Описание Человеком-Волком эпизода с рисованием

В тот день, когда я хотел пойти порисовать, у меня болела голова, и мама посоветовала мне оставаться дома. Тем не менее, приняв болеутоляющее, я взял ящик с красками и вышел из дома. Я собирался рисовать лишь на местности, оккупированной английскими войсками. Однако Английская зона примыкала к Русской, а воспоминания о природе моей родины были настолько сильны во мне, что, не очень задумываясь, я побрел в Русскую зону.

Вначале я хотел нарисовать здание, на котором особенно заманчиво играл солнечный свет. Я спросил у прохожего, что это за здание, мне ответили — это спортивный зал. Если бы я в действительности рисовал именно этот дом, то, я уверен, ничего неприятного не произошло бы. Но едва я приготовился работать, как темная туча закрыла солнце, и объект стал совершенно неинтересным. Поэтому я снова упаковал свои принадлежности и решил присмотреть новый объект. Я увидел, что стою у подножия крутого холма, развернулся и вскарабкался на него. С вершины я увидел маленькую речку, а на противоположной стороне — несколько вполне ординарных домов, поврежденных бомбежкой (фабрики там не было). Темные облака придавали пейзажу слегка романтический вид — и я решил его нарисовать.

Спокойно проработав около трех часов, я уложил свои вещи и отправился в направлении трамвайной линии, откуда я пришел к каналу. Неожиданно я оказался в окружении пяти русских солдат, шедших в одном направлении со мной. Когда мы подошли к месту, откуда я хотел прямиком идти к трамвайной линии, солдаты преградили мне дорогу и заставили свернуть на боковую улицу, в совершенно противоположном направлении. Я сказал им по-русски, что могу показать свои картины, чтобы они убедились в их безобидности. Но они ответили, что не им судить об этом, а их начальству. (В статье вы пишите, что эти солдаты отнеслись ко мне по-дружески; однако в действительности дружелюбными были другие солдаты - те, которые приносили мне пищу, когда я находился под арестом.)

Там, куда меня привели, было много русских военных. Мне сказали, что это русская пекарня.. Ничего этого не было видно с того, места, откуда я рисовал. Мы вошли в большой дом или особняк, где, по-видимому, жили русские офицеры. Меня завели в комнату, где находилось два человека - один в офицерской. Другой в гражданской форме. Начался допрос, продолжавшийся несколько часов. Когда он закончился, вошел офицер, ответственный за все помещения в особняке. Я обратился к нему как к коменданту. Он отвел меня в подвал и показал мне комнату, в которой мне предстояло провести ночь и оставаться до полного выяснения дела. В комнате были нары и, указав на них, комендант сказал мне: «Ложитесь, ни о чем не думайте, постарайтесь просто отдохнуть». Время и место для отдыха были не очень подходящие, но совет шел от чистого сердца, и я тут же проникся к нему симпатией.

На следующий день — это была среда — меня привели к офицеру, который, вместе с человеком в гражданском, допрашивал меня накануне. Офицер записал мои показания, то есть все, что я сообщил в свое оправдание. Я вспоминаю, например, такое предложение: «Я пришел сюда не для того, чтобы рисовать какие-то русские объекты, а просто, чтобы запечатлеть красивый пейзаж». Поскольку очки у меня забрали, я смог разобрать только отдельные места написанного. Так как это соответствовало тому, что мне прочитали, я подписал протокол допроса не читая.

В четверг меня никто не вызывал. Солдаты принесли мне еду и были довольно дружелюбны.

В пятницу меня привели к чиновнику в гражданском, который вместе с офицером допрашивал меня во вторник. К моему большому удивлению, он по-дружески начал говорить со мной о русской литературе и очень скоро объяснил мне, что я не арестован, а только «задержан», и что меня теперь же освободят. Прощаясь, он сказал: «Идите домой и живите так же, как вы жили прежде». Безусловно, я очень обрадовался, однако уже в следующую минуту он сказал мне нечто гораздо менее приятное — не мог бы я зайти к нему недели через три вместе с моими пейзажами и документами. Конечно, я согласился.

Эти три недели я был в отчаянии, не зная, на что решиться — идти мне на эту встречу или нет. Мы обсудили это с матерью и пришли к выводу, что так как дело полностью выяснилось, мне нечего бояться. Поэтому, уложив свои пейзажи в небольшой саквояж, я отправился в назначенное место. Я прождал почти час, но никто так и не пришел. Я решил, что русские об этом забыли. Однако, чтобы окончательно убедиться в том, что дело урегулировано, на следующий день я пошел к дружественно настроенному ко мне коменданту и попросил его взглянуть на мои картины. Мы говорили с ним почти два часа, так как мои пейзажи очень его заинтересовали. Он рассказал мне, что его сын — художник, и он тоже когда-то рисовал. На прощание он сказал: «Ваша ошибка была в том, что вы не спросили нас, можно ли рисовать это здание. Если бы вы спросили, то могли бы рисовать без последствий. Теперь это уже не имеет значения, все выяснилось». Дело оказалось бурей в стакане воды, а могло бы обернуться по-другому.

Человек-Волк стареет

В течение семи лет со времени нашей встречи с Человеком-Волком в Линце в 1949 году до следующей встречи в Вене в 1956 году, мы регулярно переписывались. Переписка доставляла удовольствие нам обоим. «Вы столько раз доказывали мне вашу искреннюю дружбу,- писал мне Человек-Волк,— что я могу свободно делиться с вами своими мыслями, чувствуя большое душевное облегчение».

В первые послевоенные годы Человек-Волк писал о так называемых «житейских проблемах»: о своем плохом здоровье, о хлопотах с матерью, которая часто болела, но прежде всего о борьбе с голодом. Послевоенный голод в Вене длился несколько лет, не хватало также горючего для отопления, одежды и практически всего самого необходимого. Однако борьба с действительностью не устранила его внутренних проблем. В одном из писем он писал: «Если человек почему-то вынужден действовать вопреки принципу реальности, то каким образом можно избежать давления подсознательного? Например, человек говорит себе, что лучше трансформировать внутренний конфликт во внешний, так как иногда легче справиться со сложной реальной ситуацией, чем продолжать подавление определенных подсознательных комплексов».

Даже в эти годы он много писал о своей живописи, а также живописи в целом, об отличиях между старой и современной живописью, иногда — о некоторых отдельных художниках. Многие годы это было постоянной темой, и в периоды болезни или депрессии почти в каждом письме были жалобы на то, что он не может рисовать. В первые послевоенные годы он также часто упоминал о прочитанных им книгах, иногда даже кратко описывал сюжет. Помимо русской классики (особенно он любил Достоевского) Человек-Волк отдавал предпочтение автобиографическим и историческим романам. В одном из писем он писал: «Недавно я прочел очень интересную книгу об Августе Цезаре. Всякий раз, когда я заканчиваю книгу, подобную этой, я чувствую, что меня отрывают от моих родителей ( verwaisf ). Прошлое мне больше нравится, чем настоящее,— возможно это признак старости».

Все эти годы у Человека-Волка были проблемы со здоровьем, как старые, так и новые: наследственный катар, особенно респираторный ревматизм, запущенный в условиях многолетней работы в совершенно неотапливаемом помещении, головные боли, проблемы с зубами; кроме того, периодические страхи по поводу простаты и глаукомы, хотя они основывались не более, чем на общих предостережениях докторов. У него часто случались депрессии, иногда - очень тяжелые. Они не истощали его полностью, хотя, конечно же, отравляли ему жизнь. Иногда они продолжались несколько недель; а иногда — несколько месяцев. В это время он не мог рисовать, а если писал что-нибудь - то медленно, либо вовсе не писал. Если же ему нужно было что-то завершить к определенному времени, обычно он был в состоянии это сделать. И, кажется, за время работы в страховой компании он редко отсутствовал на работе.

1948—1953 гг. были для Человека-Волка тяжелым периодом: его беспокоила проблема старения — как себя самого, так и своей матери. В 1948 году исполнилось 10 лет со дня смерти его жены — подобные годовщины были особенно значительными и мучительными для Человека-Волка. Он считал, что годы, содержащие цифру 8, всегда были плохими в его жизни.

В 1950 году в возрасте шестидесяти трех лет ему пришлось выйти на пенсию. Это случилось на полтора года раньше, чем он предполагал,- в Вене в то время была большая безработица. Таким образом, в его жизни наступили большие перемены, и появилась особая причина осознать то, что он стареет.

В 1953 году в возрасте восьмидесяти девяти лет умерла его мать. Они были очень близки, и их привязанность еще более усилилась после смерти его жены пятнадцатью годами раньше. В письмах ко мне он постоянно говорил «мы», имея в виду свою мать и себя. В то время в его жизни было всего лишь несколько близких и старых друзей, если не считать его домохозяйку, фрейлейн* Габи, о которой он говорит в своих «Воспоминаниях» и которая стала для него особенно близка после смерти матери.

Некоторые выдержки из его писем тех лет содержат мысли о старении. Другие свидетельствуют о его депрессиях, которые Человек-Волк сравнивает со старостью, основываясь на их аналогичном соотношении со смертью; в обеих ситуациях просматривается страх перед смертью, хотя и жить ему не хочется. Эти письма говорят также об ощущениях пустоты и ненужности его жизни.

9 июля 1948 г.

Мы, как и все в этом мире, живем в состоянии постоянной суеты, и когда человеку уже достаточно много лет, как, например, нам сейчас, он особенно болезненно реагирует на все негативное.

Здоровье моей матери постепенно все более ухудшается. Ей трудно даже передвигаться по комнате, и она вынуждена держаться :*а стол или за кресло. У нее высокое кровяное давление и нужно всегда быть готовыми к самому худшему. Что касается умственной стороны — все прекрасно, она живо интересуется всем, что происходит в мире, но ей трудно читать газеты.

На работе у меня мало что изменилось. Мы все еще не нашли замены для моего умершего коллеги, в связи с чем я каждый день задерживаюсь в офисе допоздна. И теперь, когда так много работы, подходит время отпуска. Результатом всех этих неблагоприятных обстоятельств стало нервное перенапряжение, которое длится уже несколько месяцев, вызывая у меня головные боли и бессонницу.

Поскольку в нашей жизни значительно больше темного, чем светлого, должен сказать Вам, дорогая фрау доктор, как мы счастливы, когда получаем уведомления с почты о прибытии от Вас весточки. Это* приносит нам ощущение безопасности и сознание того, что мы не стары, не одиноки и не покинуты.

Из-за срочной работы в офисе вся другая моя деятельность была прекращена. Этим летом я ни разу не выбирался на природу, чтобы насладиться ею — такой свободной и прекрасной — или порисовать. Этого мне особенно не хватало. Понимаете, работа а офисе не дает мне абсолютно никакого удовлетворения - даже ас ли у меня много работы и мои способности достойно оцени-в-догся. Этот беспокойный дух я унаследовал от отца, который о'внь отличался от моей мамы — более склонной к созерцательной жизни. Если бы не эта ее особенность, вряд ли она дожила бы д-» столь преклонных лет — учитывая множество разочарований и ударов судьбы, которые ей довелось испытать.

18 августа 1948 г..

Недавно мне снова пришлось расстаться со многими иллюзиями, что всегда связано с большими душевными волнениями. Жизнь действительно не легкая. Возможно из-за того, что я слишком устал — а потому мне все еще хочется делать так же много, как и прежде... В настоящий момент я - стопроцентный «конторский чиновник», т. е. занимаюсь именно тем, что я всегда презирал. И даже если я выполняю всю работу,- я даже открыл а себе определенный организаторский талант, о котором прежде и не подозревал,— это меня ни в коей мере не удовлетворяет. У меня не остается времени на веши, которые меня лично интересуют, и у меня нет возможности рисовать. Однако хуже всего то, что я вообще потерял желание брать в руки кисть. Я спрашиваю себя, когда же все это закончится? Моя мать, вероятно, долго не проживет. А я все больше и больше старею, хотя, должен печально сознаться, не становлюсь от этого умнее. Много лет я считал, что, пройдя через множество тяжелых испытаний, я наконец в старости стану более зрелым человеком и приобрету философский взгляд на жизнь. Мне казалось, что стариком я хотя бы последние годы проведу в стороне от эмоциональной борьбы, которой было слишком много в моей жизни. Однако это оказалось иллюзией. Я все еще далек от способности жить, созерцая. Нагромождаются все новые внутренние проблемы, которые приводят меня в полное замешательство.

Теоретически, мне даже интересно, насколько коварно может быть «оно». Как оно может лицемерить, скорее всего, подчиняясь приказам «эго» и «суперэго», но втайне готовит «месть» и вот уже неожиданно празднует победу над этими, казалось бы, высшими инстанциями. Затем возрождается старый эмоциональный конфликт, и казавшийся подавленным плач по великой потере, от которой вы страдали много лет назад, начинает ощущаться вновь. Фрейд говорит, что бессознательному неведомо время; но, как следствие, бессознательное не знает старости. Человек внутренне страшится опасных побуждений ( Momente ), поскольку в таком психическом состоянии над сознанием берут верх ассоциации, трансферы и всякие другие бессознательные процессы.

Дорогая фрау доктор, я надеюсь, Вы ничего не имеете против моего подробного описания всего. Ведь Вы психоаналитик и проявили такое глубокое понимание моих проблем, так много помогли мне в самое мрачное время моей жизни после смерти жены. Если Вы вновь приедете в Вену, я надеюсь, смогу поговорить с Вами обо всех этих вещах, но сейчас, к сожалению, я вынужден довольствоваться лишь их обозначением.

У меня скоро отпуск; возможно, на природе, на свежем воздухе я смогу восстановить свои силы и вернуть эмоциональное равновесие.

4 января 1950 г.

Дорогая фрау доктор, в этот раз я должен сообщить Вам важные новости, которые, с одной стороны, делают меня счастливым, а с другой — беспокоят меня...

На Рождество мне исполнилось шестьдесят три года (вскоре мне нужно выходить на пенсию)... Вы, конечно, знаете, что я никогда не интересовался бизнесом и что мне нелегко было работать в нем в течение всех тридцати лет. Уже в довольно зрелом возрасте, тридцати трех лет, мне пришлось начать новую жизнь в чужой стране и с больной женой на руках. И это после пережитых мною жестоких неврозов, а также полной потери большого состояния. В действительности для меня была мучительна не так потеря состояния, как утрата свободы и возможности посвятить себя приносящей удовлетворение интеллектуальной или творческой деятельности. И вот теперь, через полгода, я снова буду свободен! Конечно, это приятно, хотя тридцать лет, проведенные в конторе, все равно не вернуть; и как можно начать все сначала в шестьдесят три года, да еще в такие тяжелые времена?

Итак, этот далеко не самый приятный тридцатилетний сон, наконец, заканчивается. Кроме того, я рад уйти на пенсию еще и потому, что мои головные боли не проходят, временное облегчение приносят лишь порошки, но это не может продолжаться бесконечно. В этом положительная сторона события.

Отрицательное выясняется, когда берешь в руки карандаш и начинаешь считать. Оказывается, что я теряю треть того дохода, который имею сейчас. Если не считать одежды, в ужасном состоянии находится и моя квартира. А еще я думаю о том времени, когда постареет и станет еще более болезненной моя мать... Одним словом, борьба за жизнь начинается вновь...

24 июля 1950 г.

Что касается меня, то я снова и снова убеждаюсь в том, что никогда не оправлюсь после потери моей жены. И я часто думаю о том, насколько одиноким будет вечер моей жизни. Сейчас, когда у меня больше досуга, эти мысли все более настойчиво проникают в мое сознание. Это связано с тем, что я снова переживаю эмоциональный кризис и почти всегда в состоянии меланхолии.

21 сентября 1950 г.

К сожалению, я должен сейчас сообщить, что уход с работы - а я дома уже четыре месяца - оказал катастрофическое воздействие на мое эмоциональное состояние. Меня охватила taedium vitae *, и, просыпаясь каждое утро, я содрогаюсь при мысли, что мне снова придется пройти через «целый день» - с утра до вечера. Затем, подобно всесокрушающей волне, накатывается приступ отчаяния — жизнь кажется чудовищно отвратительной, а спасительная смерть — прекрасной. Может быть, это «меланхолия старости»? Но действительно мучительно сознавать, что приближаешься к последним годам своей жизни, а так и не совершил ничего особенного, всегда одни лишь неприятности, а теперь, скорее всего, обречен на многие годы одиночества без цели и надежды. Для чего? Возможно, очень разумным был обычай в раннем периоде человеческой истории, когда старых людей уводили в пустыню и здесь позволяли им умереть от голода.

*Отвращение к жизни (лат.).

23 марта 1953 г.

В своем последнем письме я подробно описал Вам состояние моей матери. К сожалению, речи идет не о временном ухудшении здоровья, а о «старческом маразме», который со временем может только усугубиться. Особенно печально, что она постоянно анализирует свое состояние, преувеличивая даже незначительные вещи, пока они не достигают в ее воображении невероятных размеров. Интересно, можно ли это рассматривать как проявление психической болезни, или совершенно естественно, что человек в ее возрасте и психическом состоянии должен пребывать в отчаянии.

Если быть до конца искренним, должен признаться, что если бы я оказался на ее месте, то вряд ли чувствовал бы себя лучше. Беда в том, что она сохранила способность трезво оценивать ситуацию и отдает себе отчет в том, что, ввиду ее преклонных лет, вряд ли ей уже можно чем-то помочь. Следовательно, ее ожидает прогрессирующее ухудшение зрения - это мучает ее больше всего,— сопровождающееся обшей лотерей сил. В ее случае можно сказать, что... «понимание рождает страдание».

Само собой разумеется, что такое состояние матери не может иметь благотворного воздействия на мое настроение. Мои головные боли... значительно усилились. Тем не менее, я, как могу, пытаюсь найти дая себя различные занятия, включая живопись.

(Первое письмо от Человека-Волка после смерти его матери)

12 мая 1953 г.

Хотя состояние моей матери порождало так много действительно сложных проблем, хотя ее жизнь превратилась в сплошное страдание, ее уход все же оставил во мне огромную пустоту. Жапь, что последние два года были, возможно, самыми печальными во всей жизни моей матери. Во-первых, моя тяжелая депрессия⁵, которую ей приходилось наблюдать, затем - когда мое состояние несколько улучшилось,- ухудшилось ее собственное самочувствие, ее болезнь, а потом и смерть, которую вначале она так ждала, но потом (я думаю, когда она почувствовала приближение конца) так боялась. Мне кажется, что в последний момент мама ощутила смерть как освобождение, потому что трудно было поверить, глядя на нее в фобу, что смерть может сделать человеческое лицо таким к;расивым. Никогда прежде я не видел, чтобы мама выглядела такой утонченно спокойной и умиротворенной, почти классически красивой.

В том 1954 году Человек-Волк жаловался на то, что в Вене нельзя было получить «настоящее» психоаналитическое лечение. Перед Рождеством 1954 года, пережив сильный душевный кризис и находясь в депрессии, он целые дни проводил в постели, лишь иногда, когда хватало сил, выходил немного прогуляться. Летом он почувствовал себя «обновленным» и снова стал рисовать. Осенью ему наконец удалось найти психоаналитика. В то время он не нуждался в лечении, но хотел обеспечить себе возможность консультации на случай следующего кризиса. Хотя аналитик одобрил это решение, у Человека-Волка начались его обычные навязчивые сомнения относительно того, правильно ли он сделал, избрав «выжидательную позицию». Несколько недель спустя он писал мне: «В своем письме Вы совершенно справедливо заметили, что одна уверенность в возможности получить лечение, когда в этом появится необходимость, может сделать ненужным само лечение. Ваше высказывание меня очень успокоило и укрепило уверенность в том, что я принял правильное решение». Приблизительно через год Человек-Волк разыскал этого аналитика и с тех пор время от цремени обращался к нему за помощью, а позднее более регулярно он обращался к другому. Эта помощь оказывалась в форме медитации и дискуссий по различным актуальным проблемам.

Иногда Человек-Волк писал статьи на довольно абстрактные темы, одну из них - «Психоанализ и свобода воли» - он прислал я мне. Я попыталась ее опубликовать при любезном содействии Поля Федерна, но наши усилия не увенчались успехом. Когда в начале 1957 года я приехала в Вену,— как раз после того, как Человеку-Волку исполнилось семьдесят лет,— я спросила его, не написал ли он еще чего-нибудь о себе, и была очень приятно 'удивлена, когда через несколько дней он принес мне рукопись «Мои воспоминания о Зигмунде Фрейде». Он написал эту статью в конце 1951 года, через несколько месяцев после эпизода с русскими - во время бессонных ночей, «в состоянии глубочайшей депрессии». Во всяком случае, так он писал мне в 1957-м, а затем  и в 1961 году. Трудно поверить, что эту статью писал человек, находившийся в тяжелейшем состоянии, но возможно, делая записи о своем психоанализе и о Фрейде, Человек-Волк пытался избавиться от депрессии - попытка явно удалась, первый шаг был сделан. (Нечто подобное произошло весной 1970 года, когда Человек-Волк находился в состоянии депрессии в течение многих месяцев.) Я послала ему письмо с просьбой написать в течение месяца главу о своем детстве — с тем, чтобы включить ее в эту книгу. В ответ Человек-Волк сообщил, что, несмотря на депрессию, он начал писать, а уже через несколько недель он прислал мне полностью готовый текст. Когда спустя два месяца я увидела его, он более не пребывал в состоянии глубокой депрессии.

В 1957 году я перевела часть «Воспоминаний о Зигмунде Фрейде» Человека-Волка под названием «Как я пришел к анализу с Фрейдом». Эту небольшую статью я прочитала на ежегодном собрании Американской ассоциации психоаналитиков в мае 1957 года. Конечно, я сообщила об этом Человеку-Волку и выслала ему небольшой гонорар. Я также сказала ему, что статья скоро может быть опубликована в психоаналитическом журнале. Ответом было экстатически счастливое и благодарное письмо: «С тех пор, как я получил Ваше письмо, все представляется мне в гораздо лучшем свете, так как я убеждаюсь, что не все, сделанное мной, было сделано впустую. Этот успех, за который я должен благодарить Вас, подтверждает Ваше мнение о том, что мои личные переживания способны вызвать значительно больший общественный интерес, чем мои статьи популяризаторского и теоретического характера... Если человек долгое время не достигает успеха, он теряет силы и способность бороться за воплощение своей разумной идеи. Теперь все будет по-другому». И из следующего письма: «Я отношусь к Вашему успеху... который делает меня таким счастливым, как к направляющему меня знаку судьбы...»

Я настаивала на том, чтобы Человек-Волк написал о себе самом, и сейчас, повинуясь «знаку судьбы», он к этому приступил. Первая часть, над которой он работал,— это «Воспоминания, 1914-1919». 22 сентября 1958 года он написал мне, что работа продвигается не так быстро, как он надеялся. «Частично в этом виновата моя депрессия, частично — кое-что другое. Когда я только начал писать, мне казалось, что необходимо — для лучшего понимания характеров и ситуаций — более глубоко, чем я намеревался вначале, проникнуть в сущность таких вещей, как, например, самоубийство моей сестры, обстоятельства встречи с моей женой; более подробно написать о докторе Д., который сыграл в моей жизни столь значительную роль и который отличался очень забавным характером и т. д. Таким образом, мне приходилось буквально выжимать новые главы. Я должен был также упомянуть о Русской революции, об оккупации Одессы. Таким образом, мои „Воспоминания", несмотря на все мои усилия сделать их как можно короче, расширились до ббльших, чем я хотел, размеров. Их можно назвать чем-то вроде краткого романа о жизни одной семьи».

Наконец, 10 декабря 1958 года, закончив рукопись, он пишет мне снова: «То, что я в последнее время был занят литературным трудом, имея определенную цель, оказало благоприятное воздействие на мое эмоциональное состояние и, без сомнения, помогло мне, за что я Вам особенно благодарен. Сейчас же мне хотелось бы сказать о том, что я окончательно пришел к выводу, что мемуары очень отличаются от романа и потому стиль одного жанра нельзя смешивать со стилем другого. Вот я и придерживался реальности, не подмешивал к правде поэзию ( Dichtung und Wahrkeit ) и не пытался приукрасить действительность при помощи воображения. Я также отдавал предпочтение „эпическому" элементу, а не сентиментальному или театральному, так как считаю, он больше соответствует англосаксонскому вкусу и моему тоже. Я уделил также определенное внимание доктору Д., так как англичанам, насколько я знаю, и американцам нравится мягкий, ненавязчивый юмор, и в их литературе часто изображаются безобидные эксцентрики — такие, каким и был доктор Д. Более того, он имел отношение к психоанализу, и в этой связи также заслуживает упоминания».

С тех пор работа над мемуарами стала основной темой писем Человека-Волка, а также наших бесед во время моих приездов в Вену с 1960 по 1970 гг. (я приезжала 8 раз). Он постоянно говорил мне о том, что литературная работа придает его жизни смысл и цель.

Однако в его письмах и наших беседах присутствовали также и все прежние темы. В процессе разговора Человек-Волк оживлен, забавен и часто драматичен. В своем собственном поведении и в поведении своих друзей он всегда стремится найти внутренний смысл или мотивы. Его необыкновенная способность к рассказыванию историй и к живописанию характеров, более проявляющаяся в беседе, чем в его произведениях,— заметна и в письмах. Процитирую характерный отрывок из письма от 4 апреля 1960 года: «Я вам рассказывал об одном художнике, с которым у меня сложились дружеские отношения. Он, безусловно, человек хорошо образованный и одаренный, однако он настолько неординарен и такого высокого о себе мнения, что это граничит с мегаломанией. Ему сорок пять лет, а он до сих пор живет на пенсию своей матери-учительницы. Все его знакомые и он сам с ужасом ожидали того момента, когда умрет его мать, а сам он окажется без всякого обеспечения. Сейчас, к несчастью, этот момент наступил. Еще две недели назад ничто не предвещало, что с его матерью может случиться нечто серьезное. За несколько дней до этого я зашел к нему домой и на дверях обнаружил записку — весьма характерную для него: „Мать — в больнице; я — в таверне напротив". Через несколько дней она умерла от прободения язвы кишечника. Взаимоотношения между матерью и сыном были необычайно близкими и нежными; они даже спали в одной маленькой комнатке, хотя их квартира состояла из двух больших и двух маленьких комнат. Все ожидали, что сын будет полностью эмоционально подавлен. Как ни странно, ничего подобного не случилось. Он ведет себя так, как будто ничего чрезвычайного не произошло. Особенно странно то, что он, очевидно, не осознает всей катастрофичности своего материального положения и продолжает играть роль блестящего джентльмена».

Человек-Волк часто писал мне об этом друге, а также о других своих знакомых, мужчинах и женщинах, о различных поворотах во взаимоотношениях с ними. Часто он также интересовался нашими общими друзьями, моей семьей и моей работой, и внимательно отвечал на все, о чем я ему писала. В письме от 6 декабря 1962 года он комментирует мою работу как школьного консультанта-психиатра. «Я совершенно согласен с тем, что с неврозами и психическими болезнями лучше всего бороться в детстве - в период их формирования. Когда пытаются реконструировать детские неврозы спустя двадцать, тридцать или более лет, то сталкиваются с необходимостью иметь обстоятельные доказательства. Из правовой практики известно, насколько часто убедительные доказательства могут приводить к неправильным заключениям, поскольку человек вынужден при этом выводить причину из следствий. Однако одни и те же факты могут приводить к различным причинам или, соответственно, возникнуть из различных обстоятельств, которые люди склонны забывать. Кроме этого, было бы намного проще и успешнее лечить психические заболевания именно во время их возникновения, а не несколько десятилетий спустя, когда все виды анормальностей консолидировались и, в определенном смысле, стали второй натурой невротика». В другом месте Человек-Волк пишет: «Меня также очень интересуют детские неврозы, особенно — мои собственные. Поскольку, с одной стороны, эти ранние эмоциональные нарушения содержат в себе так много загадок, а с другой стороны - во многом проливают свет на более поздние неврозы».

Если не считать этих замечаний, Человек-Волк мало упоминает о своем детстве, но одно интересное письмо, написанное, как и выше процитированное, в ответ на какую-то информацию от меня, заполняет небольшой пробел в его «Воспоминаниях моего детства»:

6 июля 1963 г.

Я очень хорошо помню, каким образом в детстве ломал себе голову над проблемой, каким образом в этот мир приходят дети. Мы с сестрой очень часто говорили об этом и даже условились, что первый, кто узнает решение этой загадки, немедленно сообщит другому. Позже сестра рассказала мне, что говорила об этом с няней нашей маленькой кузины, и та все ей объяснила, однако сестра не нашла возможным открыть мне этот секрет. Я был страшно расстроен, но сестра не уступила мне, и лишь после того, как я поступил в гимназию⁶, мои товарищи просветили меня во всех этих вопросах.

До того, как Человек-Волк начал писать свои «Воспоминания», он, казалось, избегал упоминаний о своем детстве и о прошлом вообще, если не считать смерть его жены. Иногда он обращался к темам, которые мне были известны,— самоубийство его сестры, его психоанализ и возвращение в Вену в конце первой мировой войны. Однако он мало говорил о своей прежней жизни, даже не называл имен сестры и жены. Его рассказы касались большей частью насущных личных проблем или того, что произошло совсем недавно, хотя они и не ограничивались сферой личного и конкретного,— его всегда интересовало искусство и все, имеющее отношение к психоанализу. В то же время, его интерес к областям, вызывающим всеобщее внимание — в частности, к политическим и международным проблемам,— носил, как мне казалось, довольно ограниченный характер. После смерти жены такое безразличие я считала результатом личной трагедии, он не мо! интересоваться чем-то другим. Однако отсутствие заинтересованности было характерно для всей его жизни до и после смерти его жены. Его «Воспоминания, 1914-1919» сообщают о потрясших в те годы мир событиях совсем немного. Правда, именно я убедила Человека-Волка обратиться к повествованию личного характера, что ему импонировало; тем не менее, многие люди и в своих личных мемуарах едва ли смогли бы до такой степени обойти события национального и мирового масштаба, как это сделан Человек-Волк. Его безразличие настолько велико, что он даже не рассматривает влияния этих событий на свою личную жизнь. Мы тщетно пытались найти у него какие-либо жалобы на Русскую Революцию и потерю состояния. Однажды Человек-Волк рассказал мне, что Фрейд и другие люди удивлялись, что для него так мало значил переход от очень большого богатства к бедности. «Потому что это было чем-то таким, что просто со мной случилось,— объяснил он. — Я не был за это в ответе; не мог волноваться, что где-то допустил ошибку; я не чувствовал себя виноватым. Мы, русские, устроены именно так. Мы очень легко можем адаптироваться, делать любую работу, которую нам удается получить, и при этом не насилуем себя». Я соглашалась с ним в том, что это действительно было справедливым в отношении всех известных мне русских эмигрантов. Безразличие Человека-Волка к мировым событиям распространяется на события после 1938 года (если не считать голода, к нему никто не мог быть безразличным). Он несколько раз упоминал о «холодной войне», о Венгерской революции и гораздо реже — о переворотах в Африке или где-нибудь еще. Однако в последние годы я заметила некоторые изменения. Его письма и беседы содержали больше информации о том, что происходит в мире, а иногда он упоминал о прочитанных им книгах об Австрии, Ближнем Востоке или даже о Вьетнаме.

Это одно из почти неощутимых изменений в Человеке-Волке, которые я заметила в последние годы. Я не могу сказать, когда это началось, или в чем эти изменения состояли — только круг его интересов расширился, отношение к жизни стало менее безнадежным. Возможно, я обнаружила это в его письмах после 1957 года, где он радовался своей первой публикации в психоаналитическом журнале и начал ощущать, что его жизнь приобрела наконец смысл. Кроме того, в то время периодически почти год он встречался с психоаналитиком; возможно, ему помогло и это. Моя первая встреча с Человеком-Волком после 1957 года состоялась весной 1960 года, я нашла его в хорошей физической форме и в прекрасном расположении духа. Но это улучшение не имело постоянного характера, с тех пор он пережил несколько жестоких депрессий. Тем не менее, мне казалось, что в целом состояние его улучшилось.

В марте 1963 года, когда я планировала работу над статьей «Психоаналитические соображения о старости» для ежегодного собрания Американской ассоциации психоаналитиков, я написала Человеку-Волку и предложила ответить на некоторые вопросы о его отношении к старению, попросив его разрешения на публикацию этого материала. Длинный, типичный для него ответ я процитирую дословно. Как и следовало ожидать, его спонтанные рассуждения на предложенную мною тему говорят больше, чем его ответы на мои вопросы.

23 марта 1963 г.

Что касается Вашей просьбы ответить на вопросы, то, естественно, я очень рад исполнить Ваше желание и буду счастлив, если Вы сможете воспользоваться моей информацией... Итак, я сразу же приступаю к ответам на Ваши вопросы.

1-й вопрос: Изменились ли каким-то образом Ваши сны, и какими они стали?

Ответ: В их содержании я не заметил никаких изменений. Возможно, они стали несколько менее пластичными. Что меня, однако, поражает, так это тот факт, что я забываю их быстрее, чем прежде, и, вероятно по той же причине, несмотря на их существование, мне часто кажется, что я не спал вообще.

2-й вопрос: Есть ли у Вас ощущение, что Ваша либидозная жизнь изменилась, изменились ли Ваши желания или фантазии?

Ответ: Мои желания и фантазии либидозной природы, кажется, не изменились; однако мое либидо в последние три или четыре года утратило прежнюю интенсивность - и в связи с этим все сексуальное, несомненно, стало слабее и более не играет той роли, что играло прежде.

3-й вопрос: Стали ли Ваши влечения (сексуальные, агрессивные) сильнее или слабее? С каких пор?

Ответ: Что касается сексуальных влечений, то я ответил на этот вопрос выше. Однако мои агрессивные влечения, в противоположность сексуальным, скорее стали сильнее, чем слабее.

4-й вопрос: Появились ли у Вас новые конфликты? Остались ли с Вами прежние конфликты? Сильнее или слабее они стали?

Ответ: Конфликты остались прежними, за исключением моей ипохондрии, которая значительно уменьшилась (со времени смерти моей жены). Что касается других моих конфликтов, они имеют не столь острый характер, как прежде, но, вместо этого, приобрели более хроническую форму.

5-й вопрос: Вы стали более или менее нарциссичны?

Ответ: В положительном смысле — менее нарциссичным, так как в старости человек уже не так тщеславен, как в молодости. В меньшей степени его беспокоит то, как он выглядит, и подобные этому вещи. В то же время, в отрицательном смысле, нарциссизм возрастает, так как человек становится более чувствительным к любой критике со стороны других людей, подозревая, что в ней содержатся намеки на особенности и слабости стариков, а никому не хочется, чтобы ему о них напоминали.

6-й вопрос: Вы заметили какие-нибудь признаки регрессии? Ответ: Я не заметил в себе никаких признаков регрессии.

7-й вопрос: Стала ли Ваша жизнь более гармоничной, или наоборот? В чем это проявляется?

Ответ: Безусловно, менее гармоничной. Чем больше человеку лет, тем меньше его интерес к жизни, а следовательно, к окружающему миру и его проявлениям. Все наши цели корректируются с учетом ограниченности времени, а времени, которое остается человеку и на которое он надеется, становится все меньше и меньше. Чего остается желать? Человек все больше теряет способность тешить себя иллюзиями. Возьмем, например, меня с моей способностью получать радость от созерцания природы. Прежде я так часто ощущал сильнейшее очарование красоты пейзажа, непреодолимую потребность как можно быстрее его нарисовать. А сейчас я все более и более теряю способность к такому восторженному восприятию природы. К этому добавляется и ухудшение физического здоровья; при долгих прогулках на природе быстро утомляешься, так как приходится нести с собой тяжелый ящик с красками и другие принадлежности - все это уменьшает радость от общения с природой и от искусства.

8-й вопрос. Какие наиболее значительные внутренние и внеш ние изменения произошли в Вашей жизни?*

Ответ: Со времени смерти моей жены и матери, а также ухода на пенсию внешне мало что изменилось. Однако моя дом работница — женщина, живущая в нашем доме, которая после смерти матери вела все домашнее хозяйство,- уже несколько лет страдает от серьезной деформации и хронического воспаления в левом бедре, вследствие чего я вынужден был нанять горничную. И должен сказать, мне повезло, что я смог найти хоть кого-то, кто помогал бы мне по хозяйству, так как в Вене найти человека для этого практически невозможно.

Что касается внутренних изменений, то, отвечая на вопрос 7-й, я уже говорил, что с возрастом интерес к жизни ослабевает. В связи с этим, мне хотелось бы упомянуть о том, что в молодые годы мои хронические депрессии, сколь бы серьезными они ни оказывались, никогда не сопровождались физическими симптомами. Даже после причинившей мне огромную эмоциональную боль смерти жены, недомогания были скорее психическими, а не физическими. А уже в 1951 году во время сильной депрессии я t чувствовал себя настолько слабым и уставшим, что часто целый день проводил в постели. И депрессия 1955 года также сопровождалась физическим истощением.

А сейчас, дорогая фрау доктор, поскольку Вы просите жить мои наблюдения и выводы о явлении старения, мне хотелось бы добавить следующее.

Бытует мнение, что, старея, человек начинает жить исключительно в своих детях и внуках. Верю, что в этом содержится известная доля истины, так как в старости возможности собственного эго становятся во всех аспектах ограниченными, и, следовательно, человек ощущает нужду расширить и обогатить свое обедненное эго за счет своих наследников. Если такое расширение или существование в своих детях недостижимо, человек чувствует себя особенно одиноким и несчастным. У того, кто никогда не работал, дополнительно возникает еще ощущение собственной ненужности — более сильное, чем у людей после выхода на пенсию. Мне такое ощущение было знакомо.

Меня всегда ставил в тупик тот факт, что, находясь в глубокой эмоциональной депрессии, человек не хочет жить, но, тем не менее, боится смерти. И наоборот, когда человек здоров, он хочет жить, но не ощущает страха смерти. По крайней мере, так было в случае со мной, когда, старея, я начал испытывать нечто подобное. Жизнь потеряла для меня свое очарование и, следовательно, свою основную ценность; мысль все время витает вокруг проблемы смерти, которой человек в преклонном возрасте боится больше, чем в юности. Известно, что старый человек более внимателен и осторожен, и совсем не так смел, как в юности. И то, что в старости человека больше занимают мысли о смерти, так как она подходит к нему все ближе,— вполне естественно.

Кроме того, мне кажется, что проблема старения в значительной степени зависит от индивидуальности. Например, моя мать говорила мне, что в старости чувствовала себя счастливее, чем в юности, хотя она потеряла все свое состояние и в старости жила в бедности и среди чужих ей людей. Ее родственники, к которым она была глубоко привязана, либо остались в России, либо умерли. То есть все обстоятельства складывались для нее чрезвычайно неблагоприятно. Однако в молодости она пережила много неприятностей с моим отцом и в нашей семье, в старости же могла вести спокойную и созерцательную жизнь, к которой всегда имела склонность. Она выработала для себя философию, которая соответствовала ее характеру, и была более удовлетворена своей жизнью, чем в молодые или зрелые годы. В конце концов, в молодости человек ждет от жизни большего, чем в старости, поэтому и испытывает много разочарований.

Небезынтересно, что раньше моя мать страдала от сильной ипохондрии, которая совершенно прошла после шестидесяти лет. А в возрасте восьмидесяти пяти лет, после перенесенной операции На глазах (глаукомы), все вернулось. Главный врач Венской офтальмологической клиники профессор Пилат считал сделанную им операцию настолько успешной, что часто рассказывал о ней своим студентам. Однако мать была неудовлетворена результатами операции, и всегда говорила о ней как о неудавшейся. Поскольку второй глаз оставался абсолютно здоровым, о «слепоте» не могло быть и речи; тем не менее, мать жаловалась на ухудшение зрения после операции, она все время говорила: «Вчера я все могла видеть, а сегодня - совсем ничего не вижу». Если не считать этих ипохондрических симптомов, до восьмидесяти восьми лет она оставалась психически совершенно нормальной, и лишь в последний год жизни — она умерла в восемьдесят девять лет — ее психическое здоровье ухудшилось, она, например, часто путала меня с другими людьми.

Для того чтобы закончить свое повествование, я добавлю, что родился 24 декабря 1886 года по старому стилю (юлианский календарь) или 6 января 1887 года по новому стилю (григорианский календарь).

Это письмо Человек-Волк заканчивает, сообщая с присущей ему точностью наиболее важную дату его жизни — дату рождения. Рассуждения Человека-Волка о необходимости обогащения эго, становящегося беднее к старости, продолжением жизни в своих детях и внуках — я слышала от него не один раз. Он всегда был убежден в том, что дети внесли бы в его жизнь существенные перемены и счастье, и сожалел о том, что его жена не могла родить ребенка. Он всегда интересовался моей дочерью и внуками, их характерами и привязанностями, несколько раз просил у меня их фотографии и завидовал тому, что я могу проводить с ними отпуск.

Интересно его утверждение о том, что после смерти жены ипохондрия у него заметно уменьшилась. Конечно, смерть жены стала определенным временным рубежом, а возможно и бессознательной причиной подобной перемены. Возможно, Человек-Волк, ошеломленный трагедией - самоубийством жены, более уже не нуждался в своей ипохондрии; и страдание ему было необходимо как таковое, независимо от его природы.

Осознание себя человеком «лишним» — другая тема, которую Человек-Волк часто затрагивает. Однажды он писал мне: «Ваша жизнь наполнена работой, которая помогает и облегчает жизнь Вашим ближним. Это, должно быть, дает Вам большое удовлетворение. Я искренне убежден в том, что глубинной причиной любого невроза и любой депрессии является недостаток взаимосвязей с окружающим миром и, как следствие — внутренняя опустошенность».

Психоаналитиков удивляло, что после эмиграции в 1919 году в Австрию и потери всего состояния Человек-Волк так и не смог найти работу, которая давала бы ему ощущение собственной «полезности», удовлетворяла бы его как в интеллектуальном, так и в финансовом отношении. Некоторые считали это проявлением пассивности и мазохизма Человека-Волка. Может быть, это и сыграло свою роль, но я знаю, что для иностранца, специализирующегося лишь в области правоведения, найти работу в Вене 1920-х годов было просто невозможно. Росла инфляция и безработица. У Человека-Волка была работа, на которой он мог постепенно продвигаться по службе и даже использовать свои юридические знания,— и хотя она и не давала ему большого удовлетворения, у него не было выбора. В свободное от работы время он рисовал, иногда давал уроки и писал статьи. Несколько статей и картин он продал, но вырученная сумма была ничтожно малой. Тем не менее эти занятия способствовали своеобразному удовлетворению его интеллектуальных и творческих импульсов.

В декабре 1958 года он закончил «Воспоминания, 1914-1919» и начал думать о продолжении работы. Темой стало самоубийство его жены. Исследованию этого события должна была предшествовать история его знакомства с Терезой, которое состоялось во время пребывания в санатории в Мюнхене. В конце 1961 года он еще не имел четкого представления о композиции новой работы, что видно из его письма от 12 декабря: «Мои воспоминания о смерти моей жены... будут состоять из трех частей: путешествие на Кавказ после смерти сестры Анны, Санкт-Петербургский период и лишь после этого - знакомство с Терезой и ее самоубийство. Я уже набросал содержание первой и второй частей... Недавно я пересмотрел все это и остался очень доволен описанием Санкт-Петербургского периода. Что же касается кавказского путешествия — перечитывая его, я понял, что эта часть не имеет органичной и естественной связи с основной темой — Терезой».

Через шесть месяцев Человек-Волк завершил «Воспоминания,-1905—1908» и предложил мне несколько вариантов заглавия для этой части. «Можно назвать ее „Неосознанный плач", так как мои страдания после смерти сестры были совершенно иными, чем после самоубийства Терезы... Либо всю эту главу можно рассматривать всего лишь как первую и вторую части законченной работы „Замки в Испании"... Настоящие воспоминания задуманы как прелюдия к основной теме - теме самоубийства моей жены».

Хотя Человек-Волк уже написал о 1914—1919 годах, интересно, что период между 1919 и 1938 годами он считал не имеющим какого-либо отношения к описываемой им истории. Эти годы прошли спокойно, без драматизма, если не считать кратковременного анализа с доктором Брюнсвик, о котором, как известно, она уже написала. «Воспоминания, 1905—1908», «Воспоминания, 1908» (первоначально из 2-х частей) и «Воспоминания, 1909-1914» он писал между 1961-м и июлем 1968 года в хронологической последовательности.

Периодически он дарил мне свои маленькие пейзажи, написанные маслом, а я иногда показывала их моим студентам и коллегам. Осенью 1963 года некоторые из этих людей изъявили желание купить их у меня. Мне не хотелось расставаться с картинами, подаренными Человеком-Волком, но в письме я спросила, есть ли у него что-либо на продажу. Он обрадовался такой возможности. «Как мне отблагодарить Вас, дорогая фрау доктор, за прекрасную идею показать мои пейзажи Вашей аудитории? Конечно, я с благодарностью принимаю Ваше предложение переслать Вам мои картины для продажи в Соединенных Штатах. Представляете, как я счастлив, что могу на это рассчитывать!»

Скромный доход от продажи картин был как нельзя кстати, но еще важнее для него было чувство того, что его живопись оценили по достоинству и что она представляет интерес для психоанализа. По просьбе одного психоаналитика он нарисовал маслом сцену с волком из его детских снов. Мне она настолько понравилась, что я попросила его сделать для меня копию. Она поразила меня так же, как и профессора У⁷, который, как писал мне Человек-Волк, нашел ее «страшной и похожей действительно на плохой сон». Продажа картин приносила ему явное удовлетворение.

Во время работы над «Воспоминаниями, 1908» стало ощущаться его раскрепощение в большей степени, чем в главах, написанных ранее. Дело не только в самой теме, но и в эмоциональности повествования. В воспоминаниях, написанных ранее, Человек-Волк знакомит нас со своим домом, семьей, друзьями и, конечно же, с самим собой, но по-настоящему он еще не раскрывает себя читателю. Он очень скрупулезно описывает свои настроения и эмоции — и тем не менее остается скорее бесплотной тенью, чем живым и чувствующим человеческим существом. В «Замках в Испании» Человек-Волк оживает. С первых же страниц мы узнаем о его меланхолии и бурной перемене настроения. Еще более отчетливо это проявляется в его «Воспоминаниях, 1908», однако здесь появляются и такие неизвестные нам его качества, как смелость, энергия и решительность в осуществлении своих желаний.

Описание обстановки санатория для богатых европейцев в годы, предшествовавшие первой мировой войне, очень убедительно. Только Тереза, бесшумно и самоотверженно проходящая в лом обществе больных людей, кажется несколько таинственной, но именно такой она и представлялась Человеку-Волку и другим пациентам. Таинственная, но одухотворенная, красивая и женственная. Человеку-Волку удалось создать портрет женщины, которой предстояло стать его женой, а также себя, молодого и страстного любовника, на фоне общества, существовавшего полвека назад.

На протяжении 1968-го до весны 1969 года Человек-Волк работал над своими «Воспоминаниями, 1938», подробно излагая историю самоубийства Терезы - той трагической кульминации, к которой вся его предшествовавшая жизнь, как он сам это понимал, была всего лишь прелюдией. Когда 30 марта 1969 года мы встретились с ним в Вене, он как раз закончил эту главу. Сейчас, в свои восемьдесят лет, Человек-Волк выглядит физически здоровым человеком, хотя похудевшим и несколько взволнованным и подавленным. Было очевидно — и сам Человек-Волк это прекрасно понимал,— что именно работа в течение последних месяцев над этой глубоко личной и болезненной главой его «Воспоминаний» и послужила причиной его депрессии. Когда читаешь этот волнующий рассказ о самоубийстве его жены, чувствуешь, насколько мучительным был для него каждый час работы над ним. Вспоминая встречу с Человеком-Волком после смерти Терезы, я могу подтвердить, что он доподлинно воспроизвел чувства, пережитые им в то время,— хотя тогда он, без сомнения, был в еще большей степени подавлен.

Во время нашей встречи 30 марта мы несколько часов проговорили о его работе над мемуарами, о живописи, о его эмоциональном и физическом здоровье, а также о планах на будущее. Он переживал за свою пожилую домработницу - ту самую фрейлейн Габи, которая фигурирует в его «Воспоминаниях»,— теперь она уже едва ходила. Вскоре ей предстояло переселение в дом престарелых, и, понимая это, Человек-Волк пытался осмыслить тот факт, что, возможно, скоро ему придется сделать то же самое. Казалось, ему трудно было решиться на это, так как на приличный дом престарелых у него не хватало средств," да и вообще, по его словам, не существовало таких домов престарелых, где он мог бы сохранить свою свободу и независимость, заниматься живописью. Насколько я знала, в Вене существовало немало домов для пожилых людей, где бы он ощущал независимость, комфорт и свободу. Я была убеждена в том, что его общительная натура сможет более полноценно раскрыться в обществе людей, чем в сравнительном одиночестве, к которому он привык, поэтому пыталась убедить его посмотреть несколько подобных домов в связи с планами на будущее.

В то время депрессия Человека-Волка не была столь сильной. Ум его был таким же живым, как и прежде; его мыслительная деятельность ничуть не ухудшилась, хотя для него стало несколько сложно заставить себя писать или рисовать. В воскресенье 30 марта после дружеской беседы мы расстались. А на следующее утро — последний день моего пребывания в Вене — он позвонил и спросил, не могу ли я встретиться с ним еще на несколько минут с тем, чтобы прояснить отдельные моменты нашего вчерашнего разговора, по поводу которых у него возникли новые мысли. После полудня 31 марта — как раз перед моим отъездом в аэропорт,— мы встретились и обсудили его проблему за чашкой кофе. Позже я вспомнила, что в этот день была тридцать первая годовщина смерти Терезы.

Несколько месяцев спустя в письме я поинтересовалась у Человека-Волка, не присмотрел ли он для себя какой-нибудь дом престарелых,— он ответил отрицательно, объяснив это следующим образом: «Моей домработнице сейчас восемьдесят пять лет, и она страдает очень тяжелым заболеванием бедра. По своей квартире, которая находится на этаж ниже моей, она может передвигаться, лишь держась за мебель. Она не выходила из дома уже восемь лет, и живет, как заключенный в тюрьме. По этой причине она подвержена жестоким депрессиям. Другая бы на ее месте давно бы отправилась в Дом для престарелых Лайнцера, но фрейлейн Габи не хочет и слышать об этом. Всю свою жизнь она провела, работая у других людей, и у нее очень развито чувство долга. Она постоянно говорит о том, что ей очень хочется еще поработать для меня, но... как мало может она для меня сделать. Разве что приготовить мне обед и присмотреть за квартирой. Я благодарен ей также за то, что она нашла мне горничную, которая раз в неделю приходит убирать... Если не считать болезни бедра, фрейлейн Габи совершенно здорова, и такая активность сохраняет в ней ощущение того, что она по-прежнему о ком-то заботится и что ее жизнь все еще не утратила смысла. Если бы я ушел жить в дом престарелых, это бы ее глубоко обидело. Поэтому я решил: пока фрейлейн Габи будет продолжать заботиться обо мне, я останусь в этой квартире. Конечно, уже сам вид настолько больного человека, как фрейлейн Габи. оптимизма не внушает, но что же делать?» Дальше он упоминает о проблемах практического характера, которые возникнут в случае, если он оставит свою квартиру, а также о сложности или невозможности заниматься живописью в доме престарелых.

В другом письме, написанном в тот же период, он размышляет о старости. «Я очень счастлив, что мне, наконец, удалось закончить мои „Воспоминания", так как в моем возрасте человек должен быть готов ко всему,— поэтому я всегда опасался, что что-нибудь может случиться и помешать мне их закончить. Естественно, что в мои годы люди часто думают о старческих болезнях, которые могут появиться, о приближающемся конце и вообще о смерти. Меня же особенно угнетает тот факт, что за последние годы я похудел более чем на двадцать фунтов и страдаю отсутствием аппетита, отчего не могу набрать свой обычный вес... Мне интересно было узнать о том, что ваш русский друг, несмотря на свои девяносто пять лет, по-прежнему полон сил и продолжает работать как скульптор. Я знаком с одной... (женщиной), которой исполнилось восемьдесят восемь лет, и когда я спрашиваю ее, чувствует ли она себя старой, она отвечает отрицательно. Очевидно, ощущение старости очень индивидуально».

20 сентября 1969 года Человек-Волк писал мне: «Вы спрашиваете меня, дорогая фрау доктор, могу ли я что-нибудь написать о своем детстве. Этот вопрос очень своевременный, так как, когда я закончил главу о самоубийстве Терезы и мне больше не о чем было писать, я почувствовал внутри себя определенный вакуум. Кроме того, Вы совершенно правы в том, что без описания детства мои мемуары будут неполными; особенно в моем случае, так как в Соединенных Штатах почти ничего не знают о жизни на юге России в конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетий».

По причине депрессии, длившейся всю следующую зиму, Человек-Волк не смог начать эту работу, в которой чувствовал такую потребность. Весной 1970 года я сообщила ему, что книга, в которую включены его «Воспоминания», вскоре будет опубликована Бэйзик Букс — даже если глава о детстве не будет написана. Если бы ему удалось переслать мне эту главу в течение месяца, я смогла бы вовремя ее перевести и включить в публикующуюся книгу. Он был чрезвычайно рад, что книга принята к публикации: «Все, что Вы пишете мне о книге, превзошло все мои надежды и ожидания». 4 мая, ровно через месяц после того, как я отправила ему письмо, Человек-Волк отвечает: «Ваше драгоценное письмо от 4 апреля настолько вдохновило меня, что я решил написать „Воспоминания моего детства", несмотря на депрессию, которая на этот раз по различным причинам (в числе которых, как мне кажется, и мой преклонный возраст) была особенно упорной... Я переслал Вам эту главу 30 апреля... Я показал ее профессору У., которому она очень понравилась; по его мнению, без нее в моих „Воспоминаниях" был бы существенный пробел. Я очень рад, что на этот раз вопреки всему мне удалось так быстро написать эту главу».

Когда после этого я снова увидела Человека-Волка, мне показалось, что он немного оправился от своей депрессии, однако страдал от навязчивых сомнений, сопровождавшихся чувством страха. Он был по-настоящему счастлив в связи со скорым выходом в свет его книги, но обеспокоен множеством других вещей. Он выглядел и более старым и дряхлым, чем при нашей последней встрече в марте 1969 года, но его ум по-прежнему был ясным. Хотя нам предстояло многое обсудить, он говорил в основном о книге, что было вполне естественно; он часто повторялся, и в разговоре чувствовалась какая-то одержимость. Я обратила внимание на то, что в его «Воспоминаниях» с 1919 по 1938 годы был значительный пробел. Человек-Волк согласился написать об этом периоде еще одну главу. Эта краткая глава о безмятежных годах его жизни, когда он был здоровым человеком, стоила ему меньших усилий, чем глава о детстве⁸.

Когда я получила «Воспоминания о моем детстве», я поняла, что уже во второй раз Человек-Волк должен был считаться с ограничением времени. На этот раз, как и в случае с несравненно более важным ограничением времени при прохождении анализа с Фрейдом  он справился с ситуацией.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: