Кихару — ходатай за других

 

Когда Н. и я жили в Адзабу, у нас работала Киё-хара-сан. Сама она была родом из рыбацкой деревни близ Симода и отличалась порядочностью и немногословностью. С ее появлением я могла спокойно отдаться своей работе.

Это случилось жарким августовским днем.

— Моя двоюродная сестра и ее муж приезжают завтра в Токио и хотят непременно повидать меня, — сообщила накануне Киёхара-сан и все утро с нетерпением ждала свою сестру из деревни.

Ближе к полудню появилась молодая супружеская пара, тащившая с собой два больших ларя. В одном были свежие морские моллюски, а в другом овощи. Они были очень тяжелы. Хотя стояла жара, молодая женщина несла на спине малыша. Со всех пот катил градом.

— Снимите ребенка и примите душ. Бабушка, принеси-ка попить чего-нибудь холодного. — Я взяла у матери ребенка. Несмотря на полуденный зной — на дворе был август месяц, — малыша укутали в пелерину, откуда выглядывали одни чудные круглые глазки. Кожа ребенка была белой, как бумага. — Такая жара. Выпейте чего-нибудь холодного.

Малышку звали Митико, и ей было семь месяцев. Когда я взяла ребенка и хотела снять пелерину, молодая мама тотчас рванула ее к себе и начала было натягивать ее обратно. Я удивилась. Супруги печально переглянулись. Что-то здесь было не так.

— Ведь они приехали в Токио, чтобы положить малышку в больницу. Это уже третья попытка, — объяснила мне Киёхара-ссгн.

На мой вопрос, что с ребенком, мать молча дернула вниз накидку. У малышки не было губ. Под носом совершенно не было плоти, там зияла одна дыра. У меня непроизвольно вырвался крик.

Несмотря на столь чудные глазки, вид ее невольно вызывал слезы. У ребенка была тяжелейшая форма заячьей губы. При безобидной ее форме расщепленной бывает лишь верхняя губа, но здесь расщепленной оказалась и верхняя челюсть, и малышка была не в состоянии сосать молоко.

По деревне ползли злые слухи. Так что молодая женщина прятала ребенка в доме и даже не выходила с ним на улицу. Малышка уже семь месяцев со дня своего рождения не была на свежем воздухе, поэтому у нее была такая белая кожа.

От охватившей меня жалости я не знала, что сказать, и некоторое время молчала. Поначалу они посетили врача у себя в деревне, который направил их к доктору в Нумадзу. Но он тоже оказался бессилен и посоветовал обратиться в токийскую больницу. В ту пору, чтобы добраться из рыбацкой деревни, где жили молодые супруги, в Токио, нужно было проделать чуть ли не кругосветное путешествие. От своего дома до парома приходилось добираться на лошадях или автобусе. Оттуда паромом они доезжали до Нумадзу, а там садились на поезд, следовавший в Токио. В 1950 году это было целое мучение — путешествовать с ребенком паромом или на поезде.

Одна мысль о том, как молодые супруги, совершенно не знающие Токио, с огромным трудом и вконец измучившись, добрались до больницы, заставляла меня тяжко вздыхать.

В больнице их отослали в другую, более крупную больницу, и им на следующий день пришлось проходить все по второму кругу. Поскольку молодой отец был рыбаком, он не мог долго отсутствовать, самое большее два или три дня. В больнице приходилось ждать своей очереди, и они не знали, каким поездом удастся вернуться. Наконец они нашли себе ночлег близ больницы, там переночевали, а следующим утром отправились в обратный путь.

Теперь это был их третий приезд в Токио, а накануне они побывали в большой больнице. К счастью, им удалось поговорить со специалистом, но для проведения операции не было мест, и им приходится возвращаться несолоно хлебавши к себе в деревню и там ждать своей очереди.

— Сейчас мы не можем сказать, когда это будет, но как только освободится место, мы вам сообщим, — было заявлено им. Разочарованные таким поворотом событий, они переночевали в гостинице, а затем направились к нам.

После полудня они хотели поездом ехать обратно в Нумадзу, оттуда паромом, а потом на лошадях следующим утром добраться в деревню, где мужа ждала работа. Эти поездки в Токио занимали много времени и средств.

Я лихорадочно соображала, что можно для них сделать. Супруги были просто в отчаянии, а Киё-хара-сан принялась плакать.

Стоп! Словно по божьему промыслу в моей памяти вспыло имя «д-р Кавасима».

— Погодите, мне кое-что пришло в голову. — Я вскочила и бросилась на улицу. Если пройти немного от нашего дома, то с левой стороны непременно упретесь в больницу Айику. Туда я и спешила, где поведала доктору Кавасима печальную историю маленькой девочки. Доктор изъявил желание тотчас осмотреть ребенка. Я чуть ли не бегом пустилась в обратный путь и вернулась со всем семейством девочки.

Нам страшно повезло.

Благодаря стараниям доктора Кавасима, к радости молодых родителей, малышку Митико сразу же положили в больницу.

В ту пору нужно было самим приносить в больницу футон, простыни, одеяла и прочие принадлежности, так что я все доставила из дома. Молодой отец сразу же тронулся в обратный путь, где его ждала работа. Мать же оставалась у нас три дня, навещая в назначенные часы свою дочку. Затем и она отправилась домой, а я ее заменила.

Ежедневно я навещала маленькую Митико. Через несколько дней состоялась операция. Поскольку мы жили неподалеку, а Киёхара-ссш и мои девочки проявляли большое участие в судьбе ребенка, ее каждый день, сменяя друг друга, навещали в больнице Токуэ, Омо, Пэко, а также мой сын. Все наше семейство заботилось о малышке Митико.

С легким сердцем оставили мне на попечение свою дочурку ее родители, чье пребывание в больнице длилось четыре недели. Об операции напоминал лишь шрам, красной линией протянувшийся под носом, в остальном же все было проделано блестяще.

Ко дню выписки подоспели сами родители. Теперь отпала всякая нужда в пелерине, которой прежде окутывали голову ребенка. У милой Митико даже порозовели щечки, и вот она, восседая на спине матери, обласканная всеми, отправилась домой. Больше всего меня радовало то, что Токуэ, Омо, Пэко и мой сын на свои карманные деньги накупили Митико игрушек и нагрудничков.

Я незамедлительно отправилась к доктору Кава-сима и сердечно поблагодарила его за то, что тот не только уберег ребенка от незавидной участи, но тем самым осчастливил многих других.

В дальнейшем мы каждый месяц получали большой деревянный ларь, груженный всякий раз свежей рыбой и огромными морскими улитками, что посылал нам благодарный молодой папаша. Нас всех это неизменно радовало, и полученными дарами мы щедро делились с соседями.

Сейчас Митико должно быть уже за тридцать. Скорее всего она замужем и у нее уже свои дети. Я слышала, что теперь можно легко на пароме из Ну-мадзу добраться до М., и поэтому думаю при своем следующем посещении Японии навестить Митико, ее родителей и Киёхара-сан.

Вскоре после открытия салона в Адзубу я навестила в один из свободных дней свою старую подругу Коэйрё. Она, как уже говорилось, вышла замуж за Янагия Кингоро и жила в Кагурадзака, куда я часто к ней наведывалась.

Я всегда долго гостила у них, поскольку там было так весело. Но в этот раз я застала двух незнакомых малышей, которые носились вокруг нее. Старшему было около пяти, а младшему три года. Поэтому там царила совершенно иная обстановка, ведь дети шумели, носились по классу и опрокидывали чаи, налитый гостям.

К семейству Кингоро принадлежали старший сын Кэй (позднее основавший вместе с Микки Кер-тизом и Хирао Масааки роккабилли-бенд), который учился в последнем классе средней школы, и уже взрослая дочь Мисако. Младшую дочь звали Сатоко, и она была на восемь лет старше моего сына. Поэтому я удивилась, что же это за малыши.

Коэйрё сразу же призналась мне, что находится в затруднительном положении. Дело касается знакомой ей молодой вдовы, чей муж из-за полученного на войне пулевого ранения долго был прикован к постели, а три месяца назад скончался. Ее сыновьям было пять и три года, она не может прокормить свою семью, но не в состоянии подыскать себе место, где бы можно было жить с детьми и работать. Она побывала в службе призрения и попечения о несовершеннолетних, но ей отказали, поскольку подобные учреждения предназначались лишь для сирот. Деньги кончались, и положение становилось совершенно отчаянным.

У самой Фудзико не было ни родителей, ни родственников, а со стороны мужа осталась лишь одна старая мать, которая едва сводила концы с концами. Доведенная до отчаяния, она купила лапши, чтобы напоследок досыта накормить своих деток, после Чего решила утопиться вместе с ними в водах Суми-да. Как раз в этот момент рядом оказалась Коэйрё.

— Вы еще так молоды и умереть еще успеете. Лучше повременить, авось мы вместе что-то да придумаем, — сказала она и забрала к себе молодую женщину.

И вот теперь оба малыша шумели возле нее. Особенно громко и часто без всякого повода плакал самый маленький.

Все свои пьесы Кингоро писал сам и представлял их каждый месяц молодым коллегам по ракуго. Подобная нервозная обстановка в доме особенно его раздражала.

— Плачущие, бегающие вокруг дети ему крайне надоедают, — говорила с несчастным видом Коэй-рё. — Но если я сейчас ее выгоню, она потеряет всякую надежду и наложит на себя руки.

Фудзико, с красивым, бледным лицом, которой было всего лишь двадцать шесть лет, помогала ей на кухне.

— Поговори с ней. Хотя я ее приютила, так дальше продолжаться не может.

Я обратилась к Фудзико:

— Если ты хочешь умереть, это твое дело, но решать за детей ты не имеешь права. Ведь неизвестно, что предначертано молодым в дальнейшем. Что сказал бы твой муж, если бы ты их лишила жизни?

— Да, когда я хотела броситься в реку, старшенький сказал: «Мама, мне не хочется умирать» — и стал вырываться. Младшего я усадила на спину, и он крепко спал, наевшись лапши. Так что он не в состоянии был говорить, но… — Фудзико плакала не переставая. — Но с двумя детьми я не могу найти р боту. Везде мне отказывают. У меня просто нет вы-хода… Мы все трое умрем с голода. Поэтому будет лучше, если мы последуем за моим мужем… — внов» залилась слезами Фудзико.

— Хоть я их и приютила, но мужа это крайне раздражает, да и моим детям все это не очень нравится. Однако куда ей податься? — Коэйрё совершенно не знала, что делать.

— Пусть тогда все трое перебираются к нам, — решила я. Нас и так было много, так что двумя детьми больше или меньше — не имело никакого значения. Если она отыщет работу и сможет там жить, мы сумеем позаботиться о детях, а сама мать оставит всякую мысль о самоубийстве. Таким образом, в тот же день Фудзико перебралась к нам со своими обоими детьми.

Поскольку, к счастью, она оказалась приятной и милой женщиной, то нашла работу и кров в чайном заведении «Токива», владельца которого я знала. Я дала ей полный комплект одежды, куда входили летнее и зимнее кимоно с соответствующими оби. Она была молода и красива, так что и сами работодатели остались не внакладе.

Теперь что касается детей.

У меня был салон красоты, куда приходили клиенты. Поэтому было бы утомительно слышать ежедневно их гомон. У подножия холма, где располагался мой дом, находились детские ясли. Туда я их и определила с девяти утра до пяти часов вечера. Питались и мылись они у нас, спали же в моей комнате на втором этаже.

Но самый маленький постоянно плакал. Его звали Минору, но из-за непрекращающегося рева все его звали Рева-Мино. Он никогда не говорил спокойным голосом, всегда слышались плаксивые нотки.

С Такаси, тем, что постарше, мы не знали никаких трудностей, но вот Рева-Мино каждую ночь оправлялся в постель. Будучи уже далеко не младенцем, он оставлял в постели лужу. Пэко и Омо каждое утро злились из-за этого и его не жаловали. Я чувствовала себя виноватой и поэтому сама стирала мокрое белье.

Мой сын тоже злился и боялся, что соседи могут в этом заподозрить его. Хотя свои футон я и просушивала каждое утро, все же на них было полно пятен. Я перепробовала всевозможные способы, к примеру, не давала Мино вечером ничего пить или же поднимала его ночью в туалет, однако ничего не помогало. В итоге подобное происходило каждые три или четыре дня… Раз я приняла его, то должна и отвечать. Будучи от природы очень отзывчивым человеком, мой муж. никогда не выказывал недовольства, и меня очень трогало то, что, покупая что-нибудь моему сыну, он то же самое приносил и Такаси с Минору.

Как и следовало ожидать, мать и бабушка ругали меня за трех непрошеных гостей.

— Ты не от мира сего, невозможно понять, откуда у тебя такие странные причуды, — жаловались они. По их мнению, я вовсе ополоумела.

Однако мне становилось не по себе при мысли о том, что я буду безучастно смотреть на беды других, при том что, когда мне самой было плохо, меня по-отечески тепло приняли супруги Иида после всех тех мытарств, когда я с ребенком на спине и с котомкой риса, рискуя сломать шею, висела на подножке поезда. Мне было очень жалко Фудзико, которая хотела умереть со своими обоими детьми, и я не могла просто отмахнуться от Такаси, сказавшего: «Мама, мне не хочется умирать», — и Минору, впервые в жизни попробовавшего чего-то особенного — а именно лапши, которая должна была оказаться последним обедом приговоренного к смерти, — и жить дальше, словно бы ничего не было.

Мой сын заботился о них, как старший брат, хотя Рева-Мино и ему был в тягость. Если у того не было игрушки, он плакал, если другие дети не играли с ним, он опять плакал, если мой сын и Такаси мирно ладили друг с другом, он тоже плакал. Этот ребенок словно жил исключительно для того, чтобы изводить всех плачем. Даже воспитательницы в саду удивлялись, что тот постоянно плачет. Он был прирожденным плаксой.

Его старший брат Такаси оказался очень смышленым ребенком и мог без посторонней помощи излагать весьма запутанные вещи. Когда я по утрам зажигала перед домашним алтарем священный огонь и молилась, он становился рядом и складывал свои ручонки.

— Все боженьки, дядя и тетя спасли нас. Когда мы вырастем, то воздадим им за это. Прошу вас, все боженьки, проявите свою милость к дяде с тетей, — молился он.

— Очень сообразительный для пяти лет, — считал Н.

Хотя этому его никто не учил, иногда Такаси говорил подобно ребенку из пьесы, что меня крайне поражало.

К счастью, Фудзико вскоре познакомилась с одним славным парнем, который был согласен взять к себе и детей, и они поженились. Что сталось с Такаси, выражавшимся словно персонаж пьесы и знавшим, что хотят от него услышать взрослые, и Минору, постоянно плакавшим и делавшим в постель? Сейчас это, пожалуй, мужчины средних лет…

 

В Америку

 

Я была зла на соседку, судачившую о том, что Н. каждое утро сопровождал Кинуэ в школу. Но более всего я злилась на мать с бабушкой, ибо не могла понять, как эти пожилые, опытные женщины могли всерьез относиться к подобной ерунде и постоянно попрекать меня этим.

Почему они не могли просто пропустить это мимо ушей? Две умудренные жизнью женщины… Мне было безмерно горько.

Подобные случаи участились, и мы с трудом ладили друг с другом. К тому же мой сын боготворил своего папу. Особенно хорошо папа умел играть в поезда и мяч, и когда нам удавалось выкроить время, то мы все втроем куда-нибудь отправлялись. Маме и бабушке это, похоже, особенно не нравилось.

Когда те порой навещали нас, сын их не замечал, как всегда ни на шаг не отходя от папы. Иногда они предлагали ему приготовить его любимое кушанье, но и тогда он отнекивался. Ему больше нравилось есть вечером в саду с папой.

Сад хоть и был небольшой, мы тем не менее часто выносили туда стол и устраивали своего рода пикник, что очень восхищало моего сына. Я хорошо представляла себе, как расстраивало маму и бабушку то, что мой сын не бывает больше у них. Однако я давала им достаточно денег, и в их распоряжении была наша экономка. Поэтому перед ними я никакой вины не испытывала.

В то время по выходным дням у нас часто ночевал Фукудзава Юкио, закадычный друг моего сына. Отец Юкио приходился внуком Фукудзава Юкити, основателю университета Кэйо. Его мать была европейкой, рожденной в Греции и выросшей во Франции.

Я работала не покладая рук, чтобы обеспечить обе семьи. Мой муж как раз тогда стал приобретать известность. Если он что-то зарабатывал, все это уходило на бензин и рекламу. Я получала доходы от содержания салона красоты, затем жалованье из начальной школы на Вашингтонских холмах и сравнительно высокие гонорары за ведение показов мод.

Наряду с этим я еще подрабатывала частными уроками английской речи, то есть была, как у нас выражаются, лисицей с девятью хвостами. Школа на Вашингтонских холмах платила мне в долларах, что по тому времени составляло 36 000 йен. Это примерно соответствовало жалованью высокопоставленного чиновника.

Мне приходилось невероятно много работать, чтобы содержать обе семьи. Кто, подобно мне, вырос в «мире цветов и ив», тому крайне претит скупость.

Когда мы строили свой дом в Адзабу, то рассчитывали использовать его в качестве фотостудии. Сама студия была достаточно просторной, чтобы при фотографировании можно было перемещать саму треногу с аппаратом. Многие артисты и манекенщицы приходили к нам сниматься. Порой я одаривала их одним из своих кимоно и тщательно подбирала для них соответствующие аксессуары и накидки. Единственным моим желанием было, чтобы муж получил известность.

Первого мая 1952 года мой муж отправился ко дворцу снимать демонстрацию. Когда мы по радио услышали, что там переворачивали и поджигали американские автомобили и из-за возникших беспорядков много людей было ранено, то страшно волновались за него.

Он вернулся домой под вечер в разорванной рубашке и с ссадинами на локтях и голове, но, слава богу, живым. Он был раздосадован и поведал нам нечто совершенно удивительное об одной американской женщине-фотографе.

Ее звали Маргарет Берк-Уайт. Несмотря на град обрушившихся камней, она оставалась стоять на грузовике. Хотя ее голову заливала кровь, она не дрогнула. Стоя, она продолжала снимать, наклоняясь лишь для того, чтобы поменять пленку. Затем она вновь выпрямлялась и принималась фотографировать. Мой муж сказал, что при виде такой женщины он, мужчина, не посмел бежать. Там он воочию увидел, что такое настоящий профессионализм.

Позже, уже в Америке, я посетила выставку Маргарет Берк-Уайт, где были представлены фантасмагорические снимки, изображающие коршунов, что облепили плывущий по Гангу труп, и людей, бегущих через пламя горящих автомобилей на площади возле императорского дворца как раз в то время, когда там находился и мой муж. Эти снимки были сделаны в ту пору сорокалетней женщиной. Меня крайне поразила эта необычайная женщина.

Этот кровавый Первомай сильно подействовал на моего мужа, и это влияние ощущается в его работе с Сакагути Анго для журнала «Тюокорон». Сегодня его женские портреты причисляют к одним из лучших в мире. Хотя и редко случается слышать, чтобы так хвалебно отзывались о бывшем муже, я и сегодня убеждена, что он был самым лучшим из всех моих мужей.

Наш брак оказался удачным, мальчик был по-настоящему счастлив, и остальные, что помогали мне и на меня работали, также были всем довольны. Единственно обиженными были моя мать и бабушка. Наши взгляды оказались совершенно разными, и согласие было невозможным. Своими непрекращающимися жалобами они надоели и моему мужу.

— Нас так или иначе отправят в дом престарелых. Мы уже смирились с этим, — только и слышалось от них.

Сегодня в этом нет ничего необычного, но тридцать пять лет назад считалось чем-то ужасным помещение родителей в дом престарелых. Это считалось проявлением черной неблагодарности.

Я продолжала тянуть лямку, подобно лошади, работая на показах мод, давая уроки английского языка, обслуживая посетителей салона красоты и преподавая еще в школе на Вашингтонских холмах. Каждый день я мечтала, как бы отоспаться хоть раз. Об отдыхе не было и речи, я даже не могла позволить себе расслабиться. Но мне вовсе не хотелось жаловаться матери и бабушке. В мое отсутствие, когда приходилось ехать на показы мод в Киото, Кобэ или Осаку, они наведывались каждый день и жалели «бедное дитя». Когда меня не было, они могли говорить о моей черствости и делать язвительные замечания.

Я не могла постоянно находиться дома в качестве громоотвода. Часто все доставалось и Н. Хоть они и были моими мамой и бабушкой, выдержать все это было невозможно. Просто невыносимо становится, когда старые люди оказываются столь язвительными и полными злобы, да к тому же когда их двое! Меня печалило то, что моя замечательная бабушка и мама, считавшаяся одной из первых интеллигенток эпохи Тайсё, превратились в таких сварливых старух и сущих ведьм.

Родители и сестры Н. в Йокохаме были не лучше. Жена с ребенком, старшая по возрасту, да еще некогда гейша, — самая плохая партия, какую он только мог себе составить. Похоже, сестры прожужжали ему об этом все уши. Во всяком случае, он стал отлучаться по вечерам и выпивать.

Конечно, ему пришлось столкнуться с трудностями, к коим он, будучи еще молодым, не оказался готов. И я чувствовала себя все более незащищенной и несчастной.

Похоже, жизнь моя проходила под знаком «начинать за здравие, а кончать за упокой». Ведь сама я ничего плохого не сделала, а мои чувства остались прежними… Я надрывалась изо всех сил, хотя меня угнетала окружающая обстановка и я чувствовала, как она все больше давит на меня. Так что мне приходилось искать выход из сложившейся ситуации.

Оглядываясь назад, я должна признать, что все выпавшие на твою долю испытания в итоге оборачиваются благом. Собственно, я прожила жизнь целых пяти женщин… Но все это дошло до меня потом, когда я прожила уже тридцать лет в Америке.

При расставании мне совершенно чужды всякие мысли о мести, сведении счетов. Поэтому я сказала Н. следующее:

— Если пойдет так и дальше, нас обоих ждет несчастье. Нам нужно расстаться именно сейчас, когда мы еще любим друг друга.

Однако Н. был молод и довольно упрям, чтобы так легко согласиться. Я и сама не была столь решительна, как казалось. Наконец, я посчитала, что будет лучше вначале все уладить.

В 1956 году в Нью-Йорке открылась международная ярмарка. Это была Международная промышленная ярмарка, устраиваемая каждые три года и длящаяся целых две недели. В новом Колизее были выставлены самые разнообразные товары изо всех стран.

Я решила туда поехать и показать своих кукол. Сегодня в Нью-Йорке живет пятьдесят тысяч японцев, а в ту пору там их едва набралось бы пятьдесят человек, и показ изготовления японских кукол представлялся по-настоящему необычным зрелищем.

— Позвольте мне поехать туда на один месяц, — умоляла я Н., мать и бабушку. Мать, как обычно, стала причитать, что мне не следует оставлять на произвол судьбы двух старух и ребенка.

— Поезжай, — неожиданно заявила моя бабушка. — Лучше повидать мир, пока еще ты молода. Не ограничивайся одним месяцем, а осмотрись лучше. Мы как-нибудь справимся.

Мне не нужно было повторять дважды.

Я продала дом в Адзабу и купила вместо него такой же в Эбису. Маленькую пристройку я сдала иностранной чете. Я устроила так, чтобы на эти деньги могли жить мои мама с бабушкой, после чего уехала. Н. нашел себе где-то студию, так что мой отъезд в этом отношении не создал для него никаких трудностей.

В ту пору еще не было реактивных самолетов, и я полетела из аэропорта в Ханэда на четырехвинто-вой машине компании «Северо-западные азиатские авиалинии» (Northwestern Oriental Airlines).

Выдался необычайно холодный день. Поскольку я не выношу, когда меня провожают, то хотела одна ехать в аэропорт. Но так как госпожу Одзава, мастерицу кукол, в автобусе сопровождали ее ученицы, все прошло очень весело. Целая гурьба молодых девушек со звонкими голосами провожала нас, и уже при сгущающихся сумерках мы поднимались по трапу в самолет. Тогда я не могла и подумать, что вернусь в Японию лишь через двадцать лет. Садясь в самолет, я страстно желала, чтобы Н. не страдал, а мое сердце не разрывалось от разлуки.

 

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: