Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Манюня лепит из меня снеговика, или Ба снова сказала «господибожетымой»




Зимы в наших южных широтах редко бывали снежными. Температура колебалась где-то в районе нуля, декабрь выдавался традиционно туманным, да таким молочно-туманным, что отменялись рейсы самолетов в аэропорту нашего района. Аэропорт находился впритык к границе с Азербайджаном и обслуживал три еженедельных рейса Ереван — Айгепар — Ереван. За этот «впритык» он и поплатился в войну — его разбомбили в первую очередь. Но это потом, в 90-е, а сейчас он представлял собой новенький, недавно отстроенный комплекс и радовал глаз чистеньким аэровокзалом и идеально ровной взлетно-посадочной полосой.

Иногда по этой полосе сновали куры диспетчера тети Зины. Тетя Зина жила аккурат через дорогу и в нелетные дни приводила на работу всю свою домашнюю живность. Куры важно ходили по заасфальтированной взлетной полосе, остервенело гадили, а потом ковырялись в собственном помете. Два штатных ястреба аэропорта, Карабас и Барабас, неприязненно следили за курами из своих металлических клеток.

Ястребов выпускали разгонять стаи шкодливых воробьев, в большом количестве сновавших окрест. Всем известно, какую большую опасность представляют собой птицы для идущих на посадку или взлетающих самолетов. Поэтому сначала Карабас и Барабас разгоняли воробьев, а потом тетя Зина, внимательно прислушивающаяся к позывным ереванского диспетчера, высовывалась по пояс в окно и кричала сторожу:

— Степааааан, зазывай обратно ястребов, самолет скоро будет у нас!

В зале ожидания тут же начиналось броуновское движение — встречающие кидались к окнам и шумно комментировали маневры летчика:

— Ара, Сурен, посмотри, как самолет накренился, видимо, в одном крыле бензин уже закончился, а в другом его еще много, вот и перевешивает!

— Да что ты говоришь, Назар, какой накренился, какой бензин, это просто летчик-джан поворот таким образом берет!

Как только самолет касался посадочной полосы, аэропорт мигом взрывался в бурных аплодисментах.

— Ласточка, а не самолет! — радовались люди и терпеливо ждали, когда Степан подкатит трап.

— Анико, ты мою Лусинэ не видишь? — подслеповато щурилась древняя, сморщенная, как сухофрукт, старуха.

— Вон она, вижу! — визжала Анико. — Нани, она в короткой юбке и на высоких каблуках!!!

— Вуй, чтобы мне ослепнуть и этого позора не видеть! — менялась в лице старуха. — Ереван мою девочку испортил! Совсем короткая юбка?

— Выше колена на целую ладонь!

— Хисус Кристос! — мелко крестила лоб старуха. — Что за времена бессовестные настали? Пусть она только подойдет ко мне, уж я ее оттаскаю за длинные косы, вот увидишь!

— Нани, она к тому же постриглась!

— Ааааа… — Цеплялась за воздух скрюченными пальцами старуха и медленно оседала на пол.

— Ой, подожди, нани, я обозналась, это не Лусинэ, а какая-то другая девушка. Вооооон наша Лусинэ, вижу-вижу наконец ее, и косы у нее длинные, и каблук на туфлях маленький!

— Вот, — резво вскакивала с места старуха, — я же говорю, что это не моя Лусинэ! Анико, тебя отшлепать надо, у меня сердце чуть не треснуло!

— Нани, но юбка-то на ней все равно короткая!

 

В нелетные дни ястребов подкармливали сырым мясом, но совсем чуть-чуть, чтобы они оставались голодными перед завтрашней охотой. Оскорбленные таким беспардонным обращением, ястребы сидели, нахохлившись, в своих клетках и косились желтым глазом на безмозглых кур, нагло снующих кругом.

— Зиник! — ругался начальник аэропорта Мирон Арменакович. — Ни стыда у тебя, ни совести! Посмотри, во что твои куры превратили это солидное учреждение! Ты бы еще корову свою на взлетную полосу притащила!

— Мирон Арменакович, — становилась в боевую позу Зина, — чем тебе эти несчастные куры помешали? Они что, кушать у тебя просят? Может, зарплату просят или внеочередной оплачиваемый отпуск? Вот зачем ты меня такими замечаниями обижаешь? — тут в голосе Зины появлялся металл. — А будешь буянить, так и корову приведу!

Мирон Арменакович недовольно бурчал, но ничего не мог поделать. Дочь Зины замужем за его двоюродным братом, разве можно при таком раскладе ссориться с родственниками?! «С другой стороны, — расстраивался Мирон Арменакович, — начальник я или шелудивый пес? Что это за отношение ко мне такое?»

— А если комиссия? — вскипал он.

— А с комиссией я лично буду разбираться! Так и скажи комиссии — идите и разговаривайте с Зиной, ясно? А я найду чем умаслить комиссию. Две бутылки кизиловой водки — и комиссия будет ноги мне целовать! Ясно? — наскакивала на своего начальника Зина.

В пылу спора у диспетчера из-под тяжелого узла волос вываливался рваный чулок. Из таких старых чулок раньше делали подкладку, чтобы придать прическе пышность. Мирон Арменакович какое-то время со злорадством наблюдал мотающийся по Зининой спине рваный чулок, потом его начинала мучить совесть, и он, косясь куда-то в сторону, конспиративно шептал:

— Зиник, ты, это, поправь кос на голове!

— Где? — пугалась лицом Зина, лезла руками в волосы и, по одной выдергивая шпильки, приводила в порядок прическу. — Посмотри теперь, все ли у меня в порядке с косом?

— Ага, — бурчал Мирон Арменакович.

«Косом» в нашем городе называли тяжелый узел волос. Есть у меня большие подозрения, что кос — это перенятое из русского языка слово «коса». Народ за ненадобностью отсек окончание и присвоил слову новый, доселе не снившийся великому Далю смысл.

Когда городок накрывали традиционные декабрьские туманы, аэропорт вовсе впадал в анабиоз. В ожидании лучших времен он дремал под густой шапкой влажных облаков, тетя Зина выгуливала кур у себя на дворе, а ястребы пережидали нелетную погоду в железных клетках. Сторож Степан приносил им поесть, и, следя за тем, как птицы уничтожают куски свежего мяса, разговаривал светские разговоры.

— Карабас-джан, — говорил он, — медленно спеши, что ты ешь, как оглоед? Я же тебя вчера уже кормил, а ты себя ведешь так, что мне стыдно тебе в глаз смотреть. Ты еще скажи, что я тебя голодом морю! А ты, Барабас, воды мало пьешь. Запивать надо еду, сколько раз можно тебе одно и то же сказать?!

Степан разговаривал с ястребами только по-русски. Из уважения и чтобы показать, что он тоже не хухры-мухры, хоть и сторож. Ястребы, чтобы сделать ему приятное, важно кивали своими крючковатыми носами и прикидывались знатоками русского языка.

Будь на то их воля, белые зимние туманы длились бы целую вечность. Но ближе к Новому году резко холодало, и густой, непроницаемый туман разом оседал высоким слоем снега на город. Вечером еще было пасмурно и сыро, а с утра все улицы оказывались завалены полуметровыми сугробами! Урааааааа, наступила настоящая зима! Дети тут же хватали санки и на целый день пропадали из дому — спешили жить полноценной, такой редкой для южных широт зимней жизнью.

Хозяйки вытаскивали тяжелые ковры и выбивали их на белом полотне снега. Ковры мигом возвращали себе былую молодость, переливались яркими красками и долго потом пахли свежестью и зимой.

 

Однажды, декабрьской туманной субботой, мы с Каринкой гостили у Ба. Родители с Гаянэ и Сонечкой уехали в Кировабад — навестить нашу бабулю, а мы предпочли остаться с Манькой. Ба испекла свое знаменитое песочное печенье, и мы весь вечер соревновались: кто дольше продержит во рту растаявший, приятно пощипывающий язык тоненький лепесточек выпечки.

Ба следила за нами с плохо скрываемым раздражением.

— Если вы будете дурачиться, то я больше не дам вам сладкого! — наконец не вытерпела она.

— Ба-а, — я мигом проглотила печенье, — не обижайся на нас, мы просто вкусничаем!

— Я вам дам вкусничать! — нахмурилась Ба. — Так ведь подавиться можно, вдруг печенье не в то горло попадет?

Манюня с Каринкой и ухом не повели, а я побледнела. Из-за специфического строения носоглотки я постоянно давилась едой или питьем, и тогда напуганная моим задыхающимся видом семья кидалась отбивать мне все, что находится выше почек.

— Вся в своего отца, — причитала мама, — и того хлебом не корми — дай только подавиться!

Папа давился даже чаще, чем я. Потому что ел очень быстро. Особенно часто он давился сырой морковкой, которую очень любил и поглощал в каких-то неподъемных для человеческого желудка количествах. Поэтому, как только папа приближался к холодильнику, мама тут же бросала клич:

— Дети, ваш отец снова собрался есть морковь!

Мы тут же слетались со всех концов квартиры и обступали отца.

— Идите отсюда, — ругался папа и быстро-быстро пожирал морковку, — все будет нормально, я не подав… кха-кха-кха… люсь… кха-кха-кха… уху-кха!

— Папа, откинь голову! — орали мы и колотили его по спине. — Вот тебе вода, отпей глоточек.

— Захрмар… кха-кха-кха, это вы во всем виноваты… кха-кха-кха… не дадут человеку нормально… кха-уху-кха… поесть!

Я отодвинула свою тарелку и встала из-за стола. Манька с Каринкой и не подумали следовать моему примеру. Они с блаженным видом перекатывали во рту сладкую жижу и мычали от удовольствия.

— Ммммм!

— Посмотрите на этих дегенераток! — прогрохотала Ба.

— Бааа, — ткнулась я ей в грудь мордочкой, — ну Ба-боч-ка, они не подавятся!

Ба засмеялась и поцеловала меня:

— Ну до чего ты ласковая, Нариночка, совсем как теленок!

— А я? — мигом проглотила печенье Манька. — Я что, не ласковая? Я тоже как теленочек, скажи, Ба.

— Теленочек, не волнуйся, — чмокнула внучку Ба и уставилась на Каринку: — Ну что, Чингисхан, так и будешь упрямиться?

За особую склонность к разрушительной деятельности Ба назвала Каринку Чингисханом. Каринка гордилась своим прозвищем и использовала его как зубодробительный аргумент.

— Знаешь, как меня люди называют? — наскакивала она на очередного шкодливого мальчика: — Чингисхан! Хочешь в глаз?

Мальчика и след простывал.

Вот и сейчас Каринка расплылась в довольной улыбке и проглотила печенье.

— Ба, ты меня так почаще называй.

— Если я стану тебя еще чаще так называть, то ничего, кроме слова «Чингисхан», произносить не буду, — хмыкнула Ба и убрала со стола вазочку с печеньем.

Потом вернулся дядя Миша, и мы побежали смотреть, как он паркует Васю. Или как Вася дает себя парковать.

— Быр-быр кха-кха, — возмущался Вася.

Дядя Миша остервенело шуровал рычагами, крутил баранкой и громко ругался. Вася угрюмо выкидывал коленца — шерудел дворниками и буксовал почем зря. Наконец дядя Миша таки припарковался, вылез из машины и в сердцах хлопнул дверцей.

— Мать твою за ногу, — проорал, — ну что ты за чучело такое? Сдам в металлолом!

— Напугал, — хмыкнул про себя Вася и победно забулькал маслом.

— Нет, ну ты представляешь, — жаловался дядя Миша, щедро поливая вкуснючие пельмени схтор-мацуном[9] — поехали в Дилижан, так Вася снова на полдороге заглох! Провалялись несколько часов под его брюхом, кое-как завели и вернулись обратно.

— На симпозиум не попали? — замерла с ножом в руках Ба.

— Нет!

— Миша, ну сколько тебе говорить: надо машину продавать?

— А кто ее купит? — развел руками дядя Миша. — Кому она нужна? Да и я к ней привык, — добавил он после минутного молчания.

Ба обернулась и смерила сына долгим взглядом.

— И-их, весь в своего отца! Ни амбиций, ни боевитости. Где бы ты был, если бы не я? Кочегаром бы работал. Или плотником. Или монтажником, во! — вспомнила она знаменитую на всю страну песню из фильма «Высота».

— Мам, ну не начинай опять, — рассердился дядя Миша, — можно подумать, отец не приложил никаких усилий для моего воспитания.

— Приложил. Усилиями это, конечно, не назвать, но не будем о грустном, — парировала Ба.

Мы с Манькой и Каринкой украдкой заглядывали на кухню. Дядя Миша периодически оборачивался к нашим торчащим из-за дверного косяка выпученным глазам и строил смешные гримасы.

— Хихихи, — с готовностью откликались мы.

— Ну что, девочки, будем в подкидного дурака играть?

— Будем, — запрыгали мы.

— На щелбаны?

— Нет, на желания!

— Ладно, на желания так на желания.

А потом мы допоздна играли в подкидного дурака, и я, как самый везучий игрок, выполняла разные желания, как-то: ползала под столом и громко кукарекала, спускалась задом наперед на полусогнутых по лестнице, ведущей на второй этаж, делала мостик и прыгала на одной ноге, а потом, когда попыталась сесть на шпагат, порвала брюки. Ба сначала отругала всех, потом села штопать мои штаны. А я щеголяла по дому в ее оранжевых панталонах, которые она подвязала у меня на пузе цветастым поясом от своего халата.


* * *

— Дети, просыпайтесь, зима наступила! — разбудила нас с утра Ба.

Мы выскочили из-под одеял и кинулись к окну. Двор завалило кипенно-белыми сугробами. Словно кто-то распорол над городом большую пуховую перину и засыпал дома и дороги воздушными белыми перьями.

— Ура! — закричали мы. — Зима наступила! Будем лепить снеговика! Будем играть в снежки!!!

За считанные минуты мы навели порядок в комнате, умылись, а потом притопали на кухню и безропотно съели геркулес и запили его сладким чаем с бутербродом.

Ба нарадоваться на нас не могла.

— Ну надо же, — приговаривала она, — чтобы дети стали как люди, нужно, чтобы просто наступила зима!

Потом мы радостно натянули варежки и шапки и выбежали во двор.

Наступила самая настоящая южная зима — кругом раскинулись высокие и рыхлые сугробы, машины недовольно фырчат и буксуют, скользя летними шинами по размокшей колее, с серого неба косо валят большущие, величиной с бабочку-капустницу, снежинки.

— Ураааа! — заорали мы. — Ураааа!

— Нельзя терять ни минуты, а то к вечеру небось снег уже растает. Прямо сразу начинаем веселиться! — скомандовала Манька.

Два раза повторять ей не пришлось. Мы с Каринкой дружно повалили ее в сугроб и закидали снегом так, что наружу торчала только голова.

— Я самый большой червяк на свете, — довольно запела Манька. Щечки ее зарумянились, глаза блестели, как две звездочки.

Но тут из дома выбежала Ба, вытащила Маню за шиворот и хорошенечко отряхнула.

— Ты же можешь заболеть!

— Ба, у меня же непромокаемый комбинезон, — ныла Манька, — что со мной может случиться?

— Так под снегом же холодно! Простыть можно.

— Ничего не холодно, ты же сама рассказывала, что в джунглях люди закапываются в снег, чтобы от холода спастись.

— Во-первых, не в джунглях, а в тундре, а во-вторых, если я еще раз увижу такое безобразие, то собственноручно закопаю вас в снег, ясно? Всех одним пучком. И грейтесь там до весны!

— Ба, а можно тогда в тебя хотя бы снежком кинуть? — спросила Каринка и, не дожидаясь ответа, запустила в Ба снежком.

Ба отвесила сестре подзатыльник.

— А можно тебе подзатыльник отвесить? — спросила она.

— Га-га-гаааа, — загоготали мы, — Каринке достался подзатыльник!

Ба огрела и нас.

— А это вам, чтобы обидно не было. Я сейчас к соседке тете Вале на часик зайду, а потом вернусь обратно. Буду из окна за вами наблюдать. Вы же знаете, что из Валиных окон наш двор хорошо просматривается?

— Знаем, — хором ответили мы.

— Вот и попробуйте вести себя плохо. Ясно?

— Ясно!

— Или, может, мне вас домой отправить?

— Не надо, — испугались мы.

— Буду через шестьдесят минут! Хоть одна выходка, и вам несдобровать. Понятно?

— Поняяяятно!

Ба смерила каждую из нас долгим недоверчивым взглядом, потом кивнула.

— Я вас предупредила, вы меня услышали!

 

Как только она вышла за калитку, мы тут же принялись остервенело кидаться друг в дружку снежками.

— Я все вижу! — пророкотала Ба из-за Тетивалиного забора.

— А мы чего, мы ничего!

— Смотрите у меня!

— Давайте лепить снеговика, а то она нам нормально поиграть не даст, — вздохнула Манька.

— А давайте лучше к нам во двор пойдем, — сказала Каринка, — можно вдоволь поваляться в снегу, опять же Маринка из тридцать восьмой жаловалась, что ей Гарик прохода не дает. Надо его проучить.

— Де-ти! — выглянула из Тетивалиного окна Ба. — Я вас вижу!

— Ба, а можно мы к Нарке пойдем? — крикнула Манька.

— Нет, оставайтесь у нас во дворе. Ясно?

— Ясно!

Делать было нечего, пришлось довольствоваться периметром Маниного двора.

Мы принялись лепить снеговика. Снег был пушистый, рыхлый, легко скатывался в комья и приятно поскрипывал под ногами.

Лепить было не так интересно, как закапывать Манюню в снег. Поэтому мы чуть-чуть повозились со снеговиком, а потом развалили его и воровато съели по снежку.

— Чем бы нам еще заняться? — протянула я.

— Я придумала, — вдруг вскочила Каринка, — нужно сделать сюрприз Ба.

— Какой сюрприз? — недоверчиво покосилась я на Каринку. По горькому опыту знала — все сюрпризы, которые приходили сестре в голову, рано или поздно заканчивались поркой.

— Нужно соорудить настоящего снеговика, а не снежного!

— То есть как это настоящего?

— Чтобы двигался. Представляете: Ба заходит во двор, а тут снеговик начинает шевелить руками и разговаривать.

— Ты с ума сошла? Где мы найдем такого снеговика?

— Слепим! — У сестры разгорелись глаза. — Из тебя!

— Де-ти!!! — высунулась в окно Ба. — Что это вы топчетесь на одном месте? Замышляете чего?

— Нет, — испугались мы, — ничего мы не замышляем. Сейчас будем снеговика лепить.

— Возьмите морковку в погребе, а глаза можете из угольков сделать, там, в ведре возле печки, достаточно угля.

— Лааадно!

— И смотрите у меня!

— Роза, ну не разрушат же они дом за полчаса, иди уже, кофе стынет, — раздался голос тети Вали.

— Да они и за десять минут могут дом по кирпичику разобрать, — проворчала Ба и захлопнула окно.

Она еще с минуту гипнотизировала нас взглядом из-за стекол, а потом ушла в дом. Времени оставалось в обрез.

Мы быстренько слепили несколько больших снежных комьев.

— Теперь надо соорудить из Нарки снеговика, — скомандовала Каринка.

— А как вы себе это представляете? — испугалась я. — Вы меня будете снегом закидывать? Я же простужусь и заболею.

— Так это же недолго! Ба вернется, и ты вылезешь!

— А Ба не испугается?

— Что, Ба снеговиков не видела? — вылупилась Манька.

— Снеговиков видела, а вот живых — вряд ли.

— Вот и будет ей приятный сюрприз. Мы же не поджигаем тебя, а статую лепим! Вот если бы мы тебя подожгли — тогда другое дело. А статуя — это красиво.

— И неопасно! — добавила Каринка.

— Это да, — протянула я.

— Ну так стой и не двигайся, — приказала сестра и стала быстро-быстро заваливать мои ноги снегом.

В скором времени стало ясно, что никакого снеговика из меня не получится, ведь, чтобы покрыть меня с ног до головы, снега нужно больше, чем мы успеем собрать.

— Ничего, — нашла выход Манька, — мы ее завалили до попы — и нормально. Я сейчас принесу скатерть с кухонного стола, она беленькая. Накинем ее Нарке на плечи. Будет красиво.

— Какая же ты находчивая! — выдохнули мы с Каринкой.

Манька зарделась.

— Да-да-да, я иногда бываю находчивой. Когда хочу! — И она побежала в дом.

Пока Манька бегала за скатертью, Каринка принесла из погреба морковку.

— Зачем морковь? — испугалась я. — Как ты ее приклеишь к моему носу?

— А ты ее будешь во рту держать.

— Не хочу, — обиделась я, — она грязная!

— Я ее снегом протерла, — успокоила меня Каринка.

— И вообще, — ныла я, — ногам холодно.

— Ну потерпи чуток, скоро Ба вернется. — И сестра забила мне рот грязной морковкой.

Я вонзилась зубами в морковь и встала, как вкопанная. Манька выскочила из дома со скатертью и на миг замерла на месте.

— Красотааа!!! — выдохнула она.

— М-м-м, — пожаловалась я.

Но Маня не стала обращать внимания на мое скорбное мычание, накинула мне на плечи скатерть и пришпилила ее сзади бельевой прищепкой. Расправила края так, чтобы скатерть прикрывала пальто. Потом водрузила мне на голову красную эмалированную кастрюлю. Они с сестрой придирчиво оглядели меня.

— Не очень, — покачали они головами, — лицо у нее синее, а надо, чтобы белое, как у настоящего снеговика.

— Снегом залепить? — предложила Манька.

— Нет! — выплюнула я морковь. — А как я дышать буду? А лицо синее, потому что мне холодно! И вообще, давайте морковку в самом конце приладим, а то мне челюсти сводит.

— Ладно, — смилостивились девочки.

— Я придумала! — запрыгала Манька. — Нужно Наркино лицо присыпкой обсыпать!

Сказано-сделано. Девочки притащили тальк, густо обсыпали мне лицо, водрузили на голову кастрюлю и всучили в руки метлу, которой Ба подметала двор. Чуть подумали, сбегали к печке и приволокли кочергу.

— Девочки, — высунулась в окно Ба, — а что это вы делаете?

— Снеговика лепим, — заслонили меня спинами девочки.

— А где Нарка?

— В туалет пошла.

— Смотрите у меня, я через пять минут буду!

— Хорошо, — пискнули девочки и, дождавшись, когда Ба закроет окно, быстро стали меня инструктировать.

— Нарка, смотри сюда, стоишь молча, не двигаешься. Как только Ба заходит во двор, ты начинаешь медленно поднимать и опускать метлу с кочергой и петь песню.

— Какую песню? И как мне петь, если морковь во рту?

— Промычи, ничего страшного. Новогоднюю песенку, про «в лесу родилась елочка».

— А как руки поднимать: так или так? — показала я.

— Вот так! И старайся не шевелить головой, а то кастрюля упадет.

— Ладно.

Девочки забили мне рот морковкой и спрятались за тутовым деревом.

Я стояла, засыпанная снегом по пояс, с кастрюлей на голове и с морковкой во рту, и молилась только об одном — чтобы Ба наконец пришла, потому что ног своих я уже практически не чувствовала. Ветер легонько колыхал скатерть на моих плечах, метла с кочергой зловеще трепыхались в растопыренных руках. Сюрприз обещал произвести фурор!

 

Когда Ба зашла во двор и уставилась на меня, я повела руками вверх и вниз, как показывали мне Манька с Каринкой, и промычала: «М-м-м-м-м-ммм, м-м-м-м-м-м!» Ба замерла на месте, потом побледнела и прислонилась к забору. Мне было не совсем ясно, нравится ей наш сюрприз или нет, поэтому я замолчала.

— Пой, — прошипела сзади Каринка.

Я выплюнула морковку и тоненьким голосом завела:

— В лесу родилась елочка, в лесу она рос-ла!!!!

— Кочерга! — зашипела сзади Манька.

— Зимой и летом стройная, зеленая бы-ла! — повела я кочергой вверх-вниз.

— Господибожетымой, — выдохнула Ба.

Если бы у меня была такая возможность, я бы мигом закопалась в снег и переждала бы там приступ ее немилосердного гнева. Но возможности такой не было, поэтому мне ничего не оставалось, как в ужасе наблюдать приближение урагана по имени Ба.

В последний момент я зажмурилась и втянула голову в плечи, и очень даже вовремя, потому что в следующий миг она вырвала у меня из рук кочергу и заехала ею по кастрюле.

— Дзынннннь, — прогудела кастрюля и отлетела в сугроб.

Ба мигом раскидала снег, схватила меня за шиворот и поволокла в дом.

— Раздевайся быстро, — проорала она мне в густо напудренное лицо. — Ноги озябли?

— Озябли, — заныла я.

— Снимай сапоги и марш к батарее отопления! Обними ее и жди меня, поняла?

— Поняла!

Ба ураганом полетела в ванную, выдрала из стиральной машинки шланг для сливания воды и кинулась во двор.

— Убью, — выдохнула.

Каринка с Манькой допустили досадный стратегический просчет. Нужно было, пока Ба волокла меня в дом, бежать в отделение милиции и проситься под арест. Тогда им удалось бы миновать кару.

А они почему-то решили, что, раз Ба поволокла меня в дом, а им ничего не сказала, значит, все в порядке, и сюрприз ей таки понравился. И, сияя довольными лицами, пошли домой. И столкнулись с Ба прямо на пороге.

Вот.

— Аааааааааааа, — орали потом они в унисон.

— Ыхть, — приговаривала Ба, — сколько можно! Ых-ть! Я вам что сказала! Ыхть! А если она заболеет? Ыхть!

Далее Ба затащила поскуливающих девочек домой, выпила стакан валерьянки, отодрала меня от батареи отопления и поволокла в ванную. Кипятила меня минут двадцать в воде, потом долго растирала полотенцем.

Но я оказалась неблагодарным созданием, умудрилась к вечеру слечь с высокой температурой, и Каринке с Манькой досталось по второму кругу.

Но обиды на меня они не держали. Наоборот, дежурили рядом, пока я отлеживалась в постели, и читали мне вслух книжки. И вели себя тише воды ниже травы.

— Нужно Нарку поднять, — приговаривали они шепотом, — а то вдруг она умрет? Тогда Ба нас точно со свету сживет!!!

 



ГЛАВА 6

Манюня пишет письмо Деду Морозу, или Как Каринка целый день была примерной девочкой


Мы с Манькой очень уважали Генсека Леонида Ильича Брежнева.

— А Генсек — это имя или фамилия? — спросили мы как-то у Ба.

— Генсек — это заболевание мозга, — хмыкнула она. — Притом неизлечимое.

— Охохо, — пригорюнились мы, — ну надо же, как человеку не повезло!

И если меня насторожил скептический тон Ба, то Маньку он совершенно не тронул. Она свято верила, что, не будь Брежнева и его друзей из местности с таинственным названием Ципкакапээсэс, нас бы давно уничтожили злобные капиталисты.

В один из предновогодних дней мы с моей подругой, взобравшись в широкое кресло с ногами и уютно накрывшись клетчатым пледом, листали журнал «Крокодил». И долго разглядывали карикатуру, на которой какой-то бессовестный трехголовый капиталист ходил по глобусу и раскидывал кругом ракеты.

— Им-пе-ри-а-лис-ти-чес-ка-я гидра. Во! — прочла по слогам Манька. — Смотри, какая бессовестная гидра! Она мне уже давно покоя не дает. Как вспомню, что такая гидра ходит по земле туда-сюда и разбрасывает гранаты, так спать не могу. Или это не гранаты? — Манюня повела пальцем по остроконечным ракетам, которые гидра сжимала в своих толстых пальцах. — «Катюши», что ль?

— Конечно, «Катюши», — важно кивнула я, — они стреляют здорово. Пиу-пиу-пиу!

— Чего это пиу-пиу-пиу? — раздался из розетки громкий шепот Каринки.

Мы обернулись.

— Говорю — это наши «Катюши»! — повторила я.

Розетка находилась на стене, отделявшей детскую спальню от кабинета, и держалась на честном слове. Я аккуратно вытянула ее и увидела сквозь провода кусочек заплаканного Каринкиного глаза.

— В туалет не хочешь?

— Не хочу. А чего это пиу-пиу-пиу? Вы что, совсем ничего не понимаете? Пиу-пиу может делать любое ружье! А «Катюша» делает бабах! — оживилась сестра. — Покажите мне рисунок, и я скажу, какие там ракеты.

Мы с Манькой хотели показать ей карикатуру, но тут в кабинет вошла мама, и мы отпрянули от розетки.

Сестра была сильно наказана. Час назад мама заперла ее в детской и строго-настрого запретила выходить из комнаты.

— Будешь сидеть там до скончания веков. Ясно?

— А в туалет?

— А в туалет под себя ходи! И не забывай при этом думать о своем безобразном поведении!

— Мам, я уже подумала, я виноватая, как настоящий преступник! — вцепилась в дверную ручку Каринка. — Клянусь, я больше не буду.

— Вот и сиди как преступник взаперти, — отрезала мама и закрыла дверь.

По правде говоря, мы с Манькой понимали маму. Потому что ей было за что сердиться на сестру. Через три дня наступал Новый год, и кругом полным ходом шла генеральная уборка. И если в нашей квартире еще можно было хоть как-то ее пережить, то в Манькином доме это было нереально. Ведь Ба, в угаре ритуальной уборки, могла ненароком прикончить подвернувшегося под руку шкодливого ребятенка.

Все наши дети помнили, что в столь тяжелые для взрослых времена нужно вести себя как можно тише. И даже Каринка об этом помнила. Но что-то в сестре изначально было сконструировано не так. Может селезенка, а может еще какой важный орган. Поэтому помнить она помнила, а вот вести себя как нормальный человек не умела.

А ведь все так хорошо начиналось! Прошлую ночь Манька провела у нас, потому что Ба натерла полы, и дома немилосердно воняло мастикой. Зато в нашей квартире ничем не пахло и было очень весело — целый день мы наряжали елку. Получилось очень красиво — елка переливалась множеством мигающих огоньков, а на макушке у нее сияла большая золотая звезда. Она периодически заваливалась то на один, то на другой бок и норовила упасть. Сначала мама ее поправляла, потом ей это надоело, и она убрала звезду, а на ее место повязала большой бант.

И мы весь вечер водили вокруг елки хороводы. Сначала исполнили весь репертуар нашего хора, а потом промычали джазовый альбом Стью Гольдберга, который папа часто слушал по вечерам.

Мы закатывали глаза и старательно выводили рулады, а Каринка аккомпанировала нам на расческе. Мама прикрыла рукой лицо и украдкой вытирала слезы. В самые торжественные моменты нашего исполнения она, не выдержав, срывалась в хохот, и нам приходилось прерывать пение, чтобы мама могла отдышаться.

Гаянэ тихо сидела в уголочке и бросала страстные взгляды на вазочку с очищенным фундуком. Она бы с удовольствием забрала несколько орешков и засунула их себе в нос, но не могла. Буквально на днях мама тщательно проинспектировала ее ушки и вытащила две арбузные косточки. Зимой! Это как глубоко надо было засунуть косточки в сезон арбузов, чтобы они вылезли только в декабре?

— А если бы они проросли? — пугала мама Гаянэ. — У тебя уши бы раздулись, как два воздушных шара!

— Да я поливала их водичкой, — рыдала Гаянэ, — но они никак не прорасталииии!

— Горе мое! Ты же могла заработать себе отит!

Поэтому сейчас Гаянэ ничего, кроме как разглядывать влюбленными очами фундук, сделать не могла. А не будь рядом бдящей мамы, она бы оперативно запихнула по орешку в уши и в ноздри. Глядишь, к следующей осени мы бы тогда получили от сестры неплохой урожай фундука.

После альбома Гольдберга мы принялись распевать песню Красной Шапочки «А-а, в Африке реки вот такой ширины», но тут из спальни вышел разъяренный папа и сказал, что если мы ему не дадим отоспаться после дежурства, то он собственноручно закинет елку вместе с нами в Африку. А мама глянула на часы и сделала круглые глаза:

— Одиннадцатый час! Всем марш спать!!!

Сначала мы дружно чистили зубы, а потом, лежа в кроватях, рассказывали друг другу, что каждая из нас попросила у Деда Мороза. Письма Деду Морозу лежали стопочкой на подоконнике, потому что мама объяснила, что так ему проще будет их забрать. Мы предусмотрительно оставили форточку открытой, чтобы Дедушке Морозу легко было до них дотянуться.

— Я попросила собачью упряжку, — призналась Каринка.

— Какую упряжку?

— Собачью! Как в фильме «Смок и малыш». Буду на ней разъезжать по городу и громко свистеть в свисток, чтобы собаки тормозили у светофоров.

— А я попросила, чтобы меня больше не заставляли играть на скрипке, — вздохнула Манька. — И еще попросила много игрушек и длинное платье. Ну, и по мелочи.

— А чего по мелочи? — навострили мы ушки.

— Не скажу, а то будете смеяться.

— Ну пожалуйста!

— Нет, — уперлась Манька, — пусть лучше Нарка расскажет, чего она попросила.

— Я попросила мир во всем мире, — надулась от гордости я.

— А себе?

— А себе ничего.

— Ну и дура, — фыркнула сестра.

— Сама ты дура! — обиделась я и полезла в драку. Но с Каринкой драться прямо-таки бесполезно. Каринка оглушила меня одной левой и оставила умирать на кровати.

— Ну зачем ты к ней полезла? — зашептала мне на ухо Манька. — Жить тебе, что ли, надоело?

— Наверно, — вздохнула я.

Утром мы первым делом проверили, забрал Дед Мороз письма или нет. Конвертов на подоконнике не было.

— Ура, будет у меня собачья упряжка! — захлопала в ладоши Каринка.

— Какая собачья упряжка? — поперхнулся чаем папа.

— Такая. Большие сани и двенадцать собак. Или восемнадцать. Я буду на ней по городу разъезжать.

— Чтобы получить в подарок упряжку, нужно себя хорошо вести. А как ты себя в этом году вела?

— Отвратительно! — запрыгала Каринка вокруг стола. — Но если Дед Мороз подарит мне упряжку, я навсегда стану хорошей девочкой. Клянусь!

— Ты хотя бы один день попробуй вести себя хорошо, — вздохнула мама.

— А вот увидите! Я сегодня буду вести себя очень хорошо, как Мальвина, — обещала сестра.

— Охохо, — покачал головой папа.

Каринка тем временем намазала хлеб маслом, положила сверху кусочек брынзы, потом щедро полила бутерброд медом и откусила большой кусок.

— Никогда больше не делайте себе такие бутерброды, — выплюнула она хлеб на тарелку, — гадость какая-то получается!

Сразу после завтрака мы собрались погулять во дворе. Мама дала нам денег и попросила купить в магазине пачку поваренной соли. Когда мы, укутанные по самые брови, вышли из подъезда, то первым делом заметили Рубика из сорок восьмой квартиры. Рубик был заклятым врагом моей сестры. Она третировала его пуще остальных мальчиков и сживала со свету что есть мочи. Дело в том, что прошлым летом Рубик внезапно забыл, ЧЬЯ я сестра, и кинул в меня камень. Угодил прямо в переносицу и превратил мой и без того немаленький нос в еще более выдающийся.

— Он об этом горько пожалеет, — поклялась сестра на моем залепленном пластырем профиле. И с тех пор, где бы ни появлялся Рубик, следом из воздуха материализовалась сестра и устраивала ему взбучку. Вот и сейчас, увидев своего заклятого врага, Каринка мигом сделала боевую стойку.

— Девчонки, вы идите в магазин, а мне с ним разобраться надо, — дернула она подбородком в сторону побледневшего Рубика и двинулась вразвалочку к нему.

— Ты же обещала сегодня быть хорошей девочкой, — напомнили мы ей.

— Вот щас разберусь с ним, а дальше буду вести себя как Мальвина, — бросила через плечо Каринка.

— Все, ему не жить, — вздохнула Манька.

Нам очень хотелось понаблюдать за короткой и мучительной Рубиковой смертью, но надо было идти за солью, и мы поплелись в магазин.

Когда минут через двадцать мы вернулись домой, то застали на пороге нашей квартиры небольшую делегацию. Во главе делегации гневно клокотала колченогая тетя Сирун из тринадцатой квартиры. «Сирун» в переводе с армянского означает «красивая». Я не знаю, о чем думали родители тети Сирун, когда называли свою дочку таким именем. Потому что на примере тети Сирун можно было наглядно объяснять школьникам, что такое антоним.

Тетя Сирун была безнадежно, бескомпромиссно некрасива. И даже уродлива. Это была невысокая, очень худая женщина с отчаянно косящим правым глазом, огромным носом, плоским большим лицом и практически безгубым ртом. Ко всему прочему у нее были выпученные глаза, огненно-рыжие, вьющиеся мелким бесом волосы и бакенбарды.

За неимением личной жизни, тетя Сирун вела активную общественную. Вот и сейчас она собрала небольшую, готовую к несанкционированному митингу толпу и привела ее к дверям нашей квартиры.

— Надя, — тянула маму за руку тетя Сирун, — ты посмотри, что наделала твоя дочка, пойдем, полюбуйся.

— Которая из них? — пыталась выиграть время мама.

На самом деле она, конечно же, знала, КОТОРАЯ из ее дочерей способна за столь короткий срок навлечь на себя гнев толпы.

— Кто же еще, как не негодница Каринэ? — сверкнула разнокалиберными очами тетя Сирун. — Это же не девочка, а мировой катаклизм!

Делать было нечего, мама накинула пальто на плечи, и мы пошли смотреть, чего такого ужасного натворила Каринка. Оказалось, за те пятнадцать минут, что нас не было, сестра успела покалечить Рубика, а потом где-то раздобыла сломанный веник и, обмакивая его в лужу с подтаявшим снегом, забрызгала грязью свежепобеленные стены соседнего подъезда аж до третьего этажа. Она бы и до пятого дошла, но на ее топот вышла тетя Сирун и спугнула сестру. Каринка убежала, а тетя Сирун пошла вниз, звоня в каждую квартиру и призывая всех соседей пойти и разобраться с дочерью стоматолога из двадцать восьмой квартиры.

— Мы обязательно побелим стены в подъезде, — успокоила мама взволнованных соседей.

— А если она завтра дом взорвет? — не успокаивалась тетя Сирун. — Вы что, обязательно его отстроите?

Но люди на нее зашикали, что, мол, бог и так наказал Надю такой дочкой, и нечего Сирун нагнетать.

— Пусть только вернется, пусть только вернется, — повторяла мама как заклинание, пока мы шли домой.

Дома оказалось, что мама забыла на плите молоко, и, пока мы любовались художествами сестры, оно убежало и испачкало всю плиту.

— Пусть только вернется! — приговаривала мама, оттирая плиту от пригоревшего молока. — Пусть только вернется!

Мы с Манькой испуганно переглядывались. Ясно было, что Каринке сегодня несдобровать. И ей таки несдобровало.

— Мам, лучше ты меня сразу накажи, чего до вечера ждать? — заявила сестра с порога, как только, проголодавшись, вернулась домой. Мама втащила ее в квартиру и от души оттаскала за уши.

— Зачем? Ну зачем ты это сделала, варвар малолетний? — приговаривала она.

— Я не знаююююю! — орала Каринка. — Знала бы, сама бы тебе рассказалаааааа!

— Сколько можно, ну сколько можно?

— Мам, я тебе сразу говорю, чтобы ты меня за это отдельно не наказывала. Я еще Рубика побила. Кирпичом. И сейчас у него на голове шишка размером с шапку!

— Что?! — задохнулась мама. — Размером со что у Рубика шишка?

— С шапку, — подсказали мы с Манькой.

Мама какое-то время хватала ртом воздух, словно задыхалась. Потом она пошарила за спиной и схватила первое, что попалось ей под руку. А под руку ей попался пластмассовый венчик для взбивания яиц. Сначала она сломала этот венчик о Каринкину спину, а потом поволокла ее в детскую спальню.

— Вот и сиди теперь в комнате безвылазно!

И теперь Каринка, как заправский узник, сидела в детской. Единственным способом общения с внешним миром была неработающая розетка.[10] Которую, кстати, тоже сломала она. Просто поставила эксперимент — что будет, если впрыснуть туда водички из клизмы, а потом засунуть спицу. Что было, что было!!! Страшно рассказывать.

Как только мама вышла из кабинета, мы снова приблизили карикатуру к розетке.

— Отодвиньте ее, а то мне ничего не видно, — командовала Каринка, — направо. Я сказала направо, а не налево, а теперь вверх! Еще чуть-чуть. А, вижу. Да ну, ерунда какая-то, наши ракеты во сто раз мощнее!

— А мы чего говорим? — хмыкнула Манька. — Наши ракеты любого врага взорвут за секунду!

— Это хорошо, что я в свое время сломала розетку, — радовалась Каринка. — Теперь нам можно общаться через нее. А то мне скучно сидеть взаперти.

— Мы можем даже еду передавать, если мама решит тебя голодом морить, — обрадовала ее я, — хлеб там, или сыр. Хочешь покушать?

— Нет, спасибо, пока не хочу, но как только захочу, дам знать.

— А хочешь карандаш и листок бумаги?

— Зачем?

— Ну чтобы книгу писать. Все узники книги пишут, вот и ты напишешь.

— Не надо, передайте мне лучше спицу, я буду слова на стене царапать. Отсчет дней буду вести, стихи писать, — стала перечислять Каринка, — глядишь, так и время быстрее пролетит!

Мы с Манькой побежали выдергивать из маминой вязки спицу, но тут с работы на обеденный перерыв вернулся папа. И принес большой батон докторской колбасы, которую выдали в больнице всем врачам. Как премию. И мама с порога опрометчиво рассказала ему о художествах Каринки. А надо было подождать, пока папа поест и успокоится. А так как мама не подождала, то случилось то, что случилась. Папа на голодный желудок моментально вызверился, рванул в грязных ботинках в спальню и метнул батон колбасы в Каринку.

Вот.

А Каринка не растерялась и отбила колбасу, как заправский футболист, головой. И колбаса треснула пополам, отлетела в сторону и угодила в большие напольные часы. Часы качнулись, свалились на Каринку и, увлекая ее за собой, рухнули на пол.

— Динь-доннн, динь-доннн, — победно пробили они.

Папа подлетел к сестре и выдернул ее из-под часов. Быстренько ощупал кости.

— Папа, мне щекотно, — отбивалась Каринка.

— Ничего не болит?

— Ничего.

И тут всем досталось от мамы: и папе, за то, что он затоптал весь пол и испортил колбасу, и Каринке, за то, что она не умеет как нормальная девочка уворачиваться, а отбивает колбасу головой, и напольным часам, за то, что они чуть не покалечили зловредного ребенка.

Пока мама бушевала, папа быстренько похлебал супа прямо из кастрюли и засобирался обратно на работу.

— А второе?

— Я уже сыт, — буркнул с порога отец.

— Может, хотя бы фруктов поешь? — высунулась в окно мама.

— Гхмптху, — невнятно поблагодарил папа.

— Мам, — вышла из детской Каринка, — вот теперь я тебе точно клянусь — никогда, никогда я не буду себя плохо вести. С этой минуты я буду очень хорошей девочкой!

— Иди отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели, — выдохнула мама, накинула на плечи пальто, взяла половину докторской колбасы и пошла к маме Рубика. Мириться.

А Новый год мы встречали у Ба. Они с мамой приготовили много-много вкусностей, так что праздничный стол ломился от изобилия. Особенно все нахваливали толму с айвой и черносливом, блинчики с мясом и торт «Наполеон».

Мне в подарок от Деда Мороза достался красивый голубенький свитер, Мане — весенние ботиночки, а Каринке — теплый жакет.

— А собачья упряжка? — надулась сестра. — Так нечестно.

— Нечестно — отдай жакет Нарке, — хмыкнула Ба.

— Еще чего! — Каринка надела жакет и застегнулась на все пуговицы. — Мой жакет, никому не отдам!

Спустя несколько лет, когда мы уже немного повзрослели, мама достала письма, которые мы писали Деду Морозу, и под общий хохот перечитала их. Особенно долго, до икоты, мы смеялись над Манюниным письмом. Так долго, что у дяди Миши началась изжога, и он пошел запивать ее раствором соды.

«Увожаемы Дедушка Мароз!!! — писала Манька. — Очень прошу тибя подарить мине длинное платье штобы корманы большие и там много конфет ни забуд положить. А еще скажи Ба штобы она не застовляля меня играть на скрипке по два часа в день. Я нищасный ребенок, так и скажи.

И еще, увожаемы Дедушка Мароз, пусть живет долго и шасливо Лионид Илич Брешнев. Потаму что только он может нас защитить от импирилистическй гидры. И вылечи ему этот ево генсек пожалыста. А то у челавека мозг болеет.

Спасибо большое. Мария Шац. Михайловна. 28 декабря 1981 года. Я в этам году вила себя очень-очень хорошо нещитая несколько раз. Дедушка Мароз».

— А в наступившем 1982 году Брежнев умер, — под общий хохот заключила Ба. — Так что, если хотите чьей-то смерти, скажите Манюне, чтобы она написала Деду Морозу письмо и попросила «пусть живет долго и шасливо»!

 


ГЛАВА 7


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-04-10; Просмотров: 306; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.235 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь