LXVI. Квинту Туллию Цицерону, в Рим

 

[Q. fr., I, 3]

Фессалоника, 13 июня 58 г.

Марк брату Квинту привет.

1. Брат мой, брат мой, брат мой! И ты боялся, что я, под влиянием какого-то гнева, отправлю к тебе рабов без письма или даже не захочу видеть тебя? Мне сердиться на тебя? Могу ли я сердиться на тебя? Значит — это ты нанес мне удар, твои враги, их ненависть к тебе погубили меня, а не я тебя? То мое прославленное консульство отняло у меня тебя, детей, отечество, достояние. Но я хотел бы, чтобы у тебя оно ничего другого не отняло, кроме меня. Несомненно, от тебя мне достается всегда все почетное и приятное, а от меня тебе — скорбь о моем несчастье, страх за себя, тоска, печаль, одиночество. Я не хотел бы видеть тебя? Наоборот, я не хотел, чтобы ты видел меня. Ведь ты увидел бы не своего брата, не того, кого ты оставил, не того, кого знал, не того, с кем расстался — плачущий с плачущим, когда он провожал тебя, отправляющегося в путь; даже не след его, не образ, а какое-то подобие дышащего мертвеца. О, если б ты раньше увидел меня мертвым или услышал о моей смерти! О, если бы я оставил тебя так, чтобы ты мог пережить одновременно и меня самого и мое достоинство!

2. Но призываю всех богов в свидетели тому, что меня удержал от смерти один только голос: все считали, что в моей жизни заключена некоторая часть твоей жизни. В этом я погрешил и поступил преступно. Ибо, если бы я погиб[718], то самая моя смерть легко оправдала бы мою братскую любовь к тебе. Но я допустил, чтобы ты лишился меня при моей жизни, чтобы при моей жизни ты нуждался в других, чтобы при опасностях, угрожающих моей семье, совершенно умолк мой голос, часто защищавший вовсе чужих мне людей. Итак, если мои рабы явились к тебе без письма, то, как видишь, причиной этому был не гнев, а, конечно, подавленность, бесконечные потоки слез и горе.

3. Знаешь ли ты, с каким плачем я написал это письмо? С таким же, с каким, я уверен, ты его читаешь. Могу ли я когда-либо не думать о тебе или когда-нибудь думать без слез? Ведь тоскуя по тебе, разве я тоскую только по брату? Я тоскую по человеку, который по своей ласковости ко мне, является для меня товарищем, по уважению — сыном, по мудрости — отцом. Было ли когда-нибудь что-нибудь приятно мне без тебя или тебе без меня? В это же время я тоскую по дочери, такой любящей, такой скромной, такой разумной, с моими чертами лица, моей речью, моей душой; по прелестнейшему и самому сладостному для меня сыну, которого я, безжалостный и беспощадный, оторвал от своей груди, — этого мальчика, более умудренного, чем я хотел бы, ибо он, несчастный, уже понимал, что происходит; по твоему сыну, моему подобию, которого мой Цицерон любил как брата и уже почитал как старшего брата! И я не допустил, чтобы меня сопровождала моя преданнейшая жена, самая несчастная женщина, для того, чтобы было кому оберегать остатки, сохранившиеся при нашем общем несчастье, наших детей!

4. Однако я все же написал тебе, как мог, и дал твоему вольноотпущеннику Филогону письмо, которое, я думаю, впоследствии было передано тебе. В нем я и советую и прошу тебя о том же, что тебе с моих слов сказали мои рабы, — чтобы ты прямо отправился и торопился в Рим. Ведь я, во-первых, хотел, чтобы ты был защитой в случае, если бы нашлись какие-нибудь враги, чья жестокость еще не насытилась моим бедствием; затем я устрашился сетований во время нашей встречи; я не перенес бы расставания и боялся того самого, о чем пишешь ты, — что ты не смог бы оторваться от меня. По этим причинам величайшее зло, что я не видел тебя, горше и тяжелее которого для братьев, связанных глубокой любовью и преданностью, кажется, ничего не могло случиться, было менее горьким, менее тяжелым, чем была бы наша встреча и особенно расставание.

5. Теперь, если ты способен на то, чего не могу я, который всегда казался тебе мужественным, то воспрянь духом и приободрись, если тебе придется выдержать борьбу. Надеюсь, если только моя надежда сколько-нибудь обоснована, то и твоя неподкупность, и любовь граждан к тебе, и отчасти даже сострадание ко мне послужат тебе защитой. Если же ты освободишься от этой опасности[719], то, разумеется, будешь действовать, если, по твоему мнению, можно будет что-нибудь для меня сделать. Об этом, правда, многие пишут мне многое и выражают надежду, но не вижу, на что мне надеяться, так как враги очень сильны, а друзья частью покинули меня, а частью даже предали; последние, возможно, сильно опасаются моего возвращения, как упрека за их преступление. Разберись, пожалуйста, в чем дело и разъясни мне. Я же буду жить пока это будет нужно тебе, если ты увидишь, что тебе предстоит подвергнуться какой-либо опасности; вести эту жизнь дольше не могу. Ведь никакая мудрость или учение не дают столько сил, чтобы можно было выдержать такое страдание.

6. Знаю, что было время умереть с большей честью и пользой, но я упустил не только это, но и многое другое; если я захочу сетовать на прошлое, то только усилю твое страдание и обнаружу свою глупость. Но, во всяком случае, не должно и не может случиться, чтобы я дольше, чем того потребует твое благо или прочная надежда, продлил свое столь жалкое и столь постыдное существование и чтобы я, бывший недавно счастливейшим, благодаря брату, детям, жене, средствам, самой природе моего богатства, не уступавший достоинством, авторитетом, уважением, влиянием никому, кто когда-либо занимал самое выдающееся положение, — теперь, испытав столь губительные удары судьбы, мог дольше оплакивать себя и своих близких.

7. Зачем ты написал мне о заемном письме? [720] Как будто теперь ты не поддерживаешь меня на свои средства? В этих условиях я, несчастный, вижу и чувствую, какое преступление я допустил, когда ты своими внутренностями и внутренностями сына готов удовлетворить тех, кому ты должен, а я понапрасну сорил деньгами, полученными на твое имя из казны[721]. Все же Марку Антонию уплачено, сколько ты написал, столько же и Цепиону[722]. Мне же для существования, какое я представляю себе, достаточно того, что у меня есть; восстановится ли мое положение, потеряю ли я надежду, большего совершенно не понадобится. Если случайно возникнет какая-нибудь неприятность[723], то тебе, мне думается, следует обратиться к Крассу или к Калидию[724]. Насколько можно верить Гортенсию, не знаю.

8. С великим притворством выказывая мне свою любовь и ежедневно проявляя чрезвычайное внимание ко мне, он, соединившись также с Аррием[725], поступил со мной преступнейшим и коварнейшим образом; обойденный их советами, обещаниями и наставлениями, я впал в эту беду. Но ты скрывай это, чтобы они не повредили в чем-нибудь. Смотри также (для этого, я думаю, тебе следует через Помпония обласкать самого Гортенсия[726]), чтобы мнение, что ты, домогаясь должности эдила, сочинил тот известный стих об Аврелиевом законе[727], не было подтверждено ложным свидетельством. Ибо я ничего так не боюсь, как того, чтобы люди, понимая, какое сострадание ко мне вызовут твои просьбы, если тебе ничто не будет угрожать, не стали нападать на тебя еще решительнее.

9. Мессала[728], я полагаю, относится к тебе благожелательно. Помпея я считаю все еще притворщиком. О, если бы тебе не довелось испытать этого! Я, молил бы богов об этом, если бы они не перестали внимать моим мольбам. Все же я умоляю их удовлетвориться этими моими бесконечными несчастиями, в которых не только не заключается бесчестия за какое-нибудь совершенное прегрешение, — но все горе в том, что за самые прекрасные действия мне было назначено величайшее наказание.

10. Что же мне поручать тебе, мой брат, свою и твою дочь и нашего Цицерона? Особенно я скорблю о том, что их сиротство причиняет тебе не меньшее страдание, чем мне. Но, пока ты будешь невредим, они не будут сиротами. Что остается? Пусть так мне будет дано какое-нибудь избавление и возможность умереть на родине, как слезы не дают мне писать! Прошу тебя также оберегать Теренцию и писать мне обо всем. Будь тверд, насколько позволяют обстоятельства. Июньские иды, в Фессалонике.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: