Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


В дальнейшем обнаруживаются иные стороны преломления данной проблемы, в достаточном количестве, чтобы занять всю оставшуюся жизнь.



          Так человек нездоровый тратит во зло свое время на земле, пока наконец – среди безумных ветров, света луны, и бледных призраков - его время не взмывает обычным путем экспоненты – прямо по вертикали вверх.

 

Уничтожение III

 

      Когда кого-то просят ответить на вопрос: «ты счастлив, да и нет», то люди, как правило в подавляющем большинстве, отвечают «Да», а не «Нет». Люди стесняются признаваться в своем несчастии, в этом есть определенная потеря лица, однако, если кто-то исповедует счастье как свое доминирующее настроение, это совсем не означает, что он лжет. Люди хотят быть счастливыми. Люди верят в то, что должны быть счастливыми. И если какой-то философ говорит, что люди никогда не будут счастливы, потому что причиной их несчастий является наличие сознания, то вряд ли разговор с этим философом будет продолжаться, особенно если тот начнет болтать всякий вздор об уничтожении нашего вида путем отказа от рождения детей, которым так же не суждено стать счастливыми, хотя, если уж расширить охват, они никогда и несчастливыми стать не смогут, учитывая отсутствие у них опыта существования. Спросим Цапффе.

 

     «Итак, вы спрашиваете, выбрал бы я быть нерожденным? Для того чтобы сделать такой выбор, нужно быть рожденным, а любой выбор означает разрушение. Но мы можем спросить моего брата вон в том кресле. Само собой, это кресло пусто; мой брат не проделал еще требуемый путь сюда. Но вы можете спросить его, пока он странствует подобно ветру под небесами, накатывается волнами на берег, скрывается в запахах трав, играет мышцами, преследуя для пропитания животную дичь. Полагаете ли вы, что он страдает из-за того, что не способен осуществить свою судьбу по списку очередников Жилищно-сберегательного общества города Осло? Являлся ли он когда-нибудь причиной вашей тоски? Оглянитесь в переполненном дневном трамвае и решите, позволили бы вы слепой лотерее выбрать кого-то из этих измученных тружеников кандидатом на приход в этот мир? Эти люди не замечают, как на остановке входит новый пассажир, и пара других выходит. А трамвай все катится и катится вперед». («Отрывок и интервью», Aftenposten , 1959)

 

          Тот факт, что не родившийся не существует и не становится несчастным, отчетливо бросается в глаза. С точки зрения оптимистов подобные факты не стоит учитывать в ежедневных экзистенциальных расчетах. С точки зрения пессимистов, этот факт аксиома. И неважно, призывает ли нас пессимист жить героически с ножом в кишках, или отвергнуть жизнь как не стоящую проживания. Важно то, что он не скрываясь говорит о боли, как о Величайшей Проблеме, разбираться с которой надлежит философии. Эта проблема может быть решена путем установления степени дисбаланса между болью и счастьем, что позволит нам сделать выбор в сторону предпочтительности существования или не существования. Пессимисты сбились с ног, пытаясь выделить герметический случай нежелательности человеческого существования, но не преуспели в этом до сих пор. Оптимисты никогда не задавались подобной задачей. И если оптимисты заявляют о желательности человеческого существования, то делают это только в ответ на заявления пессимистов об обратном, несмотря на то, что до сих пор так же не было выявлено ни одного герметического случая желательности жизни. Оптимизм всегда был необъявленной политикой человеческой культуры - той, которая выросла из наших животных инстинктов, направленных на выживание и размножение, но отнюдь не продукта последовательных размышлений. Оптимизм есть дефолтное состояние в нашей плоти и крови, он не может быть эффективно проанализирован сознанием или подвергнут сомнению на основании непрерывно переносимой нами боли. Неудивительно, что в мире всегда было больше каннибалов, чем философствующих пессимистов.

             С точки зрения оптимистов человеческая жизнь никогда не нуждалась в оправдании независимо от того сколько страданий накапливалось в ней, просто потому что они всегда могли сказать себе, что вот-вот, со дня на день, наши дела наладятся. С точки зрения пессимистов никакого счастья не существует - такое явление как счастье может случиться в человеческой жизни только в следствие заблуждения - что в какой-то степени компенсирует боль жизни. В качестве примера пессимисты могли бы привести страдания, причиняемые нам катаклизмами, природного или человеческого происхождения. Чтобы привнести гедоническую составляющую в ужасы, следующие за такими катаклизмами, от оптимистов требуется определенная изобретательность, но это им вполне удается. Причина, по которой все это происходит, причина вечного тупика в отношениях между оптимистами и пессимистами в том, что невозможно установить достоверную формулу измерения пропорции между болью и счастьем в этом мире, и оценки типов счастья и страдания. Если бы такая формула могла быть выведена, то либо пессимисты, либо оптимисты должны были уступить сцену своим противникам.

            Одна из подобных формул для оценки дисбаланса данного отношения была предложена южноафриканским философом и этиком Дэвидом Бенатаром. В своей книге «Лучше не быть (О вреде рождения)» (2006), Бенатар убедительно отмечает, что по причине того, что некоторое количество страдания неизбежно для рожденных, в то время как отсутствие счастья совершенно не трогает тех, кто мог быть рожден, но так и не появился на свет, шкала весов смещается в сторону того, чтобы не рожать. Таким образом пропагандисты рождения нарушают любую мыслимую систему морали и этики, потому что становятся виновными в причинении страдания. По Бенатару, возможная степень причиненного страдания не имеет значения. Как только зарождение крупицы счастья фиксирует неизбежность страдания, мы пересекаем границу от морально-этического поведения к аморально-неэтическому поведению. Подобное оскорбление морали и этики содержится в каждом моменте деторождения, полагает Бенатар.  

           Считается, что у людей, которые подобно Бенатару заявляют, что "идеальное население Земли рано нулю", нездоровая психика. Дальнейшее укрепление уверенности в таком нездоровье может быть связано с тем, что Бенатар полагает, что рождение не просто вредно, но вредно вопиюще, поскольку в мире нет счастья, которое могло бы уравновесить боль. После того как боль вошла в этот мир, в нем не осталось ничего, кроме разновидностей боли. Спросим Уильяма Джеймса о перспективах одного из типов этой величайшей боли - которую он называет "меланхолия" - и о том, каким образом, как правило, эта боль входит в жизнь здоровых взрослых индивидуумов.  

         «Метод жизни при свете одного только добра и отвращения своего внимания от зла прекрасен, пока он не отказывается служить человеку. Он действительно служит большему числу людей, чем мы вообще склонны предполагать; и в области его успешного применения против него, как против решения религиозной проблемы, ничего нельзя возразить. Но он бессильно рассыпается в прах, как только со дна души поднимается меланхолия. И даже, хотя бы человек был совершенно свободен и обеспечен в своей душевной жизни от меланхолии, все же не подлежит сомнению, что религия душевного здоровья несостоятельна как философское учение, так как те проявления зла, существование которых оно категорически отказывается признать, составляют неотъемлемую принадлежность реальности. В конце концов, именно они дают лучший ключ к познанию смысла жизни и возможно, что, только они одни открывают нам глаза для проникновения в глубину истины.

        Всякая нормально протекающая жизнь таит в себе ряд моментов столь же горьких, как и те, которыми полна болезненная меланхолия, – моментов, в которых торжествует зло. Ужасные призраки, угнетающие душу безумца, все почерпнуты из материала ежедневных событий жизни. Наша цивилизация основана на безжалостной борьбе, и каждый индивидуум погибает в беспомощных судорогах одинокой агонии. Если вы, читатель, протестуете против этого утверждения, то погодите, очередь дойдет и до вас!» (Многообразие Религиозного Опыта, 1902)

 

           Сам Джеймс так же страдал от меланхолии, но полностью поправился и стал думать позитивно, или по крайне мере уклончиво, о том, что значит быть живым, отвечая «Да» на вопрос «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» В силу честности и интеллектуальной развитости он полагал, что его мнение, подобно другим мнениям, должно быть доказано. Однако нет логики, при помощи которой это мнение можно было бы отстоять. Напротив, логика способна разрушить все чувства и уверенность в том, что жизнь стоит того, чтобы жить, на стороне чего, по словам Джеймса, способно остаться единственно только волевое верование в высший порядок существования.

В таком случае любое страдание может показаться оправданным точно так же, как оправданной оказывается, по словам Джеймса, вивисекция живой собаки, чья животная боль оправдывается, если служит праведным целям обеспечения высшего порядка человеческого существования. В своей лекции «Стоит ли жить?», Джеймс предполагает, что люди, в отличие от собак, способны представлять более высокий, чем собственный, порядок существования, что является оправданием для худших страданий смертного существования. Джеймс был одним из редких образцов философов, которые не верили исключительно в логику. И он был без сомнения прав в своем подходе, поскольку судьба тех, кто пытался отстаивать свои идеи только при помощи логики, сложилась незавидно.

         Естественно, что те, чье мнение состоит в том, что «лучше существовать», чем «никогда не существовать», отвергают логику Бенатара целиком как ошибочную всю до последнего предложения, тем более что выводы этой логики не поддерживаются консенсусом нормальных граждан. Несмотря на использование логики, морально-этическое осуждение репродукции Бенатаром свидетельствует о том, что даже в сверхсовременном мире человеческое воспроизводство не является поддерживаемым повсеместно положительным принципом. Это так же наводит нас на мысль о том, что невозможно с уверенностью утверждать, что любое рождение, или даже некоторые рождения, являются непременным благом. Именно такой вывод нам приходится сделать, как минимум, с морально-этической и логической точек зрения. Для продолжения рассуждения обратитесь к разделу «Давление» из главы «Культ ухмыляющихся мучеников»). И если большинство людей полагают, что быть живым - это хорошо, а альтернативное мнение их просто не интересует - то действия, приводящие к тому, что живыми становятся все больше и больше людей, есть лишь следствие этого мнения.

 

Репрессии

 

         Цапффе пишет в «Последнем Мессии»: «Вся видимая нами жизнь изнутри и снаружи опутана репрессивными механизмами, социальными и индивидуальными; они могут быть прослежены в формулах повседневной жизни..» Квартет формул, которые Цапффе избрал для иллюстрации индивидуальных и социальных механизмов репрессий, наверняка является наиболее банальным из возможных, что, вероятно, было сделано им преднамеренно, ибо эти явления особенно знакомы нам из повседневного существования. Данные механизмы связаны с психоаналитической теорией бессознательных репрессий, хотя также опасно доступны и сознательному разуму. Сознательное использование этих механизмов не проходит безнаказанно. Например, для человека с избыточным весом или курильщика, которые могут разыграть идиотов, чтобы полакомиться кексом или выкурить сигаретку. Или для солдата, который вместо того чтобы отчетливо осознавать риск для собственной жизни, прибегает к рационализации – Родине, богу, и тому подобному. Как не пройдет это даром для тех, кому суждено страдать и умирать (то есть буквально для каждого), кто не желает добровольно признаться в том, что просто тянет время, разыгрывая старый спектакль, позволяющий отвлечься от настойчивых мыслей о смерти и предшествующих смерти страданий. Безусловно, это не пройдет даром для художников, пытающихся удержать эстетическую дистанцию от своих «оживших» творений, дабы те не подрезали им поджилки.

          Как только факты, которые скрывают репрессивные механизмы, становятся доступными сознанию, они должны быть немедленно удалены из нашей памяти, иначе новые репрессивные механизмы должны будут прийти на смену старых, с тем, чтобы мы могли продолжать предохранять себя коконом лжи. Если этого не происходит, то мы оказываемся обречены на хмурые утра, застланные слезами полдни, и депрессивные вечера, вместо того чтобы распевать мантру о том, что каждый день и во всех отношениях мы становимся лучше и лучше. И хотя порой мы можем признаваться себе в использовании хитроумных средств, при помощи которых мы заставляем себя делать то, что мы делаем, подобные признания являются лишь более высоким уровнем самообмана и парадокса, а вовсе не доказательством пребывания на вершинах некой мета-реальности, где мы, наконец, сможем убедиться в собственной подлинности. Мы можем заявлять, что знаем, что для нас уготовано в этом магазинчике жизни. Но мы ничего не знаем об этом.

И не можем знать, если только хотим продолжать выживать и размножаться.

            Аннотирование попыток человечества блефовать с собой в интересах своего вида выявляет обширную литературу о самообмане, отрицании, и подавлении. (10)

 

(10). Среди подобных работ стоит отметить:  Herbert Fingarette’s Self-Deception, (Самообман) (2000), Alfred R. Mele’s Self-Deception Unmasked, (Самообман без прикрас) (2001); Eviatar Zerubavel’s The Elephant in the Room: Silence and Denial in Everyday Life, (Умалчивание и отрицание в повседневной жизни) (2006); Perspectives on Self-Deception, (Перспективы самообмана) (1988), Brian P. McLaughlin and Amelie Oksenburg Rorty, eds.; Denial: A Clarification of Concepts and Research, (Отрицание: Исследование и анализ концепции) (1989), E. L. Edelstein, D. L. Nathanson, and A. M. Stone, eds.; and Lying and Deception in Everyday Life, (Ложь и отрицание в повседневной жизни) (1993), Michael Lewis and Carolyn Saarni, eds.

 

При этом никто из тех, кто работает в этой области науки, не верит до конца в то, что человеческая жизнь является таким болотом самообмана, отрицания и репрессий, что, в сущности, мы уже не различаем где верх, а где низ.

При этом в анализе самообмана, отрицания и репрессий, представленном Цапффе, мы так же не различаем верх и низ, но не расплачиваемся за это незнание дорогой ценой. Многие из нас успешно отупляют свое сознание, и держаться на уровне мышлении значительно ниже того, на который способны, что является трагедией человеческого вида, приведшей к забвению многих. Те же, кто пренебрегает или уклоняется, страдает от последствий. 

            Некоторые из тех, кто изучает самообман, отрицание, и т.д., полагают, что данные оздоровительные практики способствуют росту нашей позитивности, при этом не затрагивая позитивность соседних граждан. Такие говорят о самообман, отрицание, и пр. как о «полезных фантазиях» или «позитивных иллюзиях», рассматривая их как скрепы индивидуальностей с социумом. (В своей книге «Жизненная важность лжи, Простые истины: психология самообмана» [1996], Дэниел Големан исследует, каким образом люди и коллективы моделируют обман, направленный на сдерживание враждебности и тревоги, которые высвобождаются в случае неуклонного соблюдения этического принципа искренности.) Другие авторы полагают, что практики самообмана слишком сложны для эффективного анализа. Это не означает, что практики самообмана не поддерживают вызывающие отвращение действия путем искусного отрицания этих действий (Стэнли Коэн, «Состояния отрицания: что следует знать о жестокости и страданиях», 2001); это лишь означает, что мы не можем знать, как в этих случаях работает самообман. Наконец, многие из тех, кто изучает самообман, полагают, что мы не способны к самообману, потому что наше сознание не способно что-то знать и не знать одновременно, что подразумевало бы вовлечение нас в парадокс.

          Тем не менее существуют те, кто стоит свои рассуждения именно вокруг этого предполагаемого парадокса. К примеру, подобные выкладки представлены в книге Кента Баха («Анализ самообмана», Исследования философии и феномена», 1981), где предлагаются три способа уклонения от нежелательных мыслей, доступных сознанию субъекта: рационализация, уклонение, и заглушение. Которые идентичны изоляции, анкеровке, и отвлечению в человеческой жизни, выделенных Цапффе. Любой может ввести предмет в состояние самообмана, в зависимости от обстоятельств и необходимости. Само собой, эссе Баха не распространяет эти три категории самообмана на весь человеческий вид, как это делает Цапффе. По Цапффе, мы все является от природы и по необходимости ложными и парадоксальными существами, и должны были бы прервать свое существование в виду своей чуждости к этой действительности, поскольку не можем существовать такими как есть, и не можем так же существовать и другими, и потому должны ограничивать сознание, чтобы сохранить свое психическое здоровье. 

        В книге «Почему мы лжем: Эволюция обмана и бессознательного» (2007) Дэвид Ливингстон Смит исследует механизмы самообмана и отрицания, как индивидуальные, так и социальные, с точки зрения эволюционной психологии. Этот подход приводит его к выявлению механизмов, аналогичных названным Цапффе, и диагностирующих человечество как парадокс. Тезис Смита сводится к тому, что с целью адаптации и удобства самообмана и обмана других, в некотором отдаленном прошлом человеческий разум раскололся на два уровня - сознательных и бессознательных процессов. В этом смысле гипотеза Смита о процессе отрицания соответствует психоаналитической теории репрессий, посредством которой индивидуумы отрицают неприятные факты о себе перед самими собой, и в более широком смысле, перед другими. По сути дела Смит является психоаналитиком, это очевидно из его заявления о том что «вездесущая возможность обмана - это важнейшее измерение всех человеческих отношений, даже самых центральных: наших отношений с самими собой».

 

«Практика подобного обмана подразумевает подавление осознания самого факта обмана, включая самообмана сознания о той правде, которую оно раскрывает о человеческой жизни. Позиция Смита дружественна Цапффе, в том смысле, что человек осуществляет ... более или менее осознанное подавление [выделено Цапффе] разрушительного избытка сознания. Этот процесс постоянен при пробуждении и в активные часы, это требования социальной адаптации и всего, что обычно считается

здоровьем и нормальной жизнью. Психиатрия работает, исходя из допущения о «здоровом» и жизненном как самого важного для личного плана. Депрессия, «страх жизни», отказ от еды и прочее неизменно трактуется как болезненное состояние, требующее лечения. Однако такие факты являются посланием глубинной, непосредственной сути жизни, горьких плодов гениальности мысли или чувства в корне антибиологических тенденций. Это не болезнь души, но сбой защиты или отказ от нее, воспринимаемых — верно — как предательство высокого потенциала эго».

 

Цапффе рассматривал психоанализ как еще одну форму анкеровки, при этом не так важно, осознаем ли мы существование репрессивного механизма, или этот механизм действует полностью бессознательно. Для Смита и Цапффе результат один и тот же: окклюзия реальности (блокирование, аналогично «вертится на языке»). Еще один аспект, равно разделяемый Смитом и Цапффе, заключается в том, что их идеи о человечестве не поддаются научной верификации, ни сейчас, ни возможно вообще. Смит, по всей видимости, не понимает этого обстоятельства, поскольку на заключительных страницах своей книги выражает надежду, что в один прекрасный день, человечество, по его словам, «прорвется в реальность». В заключении «Последнего Мессии» Цапффе пессимистически сомневается в том, что подобное может когда-либо случиться, и это единственное разумный вывод, к которому он может прийти. Смит бы и сам мог усомниться в реальности своей мечты о прорыве человечества в реальность, поскольку весьма очевидно, что люди всегда будут нуждаться в подавлении, самообмане, и иллюзиях. Нам не стоит надеяться на достижение утопии, в которой мы перестанем отвергать реальность, которую сегодня подавляем. Да и кто, кроме пессимистов, станет задумываться, о возможности таких утопий?

      Эффективность механизмов подавления в сознании анализировалась во многих аспектах, например, с точки зрения страха смерти. В книге Томаса С. Лангера «Выбирай жизнь: «Как справиться со страхом умереть» (2002) описаны многочисленные примеры традиционных стратегий противостояния танатофобии. Несмотря на то, что в подзаголовке этой книги говорится об умирании, речь более идет о страхе смерти, а вовсе не о том страдании и ужасе, которыми сопровождается тот короткий промежуток времени, который предшествует безвозвратной миграции в смерть. По сути дела, книга Лангера, как и многие подобные книги, концентрируется на жизни, а не на страхе смерти или умирания, которые представляются лишь смутными маловероятными событиями, покуда человек жив.

    ВРАЧ: Боюсь, что у вас неоперабельная опухоль, и вы скоро умрете.

    ПАЦИЕНТ: Не может быть, Я прекрасно себя чувствую.

    ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Мне очень жаль, мэм, но ваш муж попал в аварию.

                                      Он умер.

    ЖЕНА: Этого не может быть. Он вышел из дома всего минуту назад.

    Пройдет время, и раковый больной и несчастная жена, которая только что потеряла мужа, конечно, придут в соответствие с фактами печальной реальности. Принятие своей новой реальности, в противоположность схождению с ума или иной патологической реакции, представляется обычным процессом – конечно, при условии, что пациент проживет достаточно долго для возможности такого принятия и не умрет прежде от неоперабельной опухоли. Средства массовой информации и прочие источники всю нашу жизнь непрерывно бомбардируют нас подобными дурными новостями. Тем не менее мы упорно не следуем старой пословице: «Надейся на лучшее, но готовься к худшему». Вместо того мы надеемся на лучшее, и верим в то, что лучшее непременно настанет. Потому что, если мы и вправду решим ждать худшего, то вполне можем сойти с ума, или продемонстрировать иную патологическую реакцию прежде, чем худшее действительно с нами случится. И это и станет тем самым худшим.

 

Страдание I

 

        Практически все философы, пишущие о смерти, делают это в абстрактной манере, опуская неприглядные прикроватные подробности, или упоминая их в скобках. Если философ уделяет внимание смерти, то он должен делать это в субкатегории СТРАДНИЕ, ЗНАЧЕНИЕ, что не может обсуждаться вне размышлений о философии морали, этики, и хотя бы мягкого нисхождения в логику, эпистемологию, онтологию, и тп. Философы, выбирающие страдание своим глобальным объектом, редко относятся к аналитическому типу, что отдает СТРАДАНИЕ, ЗНАЧЕНИЕ на откуп религиям, таким как буддизм или христианство, или пессимистам. Если философ не готов к тому, чтобы провести со страданием всю свою жизнь, исследовав значимость страдания для всей до конца человеческой жизни, как это сделал Шопенгауэр и несколько других реликтов до-модерновой эпохи, ему вряд ли будет что сказать о страдании.

           Одним из тех, кому было что сказать, был Карл Поппер, британский философ родившийся в Австрии, который уделил несколько строк предмету человеческого страдания в своем труде «Открытое общество и его враги» (1945). Вкратце, Поппер упомянул утилитаризм английского философа девятнадцатого века Джона Стюарта Милля, который писал: «Действия правильны пропорционально тому, насколько они, как правило, способствуют счастью, и неправильны, насколько они, как правило, способствуют противоположности счастья». Поппер изменил этот вывод позитивного утилитаризма в негативный утилитаризм, чью позицию он удобно изложил следующим образом: «Мы сможем привнести ясность в область этики, если сформулируем наши требования негативно, иначе говоря станем требовать устранения страдания, а не увеличения счастья». Сведенное к весьма логическому и гуманистическому итогу, требование Поппера имеет единственную цель – полное ликвидирование страдающих в настоящее время, а так же потенциальных страдающих – созданий, которые смогут страдать, если они появятся на свет. Что еще может значить «устранение страдания», как не всеобщую отмену существования жизни, в том числе и нашей? Естественно, Поппер не заходит так далеко, чтобы требовать устранения всего человеческого рода для всеобщего устранения страдания. Однако повторяя известное замечание Р.Н. Смарта (Mind , 1958), это единственный вывод, который можно сделать из негативного утилитаризма.

           В «Последнем Месии» Цапффе не заводит разговор об устранении страдания, и не пытается оторваться от земли путем пропаганды глобальных решений вроде устранения всей человеческой расы, о чем мечтали катары и богомилы. (Он не критикует варварство социального или религиозного запрета на самоубийство, но и не является выразителем этой формы личного спасения.) Повторим, что мысли Цапффе являются мощным дополнением к выводам различных сект и индивидуальностей о том, что сознательное существование настолько одиозно, что вымирание предпочтительнее выживания.  Цапфе так же дает новый ответ на старый вопрос: «Почему

поколения нерожденных следует пощадить и не дать им оказаться вброшенными в человеческую молотилку?» Это то, что в традициях навязчивых формулировок, наводняющих учебники по философии, можно было бы назвать «Парадоксом Цапффе», а именно, что предложения любых философов жизни, будь то про- или контра-, являются не более чем жонглированием концепциями, которые никогда не смогут приблизиться к реальности. Мы говорим это, чтобы продолжать так, словно это никогда не было сказано. Мера философской мысли заключается не в ответах или проблемах, которые она ставит, а в том, насколько хорошо она манипулирует этими ответами и проблемами, с тем, чтобы оживляют умы. В этом важность – и тщета – риторики. Спросите об этом любого серьезного пессимиста, только не ждите, что он будет ждать от вас, что вы воспримите его слова всерьез.

 

Страдание II

 

             Возможно, величайший критический удар по философии пессимизма состоит в том, что единственной темой пессимизма являются человеческое страдание. Страдание, это последний пункт в списке навязчивых интересов нашего вида, отвлекающий от всего, что имеет для нас подлинную ценность, такого как «Хорошее», «Прекрасное», и «Чистый до блеска Унитаз». 

Напротив, с точки зрения пессимистов все, что рассматривается в отрыве от человеческого страдания, или анализируется не на основе природы, источника, или устранения человеческого страдания, является по сути областью развлечений, независимо от того, принимает ли это форму концептуального исследования или физического действия в мире – будь то теория игр, или полеты в дальний космос. Говоря о «человеческом страдании», пессимисты не имеют в виду средства облегчения страданий, а именно сами страдания. В некоторых случаях могут быть открыты средства излечения заболеваний, или внесены поправки в социо-политические варварства. Но это только заглушки и временные меры. Человеческое страдание будет оставаться проблемой столько, сколько будут существовать человеческие существа. Единственное эффективное решение для прекращения страданий названо в «Последнем мессии» Цапффе. Возможно, что это решение не будет приветствоваться в мире временных заглушек, однако это решение способно положить конец страданию в мире навсегда, если только мы действительно желаем добиться такого результата.

Кредо пессимистов, или одно из таковых, сводится к тому, что несуществование не причинит страдания никому, в то время как существование причиняет страдание всем. Хотя наши «я» могут быть иллюзорными творениями сознания, наша боль, тем не менее, реальна.

         Успешность нашего вида, всецело поглощенного выживанием, оценивается количеством лет, на которые нам удалось продлить нашу жизнь, при этом уменьшение количества страданий выступает вторичным в этом процессе. Остаться живым при любых обстоятельствах, это наша внутренняя болезнь. Ничего не может быть более нездоровым, чем «поддержание здоровья» как средства отвлечь смерть. Срок нашей прокрастинации *) последнего вздоха, лишь демонстрирует наш ужас перед этим событием. 

 

 *) Прокрастина́ция (от англ. procrastination — задержка, откладывание; от лат. procrastinatio — с тем же значением, восходит к лат. cras — завтра или лат. crastinus — завтрашний, и лат. pro — для, ради) — в психологии склонность к постоянному откладыванию даже важных и срочных дел, приводящая к жизненным проблемам и болезненным психологическим эффектам.

 

В отличии от этого наш страх перед страданием является недостаточным. Так, Эдгар у Шекспира, отмечает, что: «Несчастье худшее приходит раньше, чем выговоришь: «Я всего несчастней!»». (Уильям Шекспир. Король Лир, Перевод Бориса Пастернака) Официально нет судьбы худшей, чем смерть.

Неофициально существует множество вариантов дурной судьбы. Для некоторых людей сама жизнь с мыслью о неизбежности смерть есть судьба худшая, чем смерть.

        Долголетие без сомнения имеет первостепенное значение в нашей жизни, и изыскание корректировки смертности – наш обсессивный проект.

Все сгодно для удлинения нашего земного пребывания. Это то, на что мы обналичиваем наши усилия. Зачем втискивать свои жизни в два или три десятка лет, если мы можем втиснуть их в семь, восемь, девять, и более десятков. Продолжительность жизни неодомашненных млекопитающих не изменилась, в то время как срок нашей жизни увеличивается не по дням, а по часам. Каков новый горизонт для человеческой расы. Иные, не осознающие продолжительности своего существование жизненные формы, просто лентяи по сравнению с людьми. Для нас, как и для всех живых, время совершает обратный отсчет, однако мы можем мечтать о том дне, когда сможем сами выбирать дату своего дедлайна. И тогда, возможно, мы все сможем умереть одновременно от одной и той же причины: от убийственного пресыщения своей вечностью в ЗЛОВЕЩЕ БЕССМЫСЛЕННОМ мире. 

         Возможно, что в данном контексте слово «бесполезный» будет более точным, чем «бессмысленный». Рационализация использования «бессмысленного» вместо «бесполезного» в этой наигранно заглавной фразе заключается в том, что «бесполезный» привязан к понятиями желательности и ценности, путем умаления сводимых в экзистенциальный микс. В то время как «бессмысленный» не столь применимо к данным концепциям.

В иных местах этой работы «бесполезный» связывается с языком пессимизма, причиняя весь возможный урон. Однако дьявол скрывается в том, что «бесполезный» не заходит необходимо далеко, когда мы пытаемся выразить пессимистический характер существования. Мы слишком много раз задавали вопрос: «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?»

В данном случае, использование слова «стоит» создает впечатление обширного опыта, желательные и ценные в определенных пределах события которого следуют одно за другим, вызывая представление об относительной стоимости жизни. В то время как использование термина «бессмысленный» не дает возможности духам желательности и ценности поднять свои головы. 

Естественно, что бессмысленность всего, что есть или может когда-либо быть, подчиняется тем же отрицаниям, что и бесполезность всего, что есть или может когда-либо быть. По этой причине наречие «зловеще» было приложено к «бессмысленна», с тем, чтобы придать последнему некоторую семантическую протяженность и дозу токсичности. Однако, чтобы выразить с достаточной адекватностью ощущение бесполезности всего, потребуется нелингвистическая модальность, некое излияние из сна, которое объединило бы каждую градацию бесполезного и безмолвно передало бы нам безумие существования в любых возможных условиях. Само бессилие средств коммуникации говорит о бесполезности всего что существует с достаточной убедительностью. 

     Однако не стоит ожидать, что все будут считать бесполезным все, потому что для этого нет объективных причин. Мы все существуем в относительных рамках, и внутри этих рамок бесполезность значительно шире принятых норм. Если кто-то желает почистить картошку, то картофелечистка не является бесполезной. Для некоторых людей система бытия, включающая вечную благостную жизнь после смерти, так же может представляться не лишенной бесполезности. Эти люди могут заявить, что подобная система бытия достаточно полезна, поскольку дает им надежду, которая сможет поддержать их на жизненном пути. Однако вечная благостная жизнь после смерти не может представлять абсолютную пользу просто на основании того, что вы желаете подобной возможности. Подобное представляет собой лишь часть неких рамок существования и ничего иного, так же как картофелечистка есть лишь часть неких рамок существования и полезна только тогда, когда вам необходимо почистить картошку. Как только вы пройдете всю жизнь до самого конца и войдете в вечную благостную жизнь после смерти, жизнь после смерти потеряет для вас свою полезность. Работа жизни после смерти будет выполнена, и все что у вас останется, это вечная благостная жизнь после смерти - рай благоговейных гедонистов и благочестивых либертарианцев. И что с этого толку? С таким же успехом вы могли бы не существовать вовсе, в этой ли жизни или в вечной благостной жизни после смерти. Любая форма существования бессмысленна. Ничто не способно ничего оправдать. Все оправдано лишь в смысле относительной необходимости картофелечистки.

           Многие люди мыслят в терминах релятивизма картофелечистки, но не все люди такие. Некоторые люди мыслят в терминах Абсолюта, который действительно абсолютен, а не просто абсолютен как картофелечистка. Так, например, христиане, иудеи, и мусульмане испытывают сильные затруднения с картофельно-очистительной системой бытия. Буддисты не испытывают с картофелечистками затруднений, поскольку для них не существует абсолюта.

Все, что буддисты стремятся осознать, это «зависимость возникновения», иначе говоря, систему, в которой все связанно со всем в единой сети картофелечисток, непрерывно взаимодействующих друг с другом.

Таким образом, единственная проблема буддизма состоит в невозможности осознания одной абсолютной полезности, а именно, осознания всего как великой сети картофелечисток. Буддисты верят, что как только им удастся переступить через эту последнюю черту, как их непременно постигнет вечность и освобождение от страдания. Буддисты на это надеются, и эта надежда поддерживает их на их жизненном пути. Согласно буддистской вере, страдает любой, кто не способен видеть, что мир есть ЗЛОВЕЩЕ БЕССМЫСЛЕННАЯ сеть картофелечисток. Тем не менее, подобное не дает буддистам никакого преимущества перед христианами, иудеями, и мусульманами. Подобное означает всего лишь иную систему надежды, поддерживающую их на жизненном пути до тех пор, пока костлявые тени, руководствуясь принципами известными только им, не назовут наше имя. И как только это случится, все мы обратимся в ничто, которому не нужно будет ничего, что могло бы быть абсолютно полезным.

