Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия

 

        15 декабря 1994 г.

 

Надежда Филипповна¹ милая!

Достичь девяноста пяти

упрямство потребно и сила -- и

позвольте стишок поднести.

 

Ваш возраст -- я лезу к Вам с дебрями

идей, но с простым языком --

есть возраст шедевра. С шедеврами

я лично отчасти знаком.

 

Шедевры в музеях находятся.

На них, разеваючи пасть,

ценитель и гангстер охотятся.

Но мы не дадим Вас украсть.

 

Для Вас мы -- зеленые овощи,

и наш незначителен стаж.

Но Вы для нас -- наше сокровище,

и мы -- Ваш живой Эрмитаж.

 

При мысли о Вас достижения

Веласкеса чудятся мне,

Учелло картина "Сражение"

и "Завтрак на травке" Мане.

 

При мысли о Вас вспоминаются

Юсуповский, Мойки вода,

Дом Связи с антеннами -- аиста

со свертком подобье гнезда.

 

Вы жили вблизи абортария,

Людмилу² от мира тая.

и изредка пьяная ария

в подъезде звучала моя.

 

Орава черняво-курчавая

клубилась там сутками сплошь,

талантом сверкая и чавкая,

как стайка блестящих галош.

 

Как вспомню я Вашу гостиную,

любому тогда трепачу

доступную, тотчас застыну я,

вздохну, и слезу проглочу.

 

Там были питье и питание,

там Пасик³ мой взор волновал.

там разным мужьям испытания

на чары их баб я сдавал.

 

Теперь там -- чужие владения.

Под новым замком, взаперти,

мы там для жильца -- привидения,

библейская сцена почти.

 

В прихожей кого-нибудь тиская

на фоне гвардейских знамен,⁴

мы там -- как Капелла Сикстинская --

подернуты дымкой времен.

 

Ах, в принципе, где бы мы ни были,

ворча и дыша тяжело,

мы, в сущности, слепки той мебели,

и Вы -- наш Микельанджело.

 

Как знать, благодарная нация

когда-нибудь с тростью в руке

коснется, сказав: "Реставрация!",

теней наших в том тупике.

 

Надежда Филипповна! В Бостоне

большие достоинства есть.

Везде -- полосатые простыни

со звездами -- в Витькину⁵ честь.

 

Повсюду -- то гости из прерии.

то Африки вспыльчивый князь,

то просто отбросы Империи.

ударившей мордочкой в грязь.

 

И Вы, как бурбонская лилия

в оправе из хрусталя,

прищурясь, на наши усилия

глядите слегка издаля.

 

Ах, все мы здесь чуточку парии

и аристократы чуть-чуть.

Но славно в чужом полушарии

  за Ваше здоровье хлебнуть!

 

 

¹ Надежда Филипповна Крамова, актриса и писательница, ныне живет в

Бостоне, США.

² Людмила Штерн, писательница, журналистка, дочь Надежды Крамовой.

³ Пасик -- кот в доме Надежды Крамовой.

⁴ Яков Иванович Давидович, муж Надежды Крамовой, был известным знатоком

русского военного быта и коллекционером предметов этого быта.

⁵ Виктор Штерн, зять Надежды Крамовой, профессор математики Бостонского

университета. (прим. изд.)

 

* "Звезда". No. 5. 1995

 

--------

Византийское

 

 

Поезд из пункта А, льющийся из трубы

туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,

в котором морщины сбежались, оставив лбы,

а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.

Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,

и карий местного мусора примет меня за дачника.

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, точно в конец задачника.

Мы -- на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море

вследствие потной морзянки и семафора в чем

мать родила, на память о битом мраморе.

И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,

окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,

мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:

подлиннику пустоты предпочитая копию.

 

        1994

 

--------

В разгар холодной войны

 

 

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?

Платье его в беспорядке, и в мыслях -- сажа.

В глазах цвета бесцельной пули --

готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

 

Всюду -- жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,

царства рушатся сами, красное на исходе.

Мы все теперь за границей, и если завтра

война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

 

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины

озаряет наличник осиротевшей дачи.

И пусть вы -- трижды Гирей, но лицо рабыни,

 взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

 

И постоянно накрапывает, точно природа мозгу

хочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,

шепчет на местном наречьи. А ежели это -- Морзе,

кто его расшифрует, если не шифер кровли?

 

        1994

 

--------

В следующий век

 

 

Постепенно действительность превращается в недействительность.

Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,

и еще упрекнешь, как муравья -- кора

за его медлительность.

Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник

повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;

просто будущему требуется помещение

без них.

С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,

поскольку для них скорость света -- бедствие,

присутствие их суть отсутствие, и бытие -- лишь следствие

небытия.

Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни --

интересней, чем жизнь; так знаками препинания

заменяется голос. Хотя от тебя не дождешься ни

телескопа, ни воспоминания.

 

        1994

 

--------

Из Альберта Эйнштейна

 

 

      Петру Вайлю

 

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.

Сегодня уже "никогда", будущее вообще.

То, чего больше нет, предпочитает будни

с отсыревшей газетой и без яйца в борще.

 

Стоит сказать "Иванов", как другая эра

сразу же тут как тут, вместо минувших лет.

Так солдаты в траншее поверх бруствера

смотрят туда, где их больше нет.

 

Там -- эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,

и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,

и город типа доски для черно-белых шахмат,

где побеждают желтые, выглядит как ничья.

 

Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,

и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,

и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,

звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

 

        1994

 

--------

X x x

 

 

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

 

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба

и прятаться в облако, слыша гром,

не видя, как войско под натиском ширпотреба

бежит, преследуемо пером.

 

Когда вокруг больше нету того, что было,

не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.

Так школьник, увидев однажды во сне чернила,

готов к умноженью лучше иных таблиц.

 

И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

 

        1994

 

--------

Моллюск

 

 

Земная поверхность есть

признак того, что жить

в космосе разрешено,

поскольку здесь можно сесть,

встать, пройтись, потушить

лампу, взглянуть в окно.

 

Восемь других планет

считают, что эти как раз

выводы неверны,

и мы слышим их "нет!",

когда убивают нас

и когда мы больны.

 

Тем не менее я

существую, и мне,

искренне говоря,

в результате вполне

единственного бытия

дороже всего моря.

 

Хотя я не враг равнин,

друг ледниковых гряд,

ценитель пустынь и гор --

особенно Апеннин --

всего этого, говорят,

в космосе перебор.

 

Статус небесных тел

приобретаем за счет

рельефа. Но их рельеф

не плещет и не течет,

взгляду кладя предел,

его же преодолев.

 

Всякая жизнь под стать

ландшафту. Когда он сер,

сух, ограничен, тверд,

какой он может подать

умам и сердцам пример,

тем более -- для аорт?

 

Когда вы стоите на

Сириусе -- вокруг

бурое фантази

из щебня и валуна.

Это портит каблук

и не блестит вблизи.

 

У тел и у их небес

нету, как ни криви

пространство, иной среды.

"Многие жили без, --

заметил поэт, -- любви,

но никто без воды".

 

Отсюда -- мой сентимент.

И скорей, чем турист,

готовый нажать на спуск

камеры в тот момент,

когда ландшафт волнист,

во мне говорит моллюск.

 

Ему подпевает хор

хордовых, вторят пять

литров неголубой

крови: у мышц и пор

суши меня, как пядь,

отвоевал прибой.

 

Стоя на берегу

моря, морща чело,

присматриваясь к воде,

я радуюсь, что могу

разглядывать то, чего

в галактике нет нигде.

 

Моря состоят из волн --

странных вещей, чей вид

множественного числа,

брошенного на произвол,

был им раньше привит

всякого ремесла.

 

По существу, вода --

сумма своих частей,

которую каждый миг

меняет их чехарда;

и бредни ведомостей

усугубляет блик.

 

 Определенье волны

заключено в самом

слове "волна". Оно,

отмеченное клеймом

взгляда со стороны,

им не закабалено.

 

В облике буквы "в"

явно дает гастроль

восьмерка -- родная дочь

бесконечности, столь

свойственной синеве,

склянке чернил и проч.

 

Как форме, волне чужды

ромб, треугольник, куб,

всяческие углы.

В этом -- прелесть воды.

В ней есть нечто от губ

с пеною вдоль скулы.

 

Склонностью пренебречь

смыслом, чья глубина

буквальна, морская даль

напоминает речь,

рваные письмена,

некоторым -- скрижаль.

 

Именно потому,

узнавая в ней свой

почерк, певцы поют

рыхлую бахрому --

связки голосовой

или зрачка приют.

 

Заговори сама,

волна могла бы свести

слушателя своего

в одночасье с ума,

сказав ему: "я, прости,

не от мира сего".

 

Это, сдается мне,

было бы правдой. Сей --

удерживаем рукой;

в нем можно зайти к родне,

  посмотреть Колизей,

произнести "на кой?".

 

Иначе с волной, чей шум,

смахивающий на "ура", --

шум, сумевший вобрать

"завтра", "сейчас", "вчера",

идущий из царства сумм, --

не занести в тетрадь.

 

Там, где прошлое плюс

будущее вдвоем

бьют баклуши, творя

настоящее, вкус

диктует массам объем.

И отсюда -- моря.

 

Скорость по кличке "свет",

белый карлик, квазар

напоминают нерях;

то есть пожар, базар.

Материя же -- эстет,

и ей лучше в морях.

 

Любое из них -- скорей

слепок времени, чем

смесь катастрофы и

радости для ноздрей,

или -- пир диадем,

где за столом -- свои.

 

Собой превращая две

трети планеты в дно,

море -- не лицедей.

Вещью на букву "в"

оно говорит: оно --

место не для людей.

 

Тем более если три

четверти. Для волны

суша -- лишь эпизод,

а для рыбы внутри --

хуже глухой стены:

тот свет, кислород, азот.

 

При расшифровке "вода",

обнажив свою суть,

даст в профиль или в анфас

"бесконечность-о-да";

то есть, что мир отнюдь

создан не ради нас.

 

Не есть ли вообще тоска

по вечности и т. д.,

   по ангельскому крылу --

инерция косяка,

в родной для него среде

уткнувшегося в скалу?

 

И не есть ли Земля

только посуда? Род

пиалы? И не есть ли мы,

пашущие поля,

танцующие фокстрот,

разновидность каймы?

 

Звезды кивнут: ага,

бордюр, оторочка, вязь

жизней, которых счет

зрения отродясь

от громокипящих га

моря не отвлечет.

 

Им виднее, как знать.

В сущности, их накал

в космосе объясним

недостатком зеркал;

это легче понять,

чем примириться с ним.

 

Но и моря, в свой черед,

обращены лицом

вовсе не к нам, но вверх,

ценя их, наоборот,

как выдуманной слепцом

азбуки фейерверк.

 

Оказываясь в западне

или же когда мы

никому не нужны,

мы видим моря вовне,

больше беря взаймы,

чем наяву должны.

 

В облике многих вод,

бегущих на нас, рябя,

встающих там на дыбы,

мнится свобода от

всего, от самих себя,

не говоря -- судьбы.

 

   Если вообще она

существует -- и спор

об этом сильней в глуши --

она не одушевлена,

так как морской простор

шире, чем ширь души.

 

Сворачивая шапито,

грустно думать о том,

что бывшее, скажем, мной,

воздух хватая ртом,

превратившись в ничто,

не сделается волной.

 

Но ежели вы чуть-чуть

мизантроп, лиходей,

то вам, подтянув кушак,

приятно, подставив ей,

этой свободе, грудь,

сделать к ней лишний шаг.

 

        1994

 

* Опубликовано в сб. "В окрестностях Атлантиды" ("Пушкинский фонд",

С-Пб., 1995) под заглавием "Моллюск". В СИБ идентичный текст озаглавлен

"Тритон". -- С. В.

 

--------

X x x

 

 

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,

и квартира казалась по вечерам

перепачканной торфом и искусанной комарами.

Одежда была неуклюжей, что выдавало

близость Арктики. В том конце коридора

дребезжал телефон, с трудом оживая после

недавно кончившейся войны.

Три рубля украшали летчики и шахтеры.

Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.

Эмалированные кастрюли кухни

внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо

превращаясь во сне в головные уборы либо

в торжество Циолковского. Автомобили тоже

катились в сторону будущего и были

черными, серыми, а иногда (такси)

даже светло-коричневыми. Странно и неприятно

думать, что даже железо не знает своей судьбы

и что жизнь была прожита ради апофеоза

фирмы Кодак, поверившей в отпечатки

и выбрасывающей негативы.

Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

 

        1994

 

--------

X x x

 

 

О если бы птицы пели и облака скучали,

и око могло различать, становясь синей,

звонкую трель преследуя, дверь с ключами

и тех, кого больше нету нигде, за ней.

 

А так -- меняются комнаты, кресла, стулья.

И всюду по стенам то в рамке, то так -- цветы.

И если бывает на свете пчела без улья

с лишней пыльцой на лапках, то это ты.

 

О если б прозрачные вещи в густой лазури

умели свою незримость держать в узде

и скопом однажды сгуститься -- в звезду, в слезу ли --

в другом конце стратосферы, потом -- везде.

 

Но, видимо, воздух -- только сырье для кружев,

распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.

И статуи стынут, хотя на дворе -- бесстужев,

казненный потом декабрист, и настал январь.

 

        1994

 

--------

Письмо в оазис

 

 

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.

Заботься о себе, о всаднице матраца.

Я был не лишним ртом, но лишним языком,

подспудным грызуном словарного запаса.

 

Теперь в твоих глазах амбарного кота,

хранившего зерно от порчи и урона,

читается печаль, дремавшая тогда,

когда за мной гналась секира фараона.

 

С чего бы это вдруг? Серебряный висок?

Оскомина во рту от сладостей восточных?

Потусторонний звук? Но то шуршит песок,

пустыни талисман, в моих часах песочных.

 

Помол его жесток, крупицы -- тяжелы,

и кости в нем белей, чем просто перемыты.

Но лучше грызть его, чем губы от жары

облизывать в тени осевшей пирамиды.

 

        1994

 

--------

X x x

 

 

После нас, разумеется, не потоп,

но и не засуха. Скорей всего, климат в царстве

справедливости будет носить характер

умеренного, с четырьмя временами года,

чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик

правили поочередно: на протяженьи трех

месяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,

это -- немало. Хотя, бесспорно,

переменная облачность, капризы температуры

могут смутить реформатора. Но бог торговли

только радуется спросу на шерстяные

вещи, английские зонтики, драповое пальто.

Его злейшие недруги -- штопаные носки

и перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окне

поощряет именно этот подход к пейзажу

и к материи в целом: как более экономный.

Вот почему в конституции отсутствует слово "дождь".

В ней вообще ни разу не говорится

ни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясь

за полночь на табуретке, с клубком вигони,

как обнаженный Алкивиад,

коротают часы, листая страницы журнала мод

в предбаннике Золотого Века.

 

        1994

 

--------

Робинзонада

 

 

Новое небо за тридевятью земель.

Младенцы визжат, чтоб привлечь вниманье

аиста. Старики прячут голову под крыло,

как страусы, упираясь при этом клювом

не в перья, но в собственные подмышки.

Можно ослепнуть от избытка ультрамарина,

незнакомого с парусом. Увертливые пиро'ги

подобны сильно обглоданной -- стесанной до икры! --

рыбе. Гребцы торчат из них, выдавая

тайну движения. Жертва кораблекрушенья,

за двадцать лет я достаточно обжил этот

остров (возможно, впрочем, что -- континент),

и губы сами шевелятся, как при чтеньи, произнося

"тропическая растительность, тропическая растительность".

Скорей всего, это -- бриз; во второй половине дня

особенно. То есть, когда уже

остекленевший взор больше не отличает

оттиска собственной пятки в песке от пятки

Пятницы. Это и есть начало

письменности. Или -- ее конец.

Особенно с точки зрения вечернего океана.

 

        1994

 

--------

MCMXCIV

 

 

Глупое время: и нечего, и не у кого украсть.

Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов.

Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья.

И актеры, которым больше не аплодируют,

забывают великие реплики. Впрочем, забвенье -- мать

классики. Когда-нибудь эти годы

будут восприниматься как мраморная плита

с сетью прожилок -- водопровод, маршруты

сборщика податей, душные катакомбы,

чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. -- с пучком

дрока, торчащим из трещины посередине.

А это было эпохой скуки и нищеты,

когда нечего было украсть, тем паче

купить, ни тем более преподнести в подарок.

Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих

от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и зв?зды,

ибо низкая облачность снимает с планет ответственность

перед обжитой местностью: отсутствие не влияет

на присутствие. Мраморная плита

начинается именно с этого, поскольку односторонность --

враг перспективы. Возможно, просто

у вещей быстрее, чем у людей,

пропало желание размножаться.

 

        1994

 

--------

На независимость Украины

 

 

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,

слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,

"время покажет Кузькину мать", руины,

кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено-квитный, траченный изотопом,--

жовто-блакытный реет над Конотопом,

скроенный из холста, знать, припасла Канада.

Даром что без креста, но хохлам не надо.

Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

Сами под образами семьдесят лет в Рязани

с залитыми¹ глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы медля² строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

Ступайте от нас в жупане, не говоря -- в мундире,

по адресу на три буквы, на все четыре

стороны.³ Пусть теперь в мазанке хором гансы

с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Как в петлю лезть -- так сообща, путь выбирая в чаще,⁴

а курицу из борща грызть в одиночку слаще.

Прощевайте, хохлы, пожили вместе -- хватит!

Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

кожаными⁵ углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,

нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба.⁶

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.

Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом?⁷

Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.⁸

Полно качать права, шить нам одно, другое.

Это земля не дает вам, кавунам,⁹ покоя.

Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!

Больше, поди, теряли -- больше людей, чем денег.

Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза --

нет на нее указа, ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки,¹⁰ гетманы, вертухаи!

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

будете вы хрипеть, царапая край матраса,

строчки из Александра, а не брехню Тараса.

 

 

* Стихотворение отсутствует в СИБ и, видимо, неопубликовано; было

несколько раз прочитано Бродским в начале 1990-х годов. Я наш?л два

интернет-источника с существенными расхождениями -- очевидно, ошибками

расшифровки звуковой записи. Стихотворение да?тся по третьему источнику --

тексту, присланному мне Алексеем Голицыным, с отмеченными расхождениями со

вторым (более поздним) интернет-источником ("вариант 2") и с более-менее

произвольной пунктуацией. -- С. В.

* Комментарий к первому источнику (украинский веб-сайт): "(Прочитано

28.02.1994 року, Квiнсi-коледж, вечiр. С магнiтна стрiчка цього вечора). Цей

текст iз коментарiiм було оприлюднено у газетi "Вечiрнiй Киiв" 14 листопада

1996 року."

* Комментарий ко второму источнику (сетевой журнал ":ЛЕНИН:" под ред.

М. Вербицкого): "Прочитано Иосифом Бродским 28 февраля 1994 года на

вечеринке в Квинси-коледж (США). Существует магнитофонная запись этой

вечеринки. Републикация из газеты "Голос громадянина" N 3, 1996 год."

* Комментарий к третьему источнику: "Текст транскрибирован с

видеокассеты. <Запись 25 августа 1992 г., Стокгольм.> Отвечаю за все, кроме

орфографии. -- Алексей Голицын". Запись начинается словами Бродского:

"Сейчас я прочту стихотворение, которое может вам сильно не понравиться, но

тем не менее... Стихи называются..."

 

¹ Вариант 2: "с сальными глазами"

² Вариант 2: "паузы метя строго"

³ Вариант 2: "по адресу на три буквы, на стороны все четыре. / Пусть

теперь..."

⁴ Вариант 2: "суп выбирая в чаше"

⁵ Вариант 2: "как оскомой, битком набитый / отторгнутыми углами"

⁶ Вариант 2: "подавись вы жмыхом, не подолгом не треба"

⁷ Вариант 2: "в рваных корнях покопом"

⁸ Вариант 2: "чернозем с подзомбом"

⁹ Вариант 2: "вам, холуям, покоя"

¹⁰ Вариант 2: "орлы и казаки"

 

--------

Бегство в Египет (2)

 

 

В пещере (какой ни на есть, а кров!

Надежней суммы прямых углов!)

в пещере им было тепло втроем;

пахло соломою и тряпьем.

 

Соломенною была постель.

Снаружи молола песок метель.

И, припоминая его помол,

спросонья ворочались мул и вол.

 

Мария молилась; костер гудел.

Иосиф, насупясь, в огонь глядел.

Младенец, будучи слишком мал

чтоб делать что-то еще, дремал.

 

Еще один день позади -- с его

тревогами, страхами; с "о-го-го"

Ирода, выславшего войска;

и ближе еще на один -- века.

 

Спокойно им было в ту ночь втроем.

Дым устремлялся в дверной проем,

чтоб не тревожить их. Только мул

во сне (или вол) тяжело вздохнул.

 

Звезда глядела через порог.

Единственным среди них, кто мог

знать, что взгляд ее означал,

был младенец; но он молчал.

 

        декабрь 1995

 

--------

Воспоминание

 

 

     Je n'ai pas oublie, voisin de la ville

     Notre blanche maison, petite mais tranquille.

 

      Сharles Baudelaire

 

Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень

парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи

жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;

когда загорались окна, было неясно -- чьи.

Видимо, шум листвы, суммируя варианты

зависимости от судьбы (обычно -- по вечерам),

пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,

этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.

Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,

похрустывая осторожно, свидетельствовал не о

присутствии постороннего, но торжестве махровой

безадресности, окрестностям доставшейся от него.

И за полночь облака, воспитаны высшей школой

расплывчатости или просто задранности голов,

отечески прикрывали рыхлой периной голый

космос от одичавшей суммы прямых углов.

 

        1995

 

--------

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться: