Целостная и здоровая красота сексуальности

 

Мы подошли к последней части нашего обзора и главному утверждению Песни Песней о теологии сексуальности. Сексуальность – красива, блага и здорова. Ей надо радоваться и наслаждаться без страха и смущения. Любовь в Песни представлена не как нечто дешевое, уродливое и мелкое, а как нечто имеющее высочайшую ценность. «Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением» (8:7). Как и в первой главе Бытия, сексуальность в Песни, подобно всему остальному творению Божьему, «хороша весьма» (tôb mĕōd). Как и во второй главе Бытия, возлюбленные «были наги и не стыдились».

Да, мы вернулись в Эдем. «Дело словно происходит в раю, словно перед нами песнь Адама: ты – мое второе «я»! Ты – моя! От начала и до конца текст наполнен аллюзиями на слова Адама».[1608] События разворачиваются уже в грешном мире. Однако оказывается, что и после грехопадения возлюбленные могут согреться в райских лучах…

Эту целостную красоту и благость райской сексуальности можно видеть в ряде переплетающихся тем.[1609]

1. Райская любовь удивительно красива. На каждом шагу в Песни мы встречаем красоту. Показательно уже надписание: «Песнь Песней Соломона», то есть «Самая прекрасная/лучшая из песен Соломона» (1:1). Мужчина говорит женщине: «Ты прекрасна, возлюбленная моя» [1:15 (СП 1:14)], и она отвечает: «Ты прекрасен, возлюбленный мой» [1:16 (СП 1:15)]. Красоту возвещают и тщательно созданные словесные портреты, и десятки редких, экзотических слов, и тонкие аллюзии, и симметричная композиция текста. Даже животные восклицают о красоте! Ведь, например, слово ṣěbî, означающее «олень», означает также и «красота». «Слов-но из рога изобилия изливает на нас Песнь прекрасное, когда быть прекрасным – прекрасно в очах возлюбленного».[1610]

2. Райская любовь дивно чувственна. [1611] О том, как затрагиваются все пять чувств, мы уже говорили в главе 13. А сейчас процитируем высказывание современной исследовательницы о возвышенной чувственности в Песни:

 

Мужчина и женщина впервые стали единой плотью в Эдемском саду. Бытописатель вкратце упомянул об их сексуальной близости (Быт 2:24). Теперь же, в другом саду, возлюбленные сами восхваляют радости такой близости. Притяжательные местоимения не разделяют их. «Мой сад» и «его сад» сливаются в единую целостную гармонию. Объединяются даже время и место, ибо сад любви – женщина.

 

В этом саду чувственность шире и глубже. Если в Быт 2–3 все пять чувств приходят к непослушанию через вкушение запретного плода, то в Песни Песней они с самого начала насыщают поэзию и служат лишь любви. Любовь сладка на вкус, подобно плоду яблони (2:3; ср. 4:16; 5:1, 13). Благоухают виноградники (2:13), мирра и фимиам (3:6), ливанские рощи (4:11) и ложе (5:13; 6:2). Радость несут объятия и прикосновения [1:2 (СП 1:1); 2:3–6; 4:10, 11; ср. 5:1; 7:6–9; 8:1, 3]. Взгляд очей пленяет сердце (4:9; 6:13), и голос возлюбленного волнует его (5:2). Вкус, запах, прикосновения, лицезрение и слышание пронизывают Песнь.[1612]

3. Райская любовь как изобилие радости. В обстановке, пронизанной красотой и чувственностью, возлюбленные наслаждаются брачной сексуальной любовью. Вся Песнь Песней по сути есть «непрестанная радость от страсти и ее удовольствий».[1613] Первая вспышка дружбы, первая влюбленность, восхищение красотой друг друга, радость встречи после расставания, пышная свадьба, брачная ночь, хвала силе и постоянству любви – все это непрерывная симфония радости, прекрасной, яркой и пышной. Мы читаем о великолепном паланкине (3:6–11). Много дорогих заморских благовоний – фонтаны мирры, фимиама и других пряностей (4:6; 8:14). Описан и «дом пира» с его праздничным знаменем любви (2:4), сочными плодами (2:3, 5; 4:13, 16; 7:14) и пряным вином, соком гранатовых яблок (7:10; 8:2). А в самом сердце Песни звучит божественный призыв (и даже заповедь!): «Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь!» (5:1). Вообще «возлюбленные буквально упиваются минутами единения и воссоединения, сладким временем близости».[1614]

4. Райская любовь как удивительное приключение. Песнь Песней – высокая драма с любовным приключением. Женщина манит возлюбленного: «Побежим…» [1:4 (СП 1:3)]. Он же «скачет по горам, прыгает по холмам» (2:8). И в свою очередь зовет ее к приключению: «Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди» (2:10). Есть и весеннее веселье, и отважное путешествие «в ущелье скалы» за горный уступ (2:14), и увлекательная ловля «лисенят, которые портят виноградники» (2:15). Приключение продолжается! От восторга самой свадьбы (4:1–5:1) до трепета в ожидании любви (5:4, 8; 6:11–12); от живительных походов на природу и сексуальных встреч (7:12–14) до финального зова: «Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!» (8:14) – для влюбленных приключение никогда не иссякает.

5. Райская любовь как наслаждение . Суламита говорит о Соломоне: «Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. С великим наслаждением сидела я в ее тени, и плоды ее сладки для гортани моей. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мной – любовь» (2:3–4). Еврейский глагол ḥāmad в породе пиэль («наслаждаться чем-либо», «получать удовольствие»), возможно, указывает здесь на опыт долгий и продолжительный. Ариэль и Хана Блох дают такой вольный перевод: «Я наслаждалась много раз, снова и снова».[1615] То есть женщина не просто разок присела отдохнуть, а неоднократно радовалась общению с возлюбленным. Этот стих хорошо отражает настроение восторга в Песни, – восторга, который заметен и на лицах главных героев, и пронизывает почти каждое их слово и действие.

6. Райская любовь глубоко эротична. Фокс не преувеличивает, когда пишет о Песни Песней (и египетской любовной лирике): «Хочется сразу подчеркнуть, что эротика в этих песнях присутствует всюду».[1616] Глубоко эротичным и чувственным языком возлюбленные восхваляют физическую красоту друг друга и описывают свои сексуальные встречи. Иногда об этом говорится напрямую: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» [1:2 (СП 1:1)]; «о, если бы его левая рука была у меня под головой, а правая обнимала меня!» (2:6; 8:3); «нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него и не отпускала его» (3:4).[1617] Однако чаще мы видим, как физическая красота возлюбленных и экстатическое удовольствие сексуального опыта описываются через поэтические метафоры, сознательные двусмысленности, намеки и эвфемизмы, которые одновременно открывают и скрывают.[1618] Особый упор в Песни сделан на сексуальную привлекательность грудей женщины, что напоминает о словах Соломона в Притч 5:19: «Груди ее да упояют тебя во всякое время».[1619]

Приведем нашу собственную подборку эротических «скрывающих откровений».

Песн 1:13 (СП 1:12): «Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, между грудей моих пребывает». Грамматическую конструкцию можно понять по-разному, но судя по всему, перед нами «веселая путаница»:[1620] переход от метафоры с миррой к реальности (Соломон лежит между грудей возлюбленной).

Песн 2:3–4: «яблоня» и «дом пира» метафорически описывают самого Соломона. Его «плод», столь сладкий для вкуса женщины, – это сладость отношений и, возможно, какое-то сексуальное удовольствие.

Песн 2:16 (также 4:5; 6:2–3): Соломон «пасет между лилиями/лотосами (beššôšannîm)». Очень милая двусмысленность: Соломон пасет «стадо» (это слово отсутствует в еврейском оригинале, но подразумевается) среди лилий/лотосов… или нет – сам Соломон пасется среди «лилий/лотосов» тела Суламиты (ср. уподобление частей ее тела лилиям/лотосам в 4:5; 7:3; 5:13).

Песн 2:17 (ср. 4:6–8; 8:14): «Доколе день дышит, и убегают тени, возвратись. Будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор». Судя по всему, имеются в виду не буквальные горы, а «пейзаж» тела Суламиты: две груди и «расселина» между ними. Аналогичным образом две груди, видимо, подразумеваются под «горой мирровой» и «холмом фимиама» (4:6).[1621] Высказывалась гипотеза, что два горных хребта, Ливан и Антиливан – с рифтовой долиной между ними (4:8) – образно осмысляют реальный палестинский пейзаж как «пейзаж» грудей возлюбленной. В 4:6–8 мы находим игру слов: «фимиам» – lĕbônâ, «Ливан» – lĕbānôn, которая затем продолжается в стихе 9 глаголом libbabtinî (lbb в породе пиэль; «пленять», «учащать сердцебиение»). Получается своего рода «треугольник: тело как ландшафт, внешний ландшафт и страсть, которую вселяет любимый человек».[1622]

Песн 4:5 (= 7:4): «Два сосца твои – как двойни молодой серны (или олененка. – Р. Д. ), пасущиеся между лилиями (или лотосами. – Р. Д. )». Уподобление грудей оленятам предоставляет воображению самому решать, в чем состоит сходство. Олень красив и грациозен; двойни – намек на симметрию грудей; если учесть еще упоминание о том, что они пасутся среди лилий/лотосов, возникает картина «полных, упругих и симметричных грудей».[1623]

Песн 4:12–16; 5:1: сама женщина – запертый сад и запечатанный источник (ее недоступность и девственность) (стих 12). Она зовет жениха в свой (теперь и его!) сад, чтобы вкусить приятных плодов (4:16). Это явный намек на сексуальную близость. Жених отвечает: «Иду!» (5:1). Таким образом, как мы уже говорили, в самой кульминации, хиастическом центре книги (4:16; 5:1), мы находим приглашение (и отклик на него) придать браку полноту через сексуальную близость. Происходящее в 4:1–5:1 можно резюмировать следующим образом: «Поэзия становится как бы самотрансценденцией двойного смысла: тело возлюбленной уподоблено саду, но и превращается в сад, чудесным образом продолжающий горный пейзаж, столь уместным образом упомянутый в средоточии поэмы».[1624]

Песн 5:2–6: одновременно описано и как женщина мечтает о сексуальной близости, и сама эта близость. «Поэзия работает на двух уровнях: в мире сна главная героиня и готовится заняться любовью, и вступает в половой акт».[1625] Стих 5:2 («возлюбленный стучится») можно понять и буквально (приход возлюбленного), и в сексуальном смысле (близость). Фразу в 5:3 («я вымыла ноги мои») можно понять и как «у меня была связь» («ноги» – эвфемистическое обозначение гениталий). Слова женщины в 5:4 («возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину»), конечно, допускают буквальное понимание: мужчина хочет войти. Однако «рука» (yād) может эвфемистически указывать на «пенис» (ср. Ис 57:8), а «скважина» (ḥôr) – на женское влагалище.

Песн 6:1–2: «Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах[1626] и собирать лилии (или лотосы. – Р. Д. )». Без сомнения, здесь, как и в 4:12–16, «садом» названа женщина. Муж «пасет/пасется» и собирает «лилии/лотосы», то есть занимается сексом с женой.

Песн 7:3: «Пупок (šōr) твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево (beṭen) твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями (или лотосами. – Р. Д. )». В двух других местах ВЗ слово šōr обозначает «пупок» или «пуповину» (Притч 3:8; Иез 16:4). Однако последовательность описания тела Суламиты такова, что šōr упоминается между бедрами и «чревом» (beṭen), а потому, скорее всего, здесь эвфемистически указывает на женские гениталии, а конкретно, на влагалище.[1627] В пользу такого понимания свидетельствуют и родственные слова в арабском языке.[1628] Упоминание о неиссякающем напитке соответствует образу влажной вульвы в момент сексуального возбуждения. Слово beṭen («чрево»), видимо, подразумевает живот с кожей пшеничного цвета, внизу которого цветут «лилии/лотосы» (видимо, эвфемистически обозначающие вьющиеся лонные волосы»).[1629]

Песн 7:8–9: стан Суламиты уподоблен пальме, а груди – ветвям пальмы. Однако так образно названа и сама женщина, когда Соломон говорит о своем желании ласкать ее: «Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее».

Песн 7:9–10: «И груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей (ap) твоих, как от яблок; уста твои (буквально «нёбо». – Р. Д. ) – как отличное вино». Это Соломон говорит возлюбленной. Она перебивает, заканчивая фразу: «…оно течет прямо к другу моему, с губ (буквально «уст спящих». – Р. Д. ) струясь». Не исключено, что слово ap надо понимать так, что возлюбленные трутся носами. Однако в угаритском и аккадском языках оно может обозначать грудной сосок. Судя по параллели с «грудями», таков смысл и здесь.[1630] Уподобление нёба отличному вину, видимо, подразумевает «глубокий поцелуй». Фраза «с уст спящих струясь» звучит не вполне понятно, но скорее всего, речь идет опять же о поцелуе (как думают и древние переводчики).[1631]

Песн 7:12–14: «Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах (или «кустах лавсонии», kĕpārîm. – Р. Д. ); поутру пойдем в виноградники… там я окажу ласки мои (dōday) тебе. Мандрагоры (dûdāîm) уже пустили благовоние, и у дверей наших всякие превосходные плоды, новые и старые, которые сберегла я для тебя, мой возлюбленный!» Опять-таки эротичность усиливается двусмысленностью: они собираются пробыть всю ночь в селах, или среди чувственных цветов лавсонии (в еврейском языке одно и то же слово имеет оба значения)? Фраза «там я окажу ласки мои тебе» явно подразумевает любовную игру (включая сексуальную близость). Заметна и перекличка между словами «ласки» и «мандрагоры» (в древности использовались в качестве афродизиака). Различные виды плодов обозначают аспекты любовной игры, включая старый и новый сексуальный опыт и всевозможные ласки.

Песн 8:2: «Поведу я тебя, приведу тебя в дом матери моей, которая учила меня (или «ты будешь учить меня». – Р. Д. ).[1632] Я буду поить тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих». Из еврейского оригинала стиха 2 непонятно, кто учит: мать или возлюбленный. Вполне возможно, поэт специально создает двусмысленность, чтобы передать как преемственность с домашним воспитанием, так и новый опыт с мужем. Ароматное вино и гранатовый сок, видимо, образно обозначают радость сексуальной близости. Эротический аспект подчеркивается и игрой слов: eššāqkā («целовала бы тебя») и ašqĕkā («буду поить»).

Песн 8:5: «Под яблоней разбудила я тебя». Без сомнения, с учетом рефренов со сходной лексикой в 2:7, 3:5 и 8:4, имеется в виду сексуальное возбуждение.

Песн 8:9–10: образ сестры как «стены» и «двери» в стихе 9, видимо, намекает на два возможных пути для Суламиты: быть чистой и недоступной («стена») или развратной и доступной («дверь»). Братья (которым, очевидно, и принадлежит данная реплика) собираются дополнительным образом оберегать сестру, если она – «стена», и загораживать ей путь, если она – «дверь».[1633] В стихе 10 Суламита ясно уподобляет себя «стене», а свои сосцы – «башням». Она – не завоеванный город, недоступный для посягательств любых мужчин, кроме ее мужа. Знание о ее верности приносит Соломону «шалом».

Песн 8:14: «Беги (bāraḥ), возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!» Глагол bāraḥ («спешить») используется в Песни лишь здесь и, видимо, составляет часть кульминационного эротического намека. Отмечалось, что в других местах Библии корень brḥ иногда связан с понятием «пронзание» или «проникновение» (Исх 36:33; Ис 27:1).[1634] Возможно, Песнь увенчивается призывом Суламиты скорее проникнуть в ее тело («горы бальзамические»), довершая сексуальную близость.

7. Райская любовь не стыдится себя. Образы эротической любви, пронизывающей Песнь, красноречиво свидетельствуют, что сексуальность носит целостный и здоровый характер и что ее не надо бояться и смущаться. Возлюбленные беспрепятственно и открыто описывают (и исследуют) тела друг друга.[1635] Как и в Эдемском саду, они стоят друг перед другом обнаженными и не стыдясь. О самых интимных моментах сексуальной близости рассказывается без малейшего намека на то, что в них содержится нечто грязное, дешевое или уродливое. Эротика Песни смущает лишь современных читателей. Ее главных героев она не смущала.

8. Райская любовь сдерживает себя и отличается хорошим вкусом. Песнь эротична, но лишена одержимости в сексе. Читатели, которые усматривают в ней сплошные намеки на влажные влагалища и эрегированные пенисы, проецируют на нее свои ожидания.[1636] Неслучайно Песнь не упоминает напрямую ни гениталии (мужские и женские), ни сексуальную близость[1637] – хотя в древней ближневосточной порнографической и культовой поэзии и иконографии неоднократно говорилось и о гениталиях, и о «пахоте вульвы» (секс).[1638] «Эротика Песни не сосредоточена на гениталиях, а рассеяна по всему телу и проецируется на внешний мир».[1639]

Сексуальность в Песни нельзя назвать вульгарной и дешевой. Авторы, называющие ее «мягким порно»[1640] или «поэтическим порно»,[1641] не видят, сколь важны в ней целомудрие и брачная верность. Какой контраст с пошлыми и грубыми порнографическими изображениями секса в древних месопотамских текстах,[1642] не говоря уже о современной порнографии![1643] В своих эротических метафорах, эвфемизмах и намеках Песнь выказывает чрезвычайную сдержанность и тонкий вкус.