Спросите об этом любого атеиста.

 

Экоцид Ecocide

 

           Цапффе известен как философ, хотя не исключительно (он зарабатывал на жизнь писанием поэм, пьес, рассказов, и юморесток), однако более всего он известен как ранний эколог, популяризовавший термин “биософия” как название дисциплины, расширяющей компас философии для включения интересов не только людей, но и всех живых существ. В данной области он стал вдохновителем энвайронменталистов, обеспокоенных благом всей земли и всех организмов на ней. Здесь мы застаем себя – а Цапффе застает себя, как он сам это подтверждает – за актом заговора в виде построения ширм от невыносимых фактов существования путем выдумывания причин (в данном случае это эвайронментализм), которые скрывают от нас истинные проблемы. Насилие окружающей среды есть ничто иное, как один из подобных эффектов отказа человечества смотреть прямо в оскаленную пасть бытия.

          По сути дела, в реальной экологии этого мира мы стоим лишь одной ногой. Другие миры непрерывно манят нас, приглашая отвернуться от реальности. Мы существуем в своем убежище от реального мира – не из земли, воздуха, воды, и дикой природы – живем в убаюкивающих иллюзиях, всякий раз укрывающих нас от мрачной логики бытия. Ряд наиболее радикальных эвайронменталистов сходились во мнении с Цапффе по поводу того, что мы должны полностью освободить от себя мир. Тем не менее поддержка этими экологами акта всемирного самоубийства не нашла отражения в «Последнем Мессии», и возможно этот план не приходил Цапффе на ум во время написания эссе. Какой бы привлекательной не была идея глобального самоубийства, причина для этого в смысле сохранения состояния нашей планеты, этого невзрачного шара, летящего через темноту космоса, не кажется веской. Природа породила нас, по крайне мере спонсировала нашу эволюцию. Природа проникла в пустыню неорганического и открыла там свою маленькую мастерскую. То, что развилось, стало глобальным заводом, где ничего не знает покоя, где зарождение и уход жизни вечен, непрерывен, и бесконечен. Так за какие заслуги природе может быть прощен ее первородный грех – непрерывный рецидив главного преступления, воспроизводства потомства прежде факта индивидуальной смерти?

              На этом пути природа совершала множество ошибок. Были брошенные вымирать, по обыкновению природы. Быть может и мы так когда-то уйдем – естественной смертью. Возможно, это досужие вымыслы, но можно предположить, что у природы был особый замысел по поводу человеческого рода, который планировался ею как способ самоуничтожения, подобно самоустранившемуся Богу Майнлендера. Без сомнения, странная, выпадающая идея, однако не самая странная из тех, что мы слышали или которые проживали до сих пор. Мы способны принимать гипотезы и следить, куда гипотезы нас заводят. Если гипотеза окажется нежизнеспособной, то какой от этого вред? Но до тех пор мы не должны позволять себе быть влекомыми планом природы, включающим наш захват Земли путем парадоксальных способов лучшего на ней проживания, или по крайне мере проживания так, как наша природа предлагает нам жить.

            Мы не создали себя сами, и не мы сотворили мир, который не может существовать без боли, великой боли с толикой удовольствия, очень малого удовольствия, ровно такого, чтобы поддержать нас на пути вперед – мир, где все организмы неумолимо подталкиваются через жизнь только и единственно болью, к тому что улучшит их шансы на выживание и порождение еще большего числа себе подобных. Если этот процесс оставить без контроля, он будет продолжаться до тех пор, пока хотя бы одна клетка будет оставаться трепещущей в сточной яме солнечной системы, этом клозете нашей галактики. Так почему бы нам не протянуть природе руку в ее самоубийственном желании? В отсутствии божества, которое могло бы принять на себя вину за полный ужасов и боли мир, пускай природа несет ответственность за все наши проблемы. Не мы создали враждебную нашему виду окружающую среду, это сделала природа. Может показаться, что природа пытается всех нас уничтожить, или заставить нас покончить с собой, как только ошибка сознания настигнет нас. О чем думает природа? Мы пытаемся антропоморфизировать природу, романтизируем ее, впускаем природу в наши сердца. Но природа всегда держит дистанцию, оставив нас нашим машинам. Да будет так. Выживание, это дорога в двух направлениях. Как только мы обоснуемся во внешних мирах, мы сможем взорвать эту планету из космоса. Это единственный способ быть уверенными в том, что земная вонь не последует за нами. Быть может Земля сумеет себя спасти – приговоренные известны акробатическими пируэтами, на которые они способны для того, чтобы избежать наказания. Но если Земля неспособна уничтожить то, что она сотворила, и то что, возможно, сможет сотворенное стереть, она продолжит свою погибель вместе со всеми живыми существами, которых обрекла на боль. И пока нет видов, которых боль доведет до предела, на котором они решат прекратить свое существование, этот феномен не будет тем, которому стоит возносить хвалы.

 

Безнадежность

 

        В «Последнем Мессии» заглавная фигура в заключении произносит насмешливо-сократическое, псевдо-библейское изречение: «Познайте себя — будьте бесплодны и оставьте после себя землю в безмолвии.” (Выделено Цапффе). Судя по всему, Цапффе не ждал, что эти слова Последнего Мессии будут приняты с восторгом: «И когда он заговорит, они схватят его, ведомые производителями сосок и акушерками, и погубят его.» Строго говоря, Последний Мессия не является мессией, поскольку не спасает живых душ и будет стерт из человеческой памяти группой глобального надзора, чьи ведущие фигуры «производители сосок и акушерки». Более того, воскресение представляется последним пунктом в будущем Последнего Мессии.

       Объяснять, почему человечество должно исчезнуть с лица Земли, это одно; полагать, что подобные предложения окажутся привлекательным для других, совсем другое. В виду нотки безнадежности в коде к эссе Цапффе, нам не рекомендуют воображать мир, в котором самоликвидация человечества могла бы быть реализована в принципе. Сам норвежец не потрудился представить такой на страницах «Последнего Мессии». Нет и причин, по которым он мог бы это сделать, поскольку сначала ему нужно было представить новое человечество, что практически невозможно за пределами художественной литературы, этого медиа реализма, но не реальности. 

           Этим новым людям в далеком будущем не нужно быть сверхразвитыми или иным образом причудливыми организмами. Они лишь должны так же как Цапффе признать, что уход с мировой сцены станет великодушным поступком во благо нерожденных. Присоединиться к вымершим кажется непростой задачей, но вполне реализуемой во времени. Цапффе оптимистичен по поводу того, что новое человечество сумеет эвакуировать себя из существования в течении всего нескольких поколений. Наверняка это окажется новым людям по силам. По мере того как их число станет сокращалось, эти венцы нашего вида сделаются наиболее привилегированными лицами истории, и смогут разделить материальный комфорт, ранее доступный только благородным уроженцам или мировым денежным мешкам. Поскольку для нового человечества мотив личной экономической выгоды останется passé (в прошлом), у него будет единственный оправданный повод продолжать - увидеть кончину друг друга, проект, который станет всеобщей страстью, и позволит оторваться от молчаливого созерцания звезд в ожидании финала. Возможны даже ясные улыбки, которыми будут обмениваться лишенные Я выгодоприобретатели, которых никто не посмел вытолкнуть в существование. И насколько ускорится процесс вымирания, после того как эвтаназия перестанет быть незаконной, и предложит человечеству гуманные и даже забавные способы?

        Какое облегчение, что за освобождение станет эта возможность наконец закрыть книгу человечества. При том что эту книгу вовсе не обязательно захлопывать с грохотом. Покуда мы будем продвигаться к истончению нашего стада, по мере того как миллиарды будут превращаться в миллионы, а миллионы в тысячи, пары по-прежнему смогут представлять новые лица человеческому сообществу. Новые поколения узнают о прошлом, и, так же как и те, что был прежде, ощутят себя счастливыми от того, что не родились во времена скудности удобств и возможностей, хотя еще могут поиграть в ковбоев и индейцев, полицейских и грабителей, менеджмент и подчиненный персонал. Последние из нас станут лучшими из тех, кто когда-либо ступал на Землю, величайшим примером человечности, стать которым мы могли только мечтать до той поры, как прозрели к действительности о том, что мы не более чем вечная толпа на рынке новобранцев.

             Естественно, что эта картина конца времен завета угасания покажется ненавистной тем, кто живет с надеждой на лучшее будущее (не обязательно то, в котором будет достигнут существенный прогресс в избавлении человечества от страданий, но по крайней мере то, в котором они хотя бы отчасти избавятся от развращенного безразличия к мучениям, предначертанным их детям). Возможны романтизированные утопии тех, кто предсказывает глобальную перестройку в самооценке человечества (Карл Маркс и др.), полагающих, что революционный расцвет этики случится сразу же, как только в мире будут установлены их «истины». Хуже того (а может быть и лучше, поскольку страдание человечества тогда подвинется к последней черте) могут быть только ситуации, в которых идея нового человечества станет дымовой завесой для тиранической олигархии, возглавляемой военными и направленной на геноцид и уничтожение, вместо создания социального и психологического убежища для видов, выбравших тихую гавань глобального прекращения своего пребывания на земле.

Возможно, что Цапффе бессмысленно упражнялся в формулировании тезисов «Последнего Мессии», но он был достаточно прозорлив, чтобы избрать безнадежный финал. Нет ни малейшего сомнения в том, что человечество никогда не будет способно взять ответственность за освобождение себя. Иллюзии всегда будут оставаться нашим всем, создавая тем самым предпочтительный образ жизни, выстроенный на боли, страхе и отрицании всего, что режет нам глаз, и такой стиль существования будет передаваться через бесчисленные поколения. 

             Реакция на исследования канадского ученого Майкла Персингера продемонстрировала способность человеческого гения умело возвращаться к старым проторенным путям. В 1980м году Персингер модифицировал мотоциклетный шлем с тем, чтобы воздействовать магнитным полем на носителя, что сопровождалось рядом необычных ощущений. В качестве примера можно назвать переживание объектом исследования присутствия сверхъестественных феноменов, включая призраков и богов.

            Атеисты использовали исследования Персингера как завершающую точку для своей аргументации о субъективности сверхъестественных ощущений. Не желая отставать, верующие написали собственную книгу, в которой утверждали, что излучающий магнитное поле мотоциклетный шлем доказывает существование бога, изначально «вшитого» в человеческий мозг. Вокруг данного и подобных лабораторных экспериментов даже выросла область исследований, названная нейротеология. Даже если вы сумеете предложить научную теорию, тяжеловооруженную папками хорошо подобранных данных и способную вышибить дух из святой оппозиции – все равно она будет готова опорочить вас – бросить в тюрьму, отправить под пытки, или даже приговорить к публичной казни, и все это не снимая пояса целомудрия.

          Для писателей в стиле сверхъестественного ужаса преимущество подобного тупика заключается в том, что большая часть человечества остается неспособной доказать свой собственный онтологический статус, или же опровергнуть статус богов, демонов, инопланетных пришельцев, и прочих гоблинов, и потому пребывает в вечном состоянии страха. Буддисты советуют нам не думать о том, являются ли гоблины, которых мы то ли выдумали, то ли материализовали, вымыслом или реальностью.

Большой вопрос: Реальны ли мы сами?

 

Дискурсивность

 

          Несмотря на то, что теория Цапффе очевидна непосредственно из жизни, ни у кого из нас, по крайней мере, пока, нет уверенного ощущения в том, что человеческие бытия являются ложными и парадоксальными существами. Но даже если такое ощущение вдруг появится, то будет ли это означать, что мы немедленно начнем свое уничтожение, а не продолжим жить так, как жили все эти годы? Возможно предположить, что у нейрофизиологов и генетиков уже существует достаточно причин для того, чтобы броситься головой с утеса, ведь они медленно, но верно убеждаются в том, что большая часть наших мыслительных процессов связана с нейронными структурами и наследственностью, а не личностным контролем над индивидуальностями, которыми мы, как нам кажется, являемся. Тем не менее, эти ученые не считают немедленное самоубийство необходимым просто потому, что их лабораторные опыты продемонстрировали им, что человеческая сущность есть ничто иное, чем сущность марионетки. Мурашки и холодный пот сверхъестественного ужаса не стекает по их позвоночнику, а лишь восторг открытия. Большая их часть успешно репродуцировала, не видя в этом ничего сомнительного. Представляется, что если труп на их операционном столе внезапно поднимется и сядет, они лишь радостно воскликнут: «Он жив!» И все мы такие. Кому есть дело до того, что человеческие существа развились из слизистой грязи? Мы легко можем это пережить, по крайне мере большинство из нас. По сути дела, мы способны уживаться с любой концепцией о самих себе в течении неопределенного времени. И хотя у нас есть периоды, в течении которых в нас ослабевает сила позитивного мышления, никакие научные открытия или нечто подобное не могут завладеть нами надолго, по крайне мере, насколько мы способны смотреть в будущее. Как у вида, обладающего сознанием, у нас есть свои неудобства. Тем не менее эти неудобства ничто по сравнению с тем, что внутри своего бытия мы ощущаем себя не более чем человеческими марионетками – сознаниями с ошибочной идентичностью, вынужденными жить с ужасным осознанием того, что мы ни шагу не можем ступить по собственной воле, и являемся вовсе не то, чем себя когда-то считали. Сегодня едва ли кто может представить, что подобное случится – что мы достигнем дна и в отчаянии поймем, что более никогда уже не сможем говорить о своих былых подавлениях и отрицаниях. Мы не сможем осознать эту идею до тех пор, пока не решимся расстаться с иллюзиями, если решимся на это вообще. Немало поколений уйдут из жизни до этого дня, если он наступит вообще.

 

КТО ИДЕТ ?

WHO GOES THERE?

         

Сверхъестественное I

 

     До сих пор мы не знаем философов, способных дать удовлетворительный ответ на вопрос: «Почему должно существовать нечто вместо ничто?» При том, что подобный вопрос представляется абсолютно актуальным. Уже сама способность задать такой вопрос, может показаться кому-то из нас необъяснимой, даже нелепой. Однако подобный вопрос свидетельствует о том, что мы испытываем тревогу по поводу Нечто. В противоположность этому, никто из нас не встревожен по поводу Ничто, поскольку Ничто невозможно проанализировать. Нечто дает нам возможность пережить опыт ужасного. Говорим ли мы о том, что развилось естественным путем, или было создано при помощи цифр или благодаря противостоящему у людей большому пальцу, является ли это живым или неживым, все это способно вселить в нас ужас, являя противоречие того, что по-нашему мнению, способно или неспособно существовать. 

      Подобно тому, как большинство из нас разделяет мнение по поводу добра и зла в области морали, точно так же мы имеем общую структуру чувств в отношении общей картины мира и нас самих – внутреннюю легитимацию, оценивающую объекты и события, относя их к внутренней или внешней стороне обычаев допустимой реальности. Опыту сверхъестественного ужаса присуще ощущение неправильности. Нарушение нашего чувства легитимности нечто происходящего, существующего, или ведущего себя, приводит в действие внутренний сигнал тревоги.

Мы воспринимаем нарушение нашей концепции мира или концепции себя как оскорбление. Конечно, наша внутренняя легитимность так же может быть неверна, например, потому что была сфабрикована на основе сознания, основанного на своде законов, записанных в нас и только в нас, и не являющихся детектором правильного или неправильного в действительном смысле, потому что в смысле действительном ни правильного, ни неправильного не существует. То, что мы можем быть неправы по поводу неправильности чего-то, уже само по себе отмечается как неправильность в соответствии с внутренним чувством легитимного, которое в свою очередь посылает нам сигнал о сверхъестественном ужасе, касающемся неправильности самого чувства легитимности, возвращающегося назад к чувству легитимности для нового сигнального круга, оповещающего, что неправильно уже в принципе все известное нам окружающее, резюмируя, что Нечто неверно всегда. Однако для сохранения благополучия нашего существования мы оснащены предохранителем от пагубного эффекта рекурсивного циклического сигнала вечной и всеобщей сверхъестественной ошибочности, основанным на нашей неспособности распознать сигнал, несмотря на то, что такой сигнал, возможно, поступает в нас все время, что подтверждается нашей тревогой в отношении Нечто. Тем не менее мы способны воспринимать явления на неправильной стороне правильного и неправильного, вещей, которые не должны происходить, или существовать, или вести себя так, как мы считаем.

          Таким образом нами могут восприниматься самые своеобычные вещи. Почти мгновенно эти вещи перестают быть видимыми так, как мы обычно их видим, и начинают видеться как нечто иное, как нечто чему мы не в состоянии дать название. Эта нестабильность качества и значения нечто – например, марионетки – отвращает нас от долгого ее рассматривания,

поскольку чем дольше мы на нее смотрим, тем больше мы теряемся в парадоксальном состоянии узнавания и не узнавания того, что раньше было известно и знакомо. И тогда вопрос: «Почему должно существовать нечто вместо ничто?» может затеряться в необъяснимых, даже нелепых, попытках разрешить его, и не потерять рассудок в сверхъестественном ужасе.

         Чаще всего способностью вызывать сверхъестественный ужас обладают повседневные объекты, те, которые мы видим каждый день, и о которых знаем, какими они должны или не должны быть. В один прекрасный день ботинки на полу вашего платьевого шкафа могут привлечь ваше внимание, и представиться так, как никогда не виделись раньше. Каким-то образом эти ботинки сумели удалиться из нашего мира, принять облик, который мы не способны соотнести, сделавшись для вас фрагментами вещества без смысла и качества. Вы растерянно смотрите на ботинки. Что это такое? Для чего они предназначены? Почему должно существовать нечто вместо ничто? Но прежде чем ваше сознание успевает задать новый вопрос, вы отматываете его назад, и ваши ботинки вновь становятся вам знакомы, и перестают вызывать сверхъестественный страх. Вы берете эту пару ботинок, и присаживаетесь, чтобы одеть их и отправиться по обычным делам. И в этот самый миг вы замечаете пару одетых на вас носков, в которых скрыты ваши ноги…соединенные с остальным телом…пребывающим во вселенной, в которой ваше тело странствует наряду с другими вызывающими сверхъестественный ужас формами. «И что теперь?» - вопрошает вас голос с другой стороны бытия. И что теперь, что теперь будет, если вы вдруг взглянете на себя – самый повседневный объект, который только можно представить – и вдруг поймете, что не в состоянии придать смысл и качество тому, что вы видите, и тому, что видит вас. И действительно, что теперь.

 

Сверхъестественное II

         

     Чувство сверхъестественного ужаса может быть индуцировано в обычных смертных различными способами. Одним из принципиальных условий является ощущение того, что мы не те, кем мы полагаем что являемся, что было кратко затронуто в предыдущем разделе. В своем революционном эссе «К психологии сверхъестественного» (1906), немецкий психиатр и психолог Эрнст Енч (Ernst Jentsch) анализирует это чувство и его происхождение. Среди представленных Енчем примеров опыта сверхъестественного, можно отметить те, в которых люди престают быть частью своей идентичности, и начинают выступать в роли машин, вещей, или фрагментов, сделанных так как они сделаны, и представляющих собой скорее часовые механизмы, а вовсе не неизменные во внутренней постоянной сути создания. Енч объясняет:

       «Подтверждение того, что обсуждаемая эмоция связана со сверхъестественным, часто соотносится, в частности, с сомнением относительно одушевленной или неодушевленной природы вещей или, точнее, выражением «традиционно понимаемой анимированности человека», состоящей в типичной реакции общества на серии телесных движений, сопровождающих умственные и нервные расстройства.

Некоторые пациенты, страдающие подобными заболеваниями, производят на большинство людей зловещее и сверхъестественное впечатление.

          Из опыта окружающих нас сограждан мы легко можем заключить, что обычная жизнь являет собой относительную физическую гармонию, в которой ментальные функции как правило сохраняются в состоянии неизменного взаимоотношения, при том что умеренные отклонения от подобного равновесия встречаются практически у всех нас: подобное поведение...составляет человеческую индивидуальность, и представляет основание для нашего суждения о ней. Большинство людей не демонстрируют устойчивых физических странностей. В наибольшей степени такие странности становятся заметными в процессе проявления серьезных заболеваний, когда внезапно становится очевидным, что в человеческой психике не все имеет внешнее трансцендентное происхождение, когда элементарные формы сознания все еще присутствуют в нем и доступны для нашего прямого восприятия.

Общепринято, что в наше время здоровое состояние обычно ассоциируется с терминами нормальной психологии.

         Однако, когда относительная физическая гармония в зрителе оказывается существенно обеспокоенной, и, если ситуация не кажется знакомой или комической, или не является последствием маловажного происшествия, или чего-то ранее знакомого (например, алкогольной интоксикации), тогда в необразованном наблюдателе темной тучей поднимается мрачное подозрение что в том, что он ранее полагал целостной психикой, теперь наблюдаются механические процессы. Нет ничего странного, что эпилепсия именуется morbus sacer, «священная болезнь», подразумевая в этом недуг, происходящий не из человеческого мира, а из чужих и загадочных сфер, поскольку спазматический эпилептический припадок вдруг раскрывает наблюдателю истинную сущность человеческого тела - при обычных условиях настолько полноценного, целесообразного и единого, и функционирующего в соответствии с приказами собственного сознания, как чрезвычайно сложный и деликатный механизм. В этом состоит важная причина того, что эпилептические припадки производят на зрителей столь мощное демоническое впечатление».

      Замечательность примера Енча состоит в том, что он объясняет сверхъестественное не как объективное качество внешнего мира, но как субъективное качество наблюдателя внешнего мира. Так устроен реальный мир: сверхъестественное есть продукт нашего собственного сознания – и ничто другое. Тем не менее для среднего наблюдателя сверхъестественное происходит из объективных стимулов, из нечто, что словно бы имеет свою собственную власть. В приведенном примере объективным стимулом является одушевленный индивидуум, наблюдаемый в процессе нарушения «традиционно понимаемой анимированности человека», а именно - нарушитель это эпилептик, демонстрирующий в разгар приступа необычные телесные движения. Субъективная реакция на видимый объективный стимул сверхъестественного есть получение «темного знания» о действительном функционировании индивидуумов, в том числе и самих свидетелей эпилептического припадка. Говоря более обще, не только эпилептик воспринимается наблюдателем как сверхъестественный (если только зритель не является врачом, который трактует эпилептический припадок в терминах современной медицины, а не «традиционного понимания»), но наблюдатель и себя воспринимает как нечто сверхъестественное, поскольку осознает механическую природу любых человеческих тел, и, экстраполируя, приходит к выводу о том, что в том «что он ранее полагал целостной психикой, теперь наблюдаются механические процессы». Сегодня нейробиологи уже знакомы с механикой подобных процессов, как это так же отмечает Цапффе в «Последнем Мессии»: «Все вещи связаны причиной и следствием, и все, что он хотел постигнуть, раскрылось перед его испытующей мыслью. Вскоре он увидел механику даже в самом родном и дорогом — улыбке его возлюбленной». Знание о том, что мы не являемся идеализированными существами, которыми представляем себя, едиными и нераздельными, пугает некоторых людей, и в том числе физиологов и нейробиологов. И хотя мы не таковы, какими представляем себя, мы способны продолжать существование привычным нам образом, если заглушим в себе чувство того, что мы являемся зловещими сверхъестественными механизмами в мире созданий, которые могут измениться как угодно в любой момент. Подобное заглушение не является проблемой в так называемом мире повседневной реальности. Но в мире сверхъестественного ужаса эта проблема возникает непременно.

         В отличии от примера Енча, описывающего некто охваченного эпилептическим припадком, художественные обращения к ужасу наиболее успешны в случаях, когда описываемые ими феномены касаются сверхъестественного, начинающего угрожать не только снаружи, но и изнутри. Подобные виды ужаса могут быть порождены только в тех случаях, когда сверхъестественное соединяется со зловещим, поскольку даже физиологи и нейробиологи, путем ли современного медицинского, или любого другого просвещения, не способны комфортно преодолевать сверхъестественное. Кровожадные вампиры и голодные зомби - яркие примеры в подобном контексте, поскольку их внутренняя сверхъестественность нежити, представляющая их объективно зловещими существами, провоцирует внутренние сверхъестественные переживания. Вампиры и зомби зловещи в своей сути, поскольку некогда были людьми, но перетерпели ужасное перерождение, превратившись в механизмы с единственной функцией – выживания ради выживания. Подобное неизбежно вызывают субъективное переживании зловещей сверхъественности в тех, кто осознает «темное знание» о том, что человеческие бытия так же являются не более чем машинами, сделанными так как они сделаны, и возможными для переделки, часовыми механизмами, а вовсе не неизменными во внутренней постоянной сути созданиями. Будучи зловещими механизмами, вампиры и зомби исполняют акты воспроизводства механистически и без особых колебаний, или даже без колебаний вовсе – воспроизводство своего вида является эпифеноменом*) направляющего их ведущего побуждения.

 

*) Эпифеномен (др.-греч. επι — «при, после, возле» и φαινόμενον — «являющееся») — придаток к феномену, побочное явление, сопутствующее другим явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния; термин, применяемый для истолкования сознания как совершенно пассивного, а потому не играющего никакой существенной роли, кроме отражения материального (или идеального) содержания мира. Употребляется эпифеноменалистами — представителями естественнонаучного материализма (Т. Гексли, Ф. Ле-Дантек) и некоторыми философами-идеалистами (Э. Гартман, Ницше, Сантаяна), а также сторонниками бихевиоризма.

 

Это второе условие завершает требования к рассказу о сверхъестественном ужасе о представлении феномена, являющего зловещую угрозу, направленную не только с наружи, но и изнутри, и составляющую предел ужаса обычных людей, которые хотят жить в обычном мире привычным образом, знакомым им и их семьям, пускай даже они и подозревают, что эта привычность и обычность есть не более чем сфабрикованный фасад, легитимность которого может быть разрушена. 

        Исполнение обоих условий зловещей сверхъестественности можно увидеть в таких фильмах ужасов, как «Вторжение похитителей тел» (1956, ремейки 1978 и 2007 гг.) и «Нечто» Джона Карпентера (1982), которые лишь отчасти относятся к жанру научной фантастики и всецело принадлежат области сверхъестественного ужаса, сродственного со зловещим. В том и другом классических образцах кинематографического искусства человеческие создания заменяются на физические двойники инопланетными силами – нечто зловещим и угрожающим, или выражаясь в терминах понимания индивидуальной эпилепсии Енча - «происходящим не из человеческого мира, а из чужих и загадочных сфер». Для каких целей эти инопланетные силы явились на нашу планету? Для целей обернувшихся воспроизводством себя в наших образах и подобиях с целью выживания. 

        Это все, что нам требуется знать о механике и намерениях данных сил: они ничем не отличаются от наших, единственно кроме угрозы заменить воспроизводство и выживание нашего вида, воспроизводством и выживанием инопланетян. Способ воздействия этих инопланетных сил сводится к замене людей во время их сна, с тем чтобы мы уже никогда не смогли пробудится и стать самими собой, целиком и полностью обратившись в совершенно иных созданий. В виду возможности подобных трансформаций, все те, кто пока еще не захвачен похитителями тел, страшатся двух недвусмысленных угроз. Первая состоит в том, что любой индивидуум может оказаться не тем, кем он кажется – человеком. Вторая – в том, что человек сам может подвергнутся трансформации, как только уснет. Однако в отличии от вампиров и зомби, являющих определенно отталкивающие формы существования, наша трансформация в Похитителей Тел, представляющих в фильме, несмотря на плюрализацию в названии, не уникальные индивидуальные бытия, а скорее части единого общего роя, выглядит не такой уж неприятной. Раз поглощенные инопланетной силой, обращенные теряют все качества, которыми они обладали в предыдущем человеческом облике – за исключением довольства или счастья, если хотите. Преображенные становятся квиетистами *) существования, что в фильме представляется как последнее, чего желают настоящие люди, предпочитающие привычную живость жизни. 

 

*) Квиети́зм (лат. quietismus от quies — «покой») — мистико-аскетическое движение в католицизме XVI—XVIII веков. Одной из определяющих черт квиетизма является акцент на не-активном, «приимательном» состоянии души в деле мистического единения с Богом.

 

 Подобная реакция вполне понятна. Никто не желает стать другим, не тем, кем он является, или думает, что является. Такая судьба хуже смерти: трансформация в некто, кто перестает быть тобой. Лучше умереть, чем жить в поглощенном состоянии, пусть даже вечного покоя и удовлетворенности, а не обычной подверженности страху и тревоге. Чувство зловещей сверхъестественности глубоко сокрыто в нас, созданиях, которые вероятно не являются теми, кем им кажется они являются, и которые всеми силами цепляются за драгоценную жизнь, посвященную воспроизводству и выживанию собственного вида, но ни в коем случае не вида инопланетного.

      Фильм Джона Карпентера «Нечто» весьма подобен в своей онтологической схеме «Вторжению Похитителей Тел» – воспроизводись и выживай. Мотивация Нечто не отличается от Похитителей Тел – выживание и воспроизводство. Различие состоит только в способе, более зловещем и сверхъестественном по сравнению с предыдущим фильмом. В виду того, что существо из названия обладает способностью менять облик по подобию любой окружающей жизненной формы без ведома последней, персонажи фильма не могут быть уверены в том, кто из них является «Нечто», а кто нет, поскольку мутации Нечто сохраняют внешность, воспоминания, и манеру поведения образцов, которыми они становятся, внутри оставаясь зловещими чудовищами из иного мира. В результате члены антарктической исследовательской экспедиции – устроенной неподалеку от места крушения инопланетного корабля Нечто, случившегося миллионы лет назад – оказываются неспособны определить, кто их них превратится в Нечто, а кто все еще остается тем, кем кажется. Естественно, что обитатели антарктической станции сосредотачиваются на подавление всякой и любой мысли о том, что они являются Нечто, точно так же как свидетели разгара эпилептического припадка стараются не думать о том, что являются не более чем машинами, сделанными так как они сделаны, и возможными для переделки, часовыми механизмами, а вовсе не неизменными во внутренней постоянной сути созданиями.   Путем изоляции (удаляя подобную возможность из сознания), последние способны сохранять чувство существования в виде идеализированных существ, индивидуальных и целостных, а не механических - человеческих марионеток, которые совершенно не воспринимают себя таковыми. Они могут также отвлекаться от любых тревожащих мыслей о сущности человеческих существ путем просмотра фильмов, в которых все персонажи становятся жертвами зловещей сверхъестественной судьбы, которая не может иметь никакого отношение к реальной жизни, поскольку представлена как вторжение из «чужих и загадочных сфер», которые, как они полагают, невозможны в нашем мире, где мы знаем кто мы и знаем кто все остальные - члены вида, который существует, чтобы выживать и воспроизводиться, обычные люди, которые не имеют никакого отношения к зловещей сверхъестественности и устойчивы к пессимизму художественных произведений, таких как «Вторжение похитителей тел» и «Нечто», чьи персонажи страдают, умирают, и трансформируются в борьбе за собственную жизнь и право оставаться людьми.

     Чтобы составить должную оппозицию менталитету обычных людей, давайте снова обратимся к неисправимому одержимцу профессору Никто.

В своей лекции «Пессимизм и Сверхъестественный Ужас, Часть Первая», он объясняет нам способы противостояния среднему оптимистическому смертному, и дает возможность вспомнить некоторые из основных тем настоящей работы. 

 

    Безумие, хаос, кровавый погром, уничтожение бесчисленных душ - мы кричим и гибнем, пока История лижет палец и переворачивает очередную страницу. Художественная литература, будучи неспособной конкурировать с реальным миром в остроте боли и продолжительности ужаса, компенсирует свои недостатки иначе. Каким образом? Изобретая причудливые средства достижения жестокого исхода. Среди которых, само собой, находится и сверхъестественное. Преобразуя естественный порядок вещей в сверхъестественный, мы получаем возможность утверждать и отрицать их ужасы одновременно, одновременно наслаждаясь и страдая от этого переживания.

   Таким образом, сверхъестественный ужас это совместное

Обладание двумя глубоко различными видами бытия. Мы не способны обладать подобным даже путем теснейшего соприкосновения с целостностью естественного мира. Но мы приходим к подобному как к части нашего мрачного наследия о том, чем мы являемся на самом деле.

Как только мы достигаем осознания затруднительности человеческого положения, мы немедленно, разделившись посередине, разлетаемся в двух разных направлениях. Одна половина посвящает себя апологетике *), даже празднованию, игрушки нашего нового осознания.

*) Апологе́тика (от греч. ἀπολογία — защита, оправдание) или основное богословие — раздел христианского богословия, посвящённый обоснованию вероучения с помощью рациональных средств.


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-04-19; Просмотров: 188; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.153 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь