ГДЕ СТАЛКИВАЮТСЯ МОНАРХИЧЕСКИЕ УБЕЖДЕНИЯ В ЛИЦЕ АББАТА ФОРТЬЕ И РЕВОЛЮЦИОННЫЕ УБЕЖДЕНИЯ В ЛИЦЕ ПИТУ

 

В эту ночь Питу был так занят нежданно свалившейся на его голову честью, что даже забыл обойти свои силки.

Назавтра он вооружился каской и саблей и отправился в Виллер-Котре.

На городских часах било шесть утра, когда Питу пришел на площадь перед замком и тихо постучал в дверь черного хода, выходившую в сад аббата Фортье.

Питу постучал достаточно сильно, чтобы успокоить свою совесть, но недостаточно сильно, чтобы его услышали в доме.

Он надеялся получить таким образом четверть часа отсрочки и за это время украсить цветами ораторского искусства речь, которую он приготовил для аббата Фортье.

К его большому удивлению дверь, в которую он так тихо постучал, отворилась, но когда он увидел, что дверь ему открыл не кто иной как Себастьен Жильбер, удивление сразу прошло.

Мальчик с рассветом вышел в сад и учил урок, вернее, делал вид, что учит, ибо раскрытая книга то и дело выпадала у него из рук и он уносился мыслями то вперед, то назад – навстречу тому, что он любил в этом мире. Увидев Питу, Себастьен вскрикнул от радости. Они обнялись; первым делом мальчик спросил:

– У тебя есть новости из Парижа? – Нет, а у тебя? – спросил Питу.

– У меня есть, отец написал мне такое ласковое письмо!

– Ах! – воскликнул Питу.

– Ив нем, – продолжал мальчик, – есть для тебя приписка.

И, вынув письмо из-за пазухи, он показал его Питу.

 

Р.S. Бийо передает Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и на отвлекал их от работы.

 

– О! – вздохнул Питу. – Вот, право, совершенно бесполезный совет. Я больше не могу ни докучать им, ни отвлекать их.

Потом вздохнул еще глубже и добавил совсем тихо:

– Эти слова надо было адресовать господину Изидору. Но, быстро придя в себя, протянул письмо Себастьену и спросил:

– Где аббат?

Мальчик прислушался, и хотя лестница, которая скрипела под ногами достойного священнослужителя, находилась с другой стороны дома, он сказал:

– Слышишь, он спускается.

Питу перешел из сада во двор и только тогда услышал тяжелые шаги аббата.

Почтенный наставник шел вниз по лестнице, читая газету.

Его неизменная плетка висела на боку, как шпага.

Уткнувшись носом в газету, ибо он знал на память количество ступенек лестницы и все углы и закоулки старого дома, аббат шел прямо на Анжа Питу, который приосанился, чтобы выглядеть как можно внушительнее перед лицом своего политического противника.

Но сначала скажем несколько слов, которые показались бы излишними в другом месте, но вполне уместны здесь.

Рассказ этот объяснит, откуда взялись у аббата Фортье тридцать или сорок ружей, которые так хотелось заполучить Питу и его сообщникам Клоду и Дезире.

Аббат Фортье был, как мы уже имели случай упомянуть в другом месте, капелланом замка и со временем, благодаря терпению и настойчивости, свойственной всем лицам духовного звания, сделался единственным распорядителем того, что на театре называется бутафорией.

Помимо священных сосудов, библиотеки и кладовой, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Луи-Филиппа Орлеанского, отца Филиппа, получившего впоследствии прозвище Эгалите[26]. Кое-что из этих доспехов восходило ко временам Людовика XIII и Генриха III. Всю эту утварь аббат Фортье с большим вкусом разместил в галерее замка, предоставленной по сему случаю в его распоряжение. И дабы придать своей выставке более живописный вид, он развесил тут же круглые щиты, рогатины, кинжалы, кортики и мушкеты с инкрустацией времен Лиги.

Дверь этой галереи надежно охраняли две бронзовые посеребренные пушки, подаренные Людовиком XIV своему брату.

Кроме того, в одной из комнат здания хранилось полсотни мушкетонов – трофей, захваченный Жозефом-Филиппом во время сражения при Уэссане и подаренный им городской управе, которая, как мы уже сказали, предоставила бесплатное жилье аббату Фортье и которая не знала, что ей делать с этими мушкетонами.

Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.

Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.

Но дракон аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.

Теперь вернемся к Питу.

Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, которое призывает к вниманию людей рассеянных или занятых.

Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.

– Смотри-ка, Питу, – удивился он.

– К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? – услужливо спросил Анж.

Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).

– В том-то и беда, – ответил аббат насмешливо, – что ты ничем не можешь быть полезен.

– Помилуйте, господин аббат!

– Да-да, господин лицемер.

– Помилуйте, господин аббат.

– Да-да, господин революционер.

– Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.

Себастьен, который слышал все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.

Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.

Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом:

– Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?

– Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.

– Господин аббат, – сказал Питу с чрезвычайным достоинством, – каждый волен в своих мыслях.

– Ну да!

– Est penes hominem arbitrium est ratio[27].

– Ax, так ты знаешь латынь, наглец?

– Я знаю то, чему вы меня научили, – скромно ответил Питу.

– Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.

– Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?

– Шалопай, – сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, – ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?

– Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.

– Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! – сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, которое не лишено было справедливости.

Потом грустно прибавил:

– Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?

– Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.

– Да уж я думаю, черт возьми! Питу перекрестился.

– Что ты делаешь, безбожник?

– Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.

– Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить?

– Тиранить вас! – повторил Питу.

– Вот видишь, ты не понимаешь! – торжествовал аббат.

– Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: тиранить происходит от латинского tyrannus – повелитель, властитель. Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески господин.

– Ах ты, плут, – возмутился аббат, все больше поражаясь, – похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.

– Хм, – произнес Питу с притворной скромностью.

– Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так он отвечал?

– Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? – настаивал Питу, поднимая голову, – свобода!

– Ах, шельма!

– Господин аббат, – произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, – господин аббат, не браните меня: contumelia non argumentum, – говорит оратор: брань не довод.

– Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! – в ярости закричал аббат.

– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.

– Надеюсь, ты не ждешь, – сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, – надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.

– Отчего бы и нет? Если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum.

– Однако! – закричал аббат Фортье. – Шалопай прошел школу у революционеров.

– Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры болваны и невежды.

– Да, именно так я и говорю.

– Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.

– Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?

– Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждении.

– Скотина! грубиян! дурень!

– Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem animum arguit – гнев выдает слабость.

Аббат пожал плечами.

– Что вы можете ответить? – сказал Питу.

– Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?

– Я, – с уверенностью сказал Питу.

– Читать я не говорю, но писать?

– Писать! – повторил Питу.

– Писать без ошибок.

– Умею.

– Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?

– Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?

– Только этого недоставало!

– Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это толикой que, которые я знаю, и выиграю пари.

– Будь у меня побольше времени… – сказал аббат.

– Вы проиграли бы.

– Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est[28].

– Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какие пословицы нашептал мне тростник Вуала?

– Нет, но мне любопытно услышать, мэтр Мидас.

– Fontierus abbas forte fortis.

– Сударь! – воскликнул аббат.

– Вольный перевод: аббат Фортье не всякий день силен.

– К счастью, – сказал аббат, – мало обвинять, надо еще доказать.

– Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?

– Но…

– Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?

– Тому, что я знаю.

– Хорошо! Запомните, вы сказали: тому, что я знаю.

– Да, тому, что я знаю, – повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. – Да, я так сказал, и что?

– Ну что ж! Раз Вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?

– Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.

– Что-нибудь еще? – спросил Питу.

– Но…

– Подумайте, подумайте.

– Рисование.

– Еще.

– Черчение.

– Еще.

– Механику.

– Это раздел математики, ну да ладно, еще.

– Слушай-ка, к чему ты клонишь?

– Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете. Аббат передернулся.

– Ах, я вижу, мне придется вам помочь, – сказал Питу. – Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, – четырех основных языков. Я уж не говорю об остальных, которых не счесть. Вы не знаете естественной истории, химии, физики.

– Господин Питу…

– Не прерывайте меня; итак, вы не знаете физики, тригонометрии; не знаете медицины, не знаете акустики, навигации; не знаете всего, что связано с гимнастическими науками.

– Что ты сказал?

– Я сказал «гимнастическими», от греческого gymnaza ехегсое, которое происходит от gymnos – обнаженный, потому что атлеты тренировались нагишом.

– Да ведь это я всему этому тебя научил! – вскричал аббат, едва ли не радуясь победе своего ученика.

– Верно.

– Спасибо, что хоть в этом ты со мной соглашаешься.

– С признательностью, господин аббат. Так мы говорили о том, что вы не знаете…

– Довольно! Конечно, я не знаю больше, чем знаю.

– Значит, вы согласны, что многие знают больше вас?

– Возможно.

– Это несомненно, и чем больше человек знает, тем больше он видит, что ничего не знает. Эти слова принадлежат Цицерону.

– И какой же отсюда вывод?

– Сейчас скажу.

– Посмотрим, какой ты сделаешь вывод, надеюсь, правильный.

– Мой вывод таков: ввиду вашего относительного невежества вы должны бы иметь больше снисхождения к относительной учености других людей. Это является двойной добродетелью, virtus duplex, которая, как уверяют, была свойственна Фенелону; он был не менее учен, чем вы, и меж тем отличался христианским милосердием к человечеству.

Аббат зарычал от ярости.

– Змея! – возопил он. – Змея подколодная!

– Ты бранишься и не отвечаешь мне! – так отвечал один из греческих мудрецов. Я мог бы сказать вам это по-гречески, но я вам уже говорил почти то же самое по-латыни.

– Вот еще одно следствие революционных учений, – сказал аббат.

– Какое?

– Они внушили тебе, что ты был мне ровня.

– Коли и так, это не дает вам права делать в этой фразе грамматическую ошибку.

– Как это?

– Я говорю, что вы только что сделали грубую грамматическую ошибку.

– Вот это мило, и какую же?

– Вот какую. Вы сказали: «Революционные учения внушили тебе, что ты был мне ровня».

– И что?

– А вот что: «был» в прошедшем времени.

– Да, черт возьми.

– А нужно настоящее.

– А! – сказал аббат краснея.

– Переведите-ка эту фразу на латынь, и вы увидите, какой громадный солецизм даст вам глагол, поставленный в прошедшем времени.

– Питу, Питу! – воскликнул аббат, которому в такой эрудиции почудилось нечто сверхъестественное. – Питу, какой демон нашептывает тебе все эти нападки на старого человека и на церковь?

– Но, господин аббат, – возразил Питу, несколько растроганный оттенком неподдельного отчаяния, прозвучавшего в этих словах. – Мне внушает их не демон, и я на вас вовсе не нападаю. Просто вы продолжаете считать меня за дурака и забываете, что все люди равны.

Аббат снова разозлился.

– Чего я никогда не потерплю, – сказал он, – так это чтобы в моем присутствии произносили такие богохульства. Ты, ты – ровня человеку, которого Бог и труд учили уму-разуму целых шестьдесят лет! Никогда, никогда!

– Проклятье! Спросите у господина де Лафайета, который провозгласил права человека.

– У этого королевского шута, сеющего семя раздора, предателя!

Питу опешил:

– Господин де Лафайет королевский шут, господин де Лафайет семя раздоров, господин де Лафайет предатель?! Нет, это вы богохульствуете, господин аббат! Вы что же, три месяца жили под стеклянным колпаком? Вы что же, не знаете, что этот королевский шут – единственный верный слуга короля? Что это семя раздора – залог общественного спокойствия? Что этот предатель – достойнейший из французов?

– Боже мой, – произнес аббат, – мог ли я когда-нибудь думать, что королевская власть падет так низко и такой оболтус, – аббат показал на Питу, – будет ссылаться на Лафайета, как в прежние времена люди ссылались на Аристида или Фокиона!

– Ваше счастье, что вас не слышит народ, господин аббат, – неосторожно заметил Питу.

– А! – победно вскричал аббат. – Вот оно, твое истинное лицо! Ты угрожаешь! Народ! Какой народ? Тот самый народ, который подло перерезал королевских офицеров, тот самый народ, который рылся во внутренностях своих жертв! Да, народ господина де Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, что же ты медлишь? Беги, донеси на меня скорее революционерам Виллер-Котре! Что же ты не тащишь меня в Пле? Что же не засучиваешь рукава, чтобы повесить меня на фонаре? Давай, Питу, macte animo, Питу! Sursum, sursum[29], Питу! Давай, давай, где веревка? Где виселица! Вот палач: Macte animo generose Pitoue[30].

– Sic itur ad astra[31], – продолжил Питу сквозь зубы просто из желания закончить стих и не замечая, что сказал людоедский каламбур.

Но увидев, как разъярился аббат, Питу понял, что сказал что-то не то – Ах, вот как! – завопил аббат. – Вот, значит, как я пойду к звездам! Ах, так ты прочишь мне виселицу!

– Но я ничего подобного не говорил! – вскричал Питу, начиная ужасаться тому, какой Оборот принимает их спор.

– Ты сулишь мне небо несчастного Фулона, злополучного Бертье!

– Да нет же, господин аббат!

– Ты, как я погляжу, уже готов накинуть мне петлю на шею, живодер; ведь это ты на Ратушной площади взбирался на фонарь и своими отвратительными паучьими лапами тянул к себе жертвы!

Питу зарычал от гнева и негодования.

– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в пророческом вдохновении, делавшем его похожим на Иодая, – узнаю тебя! Катилина, это ты!

– Да что же это! – взревел Питу. – Да знаете ли вы, что вы говорите ужасные вещи, господин аббат! Да знаете ли вы, что вы меня оскорбляете в конце концов?

– Я тебя оскорбляю!

– Да знаете ли вы, что если так пойдет и дальше, я буду жаловаться в Национальное собрание? Аббат рассмеялся с мрачной иронией:

– Ну-ну, иди жалуйся.

– И знаете ли вы, что есть наказание против недостойных граждан, которые оскорбляют честных граждан?

– Фонарь!

– Вы недостойный гражданин.

– Веревка! Веревка!.. Понял! Понял! – закричал вдруг аббат, пораженный неожиданной догадкой, в приступе благородного негодования. – Да, каска, каска, это он!

– Что такое? – изумился Питу. – При чем тут моя каска?

– Человек, который вырвал дымящееся сердце Бертье, человеконенавистник, который положил его, окровавленное, на стол перед избирателями, был в каске, человек в каске – это ты, Питу; человек в каске – это ты, чудовище; вон, вон, вон!

И при каждом «вон!», произнесенном трагическим тоном, аббат делал шаг вперед, наступая на Питу, а Питу отступал на шаг назад.

В ответ на это обвинение, которое, как читатель знает, было совершенно несправедливым, бедный малый отбросил подальше каску, которой он так гордился и которая упала на мостовую с глухим стуком, ибо под медь был подложен картон.

– Вот видишь, несчастный, – закричал аббат, – ты сам признался!

И он встал в позу Лекена в роли Оросмана, когда тот, найдя письмо, обвиняет Заиру.

– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

– Я преувеличиваю; значит, ты вешал немножко, значит, ты потрошил немножко, бедное дитя!

– Господин аббат, вы же знаете, что это не я, вы же знаете, что это Питт.

– Какой Питт?

– Питт младший, сын Питта старшего, лорда Чатама, который давал деньги со словами: «Пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета». Если бы вы понимали по-английски, я сказал бы вам это по-английски, но вы ведь не понимаете.

– Ты хочешь сказать, что ты знаешь по-английски?

– Меня научил господин Жильбер.

– За три недели? Жалкий обманщик!

Питу увидел, что пошел по неправильному пути.

– Послушайте, господин аббат, – сказал он, – я больше ни о чем с вами не спорю, у вас свои взгляды, у меня – свои.

– Да неужели?

– Каждый волен иметь свои взгляды.

– Ты признаешь это. Господин Питу позволяет мне иметь собственные взгляды; благодарю вас, господин Питу.

– Ну вот, вы опять сердитесь. Если так будет продолжаться, мы никогда не дойдем до того, что меня к вам привело.

– Несчастный! Так тебя что-то привело? Ты, может быть, избран депутатом? – И аббат насмешливо расхохотался.

– Господин аббат, – сказал Питу, отброшенный аббатом на позиции, которые он хотел занять с самого начала спора. – Господин аббат, вы знаете, как я всегда уважал ваш характер.

– Ну-ну, поговорим теперь об этом.

– И как я неизменно восхищался вашей ученостью, – прибавил Питу.

– Змея подколодная! – сказал аббат.

– Я! – произнес Питу. – Да что вы!

– Ну, о чем ты собрался меня просить? Чтобы я взял тебя обратно? Нет, нет, я не порчу моих учеников; нет, в тебя проник вредоносный яд, его невозможно вытравить. Ты погубишь мои молодые побеги: infecit pabula tabo.

– Но, господин аббат…

– Нет, даже не проси меня об этом, если хочешь поесть, ибо я полагаю, что свирепые вешатели из Парижа испытывают голод, как все обычные люди. Они испытывают голод! О боги! В конце концов, если ты требуешь, чтобы я бросил тебе кусок свежего мяса, ты его получишь. Но за порогом, в плошке – так в Риме хозяева кормили псов.

– Господин аббат, – сказал Питу, расправив плечи, – я не прошу у вас пропитания; я, слава Богу, могу прокормиться сам! И я не хочу никому быть в тягость.

– А! – удивился аббат.

– Я живу, как все живут, не побираясь, благодаря изобретательности, которой одарила меня природа. Я живу своим трудом и, более того, настолько далек от мысли быть в тягость моим согражданам, что многие из них выбрали меня командиром.

– Да? – произнес аббат с таким изумлением и таким ужасом, словно наступил на змею.

– Да, да, выбрали меня командиром, – любезно повторил Питу.

– Командиром чего?

– Командиром войска свободных людей, – отвечал Питу.

– О Боже мой! – вскричал аббат. – Несчастный сошел с ума.

– Командиром Национальной гвардии Арамона, – закончил Питу с притворной скромностью.

Аббат наклонился к Питу, чтобы лучше разглядеть в его чертах подтверждение своих слов.

– В Арамоне есть Национальная гвардия! – взревел он.

– Да, господин аббат.

– И ты ее командир?

– Да, господин аббат.

– Ты, Питу?

– Я, Питу.

Аббат воздел руки горе, как Финей.

– Какая мерзость! – пробормотал он.

– Вам, должно быть, известно, господин аббат, – ласково сказал Питу, – что Национальная гвардия призвана охранять жизнь, свободу и собственность граждан.

– О, о! – в отчаянии стонал старик.

– Ив деревне она должна быть особенно хорошо вооружена, дабы противостоять бандам разбойников, – продолжал Питу.

– Бандам, главарем которых ты являешься! – вскричал аббат. – Бандам грабителей, бандам поджигателей, бандам убийц!

– О, не путайте, дорогой господин аббат, – надеюсь, когда вы увидите моих солдат, вы поймете, что никогда еще более честные граждане…

– Замолчи! Замолчи!

– Не сомневайтесь, господин аббат: мы ваши подлинные защитники, доказательство чему – то, что я пришел прямо к вам.

– Зачем? – спросил аббат.

– Да вот… – сказал Питу, почесывая в затылке и глядя, куда упала его каска, чтобы понять, не слишком ли далеко он отступит за линию обороны, если пойдет и подберет эту существенную часть своего военного обмундирования.

Каска валялась всего в нескольких шагах от парадной двери, выходящей на улицу Суассон.

– Я спросил тебя, зачем? – повторил аббат.

– Так вот, господин аббат, – сказал Питу, пятясь на два шага по направлению к каске, – позвольте мне изложить причину моего прихода в надежде на вашу мудрость.

– Вступление закончено, – пробормотал аббат, – теперь переходи к повествованию.

Питу сделал еще два шага по направлению к своей каске.

Но всякий раз как Питу делал два шага назад, к своей каске, аббат, чтобы сохранить разделявшее их расстояние, делал два шага вперед, к Питу.

– Так вот, – сказал Питу, начиная храбриться по мере приближения к орудию обороны, – солдатам необходимы ружья, а у нас их нет.

– Ах, у вас нет ружей! – вскричал аббат, притопывая от радости. – У них нет ружей! Ах, вот, право, бравые солдаты!

– Но, господин аббат, – сказал Питу, делая еще два шага к каске, – когда нет ружей, их находят.

– Да, – сказал аббат, – и вы их ищете? Питу поднял каску.

– Да, господин аббат, – ответил он.

– И где же?

– У вас, – сказал Питу, нахлобучивая каску.

– Ружья! У меня! – удивился аббат.

– Да; у вас в них нет недостатка.

– А, мой музей! – возопил аббат. – Ты пришел, чтобы ограбить мой музей! Кирасы наших древних богатырей на груди этих негодяев! Господин Питу, я вам уже сказал, вы сошли с ума. Шпаги испанцев из Альмансы, пики швейцарцев из Мариньяно, чтобы вооружить господина Питу и иже с ним. Ха-ха-ха!

И аббат рассмеялся презрительным и грозным смехом, от которого по жилам Питу пробежала дрожь.

– Нет, господин аббат, – сказал он, – нам нужны не пики швейцарцев из Мариньяно и не шпаги испанцев из Альмансы; нет, это оружие нам не подходит.

– Хорошо, что ты хоть это понимаешь.

– Нет, господин аббат, нам нужно не это оружие.

– Тогда какое же?

– Добрые ружья, господин аббат, добрые ружья, которые я часто чистил в наказание в те времена, когда имел честь учиться под вашим началом: dum me Galatea tenebat[32], – добавил Питу с любезной улыбкой.

– Ишь, чего захотел! – сказал аббат, чувствуя, как от улыбки Питу его редкие волосы встают дыбом. – Ишь, чего! Мои ружья!

– То есть единственное ваше оружие, которое не имеет никакой исторической ценности и может сослужить хорошую службу.

– Ах, вот в чем дело, – сказал аббат, поднося руку к рукоятке своей плетки, словно капитан к эфесу шпаги. – Ах, вот в чем состоят твои предательские планы!

Питу перешел от требования к просьбе:

– Господин аббат, отдайте нам эти тридцать ружей.

– Назад! – произнес аббат, наступая на Питу.

– И вы заслужите славу, – сказал Питу, отступая на шаг, – человека, который помог освободить страну от угнетателей.

– Чтобы я дал в руки врагов оружие против себя и своих единомышленников! – вскричал аббат. – Чтобы я дал врагам оружие, из которого они будут в меня стрелять!

И, вынув из-за пояса плетку, он замахнулся на Питу:

– Никогда! Никогда!

– Господин аббат, ваше имя будет упомянуто в газете господина Прюдома.

– Мое имя в газете господина Прюдома! – взревел аббат.

– С похвалой вашей гражданской доблести.

– Лучше позорный столб и галеры!

– Так вы отказываетесь отдать ружья? – спросил Питу без большой уверенности в голосе.

– Отказываюсь, убирайся вон! И аббат указал Питу на дверь.

– Но это произведет дурное впечатление, – сказал Питу, – вас обвинят в недостатке гражданских чувств, в предательстве. Господин аббат, умоляю вас, не подвергайте себя этому.

– Сделай из меня мученика, Нерон! Это все, о чем я прошу! – воскликнул аббат с горящими глазами, больше похожий на палача, чем на жертву.

Во всяком случае, такое впечатление он произвел на Питу, и Питу снова попятился.

– Господин аббат, – сказал он, делая шаг назад, – я мирный депутат, борец за восстановление порядка, я пришел…

– Ты пришел, чтобы разграбить мое оружие, как твои сообщники грабили Дом Инвалидов.

– За что удостоились многочисленных похвал, – сказал Питу.

– А ты здесь удостоишься многочисленных ударов плеткой, – посулил аббат.

– О, господин Фортье, – сказал Питу, хорошо знакомый с плеткой аббата, – вы не станете так нарушать права человека.

– А вот ты сейчас увидишь, мерзавец! Подожди у меня!

– Господин аббат, меня защищает мое звание посланника.

– Вот я тебя!

– Господин аббат! Господин аббат!! Господин аббат!!! Питу дошел до двери, выходящей на улицу; теперь надо было принять бой или бежать. Но для того, чтобы бежать, необходимо было открыть дверь, а для того, чтобы открыть дверь, надо было обернуться.

При этом, оборачиваясь, Питу подставлял ударам противника незащищенную часть своей особы, которую толком не закрывает даже кираса.

– Ах, так тебе понадобились мои ружья! – сказал аббат – Так ты пришел за моими ружьями… Так ты мне говоришь: ружья или смерть!..

– Господин аббат, я ничего такого не говорил, – оправдывался Питу.

– Ну что ж? Ты знаешь, где они, мои ружья, можешь задушить меня, чтобы ими завладеть. Только через мой труп.

– Я на это не способен, господин аббат.

И Питу, положив руку на щеколду и глядя на поднятую руку аббата, считал уже не число ружей, хранящихся в арсенале аббата, но число ударов, могущих слететь с хвоста его плетки.

– Так значит, господин аббат, вы не хотите отдать мне ружья?

– Нет, я не хочу тебе их отдать.

– Вы не хотите раз?

– Нет.

– Вы не хотите два?

– Нет.

– Вы не хотите три?

– Нет, нет и нет.

– Ну что ж, – произнес Питу. – Оставьте их себе.

И он быстро обернулся и бросился в приоткрытую дверь.

Но как он ни торопился, мудрая плетка успела со свистом опуститься и так сильно хлестнуть Питу пониже спины, что, несмотря на всю свою храбрость, покоритель Бастилии не мог сдержать крика боли.

На этот крик выбежали несколько соседей и к своему глубокому удивлению увидели Питу, бегущего сломя голову с каской и саблей, и аббата Фортье, размахивающего своей плеткой, как карающий ангел огненным мечом.

 

Глава 65.

ПИТУ-ДИПЛОМАТ

 

Итак, Питу был жестоко обманут в своих надеждах.

Разочарование его не знало пределов. Такого сокрушительного поражения не потерпел сам Сатана, когда Господь низвергнул его из рая в ад. К тому же Сатана после падения сделался князем тьмы, а Питу, сраженный аббатом Фортье, остался прежним Питу.

Как возвратиться теперь к тем, кто избрали его своим командиром? Как, дав им столько опрометчивых обещаний, осмелиться признаться, что ты просто бахвал, хвастун, который, напялив каску и нацепив саблю, не может справиться со стариком аббатом и безропотно сносит от него удары плеткой по заднице?

Пообещать уговорить аббата Фортье и не суметь выполнить обещание – какая непростительная ошибка!

Укрывшись в первом же попавшемся овраге, Питу обхватил голову руками и погрузился в размышления.

Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. По простоте душевной он обольщался надеждой подкупить Цербера медовой коврижкой велеречия, но коврижка оказалась горькой и Цербер укусил соблазнителя за руку, даже не дотронувшись до приманки. Все пошло насмарку.

Вот в чем дело: аббат Фортье ужасно самолюбив, а Питу не взял этого в расчет; аббата Фортье сильнее оскорбило замечание Питу касательно его грамматической ошибки, чем намерение того же Питу изъять из его, аббата Фортье, арсенала тридцать ружей.

Добросердечные от природы юноши всегда заблуждаются, полагая своих противников людьми безупречными.

Меж тем аббат Фортье, как выяснилось, был пламенный роялист и горделивый филолог.

Питу горько упрекал себя за то, что дважды – своими замечаниями по поводу глагола быть и своими речами по поводу революции – навлек на себя гнев аббата. Ведь он не первый день имел дело со своим учителем и не должен был сердить его. Вот в чем заключалась истинная ошибка Питу, которую он осознал, как это всегда и бывает, слишком поздно.

Он вел себя неправильно; оставалось решить, какое поведение было бы правильным.

Правильным было бы употребить все свое красноречие для того, чтобы убедить аббата Фортье в своей преданности королю, а главное – пропустить мимо ушей грамматические ошибки учителя.

Правильным было бы внушить аббату, что арамонская национальная гвардия защищает интересы контрреволюции.

Правильным было бы пообещать, что она будет сражаться на стороне короля.

А самое главное – правильным было бы не говорить ни слова о злосчастном глаголе быть.

Тогда аббат, вне всякого сомнения, распахнул бы двери своих кладовых и своего арсенала, дабы храброе войско и его героический предводитель с оружием в руках могли отстаивать монархию.

Такая ложь именуется дипломатией. Порывшись в памяти, Питу вспомнил на этот счет немало историй из далекого прошлого.

Он вспомнил Филиппа Македонского, который столько раз нарушал свои клятвы и тем не менее прослыл великим человеком.

Он вспомнил Брута, который вел себя весьма брутально и тем не менее прослыл великим человеком.

Вспомнил он и Фемистокла, который всю жизнь обманывал своих соотечественников для их же пользы, и это опять-таки не помешало ему прослыть великим человеком.

С другой стороны, Аристид никогда не позволял себе ничего подобного, – а его тоже называют великим.

Это соображение привело Питу в замешательство.

Но, по зрелом размышлении, он решил, что Аристиду просто повезло: его враги персы были столь тупоумны, что он сумел победить их, не пускаясь на хитрости.

К тому же Аристида, хоть и несправедливо, но изгнали из Афин; это соображение в конце концов заставило Питу принять сторону Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.

Перейдя к современности, Питу спросил себя, как поступили бы господин Жильбер, господин Байи, господин Ламет, господин Барнав и господин Мирабо, будь они на месте Питу, а король Людовик XVI – на месте аббата Фортье?

Что сделали бы они, если бы им нужно было получить от короля триста или пятьсот тысяч ружей для французской национальной гвардии?

Решительно противоположное тому, что сделал Питу.

Они убедили бы Людовика XVI в том, что французы только и мечтают о спасении своего монарха, а спасти его возможно, только имея триста или пятьсот тысяч ружей.

Конечно, господин де Мирабо поступил бы именно так и непременно добился бы успеха.

Питу вспомнил еще и народную песенку, гласящую:

 

Хочешь дьяволу служить, –

Вежливым изволь с ним быть.

 

Вывод из всего этого напрашивался только один: он, Анж Питу, четырежды скотина; для того, чтобы вернуться к своим солдатам со славой, он должен был сделать решительно противоположное тому, что сделал.

Продолжая обдумывать то положение, в какое он попал, Питу решил во что бы то ни стало, хитростью или силой, добыть то оружие, которое надеялся добыть уговорами.

Можно было проникнуть в музей и похитить у аббата оружие либо изъять его.

Действуй Питу вместе с товарищами, эта операция звалась бы изъятием; пойди он в музей один, это называлось бы кражей.

Кража! – это слово оскорбляло слух честного Питу.

Что же до изъятия, то нет никакого сомнения, что во Франции еще оставалось довольно людей, сведущих в старинных законах и склонных рассматривать подобное деяние как разбой и грабеж.

Перечисленные доводы заставили Питу отказаться от обоих упомянутых выше средств.

Вдобавок на карту была поставлена честь Питу, а спасать честь следует в одиночку, не прибегая к посторонней помощи.

Гордый глубиной и разнообразием своих мыслей, Питу снова погрузился в раздумья.

Наконец, уподобившись Архимеду, он воскликнул:

«Эврика!» – что в переводе на французский означало:

«Нашел!»

В самом деле, в своем собственном арсенале Питу нашел выход из положения. Он рассуждал так:

Господин де Лафайет – главнокомандующий французской Национальной гвардией.

Арамон находится во Франции. Арамон имеет национальную гвардию.

Следовательно, г-н де Лафайет командует арамонской Национальной гвардией.

А раз так, г-н де Лафайет не может терпеть такого положения, при котором у арамонских гвардейцев нет оружия, в то время как гвардейцы других населенных пунктов уже получили его либо вот-вот получат.

К г-ну де Лафайету можно получить доступ через Жильбера, к Жильберу – через Бийо.

И Питу решил послать фермеру письмо.

Поскольку Бийо не знает грамоты, прочтет письмо господин Жильбер, и таким образом Питу убьет сразу двух зайцев.

Приняв это решение, Питу дождался темноты, тайком возвратился в Арамон и взялся за перо.

Однако, как ни старался он проскользнуть незамеченным, его появление не укрылось от внимания Клода Телье и Дезире Манике.

Прижав палец к губам и не сводя глаз с письма, они молча ретировались, Питу же с головой окунулся в практическую политику.

Вот что значилось в той бумаге, что произвела столь сильное впечатление на Клода и Дезире:

 

«Дорогой и глубокоуважаемый господин Бийо!

Каждый день приносит революции новые победы в наших краях; аристократы отступают, патриоты наступают.

Арамонская коммуна желает пополнить ряды Национальной гвардии. Но у нас нет оружия.

Я знаю средство добыть его. Некоторые частные лица хранят у себя запасы оружия; обратив его на службу нации, мы сберегли бы государственной казне немало денег.

Если бы генералу де Лафайету было угодно приказать, чтобы все подобные незаконные запасы оружия перешли в распоряжение коммун, в соответствии с числом людей, годных к военной службе, я, со своей стороны, взялся бы поставить арамонскому арсеналу по меньшей мере тридцать стволов.

Это единственный способ положить предел контрреволюционным проискам аристократов и врагов нации.

Ваш согражданин и покорнейший слуга Анж Питу».

 

Закончив свое послание, Питу заметил, что ни слова не сказал фермеру о его доме и семье.

Бийо, конечно, был новый Брут, но не до такой же степени! Впрочем, открыть Бийо правду о Катрин значило разорвать ему сердце и разбередить свежие раны в душе самого Питу.

Подавив вздох, Анж приписал внизу:

 

«Р.S. Госпожа Бийо и мадмуазель Катрин, а также все домочадцы пребывают в добром здравии и шлют господину Бийо свой привет».

 

Таким образом он не опорочил ни себя, ни других.

Показав посвященным белый конверт, которому предстояло отправиться в Париж, командующий арамонскими войсками ограничился немногословным заключением.

– Вот, – сказал он и пошел на почту.

Ответ не заставил себя ждать.

Через день в Арамон примчался гонец на лошади и спросил г-на Анжа Питу.

Событие это произвело великий шум, возбудило великую тревогу, а затем вселило в душу ополченцев великие надежды.

Курьер прискакал на взмыленном белом коне.

Он был одет в мундир штаба парижской национальной гвардии.

Судите же сами о том, как встретили его арамонцы и как взволновался при известии о его прибытии Анж Питу.

Бледный, трепещущий, он приблизился к высокому гостю и взял пакет, который протянул ему офицер – протянул, не будем скрывать, с улыбкой.

В пакете находился ответ г-на Бийо, писанный рукою Жильбера.

Бийо рекомендовал Питу быть более умеренным в изъявлении патриотизма.

Далее он сообщал, что прилагает к письму приказ генерала де Лафайета, скрепленный подписью военного министра, приказ же этот предписывает вооружить арамонскую Национальную гвардию.

Наконец, он извещал, что посылает письмо с офицером, который направляется в Суассон и Лан для того, чтобы и тамошняя Национальная гвардия не осталась безоружной.

Приказ генерала де Лафайета гласил:

«Сим предписывается всем гражданам, владеющим более, чем одним ружьем, и более, чем одной саблей, предоставить излишнее оружие в распоряжение воинских частей, созданных в коммунах.

Данный приказ подлежит исполнению на всей территории провинции».

Зардевшись от радости, Питу поблагодарил офицера; тот снова улыбнулся и немедленно продолжил свой путь.

Питу был на вершине блаженства: он получил приказ от самого генерала де Лафайета, да еще с подписью министра.

И что самое поразительное, приказ этот полностью совпадал с намерениями и желаниями самого Питу.

Описать действие, которое произвело появление парижского курьера на арамонских избирателей, нам не под силу. Мы даже не станем пытаться это делать.

Скажем лишь одно: взглянув на взволнованные лица и горящие глаза арамонцев, увидев, как услужливо и почтительно стали они держать себя с Анжем Питу, самый скептический наблюдатель уверился бы, что нашему герою суждено великое будущее.

Выборщики все как один изъявили желание осмотреть и ощупать министерскую печать, на что получили милостивое разрешение Питу.

Затем, когда кругом остались только посвященные, Питу произнес следующую речь:

– Сограждане, планы мои, как я и предвидел, осуществились. Я написал генералу де Лафайету о вашем желании образовать отряд Национальной гвардии и поставить во главе этого отряда меня И что же? Вот надпись на конверте, присланном мне из министерства.

Тут он предъявил своим бойцам конверт, на котором стояло:

«Господину Анжу Питу, командующему арамонской Национальной гвардией».

– Итак, – продолжал Питу, – генерал Лафайет знает о моем назначении на пост командующего Национальной гвардией и одобряет его. Следовательно, генерал де Лафайет и военный министр знают также о вашем вступлении в ряды Национальной гвардии и одобряют его.

Громкий вопль радости и восхищения потряс стены лачуги, где жил Питу.

– Что же касается оружия, я знаю, как его добыть. Прежде всего следует выбрать лейтенанта и сержанта. Я нуждаюсь в их помощи.

Новоявленные гвардейцы нерешительно переглянулись.

– Может, ты их и назовешь, Питу? – попросил Манике.

– Мне этим заниматься не подобает, – с достоинством ответил Питу, – выборы должны проходить свободно; выберите людей на названные мною посты самостоятельно, да берите с умом. Больше мне вам сказать нечего. Ступайте!

Произнеся эти слова с поистине королевским величием, Питу отослал своих солдат и, как новый Агамемнон, остался наедине с собственными мыслями.

Он смаковал свою славу, а избиратели тем временем оспаривали один у другого крохи военной власти, призванной править Арамоном.

Выборы продолжались целый час. Наконец лейтенант и сержант были названы; первый пост достался Дезире Манике, второй – Клоду Телье. Затем гвардейцы возвратились к Питу, и командир утвердил своих унтер-офицеров в новых должностях.

Когда с этим делом было покончено, Питу сказал:

– Теперь, господа, не будем терять ни минуты.

– Да, да, начнем учения! – воскликнул один из самых рьяных бойцов.

– Погодите, – возразил Питу, – прежде чем приступить к учениям, нужно раздобыть ружья.

– Совершенно верно, – подтвердили унтер-офицеры.

– Но разве нельзя тренироваться на палках?

– Мы должны быть настоящими солдатами, – отвечал Питу, который при виде всеобщего воодушевления особенно ясно осознал свою неспособность обучить кого бы то ни было военному искусству, самому ему решительно неизвестному, – а солдаты, учащиеся стрелять из палок, это просто смешно; зачем же выставлять себя на посмешище?

– Он прав! – поддержали гвардейцы своего командира. – Нам нужны ружья!

– В таком случае, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – приказал Питу, – а все остальные пусть дожидаются нашего возвращения.

Войско отвечало почтительным согласием.

– До темноты еще целых шесть часов. Этого более чем достаточно, чтобы отправиться в Виллер-Котре, сделать там все, что требуется, и вернуться домой. Итак, вперед – крикнул Питу.

И штаб арамонской армии тронулся в путь.

Дабы удостовериться, что все происходящее ему не снится, Питу перечел письмо Бийо и тут только заметил фразу Жильбера, в первый раз совершенно ускользнувшую от его внимания:

«Отчего Питу ни слова не написал доктору Жильберу о Себастьене?

Отчего Себастьен не пишет отцу?»

 

Глава 66.

ТРИУМФ ПИТУ

 

Добрый аббат Фортье даже не догадывался, какие тучи собираются над его головой в результате тонких дипломатических маневров Питу, покровительствуемого первыми людьми государства.

Он спокойно беседовал с Себастьеном, которому старался внушить, что дурное общество грозит неминуемой гибелью добродетели и невинности, что Париж – страшная пучина, новая Гоморра, где совращаются с пути истинного сами ангелы; с ужасом вспоминая падшего ангела Питу, аббат со всем красноречием, на какое он был способен, убеждал Себастьена сохранить верность королю.

Причем, не станам скрывать, под верностью королю аббат разумел совсем не то, что доктор Жильбер.

Добряк-аббат не брал в расчет этой разницы в толковании одних и тех же слов и потому не сознавал, что творит дурное дело, настраивая – разумеется, безотчетно – сына против отца.

Впрочем, надо признать, что больших успехов он не добился.

Странная вещь! В том возрасте, когда, по слову поэта, дети – мягкая глина, в том возрасте, когда все впечатления надолго западают им в душу, Себастьен, если судить по решимости и упорству, был уже зрелым мужем.

Говорила ли в нем аристократическая натура, исполненная безграничного отвращения к плебею?

Или то был истинный аристократизм плебея, доведенный в душе Жильбера до стоицизма?

Аббат Фортье не мог разгадать эту тайну; он знал доктора за пламенного патриота – на его вкус, даже чересчур пламенного, – и, объятый реформаторским пылом, присущим священнослужителям, пытался перевоспитать младшего Жильбера, привив ему веру в Бога и короля.

Меж тем Себастьен, хотя и казался прилежным учеником, пропускал советы аббата Фортье мимо ушей; он отдавался мыслям о тех смутных видениях, что с некоторых пор снова стали преследовать его среди густых деревьев здешнего парка, об этих галлюцинациях, составлявших сущность его второй жизни, протекающей параллельно первой, – сказочной жизни, исполненной поэтических наслаждений, которая текла рядом со скучными прозаическими буднями.

Внезапно дверь с улицы Суассон распахнулась от резкого удара, и на пороге показались несколько человек.

То были мэр города Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрий.

За ними виднелись два жандарма, а за жандармами – пять-шесть зевак.

Встревоженный аббат пошел навстречу мэру.

– Что случилось, господин Лонпре? – спросил он.

– Известен ли вам, господин аббат, – важно ответствовал тот, – новый декрет военного министра?

– Нет, господин мэр.

– В таком случае, потрудитесь прочесть.

Аббат взял депешу, пробежал ее глазами и побледнел.

– Итак? – спросил он взволнованно.

– Итак, господин аббат, представители арамонской Национальной гвардии ждут от вас оружия.

Аббат подскочил, словно хотел проглотить представителей Национальной гвардии с потрохами.

Тогда Питу, сочтя, что настал его черед, предстал перед аббатом в сопровождении своих унтер-офицеров.

– Вот они, – сказал мэр. Теперь аббат побагровел.

– Мошенники! – возопил он. – Бандиты! Мэр был человек добродушный и еще не обзаведшийся стойкими политическими симпатиями; он старался, чтобы и волки были сыты, и овцы целы; он не хотел ссориться ни с Господом Богом, ни с Национальной гвардией.

На гневные восклицания аббата Фортье мэр ответил громким смехом и благодаря этому сумел овладеть положением.

– Вы только послушайте, как аббат Фортье честит арамонскую Национальную гвардию! – обратился он к Питу и его спутникам.

– Это оттого, что господин аббат Фортье знает нас с детства и до сих пор считает детьми, – отвечал Питу с меланхолической усмешкой.

– Но эти дети стали взрослыми, – глухо продолжил Манике, протягивая вперед изувеченную руку.

– А эти взрослые – сущие змеи! – раздраженно воскликнул аббат.

– А змеи кусают тех, кто их бьет, – подал голос сержант Клод.

Мэр расслышал в этих угрозах предвестие грядущей революции.

Аббат разглядел в них грядущее мученичество.

– В конце концов, что вам нужно от меня? – спросил он.

– Нужно, чтобы вы отдали часть хранящегося у вас оружия, – отвечал мэр, желавший примирить враждующие стороны.

– Это оружие принадлежит не мне, – сказал аббат.

– Кому же оно принадлежит?

– Герцогу Орлеанскому.

– Не важно, господин аббат, – возразил Питу, – это не важно.

– Как это не важно? – изумился аббат.

– Совершенно не важно; мы все равно должны забрать у вас это оружие.

– Я обо всем напишу герцогу, – с достоинством произнес аббат.

– Господин аббат забывает, – негромко сказал мэр, – что писать бесполезно. Господин герцог наверняка прикажет выдать патриотам не только ружья своих врагов-англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.

Это неопровержимая истина больно уязвила аббата.

Он прошептал:

– Circumdedisti me hostibus meis[33].

– Да, господин аббат, – ответил Питу, – вы правы, но мы вам противники только в политике; мы ненавидим в вас только дурного патриота.

– Болван! Бессмысленный и опасный болван! – воскликнул аббат Фортье, которого гнев вдохновил на пламенную речь. – Кто из нас лучший патриот – я, желающий сохранить оружие у себя ради того, чтобы поддерживать мир в моем отечестве, или ты, требующий его у меня ради того, чтобы развязать в отечестве гражданскую войну и посеять рознь между людьми? Кто из нас лучший сын – я, приветствующий нашу общую мать оливковой ветвью, или ты, разыскивающий штык, чтобы вонзить его ей в сердце?

Мэр отвернулся, чтобы скрыть охватившее его волнение, успев при этом легким кивком показать аббату, что одобряет его речь.

Помощник мэра, подобно новому Тарквинию, тростью сшибал лепестки с цветов.

Питу растерялся.

Его унтер-офицеры, заметив это, нахмурились. Не потерял спокойствия лишь юный спартанец Себастьен.

Он подошел к Питу и спросил:

– О чем, собственно, речь?

Питу в двух словах объяснил ему положение дел.

– Приказ подписан? – осведомился юный Жильбер.

– Военным министром и генералом Лафайетом, а написан рукою твоего отца.

– В таком случае, – гордо воскликнул юноша, – ему следует подчиниться беспрекословно!

В его расширившихся зрачках, раздувающихся ноздрях, непреклонном взгляде выказывал себя самовластительный дух его предков.

Аббат услышал слова, сорвавшиеся с уст юноши; он вздрогнул и опустил голову.

– Три поколения против нас! – прошептал он.

– Что ж, господин аббат, придется подчиниться! Аббат отступил на шаг назад, сжимая в руке ключи, которые, по старой монастырской привычке, вешал на пояс.

– Нет! Тысячу раз нет! – воскликнул он. – Оружие принадлежит не мне, и я буду ждать приказа моего повелителя.

– О, господин аббат! – укоризненно произнес мэр, не в силах скрыть своего неодобрения.

– Это мятеж, – сказал священнику Себастьен, – берегитесь, господин аббат.

– Tu quoque[34], – прошептал аббат Фортье, в подражание Цезарю закрывая лицо сутаной.

– Ничего-ничего, господин аббат, не тревожьтесь, – утешил священника Питу, – это оружие будет пущено в ход для блага родины.

– Молчи, Иуда! – отвечал аббат. – Если ты предал своего старого учителя, что помешает тебе предать родину?

Питу, чья совесть была нечиста, нахмурился. Он и сам чувствовал, что повел себя не как великодушный герой, а как ловкий чиновник.

Но, потупившись, он увидел подле себя своих подчиненных, которые, казалось, стыдились его слабости.

Питу понял, что если он не примет мер, то навсегда лишится уважения сограждан.

Гордость вернула ему силы. Подняв голову, он сказал:

– Господин аббат, как бы ни был я предан моему старому учителю, я не оставлю эти оскорбительные слова без комментария.

– Так ты, значит, занялся комментариями? – воскликнул аббат, надеясь сбить Питу с толку своими насмешками, – Да, господин аббат, я занялся комментариями, и вы скоро убедитесь, что комментарии мои верны. Вы называете меня предателем, потому что я требую у вас именем правительства то оружие, которое вы отказались выдать мне по доброй воле, когда я просил его с оливковой ветвью в руках. Что ж, господин аббат, я предпочитаю прослыть человеком, предавшим своего учителя, чем таким человеком, который заодно с учителем помогает контрреволюции. Да здравствует отечество! К оружию! К оружию!

Мэр кивнул Питу с тем же одобрительным видом, с каким пять минут назад кивал аббату, и сказал:

– Отлично сказано! Просто превосходно!

В самом деле, речь Питу произвела исключительное действие: аббат лишился дара речи, а остальные слушатели преисполнились боевого духа.

Мэр потихоньку удалился, знаком приказав своему помощнику остаться Помощник был бы рад последовать примеру начальника, но отсутствие обоих отцов города не могло бы остаться незамеченным Поэтому вместе с секретарем суда помощник мэра последовал за жандармами и тремя национальными гвардейцами к музею, все входы и выходы которого Питу, взросший в здешних стенах, знал с детства.

Себастьен, гибкий, как юный лев, бросился за патриотами.

Остальные ученики аббата, вконец растерявшись, не знали, что и думать.

Что же до самого аббата, то он, отперев дверь музея, рухнул на первый попавшийся стул, вне себя от гнева и стыда.

Очутившись наконец в музее, помощники Питу ощутили острое желание прибрать к рукам все его содержимое, ко командующий арамонской Национальной гвардией, объятый благородной робостью, остановил их.

Он мысленно пересчитал подчиненных ему национальных гвардейцев и, поскольку их было тридцать три, приказал забрать тридцать три ружья, Однако, не исключая возможности, что дело и впрямь может дойти до стрельбы, и не желая в этом случае оставаться в стороне, Питу взял для себя тридцать четвертое ружье – настоящий офицерский карабин, короче и легче других; из этого оружия можно было с одинаковым успехом подстрелить зайца или кролика и сразить лже-патриота или настоящего пруссака.

Кроме того, Питу обзавелся шпагой, как у господина де Лафайета, – шпагой, принадлежавшей некогда герою Фонтенуа или Филипсбурга, и пристегнул ее к поясу.

Сержант и лейтенант взвалили на плечи по дюжине ружей каждый, причем так велика была их радость, что они даже не почувствовали огромной тяжести своей ноши.

Питу забрал остальные ружья.

Чтобы избежать огласки, они решили миновать городок и пойти парком, тем более что это была самая короткая дорога.

Этот путь имел также и то преимущество, что здесь троим офицерам не грозила встреча с людьми, решительно не разделявшими их взглядов. Питу не боялся борьбы, порукой в том был выбранный им карабин. Но Питу научился размышлять, а размышления привели его к выводу, что если одно ружье способно защитить человека, несколько ружей пригодны для этого куда менее.

Итак, наши герои со своими трофеями бегом пересекли парк и достигли круглой поляны, где вынуждены были сделать привал. Затем, обливаясь потом, шатаясь от усталости, какой можно гордиться, они дотащили драгоценный груз, который отечество – быть может, несколько опрометчиво – доверило их заботам, до лачуги Питу.

В тот же вечер Национальная гвардия в полном составе явилась к своему командиру Питу, и он вручил каждому гвардейцу ружье, наказав, по примеру спартанских матерей: «На щите иль со щитом».

Преображенная гением Питу, деревушка Арамон немедленно уподобилась муравейнику в день землетрясения, Здешние жители, прирожденные браконьеры, наперекор лесникам и жандармам мечтающие об охоте, увидели в Питу, наделившем их ружьями, земного бога.

Они забыли о его длинных ногах и длинных руках, огромной голове и огромных коленях, забыли о его прежних странных выходках; целую ночь, пока белокурый Феб гостил у красавицы Амфитриты, Питу почитался ангелом-хранителем арамонцев.

Назавтра энтузиасты принялись осматривать, ощупывать и чистить свои сокровища; инстинкт заменял им знания, и те, кому достались первоклассные ружья, могли сполна оценить свою удачу, а те, кто получили ружья похуже, измышляли способы поправить дело.

Тем временем Питу, затворившись в своей лачуге, словно великий Агамемнон в своем шатре, предавался размышлениям, и, покуда Другие напрягали руки, чистя оружие, он напрягал мозг.

О чем же размышлял Питу, поинтересуется читатель, благоволящий к этому юному гению.

Питу, сделавшийся пастырем народов, размышлял о бренности всего сущего.

В самом деле, близился миг, когда зданию, возведенному им с таким трудом, предстояло рассыпаться в прах Ружья были розданы солдатам вчера. Сегодняшний день они употребили на то, чтобы привести оружие в порядок. Завтра придется начать учения, а Питу не знает ни одной команды, кроме: «Пли!».

Питу всегда заряжал ружье, как Бог на душу положит.

Еще хуже обстояло дело с маршировкой.

А что это за командующий Национальной гвардией, который не умеет командовать?

Пишущий эти строки знал еще одного такого командующего – впрочем, земляка Питу.

Итак, обхватив голову руками, застыв в неподвижности и глядя вокруг невидящими глазами, Питу предавался размышлениям.

Цезарь в галльских лесах, Ганнибал в заснеженных Альпах, Колумб в чужих морях не обдумывали так торжественно свою встречу с неведомым, не желали так страстно разгадать загадку тех страшных богов, что зовутся dii ignoti[35] и владеют секретом жизни и смерти, как желал этого Питу в тот роковой день.

«Увы! – говорил себе Питу. – Время идет, завтра приближается, и скоро наступит тот час, когда мое ничтожество проявится во всей его неприглядности.

Завтра тот, кто молнией обрушивался на Бастилию, заслужит прозвание кретина от всех жителей Арамона, как заслужил его.., не помню кто – от всех жителей Афин.

Завтра меня поднимут на смех! Меня, которого сегодня превозносят до небес!

Нет, это невозможно! Этого не должно быть! Что если о моем позоре узнает Катрин!»

Питу на секунду перевел дух.

«Что может меня спасти? – спросил он самого себя. – Храбрость?

Нет, нет! Храбрости хватает на минуту-другую, а чтобы командовать стрельбой на прусский манер, нужно знать целых двенадцать команд.

Что за дикая мысль – учить французов стрелять на прусский манер!

А может, сказать, что я слишком люблю Францию, чтобы учить французов стрелять на прусский манер, и изобрести какой-нибудь более патриотический способ стрельбы?

Нет, я собьюсь.

Однажды, на ярмарке в Виллер-Котре, я видел обезьяну. Она изображала солдата на плацу, но ведь это была всего лишь обезьяна…»

– Придумал! – вдруг возопил Анж и, молниеносно вскочив, уже собрался было пустить в ход свои длинные ноги, но одно соображение остановило его.

– Мое отсутствие вызовет толки, – сказал он себе, – надо предупредить людей.

Он открыл дверь, призвал к себе Клода с Дезире и приказал:

– Назначьте первый день учений на послезавтра.

– Отчего не на завтра? – воскликнули унтер-офицеры.

– Оттого, что вы оба устали, а перед тем, как начать обучение солдат, я хочу заняться с вами. К тому же, возьмите себе за правило, – добавил Питу строго, – исполнять приказания беспрекословно.

Унтер-офицеры кивнули.

– Итак, – сказал Питу, – учения послезавтра, в четыре утра.

Унтер-офицеры снова кивнули, вышли из лачуги Питу и, поскольку время приближалось к девяти вечера, отправились спать.

Питу подождал, пока они скроются за углом, а затем двинулся в противоположном направлении и в пять минут домчался до самой темной и глухой лесной чащи.

Скоро мы узнаем, в чем состояла осенившая Питу идея.

 

Глава 67.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться: