Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Чтобы не прослушать твой голос.
На группу иногда собираются больше тридцати пяти человек. Мы сидим в нескольких кругах. Здесь не обязательно соблюдение правил вежливости. Говорят, споря и не споря, иногда сразу несколько человек. Просто слушать, а тем более слышать и понимать каждого, почти невозможно. А надо выделить живое, нужное, настоящее. Не дать ему в этой неразберихе заглохнуть. Помочь утвердить себя вопреки неуверенности, непониманию (порой непониманию даже самим тем, от кого оно - живое - исходит). Утвердить живое вопреки резонерству, привычному предрассудку, господствующему и - часто, благодаря своей «очевидности», привычности - давящему все живое здравому смыслу. Тогда слушаешь не - что говорит человек, а - как говорит. Вдруг слышишь живую ноту, голос «из живота»: от своей боли, радости, своего сердца, и выделяешь этот голос. Пусть косноязычный, с противоречивым текстом, пусть путаный, не признаваемый самим, готовым скукожиться, говорящим, задавленный его же неуверенностью, трусливой самоиронией, бравадой... да мало ли чем мы заглушаем свой собственный голос! Ложь себе - самая изощренная и самая убедительная потому, что ее изворотливость находится в прямом соответствии с теми самыми нашими способностями, используя которые, мы стремимся противостоять ей, изобличить себя! Труднее всего слышать себя, доверять себе - голосу своей, только тебе открывшейся правды.
Доверить или не доверить... себе?..
Представьте. Консилиум маститых врачей ставит успокаивающий, не требующий срочной активности диагноз. А вы — молодой врач, и вам кажется, что это - другое и более серьезное заболевание, и нужно безотлагательное вмешательство, которое может спасти больного. Почему так кажется, вы не знаете. Нет знаний, но есть какая-то эфемерная память - интуиция, есть ощущение, что это именно то, а не другое. Если вы правы, то требуется сложное и рискованное вмешательство, вредное и опасное в случае вашей ошибки. Если вы ошибаетесь, то, кроме безнадежного спора и конфликта с авторитетами (что и само по себе, конечно, не мало), вы можете навредить живому человеку. Легко вам будет в такой ситуации поверить себе? Ведь «впечатление», «кажется» — это так ничтожно мало и недоказуемо. А спор можно разрешить только тем сложным и небезразличным больному вмешательством... Можно высказать впечатление «для очистки совести» и не отстоять его. Вы же высказались, а решать им. «Старшим - виднее! Им решать судьбу человека». Можно отстоять и - ошибиться. А как легко поверить, что впечатления нет! Оно же неосязаемо, не обосновано логически, дунь и - нету. А человек погибнет от твоего недоверия впечатлению. Ох, как трудно нащупать эту грань доверия и недоверия к себе! Но врачом, а не лекарем, человеком, а не безликим футляром на человека, по-моему, становятся только те, кто научился доверять себе и сомневаться и проверять. И быть самому в ответе за последствия любых своих действий. В ответе за все! Так как же уловить эту грань своего и не своего в себе, в другом? Как передать, что, слушая то, как говорит человек, услышишь больше и поймешь лучше? И как это самое «к а к » вложить в записку, наполнить им повествование, чтобы оно обрело душу?
Девятый вал.
В Русском музее в Ленинграде, куда я пришел посмотреть другие полотна Куинджи, так же неожиданно на меня хлынул «Девятый вал» Айвазовского, дух перехватило. Все эти открытия нового были неожиданны, случайны... Но одно было общим. Я был к нему (новому) готов! Я с интересом искал, заранее принимал тревогу встречи с незнаемым. Я уже любил ещё неизвестное мне!
Прорицание.
Илья Эренбург сказал, что XX столетье — «не век спутников, а век Пикассо». Вначале я превратно понял его в том смысле, что абстрактное искусство таит в себе самые теперь главные открытия человека. Но не в Эренбурге дело. Его реплика заставила меня заинтересоваться, полюбить неизвестное мне, захотеть его увидеть, узнать (интерес к предмету - следствие любви и ее непременное проявление; нет интереса — значит, нет любви). В мое первое - недельное - пребывание в Ленинграде четыре дня я провел в Эрмитаже. Три дня из них - в залах Пикассо. Опять - сначала, может быть, даже раздраженное на себя за свою слепоту недоумение. Потом — переживание «Любительницы абсента». Оказалось, что искаженная, изломанная, огромная рука женщины - не формалистский фортель, а правда состояния. Рукой вбирает женщина себя в себя. Защищая, отгораживая от всего, прячет в себя ранимое, чуткое, совершенно одинокое существо, действительная жизнь которого сосредоточена внутри, чему и помогает напиток из бокала, разделяющего ее одиночество. (Чем не Галя!) «Абстрактные» работы вызывали вначале досаду и утупленное бесполезное разглядывание, похожее на возню мартышки с очками в известной басне. К концу последнего дня, усталый, уже перехотев есть, сел на кушетку и забылся. Не помню, как я очутился за уединенным угловым столиком то ли в маленьком кафе, то ли, в чем-то вызывающем ассоциацию с ремарковским, баре. Было шумно. Сизый дым плыл над столиками. От винных паров все ощущения в моей голове как-то сместились. Шум казался ровным и дружественным. За моим столиком я чувствовал себя совсем уединенно и в то же время - рядом с людьми. Люди мне не мешали, но и одному хорошо. Сквозь высокий бокал глядел на всех, не различая лиц. Хорошо было, что их можно не различать - кругом просто люди. Взвизги оркестра были чуть отдалены и приглушены своим же шумом и тоже способствовали этому чуть хмельному уюту. Сквозь эту приглушенность, к моему неудовольствию, пробился чей-то отдельно различимый голос. Кто-то тряс меня за плечо: — Простите, я скоро 30 минут наблюдаю за вами - вы не шелохнетесь! Что вы там видите? Я очнулся, сидя на кушетке, уперев руки локтями в колени и положив на кулаки голову. Рядом стоял молодой, интеллигентного вида мужчина. Это он обратился ко мне с вопросом и тронул за плечо. Музей закрывали. Надо было уходить. Напротив, как раз на уровне моих глаз висела картина с непонятным расположением линий и подписью «Столик в кафе». — Я вот, сколько ни смотрю, ничего не понимаю. Мы поспешили к выходу. Я попытался рассказать то, что теперь рассказал вам, Саша, добавив только, что в действительности, я ничего в обычном смысле слова не «видел»! Я был там. Сидел за столиком. Был в этом баре. Смотрел на все сквозь бокал. Еще там, за окном, зажигалась и гасла, взбегала и падала в такт взвизгам оркестра красная яркая реклама. — Это ни на что не похоже. Теперь я ничего не вижу, только помню! — Вы не ленинградец? — Нет. — И, конечно Н-ову не знаете? - Он назвал незнакомое мне имя. - Я бы вам не поверил. Но на том же самом месте и почти теми же словами она мне рассказывала почти то же самое. А я, хоть убей, ничего не вижу! Он был старше. Мы ехали в метро к нему смотреть репродукции картин и графику еще незнакомого мне Рокуэлла Кента в качественном зарубежном издании. Он спросил меня, каким врачом я собираюсь стать. Я перешел на второй курс. Медицину представлял себе только хирургией. И сам не знаю, как, может быть, чтобы рядом с ним, взрослым интеллектуалом, придать себе значительности в своих же глазах, ответил, что буду... психиатром. Именно тогда, у черного стекла задней двери вагона метро, я впервые произнес это слово, которое оказалось прорицанием. В его холостяцкой квартире мы запивали Р. Кента кипятком без заварки из граненых стаканов (заварка и сахар у него кончились, и он забыл сегодня купить) и заедали, натирая его на терке, твердым зеленым сыром без хлеба (хлеба тоже не было). Зеленый твердый сыр (его я видел и пробовал тоже в первый раз) любил и специально купил по дороге хозяин... Позже я научился по желанию «входить» в это кафе. Надо было сесть напротив и только сместить фокус, в котором сосредоточен взгляд, за картину. То есть смотреть не на полотно, а за него (так само собой получается, когда задумаешься). Рамка картины теряется из виду, «ломаные» линии складываются в окружающую тебя обстановку, бокал на блестящем полировкой столике без скатерти оказывается на уровне твоих глаз, так как ты склонён. Глядя «внутрь картины» перестаешь видеть окружающее тебя в зале музея. А так как ты действительно сидишь, то твоя поза, состояние и связанные с ними ощущения становятся частью переживаемого сюжета. Создается иллюзия, что сидишь ты за столиком в этом кафе. И эти все переживания теперь уже тоже — мои навсегда. Теперь у меня было свое знание, что «абстрактная живопись» может быть мне интересной, наполненной реальностью и окунающей меня в самую остро переживаемую реальность. А, имея свой опыт, что в исследуемом можно найти нужное, искать гораздо увереннее и легче.
Поддержка.
Много позже этих лет я напишу в своей «Юбилейной анкете»:
Эрмитаж! Залы..., залы..., залы... «Куст сирени» - Ван Гог! Роден - «Поцелуй» - этот стон двух тел!.. Здесь земным родством обдавало. Пикассо, Пикассо, Пикассо - Этот бог или этот бес?! Эренбург мне сказал, что здесь - Век наш, космос и наше завтра. Не поняв и боясь не понять, Продирался в него, как в космос. Одинокость встречал и голос, И пространство свое и себя. Откровеньем стал «Столик в кафе». Я - за ним, как прошел сквозь стену! «Одиночество за абсентом» Чуть заметно кивнуло мне... Незнакомцев моя родня Понимала и называла. «Дама с веером» колдовала На разломе себя и меня... Мир безумцев был прост. И ему Быть казалось простым и естественным. Ниоткуда пришла поддержка, Но была непонятной уму!
* * *
Почему Снег, я так и не знаю... И Перекидной Мост..., и Голубой Силуэт... О чем-то не могу вспомнить... Чего-то не умею разглядеть...
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-04-19; Просмотров: 222; Нарушение авторского права страницы