Мы видим сдержанность и тонкий вкус не только в выборе лексики, но и в поведении возлюбленных. Как мы уже отметили в главе 13, любовные отношения развиваются постепенно, шаг за шагом, и секс имеет место лишь после свадьбы. Принцип должной сдержанности отражен и в трехкратном призыве Суламиты к подругам: «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте любви, пока она не готова» (2:7; 3:5; 8:4).[1644]

Сдержанность и вкус подобает проявлять не только в выборе времени, но и в выборе места. Возлюбленным хорошо быть вместе, но интимная близость ограничена уединенной обстановкой.[1645] На всем протяжении Песни они воздерживаются от интимных проявлений при посторонних, что разительно контрастирует с публичными сексуальными оргиями культов плодородия.[1646] В 8:1–2 Суламита (уже замужняя!) желает, чтобы Соломон был ей братом: тогда она могла бы целовать его на людях. Вопреки утверждению некоторых толкователей, что главные герои игнорируют (или даже отрицают, подрывают) библейские/общественные нормы благопристойности и целомудрия,[1647] любовные отношения в Песни нигде не выходят за пределы этих норм (одновременно возвращая сексуальности ее должную красоту и целостность).

9. Райская любовь – веселая игра. О любви в Песни рассказывается языком не только свободным и деликатным, но и игривым. Песнь до краев наполнена парономазией, игрой слов, которая дразнит читателя, пробуждая в нем воображение. Игра слов параллельна игре любовной: «Иными словами, в этих дразнящих трансформациях имеет место странное и приятное созвучие между удовольствием от игры метафор и удовольствием от любовной игры, о которой собственно и идет речь».[1648] Сексуальная игривость дает о себе знать и в интерактивном диалоге между возлюбленными. Так, в 1:7–8 (СП 1:6–7) Соломон слегка поддразнивает Суламиту: «…если ты не знаешь (где я пасу стадо. – Р. Д. )… иди себе по следам овец».[1649] В 7:10 женщина «игриво прерывает» возлюбленного, заканчивая его фразу.[1650] Здесь, как и в других местах поэмы, Гулдер подметил «игривую эротику».[1651] Песнь являет нам «мир вольной и радостной игры, лишенной нравственного конфликта, наболевших вопросов истории, государственности и предназначения, а также абстрактного богословствования».[1652] Разумеется, Песнь не имеет ничего против этих вещей, но в радости игры и любви о столь «приземленных» вещах можно забыть.

Любовь в Песни – время для веселого смеха и радости. Конечно, я не согласен с «комическим прочтением Песни Песней»[1653] и с попыткой понять какие-то из waṣfs в Песни как полновесные пародии на весь жанр.[1654] Однако нельзя не заметить, что «в своем поэтическом сказании о возлюбленных Песнь несет дух забавы и фривольности».[1655] Песнь учит нас, что не следует смотреть на сексуальность с излишне благоговейной серьезностью.[1656]

10. Райская любовь – романтичная любовная история. Большинство толкователей избегают слова «роман» при описании Песни Песней (видимо, во избежание терминологической путаницы).[1657] Однако роман налицо: речь-то идет прежде всего о любовной истории! Вспомним многое, о чем мы уже говорили. Перед нами все признаки романа: возлюбленные бегают и резвятся вместе [1:4 (СП 1:3)], устремляются друг к другу (2:8), их сердце пленено (4:9), а внутренность взволнована (5:4); они полны сексуального желания (7:11). Им хорошо на природе (7:12–13); в их брачной жизни есть приятные романтические эпизоды (любовь в виноградниках – 7:13) и памятные прогулки (8:5); они разговаривают о любви (8:6–7)… Отметим также, что после свадьбы романтические прикосновения и выражения ласки не только не заканчиваются, но и становятся еще более откровенными. Роману не обязательно завершаться в брачную ночь: он может длиться вечно!

11. Райская любовь – глубоко страстная. Аналогичным образом дело обстоит со страстью: по мере развития сюжета отношения делаются все более страстными. Более того, особенно страстными они становятся во время и после свадьбы. Да, женщина «изнемогает от любви» – «от силы эротического желания»[1658] – еще до свадьбы (2:1), но именно с четвертой главы начинаются высказывания о плененном сердце (4:9), волнении внутренности (5:4), о потере сознания от любви (5:6) и о пребывании на седьмом небе от счастья, в полном экстазе (6:12).[1659] После свадьбы царь увлечен кудрями возлюбленной (7:6) и испытывает к ней сильное сексуальное желание (7:10).

Любовь персонифицируется как стихийная сила в трехкратном призыве Суламиты (2:7; 3:5; 8:3): «Не будите и не тревожьте любви, пока она не готова».[1660] Страстная мощь любви очевидна на всем протяжении Песни (особенно в описании «почти неистовой силы»[1661] сексуального влечения женщины) и находит свое квинтэссенциальное выражение в кульминационном стихе 8:6: «Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность». Сила смерти и Шеола абсолютна и неумолима, – но такова и сила любви. Сила любви, сказано далее, подобна пышущим языкам пламени, и многие воды, даже наводнения, не угасят ее (8:6–7).

12. Райская любовь – великая тайна. Эта особенность сексуальной любви естественным образом вытекает из предыдущей. Столь сильная, побеждающая смерть, огненная любовь вызывает трепет. И когда Соломон глядел на Суламиту, его охватывало благоговение (6:4): «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Тирца, любезна, как Иерусалим, грозна (ăyummâ), как полки со знаменами». Однако этого мало. Через несколько стихов поэт повторяет (6:10): «Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная (ăyummâ), как полки со знаменами (видимо, речь идет о звездном воинстве. – Р. Д. )?»[1662] Слово ăyummâ в этих отрывках имеет коннотации «грозная», «внушающая трепет», «величественная».[1663] Красота Суламиты столь удивительна и величественна, что даже вызывает благоговение в людях, которые смотрят на нее.

Но почему любовь внушает столь сильный трепет? Это остается тайной. О многом здесь сказано прикровенно. «Перед нами загадка. Читатель должен окунуться в нее, а затем снова и снова возвращаться, чтобы насладиться богатством многочисленных слоев смысла и откликнуться всеми чувствами на весть о красоте».[1664] Песнь Песней воплощает речение мудреца из Книги Притчей, который сказал, что «путь мужчины к девице» есть тайна слишком сложная для понимания (Притч 30:18–19). Тайна любви между мужчиной и женщиной предполагается и в 8:6–7: грозная сила любви так же загадочна, как тайна Смерти и Шеола, как пламя, которое не погасить водой – и даже многими водами. Она загадочна как «пламя Яхве».[1665] Это подводит нас к самой великой и сокровенной тайне любви в Песни Песней.

 

Пламя Яхве

 

Подумать только: целая книга посвящена здоровой красоте и радости сексуальной любви между мужчиной и женщиной! Как же она попала в священный канон? А никаких оправданий и не нужно. Толкователи, которые пытались обосновать каноничность Песни аллегорическим ее пониманием, упустили из виду главное: в своем простом и буквальном смысле Песнь не просто «светская» любовная лирика, а текст глубочайшей духовной и богословской значимости.[1666] С ветхозаветной точки зрения Всевышний вовсе не отсутствует в Песни. Его любовь и забота вовсе не обойдены вниманием. Более того, они ярко проявляются в том удовольствии и радости – данных Богом человеку еще при сотворении, – которые возлюбленные находят друг в друге и в окружающем мире.[1667]

В гармонии с рассказом Книги Бытие и с учением литературы Премудрости (к которой и принадлежит Песнь) о сотворении мира, сексуальность в Песни – часть благого творения Божьего. А поскольку она создана Богом, она красноречиво – быть может, красноречивее всего – говорит о любви Бога к своему творению. Таким образом, утверждение человеческой сексуальной любви в Песни есть слово о Боге любви.

Многие комментаторы говорят, что Песнь не упоминает о Всевышнем и Его голосе. Соломон писал во времена языческих культов плодородия, когда воздух был буквально насыщен обожествлением секса. И неудивительно, что в разговоре о сексуальности пришлось сказать о присутствии и голосе Божьем прикровенно. Тем не менее Бог присутствует в Песни и вовсе не молчит.

Завуалированное, но ясное и удивительное упоминание о Всевышнем мы находим в трехкратном призыве Суламиты: «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте любви, пока она не готова» (2:7; 3:5; 8:4). В первых двух случаях Суламита связывает женщин клятвой «сернами или полевыми ланями» (biṣbāôt ô bĕaylôt haśśādeh). Многие ученые согласны, что перед нами игра слов с намеком на имена Бога: bēlōhê ṣĕbāôt («…Богом Саваофом/Богом воинств») и bĕēl šadday («…Богом Шаддаем/Богом Крепким»).[1668] Имена животных, символизирующих любовь, намекают через созвучие, на известные имена Бога, использовавшиеся в клятвах.[1669] И никакой «секуляризации» здесь нет. Это сильнейшая весть о Божьем присутствии! Да, Божье имя не звучит напрямую – чтобы секс не обожествлялся, как в культах плодородия, – но весть о нем доносится даже еще отчетливее, ибо животные, олицетворяющие любовь, намекают на божественные титулы. Поэт не воспользовался бы формулой клятвы, которая в Писании регулярно включает имя Божье [ «Заклинаю/клянусь… (божественное имя)… если не…»], если бы не имел в виду намека на божественное присутствие.[1670] И уж конечно, не создал бы вербальную аллюзию на божественное имя, если бы пытался избежать любых упоминаний о Всевышнем. Подставив вместо имени Всевышнего аналогичные по звучанию имена животных, символизирующих любовь, а затем включив их в формулу клятвы, он прочно связал Любовь (персонифицированную в клятве) с божественным присутствием, – и избежал обожествления секса.[1671] Джордж Шваб точно сказал об использовании намеков на божественное имя в данном стихе:

В Библии нет ни единого случая, когда человек клялся бы зоологическими экземплярами… Девушка хочет, чтобы дочери иерусалимские поклялись Богом не будить любви, доколе ей угодно. (Таково и ожидание автора от читателя.)… Девушка хочет, чтобы молодые женщины поклялись серной и ланью. Эти названия намекают на Бога Всемогущего, Господа Воинств. Однако на всем протяжении Песни они также используются как символы сексуального дара, привлекательности, миловидности и страсти. Таким образом, эти слова существует с тремя референтами: животные в символическом лесу; Бог Всемогущий и Его воинства; пылкое влечение… Таким образом, понятие Бога сочетается с понятием любви и силы. Девушка хочет, чтобы дочери иерусалимские поклялись сексуальностью и Богом – и эти понятия соединены в единый образ. Значит, Песнь следует понимать в том смысле, что любовь – один из божественных атрибутов… Любовь – это не только лишь вопрос чувств, общественных договоров и свиданий в лесу.[1672]

 

А теперь перейдем от основного рефрена Песни к ее двойной кульминации. Согласно широкому научному консенсусу. Песнь имеет две высших точки: 4:16–5:1 (структурный/симметрический центр книги) и 8:5–7 (тематический пик). Лэнди называет эти отрывки «двумя главными пунктами: центром и заключением».[1673] Эрнст Вендланд именует их соответственно «средней кульминацией» и «последней вершиной» книги, приводя впечатляющее число литературных свидетельств в пользу того, что это как бы пики-близнецы.[1674]

В главе 13 мы уже отметили, что 4:16–5:1 составляет самый центр симметрической литературной композиции Песни. Мы также показали, что, видимо, именно голос Божий звучит в последней строке отрывка, давая божественное благословение на брак и физическую близость в нем: «Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!» (5:1). Голос Всевышнего играет центральную роль и, конечно, Всевышний всеведущ. Здесь, в кульминации Песни, этот голос возвращает нас в Эдем, где Бог благословил сексуальный союз, который еще изначально объявил «хорошим весьма». Обращаясь в центре книги к возлюбленным, Бог подчеркивает, что сексуальная близость находится в самом средоточии небесной воли о них обоих .

Намек на имена Божьи звучит в основном рефрене Песни (2:7; 3:5; ср. 8:4), и слова самого Бога – в кульминации книги (5:1). А если мы переходим к тематической кульминации и заключению Песни, великому гимну любви (8:6), появляется и имя Яхве – единственный раз в тексте. Его огненное теофаническое присутствие воплощает в себе всю весть Песни. Читаем:

 

• Ибо любовь крепка как смерть;

• пылкая любовь – непреклонна/сильна, как Шеол;

• пламена ее (rĕšāpêyhā) – пламена огня (rišpêy ēš),

• само пламя Яхве (šalhebetyâ).[1675]

 

Вендланд показывает: в 8:6 «сходится целый ряд еврейских литературных приемов, чтобы подать сказанное как вершину всей вести… В данном стихе мы видим самую полную и самую последовательную попытку описать (или пробудить?) главный предмет Песни – «любовь»».[1676] Он также отмечает, что еврейское слово, выбранное богодухновенным поэтом для «высшего и кульминационного места» в данном стихе (а значит, и в последней вершине Песни) – šalhebetyâ («пламя Яхве»).[1677]

Кое-кто даже предлагал изъять это слово из текста как глоссу![1678] Однако никакие рукописные данные не дают оснований для такого исправления, а слово отлично соответствует контексту. Мерфи здраво описывает эту ситуацию: «Некоторые комментаторы сомневались в целостности текста, но без серьезной поддержки со стороны древних переводов. Да, этот колон – краткий, всего лишь четыре слога. Однако это не означает, что перед нами глосса».[1679]

Слово šalhebetyâ – составное. Оно состоит из существительного šalhebet («пламя») и суффикса -yâ. В отличие от масоретского текста Бен-Ашера, традиция Бен-Нафтали [а также многие рукописи и редакторы (BHK)] разделяет данное понятие на два: šalhebet-yāh.[1680] В пользу выделения yāh в отдельное слово может говорить вероятный поэтический ритм (3+2).[1681] Впрочем, разделять слово на два или нет, большинство толкователей согласны, что элемент -yâ (или yāh), связанный с šalhebet, есть еврейское слово «Ях», то есть сокращенная форма Тетраграмматона (Яхве/ГОСПОДЬ).[1682]

Таково широкое мнение ученых. Однако целый ряд исследователей настаивает, что перед нами еще один случай еврейской идиомы, обозначающей суперлатив («в высшей степени бурное пламя»).[1683] Теоретически это не исключено, хотя ясных примеров использования божественного имени для обозначения суперлатива в ВЗ далеко не так много, как утверждалось,[1684] и каждый случай использования имени yāh (или полного Тетраграмматона) в качестве суперлатива оспаривается.[1685] «Хотя общее обозначение божества и впрямь используется как семантический прием для образования суперлатива, 8:6 был бы единственным случаем, где в такой роли выступает имя Яхве. И это было бы весьма удивительно. Ведь в Библии с именем Божьим обращались предельно осторожно, что видно из третьей заповеди, которая запрещала употреблять имя Божье всуе (Исх 20:7)… Благоговение к имени Божьему делает маловероятным, что оно использовалось в Песни лишь в качестве стилистического средства».[1686]

Несколько важных соображений подводят к выводу, отраженному в десятках комментариев[1687] и переводов:[1688] данное выражение не просто суперлатив, но описывает «пламя Яхве». Во-первых, šapel, или каузативный глагольный корень слова šalhebet (распространен в арамейском/сирийском языке), предполагающий смысл «заставляющий пламенеть», наводит на мысль, что здесь конструктное взаимоотношение лучше всего понимать как субъектный генитив : Яхве – причина или источник пламени.[1689] «Этот предикат не означает, что пламя любви – «самое бурное», но что оно исходит от Предвечного… Перед нами генитив происхождения».[1690]

Во-вторых, единственная точная терминологическая параллель к šalhebetyâ в ВЗ – mapēlyâ («тьма Яха» Иер 2:31) – также (подобно šalhebetyâ) представляет собой составное понятие с апокопированным элементом -ya и, скорее всего, не суперлатив, а упоминание о тьме, созданной Яхве.[1691]

В-третьих, непосредственный контекст понятия šalhebetyâ в 8:6, по-видимому, предполагает не просто суперлатив («весьма бурное пламя/молния»). «Либо плохо выбрана метафора, либо сказано о сверхъестественном качестве любви. Здесь мы узнаем о божественном аспекте Любви».[1692] «Понимать šalhebetyâ как случайную молнию значит не отдавать должное этому слову в контексте Песни в целом и данного стиха в частности, где сталкиваются вечные силы».[1693] Эти «вечные силы» – любовь и смерть, пылкая любовь и Шеол – требуют по соседству не обычной молнии, а еще одной «вечной силы» (Яхве!) Отмечалось также, что данный отрывок содержит имплицитное (и я бы сказал, полемичное) противопоставление между Яхве и другими важными ханаанейскими/угаритскими «божествами», над которыми Яхве торжествует: это Смерть (māwet), Шеол (šĕôl), Пламя (rešep), Большие Воды = первозданный хаос (mayim rabbîm).[1694]

В-четвертых и в-пятых, структурное положение слова šalhebetyâ в отрывке и высокое художественное мастерство, сопровождающее его, показывают, что перед нами не просто суперлатив. «В принципе, сокращенное и суффиксное упоминание о «Яхве» может быть обычным идиоматическим субститутом суперлатива («самое жаркое/самое яркое пламя»). Однако в этой структурной позиции (кульминационная роль стиха!. – Р. Д. )… и в сочетании со столькими стилистическими украшениями, оно явно указывает на нечто большее (т. е. пламя Божье. – Р. Д. )».[1695] Лэнди показывает, что структурное положение слова šalhebetyâ во фразе rĕšāpêhā rišpê ēššalhebetyâ («пламена ее – пламена огня, само пламя Яхве») таково, что это слово разрешает созданное напряжение «В ритмическом плане для данной фразы характерна компрессия: от «rešāpeyhā» к «rišpê» и монослогу «ēš»… На самом деле за двойным ударением (rišpê «ēš») может следовать лишь пауза. Момент напряжения разрешается долгой кульминационной аппозицией – šalhebetyâ».[1696]

В-шестых, более широкий канонический контекст указывает на присутствие Яхве в 8:6, ибо «повсюду в Библии огонь выдает присутствие Божье; его стихия – невещественная и не имеющая формы – ближе всего к образу Всевышнего».[1697] Во многих местах Писания теофания связана с пламенем огня.[1698] Таким образом, в Песни любовь «изображается как амурный флогистон, неукротимое пламенение, огонь Яхве. Полюбить значит войти в присутствие Божье».[1699] Самая тесная и самая важная связь между огнем и Божьим присутствием имеет место в святилище Израилевом. Лэнди уловил эту ассоциацию и ее отношение к любви как пламени Божьему:

 

Ибо в Израиле, в диалектике царя и царства, пламя Божье всегда горит лишь на жертвеннике в центре Израиля; оно образует связь между небом и землей… В святилище единство и различие возлюбленных – процесс коллективный; там символически богатство царства умаляется до пепла, сливается с божественным пламенем и обновляется. Бог, Источник жизни, пребывает на земле и гарантирует ее продолжение. Таким образом, это сияние – матрица, внутренняя граница и очаг, порождающее пламя. Там царь и Возлюбленный участвуют в творческом потоке, который пропитывает возлюбленных в самом центре их мира.[1700]

 

Лэнди находится на правильном пути, когда связывает пламя Яхве с божественным пламенем на алтаре святилища. Однако этого мало. Надо устремиться «дальше вверх и дальше вглубь» (используя выражение Клайва Льюиса): вверх – к небесному святилищу, и вглубь – к святилищу внутреннему.[1701]

В-седьмых, Песн 8:6 содержит и более конкретные аллюзии , чем те, что назвал Лэнди. В божественных теофаниях, связанных со святилищем, есть огонь, огненные языки, и не только на жертвеннике, но также (и в особенности) в самом тронном зале Яхве. В земном святилище над «скинией завета» был виден огненный столп (Числ 9:15; Исх 40:38). Пламенеющая слава Божья наполнила скинию при ее открытии (Исх 40:34), и Шехина обитала между херувимами в святом святых [Исх 25:22; 1 Цар 4:4; 6:2; Пс 80:1 (СП 79:1); 99:1 (СП 98:1); Ис 37:16]. В небесном храме серафимы (буквально «пламенеющие») окружали престол (Ис 6:2), антифонно воспевая: «Свят, свят, свят», – и весь храм наполнялся курениями (Ис 6:4); там, на святой горе Божьей, помазанный херувим ходил среди «огнистых камней» (Иез 28:14, 16). Однако и этого мало. Насколько мне известно, лишь один ветхозаветный отрывок можно сравнить с Песн 8:6 в плане концентрированных упоминаний о пламени/огне. И этот отрывок описывает престол Яхве, Ветхого Днями. Дан 7:9–10, интертекстуальный двойник Песн 8:6, полон огненных языков. В арамейском тексте данного отрывка три раза упоминаются, сменяя друг друга, пламена, почти точно соответствуя троичному упоминанию огненных языков в еврейском тексте Песн 8:6.

 

Дан 7:9: «престол Его (Ветхого Днями. – Р. Д. ) – как пламя огня» (= rĕšāpêyhā, «пламена его» из Песн 8:6).

Дан 7:9: «колеса Его – пылающий огонь» (= rišpê ēš, «пламена огня» из Песн 8:6).

Дан 7:10: «огненная река выходила и проходила пред Ним» [= šalhebetyâ, «пламя Ях(ве)» из Песн 8:6].

 

Судя по всему, между этими текстами есть интертекстуальная связь, причем Дан 7:10 – параллельное описание «пламени Яхве». С канонической точки зрения «пламя Яхве» в Песн 8:6 есть тот самый огненный поток, который исходит от воцаренного Яхве! Таким образом, пламя Яхве в Песни Песней вводит нас в небесное святое святых.[1702]

Аргументы в пользу признания šalhebetyâ в качестве неотъемлемой части текста, содержащей прямое упоминание Яхве, столь многоплановы, что возражения выглядят весьма неубедительно. Лэнди четко резюмировал основные контраргументы и вскрыл их глубинные причины.

 

Ответ Лэнди сторонникам теории эмендации: «Постулировать глоссы – дело сомнительное, ибо так легко списать со счета все, что неудобно. Многочисленны и неуклюжи попытки исправить šalhebetyâ на какое-либо иное чтение».

О невысказанном (и возможно, подсознательном) мотиве сторонников теории эмендации и попытки усмотреть в тексте гиперболу вместо имени Божьего: «излишний интерес к сексу».

О том возражении, что Всевышний не может здесь упоминаться, поскольку не упоминается в других местах книги: это вообще «не аргумент… с тем же успехом можно считать, что единственность упоминания отражает его важность».

О том возражении, что сексуальность несовместима со святостью: «Любовная литература всех веков содержит упоминания о божественном и сравнения с божественным… Удивительно и парадоксально, что именно те толкователи, которые на каждом шагу усматривают в Песни Песней завуалированные намеки на божества, отказываются признать упоминание о Боге, которое звучит прямым текстом».[1703]

 

Лэнди также правильно оценил важность слова šalhebetyâ в credo /речении мудрости 8:6–7 и всей книге. Он замечает: «…Šalhebetyâ, «пламя Божие», есть кульминация credo и Песни».[1704] Лакок согласен: «Пламя Яхве… В этой фразе заключена вся суть Песни».[1705] Вендланд резюмирует значение данной фразы: «Господь есть Источник не только любви во всей ее силе и страсти, но и (брачных) отношений между мужчиной и женщиной, в которых любовь переживается наиболее полным и глубоким образом».[1706]

Если пламя любви – любви между мужчиной и женщиной – есть пламя Яхве, то прямо сказано о том, что эта человеческая любовь – от Бога, что она есть искорка Святого Пламени. Она священна.[1707] Данный вывод имеет глубокое значение для понимания всей Песни Песней, а также для качества и мотивации человеческой сексуальной любви. Когда Суламита просит подруг не будить Любовь до урочного времени, в ее словах отражена та реальность (на нее намекает уже игра слов в формуле клятвы – с намеком на имена Божьи), что время наступает не случайно и по капризу, а согласно воле Того, кто священную любовь ниспослал. Любовь между мужчиной и женщиной – не животная страсть и не только лишь естественное влечение, но священная любовь, внушенная самим Господом! Любовные отношения не только прекрасны, здоровы и благи, но и священны. Таким образом, возлюбленные должны жертвенно отдавать себя друг другу, ведь ведет их – Божья жертвенная Любовь. Быть может, неслучайно переводчики LXX переводят еврейское слово ahăbâ («любовь») в Песни греческим словом agapē, тем же самым, которым великую жертвенную любовь Божью описывают новозаветные авторы.

Иначе говоря, если человеческая любовь есть само пламя Яхве, то в своем лучшем проявлении (как в Песни Песней) она указывает за пределы себя на Бога любви. Человеческая «искорка Вечного Пламени» показывает, каково пламя божественное. Любовь мужчины и женщины в Песни «устремляет наше внимание к любви в самой природе Божьей. Христиане могут распознать вечный танец (перихорезу) божественных Лиц во взаимной любви мужчины и женщины».[1708] Конечно, Бога нельзя мыслить в гендерных категориях,[1709] но, как намекает уже первая глава Библии (Быт 1:26–27), любовные отношения мужчины и женщины, сотворенных по образу Божьему, отражает исполненные любви отношения «Я – Ты» в общении Лиц Святой Троицы. Все особенности и качества священной человеческой любви, которые мы видим в Песни – взаимность, жертвенность, равенство, целостность, радость присутствия, боль от расставания, отсутствие в отношениях посторонних (но с открытостью к ним), постоянство, интимность, уникальность, бескорыстность, полноценность, красота, благость и т. д. – отражают божественную любовь в самой природе Божьей. Взирая на любовь возлюбленных в Песни (и в богоугодных браках наших дней), мы можем видеть отблеск святой любви Творца. Такие браки возвещают нам о Его любви – любви, вселяющей благоговейный трепет.

Любовь/ḥesed/agapē внутри божественных отношений «Я – Ты» исходит от престола Божьего – как šalhebetyâ («пламя Яхве») – ко всему человечеству и, особенно, к народу Божьему, народу Завета.[1710] И тогда оказывается, что аллегорическое толкование Песни право в своем выводе (но не способе достижения этого вывода): Песнь возвещает любовь Творца к своему народу. Любовь Соломона и Суламиты вовсе не бесполезная «шелуха», от которой нужно избавиться через аллегорию , чтобы добраться до «ядра» и «подлинного» смысла – любви между Богом и общиной Завета. Любовь мужчины и женщины, мужа и жены, описанная в Песни, имеет самостоятельный смысл и самостоятельную ценность, которую нужно утверждать и восхвалять. Однако эта человеческая любовь обретает более глубокую значимость, ибо, согласно кульминационному отрывку (Песн 8:6), типологически указывает за пределы себя, на божественного Возлюбленного. Это очень далеко от аллегорезы с ее попыткой заменить простой и буквальный смысл надуманным, вычурным и произвольным толкованием. Песнь требует подхода типологического ,[1711] который не отрицает буквального смысла Песни (и даже утверждает его), признавая, что человеческая любовь в ней служит прообразом любви божественной. Тем самым человеческая сексуальная любовь, уже весьма высоко оцениваемая в Писании, получает высшее одобрение. Песнь Песней становится идеальным венцом и завершением нашего исследования, высшим словом о теологии сексуальности (осмелюсь добавить: и о теологии Бога) в ВЗ. Мы пришли к святому святых, в котором полыхает пламя Яхве.

 

 

Послесловие

⇐ Предыдущая49505152535455565758Следующая ⇒

Поделиться: