Соприкосновение с «верхами»

Моя новая должность вывела меня, между прочим, на новый круг общения — с «верхами» региональной политической элиты, секретарями крайкома партии. Мне кажется, в каждом из них по-своему отражалась эпоха.

С 1946 года десять лет проработал у нас первым секретарем Иван Павлович Бойцов — один из руководителей партизанского движения в Калининской области. Это был человек, оставивший после себя в крае самые противоречивые суждения. Он был довольно сухим, жестким, влиянием и авторитетом обладал огромным. Но авторитет этот в значительной мере держался на страхе, который был характерен для сталинских времен. После XX съезда положение Бойцова пошатнулось. Со стороны ЦК его упрекали в том, что он вяло разворачивает новые дела. Все те, кто еще вчера трепетал перед ним, предъявили свой счет. И его перевели в Москву, на работу в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС.

На смену в марте 1956 года пришел Иван Кононович Лебедев. До этого он был вторым секретарем ЦК Компартии Латвии, первым секретарем Омского и Пензенского обкомов партии. Последний пост перед приходом в Ставрополь — первый заместитель Председателя Совета Министров РСФСР.

Лебедев был человеком совершенно необузданной энергии, мог заставить работать любого. Мне кажется, в момент страды он и мертвого поднял бы и заставил убирать хлеб или заготавливать сено. Но спроси его: зачем, ради чего? — и Иван Кононович затруднился бы ответить.

В 1956 году в Ставрополье под давлением сверху широко пошли на раздельный метод уборки хлебов — сначала надо было скосить хлеб в валки, а потом уже подобрать и обмолотить. Для сухого лета этот способ был хорош, но в том високосном году лето выдалось дождливое. Тем не менее, вопреки здравому смыслу, специалистов и механизаторов принуждали убирать новым методом. Никаких доводов о выборочном его использовании Лебедев не принимал. Многие поплатились должностями. А вот за то, что в результате этого своеволия сотни тысяч гектаров хлеба сгнили в валках, никто не понес ответственности.

Поначалу мне казалось, что характер Ивана Кононовича вполне индивидуален. Но когда в октябре 1958 года к нам в Ставрополь для вручения краю ордена Ленина приехал Хрущев, я понял, что дело тут не только в «самобытности» Лебедева... Тогда я впервые имел возможность присмотреться к Хрущеву. Наблюдая за манерой поведения Никиты Сергеевича, я отметил его открытость и искренность, своеобразную народность, желание идти на контакты со всеми. «Стиль» Хрущева создавал своего рода эталон, и многие руководители рангом пониже старались подражать ему.

Беда в том, что, будучи заимствованным, да еще при общей низкой культуре, стиль «лидера» приобретал часто вульгарные формы. Непосредственность и народность выливались порой в откровенное хамство, не говоря уже о сквернословии и пьянстве. Видимо, желание походить на Хрущева где-то в глубине души сидело и у Лебедева, но результат чаще всего получался карикатурный. Он мотался по краю, сталкиваясь с непорядками, устраивал разносы, матерился. В крайком от него потоком шли телефонограммы, а там уже весь аппарат сидел наготове: молниеносно писались решения, объявлялись выговоры, сочинялись телеграммы с требованием поднять организованность и усилить партийный контроль.

Перед высшим начальством, наезжавшим из Москвы, Иван Кононович откровенно заискивал. Но стоило кому-то «сорваться» с вершин власти, как готов был чуть ли не пинать его ногами. Так случилось с Николаем Александровичем Булганиным. После разгрома «антипартийной группы» в 1958 году он был освобожден с постов Председателя Совмина, члена Президиума ЦК КПСС и «сослан» к нам председателем краевого совнархоза. Встретили его ставропольчане тепло. По утрам, когда Булганин приезжал на работу, у здания совнархоза собиралась толпа — иногда до нескольких сот человек. Но это лишь взъяривало Лебедева.

— Подыгрываешь отсталым настроениям? — кричал он с трибуны партактива Булганину. — Ты что, приехал сюда демократию разводить?

Лебедев буквально третировал его, собирал о нем сплетни и слухи, вытаскивал на бюро за малейший промах, пытался снять с поста председателя совнархоза и направить директором небольшого заводика. Только вмешательство самого Хрущева спасло Булганина от этого «перемещения» — перевелся на пенсию, уехал из Ставрополя.

Характерен для того времени и конец карьеры Лебедева. Он жестко проводил в жизнь все решения «вышестоящих инстанций», и все складывалось для него блестяще. В 1956 году «за внедрение передового метода раздельной уборки» наградили орденом Ленина; в следующем, к своему 50-летнему юбилею, получил второй орден Ленина. В 1958 году у нас был хороший урожай, сдача зерна государству превысила 100 миллионов пудов, край наградили орденом Ленина, и Лебедев получил свой третий, такой же орден. Потрясающе — три ордена Ленина за три года! А через год его сняли.

Погубила Лебедева безоглядная ретивость. В конце 1958 года, когда эйфория от первых успехов сельского хозяйства окончательно вскружила Хрущеву голову, он публично провозгласил задачу догнать и перегнать США по производству животноводческих продуктов на душу населения. Никита Сергеевич не скрывал от партийных руководителей, что ждет результатов быстрых и ощутимых. А поскольку задача эта была абсолютно нереальной, он тем самым, независимо от субъективных намерений, стимулировал прямое очковтирательство.

Те, кто хотел выслужиться, рьяно взялись за дело. Под нажимом проводились массовая скупка скота в личных крестьянских хозяйствах, закупки в соседних регионах. Особенно отличился в этом рязанский секретарь Ларионов. В 1959 году Рязанская область выполнила три годовых плана по мясу, а Ставрополье — два с половиной. Но какой ценой! Под нож пустили отары овец, рабочих волов, табуны лошадей. Начисто снесли личные подсобные хозяйства крестьян.

Пресса подняла шумиху о «первых ласточках», звала остальных равняться на передовиков. Обман вскоре разоблачили. Ларионов застрелился, Лебедева в январе 1960 года сняли с поста «по состоянию здоровья». Но дело, как говорится, было сделано: эта «мясная кампания» нанесла индивидуальному сектору страны такой удар, последствия которого ощущались до последнего времени.

Как и многие другие, я разделял ожидания, которые пробудились в нашем обществе после XX съезда, воспринимал их как новый жизненный шанс для себя, своих сверстников. Вместе с тем я видел, что перемены идут с большим трудом, проводятся непоследовательно, импульсивно.

На XXII съезде КПСС

Противоречия того времени ярко отразились и в работе XXII съезда КПСС — первого партийного съезда, в работе которого мне довелось участвовать. Я аккуратно записывал в блокнот свои впечатления, но и без этого многие перипетии двухнедельных заседаний прочно вошли в память. Прежде всего запомнились эпизоды, связанные с критикой «культа личности» Сталина. После разгрома «антипартийной группы» Хрущев, видимо, создал ситуацию, при которой многие члены тогдашнего руководства вынуждены были так или иначе публично, в выступлениях на съезде, зафиксировать свою позицию по этому вопросу.

Своего апогея возбуждение в зале достигло 30 октября, когда на утреннем заседании на трибуну поднялась старая большевичка Д.А.Ла-зуркина. От ее выступления повеяло мистикой. Во всяком случае, факт общения с загробным миром был налицо: «Я всегда в сердце ношу Ильича, — сказала она, — и всегда, товарищи, в самые трудные минуты, только потому и выживала, что у меня в сердце был Ильич, и я с ним советовалась, как быть. Вчера я советовалась с Ильичей, будто он передо мною как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии». Съезд единогласно принял постановление о выносе из Мавзолея саркофага с телом Сталина и захоронении его у Кремлевской стены. В Ставрополе, когда глубокой ночью начали с помощью тракторов снимать огромную скульптуру Сталина, стоявшую в самом центре, собралась толпа, настроенная явно неодобрительно. Но все обошлось, «работу» довели до конца. Скульптуру сняли, а проспект Сталина переименовали в проспект Маркса.

Критика культа личности воспринималась нами тогда как подтверждение и продолжение линии XX съезда партии. Но все сильнее давали о себе знать и настораживающие моменты. В зале вновь зазвучали дифирамбы в адрес Хрущева. В особенности это проявилось при обсуждении новой Программы партии. Документ этот радовал своей обращенностью к нуждам и потребностям человека, провозглашаемой заинтересованностью в обеспечении мира и мирного сосуществования. Но многое в нем отдавало шапкозакидательством, легковесностью отличалась постановка сложных общественных проблем.

Тем не менее ряд делегатов, известных в партии людей, буквально соревновались в восхвалении и превознесении Хрущева. Довольно сумбурный доклад Никиты Сергеевича В.Ю.Ахундов сравнил со звучанием «могучей симфонии». А Рашидов говорил о Хрущеве как о «выдающемся ленинце, замечательном знатоке глубинных процессов жизни и страстном борце за мир». Меня неприятно поразило, что все это славословие Никита Сергеевич выслушивал с явным удовольствием. Повеяло чем-то старым и до боли знакомым. А что мы, делегаты? Аплодировали, хотя многие чувствовали себя неловко.

Драма Хрущева

Память человеческая весьма капризна, особенно когда ею манипулируют средства массовой информации. Все помнят «кукурузную эпопею» или то, как стучал Никита Сергеевич башмаком на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, стычку его с художниками на выставке в Манеже. Но за этими лежащими на поверхности фактами скрывалось нечто гораздо более значимое. Думаю, история никогда не забудет разоблачения Хрущевым «культа личности Сталина». Действительно, в его закрытом докладе на XX съезде было слишком мало анализа и слишком много субъективных моментов. Сводить проблему тоталитаризма к внешним причинам и дурному характеру диктатора — дело нехитрое и к тому же эффектное, но не вскрывает его глубоких корней. Достаточно прозрачными были и личные политические расчеты Хрущева: выступив первым с разоблачением «культа», он сразу же блокировал своих ближайших конкурентов и противников — Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова, которые вместе с ним как раз и составляли ближайшее окружение Сталина.

Все это верно, но для истории и большой политики огромное значение имеют реальные последствия его политических действий. Критика Сталина, олицетворявшего собою режим, не только выявила тяжелейшее состояние нашего общества в целом, извращенный характер политической борьбы, происходившей в нем, но и полное отсутствие элементарной законности. Она морально дискредитировала тоталитаризм, породила надежды на реформирование системы, дала импульс развитию новых процессов как в сфере политики и экономики, так и в духовной жизни. И это должно быть поставлено в заслугу Хрущеву, тем, кто поддержал его.

Я уж не говорю о том, что позиция Хрущева в данном вопросе привела к массовым реабилитациям, сохранившим доброе имя сотням тысяч безвинно погибших в сталинских застенках и лагерях.

В разоблачении Сталина наиболее ярко проявилась противоречивость исторической роли Хрущева — с одной стороны, смелость и мужество, решительность, готовность пойти против течения, а с другой — ограниченность политического мышления рамками определенных стереотипов, неспособность и нежелание вскрыть глубинные основы явлений, с которыми он вел борьбу.

Видеть причину трагических событий в истории советского общества только лишь в личных качествах «злодея» Сталина — значит оказаться в плену «культа личности» наоборот. Если дело в этом, то достаточно сменить плохого руководителя на хорошего, и мы гарантированы от повторения ошибок. Хрущев как бы обращался ко всем: вот я честно говорю о прошлом, ничего не скрывая, верьте мне, идите за мной и все будет хорошо. Иными словами, приглашал сменить один культ другим, не посягая на устои системы.

Углубиться в анализ причин тоталитаризма Хрущев не хотел, да, вероятно, и не смог бы, потому что это требовало преодоления стереотипов, ставших для него символом веры. Поэтому критика культа личности, резкая по словам, была половинчатой по существу, ей был поставлен определенный предел, а процесс реальной демократизации остановлен в самом начале.

Такая же противоречивость была характерна и для внешнеполитической линии Хрущева. Его активный выход на международную арену, приглашение к мирному сосуществованию, первые попытки наладить нормальные контакты с ведущими капиталистическими державами; новые отношения с Индией, Египтом и другими государствами «третьего мира»; наконец, стремление более демократично подойти к союзническим связям с социалистическими странами, отказ от вражды с Югославией — все это получило широкий отклик у нас и за рубежом, имело, безусловно, положительное значение.

А наряду со всем этим — жестокое подавление восстания венгерского народа в 1956 году; элементы авантюризма, приведшие к Карибскому кризису 1962 года, который поставил мир на грань военной катастрофы; ссора с Китаем, перешедшая в длительный период вражды и противостояния с ним.

На всех перипетиях внутренней и внешней политики того периода, безусловно, сказались не только уровень понимания проблем и настроения самого Хрущева, но и влияние различных политических сил, с которыми ему нельзя было не считаться. Особенно мощное давление шло со стороны партийно-государственных структур. Оно заставляло лавировать, облекать те или иные шаги в приемлемую для влиятельных общественных сил форму.

По моим наблюдениям, Хрущев с его взглядами и намерениями мог пойти значительно дальше, если бы не обстановка, в какой ему приходилось действовать. Не могу принять упрощенную схему, согласно которой он вначале выступал как последовательный реформатор, а потом, устранив «старую сталинскую гвардию и укрепив собственное положение», стал насаждать волюнтаризм и субъективизм. При всей противоречивости Хрущев представляется мне более последовательной в своих действиях фигурой. С самого начала, как уже говорилось, его реформизм не был однозначным, равно как и второй этап нельзя сводить к бессмысленным импровизациям. В них, с моей точки зрения, прослеживается продолжение реформистской линии.

Взять, к примеру, вопрос о совнархозах. После снятия Хрущева совнархозам давалась однозначно негативная оценка, писали о том, что они нанесли экономике страны серьезный ущерб, нарушив сложившиеся связи между предприятиями различных регионов, породив местничество, раздробленность в руководстве отраслями, в проведении единой государственной технической политики.

С такой односторонней оценкой согласиться нельзя. Мне кажется, что в ряду многих постановлений тех лет, расширявших права республик, краев, областей, местных органов Советской власти и отдельных предприятий, переход в 1957 году к совнархозам, к управлению по территориальному принципу на базе экономических районов был нацелен прежде всего против бюрократического централизма. Совнархозы ломали ведомственные перегородки в нашей экономике, смягчали диктат центра, создавали больший простор для местной инициативы, для кооперирования производства и более эффективного использования ресурсов в пределах регионов.

Другое дело, что было нелепым столь характерное для Хрущева стремление найти универсальные методы решения любых проблем, одинаково пригодные для всей страны. Если в крупных индустриальных центрах совнархозы, может быть, действительно выглядели излишней надстройкой, то в республиках и областях менее развитых они дали мощный толчок экономическому прогрессу. Так было и у нас в Ставрополье, где в значительной мере именно благодаря совнархозам удалось модернизировать пищевую и легкую промышленность, создать новые химические и машиностроительные предприятия, энергетическую базу.

Не менее важно разобраться и в реорганизации партии, которую Хрущев предпринял после ноябрьского Пленума ЦК 1962 года, разделив краевые и областные организации по производственному принципу — на промышленные и сельские. На опыте края я видел, насколько искусственным являлось это разделение, какую дезорганизацию, склоки и дрязги оно рождало. Крайком являлся реальной властью в своем регионе, в его руках концентрировались все рычаги и нити государственного управления. В случае необходимости он мог сосредоточить силы и ресурсы края на решении какой-то задачи. После разделения положение сложилось иное. Мне, например, приходилось наблюдать драчку, которая постоянно шла между первым секретарем сельского крайкома Кулаковым и первым секретарем промышленного крайкома Н.В.Босенко. Со стороны, глядя на это чуть ли не ежедневное «перетягивание каната», взаимную слежку и конкуренцию, можно было подумать, что они никогда не работали вместе, а всю жизнь были ярыми противниками.

Но уже тогда закрадывалась мысль: замысел Хрущева отнюдь не так прост, как это казалось на первый взгляд. В самом деле, первые секретари многих обкомов входили в состав ЦК. Появление в регионе двух первых секретарей открывало возможность на ближайшем съезде сильно обновить состав Центрального Комитета. Это не все: не собирался ли Никита Сергеевич таким шагом, созданием совнархозов, производственно-территориальных органов управления на селе, вообще как-то ослабить монополию партии на власть, ликвидировать всесилие прежних «губернаторов» и «удельных князьков», дать возможность людям знающим, специалистам и профессионалам квалифицированно вести дело?

Хрущев, конечно, не был против руководящей роли партии, он просто хотел ее модернизировать, ослабить ее монополию на все и вся. Но тут-то он и натолкнулся на мощное сопротивление, которое в конце концов и привело его самого к поражению.

Правда, первый раунд, когда борьба вспыхнула в верхушке политического руководства, он выиграл. В 1957 году ЦК, то есть в основном первые секретари республиканских ЦК, обкомов и крайкомов, не дали съесть Хрущева. Отстранение старых партийных «маршалов», привыкших смотреть на региональных секретарей, как на пешек, расширение Хрущевым прав республиканских и местных органов власти — все это воспринималось рядовыми членами ЦК, «партийным генералитетом» с явным одобрением, и они решительно поддержали Никиту Сергеевича против «антипартийной группы». Поддержала его и армия.

Но дальнейшие шаги Хрущева в отношении партии изменили обстановку. Разделение областных организаций, кадровая чехарда, постоянные переброски с места на место в целях обновления кадрового состава задели их интересы и создали нестабильную ситуацию в этом эшелоне власти. Иными словами, стало назревать недовольство и в «генеральской» среде. Ну а решение о ежегодном переизбрании секретарей в низовых организациях, которое должно было ускорить ротацию кадров, не дать им возможность пускать «корни» и засиживаться на своих местах, вызвало негативную реакцию и среди «офицерского корпуса» партии, тянувшего на себе тяжкий груз непосредственной работы в трудовых коллективах.

И это не все. Хрущев растерял авторитет в народе. Опасения Суслова, высказанные им накануне октябрьского Пленума 1964 года, что отстранение Хрущева от власти может вызвать народные волнения, оказались напрасными. По интересам трудящихся в конечном счете ударила денежная реформа 1961 года. Наступление на личные приусадебные хозяйства крестьян вызвало ропот на селе. Неурожай 1963 года обострил продовольственную ситуацию и привел к «временному» повышению цен на продукты питания. Испортились у Хрущева и отношения с армией, наукой, творческой интеллигенцией.

Критических аргументов в адрес Хрущева вполне хватало, чтобы оправдать «дворцовый переворот». Но за словами о «благе народа» все-таки стояло прежде всего желание партийных «генералов» и «офицеров» сохранить себя у власти. Центральный Комитет КПСС, поддержавший Хрущева в 1957 году, свалил его в октябре 1964 года.

На мой взгляд, главная особенность «хрущевского периода» в целом заключалась в том, что Никита Сергеевич хотел заставить работать систему, применяя ее же методы.

Стремление Хрущева добиться реальных перемен, особенно в сфере экономики, сделать ее более эффективной, придать динамику развитию общества было вполне оправданно. Но система не воспринимала новации, мало того, противилась им.

Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что период, последовавший после смерти Сталина (особенно после XX съезда партии) примерно до середины 60-х годов, является особым и крайне важным для истории нашей страны. По своему смыслу, независимо от субъективных намерений самого Хрущева, это был первый приступ к демонтажу тоталитарного режима, первая попытка повернуть наше общество к демократии.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: