Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
ИВАН-СЛЕПЕЦ, семипольщик И ДРУГИЕ
«Господи! Даруй любовь к ближним, любовь непорочную, одинаковую ко всем, и утешающим, и оскорбляющим меня! » — так молился святитель Игнатий (Брянчанинов), и мы старались стяжать эту любовь. Помогали ближнему, чем могли, и не раз пускали шапку по кругу, чтобы в складчину купить дом для бедствующей семьи. А потом начались искушения — к монастырю потянулись люди, приехавшие сюда, как говорили в старину, «не ради Иисуса, а ради хлеба куса». — Я семипольщик, — заявил однажды поэт-графоман, нигде не работавший, но при том убеждённый, что жена и прочие серые личности обязаны кормить его. — Это как — семипольщик? — не поняла я. — В неделе семь дней, — охотно объяснил он, — и у меня всё расписано: по понедельникам обедаю у Вознесенских, во вторник у Семагиных. А в среду? Давай запишу тебя на среду, и ты по средам будешь меня кормить. — Исключено. Вот тебе лопата — вскопаешь грядку, тогда накормлю. А поселился семипольщик близ монастыря так. Жена выгнала его из дома, решив, что дешевле купить тунеядцу избу в деревне, чем всю жизнь содержать его. Как же мучились с семипольщиком в монастыре! Работать он не умел. Поработает полчаса и убегает. Правда, через год он мог работать уже полдня. И всё же на работу у «поэта» была аллергия, а у меня — на него. Оголодав, семипольщик иногда заглядывал ко мне и получал свою тарелку супа. Но однажды, страдая аллергией на дармоедов, я не дала ему супа и отказала от дома. А только, как говорил Оптинский старец преподобный Амвросий: «Убежишь от волка — попадёшь на медведя». И сразу же после изгнания «поэта» в моём доме поселился незваный скандальный гость — слепец Иван, инвалид детства с весьма заметными дефектами психики. Глаза Ивану выколола мать-алкоголичка, решив убить младенца. Но добрые люди отняли у неё изуродованного ребёнка, выходили, вырастили, а перед смертью пристроили в N-ский монастырь. Там он и жил уже несколько лет и даже работал на послушании, качая воду на водокачке. А только была у этого младенца по разуму одна взрослая страсть — временами ему так хотелось напиться, что он убегал из монастыря в поисках выпивки. Первым делом Иван потребовал у меня вина. А требовал он так — выл и визжал несколько часов подряд, пока я не сдалась и не налила ему стакан вина, правда, изрядно разбавленного водою. — Ванечка, — говорю, — да как же тебя терпят в монастыре? — Васька-монах со мной сильно мучается, — признался он честно. — Упадёт на колени и молится в слезах. Очень плачет, а терпит, потому что Васька монах. Господи, как же хочется возлюбить ближнего! А только как возлюбить его, если твой ближний нахал-семипольщик или скандалист, требующий вина? Неприязнь к человеку разрушает душу, невозможно молиться и даже трудно дышать. Пожаловалась я знакомому иеродиакону на искушения с семипольщиком, а тот сказал: — Что человек? Он, как сосуд, — сегодня грязный, а завтра Господь вымоет его. Вот я смотрю на таких людей и думаю: может, они спасутся, а я нет? О, монашеское долготерпение! Возятся с семипольщиком год, другой и третий, пытаясь приучить его к труду. А рабочие монастыря уже бунтуют: — Батюшка, уберите его от нас. За ним же всю работу переделывать надо. Он лишь с виду бугай, а по жизни инвалид. И дал Господь инвалиду по жизни уже не мнимую инвалидность: после инсульта он так и не оправился и до самой смерти ходил с костылём, приволакивая ногу. А став немощным, человек захотел работать. Бывало, всё ещё тонет в утреннем тумане, а он, хромая на костыле, уже обрабатывает свой огород. Картошка у него была крупная и очень вкусная, помидоры поражали изобилием, а пол-огорода занимали цветы. — Зачем тебе, — спрашиваю, — столько цветов? — Для жены. Цветы она любит. Вдруг простит? Нет, не простит. Как ни странно, но именно в состоянии крайней немощи он нашёл себе надомную работу для инвалидов и стал хоть как-то помогать детям. Жена изумилась: должно быть, медведь в лесу сдох, если их папенька стал заботиться о семье. Из любопытства она приехала навестить мужа и увидела тяжело больного и уже умирающего человека. А тот прыг-скок на своём костылике, парализованную ногу волочит, а всё старается услужить: — Вот огурчики с огорода, укропчик. А это, родная, цветы для тебя. Прости, если сможешь, хоть перед смертью? Я всю жизнь тебе испоганил, а ты всем жертвовав ради семьи. Жена сидела, онемев, среди моря цветов, а потом взглянула на умирающего мужа и заплакала: — Дождалась я тебя, милый. Ох, как поздно дождалась! ЛЕЧЕБНИЦА Привезли однажды в монастырь высокую иностранную делегацию с целью показать, что в России есть не только «рашен водка» и проклятое коммунистическое прошлое, но и такие высокие образцы благочестия, как Свято-Введенская Оптина пустынь. И здесь надо пояснить, что в каждом монастыре есть свой Иван-слепец или иные изгои, отвергнутые обществом. Мир безжалостен к таким людям. И кто, кроме Васьки-монаха, понесёт крест искалеченного собрата Ивана? Кто станет выхаживать бомжа, потерявшего из-за пьянства здоровье? А кому нужен безродный пациент-хроник психиатрической больницы, которого сердобольный врач привёз на лето в монастырь? А пациент рад-радёшенек пожить «на воле». Человек он вполне мирный и трудолюбивый. Охотно возит дрова на тачке, но временами подёргивается и мычит. В общем, водят делегацию по монастырю — монахи красиво поют, прихожане благочестиво молятся. Но тут повылазили на свет наши родименькие — пациент-хроник жизнерадостно мычит, пытаясь рассказать иностранцам, как хорошо ему жить в монастыре. Бомж с его сизо-синеньким личиком тоже решил поприветствовать гостей. Подтянулись и другие, меченые-калеченые. Словом, как говорится, картина маслом! Правительственный чиновник, сопровождавший делегацию, выговаривал потом отцу наместнику: — Да где ж вы набрали таких уродов, что от стыда сгоришь, глядя на них? — А здесь передняя линия фронта, — ответил отец наместник. — Здесь госпиталь, а иначе лечебница: «Да не неисцеленными отыдите». Лечусь в этой лечебнице и я. Осуждаю то семипольщика, то бомжа, клянчившего у меня первое время деньги на водку. А не пил он лишь последние полгода перед смертью и сподобился христианской кончины, скончавшись после исповеди и причастия. Последний месяц он уже не вставал, и я носила ему из трапезной обеды, поражаясь кротости этого человека. В ту пору на меня навалилась большая беда, а он, переживая, старался утешить. И после его смерти стало понятно, что я потеряла какого-то близкого мне человека. — Батюшка, — говорю, — а я, такая свинья, осуждала его! Батюшка тут же среагировал на слово «свинья» и, отучая нас от фарисейского лжесмирения, задал вопрос: — А вот скажи тебе кто-нибудь: «Эй, поросёнок, иди сюда! », ты как — смиришься или разгневаешься? — Разгневаюсь, батюшка. В монастыре умеют смирять. А как иначе? Вся жизнь пойдёт прахом, и ничтожны все земные труды, пока не смирится пред Богом душа. Словом, батюшка нас очень любит, а потому постоянно смиряет. Вот прихожу к нему и жалуюсь, что старец назначил мне главным послушанием писательский труд, а какой из меня духовный писатель? — Да, — говорит батюшка, — тебе лучше землю копать, меньше согрешишь. Копаю землю, обихаживая свой огород. И, достигнув кое-каких результатов, начинаю гордиться — вот какие у меня замечательные огурцы, помидоры, а смородина крупная и слаще клубники. Угощаю смородиной батюшку, а он смотрит на шеренги банок с вареньем и горестно вздыхает: — Так и потратишь всю жизнь на соленья-варенья? Ты почему не слушаешь старца? У тебя какое главное послушание? Писать. Батюшка нас никогда не хвалит, и наивысший комплимент, услышанный от него за эти годы, был такой: — Ты моя самая паршивая овечка. И тут я обомлела от радости — я всё же овечка, а не козлище. Пусть паршивая и наихудшая, но дай мне, Господи, участь быть пусть самой последней овечкой в Твоём стаде, и не отвергни меня, Христе. «ИДИ КО МНЕ» Сибирячка Евгения Барышникова приехала в Оптину пустынь едва ли не с грузовиком вещей — чемоданы, баулы, коробки с книгами и вдобавок стиральный бак. С такой поклажей в монастырь не ездят, но Женя радостно сказала в гостинице для паломников: — Я ведь навсегда в монастырь приехала и даже квартиру в Сибири продала. — А выгонят отсюда, где будешь жить? «Выгонят» же означало вот что — после установленного срока проживания монастырь вправе попросить паломников покинуть гостиницу, чтобы освободить место для вновь прибывших богомольцев. Тем не менее многие живут и работают в монастыре годами — иконописцы, трапезники, златошвейки, прачки. И в круг этих присно оптинских трудников, казалось, прочно вписалась трудолюбивая сибирячка. Словом, она уже долгое время трудилась в монастыре, когда её вдруг сняли со всех послушаний и попросили покинуть гостиницу. Разумеется, продав квартиру в Сибири, Женя надеялась купить жильё возле монастыря. Но цены на дома возле Оптиной исчислялись в таких немыслимых тысячах долларов, что на скромные деньги Евгении невозможно было хоть что-то купить. Короче, сибирячка оказалась теперь на улице — в прямом смысле слова. Стоит на лужайке возле груды вещей (чемоданы, баулы, гора коробок, а сверху стиральный бак) и в растерянности спрашивает всех: — Почему меня выгнали? Не понимаю. Разве я плохо работала, а? Работала Женечка как раз замечательно. Помню, однажды мы вместе укладывали дрова под навес. И пока ты несёшь к навесу охапку дров, Женя уже несколько раз сбегает за дровами, укладывая их в поленницу так быстро и ловко, что одна монахиня даже сказала: — Женя у нас просто огонь — до чего ж удалая! Правда, потом та же монахиня жаловалась на неё: — Батюшка, уберите от нас Евгению. Одно искушение с ней. Искушение же заключалось в том, что Евгения, как и моя сибирская родня, имела привычку говорить правду в глаза. В книгах это достойное качество. А в жизни? Как раз в ту пору послушание гостиничной несла властная грубая женщина, продавщица в прошлом. Сколько же натерпелись от неё паломники! Но все молчали, а Женя обличала её: — Ты почему ябедничаешь на всех батюшке? — Я не в осуждение, а в рассуждение, чтоб благочестие соблюсти, — ярилась та, тут же занося Евгению в список паломников, подлежащих выселению из гостиницы. — Благочестие, как же? — не унималась сибирячка. — Лучше признайся, что не любишь людей. Поди, устала от них в магазине? — Это правда — устала. Мне всю жизнь «гав», я в ответ «гав», и никто никогда меня не любил. — Вот и меня в монастыре никто не любит, — вздыхала Евгения. Кстати, когда позже грубую гостиничную удалили из монастыря, то защищала и утешала рыдающую продавщицу только одна Евгения. И всё-таки было бы преувеличением сказать, что Евгению недолюбливали в монастыре, но её действительно осуждали за постоянные конфликты с батюшкой. Конфликты же были такие. Спросишь, бывало: — Женя, не знаешь, будет ли батюшка исповедовать на всенощной? — Не знаю и знать не хочу. У меня с ним кончено всё. На всенощной же обнаруживалось, что Евгения стоит в очереди на исповедь к батюшке. А не достоявшись, бежит за ним, умоляя: — Батюшка, возьмите меня на исповедь. У меня такой грех на душе! А время уже за полночь, и батюшка отвечает: — Утром придёшь, Евгения. — Батюшка, я же ночь не усну. Мне всего на минуточку! — Кому сказано — завтра. — Ах, так? Простите, но больше я к вам не подойду. Утром Евгения первой стояла на исповедь и, опустившись на колени, каялась в слезах. Вот так она регулярно «уходила» от батюшки и горевала, заявляя: — Я думала, монастырь — это любовь, а здесь даже от батюшки сочувствия не дождёшься. Батюшка у нас строгий — и прогнать может. Но тут он говорил, пряча улыбку: — Евгения, я же не виноват, что тебе достался такой духовный отец. Ты уж потерпи меня как-нибудь, а? — Да как она смеет так относиться к батюшке! — возмущались особо благочестивые сёстры. А батюшка однажды сказал с горечью, что среди множества людей, именующих его своим духовным отцом, настоящих духовных чад можно по пальцам перечесть. Евгения же была воистину духовным чадом батюшки, и он спрашивал с неё строже, чем с других. А с особо благочестивых что спрашивать? Там всё гладко — и грехов особенных нет, и духовного роста нет. Нет той особой духовной жажды, какая была у мятежной Евгении. В Евгении чувствовался этот потаённый огонь и даже нетерпеливость в стремлении к Богу. Словом, тут шла такая духовная брань, что однажды, не выдержав, она пожаловалась на свои скорби схимонахине Сепфоре. — Только не отходи никуда от Оптиной, — сказала ей схимонахиня, — а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт. И Евгения приготовилась всё терпеть и смиряться, как её вдруг выселили из гостиницы под весьма недружелюбный комментарий. — Мнози раны грешному, — изрекла одна особо благочестивая сестра, поясняя для окружающих, что Евгения воистину достойна изгнания из святой обители за столь беспардонное отношение к батюшке. — Женька просто дура, — уточнила другая. — Только по глупости можно квартиру продать, чтобы потом бомжевать! Словом, шёл некий шабаш, где особо усердствовали двое взрослых сыновей Евгении, тут же примчавшихся в монастырь на машине, чтобы увезти из Оптиной мать. Сыновья у Евгении достойные люди, один даже депутат Думы. Но они с такой яростью отрицали Бога, что было тягостно слушать их. Сыновья теперь торжествовали — что, мол, хорошего в монастыре, если их любимая мама трудилась здесь, не щадя сил, а её вышвырнули вон, как кутёнка? Монастырь они ненавидели, а к маме относились с такой нежностью, что теперь по-детски спорили из-за неё: — Маму я заберу к себе. Она меня больше любит! — Нет, я заберу. Мама, умоляю, поедем ко мне? Евгения плакала, не отвечая. Вещи уже погрузили в машину, когда она вдруг сказала решительно: — Никуда я из Оптиной не уеду. Хоть под кустом, а останусь здесь. — Как под кустом? — рассердились сыновья. А Женя уже улыбалась сквозь слёзы и сказала, перекрестившись на купола Оптиной: — Прости, Божия Матерь, моё малодушие. Да разве Ты, Пречистая, оставишь меня? И Пречистая не оставила. К Евгении тут же подошёл местный житель и предложил ей купить у него квартиру, расположенную сразу за стеной монастыря, и при этом за те малые деньги, какие были у Жени. Таких смешных цен на жильё в природе уже не было. Более того, хозяин оставил Жене бесплатно всю мебель, холодильник, посуду, полный погреб картошки, моркови, а в квартире был сделан ремонт. Происходило некое чудо, и даже сыновья понимали, что тут не просто квартира, но дар свыше, и такой несомненный дар. Как же чудесно устроено всё у Господа! Оказалось, что никакого изгнания из монастыря не было — надо было всего лишь погрузить вещи в машину, чтобы сразу перевезти их в благоустроенный дом. Под окнами новой квартиры был небольшой огород и сад. И сыновья бросились осматривать его, восклицая при виде находок: — Мама, тут малины спелой полно, а ещё есть смородина и крыжовник. Давай посадим побольше клубники, а мы на клубнику приедем к тебе? Сыновья теперь охотно навещали мать, радуясь этому клочку земли, где так интересно что-то сажать. Иногда из любопытства они заглядывали в храм, а потом стали задерживаться здесь, чувствуя необъяснимую на словах благодать. Так начался их путь к Богу. Мне очень понравилась новая квартира Жени. Это была бывшая монастырская келья с высокими сводчатыми потолками, где, кажется, всё ещё чувствовался дух прежних монахов-молитвенников. — Ремонт надо делать, — вздохнула Женя. — Зачем ремонт? — удивилась я. — Смотри, как чистенько всё побелено. — Это чистенько? Да кто так белит? Завтра же перебелю потолки. Переубеждать Женю было бесполезно — это я знаю по своей сибирской родне. Вымоешь дом перед их приездом, а они начинают тут же перемывать. — У меня порядок такой, — объясняла двоюродная сестрица, — проведу ладонью по половицам, и, если налипнет какая соринка, тут же заново вымою пол. Это ж легко и одно удовольствие! Словом, Женя была из той сибирской породы, где побелить потолки — удовольствие. Но побелить не получилось. Потолки в келье где-то под пять метров — не достать со стремянки. Женя поставила стремянку на стол, а та пошатнулась. Евгения упала и расшиблась так сильно, что потом долго ходила с забинтованной головой. После этого случая Женя отстранилась от всех и будто ушла в затвор. Сёстры даже обижались — напрашиваются к ней в гости на чай, а Женя отвечает: — Да некогда мне чаи распивать. Псалтирь опять не дочитала. Где время взять? Она жила взахлёб, торопясь. На рассвете бежала на полунощницу, не пропуская ни одной службы и отводя лишь краткое время на сон. А через год она стала слабеть. Убирается в храме, чистит подсвечники и вдруг в изнеможении присядет на скамью. — Женя, тебе плохо? — спрашивали её. — Хорошо мне! — отвечала она сердито и тут же с горячностью принималась за работу. Так и работала Женечка в монастыре почти до самой смерти, пока её на «скорой» не увезли в больницу. Приговор врачей ошеломил всех — рак в последней стадии, печень уже разложилась, и началась предсмертная водянка. Некоторое время её держали в больнице, мучая бесполезными уже уколами и обольщая пустыми надеждами. Словом, шло то обычное лицедейство перед лицом смерти, когда врачи яснее ясного понимают — никакое лечение уже не поможет, и можно оказать человеку лишь последнюю милость, дав ему умереть дома, а не в казённых стенах. И батюшка увёз Евгению из больницы домой. Сыновей немедленно известили телеграммой. Но когда они спешно приехали к матери, в келье уже шёл монашеский постриг. У сыновей, как они признавались потом, волосы дыбом встали — умирала их земная мать Евгения, но рождалась монахиня Вера. Всего четырнадцать дней прожила на земле монахиня Вера. В келью к ней пускали теперь только по благословению батюшки, хотя многие стояли тогда под дверьми, предлагая помощь. — Да что вы ходите к ней толпами? — говорил батюшка. — Дайте, наконец, человеку покой. Меня тоже не пустили в келью, а повидались мы с монахиней Верой так. В келье мыли полы, и меня попросили посидеть с ней на лавочке у дома. В монашеском облачении я увидела её впервые и поразилась преображению: лицо её сияло такой неземной радостью, что источало, казалось, свет. Мы обнялись: «Прости меня, мать Вера». — «Это ты меня, родная, прости». Обнимались, понимая — прощаемся, и мать Вера сказала: — Я ведь знаю — я скоро умру, но я почему-то такая счастливая. Какой у меня батюшка! И как меня все любят. Откуда, скажи мне, столько любви? Происходило нечто необъяснимое, и я попросила: — Мать Вера, расскажи о себе. — Жизнь у меня была тяжёлая. Росла сиротой, горькая доля. A-а, грех роптать. Слава Богу за всё! Не желая роптать, мать Вера многое недоговаривала. И я знаю о ней лишь то, что она рано лишилась мужа и осталась с маленькими детьми на руках. Жить было негде, ждать помощи не от кого. И тогда она пошла путём тех отважных сибирячек, что уезжают на Крайний Север, где добывают нефть или газ. Зимой здесь морозы под пятьдесят градусов — птицы падают на лету, а в пургу можно заблудиться у дома. Но на Севере платят «северные», а на газовом месторождении, где работала Женя, хорошо доплачивали за вредность. Добытчики газа, бывало, пели частушку: «Химия, химия, вся мордеха синяя! » Но молодая мать дорожила этой вредной химией, позволяющей сытно кормить сыновей. Всю жизнь она, как марафонец, бежала к цели — получить квартиру, поставить на ноги детей. Бога она никогда не отрицала, а только не знала Его. И временами наваливалась такая тоска, что однажды она уснула в слезах. Во сне она увидела Божию Матерь — такой, как её изображают на иконе «Спорительница хлебов». Женя даже проснулась от счастья, услышав Её голос: — Иди ко Мне. — Иду, иду! — воскликнула Женя, сама не зная, куда идти. Но сон был для неё таким откровением, что Женя тут же взяла отпуск и поехала в Москву, чтобы отыскать здесь приснившуюся ей, как она считала, «картину». Обошла все музеи и допытывалась у экскурсоводов: может, кто видел такую картину? — Возможно, вы ищете «Мадонну» Рафаэля? — спрашивали её. — Там тоже Дева парит в облаках. — Нет, там внизу пшеничное поле и снопы стоят. Годами она расспрашивала людей и искала свою «картину», став за это время верующим православным человеком. Однажды во время отпуска Женя гостила у подруги в Калуге, и та предложила ей съездить вместе в Оптину. Когда Евгения увидела в монастыре икону «Спорительница хлебов», она обомлела — это была её «картина», и голос Божией Матери по-прежнему звал: — Иди ко Мне! — Иду! — откликнулась она с горячностью и, продав квартиру, тут же приехала в монастырь. Доцветали последние осенние хризантемы, а мы с монахиней Верой сидели на лавочке, перебирая в памяти подробности её жизни. — А помнишь, как ты белила потолок и упала? — Да, расшиблась, казалось, насмерть. Лежу в крови на полу, не могу подняться. И только молю и прошу Божию Матерь, чтобы хоть кто-то пришёл на помощь. Тут входят в келью трое наших Оптинских братьев, убиенных на Пасху, — иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт. Подняли меня и говорят… — Что? Но мать Вера лишь молча покачала головой, не решаясь говорить о сокровенном. — А знаешь, — вспомнилось мне, — что они приходили к схимонахине Сепфоре за пять дней до её смерти? «Отец Василий, улыбаясь, в дверях стоит, — рассказывала она, — а отец Трофим и отец Ферапонт целуют меня, кто в носик, кто в лобик». По монашескому обычаю на погребении лицо старицы Сепфоры было закрыто наличником, и, прощаясь, её целовали «кто в носик, кто в лобик». — Да, я знаю, — сказала мать Вера, — они являются и помогают людям. — И тебе помогают? — Очень! Она снова замолчала, вглядываясь в отрешённом спокойствии в ту неведомую даль, куда нет входа живым. «Мы ищем покоя в мнимом покое, — писал преподобный Нектарий Оптинский, — а оный обретается в кресте». И всё-таки это был тяжёлый крест. Медсестра, дежурившая у постели умирающей монахини Веры, рассказывала потом, что боли были невыносимые, никакие лекарства не помогали. Но ни единой жалобы она от монахини не слышала. Губы закусывала от боли, да. А ещё шептала молитву: «Достойное по делом моим приемлю, помяни мя, Господи, во Царствии Твоем». Батюшка исповедовал и причащал мать Веру ежедневно. А потом причащать стало невозможно — Вера не могла уже проглотить даже глоток воды. Однажды, измученная, она попросила: — Отец, утешь. — Мы монахи, мать Вера, — ответил батюшка, — и недостойны утешения. И они снова рубились в два меча в той незримой духовной брани, где чем ближе спасение, тем яростней брань… За несколько дней до смерти мать Вера взмолилась: — Отец, изнемогаю. Благослови в путь! — Подождём до воскресенья, мать Вера, — сказал, помолившись, батюшка. В воскресенье был день Ангела батюшки и общий праздник для его духовных чад, дружно причастившихся в тот день. Мать Вера тоже вдруг беспрепятственно причастилась у себя дома, и батюшка трижды осенил её напрестольным крестом, благословляя в путь. После причастия боль исчезла, и душа обрела покой. После литургии мы поздравляли батюшку и пели «Многая лета». А у меня вдруг заныло сердце: — Батюшка, благословите сходить к матери Вере. — Сходи. И дано мне было увидеть воистину блаженную кончину монахини Веры. Посмотрела она, улыбаясь, на икону «Спорительница хлебов», сложила руки на груди, как для причастия, и вздохнула в последний раз. — Я мёртвых боюсь, потрогай её, — прошептала монахиня, дежурившая в её келье. — Не пойму, она уснула или? А душа присноблаженной монахини Веры уже молнией летела в Небеса. Это дар — умереть, причастившись, и в особо праздничный день. Известили батюшку: — Мать Вера отошла. Что делать? — Читайте Псалтирь. Я сейчас подойду. Говорят, на лица усопших монахов нельзя смотреть. Но пока переоблачали монахиню Веру, я всё глядела и не могла наглядеться на её прекрасное светоносное лицо. На монахиню надели клобук — шлем духовный, в руках чётки — меч разящий, и понималось уже без слов — это воин, одержавший победу в бою. Было такое ликующее чувство — победа, что я даже сказала: — Батюшка, мне бы такую кончину. — Такую кончину ещё надо заслужить, — ответил батюшка, прощаясь в слезах со своей мятежной, любимой и вынянченной духовной дочерью. Преставилась монахиня Вера (Барышникова) 11 октября 1998 года и была погребена на монашеском кладбище в Шамордино. Крест на её могиле осеняет икона «Спорительница хлебов». А вскоре неподалёку от её могилы возник скит в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». Во время болезни мать Вера часто смотрела в окно и молилась, перебирая чётки. Теперь напротив её окон, на хозяйственном дворе монастыря воздвигнут храм в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». История возникновения этого храма довольно необычна. Однажды после всенощной в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов» монахини Мария, Серафима, Екатерина шли на хоздвор. Было темно, моросил дождичек. И вдруг монахини замерли, поражённые сиянием над хоздвором. А в этом сиянии, источая лучи света, восседала на облаках Божия Матерь с воздетыми в молитве руками. Это была ожившая и уже в полнеба икона «Спорительница хлебов». Монахини обмерли и лишь кланялись до земли, восклицая: «Царица Небесная! », «Матерь Божия Пречистая! » А монахиня Екатерина сказала в духовной радости: «Божия Матерь пришла! И запомните, сёстры, будет на этом месте Её храм». Видение продолжалось минут десять при немалом стечении народа, а иконописец монахиня Мария потом по памяти зарисовала его. По традиции пред иконой «Спорительница хлебов» молятся об изобилии плодов земных и о даровании урожая. Но есть у этой иконы ещё и особая духовная тайна, связанная с кончиной преподобного Оптинского старца Амвросия. За год до смерти старец благословил написать икону «Спорительница хлебов». За основу был взят образ Божией Матери с иконы «Всех святых», где Владычица мира сидит на облаках, подняв руки в благословляющем жесте. А внизу по указанию старца была написана нива, где среди цветов и травы лежат снопы. Нива — это иносказание, ибо апостол Павел говорил о Божием народе: «Вы нива Божия» (1 Кор. 3, 9). «Поле есть мир, — сказано в Евангелии от Марка, — доброе семя — сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина, а жнецы суть Ангелы» (Мф. 13, 38—39). В келье умирающего старца Амвросия ежедневно служили молебны пред иконой «Спорительница хлебов», и старец говорил: — Праведных ведёт в Царство Божие апостол Петр, а грешных — Сама Царица Небесная. Преподобному старцу Амвросию были уже открыты сроки его кончины, когда он назначил празднование иконе «Спорительница хлебов» на 15/28 октября — на день, как выяснилось позже, своего погребения. В этот день шёл дождь, но свечи не гасли на ветру. И заново осмыслялась символика иконы — нива, жатва и слова Спасителя, сказанные о зерне: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Притча о зерне — это притча о самоотверженной любви, дающей дивные духовные плоды, а иначе пуста и бесплодна душа. «Настанет День Последний, — писал святитель Николай Сербский, — наступит и ликование для сатаны из-за жатвы обильной. А колосья-то все пусты. Но по глупости своей сатана меряет числом, а не полнотою. Один Твой колос, Господи, Победитель смерти, стоит всей жатвы сатанинской». Об одном таком колосе на ниве Божией, о монахине Вере я и пыталась рассказать. Как и многие из нас, она поздно пришла к Богу. Но с какой горячей безоглядной любовью она откликнулась на призыв Божией Матери: «Иди ко Мне»! Всех нас любит и зовёт к себе милостивая Заступница. Но как откликнуться на этот призыв, если мы ищем покоя в мнимом покое, и нет решимости идти путём любви — путём зерна? |
Последнее изменение этой страницы: 2019-06-08; Просмотров: 229; Нарушение авторского права страницы