Глава 4. Нежный теплый поцелуй

 

 

Во время летних каникул в университете потребовали вмешательства

военизированных частей, и военные разрушили баррикады и арестовали всех

оборонявших их студентов.

Из ряда вон выходящим событием это назвать было нельзя, так как такая

же ситуация была во всех вузах. Не то что разгрома, но и никаких изменений с

университетом не произошло. В университет были вложены огромные капиталы, и

с какой бы стати было университету-тяжеловесу покорно дать себя разгромить

из-за того, что студенты, видите ли, устроили беспорядки?

да и у тех, кто окружил университет баррикадами, громить университет на

самом деле в мыслях не было. Они всего лишь желали изменить расстановку сил

в университетской структуре, а мне лично было безразлично, в чьих руках

руководство. Поэтому огорчаться из-за поражения студенческой забастовки у

меня причин не было.

В сентябре  я шел в университет думая, что найду развалины, но

университет был цел и невредим. И книги в библиотеке стояли на местах, и

здание студотдела было нетронуто. Чем они тут вообще занимались,

презрительно подумал я.

Студенческая  забастовка была свернута, и первыми, кто вышел на вновь

начавшиеся под прикрытием военизированных частей лекции, были зачинщики и

руководители забастовки. Как ни в чем не бывало, они являлись в аудитории,

слушали лекции и отвечали на вопросы, когда их спрашивали. Это было весьма

странно. Ведь решение о начале забастовки оставалось в силе, и никто о ее

прекращении не объявлял.

Просто университет привлек военных и разрушил баррикады, а забастовка

по идее продолжалась. Разве не они выступали громче всех, когда выносилось

решение о забастовке, и разве не они бранили и порицали студентов,

выступавших против забастовки (или выражающих сомнение)? Я подошел к ним и

спросил, почему они не продолжают забастовку, а ходят на лекции.  Они не

смогли ответить. Им нечего было сказать в ответ. И это те, кто кричал, что

разгромит университет, думал я, и презрение мое не знало границ. Эти жалкие

людишки то грозно выступали, то жалко прятались, смотря откуда дул ветер.

Ты видишь, Кидзуки, какой это дурацкий мир, думал я. Вот такие людишки

прилежно набирают баллы в университетах и строят жалкое общество.

Я решил какое-то время ходить на лекции, но не отвечать во время

проверки посещаемости, когда называют мое имя. Я понимал, что толку от этого

все равно нет, но иначе мне становилось так противно, что сил не было

терпеть.

Из-за этого я, однако, еще более изолировался от остальной группы. От

того, что я молчал, когда называли мое имя, в аудитории атмосфера

становилась натянутой и неловкой. Никто со мной не заговаривал, я тем более

не заговаривал ни с кем.

На второй неделе сентября я пришел к выводу, что университетское

образование - полная бессмыслица. И я решил считать обучение в университете

тренировкой на выносливость. Все равно, брось я сейчас университет и начни

самостоятельную жизнь, заняться мне особо было нечем. Поэтому я каждый день

посещал лекции, вел конспекты, а в свободное время шел в библиотеку читать

книги или изучать материалы занятий.

( Наступила вторая неделя сентября, а Штурмовик все не возвращался. Это

было не просто странно, а все равно как если бы небо с землей поменялись

местами. Не могло такого быть, чтобы в университет начались занятия, а

Штурмовик их пропускал.

Его стол, радио - все покрылось слоем пыли. На полке стояли пластиковый

стакан с зубной щеткой, банка для чая, аэрозоль от насекомых... Все было в

сохранности на местах.

Пока Штурмовика не было, я делал уборку в комнате. За прожитый год я

привык к чистоте в комнате, и в отсутствие Штурмовика мне ничего не

оставалось, как поддерживать чистоту самому.

Каждый день я подметал пол в комнате, раз в четыре дня протирал окно,

раз в неделю выносил одеяло на просушку. Я ожидал, что Штурмовик похвалит

меня, когда вернется : "Ну даешь, Ватанабэ! Как это ты так? Вот это

чистота."

Но он не вернулся. Как-то раз я вернулся с занятий, и обнаружил, что не

только он не вернулся, но и вещи его все исчезли. даже табличка с его именем

исчезла с двери, осталась только моя. Я пошел к коменданту и спросил, что с

ним случилось.

"Выехал он из общежития, - коротко ответил комендант. - Поживешь пока

один."

Я спросил, что вообще произошло, но комендант ничего мне больше не

сказал. Это был примитивного типа человек, получавший безграничное

удовольствие от того, что заведовал делами единолично, и посторонним он

ничего не докладывал.

На стене какое-то время висела фотография снежных гор, но потом я снял

и ее и взамен повесил фото джима Моррисона и Майлза дэйвиса, так что комната

немного стала похожа на мою собственную.

На заработанные деньги я купил маленький проигрыватель. По ночам я в

одиночку пил и слушал пластинки. Иногда вспоминался Штурмовик, но тем не

менее одному жить было приятно.

( В понедельник в десять часов была лекция по "Истории драмы II" об

Эврипиде, и закончилась она в пол-двенадцатого. После лекции я пошел в

маленький ресторан в десяти минутах ходьбы от университета и съел омлет с

салатом.

Ресторан этот, удаленный от богатых кварталов, был подороже, чем

студенческая столовая, внутри было тихо и спокойно, и можно было заказать

довольно вкусный омлет. Обслуги было три человека, угрюмая супружеская

парочка и подрабатывающая там девушка. Когда я присел один у окна

перекусить, вошла стайка студентов. Были они ярко одеты, и было их двое

юношей и две девушки. Они сели за столик у входа и долго разглядывали меню,

изучая содержание, а потом один из них суммировал заказы и сообщил их

девушке-работнице.

Тут я заметил, что одна студентка то и дело украдкой смотрит в мою

сторону. Это была девушка с очень короткой стрижкой в темных солнцезащитных

очках, одетая в белое хлопчатобумажное платье. Мне ее лицо было совершенно

незнакомо, и я спокойно продолжал трапезу, как вдруг она встала с места и

подошла ко мне. Она оперлась одной рукой о край стола и назвала меня по

имени.

- Ватанабэ, да?

Я поднял глаза и еще раз вгляделся в ее лицо. Но сколько я ни смотрел,

лицо ее мне было незнакомо. Внешность ее бросалась в глаза, и девушку такого

типа я бы обязательно узнал, если бы видел где-то ранее. да и не так много

кто в университете знал мое имя.

- Можно присеть на минуту? Или ты тут ждешь кого-то?

Я в растерянности помотал головой.

- да нет, садись.

Она со скрипом отодвинула стул и села напротив меня, взглянула сквозь

очки на меня, потом перевела взгляд на мою тарелку.

- Выглядит вкусно.

- да, вкусно. Омлет с грибами и салат с горошком.

- Ух ты, в следующий раз надо будет попробовать. Сегодня уже другое

заказала, - сказала она.

- А что заказала?

- Запеканку с макаронами.

- Запеканка с макаронами тоже ничего. А мы встречались где-то? что-то

никак не припомню...

- Эврипид, - коротко ответила она.

- Электра. "О нет, и боги не слушают слова несчастного", только что же

лекция закончилась.

Я взглянул ей в лицо. Она сняла очки, и я, наконец, ее узнал.

Первокурсница, я видел ее на занятиях по "Истории драмы II". Просто прическа

была совсем другая, так что сразу не смог узнать.

- Так у тебя же до летних каникул волосы длинные были, вот досюда. -

сказал я, показав рукой сантиметров на десять ниже.

- Ну да, летом химию сделала. Но очень уж безобразно получилось. Я

вообще думала, умру. Будто водоросли к волосам налипли, как у утопленницы.

думала умру, мучалась-мучалась, потом постриглась коротко. Но ничего, зато

не мешают.

Говоря это, она приглаживала короткие, сантиметра по четыре или пять,

волосы. Потом посмотрела на меня и улыбнулась.

- да совсем неплохо получилось, - сказал я, поедая омлет. - Ну-ка,

голову поверни.

Она повернула голову вбок и замерла так секунд на пять.

- Ух ты, по-моему, здорово идет! Явно форма у головы красивая, уши

симпатичные.

- да, я тоже так думаю. Постриглась, а потом смотрю, вроде ничего. Но

мальчишки никто так не говорят. То говорят, на первоклассницу похожа, то из

концлагеря сбежала. Почему мальчишкам только длинные волосы у девочек

нравятся? Фашисты настоящие. Противно аж. Почему мальчишки считают, что

девочки с длинными волосами обязательно утонченные, отзывчивые, женственные?

да я вреднющих девочек с длинными волосами человек двести пятьдесят знаю.

- А мне твоя прическа нравится, - сказал я.

На самом деле это не было ложью. С длинным волосом, как я припоминал,

она была совершенно заурядной симпатичной девушкой. Но та, что сидела передо

мной сейчас, источала свежую жизненную энергию, точно только что появившийся

на свет весной детеныш какого-то животного.

Глаза ее весело бегают, смеются, сердятся, возмущаются, размышляют,

точно отдельные живые существа. Я так давно не видел такого одушевленного

лица, что какое-то время восхищенно его разглядывал.

- Ты правда так считаешь?

Я кивнул, поедая салат. Она опять надела свои очки и посмотрела сквозь

них в мое лицо.

- Слышь, а ты не врешь?

- Нет, я вообще стараюсь быть честным.

- Хм, - хмыкнула она.

- А зачем очки такие темные носишь?

- да волосы как обрезала, чего-то не хватает. Какая-то незащищенность,

будто голой в толпу людей попала, вот и ношу очки.

- да? - сказал я. И доел остатки омлета. Она с неподдельным интересом

наблюдала, как я ем.

- Тебе туда не надо? - сказал я, показывая на ее компанию.

- да успеется. Как еду принесут, пойду. Неважно. Я тебе есть-то не

мешаю?

- да какое там, я уже, тем более, все съел, - сказал я.

Поскольку за свой столик уходить она не собиралась, я заказал кофе.

Хозяйка унесла тарелки и взамен оставила сахар и сливки.

- А почему ты не отозвался на лекции, когда отмечали? Ты же Ватанабэ?

Ватанабэ Тору, правильно?

- да, правильно.

- Так почему ты не отозвался?

- да настроения сегодня не было.

Она опять сняла свои очки, положила их на стол и уставилась на меня,

точно на клетку с диковинным животным.

- Настроения сегодня не было, - повторила она. - Знаешь, ты

разговариваешь, прямо как Гемфри Богарт (Humphrey Bogart). Насмешливо, с

достоинством.

- Ну ты скажешь тоже. Я человек простой. Каких много.

Хозяйка принесла кофе и поставила передо мной. Я потихоньку пил его, не

кладя ни сахар, ни сливки.

- Во, ни сахар, ни сливки не кладешь?

- да я просто сладкое не люблю... А ты что подумала? - терпеливо

объяснял я ей.

- А где так загорел?

- В походы ходил, недели по две на ногах. Туда-сюда. С рюкзаком и

спальником. Вот и загорел.

- А куда ходил?

- В Канадзаве обошел весь полуостров Ното. до Ниигаты ходил.

- Один?

- Ну да... Кое-где, бывало, правда, кто-то пристраивался вместе.

- А романов не было? Познакомился, там, с девушкой где-нибудь по

дороге, и все такое.

- Роман? - удивился я. - Слушай, ты что, вообще не соображаешь, что ли?

Какие романы, когда ходишь с одним спальным мешком, борода вот такая?

- И всегда так один в походы и ходишь?

- Ну да.

- Любишь быть один? - сказала она, подперев рукой подбородок.-

Путешествовать в одиночку, есть в одиночку, на лекциях сидеть в одиночку.

- Один быть никто не любит. Просто насильно никого с собой общаться не

заставляю. От этого одни разочарования.

Она прикусила дужку очков и низким голосом произнесла :

- "Никто не любит одиночества. Просто я не люблю разочарований." Будешь

мемуары писать, так и напиши. - сказала она.

- Спасибо.

- Зеленый цвет тебе нравится?

  - Это ты к чему?

- Потому что на тебе водолазка зеленая.

- Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет?

- Не так чтобы люблю. Какая разница, какой цвет? - повторила она за

мной вслед и спросила. - Мне нравится, когда так говорят. Как будто стену

белят свежей известкой. Тебе так говорил кто-нибудь?

- Не-а.

- Меня Мидори (яп. "зеленый") зовут. Но зеленый цвет мне совсем не

идет. Странно, да? Как-то черезчур, не кажется? Как заклятие какое-то. А

старшую сестру зовут Момоко (момо - яп. "персик"). Смешно, да?

- И как, идет ей розовый цвет?

- Знаешь, очень идет. Как будто родилась, чтобы в розовом ходить. Вот

ведь несправедливо как.

На ее стол принесли еду, и юноша в индийской клетчатой рубахе позвал ее

: "Мидори! Еда пришла." Она махнула ему рукой, мол, поняла.

- Ватанабэ, а ты конспект ведешь? По "Истории драмы II"?

- Конечно.

- А можешь одолжить? Я пару лекций пропустила, а в группе не знаю

никого...

- Конечно, могу.

Я вытащил из портфеля тетрадь, проверил, не было ли в ней чего лишнего,

и протянул Мидори.

- Спасибо. А ты послезавтра в универ придешь?

- Угу.

- Тогда, может, придешь сюда к двенадцати? Я тебе конспект отдам, и

заодно пообедаем вместе. У тебя ведь несварений не случается, если ешь не

один?

- да ладно тебе... Но не стоит за это взамен ничего такого. Подумаешь,

конспект одолжил.

- Ничего. Я люблю благодарить. Не забудешь, может, запишешь лучше?

- да чего бы я забывал? Послезавтра, в двенадцать часов, встречаемся

здесь.

- Со стороны ее столика донеслось : "Мидори, иди быстрей, остывает

все". Она не прореагировала.

- А ты всегда так разговаривал?

- Ну да, вроде. Не обращал внимания вообще-то, - ответил я. Я

действительно впервые слышал от кого-то, что у меня какая-то особая манера

говорить.

Она о чем-то задумалась, потом улыбнулась и ушла за свой столик.

Когда я проходил мимо ее столика, она помахала мне рукой. Остальные

трое глянули на меня лишь мельком.

В среду, хотя было уже условленных двенадцать часов, Мидори в ресторане

видно не было. Я хотел попить пива, пока она не придет, но в ресторане стало

людно, и мне пришлось сделать заказ и поесть.

Я закончил есть в 12:35, но Мидори все не было.

Я заплатил за обед, вышел наружу, сел на каменных ступенях небольшого

синтоистского храма напротив ресторана и до часа дня прождал ее, пока

выветривались остатки пива, но и тогда она не пришла. Я махнул рукой и пошел

в библиотеку. Затем к двум часам пошел на лекцию по немецкому языку. После

лекции я пошел в студотдел, взял журнал посещаемости и в группе "Истории

драмы II" поискал ее имя. К счастью, с именем Мидори был только один человек

- Кобаяси Мидори. Затем я порылся в картотеке со списками студентов, нашел

среди поступивших в 1969 году Кобаяси Мидори и записал ее адрес и телефон.

Адрес принадлежал частному дому в районе Тоесима. Я зашел в будку

телефона-автомата и медленно набрал ее номер.

- Алло, книжный магазин Кобаяси слушает, - ответил мужской голос. Я

смутился, услышав слово "книжный магазин".

- Извините пожалуйста, я Мидори ищу...

- А Мидори сейчас нет.

- Она на занятиях?

- В больницу, вроде, пошла... А ваше имя как?

Я не стал представляться, просто поблагодарил и повесил трубку. В

больницу? Травму получила или заболела и в больницу пошла? Но в голосе у

мужчины не чувствовалось беспокойства такого рода. "В больницу, вроде,

пошла..." Это было  сказано так, точно больница была частью ее жизни. Таким

тоном можно было сказать, что она пошла в магазин рыбы купить.

Я попробовал разобраться в своих мыслях на этот счет, но мне это

наскучило, и я бросил думать, вернулся в общежитие и дочитал, лежа на

кровати, книгу джозефа Конрада "Lord Jim", одолженную у Нагасавы. Затем

отнес ему книгу.

Нагасава как раз собирался пойти поесть, и мы вместе пошли ужинать.

- Как экзамены в министерство? - спросил я. Второй этап высших

экзаменов Министерства иностранных дел был в августе.

Нагасава равнодушно ответил :

- Нормально. Тут-то и со средними результатами проходишь. Что

дискуссия, что собеседование, везде так. Это то же самое, что баб снимать. -

Короче, просто было, значит. А результаты когда?

- В начале октября. Если пройду, с меня крутой банкет.

- А какие он вообще, этот второй тур мидовских высших экзаменов? Их

только такие, как ты, ходят сдавать?

- Какое там! В основном лохи всякие. Если не лохи, то извращенцы.

Процентов девяносто пять из тех, кто лезет в чиновники, это отбросы. Это я

тебе честно говорю. Они даже читать нормально не могут.

- А ты тогда почему хочешь в МИд?

- Есть причины, - сказал он, - типа, за границей, там, поработать. Но

самая главная причина, хочу свои способности проверить. Представь

государство. докуда я в этой громадной чиновничьей структуре смогу

подняться, насколько сил хватит, вот что хочу испытать, понял?

- Прямо как игра какая-то.

- Ну да, что-то вроде игры. Я к власти, к деньгам не стремлюсь. Вот

честно, я может, и настырный, но к таким вещам у меня, что удивительно,

стремления нет. Такой я человек, ни аппетитов, ни страстей, что называется.

Одно лишь любопытство. да еще хочется просто испытать свои силы в большом

могучем мире.

- Ну а идеалы, ничего такого, выходит, нет?

- Нет, конечно, - продолжал он говорить, - в жизни они не нужны. Все,

что нужно, это размах, вот и все.

- Но ведь сколько угодно людей без этого в жизни обходятся.

- Тебя не устраивает, как я живу?

- да при чем тут это?.. Какие могут быть "устраивает" или "не

устраивает"? Ну ты сам прикинь. Я в Токийский университет поступить не могу,

каждую день спать с любой, кто мне нравится, не могу, и языкастым меня не

назовешь. Уважать меня некому, подруги у меня нет, выпущусь со своей

гуманитарной кафедры второразрядного частного универа, и все равно никаких

перспектив, о чем я могу говорить?

- Так ты что, завидуешь мне, что ли?

- Нет, не завидую... Я к себе такому привык. да и честно сказать, что

Токийский университет, что МИд мне до лампочки. Единственное, чему завидую,

что подруга у тебя такая есть, как Хацуми.

Он некоторое время ел молча.

- Знаешь, Ватанабэ, - сказал он, закончив есть, - у меня такое чувство,

что закончишь ты свой универ, и лет через десять или через двадцать мы с

тобой обязательно встретимся. И что-то нас будет связывать.

- Разговор у нас, прямо как по диккенсу, - засмеялся я.

- В натуре... Но меня предчувствия не подводят, - сказал он и тоже

засмеялся.

После ужина мы пошли в закусочную по соседству выпить чего-нибудь. И

пили там до девяти часов.

- И все-таки, в этой своей вот такой жизни чем ты руководствуешься в

своих поступках?

- да ты смеяться будешь.

- да чего бы я смеялся?

- Тем, что джентльменом надо быть, вот чем!

Я не засмеялся, но со стула чуть не упал.

- В смысле, джентльменом? Типа леди и джентльмены, ты про это?

- да, вот таким джентльменом.

- А что значит, быть джентльменом? Если определение есть какое-то,

может, объяснишь?

- Быть джентльменом - значит делать не то, что хочется, а то, что

нужно.

 - Из всех людей, кого я встречал, ты самый особенный.

- А ты из всех людей, кого я встречал, самый настоящий человек, -

сказал он.

За выпивку заплатил я.

( И в следующий понедельник на лекции по "Истории драмы II" Кобаяси

Мидори не появилась. Я убедился, что она не явилась, осмотрев аудиторию,

сел, как всегда, в переднем ряду и стал писать письмо Наоко, пока не пришел

преподаватель. Я написал о походе, в который ходил летом. Куда ходил,

сколько прошел, кого встретил.

   "Я по ночам думаю о тебе. Потеряв возможность встречаться с тобой, я

осознал, как ты мне нужна. Занятия в университете раздражают своей

бестолковостью, но я прилежно посещаю их и занимаюсь в целях самовоспитания.

С тех пор, как ты исчезла, все кажется пустым. Хочу разок встретиться с

тобой и спокойно поговорить. Если можно, хотел бы съездить в лечебницу, в

которую ты поехала, и хоть пару часов с тобой повидаться, возможно ли это?

Хочу погулять, шагая рядом с тобой, как раньше. Понимаю, что это, наверное,

тяжело, но очень прошу черкнуть хоть пару строк в ответ."

Закончив писать, я аккуратно сложил четыре листа письма, сунул их в

приготовленный конверт и написал на нем адрес Наоко.

Вскоре вошел низкорослый преподаватель с беспокойным лицом, проверил

посещаемость и вытер лоб платком.

Он опирался на стариковскую клюку, словно у него были слабые ноги.

Лекции по "Истории драмы II" были не сказать чтобы интересными, но по-своему

содержательными, и слушать их было можно.

"Все так же жарко", - сказал он и начал рассказывать о роли "бога из

машины" (Deus ex machina) в драмах Эврипида. Еще он рассказывал, как

отличаются боги у Эврипида от богов Эсхилла или Софокла.

Минут пятнадцать спустя дверь аудитории отворилась, и вошла Мидори. На

ней были темно-синяя куртка от спортивного костюма и кремовые джинсы, и она

была в тех же противосолнечных очках.

Она улыбнулась преподавателю, как бы извиняясь за опоздание, и села

рядом со мной. Она вынула из спортивной сумки мой конспект и протянула мне.

В него была вложена записка со словами : "Извини, что в среду так

получилось. Ты обиделся?"

Где-то в середине лекции, когда преподаватель чертил на доске

устройство сцены в древнегреческом театре, дверь опять открылась, и вошли

два студента в широкополых летних шляпах набекрень. Были они в точности как

парочка из комедийной программы. Один был высокий и бледнолицый, второй

низкого роста с круглым черным усатым лицом, и усы ему совсем не шли.

Тот, что повыше, нес пачку агитационных листовок. Тот, что пониже,

подошел к преподавателю и сказал, что вторую половину лекции они просят

уступить им, так как намерены посвятить ее дискуссии, и что мир сейчас

охвачен более важными проблемами, чем греческие трагедии.

Это была не просьба, а простое оповещение. Преподаватель сказал, что он

не считает, что в мире на данный момент есть проблемы серьезнее греческих

трагедий, но поскольку говорить им что-то бесполезно, то пусть поступают,

как им хочется. Затем спустился вниз, взявшись за угол кафедры, и ушел из

аудитории, подволакивая ногу, опираясь на клюку.

Пока высокий раздавал листовки, круглолицый залез на кафедру и произнес

речь. В листовках специфическим упрощенным стилем, использовавшимся для

краткого изложения сути идеологических учений, было написано : "Стереть в

порошок очковтирательские выборы ректора", "Объединить все силы в новой

общеуниверситетской студенческой забастовке", "Повернуть вспять курс

Японская империя = союз производства и науки".

Идеи выдвигались блестящие, особых возражений к содержанию тоже не

было, но текст был неубедительным. Ни доверия он не внушал, ни увлечь ничем

не мог. Речь круглолицего тоже была слеплена откуда-то. Все та же старая

песня. Та же мелодия, слова чуть другие. Мне подумалось, что истинным их

врагом, похоже, было не правительство страны, а нехватка воображения.

"Пошли отсюда", сказала Мидори.

Я согласился, и мы с Мидори встали и направились к выходу из аудитории.

Круглолицый что-то мне сказал, я не расслышал, что. Мидори сказала ему :

"Пока!", и помахала ручкой.

- Так мы теперь контрреволюционные элементы? - сказала мне Мидори,

когда мы вышли из аудитории. - Если революция победит, мы с тобой на одном

телеграфном столбе будем рядышком висеть?

- Прежде, чем нас повесят, если это так срочно, надо пообедать, -

весело ответил я.

- Точно, я хочу тебя в одно место сводить, далековато, правда. Со

временем как?

- Нормально. Следующая лекция в два часа, так что время есть. Раз уж

все равно вырвались.

Мидори довезла меня на автобусе до цуя. Место, куда она меня хотела

отвести, была столовая в мрачноватом переулке за цуя.

Мы сели за стол, и не успели сказать ни слова, как перед нами возникли

красные деревянные прямоугольные коробки с комплектами еды согласно

ежедневно меняющемуся меню и чашки с бульоном. Столовая явно стоила того,

чтобы специально ехать сюда на автобусе.

- Вкусно!

- Ага. А еще очень дешево. Я поэтому еще когда в школе училась, сюда

иногда обедать приходила. Моя школа тут поблизости. У нас в школе так строго

было, что мы тайком сюда есть ходили. А узнали бы, что мы не в школе

питаемся, тут же на второй год бы оставили.

Без очков Мидори казалась какой-то сонной по сравнению с прошлым разом.

Она теребила тоненький серебряный браслет на левой руке и то и дело потирала

мизинцем глаза.

- Спать хочешь? - спросил я.

- Немного. Не выспалась. Вчера дел много было, - сказала она. - Ты

извини, что в тот раз так вышло. Очень важное дело появилось, никак не

смогла вырваться. да еще с утра, ни с того, ни с сего... Вот и не

получилось. думала в тот ресторан позвонить, да не могла вспомнить даже, как

он называется, а твой домашний телефон я не знаю. Ты долго ждал?

- да ничего. У меня времени всегда вагон.

- Так много свободного времени?

- Так много, что с удовольствием с тобой бы поделился, чтобы ты

выспалась.

- Она улыбнулась, подперев подбородок рукой, посмотрела мне в лицо.

- Ты такой заботливый.

- да дело не в заботе, просто время девать некуда, - сказал я. -

Слушай, а я ведь в тот день тебе домой звонил, кто-то другой трубку взял и

сказал, что ты в больницу пошла, случилось что-то?

- Ко мне домой? А откуда ты мой номер знаешь?

- В студотделе справки навел. Это же любой может.

Она понимающе кивнула пару раз и опять затеребила браслет.

- Ясно. Мне такое и в голову не приходило. Так ведь и твой телефон

можно было узнать, наверное... Я про больницу тебе в другой раз расскажу,

ладно? Я сейчас не хочу об этом. Извини.

- да ладно, это я не в свое дело суюсь тут.

- И вовсе нет. Просто я сейчас замучалась очень. Замучалась, как

обезьяна под дождем.

- Пошла бы домой, поспала, - предложил я.

- Нет, не хочу еще спать. Пошли, походим? - сказала Мидори, наблюдая за

выражением моего лица.

Мидори привела меня к школе для девочек, в которую она ходила в старших

классах, находящейся в нескольких минутах ходьбы от станции цуя.

Проходя мимо станции цуя, я вдруг вспомнил свои бесконечные прогулки с

Наоко.

Если подумать, отсюда все и начиналось. Я подумал, что моя жизнь ведь

сложилась бы совсем иначе, не столкнись я совершенно случайно тогда с Наоко

на центральной линии метро. И тут же поправился, что пусть бы мы и не

встретились тогда, в результате все могло бы кончиться тем же. Встретились

мы с Наоко, наверное, потому что должны были встретиться тогда, а не

встретились бы в тот день, все равно столкнулись бы где-то еще.

доказательств тому не было, но такое у меня было чувство.

Мы с Мидори сели на скамейку и посмотрели на здание школы, в которую

она ходила.

Здание было обвито лозой дикого винограда, а на краю крыши отдыхали от

полета голуби. Здание было старое и весьма колоритное. Во дворе рос огромный

вяз, а рядом с ним в небо поднимался белый дым, и в и в лучах еще по-летнему

светившего солнца дым казался еще более рассеянным.

- Знаешь, что это за дым, Ватанабэ? - вдруг спросила Мидори.

- Не знаю.

- Это женские прокладки сжигают.

- Кхм, - только и вырвалось у меня. Больше ничего на ум не приходило.

- Прокладки, тампоны, - улыбалась Мидори. - Школа же для девочек, все

эти дела в туалете в урну бросают. А дворник их собирает и сжигает в печке.

Вот от этого такой дым.

- Печальная история, как послушаешь.

- Ага, я тоже, когда смотрела из окна в классе на этот дым, всегда об

этом думала. Что это печально. У нас в школе, если средние и старшие классы

вместе сложить, где-то тысяча человек училось. У некоторых девочек месячных

еще нет, поэтому, считай, где-то девятьсот, из них у одной пятой месячные,

выходит где-то сто восемьдесят. Получается, что в день сто восемьдесят

человек выбрасывает прокладки в урну, так?

- Ну, где-то так, я вообще-то считать не очень люблю.

- Но это же целая куча! Сто восемьдесят человек же! Представляешь, что

будет, если это все собрать и сжечь?

- да вообще-то не могу вообразить.

Ну как я мог это представить? Некоторое время мы вдвоем смотрели на

этот белый дым.

- Честно говоря, не хотела в эту школу ходить, - сказала Мидори, качая

головой. - Я в простую государственную школу хотела. Куда самые простые люди

ходят. Хотела веселого беззаботного детства. Но из-за тщеславия моих папы с

мамой пришлось поступить сюда. Так ведь бывает, если в начальной школе

учишься хорошо? Учитель говорит : "С такой успеваемостью она не может не

поступить". Вот я и поступила. Шесть лет проходила, но без охоты совершенно.

Шесть лет только и думала, как бы поскорей ее закончить. Мне даже грамоту

дали, за то что опозданий и прогулов не было. Хотя так мне эта школа не

нравилась. А знаешь, почему?

- Не знаю.

- Потому что не любила школу смертельно. Поэтому назло ни дня не

прогуливала. Не хотела проигрывать. Боялась, что стоит раз проиграть, и все,

потом покатишься по наклонной. даже когда температура была 39 градусов, чуть

не ползком в школу шла. Учитель говорил : "Мидори, ты не заболела?", а я

врала, что все нормально, и терпела. Мне потом грамоту за отсутствие

прогулов и словарь французского языка подарили. Я поэтому в универе немецкий

выбрала. Чтоб я ихними подарками пользовалась, подумала, да ни за что! Это

чушь бы какая-то получилась.

- А что именно тебе в школе так не нравилось?

- А ты школу любил?

- Не то чтобы любил, не  то чтобы не любил. Я в совсем обычную

государственную школу ходил и особо не задумывался об этом.

- В этой школе, - сказала Мидори, почесывая глаз мизинцем, - избранные

учатся. Тысяча девочек из хороших семей с хорошими оценками. Короче говоря,

дочки богачей. Иначе не сможешь учиться. Плата за учебу дорогая, постоянно

всякие пожертвования собирают, когда на экскурсию едем, гостиницу в Киото

целиком снимаем, на банкеты ходим, где еду подают на лакированных деревянных

подносах в виде столиков, раз в год в гостинице Окура на занятия по

застольному этикету идем... Короче, не шуточки. Из ста шестидесяти человек

моего потока я одна жила в районе Тоесима. Я как-то весь список просмотрела.

Интересно было, кто где живет. Я обалдела.  3-я улица района Тиеда,

Мотоадзабу в районе Минато, дэнъэнтефу в районе Оота, Сейдзо в районе

Сэтагая... Сплошь одни такие места. Была одна только девочка по имени

Касива, которая жила в префектуре Тиба, мы с ней дружили. Хорошая была

девочка. Она мне говорит : "Поехали ко мне в гости? далековато, правда". Я

ей : "Ладно, поехали". Я чуть не упала. Один сад осматривать пришлось минут

пятнадцать. Шикарный такой сад, а в нем две собаки размером с легковую

машину куски говядины  пожирают. И эта девочка в классе комплексовала из-за

того, что жила в Тиба! девочка, которую до школы на "Мерседесе" подвозили,

если она боялась опоздать. Машина была с личным водителем, а водитель носил

шляпу и белые перчатки, как тот шофер из "The Green Hornet" (1939, в главной

роли Gordon Jones). А она считала, что ей есть, чего стесняться. даже не

верится, да? Ну скажи, может ты в такое поверить?

Я помотал головой.

- Из такого места, как Китаоцука в районе Тоесима, во всей школе, кроме

меня, было никого не найти. да еще в графе "Занятие родителей" написано:

"Управление книжным магазином". В классе мне все поэтому завидовали. Книги,

мол, могу читать, сколько влезет, какие хочу. Вот дураки. Они все

представляли какой-нибудь огромный книжный супермаркет типа "Кинокуния".

Они, наверное, только такой книжный магазин и могут себе представить. В

действительности же жальче зрелища не придумаешь. Магазин Кобаяси,

несчастный магазин Кобаяси! Откроешь скрипучую дверь, и перед тобой в ряд

стоят журналы всех мастей. Лучше всего продаются женские журналы, к которым

прилагаются описания восьмидесяти восьми новых приемов секса, с картинками и

комментариями. домохозяйки, живущие по соседству, покупают их и изучают,

сидя за кухонным столом, а когда возвращаются мужья, немедленно испытывают

на практике. Вот уж достойное зрелище. И чем только живут замужние женщины?

А еще комиксы, тоже хорошо уходят. "Magazine", "Sunday", "Jump"... Ну и,

конечно, еженедельники. В общем, почти одни журналы. Есть и кое-что из

художественной литературы, но одна ерунда. Кроме мистики, приключений и

бытовых романов никто ведь ничего не покупает. Ну и кое-что из полезных

советов : "Правила игры в шашки", "Бонсаи", "Проведение свадебных

церемоний", "Что нужно знать о сексе", "Как бросить курить" и тому подобное.

А еще у нас в магазине канцтовары продаются. Рядом с кассой разложены ручки,

карандаши, тетради. Вот и все. Ни "Войны и мира", ни "Сексуального человека"

(Оэ Кэндзабуро), ни "Над пропастью во ржи". Вот что такое книжный магазин

Кобаяси. Чему тут завидовать? Вот тебе завидно?

- Представляю эту картину, как наяву.

- Вот такой магазин. В округе все к нам ходят книги покупать, мы и

доставку делаем, и постоянных покупателей много, так что мы вчетвером живем

безбедно. И долгов нет. Можно двоих дочерей в университет отдать. Но это и

все, сверх того каких-то особых возможностей у нашей семьи нет. Поэтому

незачем было меня в такую школу отдавать. От этого только тоскливо делалось.

Как в школе какие-то пожертвования собирают, родители ворчат, как идем

куда-то есть, всегда боишься, что пойдем в дорогое место, и денег может не

хватить. Беспросветность какая-то. А у тебя семья богатая?

- У меня? Мой отец самый заурядный служащий фирмы. Не особо богатый и

не особо бедный. Отправить ребенка учиться в Токио ему, пожалуй, было

довольно непросто, но ребенок я единственный, так что с этим особых проблем

нет. денег мне шлют немного. Приходится подрабатывать. Совершенно заурядная

семья. Есть небольшой клочок земли, есть Toyota Corolla.

- А где ты работаешь?

- Три раза в неделю работаю в ночную смену в магазине грампластинок на

Синдзюку. Просто сижу и смотрю за магазином.

- Хм, - сказала Мидори, - а я считала, что ты из тех, кому не

приходилось о деньгах волноваться. С виду почему-то так показалоь.

- Особо страдать не приходилось. Просто денег имею не так много.

Большинство людей в мире так живут.

- В школе, где я училась, большинство людей были богатыми, - сказала

она и подняла обе руки с колен ладонями кверху, - вот в чем вся проблема.

- Так любуйся теперь на остальной мир, сколько влезет.

- Как ты думаешь, в чем главное преимущество у богатых?

- Не знаю, в чем?

- Они могут сказать, что у них денег нет. Вот, например, я предложила

однокласснице что-нибудь сделать. Тогда она может мне сказать : "Сейчас не

могу, у меня денег нет". А если наоборот, то я так сказать никак не могу.

Если я скажу, что у меня нет денег, это ведь значит, что у меня правда их

нет. Только на посмешище себя выставлю. Это все равно как если красивая

девушка скажет : "Я сегодня плохо накрашена, так что никуда идти не хочу".

Если некрасивая девушка так скажет, все над ней только смеяться будут. Вот в

таком мире я жила. до прошлого года, шесть лет подряд.

- Со временем забудется.

- Поскорей хочу забыть. Я когда в университет поступила, мне настолько

легче стало. Там столько обычных людей.

Она слегка улыбнулась уголками рта и пригладила короткие волосы

ладонью.

- А ты подрабатываешь где-нибудь?

- да, комментарии к картам пишу. Карты когда покупаешь, к ним же

прилагаются такие типа памфлеты? Ну, где про город написано, какое там

население, какие есть достопримечательности. В этом месте есть такие-то

туристические маршруты, есть такие-то легенды, растут такие-то цветы, живут

такие-то птицы. Это совсем просто. Посидишь денек в библиотеке на Хибия, и

можешь хоть целую книгу написать. А если знаешь маленький секрет, то работы

будет, сколько угодно.

- Это что за секрет такой?

- А такой, что надо написать чуть-чуть чего-нибудь такого, чего никто

другой бы не написал. Тогда в фирме заказчик подумает : "А она неплохо

пишет". Некоторые прямо в восторг приходят. Не обязательно это должно быть

что-то существенное. Пусть даже что-то очень простое. Ну например, если

вставить эпизод вроде такого : "для постройки плотины здесь было затоплено

одно селение, но перелетные птицы до сих пор помнят о нем, и когда приходит

весна, можно наблюдать картину того, как птицы без конца кружат над озером",

это всем нравится. Ну как, поэтично и романтично, да? Обычно ребята, которые

этим подрабатывают, о таких вещах не задумываются. Так что я, можно сказать,

неплохой заработок имею. Благодаря составлению таких текстов.

- А как тебе удается выискивать такие эпизоды?

- Ну так, - сказала Мидори, слегка качнув головой, - если ты хочешь их

найти, то как-нибудь найдешь, а если ничего и не находится, то берешь и

выдумываешь его сам, лишь бы ничего не пострадало.

- Верно, - восхищенно сказал я.

- Peace! - крикнула Мидори.

Она захотела послушать про мое общежитие. Я, как всегда в таких

случаях, рассказал ей про церемонию поднятия флага и про утреннюю гимнастику

Штурмовика. Во время рассказа о Штурмовике Мидори держалась за живот от

смеха. Штурмовик, похоже, способен был развеселить всех на свете. Мидори

зантересовалась нашим общежитием и сказала, что хотела бы там разок

побывать.

- да ничего там интересного нет. Просто несколько сот мужиков, которые

пьют и онанируют в своих комнатах.

- Что, и ты тоже?

- Нет такого человека, который бы этим не занимался, - объяснял я ей. -

Как у женщин месячные, так мужчины мастурбацией занимаются. Кто угодно, все.

- А у кого подруга есть, тоже? Ну, с которой сексом можно заниматься?

- да дело не в этом. Вот взять того кадра из соседней комнаты, который

в Кейо учится, так он онанирует, а потом идет на свидание. Так, говорит,

надежнее.

- Мне этого не понять, наверное. Я ведь все-таки все время в школе для

девочек училась.

- Ну да, и в приложениях к женским журналам об этом не пишут.

- Точно, - засмеялась она. - Ватанабэ, а ты в это воскресенье свободен?

Время есть?

- Я в любое воскресенье свободен. К шести, правда, на работу надо.

- Тогда, может, приедешь ко мне в гости? В книжный магазин Кобаяси.

Магазин, наверное, будет закрыт, но мне до вечера надо за домом смотреть. По

телефону кто-нибудь может позвонить. Ну как, пообедаешь со мной? Я сама

готовлю.

- С удовольствием, - согласился я.

Она вырвала лист из тетради и подробно нарисовала, как добраться до ее

дома. Затем достала ручку с красными чернилами и обозначила на плане свой

дом большой буквой "Х".

- Не захочешь, узнаешь. Там вывеска весит "Книжный магазин Кобаяси".

Где-нибудь к двенадцати сможешь приехать? Я обед приготовлю.

Я поблагодарил ее и спрятал карту в карман. Затем сказал, что уже пойду

потихоньку в университет на двухчасовую лекцию по немецкому языку. Ей тоже

надо было куда-то ехать, и она села на метро на станции цуя.

Утром в воскресенье я встал в девять часов, побрился, постирал и

вывесил белье сушиться на крыше. Погода была отличная. Пахло осенью. Стайки

красных стрекоз носились над территорией, и местная детвора носилась за ними

с сачками. Ветра не было, и флаг безвольно свисал с флагштока вниз.

Я надел свежевыглаженную рубашку и пошел из общежития в сторону станции

метро. Окрестности студенческого городка были в воскресенье пустынными,

точно вымерли, и большая часть лавок была закрыта.

Каждый звук на улице слышался отчетливее, чем обычно, и разносился по

всей округе. Женщина переходила, стуча деревянными гэта, асфальтовую

дорожку, дети выставили в ряд пустые консервные банки у стены депо и

кидались в них камнями.

Одна цветочная лавка была открыта, и я купил там несколько нарциссов.

Было несколько странно покупать нарциссы осенью, но мне они всегда

нравились.

В вагоне метро в это воскресное утро я обнаружил лишь компанию трех

старушек. Когда я зашел в вагон, они осмотрели мое лицо и нарциссы в моей

руке. Одна из старушек улыбнулась, посмотрев мне в лицо. Я тоже улыбнулся,

сел на самое дальнее место и стал смотреть на бегущие за окном старые дома.

Поезд мчался, каждый раз чуть не задевая стреху проносящегося мимо дома.

На веранде какого-то дома стояло несколько горшков с рассадой

помидоров, а рядом с ними грелась на солнце здоровенная черная кошка.

Бросился в глаза также ребенок, пускавший мыльные пузыри во дворе дома.

Откуда-то донеслась песня Исида Аюмы.  Откуда-то послышался запах соуса

керри.

Поезд несся сам по себе, протискиваясь по этим кажущимся родными

улочкам. На одной из станций вошло несколько пассажиров. Старушки оживленно

болтали о чем-то, наклонившись друг к другу, ни на что не обращая внимания.

Я сошел на станции Оцука и зашагал по неприметной улочке, как было

нарисовано в плане. Выстроившиеся в ряд лавочки казались все на одно лицо.

Здания лавочек были старыми и казалось, что внутри них темно. Надписи на

некоторых вывесках почти стерлись.

Глядя на тип и возраст построек, было понятно, что этот район не

подвергся бомбардировке во время войны. Потому, видно, и стояли эти дома

нетронутыми. Некоторые дома были, конечно, отстроены заново, почти все

постройки были расширены или носили следы ремонта, но выглядело это зачастую

еще непригляднее, чем полностью обветшалые старые дома. Чувствовалось, что

живут здесь в основном люди, переехавшие в пригород, спасаясь от подальше от

переполненных машинами улиц, грязного воздуха, невыносимого шума и непомерно

высокой квартплаты, оставив после себя дешевые дома и квартиры да лавочки,

которые не получилось переместить за следом, да еще те, кто издавна жил в

этом месте из поколения в поколение. От выхлопных газов автомобилей все было

как в тумане.

Пройдя так минут десять, я свернул направо от бензоколонки на небольшой

торговый ряд, примерно в середине которого показалась вывеска "Книжный

магазин Кобаяси".

Магазин был, конечно, не слишком большой, но и не такой крохотный,

каким я его представл после рассказа Мидори. Обычный книжный магазин, как

любой из тех, что есть на любой улице. В такую же книжную лавку я бегал в

детстве покупать детские журналы, не в силах дождаться появления новых

выпусков. Остановившись перед магазином Кобаяси, я почувствовал тоску по

прошлому. Такой магазин есть на любой улице, куда ни пойдешь.

Железные шторы на окнах магазина были опущены, на шторе была приклеена

надпись : "Shuukan Bunshun" (еженедельник "Литературная весна"), новый

выпуск каждый четверг". до двенадцати оставалось еще пятнадцать минут. Я

попробовал убить время, слоняясь по торговому ряду с нарциссами в руке, но

мне это быстро наскучило, и я нажал кнопку звонка сбоку от шторы и стал

ждать ответа, отступив назад на пару шагов.

Я прождал секунд пятнадцать, но ответа не было. Я колебался, позвонить

еще раз или не стоит, когда сверку донесся звук отодвигаемой створки окна.

Мидори высунула голову наружу и помахала рукой.

- Поднимай штору и заходи, - крикнула она.

- Ничего, что я рано? - крикнул я в ответ.

- Ничего-ничего! Поднимайся на второй этаж. Я сейчас отойти не могу.

И окно опять с шумом затворилось.

Я с жутким шумом приподнял штору примерно на метр, протиснулся под ней

внутрь и опустил ее обратно. Внутри лавки была кромешная тьма. Я споткнулся

о стопку журналов, перевязанных веревкой, подготовленную для возврата, и

чуть не растянулся на полу, кое-как прошел по помещению, снял туфли и

наощупь пробрался наверх.

В доме было темно. Там, куда я поднялся по ступенькам, была обстановка

как в гостевой, с простеньким набором мягкой мебели. Комната была небольшая,

из окна в нее проникал тусклый свет, как в каком-то польском фильме

десятилетней давности. Слева была то ли рабочий склад, то ли кладовая. Я с

осторожностью поднялся по крутой лестнице справа от гостевой, и показался

второй этаж. На втором этаже было несравненно светлее, чем внизу, и я

облегченно вздохнул.

- Иди сюда, - послышался откуда-то голос Мидори.

Комната справа от лестницы было что-то вроде столовой, внутри нее была

кухня. Сам дом был старый, но интерьер на кухне, похоже, недавно обновили, и

раковина, краны, посудный шкаф - все блестело, как новенькое. Там Мидори

что-то готовила. В кастрюле что-то бурлило, чувствовался запах жареной рыбы.

В холодильнике пиво есть, посиди там, выпей, если хочешь, - сказала

Мидори, взглянув в мою сторону.

Я достал из холодильника банку пива, сел за стол и начал пить. Пиво

было холодное, точно его держали там несколько месяцев. На столе была

маленькая пепельница, газеты, бутылка соевого соуса. Еще там лежала бумага и

ручка, на бумаге были записаны номера телефонов и столбики цифр, похожие на

записи о сделанных покупках.

- Еще минут десять, и будет готово, подождешь там? Сможешь подождать?

- Смогу, конечно.

- Ну тогда подожди пока, чтобы апетит получше был. Тут тебе наесться

хватит.

Попивая холодное пиво, я смотрел на обращенную ко мне спиной Мидори,

поглощенную процессом готовки.

Сноровисто и проворно перемещаясь по кухне, она готовила блюда четыре

сразу. Одной рукой пробует что-то из кипящей кастрюли, другой что-то

нарезает на доске, потом одной рукой достает что-то из холодильника, другой

моет в раковине использованную посудину.

Глядя на нее сзади, невольно вспоминалось выступление какого-нибудь

музыканта из Индии. Тут в колокольчик позвонит, здесь по доске стукнет,  там

по кости буйвола ударит. движения ее были стремительными и экономными, во

всем чувствовался расчет. Я восхищенно за всем этим наблюдал.

- Может, помочь чего? - спросил было я.

- да нет, я привыкла все одна делать, - улыбнулась она мне, отвлекшись

на секунду.

Она была в синих джинсах в обтяжку и голубой майке. На спине была

нарисована большая эмблема фирмы "Apple Record" в виде яблока. Сзади было

заметно, какие удивительно узкие у нее бедра. Точно пропустили по какой-то

причине тот период, когда должны были раздаться вширь в процессе роста.

Поэтому сзади она гораздо больше смахивала на мальчишку, чем обычная девушка

в узких джинсах.

Яркие лучи солнца, проникающие через окно над раковиной, обрамляли ее

силуэт тонкой каймой.

- Не стоило ради меня такой банкет закатывать.

- да какой там банкет, - отвечала она, не оборачиваясь. - Вчера времени

не было, ничего толком купить не успела, так, готовлю, что получится, из

того, что в холодильнике есть. Так что ничего особеного, правда. да и люблю

я гостей принимать, это у нас семейное. У нас в семье, как правило,

почему-то ужасно любят гостей принимать. Прямо болезнь какая-то. И не

сказать, что настолько душевнее всех, и не славимся мы этим. Но как кто в

гости придет, все дела бросаем и за ним ухаживаем. Мы все в семье такие. Уж

не знаю, хорошо это или плохо. Потому у нас и спиртного полный дом, хотя

папа и не пьет почти. Знаешь, почему? Чтобы гостей встречать. Так что пиво

пей, сколько хочешь.

- Спасибо.

Тут до меня дошло, что нарциссы я оставил внизу. Положил рядом, когда

разувался, и забыл про них, когда поднимался. Я опять спустился вниз, нашел

в кромешной тьме букет из десяти нарциссов и поднялся с ними наверх. Она

достала из кладовки стеклянный бокал и поставила в него нарциссы.

- Обожаю нарциссы, - сказала Мидори. - Я когда-то в старших классах на

празднике пела "Семь нарциссов". Знаешь эту песню, "Семь нарциссов"?

- Знаю, еще бы не знать.

- Я в фолк-группе раньше была, на гитаре играла.

Она разложила еду по тарелкам, напевая "Семь нарциссов".

Обед был приготовлен великолепно и мастерски, полностью затмив мое

воображение. На стол были выставлены полные тарелки с заправленой уксусом

сырой рыбой, прозрачным бульоном, яичным супом, соленой макрелью и солеными

баклажанами домашнего посола, супом из корней кувшинки с соевым соусом,

кашей с грибами, мелко нарезанной маринованной редькой, посыпанной солью с

кунжутом. Все было приправлено в меру, на кансайский манер.

- Как вкусно! - восхитился я.

- Ну как, Ватанабэ? Скажи честно, не ожидал, что я хорошо готовлю?

- Ну как... - неуверенно начал я.

- Ты ведь из Кансая, любишь, наверное, когда все вот так приправлено?

- Так ты специально для меня по-кансайски приготовила?

- да ну, кто же до таких мелочей старается, когда готовит? Мы дома

всегда так едим.

- Так у тебя родители из Кансая?

- Нет, папина семья из этих мест, а мама из Фукусима. У нас в родне

никого из Кансая нет, сколько ни ищи. У нас все из Токио да севера Канто.

- Что-то не пойму, а как же вы тогда так чисто по-кансайски все

готовите? Кто научил?

- длинная история, - сказала она, кушая яичный суп. - Наша мама терпеть

не могла по дому что-то делать, поэтому вообще готовить не умела. К тому,

как видишь, у нас магазин свой. Поэтому частенько нас или в столовую

какую-нибудь есть водила, или пирожки какие-нибудь в мясной лавке покупала

вместо обеда, когда ей типа некогда была. Я это с детства ненавидела. Ну

просто до смерти ненавидела. Приготовит, бывает, керри тройную порцию за

раз, и каждый день его едим... И вот как-то раз, в средней школе дело было,

в третьем классе, я решила, что готовить  буду всегда сама, как положено.

Поехала в "Кинокуния" на Синдзюку, купила кулинарную книгу, которая больше

всех понравилась, и всему, что там было, научилась. Как нож и разделочную

доску выбирать, как ножи точить, как с рыбой обращаться, как филе рыбное

нарезать, все-все. А тот, кто книгу написал, был из Кансая, вот так и

получилось, что я все по-кансайски теперь готовлю.

- Так ты это все по книге делать научилась? - пораженно спросил я.

- Я потом еще денег накопила и на настоящие банкеты ходила. Оттуда

много позаимствовала. Я все быстро схватываю. Кроме того, правда, где

логически мыслить надо и все такое.

- Это никто тебя специально не учил, и ты так готовишь, ну ты и

молодец!

- Я правда так старалась, - сказала она и даже вздохнула. - Короче, в

семье у нас в готовке никто ничего не понимал и не интересовался. Хочешь

хороший нож купить или кастрюлю, а деньги у кого взять? Хватит того, что

есть, говорят. Не понимают ничего. Как ножом с таким тупым концом рыбу

потрошить? Но скажешь им, а они : "Чего там эту рыбу потрошить?" И все.

Пришлось карманные деньги откладывать и самой все покупать : ножи, кастрюли,

котлы. Представляешь? Пятнадцатилетняя девчонка копит карманные деньги, как

ненормальная, чтобы котлы покупать, точильные камни, сковородки. У моих

подруг денег полные карманы, так они на них себе платья красивые покупают,

туфли. Несправедливо, да?

Я кивнул, расправляясь с супом из корней кувшинки.

- В первом классе старшей школы я очень хотела прибор для жарки яиц

купить. Такая вытянутая тонкая медная штука, чтобы яйца в ней жарить для

яичного супа. Так я ее на деньги купила, на которые новый лифчик хотела

купить. Ну и намучалась тогда! Три месяца в одном лифчике ходить пришлось.

Представляешь? Вечером постираю, высушу кое-как, утром опять в нем иду.

Иногда он просохнуть не успевал, так это такая трагедия. В мире хуже ничего

нет, чем в мокром лифчике ходить. Особенно как подумаешь, что это  из-за

прибора, которым яичный суп готовят.

- да уж наверное, могу представить. - кивнул я, смеясь.

- Поэтому, когда мама умерла, хоть и нехорошо так говорить, даже

обрадовалась. Можно стало денег тратить, сколько надо, покупать, что

захочешь, и теперь у меня посуды навалом. Папа ведь совсем не контролирует,

как мы деньги тратим.

- А когда твоя мама умерла?

- два года назад, - коротко ответила она. - Рак, опухоль в мозгу.

Полтора года в больнице пролежала, мучалась много, а потом вся будто

лекарствами пропиталась, так и умерла, как под наркозом. Что тут сказать,

хуже смерти не придумаешь. И она мучается, и вокруг все страдают. В доме

поэтому ни копейки не было. Уколы надо делать по двадцать тысяч иен каждый,

ухаживать кто-то за мамой должен, вот так оно и получалось. Мне школу

пропускать пришлось, чтобы за мамой ухаживать, в общем, кошмар. да еще...

Она начала было что-то говорить, но на полуслове замолчала, точно

передумала, положила палочки для еды на стол и вздохнула.

- Разговор какой-то грустный получился ни с того, ни с сего. И чего я

об этом заговорила?

- Ты про мокрый лифчик начала.

- Вот это тот самый суп и есть. Всю душу в него вложила. - сказала она

проникновенно.

Я доел свою порцию и почувствовал, что объелся. Она ела не особо много.

"Пока готовишь, уже от этого сытым становишься", сказала она и отодвинула

тарелку первой.

Когда мы закончили есть, она убрала посуду и вытерла стол. Потом

принесла откуда-то пачку "Мальборо", вынула из нее одну сигарету, прикурила

от спички. Она взяла в руки бокал с нарциссами и рассматривала их какое-то

время.

- По-моему, и так неплохо. В вазу можно и не переставлять. Кажется,

будто у реки поблизости нарвала и в первый попавшийся стакан поставила.

- У реки перед станцией Оцука нарвала, - сказал я.

Она рассмеялась.

- Ты какой-то непонятный. То ли шутишь, то ли серьезно говоришь.

Она докурила сигарету где-то до половины, подперев рукой подбородок,

затем с усилием раздавила окурок в пепельнице. Потом стала тереть пальцами

глаза, точно в них попал дым.

- девушка должна сигарету поизящнее тушить, - заговорил я. - А то прямо

некультурно как-то. Не надо ее силой гасить, берешь и тушишь потихонечку, с

краешку начиная. Не надо ее так давить. А то как-то слишком получается. И

никогда не надо из носа дым выпускать. И нормальные девушки, когда с парнем

вдвоем обедают, про то, как три месяца в одном лифчике ходили, не

рассказывают.

- А я вот такая, - сказала она, потирая переносицу. - Не получается у

меня курить, как надо. Иногда балуюсь просто, а привыкнуть не могу. Еще что

скажешь?

- девушки "Мальборо" не курят.

- Какая разница? Какие не кури, одна и та же гадость.

Она покрутила твердую пачку "Мальборо" в руках.

- С прошлого месяца курить стала. Честно говоря, не то что сильно

курить хотелось, просто из любопытства.

- А что вдруг решилась?

Она сложила руки на столе и на минуту задумалась.

- Ну как что... А ты куришь?

- В июне бросил.

- Почему?

- да надоело. Кончились ночью сигареты, например, и мучаешься потом, и

все такое. Вот и бросил. Не особо люблю от чего-то вот так зависеть.

- Вот с виду и не скажешь, а ты, оказывается, на вещи так серьезно

смотришь, да?

- Не знаю, может и так. Потому, может, и люди ко мне особо не тянутся,

из-за характера такого. Всегда такой был.

- Это потому, что кажется, что тебе все равно, что ты кому-то не

нравишься. Некоторые, может быть, тебя и не любят поэтому, - сказала она

неуверенно, подперев подбородок рукой. - А вот мне нравится с тобой

говорить, и как ты говоришь по-особому. Вот как сейчас : "Не особо люблю от

чего-то зависеть".

Я помог ей помыть посуду. Стоя рядом с ней, я спросил ее, протирая

тряпкой и ставя в сушилку посуду, которую она уже помыла :

- А твои все куда ушли сегодня?

- Мама на кладбище. Умерла два года назад.

- Это я уже слышал.

- Сестра с женихом встречается. На машине куда-нибудь кататься поехали,

наверное. У сестры парень в автомобильной компании работает. Поэтому машины

обожает. А я не очень машины люблю.

Она ненадолго опять замолчала и продожала мыть посуду, а я молча

продолжал ее вытирать.

- А папа... - заговорила она снова через некоторое время. - Папа шесть

месяцев назад уехал в Уругвай и не вернулся.

- Уругвай? - удивился я. - В Уругвай зачем?

- Папа хотел в Уругвай эмигрировать, дурак. Человек, с которым он в

армии дружил, там завод держит, вот он и думал, видно, что сможет там

устроиться как-нибудь. Сказал как-то вдруг об этом, потом сел один на

самолет и улетел. Уж как мы его только ни отговаривали. Ну что в таком месте

делать, ты и языка-то не знаешь, да и не был нигде никогда, кроме Токио. Но

все напрасно. У папы явно сильный шок был от того, что мама умерла. Вот

что-то с головой и случилось, видно. Так сильно папа маму любил. Честно.

Я смотрел на нее, открыв рот, не в силах что-то сказать.

- Знаешь, что папа нам с сестрой сказал, когда мама умерла? Он сказал :

"Мне сейчас так обидно. Чем вашу маму потерять, да лучше бы я вас обеих

потерял". Мы так растерялись, что сказать не могли ничего. А ты бы смог? Как

бы там ни было, но такое сказать... Конечно, потерять человека, которого

больше всех любил, это тяжело, грустно, больно, я все понимаю. Мне его

жалко. Но разве можно родным дочерям сказать, да лучше бы вы взамен умерли,

разве не так? Это не черезчур разве?

- Ну да.

- Нам же это неприятно. В общем, все у нас в семье какие-то не такие.

Все с какими-то странностями.

- Похоже на то, - согласился я.

- И все-таки, это здорово, когда один человек другого любит, правда?

Когда жену любит так, что дочерям может сказать, лучше бы вы вместо нее

умерли...

- Ну, если так посмотреть, может оно и так.

- И вот, в Уругвай уехал. А нас бросил.

Я вытирал посуду, ничего не говоря. Когда я все вытер, она аккуратно

расставила посуду по полкам.

- И что, от отца вестей нет?

- Раз только открытка с картинкой пришла. В марте. Но никаких

подробностей не было. Очень, мол, жарко, фрукты совсем не такие вкусные, как

думал, и все типа такого. Бред какой-то. да  еще открытка была с каким-то

дурацким осликом на картинке. С головой у нашего папы не все в порядке. даже

про этого не то друга, не то знакомого, ни слова - нашел его, не нашел. В

конце было, правда, написано, что когда малость на ноги станет, нас с

сестрой заберет. И с тех пор ни строчки. Я письмо ему написала, даже не

ответил.

- А если отец твой скажет ехать в Уругвай, что будешь делать?

- Я хочу съездить. Интересно же. А сестра говорит, ни за что не поедет.

Сестра грязные вещи, грязные места терпеть не может.

- Что, в Уругвае так грязно?

- Не знаю, но сестра так считает. Типа там на дорогах ослиное дерьмо,

над ним мухи жужжат, в туалетах воды нет, ящерицы со скорпионами ползают...

В кино, наверное, видела где-нибудь. Сестра насекомых ненавидит. Что она

любит, так это на сверкающей тачке куда-нибудь в Сенан прокатиться.

- Хм.

- А Уругвай - плохо, что ли? Я бы поехала.

- А кто сейчас в магазине работает?

- Сестра. Родственник, что по соседству живет, каждый день помогать

приходит. доставку делает. Я тоже, как время есть, помогаю. В книжном

магазине тяжелой работы нет, так что потихоньку справляемся. Если совсем ни

в какую станет, думаем магазин продать, правда.

- Любишь отца?

  Она покачала головой.

- Не могу сказать, что очень уж люблю.

- Тогда почему говоришь, что в Уругвай готова ехать?

- Потому что верю.

- В смысле, веришь?

- Ну да. Не очень люблю, но верю, папе-то. Хоть он и махнул рукой и на

детей, и на работу из-за шока, когда мама умерла, и в Уругвай уехал, но я

ему верю. Понимаешь?

Я ответил, вздыхая :

- Вроде и понимаю, а вроде и не понимаю.

Она засмеялась, точно шутке, и слегка шлепнула меня по затылку.

- Ну и ладно, какая разница?

После обеда в то воскресенье одно за другим произошли разные события.

Странный был день. По соседству от Мидори загорелся дом, и мы смотрели на

пожар с крыши третьего этажа, потом мы с ней поцеловались ни с того, ни с

сего. Звучит по-дурацки, но именно так все и происходило.

Мы говорили об университете и пили кофе, когда послышался вой пожарной

сирены. Судя по тому, как этот вой постепенно усиливался, похоже было, что

пожарных машин подъезжает все больше и больше. Под окнами пробегало много

людей, некоторые что-то громко кричали.

Мидори пошла в комнату, откуда была видна дорога, открыла окно и

посмотрела вниз, потом сказала : "Подожди-ка здесь", и куда-то исчезла.

Послышалось, как гулко стучат ее ноги вверх по лестнице.

Я в одиночку пил кофе и думал : "А Уругвай, это вообще где?" Бразилия -

знаю, Венесуэлла - знаю, рядом там Колумбия, думал я, но где находится

Уругвай, никак вспомнить не мог.

Тут спустилась Мидори и сказала : "А ну, иди сюда скорее!" Я пошел

вслед за ней, поднялся по узкой крутой лестнице и оказался на просторной

крыше. Она была гораздо выше крыш других окрестных домов, и весь район был с

нее виден.

Через три или четыре дома от нас в небо поднимались клубы дыма, и

легкий ветер сносил их в сторону дороги. доносился сладковатый запах гари.

Мидори, почти перегибаясь через перила крыши, сказала :

- Это дом, где Сакамото живут. Сакамото раньше лавку строительных

инструментов держали. Сейчас, правда, закрыли.

Я тоже посмотрел в ту сторону, чуть не перегнувшись через перила. Как

назло, трехэтажное здание все загораживало, и толком ничего понятно не было,

но похоже было, что подъехало то ли три, то ли четыре пожарных машины и они

сейчас борются с огнем. Но из-за узости заехать на нее смогли только две

машины, остальные ожидали на большой дороге. А на самой дороге, как

полагается, галдела толпа зевак.

- Если какие-то особо нужные вещи есть, лучше собрать и выйти отсюда, -

сказал я ей. - Сейчас ветер в обратную сторону дует, так что без разницы, но

кто знает, когда он поменяется, а тут бензоколонка под носом. Собирай вещи,

я помогу.

- да ничего особо нужного нет.

- Ну что-то же есть. Сберкнижки, печати, расписки. Если что, прежде

всего без денег ведь тяжело будет.

- Не страшно. Я все равно не побегу.

- даже если дом загорится?

- да, мне все равно, хоть умереть! - сказала она.

Я посмотрел ей в глаза. Она тоже посмотрела мне в глаза. Я совершенно

не мог понять, насколько серьезно она говорит, а насколько шутит.Я довольно

долго смотрел на нее, и за это время мне стало все равно.

- Хорошо, пускай. Я тоже с тобой останусь.

- Умрешь вместе со мной? - сказала она, сверкая глазами.

- Ну вот еще. Опасно станет, я уйду. Хочешь умереть, можешь помирать

одна.

- Какой ты эгоист!

- Не могу же я с тобой вместе умереть из-за того, что ты меня обедом

накормила. Вот если бы ужином, тогда, может, другое дело.

- Хм, ну ладно, все равно, давай еще посмотрим отсюда, что будет, да

песни попоем. А станет опасно, тогда, если что, еще подумаем.

- Песни?

Она принесла снизу две подстилки, четыре банки пива и гитару. Мы пили

пиво, глядя на клубы дыма. Потом она запела под гитару.

Я спросил ее, не будут ли соседи про нее плохо думать за такие вещи.

думалось, что не очень-то это правильно, пить на крыше пиво и петь песни,

глядя на то, как у соседей горит дом.

- да ничего страшного. Мы на соседей вообще особо внимания не обращаем,

- легкомысленно ответила Мидори и запела модную когда-то песню в стиле

"folk".

даже с большой натяжкой ее пение и игру на гитаре нельзя было назвать

великолепными, но сама она явно получала удовольствие. Она пела без устали :

"Lemon Tree", "Pop", "500 miles", "Куда ушли цветы", "Греби, Майкл".

Сперва она хотела научить меня партиям низкого голоса и петь со мной

дуэтом, но так как пел я вообще неважно, то она отказалась от этой мысли и

пела сама, что приходило на  ум. Я потягивал пиво и, слушая ее пение,

внимательно наблюдал за развитием событий у горящего дома.

дым то начинал было валить сильнее прежнего, то немного ослабевал. Люди

громко выкрикивали какие-то распоряжения. Громко шумя винтами, прилетел

вертолет с журналистами, сделал несколько снимков и улетел. Я подумал, что

хорошо, если мы не попали в кадр.

Полицейский громко орал через громкоговоритель на зевак, чтобы они

отошли немного назад. Плачущий ребенок звал маму. Откуда-то послышался звук

разбитого стекла.

Потом ветер стал дуть как попало, и до нас стали долетать белые хлопья

пепла. А Мидори все попивала пиво и пела без конца. Спев все знакомые песни,

она запела странную песню, слова и музыку к которой сочинила сама.

"Хочу приготовить для тебя пюре,

Но у меня нет кастрюли.

Хочу связать для тебя шарф,

Но у меня нет шерсти.

Хочу написать для тебя стихи,

Но у меня нет карандаша."

- Песня называется "Ничего нет", - сказала Мидори. Слова были глупые,

мелодия тоже была глупая.

Я слушал эту дурацкую песенку и думал : "Если огонь доберется до

бензоколонки, этот дом ведь тоже на воздух взлетит".

Она отложила гитару в сторону, точно устав петь, и прильнула к моему

плечу, как пригревшаяся на солнце кошка.

- Я эту песню сама сочинила, как тебе?

- Необычно, оригинально, хорошо показывает твой характер, -

дипломатично ответил я.

- Спасибо. Главная тема - "ничего нет".

- Я догадался.

- Хм, знаешь, я все про то, как моя мама умерла, - сказала она,

повернувшись ко мне.

- Угу.

- Мне нисколечки грустно не было.

- Угу.

- И когда папа исчез, совсем не огорчилась.

- да?

- да. Как-то это неправильно, тебе не кажется? Эгоистка я, да?

- Но были же причины тому какие-то. Ну, из-за чего так получилось.

- Ну да, были кое-какие, - сказала она и продолжила. - От того у нас и

было все так непонятно, в семье нашей. Но я всегда так считала, что как бы

там ни было, но если что-то нас разлучит, что с папой, что с мамой, будь то

смерть или жизнь, то мне будет грустно. Но вышло по-другому. Не одиноко, не

тяжело, даже воспоминаний никаких. Только во сне иногда вижу. Маму вижу, как

она в темноте смотрит на меня и говорит : "Стыдно тебе, что я умерла?"

Радостного тоже мало, что мама померла. Просто не грустно мне от этого, и

все. Честно сказать, ни одной слезы не пролила тогда. В детстве, когда кошка

моя умерла, я всю ночь проревела.

Я подумал, отчего так сильно может идти дым. Огня не видно, и не

похоже, что появится. Просто дымит и дымит без перерыва. Что там может так

долго гореть, удивлялся я.

- Но не я одна в этом виновата. Я тоже эгоистка. Это я признаю. Но мне

кажется, что если бы они - папа с мамой - немножко больше меня любили, я бы

тоже по-другому себя чувствовала. Тогда, в смысле, мне было бы грустно. -

думаешь, не любили они тебя?

Она подняла голову и посмотрела мне в лицо. Потом, кивая, сказала :

- Что-то среднее между "недостаточно" и "слишком мало". Всегда от ее

нехватки голодала. Хоть разок хотелось любви получить досыта. Чтобы аж

хотелось сказать : "Хватит уже, сейчас лопну, спасибо". Хоть разок, хоть

один разок. Но они ни разу мне ничего подобного не дали. Попросишь о чем-то,

они только отмахиваются, нечего, говорят, деньги транжирить, всегда только

так. Я поэтому так задумала. Найду человека, который круглый год все сто

процентов обо мне будет думать и меня любить, и сама сделаю так, что он

будет мой. В начальной школе так решила, то ли в пятом классе, то ли в

шестом.

- Ну ты даешь, - восхищенно сказал я. - Ну и как успехи?

- Трудно это, - сказала Мидори. Потом смотрела какое-то время на дым,

словно о чем-то размышляя. - Наверное, это оттого, что ждала слишком долго.

Я ведь что-то совершенно идеальное ищу. Поэтому трудно.

- Идеальную любовь?

- Нет, хоть у меня аппетиты и большие, но на такое я не надеюсь. А вот

чтобы все абсолютно делал так, как я хочу. Вот например, если я тебе скажу

сейчас, что хочу клубничный торт, и ты тогда все бросаешь и бежишь его

покупать. Потом ты прибегаешь, запыхавшийся, и говоришь : "Вот, Мидори, твой

клубничный торт", и протягиваешь его мне. А я говорю: "Ха, а я уже его не

хочу", и выбрасываю его в окно. Вот чего я хочу.

- Тут ведь любовь вообще ни при чем, - сказал я с некоторым

разочарованием.

- При чем. Просто ты не понимаешь, - сказала Мидори. - для женщины это

бывает иногда очень важно.

- Выбросить клубничный торт в окно?

- да, я хочу, чтобы мой мужчина тогда так сказал : "Ладно, Мидори,

извини, я виноват. Я ведь должен был догадаться, что ты не хочешь есть мой

клубничный торт. Я глуп, как куча ослиного дерьма. В знак извинения я куплю

тебе что-нибудь другое. Чего ты хочешь? Шоколадный мусс, сырный пирог?"

- И что тогда?

- Я всегда буду его любить так же сильно, как он будет вот так со мной

обращаться.

- Все это крайне нерационально.

- Но для меня это и есть любовь. Хотя никому этого, наверное, не

понять, - сказала Мидори, слегка качая головой, положив ее мне на плечо. -

для некоторых людей любовь начинается с чего-то очень несущественного или

нелепого. Но если не с него, то вообще не начинается.

- Просто первый раз вижу, чтобы девушка так рассуждала, как ты...

- Так очень многие рассуждают.

Она продолжала говорить, царапая что-то ногтями.

- Но я правда по-другому не могу рассуждать. Я ведь просто все честно

говорю. Я не думаю, что мои мысли от чужих сильно отличаются, да и не

стремлюсь к этому. Но когда я честно говорю, все думают, что я или шучу, или

притворяюсь. Поэтому часто все осточертевает.

- Поэтому хотела тут сгореть, если пожар будет?

- Ой, это совсем не то. Это же просто из любопытства.

- В огне сгореть?

- да нет, просто хотела посмотреть, какая у тебя реакция будет, -

говорила она. - Но самой смерти я не боюсь. Честно. В дыму задохнуться и

умереть, что тут такого? Это же мгновенно все. Совсем не страшно. В смысле,

по сравнению с тем, как у меня на глазах моя мама умирала и другие

родственники. А ведь все мои родственники чем-то тяжелым болели и долго

мучались перед смертью. У нас в роду это, наверное, наследственное. Очень

много времени проходит, пока умирают. В конце уже вообще было непонятно,

живой он или уже умер. А когда в сознании, уже ничего, кроме боли и тоски,

не чувствует.

Я взял ее "Мальборо" и закурил.

- Я вот такой смерти боюсь. Когда тень смерти медленно-медленно жизнь

из тебя вытесняет, очнешься, а вокруг только тьма, и ничего не видно, вокруг

все тебя больше как мертвого воспринимают, чем как живого. Не хочу так. Я

такого ни за что не вынесу.

Спустя минут тридцать после этого огонь-таки погас. Сильно

распространиться ему не удалось, и пострадавших, кажется, не было. Пожарные

машины тоже уехали, оставив только одну, и люди разошлись с торгового ряда,

оживленно переговариваясь. Полицейская машина, регулировавшая движение,

осталась и стояла на дороге, вращая мигалкой. Невесть откуда взявшиеся две

вороны сидели на электрическом столбе, глядя на то, что происходит на земле.

После того, как пожар был потушен, Мидори, казалось, как-то сникла.

Расслабленно сидела и тупо смотрела куда-то в небесную даль. И почти ничего

не говорила.

- Устала?

- да нет, - ответчала она. - Просто расслабилась, давно так не делала.

Без мыслей всяких...

Я посмотрел ей в глаза, она тоже посмотрела мне в глаза. Я обнял ее за

плечи и поцеловал в губы. Она лишь слегка повела плечами, но тут же опять

полностью расслабилась и закрыла глаза. Пять или шесть секунд мы неподвижно

сидели и целовались.

Лучи осеннего солнца отбрасывали на ее щеки тени от ее ресниц, и видно

было, как они тонко трепещут. Это был нежный и теплый, и совершенно

бесцельный поцелуй.

Если бы мы не сидели на крыше под лучами послеобеденного осеннего

солнца, попивая пиво и глядя на пожар, у нас бы с ней не было в тот день

никаких поцелуев, и она, думаю, чувствовала то же самое.

Глядя сверху на сверкающие крыши домов, на дым, на красных стрекоз, мы

почувствовали какою-то теплоту и близость, и нам, по-видимому,

подсознательно захотелось в каком-то виде это сохранить. Именно таким был

наш поцелуй. Однако, разумеется, как и все поцелуи, не содержать в себе

никакой опасности он не мог.

Первой заговорила Мидори. Она тихонько взяла меня за руку. Потом

сказала так, словно что-то ей мешало говорить, что у нее есть парень. Я

сказал, что об этом и так смутно догадывался.

- А у тебя любимая девушка есть?

- Есть.

- Тогда почему ты по воскресеньям всегда свободен?

- Сложно объяснить.

Тут я почувствовал, что минутное послеполуденное очарование ранней

осени уже куда-то пропало.

В пять часов я сказал, что мне пора на работу, и вышел из ее дома. Я

предложил ей выйти вместе и перекусить где-нибудь, но она сказала, что

кто-нибудь может позвонить, и отказалась.

- Ненавижу целый день дома сидеть и ждать, когда позвонит кто-нибудь.

Когда одна остаюсь, такое ощущение, что тело как бы гниет по чуть-чуть. Все

сгниет, разложится, и в конце останется только мутная зеленая лужа и в землю

впитается. Останется одна  одежда. Такое ощущение у меня, когда целый день

одна сижу.

- Если когда опять надо будет звонка ждать, могу побыть с тобой вместе.

С условием, что обедом накормишь.

- договорились. И пожар после обеда подготовлю, как всегда.

( На следующий день на лекции по "Истории драмы II" Мидори не

появилась. После лекции я пошел в студенческую столовую, съел в одиночку

невкусный обед, потом сел на солнышке и стал смотреть по сторонам. Рядом со

мной две студентки вели какую-то длинную беседу. Одна бережно, как ребенка,

прижимала к груди теннисную ракетку, другая держала в руках несколько книг и

пластинку Леонарда Бернштейна (Leonard Bernstein).

Были они довольно симпатичные и разговаривали очень радостно. Со

стороны клубного здания было слышно, как кто-то отрабатывает гаммы на

бас-гитаре. Видно было, как там и сям студенты по четверо или пятеро

высказывали каждый свое мнение по поводу какого-то события или просто

смеялись и кричали.

На автостоянке кучка ребят упражнялась на скейтборде, а мимо них с

опаской проходил преподаватель с кожаным портфелем под мышкой. Во внутренней

части двора студентки в летних шляпках сидели на земле, поджав под себя

ноги, и рисовали стенгазету о проникновении американского империализма в

Азию. Это была обычная картина обеденного перерыва в университете.

Но в кои-то веки наблюдая эту картину, я внезапно сделал одно открытие.

Все люди вокруг были каждый по-своему счастлив. Не знаю, правда ли они были

счастливы, или только так казалось. Однако в этот приятный день конца

сентября все люди выглядели счастливыми, и от этого я почувствовал себя еще

более одиноким, чем обычно. Мне подумалось, что один я в эту картину не

вписываюсь.

Тут мне подумалось : "А в какую картину я вообще вписывался все эти

годы?" Последняя радостная картина, которую я помнил, была картина

биллиардной в районе порта, где мы вдвоем с Кидзуки играли в биллиард. В ту

ночь Кидзуки умер, и с тех пор между мной и остальным миром возникло

какое-то отчуждеие и холод.

Я задумался, кем вообще был для меня парень по имени Кидзуки. Но ответа

не находил.

Единственное, что я чувствовал, это то, что из-за смерти Кидзуки часть

моих способностей, называемых Adore Sence, была, похоже, утрачена полностью

и навсегда. Я чувствовал и осознавал это наверняка. Но что это означает и

каков может быть результат, было за пределами моего разумения.

Я долго сидел там и убивал время, глядя на облик кампуса и проходивших

по нему людей. Когда обеденный перерыв закончился, я пошел в библиотеку и

стал готовиться к занятиям по немецкому языку.

( В субботу той недели ко мне в комнату зашел Нагасава и сказал, что

может получить на меня разрешение не ночевать в общежитии, так что не пойду

ли я с ним повеселиться. Я согласился. За прошедшую неделю у меня в голове

накопился страшный бардак, и мне хотелось с кем-нибудь переспать, все равно

с кем.

Вечером я сходил в душ, побрился и надел поверх водолазки

хлопчатобумажную рубаху. Мы с Нагасавой поужинали в столовой, сели на

автобус и поехали на Синдзюку.

Мы сошли с автобуса в шумном 3-ем квартале Синдзюку, зашли в бар, куда

ходили всегда, и стали ждать подходящих девчонок. Этот бар отличался обилием

посетительниц, но в тот вечер ни одна девушка к нам не подходила. Мы сидели

там часа два, попивая виски с содовой так, чтобы не опьянеть. две миловидных

девушки присели у стойки бара и заказали "Гимлет" и "Маргариту". Нагасава

двинулся их обрабатывать, словно того и ждал, но они ждали своих парней. Тем

не менее они приветливо поболтали с нами, а когда пришли те, кого они ждали,

ушли к ним.

Нагасава предложил сменить место и увел меня в другой бар. Бар был

маленький и находился в проулке, но в нем был полно посетителей и весьма

шумно.

За столиком посредине сидело трое девушек, мы подошли к ним и стали

болтать впятером. Складывалось все неплохо. Все были достаточно пьяны. Но

когда мы предложили им пойти выпить еще в другом месте, они сказали, что им

пора идти, так как скоро закроют двери.

Похоже, они все трое жили в одном женском общежитии какого-то

университета. день был поистине неудачный. Мы опять поменяли место, но все

без толку. Непонятно почему, но девушки сегодня к нам никак не шли.

В пол-двенадцатого Нагасава решил, что сегодня ничего не выйдет, и

сказал :

- Извини, зря тебя за собой протаскал.

- Я в порядке. Уже от того рад, что узнал, что и у тебя такие дни

бывают.

- Где-нибудь раз в год и такое бывает.

Честно говоря, мне уже никакого секса не хотелось.

Шляясь в субботу в течение трех часов по ночной улице Синдзюку,

израсходовав непонятного происхождения, смесь похоти и алкоголя, энергию и

глядя на такой мир, я ощутил ненужность, низость и ничтожность своей

собственной похоти.

- Что делать будешь, Ватанабэ? - спросил меня Нагасава.

- В кино пойду на ночной сеанс. давно в кино не был.

- Я тогда к Хацуми поеду. Хорошо?

- А отчего же нехорошо? - сказал я, смеясь.

- Если хочешь, могу с одной девчонкой познакомить, у которой сможешь на

ночь остаться, ты как?

- да нет, сегодня хочу кино посмотреть.

- Ну извини. В следующий раз оторвемся, - сказал он и исчез в толпе.

Я пошел в гамбургерную, съел чизбургер, выпил горячего кофе, а когда

слегка протрезвел, пошел в ближайший кинотеатр и посмотрел фильм "The

Graduate".

Кино показалось не слишком интересным, но больше заняться было нечем, и

я посмотрел его еще раз. Потом вышел из кинотеатра и бесцельно бродил по

опустевшему в эти почти четыре часа утра Синдзюку, погрузившись в раздумья.

Устав ходить, я зашел в ночное кафе, выпил чашку кофе и решил скоротать

время до первого поезда метро за чтением книги. Спустя какое-то время кафе

наполнилось людьми, ожидавшими, как и я, начала работы метро.

Ко мне подошел официант, извинился и попросил разрешения подсадить

других посетителей. Я все равно читал книгу, и причин возражать, чтобы

кто-то сел рядом, не было.

Ко мне подсели две девушки. Обе были ровесницы, примерно одного со мной

возраста, не сказать, что красавицы, но вполне нормальной внешности.

Одеты и накрашены они были неброско, и не похожи были на тех, что

обычно слоняются по Кабуки-те до пяти утра. Я подумал, что они наверняка

из-за чего-то опоздали на последний поезд.

Они, похоже, были довольны, что их подсадили к такому, как я. Я был

опрятно одет, с вечера побрился, да еще и увлеченно читал "Волшебную гору"

Томаса Манна.

Одна из девушек была покрупнее, одета была в серую толстовку и белые

джинсы, держала руках здоровенную сумку из кожзаменителя, и в ушах у нее

было по здоровенной серьге в виде ракушки. Вторая была поменьше, носила очки

и была одета в синий кардиган поверх клечатой рубашки, а на пальце носила

кольцо с бирюзой. У той, что поменьше, похоже, было привычкой то и дело

снимать очки и надавливать на глаза.

Обе они заказали по "cafe au lait" и пирожному и ели пирожные, запивая

их кофе, тихонько о чем-то споря. Та, что покрупнее, несколько раз кивала, а

та, что поменьше, каждый раз на это мотала головой. Громко играла музыка, то

Marvin Gaye, то "Bee Gees", и невозможно было расслышать, о чем шла речь, но

похоже было, что та, что поменьше, отчего-то страдала, а та, что покрупнее,

старательно ее утешала.

Я делал вид, что читаю, а сам следил по очереди то за одной, то за

другой.

Маленькая девушка ушла в туалет, взяв сумочку в охапку, а большая

обратилась ко мне : "Извините пожалуйста". Я отложил книгу и посмотрел на

нее.

- Вы случайно не знаете, где тут можно выпить сейчас поблизости?

- В шестом часу утра? - удивленно переспросил я.

- да.

- Сейчас же двадцать минут шестого, люди все давно протрезвели и домой

идут.

- да я знаю... - она запнулась на полуслове, точно стесняясь. - Но

подруга выпить очень хочет. Ну, обстоятельства разные.

- Разве только поехать домой остается и там пить.

- да мне в пол-восьмого надо на поезде в Нагано ехать.

- Тогда разве что остается купить что-нибудь в автомате да пить

где-нибудь на улице.

Она спросила меня, не мог бы я пойти с ними. девушкам одним, мол, так

было поступать неудобно. На Синдзюку мне к тому времени приходилось

сталкиваться с кое-какими странными вещами, но чтобы в двадцать минут

шестого утра совершенно незнакомые девушки предлагали мне с ними выпить,

такое было впервые.

Отказывать было неудобно, да и время еще оставалось, так что я купил в

ближайшем автомате несколько бутылок "Масамунэ" и кое-какой нехитрой

закуски, прошел с ними на площадь у западного входа и устроил

импровизированный банкет.

Обе, как оказалось, работали в одном отделении туристической компании.

Обе они в этом году закончили специализированный вуз, сразу устроились на

работу и были близкими подругами.

Суть дела заключалась в том, что у маленькой девушки был парень, и они

встречались уже где-то год, но недавно ей стало известно, что он встречается

к тому же с другой, и очень от этого страдала.

У старшего брата большой девушки в этот день была свадьба, и накануне

вечером ей надо было ехать домой, но она провела ночь с подругой на Синдзюку

и теперь собиралась ехать утром в воскресенье первым экспрессом.

- А как ты узнала, что он с другой спит? - спросил я у маленькой.

Она машинально вырывала из земли под ногами траву.

- Я дверь его комнаты открываю, а он там с ней этим занимается у меня

перед носом. Тут уж как не узнать?

- И когда это было?

- Позавчера вечером.

- Хм... И что же, он даже дверь не запер?

- Ну да.

- Почему, интересно? - сказал я.

- Откуда я знаю? Не знаю я.

- Но это же шок настоящий, ты понимаешь? Это же вообще гнусно как. Как

она себя должна чувствовать? - сказала большая девушка с сочувствием.

- Ничего посоветовать не могу, но стоит, наверное, обоим поговорить.

Хотя главное, сможешь ли ты его простить или нет, - сказал я.

-  Никому не понять, что я чувствую, - безразлично сказала маленькая,

по-прежнему продолжая рвать траву.

С западу прилетела стая ворон и промчалась в небе над универмагом

"Одакю". Совсем рассвело. Мы втроем говорили о том, о сем, когда подошло

время большой ехать, и мы подарили оставшуюся выпивку нищему в подземке,

купили большой девушке билет и посадили ее на поезд.

Когда ее поезд исчез из вида, я и маленькая девушка, не сговариваясь,

пошли в мотель. Ни я, ни она не испытывали особого желания переспать, просто

казалось, что без этого не обойтись.

В мотеле я первым разделся и пошел в ванную, растянулся в ванне и стал

пить пиво, испытывая почти полное самоотрешение.

Она тоже вошла следом за мной, и мы оба улеглись в ванне. Мы молча пили

с ней пиво. Сколько ни пили, не могли опьянеть, и спать не хотелось. Кожа у

нее была белая и гладкая, и ноги были очень красивые. Я сделал комплимент ее

ногам, она хмуро поблагодарила. Но, оказавшись в постели, она стала совсем

другим человеком.

Она очень чутко реагировала на мои прикосновения, извивалась и стонала.

Когда я вошел в нее, она с силой вонзила ногти в мою спину, а когда начала

кончать, шестнадцать раз выкрикнула чье-то имя. Я сосредоточенно считал их,

чтобы попозже кончить. Так мы и заснули.

Когда я проснулся в пол-первого, ее нигде не было. Не было ни письма,

ни записки. От того, что выпил столько в непривычное время дня, в голове с

одной стороны чувствовалась странная тяжесть.

Я принял душ, прогоняя сонливость, побрился, сел, как был голый, на

стул и выпил сок из холодильника. Потом одно за другим вспомнил все, что

было вчера. Все вспоминавшиеся происшествия казались нереальными и странно

неузнаваемыми, точно были зажаты между двух-трех кусков стекла, хотя все без

сомнения произошли со мной. На столе стоял стакан из-под пива, в ванной

лежала использованная зубная щетка.

Я недорого пообедал на Синдзюку, зашел в телефонную будку и позвонил

Мидори. Подумалось вдруг, что она, может быть, опять дежурит на телефоне.

Послышалось гудков пятнадцать, а трубку никто не поднял. Через двадцать

минут я попробовал позвонить еще раз, но с тем же результатом.

Я сел на автобус и вернулся в общежитие. В почтовом ящике на входе меня

ждал конверт экспрес-почты. Это было письмо от Наоко.

 

 

Глава 5. Письмо, прилетевшее из "Амире"

 

 

"Спасибо за письмо", - писала Наоко. Мое письмо из дома Наоко сразу же

было переправлено "в это место". В ее письме было написано, что мое письмо

ее не только не огорчило, но и, честно говоря, ужасно обрадовало, и она в то

время как раз думала, что надо бы самой мне написать.

Дочитав до этого места, я открыл окно, снял рубаху и сел на кровать.

Послышалось, как поблизости воркуют в гнезде голуби. Ветер шевелил штору.

Я весь отдался нахлынувшим мыслям, держа в руке семь страниц письма

Наоко. Я всего лишь прочел первые несколько строк, а реальный мир вокруг

меня весь словно начал терять свои краски. Я закрыл глаза и долго приводил

свои чувства в норму. Потом глубоко вздохнул и продолжил читать дальше.

"Вот уже почти четыре месяца, как я приехала сюда. Последние четыре

месяца я много думала о тебе. И чем больше думала, тем чаще приходила мне в

голову мысль, не была ли я к тебе несправедлива. Думаю, что мне следовало

быть с тобой более точным человеком и действовать справедливее.

Не знаю, впрочем, может быть, и не совсем правильно так рассуждать.

Ведь в основном мои ровесницы таких слов, как "справедливость", не

используют. Обычную девушку ведь, как правило, не интересует, справедливо

что-либо или нет.

Самая простая девушка думает больше не о том, что справедливо, а что

нет, а о том, что такое красота, или о том, как ей стать счастливой. Слово

"справедливость" все-таки используют мужчины. Но сейчас мне наиболее

подходящим кажется слово "справедливость".

Наверное, такие вопросы, как что такое красота, как стать счастливой,

для меня слишком скучные и трудные, и поэтому я склоняюсь к другим

критериям. Таким, например, как справедливость, честность, универсальность.

Но как бы там ни было, я думаю, что была к тебе несправедлива. Поэтому

я, наверное, заставляла тебя мучаться и причиняла тебе боль.

Этим самым я сводила с ума саму себя и причиняла боль самой себе. Я не

оправдываюсь и не защищаюсь, но это правда было так. Если я оставила в тебе

какую-то рану, то эта рана не только твоя, но и моя. Поэтому не надо

ненавидеть меня за это.

Я несовершенный человек. Я гораздо более несовершенный человек, чем ты

думаешь. Я не хотела бы, чтобы ты меня за это ненавидел. Если ты станешь

ненавидеть меня, я просто рассыплюсь на кусочки. Я не могу с чем-то

справиться, спрятавшись в панцирь, как ты.

В действительности я не очень-то знаю, что ты за человек, но иногда

бывали моменты, когда почему-то мне так казалось. Поэтому порой я очень тебе

завидовала, и, возможно, из-за этой зависти и позволила тебе больше, чем это

было необходимо.

Возможно, такой взгляд на вещи черезчур аналитичен. Как ты считаешь?

Метод лечения здесь, где я сейчас, черезчур аналитичным назвать никак

нельзя. Но в моей ситуации, несколько месяцев находясь на лечении, все равно

в большей или меньшей степени начинаешь анализировать. Это случилось из-за

этого, а это означает то-то, поэтому получается так-то. Не знаю, помогает

такой анализ проще взглянуть на мир или позволяет более детально в нем

разобраться.

Но в любом случае я чувствую сама, что мне намного лучше, чем тогда, и

окружающие это подтверждают.

И письма мне не удавалось написать вот так спокойно уже очень давно.

Письмо, что я послала тебе в июле, писала, точно выжимая из себя по капле

(честно говоря, совершенно не помню, о чем я тогда писала; не знаю, не было

ли то письмо слишком резким), но в этот раз пишу совершенно со спокойной

душой.

Чистый воздух, изолированный от всего тихий мир, правильный режим,

ежедневные физические упражнения, похоже, именно это мне было необходимо.

 Как хорошо, что можно кому-то написать письмо. Это действительно

здорово, когда можешь вот так сесть за стол, взять карандаш и написать,

когда хочешь передать свои мысли кому-то.

Конечно, когда напишешь все на бумаге, то кажется, что смог выразить

только какую-то часть того, что хотел сказать, но и это, по-моему, неплохо.

Я сейчас счастлива уже от того, что появилось желание кому-то о чем-то

написать. Потому и пишу вот так сейчас тебе.

Сейчас пол-восьмого вечера. Я уже и поужинала, и ванну приняла. Вокруг

тишина, за окном темно. Ни огонька не видать. Здесь очень красивые звезды,

но сегодня темно, и их не видно. Здесь все до одного прекрасно разбираются в

звездах и объясняют мне: вот созвездие Девы, вот созвездие Стрельца. Видно,

будешь все знать о звездах, если нечем заняться, когда кончается день.

По той же причине люди здесь хорошо разбираются в птицах, цветах и

насекомых. Разговаривая с такими людьми, осознаю, насколько мало знала о

столь многих вещах, и жутко радуюсь от того, что хотя бы таким образом это

осознала.

Здесь проживает всего около семидесяти человек. Кроме них еще двадцать

с лишком человек персонала. Место здесь очень просторное, так что это совсем

не так много. Скорее, может, даже подойдет слово "безлюдно".

На все четыре стороны сплошная природа, и все люди живут спокойной

жизнью. Так спокойно, что иногда задумываешься, не это ли действительно

правильный мир. Но это, разумеется, не так. Так может получаться от того,

что мы живем здесь в силу определенных обстоятельств.

Я занимаюсь теннисом и баскетболом. Баскетбольную команду набрали

вперемежку из пациентов (не люблю слово "пациент", но ничего не поделаешь) и

персонала. Но во время игры так увлекаемся, что становится трудно

определить, где пациенты, а где персонал.

Это несколько странно. Странно, что, когда во время игры смотришь

вокруг себя, люди все до одного видятся искаженно.

Как-то раз лечащий врач мне так сказал, что в каком-то смысле мои

ощущения правильные. Он сказал, что мы в этом месте не для того, чтобы эти

искажения исправить, а для того, чтобы к ним привыкнуть. Что у нас проблема

в том, что мы эти искажения не можем признать и принять.

Он говорит, что как у всех людей отличается походка, так каждый человек

на свой манер чувствует, рассуждает, смотрит на вещи, и как ни пытайся это

исправить, ни с того, ни с сего оно не исправится, а если пытаться выправить

насильно, то что-то другое искажается.

Хотя, конечно, это сильно упрощенное объяснение, и это не более, чем

какая-то часть проблем, которые нас одолевают, но мне показалось, что я

как-то смутно догадалась, о чем он хотел сказать.

Возможно, мы действительно не можем приспособиться к своим искажениям.

Поэтому мы не можем как следует совладать с реальными страданиями и болью,

вызываемыми этими искажениями, и от того находимся в этом месте, чтобы

подальше от них уйти.

Пока мы находимся здесь, мы можем не мучать других людей и  не быть

мучимыми другими. Потому что все мы знаем о себе, что мы "с искажениями".

Это и есть то, что совершенно отличает этот мир от внешнего. Во внешнем мире

многие люди живут, не осознавая своей искаженности.

Но в этом нашем маленьком мире именно искаженность является главным

обстоятельством. Как индейцы носят перья в своих волосах в знак

принадлежности к своему роду, так мы носим в себе свою искаженность. И тихо

живем так, чтобы не повредить друг другу.

Кроме спорта мы  еще занимаемся выращиванием овощей. Помидоры,

баклажаны, огурцы, арбузы, клубника, лук, капуста, редька, еще кое-что.

Выращиваем все, что можем. Используем также теплицу.

Для людей, живущих здесь, выращивать овощи привычное и любимое занятие.

Они читают книги, приглашают специалистов и целыми днями, бывает, говорят

лишь о том, какие удобрения лучше, да о качестве почвы.

Я тоже очень полюбила выращивать овощи. Наблюдать, как каждый день

всевозможные фрукты и овощи подрастают по чуть-чуть, это очень впечатляет.

Ты пробовал выращивать арбузы? Арбуз растет быстро, прямо как маленькое

животное.

Мы живем, каждый день питаясь свежими овощами и фруктами. Мясо и рыбу,

конечно, тоже подают, но здесь со временем их уже не так хочется есть, как

раньше. Слишком уж свежие и вкусные здесь овощи.

Иногда мы ходим собирать дикие коренья и грибы. По ним тоже есть

специалист (если посмотреть, тут одни специалисты), и он подсказывает: это

пойдет, это не пойдет. Я благодаря этому на три килограмма поправилась с тех

пор, как сюда приехала. Самый подходящий для меня вес. Все благодаря

движению и систематическому питанию.

В остальное время мы читаем книги, слушаем музыку, занимемся вязанием.

Телевизора или радио тут нет, зато есть хорошая библиотека и фонотека. В

фонотеке есть все от полного собрания симфоний Малера (/Gustav Mahler/) до

"Битлз", и я постоянно беру там пластинки и слушаю у себя в комнате.

Проблема здесь в том, что если сюда приехал, уезжать потом не хочется

или страшно. Пока мы живем здесь, наши души обретают умиротворенность и

теплоту. Мы начинаем относиться к своей искаженности как к чему-то

естественному и чувствуем, как поправляемся. Но примет ли нас такими внешний

мир, я до конца уверенной быть не могу.

Лечащий врач говорит, что сейчас мне самое время понемногу начинать

общение с посетителями. "Посетители", значит нормальные люди из нормального

мира, и когда я слышу это слово, ничье лицо, кроме твоего, мне не

вспоминается.

Честно говоря, с родителями мне встречаться особо не хочется. Они

сильно переживают из-за меня, и от разговора с ними мне станет только

тяжелее.

А еще мне надо кое-что тебе объяснить, хоть и не знаю, получится у меня

как надо, или нет, но это очень важно, и избежать этого нельзя.

Но не думай из-за этих слов, что я тебе навязываюсь. Я ни для кого не

хочу становиться обузой. Я почувствовала, как хорошо ты ко мне относишься, и

мне от этого радостно. Поэтому я просто откровенно говорю тебе об этих

чувствах.

Сейчас я очень нуждаюсь в таком отношении. Если тебе в тягость было

что-то из того, что я сказала, я прошу у тебя прощения. Извини меня.

Как я уже сказала раньше, я более несовершенный человек, чем ты

думаешь.

Иногда я думаю об этом. Если бы ты и я встретились в естественных и

обычных условиях и почувствовали симпатию друг к другу, как бы оно вообще

получилось? Если бы я была нормальной, ты был бы нормальным (хотя ты им

всегда был), Кидзуки бы не было, как бы все получилось? Однако для нас это

"если" слишком велико.

По крайней мере я стараюсь, чтобы стать справедливой и искренней.

Сейчас я по-другому не могу. Таким образом я хочу хоть немного донести до

тебя свои чувства.

В этом учреждении, в отличие от обычной больницы, встречи с

посетителями, как правило, не ограничены. Если позвонишь за день раньше, мы

всегда можем встретиться. И есть можем вместе, и есть где переночевать.

Когда у тебя будет возможность, приезжай ко мне. Хочу с тобой встретиться.

Посылаю тебе план, как меня найти. Извини, что письмо получилось длинное."

Прочитав письмо до конца, я перечитал его заново. Потом спустился вниз,

купил в автомате кофе, вернулся и выпил его, перечитывая письмо еще раз.

Затем вложил семь страниц письма обратно в конверт и положил на стол. На

розовом конверте мелким и разборчивым, даже казавшимся слишком прямым для

женского почерком было написано мое имя и мой адрес. Я сел за стол и

некоторое время рассматривал конверт. В адресе на обратной стороне его было

написано : "Амире".

Название было загадочное. Я сосредоточенно думал о нем минут пять или

шесть и наконец сообразил, что это, не иначе, от французского слова "ami"

(/друг/).

Положив письмо в ящик стола, я переоделся и вышел. Казалось, что,

находясь рядом с письмом, я буду перечитывать его еще и десять раз, и

двадцать.

Я бесцельно бродил по воскресным улицам Токио, как когда-то вдвоем с

Наоко. Я ходил туда-сюда по городским улицам, вспоминая строчку за строчкой

из ее письма и приводя в порядок свои мысли о нем. Я вернулся в общежитие

уже когда стемнело и попытался дозвониться до "Амире", где была Наоко, по

междугородней связи.

Трубку поднял оператор и спросил, по какому я вопросу. Я назвал имя

Наоко, сказал, что хотел бы повидаться с ней завтра после обеда, и спросил,

возможно это или нет. Оператор спросил мое имя и велел позвонить через

тридцать минут.

После ужина я позвонил еще раз. Та же самая женщина подняла трубку и

сказала: "Повидаться можете, так что приезжайте непременно".

Я поблагодарил и повесил трубку, затем сложил в рюкзак смену одежды и

туалетные принадлежности. Потом  пил брэнди и читал брошенную было на

половине "Волшебную гору", пока не заснул. И все же заснул с трудом уже во

втором часу ночи.

 

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: