Как нам жить после Беслана

 

Самый ужасный месяц для России не август. Гораздо более мерзкий месяц сентябрь. В августе кровь просто льется. Каширка, Печатники, «Курск», «Норд-Ост», Беслан. В сентябре ей назначают цену. Страх и ужас забыты, началась торговля. Каждый старается интерпретировать кровь в свою пользу. Между тем смысл крови лишь в том, что на нее нельзя ничего купить. Ею только расплачиваются. Если кровь пролилась, значит, мы уже задолжали. Пытаясь сделать Беслан очередным товаром, мы лишь снова загоняем себя в долги, за которые расплатимся в следующем августе. Дай бог, чтобы не раньше.  

Шестое сентября

По дороге из Беслана в аэропорт Минвод нас с фотографом Володей Суворовым пробило на ржачку. Мы то и дело смеялись, а водитель-осетин все больше свирепел. После санитарной остановки у кустика Володя вдруг подумал вслух: «Интересно, а как ходят в туалет космонавты в условиях невесомости? » Этого оказалось достаточно, чтобы мы бились в конвульсиях еще минут сорок. Таксист реально испугался за наше психическое здоровье. Я сначала тоже подумал: «Что это со мной? », а потом вспомнил «Курск» и успокоился. Когда мы три года назад были в гарнизоне Видяево, многие родственники погибших тоже смеялись. Психологи мне потом объяснили, что это нормальное явление. Эмоциональная разгрузка. Пройдет.

Уже в Москве мне еще несколько дней после Беслана снились смешные сны. Просыпаюсь от собственного смеха и не помню, над чем хохотал. А когда знакомые просили рассказать, что я вообще видел в Беслане, то вдруг понимал, что очень многое уже забыл. Остались лишь какие-то обрывки впечатлений – разрозненные, но достоверные. Вообще, смех и склероз – главное, что помогает справиться с ужасом. Защитная функция организма. Я, кажется, понял, почему ветераны не любят рассказывать о войне. Они просто ничего не помнят.

Пятое сентября

Первые похороны. Из любой точки города виден хотя бы один гроб. Беслан – хоть и город, но традиции здесь сохранились горские. По традициям, когда в доме появляется покойник, родственники распахивают ворота, выставляют перед домом гроб с телом, садятся возле него и принимают соболезнования. Мужчины молчат, женщины кричат, бьют себя по коленям и реально рвут на себе волосы. Осетинкам из мусульманских семей немного легче: они кричат один день. Христианки – три. Мать учительницы осетинского языка Алены Зуцевой Наташа не отходит от гроба дочери уже два дня и впереди еще целые сутки. «Не ест, не разговаривает, только кричит и воду пьет, – говорит про нее соседка Вера Цоколаева. – Я боюсь за нее».

Наташа вдруг резко замолкает, отрывается от гроба и, ни слова не говоря, уходит. Она как зомби идет по улице, заходит в одни открытые ворота. Минут через пять выходит и скрывается за следующими открытыми воротами. И так несколько часов подряд. Потом возвращается, садится у гроба и опять начинает кричать. Родственники погибших отрываются от собственных мертвых только для того, чтобы выразить соболезнование таким же, как они. Открытых ворот в городе сотни, но люди ходить не устают. Такое ощущение, что они делают это на автомате. Традиции сильнее людей. И даже сильнее горя.

В час дня весь город, не сговариваясь, начинает возле гробов траурные речи. Говорят на осетинском. Потом поднимают гробы и начинают движение в сторону кладбища. Так же, не сговариваясь. Вместе выходят на главную улицу города. Ощущение такое, что у всех жителей Беслана радиопередатчики, которые позволяют координировать свои действия. На самом деле, просто испокон веков здесь хоронили с часу до двух. Похоронная процессия длиной в несколько километров парализует движение на федеральной трассе Москва – Владикавказ. Тут же выстраивается огромная пробка, но обогнать людей с гробами никто не пытается. Встречные машины останавливаются, из них выходят люди, снимают кепки и стоят с непокрытой головой, пока мимо не понесут последний гроб. Поражает всеобщность этих действий. Ни один не обогнал, ни один не проехал мимо, ни один не отсиделся в кабине. Все слепо исполняют какую-то единую волю.

Эту единую волю помню еще утром, в здании школы. Там я увидел оставшиеся от бандитов доллары. Первая подлая реакция – подобрать. Вдруг понимаю: если бы наклонился, разогнуться мне уже не дали бы – может, и не убили бы, но покалечили. Доллары здесь никто не берет. Омерзение перед этими купюрами какое-то вселенское. Преодолеть его пришлось лишь работникам прокуратуры, которые забрали купюры на экспертизу. У них работа такая.

С появлением первого гроба на кладбище замолкли шесть экскаваторов, которые за сутки не успели вырыть и половины могил, но на погибших мусульман хватит, а до христианских похорон экскаваторы управятся. Когда похоронят всех погибших в теракте, кладбище Беслана увеличится наполовину. К крикам женщин прибавляется рык мужчин. Мужчины здесь не плачут, а именно рычат. Многие украдкой кладут под гроб погибших мешочки с пулями. Это клятва отомстить. Потом на вопросы журналистов они отвечают, что мстить не будут, что не дадут врагам себя перессорить, что мир – это главное. Им верят.

Четвертое сентября

Опознание трупов. Их выложили во дворе Бюро судмедэкспертизы во Владикавказе, за воротами огромная толпа, пускают по одному. Этот двор превратился в аквариум со смертью. Журналистов, которым удается перелезть через забор, не трогают, но через пять минут они уже сами карабкаются обратно с такой быстротой, как будто по ним стреляют. Я стою у забора зажмурившись и пытаюсь дышать через ворот куртки. Не помогает. Затыкаю нос и дышу ртом. Вечером очень сильно об этом жалею, потому что мясо есть не могу. Видеть свое тело тоже не могу. Очень странно, что оно шевелится. Зачем я спрыгнул сегодня с забора в этот аквариум – все равно описать, что там видел, невозможно. Чтобы справиться со страшным привкусом во рту, напиваюсь водки и засыпаю. Ничего не снится.

Третье сентября

До часу дня все относительно спокойно. Утром в Доме культуры перед родственниками заложников выступил доктор Рошаль, чуть раньше осколком от подствольной гранаты ранило в ногу милиционера, и заграждения отодвинули от школы еще метров на сто.

В час дня в городе вдруг нажали какую-то кнопку. Толпы женщин хлынули от центральной площади, толпы мужчин ринулись к ней. Первые несколько минут было даже непонятно, чего это все вдруг всполошились: звуки взрывов и пулеметных очередей заглушали клаксоны машин, которые на бешеной скорости рванули к центру. Через двадцать минут, когда на площадь начали выносить первых освобожденных заложников, толпа мужчин стала буквально сметать неудачно припаркованные автомобили, чтобы дать проехать «скорой помощи». Машины переворачивали, не разбирая, что это – «БМВ Х5» или «Запорожец». Никто потом не предъявлял никому никаких претензий. Владельцы покореженных авто тут же садились за руль, чтобы отвезти с больницу раненых детей. Вся площадь стала местом какой-то организованной мужской силы. Одни, не обращая внимания на кордоны и блокпосты, бежали к школе, забирали раненых и несли их к площади; другие подхватывали освобожденных, сажали в машину и мчались в больницу; третьи уже сооружали искусственную переправу через железнодорожные пути, чтобы машины с ранеными не делали крюк и быстрее добрались до врачей. Выпадали из общего движения только те, кто уже увидел своих детей мертвыми. Глаза у них были стеклянные, ноги ватные, а кулаки в крови. Кулаками они в ярости били об стены домов.

По площади пронесся слух: поймали боевика. Толпа куда-то побежала, увлекая меня как в воронку. Очередь из автомата, и толпа расходится. Оказывается, никакого боевика не было. Произошло следующее. В Беслане есть один глухонемой. У него борода. Он, как и все мужчины, тоже пришел на площадь. Вид у глухонемого уж больно ваххабитский, поэтому его окликнул милиционер, чтобы проверить документы. Глухонемой не слышит, идет дальше. Милиционер кричит: «Стоять! » и бежит за ним. Толпа отреагировала: видит – идет бородач, за ним бежит милиционер. Значит, боевик. Все побежали на помощь милиционеру. Глухонемой увидел погоню и побежал. Толпа уже нависла над ним, чтобы разорвать на части, когда наперерез выбежал другой милиционер, дал залп в воздух и повел глухонемого для выяснения в штаб.

Примерно в это же время из окна школы выпал настоящий раненый боевик. Об этом мне рассказал фотограф Миша Климентьев. Миша не успел прицелиться из фотоаппарата, как боевика не стало. Толпа, бросившаяся на него, просто втоптала его в землю. Люди прыгали у него на голове, у боевика хрустели кости. Если бы под ним была не земля, а асфальт, его просто растерли бы по асфальту. Миша говорит, что в этот момент не испытывал к нему ни малейшей жалости.

Второе сентября

В городе для журналистов большая проблема – негде пожрать. Все кафе и рестораны открыты, в них сидят работники и хозяева, но нигде не кормят.

– Мы сами уже второй день не едим и не можем смотреть, как другие едят, – объяснил повар кафе «Хаш» Аслан Дударов.

– А зачем тогда на работу выходите?

– Положено – выходим. Но работать мы не можем, и хозяин нас понимает. У него у самого племянник там.

Вообще город разделился на «там» и «здесь». И все, что «здесь», не имеет ни малейшего значения. Когда третьего сентября начался штурм, Аслан побежал к школе, даже не заперев кафе. Никто ничего не украл.

Для сравнения, «Курск». В августе 2000 года Мурманск живо откликнулся на гибель моряков-подводников. К приезду небедных журналистов со всего мира таксисты подняли цены втрое, менялы установили грабительский курс валюты, местное телевидение резко пересмотрело тарифы на перегон картинки. Когда я открыл дверь номера в гостинице «Арктика», первое, что увидел – россыпь визиток на полу. Силуэт женского тела, телефон и надпись: «А мы уже здесь».

В Беслане мне в первый же день стало стыдно за русских. По сравнению с осетинами мы во время терактов выглядим бледно. На площади Дома культуры ни одного пьяного. Местные жители пускают журналистов на ночлег бесплатно. Улыбка воспринимается как оскорбление, смех – как пособничество террористам.

Для сравнения, «Норд-Ост». В ноябре 2002 года окрестности ДК Шарикоподшипникового завода превратились в место массовых гуляний. Люди приходили глотнуть воздуха исторического события. Сфотографироваться на фоне кордонов. Смех и улыбки. Молодежь заставила все окрестные дворы пустыми бутылками из-под пива. Если бы события развивались так же, как в Беслане, никто спасать заложников не побежал бы.

Первое сентября, 9 утра

Я нахожусь возле школы на празднике начала учебного года. Перед школьным крыльцом куча детей и родителей, выступление первоклашек, первый звонок и все такое. Номер школы – 157, и находится она не в Северной Осетии, а в Киеве. Я приехал сюда сделать смешной репортаж о том, как мастер косноязычия Виктор Степанович Черномырдин дает украинским детям первый в этом году урок. Про Беслан я знаю только то, что это город, в котором делают средней паршивости водку и шампанское.

Тема черномырдинского урока звучит так: «Человеческая жизнь – это высшая ценность».

Я уже было совсем поверил, что так оно и есть, когда позвонили из редакции и сказали, что нужно ехать в Осетию.

Вместо урока Черномырдина я получил урок Беслана. Теперь я точно знаю, что человеческая жизнь вовсе не высшая ценность. Теперь я знаю, что европейский постулат о человеческой жизни как высшей ценности и есть та зараза, которая разъедает и Европу, и Россию. Если высшая ценность – твоя собственная жизнь, то единственный смысл этой жизни – получить от нее максимальную дозу удовольствия. А человек, получающий удовольствие, – это слабый человек. Очень слабый.

Теперь я точно знаю, что высшая ценность – человеческая смерть. И смысл жизни – в смерти. Не в том, чтобы срочно умереть, а в том, чтобы знать, за что эту свою жизнь можно отдать не задумываясь. Смысл любого действия в том, что заставляет отказаться от бездействия. Формула поступка – отказ. Чтобы встать, нужно отказаться от состояния покоя. Чтобы прыгнуть с парашютом, нужно отказаться от состояния безопасности на борту самолета. Чтобы жить полнокровной жизнью, нужно изначально отказаться от нее, отдать ее в заложники высшей воле и жить по этой воле и умереть по ней, если потребуется.

Я вспомнил, что мне приснилось той ночью, когда я смеялся. Мне приснилось, что человек на самом деле сам себе не нужен. Абсолютно. Всю жизнь он мается одной заботой – кому бы подарить свою собственную жизнь. Он и хочет этого, и боится. Это очень смешно.

Умеющих убивать могут победить лишь умеющие умирать. Террористы научились убивать. Мы не умеем ни того ни другого. Поэтому мы проигрываем.

После Беслана я почувствовал смертельную усталость от той системы равновесных ценностей, в которой мы живем. В которой грех не грешнее святости, а святость не круче греха. Впервые пожалел, что не родился веке в шестнадцатом или пятнадцатом. Когда мир был строгим, жизнь не кончалась смертью и люди боялись только Бога – живого и настоящего.

Я ни к чему не призываю. Я просто описываю состояние человека после Беслана. Возможно, это скоро пройдет. Склероз умеет.

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: