Признание невозможности реформ

 

Для того чтобы решить хотя бы в самой малой степени объективные задачи революции — осуществить какой-то минимум реформ в области управления, культуры, свободы совести и др., требовалось, чтобы работало не только и даже не столько правооктябристское, охранительное большинство Думы, сколько большинство октябристско-кадетское, которое и было, худо-бедно, носителем либерально-буржуазного начала третьеиюньской системы. В противном случае вся затея теряла смысл. Более того, система из инструмента упрочения царизма, как она была задумана, превращалась в источник его ослабления и разрушения. Для реализации либеральной части программы требовалось еще согласие на этот курс второй палаты — Государственного совета, без санкции которого любой принятый Думой законопроект не мог обрести силу, а он фактически состоял из одного большинства — правого.

Между тем к осени 1909 г. с полной очевидностью обнаружилось, что «реформ» не будет. Это привело, естественно, к резкому обострению противоречий всех звеньев системы — между правой и либеральной частью Думы, внутри каждого большинства, к резкому обострению отношений Думы, вернее, ее второго большинства с Государственным советом, который методично, с вызовом уничтожал даже самые маленькие плоды ее либерального творчества. В свою очередь, это вело к обострению противоречий в правящих верхах — внутри правительства, между правительством и камарильей и т. д. Страна на эту тупиковую ситуацию отвечала резким левением народных масс (прежде всего рабочего класса), резонансом которого, а также ответом на застой в Думе стало и так называемое левение буржуазии. Кризис явно нарастал, и столь же очевидным становилось, что российский /180/ Бисмарк — председатель Совета министров Столыпин терпит крах. В свою очередь, внутридумский кризис шел параллельно и взаимосвязанно с падением престижа и веры в премьера.

Наиболее показательным и симптоматичным в этом отношении было левение октябристов — людей, органически неспособных к подлинному левению. Уж если эта покорная Столыпину разношерстная масса стала выражать недовольство и им и порядком вещей, то дела действительно были плохи.

Помимо «темных сил», под которыми разумелась придворная камарилья, черносотенцы и др., октябристы главным противником «реформ» и «конституционного» премьера считали Государственный совет. Именно он был объявлен виновником неудач «обновленного строя». Но одновременно, хотя и мягко, стал критиковаться и сам Столыпин — за отступничество от «конституционных начал» и капитуляцию перед правыми силами, в передовой, многозначительно озаглавленной «Попутчики? » газета Гучкова отмечала:

«И в Думе и вне Думы представители Союза 17 октября, отдавая должное личным качествам П.А. Столыпина, неуклонно указывали на многие ошибки правительственного курса, страдающего раньше всего недостаточной определенностью». Причина этого кроется «в чрезмерной подверженности закулисным влияниям».

Краса и гордость октябристской публицистики Громобой (будущий сменовеховец А.В. Бобрщцев-Пушкин) по мере того, как существование III Думы подходило к концу, впадал во все более тяжкий пессимизм.

«Правительственная «полнота власти», — писал он в статье под характерным названием «Мертвый штиль», — сильно страдает от их («темных сил». — А.А.) интриг, и, имея дело с ответственным, хотя и не в парламентском смысле, правительством, Дума не может все же твердо знать даже завтрашнего правительственного курса».

Деятельность Государственного совета оценивалась как «систематическое отрицание всего принятого Думой курса»[1].

«Сама по себе думская работа, — признавала другая передовая, — какова бы она ни была, не дает и не может дать никаких практических результатов, и, защищая работоспособность и деловую энергию большинства третьей Думы, мы должны, конечно, признать, что общий итог законодательной работы за истекшие 2, 5 года крайне ничтожен. Но в этом виновата уже не Дума. Ее /181/ работа встречает систематическое иротиво действие в Г. совете, на деятельность которого реакционная группа оказывает почти решающее влияние. Система организации нашей верхней палаты дает широкий простор для реакционной интриги»[2].

Под «системой организации» имелось в виду то, что половина членов Государственного совета назначается царем.

Недовольство октябристов, не говоря уже о кадетах и прогрессистах, было продемонстрировано при обсуждении с 22 февраля 1910 г. бюджета Министерства внутренних дел, поскольку именно это Министерство заправляло всей внутренней политикой царизма. Центральной стала речь Гучкова. «Мы и в стране, и здесь, — признал лидер октябристов, — чувствуем себя по некоторым вопросам несколько изолированными...» По мнению не только октябристов, но и националистов, продолжал он, «действительно наступило в стране успокоение, и до известкой степени успокоение прочное». Следовательно, нет никаких препятствий для проведения и осуществления реформ и в Думе, и в области управления.

Тем не менее препятствия законодательной работе Думы налицо, они серьезны и находятся «вне этой залы», в иных законодательных инстанциях. И именно здесь он видит «главную угрозу для всей работы нового строя». Что касается области управления, то здесь «профессиональными нарушителями» являются местные власти. «Я не сомневаюсь, — сделал Гучков реверанс Столыпину, — что центральная власть делает усилия к перевоспитанию местной администрации», но когда, наконец, кончится срок «конституционного» обучения и администрация будет способна выдержать требуемый «экзамен зрелости»? Закончил Гучков следующими словами:

«Итак, я резюмирую эту позицию, которую принимает наша фракция по отношению ко всем тем вопросам, которые дебатировались здесь по смете Министерства внутренних дел: мы, гг., ждем»[3].

Это «ждем» выражало суть октябристской позиции.

Цена октябристской оппозиции проявилась скоро. Лишь кадеты проголосовали против перехода к постатейному обсуждению сметы полицейского ведомства; октябристы же проголосовали за смету. Еще за месяц до этого октябристский официоз заявил, что его фракция, «конечно, никогда не захочет воспользоваться бюджетным нравом ради эффектной оппозиционной демонстрации». Заранее капитулировав, газета Гучкова затем /182/ разразилась пустыми угрозами:

«Но в критический момент думское большинство не остановится перед тем, чтобы широко использовать все находящиеся в его распоряжении меры влияния»[4].

Между тем единственная более или менее реальная «мера влияния», которой располагала Дума, — это именно отвержение бюджета. Других не было.

«Бесцветный вожак» октябристов, понимая, что с «проведением в жизнь принципов манифеста 17 октября» дело обстоит плохо, решил использовать последний шанс. Как мы помним, в начале работы Думы он предпочел пост председателя комиссии по государственной обороне посту председателя Думы, которым стал октябрист Н.А. Хомяков. Теперь Гучков пришел к выводу: ситуация требует, чтобы он сам сел в кресло председателя Думы. Когда Хомяков, затравленный правыми, отказался от своего поста, октябристы, от которых зависела судьба голосования (и, следовательно, председателем Думы мог быть только октябрист), выдвинули своего лидера. Расчет Гучкова строился на том, что председатель Думы по закону имел право личного доклада царю. Именно с этими будущими докладами он связал свои надежды на будущие «реформы». На одного Столыпина он уже не надеялся.

Спустя несколько дней лосле своего избрания Гучков выступил с речью, центральным местом которой стали следующие слова:

«Мы часто жалуемся на различные внешние препятствия, тормозящие нашу работу или искажающие ее конечные результаты. Мы не должны закрывать на них глаза; с ними нам приходится считаться, а может, придется и сосчитаться»[5].

Это была угроза в адрес Государственного совета. Таким образом, за короткое время Гучков разразился двумя крылатыми фразами: «Мы ждем» и «Придется сосчитаться». Смехотворность последней фразы очевидна.

«Сосчитаться — прекрасно! — иронизировала прогрессистская газета. — Нос кем и когда? А главное, какими средствами»[6].

И действительно, к концу года финал этой пустой угрозы зафиксировала уже собственная газета Гучкова в передовой, озаглавленной «В тупике».

«Систематическое противодействие Г. совета всем законопроектам, одобренным Г. думой и выходящим из ряда мелких и заурядных, создает трагическое положение бессилия нижней палаты. Колесо законодательной работы вертится впустую, и вся энергия его работы пропадает бесплодно».

В своем интервью сменивший Гучкова на посту председателя /183/ октябристской фракции (в связи с его избранием председателем Думы, который, согласно «парламентской» традиции, должен быть беспартийным) М.В. Родзянко отметил, что отношения между Думой и Государственным советом «оставляют желать лучшего», тогда как «наши отношения к премьеру отличаются дружеским и предупредительным тоном» и октябристы идут с ним «рука об руку», и заявил: «В случае надобности, сейчас же после нового года, мы примем соответствующие меры»[7]. Что это были за меры, осталось тайной. Спустя месяц интервью на ту же тему дал Гучков. «Я с тревогой смотрю на те осложнения, какие возможны теперь между Г. думой и Г. советом. С каждым днем возможность острых конфликтов увеличивается».

Был настроен крайне пессимистично и Громобой. В статье «Последние иллюзии» читаем:

«Веря в данные ей обещания о скором проведении основных реформ, она (Дума. — А.А.) шла рука об руку с правительством. Но теперь по пути ли им дальше?.. Она ждала и чего же дождалась? Министерство делало ей уступки, изъявляло постоянную готовность работать с ней рука об руку». Но на пути этого сотрудничества встал Государственный совет. «И сбылась поговорка «Обещанного три года ждут»... Постепенно все, кто готов был верить, должны отойти со стыдом и разочарованием». «Неизбежным последствием» бездействия власти «будут новые брожения... Глухие подземные удары уже доносятся и скоро всколеблют почву»[8].

Жалобы на отсутствие реформ продолжались и на четвертой сессии Думы. Так, «левый» октябрист Шидловский, выступая в конце февраля 1911 г., заявил, что ведомство Столыпина превратилось в «министерство полиции», в стране вместо закона царит «усмотрение», а «новый строй» в управлении на местах не только «ничего не изменил», но «создал такое положение», где явления, «которые были совершенно невозможны во времена... Плеве, теперь становятся возможными».

В то же время характерным для позиции октябристов было нежелание предпринять решительные действия со своей стороны, реализовав левый блок. Отвечая на упреки кадетов, Шидловский заявил, что «радикализм» для «центра» неприемлем:

«Мы работаем вместе с правительством... мы не изверились в этой работе с правительством... Факт работы с правительством — это явление для нас обязательное»[9].

Отвечая Милюкову, который /184/ призывал октябристов подвинуться к кадетам, хотя бы к самому правому из них — Маклакову, октябристский официоз писал:

«Партия центра не придавала своему выступлению характер демонстрации. Это не в ее правилах. Партия не прибегает ни к бесцельным угрозам, ни к запугиваниям. Наоборот... она не отказывается от совместной работы с правительством»[10].

Соседи октябристов слева — прогрессисты на страницах газеты Рябушинского справедливо высмеивали октябристскую оппозиционность. Последняя размолвка октябристов с правительством, говорилось в одной из передовых, выглядит как будто посерьезней, чем прежние.

«И этому можно было бы верить, если бы не засвидетельствованная всей историей III Думы безнадежная дряблость октябристов... Октябристы могут пофрондировать, да и то не сильно, и дело этим кончится... Октябристы в огромном своем большинстве принадлежат к помещичьему классу. А помещики — единственная группа, которая не имеет причин быть недовольной существующим положением. А.И. Гучков — случайный вождь своего политического отряда»[11].

Это был правильный анализ. Однако к нему следует прибавить, что и сами прогрессисты недалеко ушли в оппозиционности от своих соседей справа, равно как и состав прогрессистской фракции также был преимущественно помещичьим, а не буржуазным.

Газета октябристов не оставалась в долгу. Одна из ее заметок была озаглавлена «Наглая ложь «Утра России». Начиналась она словами: «Желтая газета “Утро России”», специализировавшаяся на травле умеренных политических партий...» Конец гласил: «Обычный прием хулиганской прессы»[12]. Эта перепалка явилась одним из свидетельств и симптомов того тупика, в котором очутилась третьеиюньская Дума в своей ставке на российского Бисмарка — Петра Аркадьевича Столыпина.

Не следует думать, что неудача «обновленного строя» беспокоила только либералов. Не меньшую тревогу испытывал и правый лагерь. В статье с характерным заголовком «Кто у власти? » Меньшиков писал:

«...слишком очевидна неуспешность нашей государственной работы... Новый режим — прекрасная вещь, но дайте же его! Ведь его нет». Дальше уже шел достаточно прозрачный намек. «Может быть, — вопрошал рупор «верхов» и правых, — это отчасти вина неопытного возницы в лице молодого нашего премьер-министра?.. Правительство наше, несомненно, видит расстройство государственных дел, видит его /185/ и Г. дума. Но и кабинет, и парламент одинаково слабы, чтобы как-нибудь выбраться из прискорбного положения»[13].

Другой нововременский публицист — И.А. Гофштеттер в статье «А воз и ныне там» развенчивал тезис либералов о том, что виной создавшегося тупика являются лица, а не объективные факторы. «Но можно ли... — резонно спрашивал он, — серьезно утверждать, что во всех наших конституционных неудачах виноваты определенные лица? » Столыпин «тоже, по-видимому, конституционалист практической западноевропейской складки, а между тем и при нем конституционные начала отнюдь не процветают». Очевидно, для этого есть какие-то объективные причины, а не злая воля отдельных лиц. «Когда взрослые люди становятся на детскую точку зрения и серьезно проповедуют, что конституцию съел злой дядя в высших чинах, становится только смешно...»[14]

Эту же идею развивал и Меньшиков. Кадеты все время твердят, что надо дать «конституцию».

«Когда дождевая туча нависла над полем, нечего служить молебны о дожде: он сам хлынет. Именно то, что полный парламентаризм не дан, доказывает, что для него нет условий».

И прежде всего отсутствует основное условие — «единодушие» народа[15]. Иными словами, Меньшиков признал, что страна переживает не конституционный, а революционный кризис. В такой ситуации осуществление либерального курса, парламентаризма было невозможно.

В этой связи главным вопросом для тех, кто принимал решения, а это были «верхи» и правые, стал вопрос: что делать с Думой? Здесь могло быть только два выхода: либо полная ликвидация, либо превращение ее (частичное или полное) в законосовещательную, осуществление нового 3 июня. Первый вариант отбрасывался сразу: мысль о невозможности жить без Думы после революции 1905 — 1907 гг. прочно укоренилась в сознании правящего лагеря. Оставался, следовательно, только второй путь. Но идея превращения Думы в законосовещательную также практически не имела сторонников, за исключением жалкой кучки черносотенцев, группировавшихся вокруг «Союза русского народа», возглавляемого А.И. Дубровиным, и его газеты «Русское знамя». Все остальные черносотенцы, включая Пуришкевича, Маркова 2-го и др., не говоря уже о националистах, были за законодательную Думу. В такой Думе они прежде всего видели орудие контроля над правящей бюрократией, доверие к дееспособности которой было сильно подорвано во время /186/ революции 1905 — 1907 гг. Законосовещательная Дума такую роль играть не могла.

Следовательно, оставался только один путь — дальнейшее изменение избирательного закона. По этой линии и шли многочисленные проекты, излагавшиеся не только в конфиденциальных записках, но и иа страницах таких правых газет и журналов, как «Новое время», «Московские ведомости», «Гражданин». Все проекты были очень похожи друг на друга, так что достаточно сослаться на один, который предлагал Меньшиков. Поскольку Россия является господством одного народа, то осуществлять его волю должны царь и единодушный «совет» при нем. Как только он раскололся на партии, надо как можно скорее убрать «смутьянов», чтобы устранить враждебную мысль и враждебную критику.

«К представительству должны приглашаться только люди государственного единодушия: одной государственной партии, а не всех бесчисленных, какие могут сложиться»[16].

Конкретно Меньшиков предлагал изменить избирательный закон таким образом, чтобы в Думу могли попасть только правые, включая и правых октябристов, и только русские. Лишь тогда, по его мнению, будет «доделано» здание, недоделанное законом 3 июня, оставившим в Думе либералов и «инородцев», не говоря уже о революционерах.

Идея, как видим, была исключительно проста, но имела один существенный изъян: реализация ее привела бы к ликвидации третьеиюньской системы как союза царизма с буржуазией в общенациональном масштабе. Дума с одним правым большинством явилась бы полным отрицанием Думы как инструмента этого союза, и, следовательно, ее существование становилось бессмыслицей. В таком виде она не нужна была ни правительству, ни «верхам», ни самим правым. Проще было в таком случае вообще ликвидировать Думу — шаг, исключавшийся с самого качала. Получался заколдованный круг. Такая ситуация означала, что репутация самого Столыпина как мастера Бонапартистской политики, человека, способного вывести режим из революционного кризиса, в глазах «верхов» и правых скатилась резко вниз.

Надежды Гучкова, что ему удастся, пользуясь председательским постом, смягчить отношение «верхов» к Думе, оказались, как и следовало ожидать, чистейшей утопией. С каждым днем кризис углублялся, недовольство и раздpaжeниe «верхов» и правых Думой и Столыпиным становилось все более острым. /187/

Отражая эти настроения, Меньшиков в сентябре 1910 г., т. е. в преддверии открытия новой, четвертой сессии Думы, в статье под характерным заголовком «Утомленье власти» писал:

«Вдумчивый читатель, вероятно, не раз останавливался над скрытым, но страшным свойством теперешней государственности: она не достигает своих целей. При всей колоссальности средств, десятой части которых не знала древность, при миллиардных бюджетах и миллиардных долгах, истраченных бесследно, государственность наша ставит древние задачи, но уже не умеет решить их». Предстоит «опять возня с парламентом... Народное представительство мешает власти, но и власть в каких-то важных отношениях мешает народу, иначе не было бы революции, не было бы и созыва Думы».

В устах Меньшикова это — ценное признание. Дальше шло еще одно: третьеиюньская система не оправдала себя.

«Теперь, когда революционный кризис прошел (на время), ясно, что мы не совладали с задачей кризиса и что государственную реформу проделали неудачно»[17].

Сильное воздействие на настроение правого лагеря оказали события конца 1910 — начала 1911 г., связанные со смертью Льва Толстого, смертью председателя I Государственной думы С.А. Муромцева, избиением политических заключенных в Вологодской и Зерентуйской тюрьмах, самоубийством Егора Сазонова, узника Зерентуя, в знак протеста против этих истязаний. Реакцией на эти события были митинги и демонстрации студентов, приведшие к широкой волне забастовок в университетах и высших учебных заведениях страны. Столыпинское правительство ответило на них разгромом высшей школы — исключением сотен студентов и изгнанием прогрессивно настроенных профессоров. Возмущение этими намеренно демонстративными расправами было настолько всеобщим, что с протестом выступила и крупная московская буржуазия. 66 видных московских капиталистов опубликовали в прогрессистской газете письмо, в котором, в частности, говорилось:

«Мы являемся убежденными сторонниками необходимости настойчивой и непреклонной борьбы с студенческими забастовками». Однако мотивы кучки «невменяемых фанатиков-обструкционистов (т. е. наиболее революционно настроенных студентов. — А.А.) не могут класть клейма на те мотивы, которые легли в основание протеста учащейся молодежи, не могут стать точкой отправления тех мероприятий, на которые ныне, видимо, решилась правительственная власть».

Протесты /188/ студентов — это ответ на акции правительства. Молчать нельзя, ибо молчание может быть воспринято как поддержка и одобрение «страны»[18].

Правые ответили на студенческие волнения бешеной кампанией как в Думе, так и за ее стенами. В феврале 1911 г. Пуришкевич выступил с докладом на VII съезде объединенных дворян, в котором изложил свою программу борьбы со студенческим движением, состоящую из 25 пунктов. В частности, он требовал установления штата полицейских в университетах, запрещения студенческих сходок, издания закона, карающего исключением из высшего учебного заведения за участие в забастовке, выселения бастующих студентов из университетских городов и т. д.[19]

Оценивая сложившуюся ситуацию с точки зрения путей дальнейшего развития, Меньшиков поставил вопрос ребром:

«Вероятна ли теперь в России всеобщая забастовка? — спросит иной утонченно-слабый читатель. Другими словами: стоит ли тревожиться и не лучше ли перевернуться на другой бок, ничего не делая? Мне кажется, всеобщая забастовка вероятна, ибо она понемногу уже начинается». Именно с забастовок в высших учебных заведениях «началась и так называемая революция 1905 года»[20].

3 декабря 1910 г. председатель Постоянного совета объединенных дворянских обществ А.А. Бобринский записал в своем дневнике:

«Революция делает свое... дворянство готовится бороться вновь с «иллюминациями» усадеб при дегенератном попустительстве правительства». Спустя два дня он оставил следующую запись: «То, что происходит теперь, неясно. По-видимому, зачинается заря второй революции»[21].

При такой оценке реакцией обстановки в стране «дегенератное правительство», т. е. прежде всего Столыпин, вряд ли могло рассчитывать в своей политике бонапартизма, предусматривавшей курс «реформ» хотя бы в перспективе, на поддержку «верхов».

Показательно, что оценка ситуации, данная кадетами, полностью совпадала с выводами и прогнозами правых.

«Пять лет спустя после манифеста 17 октября, — писал кадетский официоз по поводу студенческих волнений, — мы очутились перед картиной, близко напоминавшей дооктябрьские времена»[22].

Характеризуя как правых, так и либералов, В.И. Ленин справедливо подчеркивал, что и те и другие представляют «классы, уже не способные ни к какому /189/ существенному, самостоятельному, творческому, решающему прогрессивному историческому действию... Не только реакционеры, но и либералы, представляют класс, боящийся исторической самодеятельности других, более широких слоев, групп и масс населения, других — более многочисленных — классов»[23]. В этом было все дело. Ни буржуазия, ни тем более царизм уже не могли двигать страну вперед. Именно здесь коренилась объективная причина краха столыпинского бонапартизма и самого Столыпина.

 

1. Голос Москвы. 1909. 19 ноября.

2. Там же. 29 декабря.

3. Ст. от. С. 3. Ч. 2. Стб. 1970 — 1972, 1974.

4. Голос Москвы. 1910. 20 января.

5. Ст. от. С. 3. Ч. 3. Стб. 451.

6. Утро России. 1910. 16 марта.

7. Голос Москвы. 1910. 21 декабря.

8. Там же. 1911. 5 января.

9. Ст. от. С. 4. Ч. 2. Стб. 2943, 2961 — 2962.

10. Голос Москвы. 1911. 1 марта.

11. Утро России. 1910. 2 марта.

12. Голос Москвы. 1910. 13 февраля.

13. Новое время. 1910. 6 марта.

14. Там же. 17 марта.

15. См. там же. 25 марта.

16. Там же.

17. Там же. 1910. 11 сентября.

18. См.: Утро России. 1911. 11 февраля.

19. См.: Труды VII съезда уполномоченных дворянских обществ 37 губерний. СПб., 1911. С. 74 — 92.

20. Новое время. 1911. 1 февраля.

21. Красный архив. 1928. Т. 1 (26). С. 140.

22. Речь. 1910. 6 декабря.

23. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 152.

 

 

Глава VI.
Крушение Столыпина

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: