

- Ну как... Потому что не может так быть, чтобы кто-то кого-то вечно

защищал. Разве нет? Например, пусть мы с тобой поженились. Тогда ты будешь

ходить на работу. Тогда кто будет меня защищать, когда ты на работе? Или кто

меня будет защищать, когда ты в командировку уедешь? Я, выходит, до самой

смерти всюду с тобой должна ходить, так ведь? Это нехорошо. Это даже

человеческими отношениями назвать нельзя. И потом, когда-нибудь я тебе

надоем, и ты мне скажешь: "да в конце концов, я зачем живу вообще? Чтобы

только за этой женщиной присматривать, что ли?" Я так не хочу. Так ведь моих

проблем не решить.

- Но это же не на всю жизнь. Кончится же когда-нибудь. Оно как

кончится, мы тогда опять подумаем. В смысле, как теперь будем жить. Может,

тогда ты, Наоко, мне будешь помогать, кто знает? Мы же не так живем, чтобы

дебет с кредитом сходился, как в бухгалтерии. Если тебе сейчас конкретно моя

помощь нужна, ты мной пользуешься. Не так, что ли? Почему ты так все

усложняешь? Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому так тебе все и

видится. А если расслабиться, всему телу легче становится.

- Почему ты так говоришь? - спросила она сухим голосом.

Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то совсем не

то.

- Почему? - спросила она, неподвижно уставившись в землю под ногами. -

Что если расслабиться, легче становится, я и сама как-нибудь знаю. От таких

слов ничего не легче. Понял? Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочки

рассыплюсь. С самого начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Один

раз расслаблюсь - потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь на кусочки,

и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не понимаешь? Как ты можешь говорить,

что меня защитишь, если этого не понимаешь?

Я не смел сказать ни слова.

- Мне сейчас намного тяжелее, чем ты думаешь. Темно, холодно,

страшно... Зачем ты со мной в тот раз переспал? Почему не оставил?

Мы шагали по тихому-тихому сосновому лесу. На дороге валялись умершие

поздним летом цикады, и они похрустывали под ногами. Мы медленно шагали по

сосновому лесу, глядя в землю, точно искали что-то.

- Извини.

Она взяла меня за руку. Затем несколько раз покачала головой.

- Я не хотела тебя обидеть. Не думай серьезно о том, что я сказала.

Правда, извини. Просто я сама на себя разозлилась.

- Я пока не считаю, что по-настоящему тебя знаю. Я не очень умный, мне

время нужно, чтобы что-то понять. Но если время мне дать, я тебя смогу

хорошо понимать. Я тебя тогда лучше всех на свете понимать буду.

Там мы остановились и стали слушать тишину. Я носком ботинка попинал

мертвых цикад и опавшую хвою, посмотрел на небо, проглядывающее между

сосновых ветвей. Она смотрела куда-то невидящими глазами, сунув руки в

карманы пальто, погрузившись в какие-то размышления.

- Слушай, Ватанабе. Ты меня любишь?

- Конечно.

- Тогда исполнишь мои две просьбы?

- да хоть три!

 Она засмеялась, помотала головой.

- Хватит двух. двух достаточно. Первое, чтобы ты понял, что я тебе

честно благодарна за то, что ты вот так приехал со мной встретиться. Очень

рада, и как будто спасение пришло. даже если оно кажется не так.

   - Я еще буду приезжать. А еще одна?

- Хочу, чтобы ты меня непременно помнил. Сможешь помнить всегда-всегда,

что я существовала и вот так с тобой рядом была?

- Конечно, всегда буду помнить, - ответил я.

Не говоря ни слова, она пошла впереди меня. Пробивающиеся сквозь ветви

деревьев лучи осеннего солнца неуклюже выплясывали на ее спине.

Опять послышался лай собаки, как показалось, гораздо ближе, чем

незадолго до этого. Она поднялась на какое-то возвышение, вышла из соснового

леса и быстрым шагом пошла вниз по наклонному спуску. Я зашагал в двух-трех

шагах позади нее.

- Иди сюда, вдруг тут где-то колодец! - крикнул я, коснувшись ее спины.

Она остановилась и, улыбаясь, взяла меня за руку. И остаток пути мы шли

рядом.

   - Честно, никогда-никогда не забудешь? - тихо спросила она почти

шепотом.

- Всегда буду помнить. Ни за что Наоко не забуду.

( Однако воспоминания, определенно, куда-то удаляются, так что много

чего я уже забыл. Когда я вот так пишу, копаясь в своей памяти, меня порой

охватывает сильное беспокойство. А что если я из памяти что-то самое главное

потерял, думаю я. Что если где-то в моем теле есть некое место, назовем его,

скажем, задворками моей памяти, и важные воспоминания там свалены в кучу и

превратились в невесомую пыль?

Но как ни крути, в данный момент это все, что у меня есть. Пишу сейчас

эти строки, крепко прижимая к груди эти ненадежные воспоминания, уже

потускневшие и тускнеющие с каждым часом, с таким чувством, будто облизываю

кость. Нет никакого другого способа сдержать обещание, только так.

давно уже, когда я был еще молодой, и эти воспоминания были куда ярче,

несколько раз я пытался написать о ней. Но тогда не смог написать ни

строчки. Я знал, что стоит написать первую строчку, следом пойдет писаться

что угодно, как по маслу, но вот эту одну строчку написать не мог, сколько

ни старался. Все было слишком ярко, и я не мог определить, с чего надо

начать. Вроде как слишком подробная карта  порой из-за переизбытка деталей

оказывается бесполезной.

Но теперь-то я знаю. В конце концов - как я думаю - в такой ненадежный

сосуд, как текст на бумаге, можно вложить только ненадежные воспоминания или

ненадежные мысли.

И еще, чем нечетче становятся во мне воспоминания о Наоко, тем,

думается мне, глубже я начинаю ее понимать. И то, почему она умоляла меня:

"Не забывай меня", я только сейчас, кажется, понимаю.

Она-то, конечно, знала. Она-то знала, что когда-нибудь воспоминания о

ней померкнут во мне. Потому и не могла она не взывать ко мне.

"Никогда-никогда меня не забывай. Помни, что я была".

Когда я думаю об этом, мне становится нестерпимо тоскливо. Потому что

она ведь меня даже не любила.

 

 

12345678Следующая ⇒

Поделиться: