Теперь джентльмен читает чужие письма

Выход ЦРУ на международную арену начался именно в это время — в декабре 1947 г. На заседании Совета национальной безопасности 17 декабря 1947 г. был принят документ под кодовым обозначением СНБ-4-А («Совет национальной безопасности-4-А»), назначивший директором ЦРУ контр-адмирала Хилленкоттера, который дал ЦРУ инструкцию начать секретные операции против СССР. Первые действия ЦРУ были поистине «невинны» — приобретение радиостанции, печатных прессов, создание базы в Западной Германии.

Между декабрем 1947 и июнем 1948 г. определяется стиль управления как орудия внешней политики. В меморандуме Совета национальной безопасности (от 18 июня 1948 г. СНБ-10/2) обозначалась задача создания в рамках ЦРУ так называемого отдела социальных проектов, целью которого было ведение таких тайных операций.

457

Список лишь тех из закулисных действий ЦРУ, которые были названы в 1976 г. официальной комиссией сената США по расследованию его деятельности, свидетельствует о глобальном характере активности главной американской тайной службы уже в начальный период своего существования. В первое послевоенное десятилетие это была борьба с повстанцами Хукбалахап на Филиппинах; поддержка чанкайшистских войск, нашедших убежище в Бирме; свержение премьер-министра Ирана Мосаддыка; свержение президента Гватемалы Арбенса. А впереди были гораздо более громкие дела, о которых рядовой американец узнал лишь в 1976—1977 годах, после расследований специальной сенатской комиссии: участие в покушениях на жизнь Лумумбы и Ф. Кастро, содержание 30-тысячной армии в Лаосе, свержение правительства Альенде в Чили и многое другое.

Что же касается обещания ограничить свою деятельность заграничными территориями, то и здесь цена, которую заплатил американский народ за контроль над огромной зоной влияния, оказалась немалой. Была учреждена цензура над средствами коммуникации, используемыми американскими гражданами. Трем крупнейшим американским телефонным компаниям — «Радио корпорейшн оф Америка глобал», «ИТТ Уорлд комьюникейшнз» и «Вестерн юнион интернэшнл» — в 1947 г. была поручена «инспекция» переговоров и почтовых отправлений американских граждан. Эта практика была прекращена в результате общественного возмущения после уотергейтского скандала 15 мая 1975 г. как нарушавшая четвертую поправку к конституции. Но почти 30 лет тайная служба довлела над частной жизнью граждан, а в 80-х годах эта машина негласного надзора полностью восстановила свое влияние.

ЦРУ проникло во многие массовые американские организации, в том числе в профсоюзы, церкви, университеты, объединения промышленников. В условиях бесконтрольности и безнаказанности управление официально организовало отдел внутренних операций, ареной деятельности которого были собственно Соединенные Штаты. Внешняя экспансия обернулась созданием в стране климата политического экстремизма, организацией политических преследований внутри страны.

В 1976 г., разбирая злоупотребления ЦРУ, сенатская комиссия пришла к выводу, что сознательная расплывчатость формулировок, отсутствие строгих правил и рамок в принятом конгрессом в 1947 г. законе позволили ЦРУ проникнуть в сферу,

458

которую многие американские политики не хотели бы отдавать под контроль тайных служб¹.

А русские все требовали трижды обещанные им германские репарации. Америка пошла своим путем. В марте 1947 г. Герберт Гувер возвратился из инспекционной поездки по Германии. Теперь он требовал, чтобы германскому восстановлению был отдан высший приоритет. Советник президента Трумэна возмутился: «Это поставит Германию на те же позиции индустриальной мощи, которые она занимала до войны... Я не могу смотреть в будущее и видеть Германию еще более мощной, чем Германия Гитлера, ввиду огромных успехов науки»².

Далеко идущим стало следующее американское решение, принятое в конце 1947 г. Выступая по радио (трансляция шла на всю страну), Дж. Маршалл заявил, что «политический вакуум» в Европе — результат закончившейся войны — должен быть заполнен посредством объединения сил западноевропейских стран, создания западноевропейского сообщества. США делали первый шаг в направлении поддержки западноевропейской интеграции, делали его с легким сердцем, рассчитывая на свои мощные позиции в Западной Европе. Американское руководство выступило в поддержку процесса, который не имел гарантированных для США перспектив. Восстановление западноевропейского центра силы было выгодно США в краткосрочной перспективе, чего нельзя было с полной определенностью сказать о долгосрочности.

19 декабря 1947 г. Трумэн направил конгрессу специальное послание о «плане Маршалла», предлагая предоставить западноевропейским странам между апрелем 1948 и июнем 1952 г. 17 млрд. долл. безвозмездной помощи. Г. Уоллес назвал этот план «глобализацией «доктрины Монро»³.

Акт об экономическом сотрудничестве с другими странами, включавший в себя «план Маршалла», был представлен конгрессу в марте 1948 г. Обоснование необходимости принятия этого закона было найдено с завидной легкостью: Советский Союз, говорилось в этом акте, «разрушил независимость и демо-

¹ U.S. Senate Church Committee Final Report book 1, p. 79.

² Gimbel American Occupation of Germany: Politics and the Military, 1945—1949. Stanford: Stanford University Press, 1968, p. 156-158.

³ Blum J. (ed.). The Price of Vision: The Diary of Henry A. Wallace. Boston: Houghton, Mifflin, 1973, p. 47—49.

459

кратический характер целого ряда наций Восточной и Центральной Европы. Именно этот жесткий курс действий и ясно выраженное намерение распространить его на оставшиеся свободными нации Европы создали нынешнюю критическую ситуацию в Европе»¹.

Изображать СССР эпицентром мирового экспансионизма стало обычным приемом американской дипломатии. В программном документе Совета национальной безопасности — СНБ-7 от 30 марта 1948 г. о внешней политике СССР говорилось в апокалиптических тонах: «Советский мир расположен от реки Эльбы и Адриатики на западе до Маньчжурии на востоке и охватывает одну пятую поверхности земной суши»². Под предлогом мнимого «советского экспансионизма» США активизировали свой подлинный экспансионизм.

Как оценивают «план Маршалла» современные американские историки? По их мнению, он «служил национальным интересам Соединенных Штатов... Европа (Западная. — А.У.) стала зависимой от американской помощи, менее способной сделать свой собственный выбор. Часть американских фондов была использована для продления западноевропейского доминирования над колониальными владениями. Программа была осуществлена, минуя механизм ООН и созданной в рамках ООН Экономической комиссии для Европы, где ее осуществление дало бы менее антагонизирующий эффект. «План Маршалла» образовал глубокую пропасть между соперниками. Он породил ограничения на торговлю между Востоком и Западом»³. В конечном итоге экономическая помощь уступала место военной, и уже к 1952 г. на 80% помощь США Западной Европе носила военный характер.

Ядерная стратегия

В целом, как представляется, на протяжении второй половины 40-х годов американская авиация сохраняла способность нанести несколько атомных ударов по крупнейшим советским индустриальным центрам — и в Вашингтоне отдавали себе в

¹ Presidential Papers: President Harry S. Truman, 1948, p. 182.

² FRUS, 1948, v. 1, part 2, p. 547-548.

³ Paterson Th., Clifford J., Hagan K. American Foreign Policy. A History since 1900. Lexington, 1983, p. 455.

460

этом отчет. Анализ возможностей американской стратегической авиации, предпринятый по поручению ОКНШ в феврале 1950 г., показал, что в первые три дня атомной войны американские бомбардировщики могли, в зависимости от времени суток, тактики действий авиационных соединений и ответных действий советской ПВО, доставить до цели от 153 до 186 атомных бомб, потеряв при этом от 56 до 180 своих самолетов. В то же время у американских политиков и военных не было ясности относительно того, какие военные и политические последствия мог бы иметь атомный удар по советской территории.

Так, специально созданная комиссия ОКНШ в своем докладе JCS 1953/4 от 12 мая 1949 года попыталась оценить последствия осуществления одного из планов атомной войны против Советского Союза, известного как план «Троян». Согласно этому плану, принятому в 1948 году, предполагалось в течение 30 дней подвергнуть атомной бомбардировке 70 основных индустриальных центров в СССР, в результате чего, по мнению американских военных, должно быть выведено из строя от 30 до 40% советского промышленного потенциала, 2 миллиона 700 тысяч советских людей должны погибнуть немедленно, еще 4 миллиона должны скончаться через некоторое время, и, кроме того, 28 миллионов обитателей этих 70 городов должны были остаться без крова.

Выше уже говорилось о том, что в силу целого ряда технических проблем достижение столь решительных целей в столь короткий срок было в то время не по зубам для стратегического авиационного командования США. Но и в этом случае, по мнению составителей доклада JCS 1953/4, «способность советских вооруженных сил осуществить быстрое продвижение в избранных районах Западной Европы, Ближнего Востока и Дальнего Востока не будет серьезно ограниченна».

В ряде разработок американских штабистов была предпринята попытка конкретизировать этот достаточно пессимистический вывод. В частности, для уточнения положений плана атомной войны против Советского Союза «Халфмун» ОКНШ провел в мае—июле 1948 г. штабную игру «Пэдрон», в ходе которой анализировались возможные действия сторон на европейском, ближневосточном и дальневосточном ТВД в течение двух первых недель войны между Советским Союзом и его союзниками и США и их союзниками.

Вот к каким заключениям пришли американские военные

461

аналитики: в течение первых 15 дней советским войскам и их союзникам всюду сопутствует успех. Гарнизоны американских войск и войск их союзников в Берлине и Вене капитулируют после непродолжительного сопротивления. Не встречая серьезного противодействия, Красная армия подходит к Рейну, захватив по пути Данию и страны Бенилюкса. Союзники СССР осуществляют успешные военные действия против Греции, а советские войска осуществляют успешные операции в Иране и Корее. Единственное светлое пятно — разгром советских воздушных десантов в районе Фэйрбэнкса и Анкориджа (Аляска), но вот район Нома (там же) оказывается под полным контролем советской стороны.

Выводы американских штабистов были совершенно безрадостны для творцов американской военной стратегии: «Нет оснований сомневаться, что советская стратегия показала свою эффективность в достижении своих основных целей». И хотя временные рамки игры были сознательно ограниченны, ее результаты не могли не сказаться и на общей оценке самого плана «Хафмун»: «Эта военная игра подняла серьезные сомнения относительно ценности стратегической концепции плана «Хафмун»... стратегия плана «Хафмун» выглядит излишне рискованной, если только воздушная война не приведет к быстрой капитуляции войск противника... Не может быть надежной стратегия, которая, вместо того чтобы выдвинуть возможные альтернативы, полагается главным образом на стратегию воздушной войны в условиях, когда отсутствуют важнейшие предпосылки, определявшие успех предыдущих воздушных наступлений».

Еще одна штабная игра под кодовым названием «Станнер» была проведена в октябре—ноябре 1948 г. для определения обоснованности еще одного американского плана третьей мировой войны — «Флитвуд». И снова выводы американских военных были далеко не оптимистическими: на пятый день военных действий на западноевропейском ТВД советские войска выходили к Рейну, а на седьмой день они должны были его форсировать крупными силами. Что еще хуже — по мнению американских военных аналитиков, советская сторона с первого дня боев Должна была установить и прочно удерживать превосходство в воздухе. При этом на западном берегу Рейна 26 наступающим на этом участке советским дивизиям должны были противостоять всего 7 американских, английских и французских дивизий.

462

«На седьмой день после начала войны Верховному командующему Европейского ТВД стало очевидно, что советские войска создали значительные плацдармы на западном берегу Рейна, что вражеские танковые подразделения вклинились в американскую оборонительную линию и что американским силам нужно немедленно оставить обороняемые позиции и отступать на запад под прикрытием темноты, с тем чтобы спасти хотя бы часть людей и техники, — говорилось в заключении по итогам штабной игры. — Продолжение обороны Рейна, несомненно, приведет к уничтожению сравнительно небольших боевых частей США».

Все эти штабные игры, нужно сказать, имели самое непосредственное прикладное значение — ведь они проводились накануне и в разгар первого Берлинского кризиса (1948—1949 гг.), когда в Вашингтоне всерьез раздумывали о возможности перерастания советско-американских разногласий в новую мировую войну. В этих условиях высшие американские военные руководители были вынуждены дать откровенную и нелицеприятную оценку тем планам ведения атомной войны против Советского Союза, которые у них имелись. В ходе совещания руководства министерства обороны США председатель ОКНШ адмирал У. Леги признал, что фактически у Вашингтона таких планов не было, а начальник штаба ВВС США Хойт Вандерберг заявил, что, хотя его ведомство и изучало потенциальные цели на территории потенциального противника, полной уверенности в успехе атомного нападения на СССР у него нет. В ходе дальнейшей дискуссии возникли серьезные разногласия относительно того, какие цели в Советском Союзе — военные или политические — должны стать объектом атомного удара.

С аналогичными проблемами столкнулись и авторы еще одного американского плана атомной войны против СССР — плана «Бройлер». Авторы этого плана также были вынуждены признать, что в случае войны максимум, на что могут рассчитывать США и их союзники, — это не допустить советское продвижение дальше дуги Британские острова — юг Средиземного моря — северная граница Индии — Желтая река — Японские острова. «На ранних стадиях войны, — признавали авторы плана, — у союзников не будет возможности мобилизовать или перебросить наземные или тактические авиационные силы, достаточные для разгрома советских вооруженных сил».

Вряд ли столь пессимистические выводы основывались на

463

преувеличенных страхах американских военных перед «несметными азиатскими ордами». Ведь американская разведка снабжала Вашингтон достаточно качественной информацией. Американское руководство, например, знало численность Советской армии во второй половине 40-х годов и знало, что эта численность не так уж и велика (2 миллиона 750 тысяч человек, которые должны были оборонять необозримые пространства Евразии — от Ростока до Порт-Артура). С большой точностью американская военная разведка сообщала и о численности Группы советских войск в Германии в конце 40-х гг. (324 тыс. чел. в октябре 1947 г., объединенных в 3-ю ударную, 8-ю гвардейскую, 1-ю, 3-ю и 4-ю гвардейские механизированные армии) — тем самым, очевидно, становится несостоятельным широко распространенный в американской историографии тезис о том, .что после Второй мировой войны правящие круги США были якобы запуганы численностью советских вооруженных сил.

Единственная надежда на победу в войне против СССР возлагалась американским командованием на «атомизацию» Советского Союза, которая, по мнению составителей плана «Бройлер»¹, должна заставить Кремль капитулировать: «На протяжении трех последующих лет концепция войны против СССР будет основана на скорейшем проведении мощного воздушного наступления, в ходе которого будут максимально использованы разрушительный потенциал и психологический эффект атомной бомбы, и в дополнение к этому будут применены обычные бомбардировки с целью лишить СССР возможности продолжать военные действия». При этом перед неядерными силами ставилась преимущественно задача обеспечить захват и удержание тех регионов, обладание которыми могло бы повысить эффективность воздушных операций.

Но даже капитуляция советской стороны не означала, что все военные проблемы Вашингтона решены. Как известно, вслед за капитуляцией проигравшей войну страны следует ее оккупация. В данном случае, однако, американские стратеги имели дело с государством, чья территория является крупнейшей в мире.

«В случае быстрой капитуляции СССР, — говорилось в

¹ При оценке американских планов в отношении СССР автор частично полагался на работы В.И. Батюка, за что выражает свою благодарность.

464

плане «Бройлер», — у союзников не будет ни достаточного количества войск, ни экономических ресурсов для того, чтобы осуществлять обычную оккупацию. Поэтому должна быть принята новая система контроля и претворения в жизнь условий капитуляции».

Эта «новая система» заключалась в том, что войска союзников размещались только в 24 крупнейших городах страны — Москве, Ленинграде, Архангельске, Мурманске, Горьком, Куйбышеве, Киеве, Харькове, Одессе, Севастополе, Ростове, Новороссийске, Батуми, Баку, Свердловске, Челябинске, Омске, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Владивостоке, Таллине, Риге и Каунасе. Таким образом, остальная территория страны, в том числе и такие крупные города и промышленные центры, как, например, Владимир, Саратов, Комсомольск-на-Амуре, Норильск, Минск и многие другие, оставалась вне какого-либо контроля со стороны оккупационных войск. Каким же образом американские стратеги предполагали решить эту проблему? «Продолжительный военный контроль такой территории, как СССР, может быть осуществлен исключительно за счет угрозы новых действий со стороны стратегической авиации или мобильных армейских сил», — указывалось в плане «Бройлер».

Но даже такая вот «очаговая» оккупация (эффективность которой оставалась бы в высшей степени сомнительной) потребовала бы громадных сил — 25 дивизий и 25 авиагрупп — и это еще без учета сил и средств, необходимых для оккупации ряда стран Восточной и Южной Европы, а также Кореи (оккупация этих стран потребовала бы, по расчетам Пентагона, еще 18 дивизий и 18 авиагрупп) (15).

Правда, в Пентагоне рассчитывали на то, что, по крайней мере, оккупационные функции в Северной, Западной, Центральной и Южной Европе возьмут на себя Великобритания, Британское Содружество Наций, Турция и войска из французских и испанских колоний в Африке (16), однако содержать эти немалые силы пришлось бы преимущественно американской казне.

И все эти несметные полчища должны были на протяжении неопределенного времени поддерживать оккупационный режим на громадных просторах Евразии, многонациональное население которой, пережив на протяжении нескольких лет две мировые войны (в том числе и атомную) и крах существующих режимов, оказалось бы в поистине чрезвычайной экономической,

465

экологической, социальной, национальной, политической и психологической ситуации! Не приходится сомневаться в том, что оккупационные власти столкнулись бы с непреодолимыми проблемами, а эффективный контроль над территорией побежденного в Третьей мировой войне противника скоро превратился бы в фикцию. Вместе с тем поддержание даже такого «прозрачного» оккупационного режима потребовало бы громадных расходов и жертв со стороны США, и есть все основания сомневаться в том, что американское общество согласилось бы безропотно нести это бремя в течение неопределенного времени.

Видимо, далеко не все в Вашингтоне отдавали себе отчет в чудовищных размерах тех проблем, с которыми столкнулась бы Америка даже в случае своей победы над Россией. Например, в знаменитой директиве СНБ 20/1 с удивительным легкомыслием говорилось об оккупационном контроле над побежденным Советским Союзом: «Возможно, что в случае упорядоченного отхода советских войск с нынешней советской территории местный аппарат коммунистической партии уйдет в подполье, как он это сделал в районах, занятых немцами во время прошедшей войны. Он, вероятно, проявит себя частично в форме партизанских банд и повстанческих сил. В этом случае проблема будет решаться относительно просто; нам нужно будет только дать необходимые вооружения и военную поддержку любым некоммунистическим русским властям, которые будут контролировать этот район и позволить этим властям поступать с коммунистическими бандами в соответствии с традиционными процедурами русской гражданской войны» (17).

Ну а если «в соответствии с традиционными процедурами русской гражданской войны» именно «коммунистические банды», что называется, «пустят в расход» эти самые «некоммунистические русские власти»? Каковы в таком случае должны быть действия американской стороны?

Авторы СНБ 20/1, однако, даже не пытаются рассмотреть подобную перспективу (кстати, вполне реальную). Им не до этого — они делят шкуру неубитого русского медведя: «Наша главная задача должна заключаться в том, чтобы никакой коммунистический режим как таковой не возродился бы в районах, которые мы однажды освободили и которые, как мы решили, должны оставаться освобожденными от коммунистического контроля. В остальном же мы должны избегать вовлеченности в решение проблемы «декоммунизации» (18).

466

Между тем поддержание эффективного оккупационного режима — эта лишь самая простая из задач, которую пришлось бы решать американским властям в случае победы в Третьей мировой войне. Им пришлось бы строить новые отношения с побежденным противником; они столкнулись бы с необходимостью по-новому организовать всю геополитическую ситуацию в Евразии после краха Советского Союза; им скорее всего пришлось бы и оказывать в той или иной форме помощь населению этого колоссального региона, и так или иначе вмешиваться в дела проживающих там этнических групп, имеющих, как известно, крайне запутанную историю взаимоотношений.

Уже в конце 40-х годов американские аналитики задавались вопросом о последствиях применения атомного оружия против самих Соединенных Штатов, и результаты были этих размышлений самыми неутешительными. Например, в докладе Объединенного разведывательного комитета ОКНШ 382/5 от 23 июня 1948 г., озаглавленном «Стратегическая уязвимость Вашингтона», указывалось, что уже в 1952 г. советская сторона будет обладать способностью провести атомную бомбардировку американской столицы, и «в результате этого нападения мобилизация страны будет серьезно затруднена» (19).

Более того, атомная бомба поставила перед американскими политиками и военными стратегами серьезнейшие проблемы морально-политического характера. С момента основания Соединенных Штатов американская стратегия, по крайней мере по отношению к великим европейским державам, оставалась сугубо оборонительной, и это обстоятельство нашло соответствующее отражение в мировоззрении самых широких слоев американского общества. Характер атомного оружия, однако, заставлял пересматривать традиционные представления в «миролюбии» и «демократизме» Соединенных Штатов.

Например, в докладе исследовательской группы ОКНШ, посвященном оценке атомной бомбы как средства вооруженной борьбы (июнь 1947 г.), указывалось, что «в случае массированного применения атомных бомб последние не только могут свести на нет военные усилия любой страны, но и разрушить ее социальную и экономическую структуры, а также сделать невозможным их восстановление в течение длительного периода времени... Угроза бесконтрольного применения атомных бомб и других видов оружия массового уничтожения является угрозой человечеству и цивилизации. Только в том случае, если война

467

будет объявлена вне закона и будет установлен соответствующий международный контроль над оружием массового уничтожения, может быть ликвидирована эта угроза народам мира».

Нет, это не цитата из заявления какого-нибудь антиядерного движения — этот доклад, как уже было сказано, вышел из недр Пентагона, да еще в то время, когда критика атомного оружия и тому подобное вольнодумство, мягко говоря, не поощрялись в государственных учреждениях США. Но вот что касается выводов, которые были сделаны авторами доклада, то они были весьма далеки от пацифизма.

«В отсутствие абсолютных гарантий нерушимости мира у Соединенных Штатов нет иных альтернатив, кроме производства и накопления запасов оружия, основанного на ядерном делении, и продолжения научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, направленных на улучшение этого оружия и средств его доставки», — подчеркивали авторы документа. Последние, однако, не ограничились выдвижением рекомендаций о необходимости продолжения гонки атомных вооружений, которые, по их же словам, являются «угрозой человечеству и цивилизации». Они, по сути дела, впервые выдвинули концепцию превентивной атомной войны.

«Значение внезапного нападения возрастает вместе с каждым увеличением мощи вооружений. С появлением атомной бомбы внезапность приобрела высшую ценность, так как агрессор, нанося внезапный и неожиданный удар большим количеством атомных бомб, может... нанести окончательное поражение более сильному противнику».

Отсюда делался вывод: «Наши вооруженные силы должны планировать и действовать в соответствии с реалиями атомной войны... Наступательные действия будут единственным средством защиты, и Соединенные Штаты должны быть готовы прибегнуть к ним, прежде чем потенциальный противник нанесет нам существенный ущерб... И если в прошлом обязанности президента, как Верховного главнокомандующего, были ограничены (до официального объявления войны) ответными мерами в ответ на гибель американцев и имущества США, то в будущем его долгом будет защита страны от надвигающегося или начинающегося атомного нападения. Конгресс будет время от времени решать и перерешать, что является «агрессивным актом», или «надвигающимся», или «начинающимся» нападением, с тем чтобы выработать постоянные инструкции для Верховного глав-

468

нокомандующего для быстрого и наступательного возмездия другой стране, если она готовится к атомному нападению на нас».

Как видно, авторы доклада не ограничились призывами к подготовке атомной агрессии. Фактически они предложили коренным образом пересмотреть конституцию США и заложенный в ней принцип «сдержек и противовесов», согласно которому президент США, являясь Верховным главнокомандующим вооруженных сил Соединенных Штатов, не может начать войну по своему усмотрению: он должен все же получить санкцию американского конгресса. В докладе же фактически предлагалось исключить Капитолий из процесса принятия важнейших решений по проблемам войны и мира. Тем самым американский президент наделялся бы ничем не ограниченной, по сути, авторитарной властью в военных (и, следовательно, международных) делах. Очевидно, однако, что соответствующие изменения во внутриполитических полномочиях президента США не заставили бы себя ждать. Таким образом, самим фактом своего существования атомная бомба способствовала эрозии демократических принципов внутренней и внешней политики Соединенных Штатов, не говоря уже о моральных ценностях американского общества.

К выводам, сходным с выводами доклада исследовательской группы ОКНШ, пришли и в аппарате Национального совета безопасности США в ходе работы над докладом по атомной политике Соединенных Штатов (СНБ-30). Как указывалось в докладе, «политика Соединенных Штатов должна обеспечить, чтобы в отсутствие установившейся и приемлемой системы международного контроля над атомной энергией не было принято ни одного обязательства, которые помешали бы нашей стране применить это оружие в случае военных действий. Само решение о применении этого оружия должно быть принято главой исполнительной власти, исходя из складывающихся обстоятельств».

Итак, стремясь уберечься от внезапной атомной атаки, американские стратеги столкнулись с необходимостью самим готовиться к такому нападению. Справедливости ради следует отметить, что в июне 1947 г. в таком выводе не было ничего принципиально нового — еще в 1946 г. (и, кстати сказать, в книге, вышедшей в открытой печати, а не в засекреченном докладе) выдающийся американский военный аналитик, основополож-

469

ник ядерной стратегии Бернард Броди писал: «От начала до конца все будет подчинено нетерпимому страху каждой из сторон перед тем, что противник может в любой момент прибегнуть к этому ужасному оружию, — страху, который сам может спровоцировать превентивные действия».

Кстати, сам Броди считал, что «необходимо прежде всего отказаться от тезиса, согласно которому «лучшей обороной является мощное наступление»... Если этот тезис станет догмой, интересам безопасности нашей страны и всего мира будет нанесен ущерб».

Таким образом, уже на заре ядерного века американская военно-политическая мысль столкнулась с тем противоречием, которое она так и не смогла разрешить вплоть до окончания «холодной войны» — противоречием между официально провозглашенным статусом ядерного оружия как основы безопасности США и бесчеловечной сутью этого чудовищного оружия, несущего гибель всему живому на Земле.

И никакие интеллектуальные ухищрения американских стратегов не смогли впоследствии разрешить это противоречие: авторы доктрины «массированного возмездия», доктрины «гибкого реагирования», доктрины Шлесинджера, а также других американских военно-стратегических доктрин были вынуждены на новых витках гонки ядерных вооружений сталкиваться с невозможностью обеспечить надежную безопасность Соединенных Штатов за счет количественного наращивания и качественного совершенствования «сверхоружия».

Последнее никак не поддавалось вашингтонским стратегам: вместо того чтобы надежно служить интересам США, оно властно подчинило американских политиков и военных СВОИМ интересам, заставив их отказаться и от оборонительного характера американской военной доктрины, и от многих демократических принципов, на которых было основано американское общество. Именно ядерное противостояние способствовало в первую очередь появлению в политической жизни Соединенных Штатов крайне нездоровых тенденций, которые впоследствии были названы американскими историками «холодной войны» «имперским президентством» и «гарнизонным государством».

Что же касается сугубо военных проблем американской атомной стратегии, то эти проблемы, очевидные с самого начала, еще более обострились после испытания советской атомной бомбы. Как указывалось в директиве ОКНШ от 21 февраля 1950 г.

470

J.C.S. 2081/1, посвященной последствиям появлению атомного оружия в советском арсенале, «(1)Впервые континентальная часть Соединенных Штатов стала уязвимой для серьезного ущерба в результате воздушного нападения или нападения с применением управляемых ракет... (3)Потеря Соединенными Штатами атомной монополии сокращает эффективность Атлантического Пакта (НАТО. — А.У.) с военной и психологической точек зрения. (4)Соединенные Штаты утратили возможность нанести эффективный атомный удар по военному потенциалу СССР, не опасаясь возмездия».

При этом, с точки зрения планировщиков из Пентагона, даже ограниченный советский атомный удар по американской территории, с применением от 10 до 50 бомб, приведет к срыву мобилизации в намеченные сроки, к перенесению на более поздний срок военных усилий Соединенных Штатов в целом, а число жертв составит 1 миллион человек — неслыханная для США цифра.

К каким же выводам пришли американские атомные стратеги на основе этой новой информации? Осознали ли они необходимость пересмотра подхода официального Вашингтона к атомному оружию? Ни в коей мере.

«Главный вывод, который следует из этого исследования, состоит в том, что, по мере роста способности Советского Союза предпринять атомное нападение на Соединенные Штаты, будет приближаться то время, когда как Соединенные Штаты, так и Советы будут обладать возможностью осуществить опустошительную атомную атаку друг на друга. Если война разразится тогда, когда это время наступит, то колоссальные военные преимущества будут у той державы, которая нанесет первый удар и осуществит успешное внезапное нападение», — указывалось в директиве. Таким образом, в основе американской военной стратегии и после первого атомного испытания в СССР оставалась концепция атомной агрессии.

Что же касается международных соглашений по ограничению и сокращению атомных вооружений, то эта идея, в отличие от идеи первого атомного удара, вызывала в американском военном ведомстве гораздо меньше энтузиазма: «Советы продолжат свои попытки возбудить общественное мнение на Западе в пользу разоружения и против использования атомного оружия в случае войны. Однако даже если международное соглашение по запрещению применения бомбы будет достигнуто, Советский

471

Союз без колебаний нарушит это соглашение, обретя тем самым внезапность и инициативу, в то время как Соединенные Штаты будут его соблюдать, пока Советы его не нарушат».

Таким образом, во второй половине 40-х годов в Вашингтоне не видели иного способа одержать победу в войне против Советского Союза, кроме массированной атомной бомбардировки. Отсюда — более чем сдержанное отношение официального Вашингтона к самой идее контроля над атомной энергией, которая вызывала столь большой интерес международной общественности в первые послевоенные годы.

В конце 1940-х — начале 1950-х гг. вашингтонские стратеги придерживались той точки зрения, что грядущая война с СССР будет не только атомной, но и весьма продолжительной. Так, например, разработчики планов «Бройлер» и «Хафмун» считали, что война продлится намного дольше 6 месяцев. Еще дольше собирались воевать разработчики плана «Офтэкл»: по их мнению, США и их союзники должны были потратить от года до двух лет на разгром советских войск в Западной Европе.

Вряд ли можно, с позиций сегодняшнего дня, упрекать высшее американское военное руководство в недооценке разрушительной мощи ядерного оружия. Как уже было сказано выше, в конце 1940-х — начале 1950-х гг. американский атомный арсенал был все еще слишком мал, а средства доставки атомных бомб были слишком ненадежны, чтобы руководители ОКНШ и Пентагона могли рассчитывать на победу в результате одного решительного атомного удара. Поэтому, основываясь на опыте Второй мировой войны, планировщики из Пентагона и рассчитывали на длительную войну, в ходе которой победа будет достигнута за счет массированного применения обычных, неядерных сил. Кроме того, несмотря на внушительный рост американских стратегических ядерных вооружений, не менее внушительным был и рост советской противовоздушной обороны, с чем также приходилось считаться высшему американскому командованию.

Вот почему американское военное и политическое руководство всегда в высшей степени скептически относилось к идеям о Нанесении превентивного ядерного удара по Советскому Союзу, хотя в накаленной атмосфере конца 1940-х — начала 1950-х гг. Недостатка в такого рода предложениях не было. О желательности нанесения первого атомного удара по СССР неоднократно говорил тогдашний командующий САК К. Лимэй; в январе 1946 г.

472

руководитель «манхэттенского проекта» Л. Гроувз предложил уничтожить с помощью атомных бомб любую страну, которая будет развивать свою, независимую от США, атомную программу; о необходимости такой войны говорили Б. Рассел и Л. Сцилард; руководитель колледжа ВВС генерал О. Андерсон в ходе занятий в колледже давал детальное изложение планов победоносной атомной войны против СССР.

Однако подавляющее большинство представителей американского истеблишмента относилась к таким предложениям как весьма опасным и вредным; во всяком случае, ни в один официальный документ, одобренный высшим американским военным и политическим руководством, концепции превентивной атомной войны не вошли. Так, в основополагающем документе эйзенхауэровской администрации по национальной безопасности — СБН 5501 — ни о какой превентивной войне против Советского Союза речь не шла; вместо этого предполагалось использовать американское стратегическое превосходство для оказания нажима на СССР и другие социалистические страны с целью изменения их внешней политики.

С приходом к власти в США новой администрации совпал, как уже было сказано, прорыв в области повышения разрушительной мощи ядерного оружия и совершенствования средств его доставки. На вооружение «сверхдержав» начали поступать водородные бомбы и реактивные бомбардировщики. Все это заставило официальный Вашингтон пересмотреть те доктринальные установки, на которых строилась американская ядерная стратегия.

Политику Вашингтона в сфере национальной безопасности в 1954—1960 гг., как известно, определяла стратегия «массированного возмездия». Основные положения стратегии были впервые оглашены государственным секретарем США Дж. Ф. Даллесом 12 января 1954 г. в его речи перед Советом по международным отношениям в Нью-Йорке. В этом выступлении было объявлено о смещении акцентов в американской стратегии национальной безопасности: вместо трумэновской стратегии «сдерживания», предусматривавшей размещение американских обычных сил на заморских базах вблизи советских границ и оказание военно-экономической помощи другим странам, провозглашалась новая стратегия — «массированного возмездия». В основе стратегии «массированного возмездия», по словам Дж. Ф. Даллеса, лежит «решение полагаться главным образом на большую

473

способность нанести мгновенный ответный удар средствами и в местах по нашему собственному выбору».

Стратегия «массированного возмездия», таким образом, предусматривала сокращение обычных вооруженных сил и военного бюджета США при одновременном увеличении роли стратегической авиации и ядерного оружия. Технологическое превосходство США, по мнению разработчиков данной стратегии, должно было поставить советское руководство перед выбором: отказаться от «коммунистической агрессии» или подвергнуться термоядерному удару. Эта стратегия должна была нейтрализовать советское превосходство в обычных силах на европейском театре военных действий — главном ТВД «холодной войны», где 20 американским дивизиям в начале 50-х гг. противостояли 175 советских, и, кроме того, сократить военные расходы, с тем чтобы придать новый импульс американской экономике. Соответственно, в 50-е годы произошел значительный рост стратегического потенциала Соединенных Штатов: так, если в начале 50-х годов в распоряжении Стратегического авиационного командования США находилось 624 средних и тяжелых бомбардировщика и примерно 1000 ядерных боеприпасов, то в 1960 г. — уже 1735 бомбардировщиков и около 18 000 ядерных боезарядов (из них 4362 — только на стратегических носителях).

При этом любое неблагоприятное для официального Вашингтона развитие международной ситуации рассматривалось творцами стратегии как «агрессия Москвы». Для того чтобы обеспечить международно-правовое обоснование массированного применения стратегического ядерного оружия, Соединенные Штаты в период администрации Эйзенхауэра — Даллеса занимались активным созданием военных блоков с участием или при активном содействии США по периметру границ Советского Союза (т.н. «пактомания Даллеса») — СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС, — а также подписанием двусторонних военно-политических соглашений с Японией, Южной Кореей, Южным Вьетнамом и Тайванем.

Стратегия «массированного возмездия» была, однако, не оборонительной, а наступательной по своим конечным целям. Так, европейским компонентом стратегии была доктрина «отбрасывания коммунизма», которая фактически предусматривала, что «антикоммунистические революции» в странах Восточной Европы и СССР будут взяты под американский «ядерный

474

зонт». Тем самым, по мнению разработчиков стратегии, удастся добиться сужения сферы «реального социализма» и трансформации общественно-политического строя в т.н. «социалистических странах».

Советская стратегия

Оперативный план ГСОВГ, однако, отнюдь не предусматривал глубокого вторжения советских войск и бомбежек объектов на территории Западной Европы. План был сугубо оборонительным по своему характеру. Предусматривалось создание главной полосы обороны по рубежу: Висмар, оз. Шверинер-Зее, Людвигслуст, Ленцен, р. Эльба до Барби, и далее по р. Заале до Заальцбурга, Ельснитца, Адорфа, Брамбаха. Предполагалось и нанесение контрударов на магдебургском, шверинском и лейпцигском направлениях. На авиацию была возложена задача отражения массированных налетов авиации противника на территорию ГСОВГ, а в дальнейшем — поддержки контрудара по прорвавшемуся противнику. Каких-либо мероприятий, связанных с возможным применением атомной бомбы вероятным противником, план не предусматривал.

Видимо, в то время, в 1946 году, советские руководители не рассматривали захват Западной Европы в качестве первоочередной задачи в случае войны с Соединенными Штатами и их союзниками. Скорее на Западе Москва предполагала обороняться, а наступать — в Арктике. Так, в ходе своей беседы с В.М. Молотовым Ф. Чуев сказал ему, что на Чукотке до сих пор сохранились казармы, где в 1946 году располагалась 14-я десантная армия под командованием генерала Олешева, перед которой Сталин якобы поставил задачу: в случае атомного нападения со стороны США высадиться на Аляску и развивать наступление по Тихоокеанскому побережью. Сталинский нарком подтвердил, что после войны в Кремле ходили «мысли» о том, что «Аляску неплохо бы вернуть». При этом, правда, он оговорился, что, кроме «мыслей», «больше ничего не было».

«Мыслями», однако, дело не ограничивалось: американская разведка в 1946 году зафиксировала лихорадочную военную активность советской стороны на Дальнем Востоке, прежде всего на Камчатке, где с большой поспешностью строились казармы, пакгаузы, военные дороги и аэродромы. Сведения об этом про-

475

сочились и в американскую печать. Решение о сформировании штаба 14-й армии было принято Генеральным штабом весной 1948 г. Однако в связи с неготовностью тыловых объектов в бухте Провидения на Чукотке армейский штаб и передовые части были переброшены туда лишь в сентябре.

О внимании советского руководства к этому региону свидетельствуют регулярно поступавшие в Кремль доклады о деятельности американских военных в районе Аляски — о появлении 6 августа 1947 г. в Беринговом проливе крейсера «Орлеан» и двух подводных лодок, о нарушении советского воздушного пространства в районе о-ва Большой Диомид американскими самолетами 13 декабря 1946 г., 13 мая и 25 декабря 1947 г., о регулярных рейсах американских самолетов на аэродром о-ва Малый Диомид.

Очевидно, что, принимая решение о нанесении контрудара именно на Аляске, советское руководство исходило из доядерных стратегических представлений, согласно которым основной целью военных действий является захват и удержание территории противника, которую впоследствии можно использовать в качестве предмета политического торга. По всей видимости, в первые послевоенные годы советские военные и политические руководители не смогли осознать новые реалии атомного века и были далеки от понимания того, что оружие чудовищной разрушительной силы и межконтинентальные средства его доставки сделали бессмысленными с военно-политической точки зрения традиционные территориальные захваты.

Кстати, анализ разработок ОКНШ показывает, что массированное вторжение советских войск на Аляску явилось бы полной неожиданностью для американской стороны. Например, в докладе Объединенного разведывательного комитета 380/2 от 16 февраля 1948 г., озаглавленном «Оценка намерений и возможностей СССР против континентальных Соединенных Штатов и связанные с этим подходы, 1948—1957», указывалось, что в 1948—1952 гг. Советский Союз «сможет захватить любую из наших баз на Аляске, находящуюся в радиусе действия советских транспортов, отплывших с мыса Дежнева. Однако, принимая во внимание наличие у советских морских и воздушных сил более приоритетных задач (особенно это касается воздушно-десантных войск и военно-транспортной авиации), считается, что советские операции против Аляски и Алеутских островов будут ограничены: нанесением тревожащих бомбовых ударов (от 100

476

до 300 бомбардировщиков и примерно такое же число истребителей, действуя с баз в Восточной Сибири и, возможно, Камчатки, могут быть использованы для таких нападений) на основные военные объекты Аляски и молниеносными рейдами военно-морских сил против слабых американских баз, причем возможен лишь временный захват незанятых островов Алеутской гряды».

Уверенность официального Вашингтона в том, что в случае войны Москва будет действовать только так, как ей это приписали американские стратеги (т.е. захватывать как можно большую часть Евразии, не уделяя особого внимания Америке), была настолько абсолютной, что в американских правящих кругах совершенно отвергали саму возможность иного хода событий, иными словами, возможность нанесения Красной армией главного удара на Аляске, при том, что на других театрах военных действий советские вооруженные силы заняли бы оборонительную позицию. И вывести из этой уверенности американских стратегов не могли даже донесения разведки, указывающие, с одной стороны, на активность Советской армии именно на дальневосточном направлении в первые послевоенные годы, а с другой стороны — на отсутствие наступательных замыслов у Москвы на Западе.

Так, в марте—апреле 1946 г. помощник военно-морского атташе США сообщал из Владивостока о погрузке на корабли тяжелых танков, самоходных орудий, противотанковой артиллерии, тракторов, горючего, грузовиков, авиабомб и оборудования для строительства аэродромов. Комментарий составителя шифрограммы о том, что груз якобы предназначается для Маньчжурии, можно считать удачным примером советской дезинформации — на самом деле имеются все основания полагать, что советское командование укрепляло свою группировку на Камчатке и на Чукотке.

Еще один пример — скептическая реакция посла США в Москве Б. Смита на сообщение от 31 декабря 1948 г. из шведских официальных кругов (которые, в свою очередь, ссылались на свои надежные источники в Германии) о том, что в случае войны советские войска не будут вторгаться в Западную Европу, а вместо этого будут держать оборону на Эльбе или на Рейне. Как мы уже видели, эта информация была недалека от истины (на самом деле советская сторона собиралась обороняться еще восточнее). Американский посол, однако, сопроводил эту ин-

477

формацию ехидным замечанием о том, что «в Германии рождается больше фантазий и мечтаний, чем где бы то ни было еще в мире».

Справедливости ради нужно отметить, что сама возможность советских воздушных и морских десантов на Аляске не отвергалась американскими военными аналитиками. Так, в вышеупомянутой командно-штабной игре «Пэдрон» говорилось о воздушном десанте в районе Нома, Фэйрбэнкса и Анкориджа, но последний рассматривался в качестве вспомогательного удара, в то время как свой главный удар, по мнению американских стратегов, Красная армия должна была нанести в Западной Европе (с целью захвата ее промышленного потенциала) и на Ближнем Востоке (с целью овладения нефтяными ресурсами региона).

Что касается чисто военной стороны дела, то захват Аляски советскими войсками представлялся вполне возможным некоторым американским военным специалистам уже в то время. Чрезвычайно сложные природно-климатические условия этого региона делали невозможной там сплошную оборону. Обороняющейся стороне пришлось бы опираться на отдельные опорные пункты, расположенные вокруг портов и авиабаз, и захват или уничтожение этих пунктов в результате внезапного удара поставили бы обороняющихся в безвыходное положение, поскольку они лишились бы всех запасов и путей сообщения. Кстати, советским летчикам и морякам был хорошо знаком район Аляски, поскольку в годы Второй мировой войны поставки по ленд-лизу шли из США в СССР именно оттуда.

Возможно, что причиной столь серьезной недооценки советских намерений и возможностей с точки зрения проведения десантных операций на Аляске была полная уверенность официального Вашингтона в абсолютном превосходстве Соединенных Штатов и их союзников на море. В одном из первых документов разведывательного подразделения ОКНШ, посвященном общей оценке военных возможностей СССР в послевоенный период, указывалось, что советская сторона будет обладать крупным военно-морским флотом не раньше, чем через 15—20 лет, и впоследствии эти оценки не изменились.

Так, в докладе руководителя разведывательной службы ВМФ США адмирала Томаса Инглиса от 5 апреля 1948 г. указывалось, что в распоряжении Москвы имеются лишь несколько крейсерских групп на Балтийском и Черном морях и на Тихом океане. Советские надводные суда малочисленны и совершенно

478

устарели, а морская авиация не представляет серьезной угрозы для американского флота.

Некоторое беспокойство, правда, вызывали у США и их союзников возможности советских подводников. Как известно, еще до начала Второй мировой войны СССР имел крупнейший по численности судов подводный флот в мире, и в конце 40-х годов, по оценке американской разведки, советские ВМС имели 335 субмарин, как трофейных, так и собственной постройки, что в 5 раз превышало численность подводных лодок у гитлеровской Германии к началу Второй мировой войны.

Однако в Пентагоне не поддались искушению впасть в панику по поводу «русской подводной угрозы». Там хорошо отдавали себе отчет в том, что большое количество далеко не всегда может компенсировать недостаток качества: дело в том, что только 9 находящихся в распоряжении советских ВМС трофейных немецких субмарин типа XXI, IX-C и VII-C, снабженных шноркелем, могли рассматриваться как подводные суда, способные выполнять задачи стратегического характера на просторах Мирового океана. Остальные же советские подлодки могли лишь выполнять функции береговой обороны.

Таким образом, в Вашингтоне не ожидали в конце 40-х годов широкомасштабного советского вторжения на Аляску, считая, что советская сторона, во-первых, не имеет достаточно сил для такой операции, и, во-вторых, ее внимание будет отвлечено на другие направления. В Москве же, по-видимому, иначе смотрели в то время на военно-стратегические приоритеты Советского Союза в случае большой войны с Соединенными Штатами.

В вышеприведенном интервью И.В. Сталина А. Вирту содержится очень интересное высказывание, проливающее, на наш взгляд, свет на истинное отношение Кремля к атомному оружию: «Конечно, монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют, по крайней мере, два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено».

И действительно, ликвидации не только атомной монополии США, но и монополии этой страны на средства доставки атомного оружия уделялось в СССР, как уже было сказано, самое пристальное внимание в первые послевоенные годы. Постепенно, по мере развития советского стратегического арсенала, в Москве все чаще задумывались о перспективах взаимоот-

479

ношений между СССР и США в атомной сфере. Так, в личном разговоре с И.В. Курчатовым (разговор произошел незадолго до испытания первой советской атомной бомбы) Сталин высказал опасение, что после этого испытания «американцы пронюхают о том, что у нас еще не наработано сырье для второго заряда и попрут на нас. А нам нечем будет ответить». Разумеется, одна эта фраза не дает оснований делать вывод о наличии у Кремля в то время разработанной стратегии ведения атомной войны с Америкой — скорее можно сделать вывод о том, что советское руководство стремилось подстраховаться на случай любых неожиданностей.

Известно также, что во время вручения в Кремле наград людям, причастным к созданию первой советской атомной бомбы, И.В. Сталин сказал: «Если бы мы опоздали на один-полтора года с атомной бомбой, то, наверное, «попробовали» бы ее на себе».

Эти высказывания Сталина, на наш взгляд, свидетельствуют об определенной эволюции подходов Кремля к атомной проблеме. Если в первые послевоенные годы овладение атомным «секретом» было для Москвы вопросом престижа, вопросом подтверждения великодержавного статуса Советского Союза, то с течением времени, по мере обострения советско-американских отношений, советское руководство все чаще смотрело на атомную бомбу именно как на оружие, которое может быть использовано в будущей войне между СССР и его союзниками, с одной стороны, и США и их союзниками — с другой.

Очевидно, что в результате этих размышлений Сталин пришел к выводу, что нарождающийся советский атомный щит, то есть объекты по производству атомной взрывчатки и тяжелых бомбардировщиков, представляет собой наиболее соблазнительную цель для американской стороны в случае большой советско-американской войны.

Впрочем, в Кремле понимали, что появление в советском арсенале стратегических бомбардировщиков не решает проблемы доставки ядерного оружия, поскольку никакой бомбардировщик не мог бы ликвидировать то геостратегическое преимущество, которое имела американская сторона в результате обладания авиабазами, находящимися в непосредственной близости от территории СССР, и, кроме того, истребительная авиация ПВО могла бы стать серьезным противником для тяжелых бомбардировщиков. Поэтому, не ослабляя внимания к созданию

480

межконтинентальных бомбардировщиков, советское руководство санкционировало развитие более надежного и неуязвимого средства доставки — а именно баллистических ракет.

Кроме того, на рубеже 40—50-х годов в советской военной мысли произошел, видимо, перелом, в результате которого в центр военного планирования была поставлена задача по нейтрализации военных усилий США на периферии Евразийского массива. Как указывалось в изданной в 1951 году «Воениздатом» коллективной монографии, «порочность планов будущей войны, пропагандируемых ее поджигателями в американской печати, заключается в том, что почти все они исходят из наличия благоприятных условий, при которых противник будет столь слаб в воздухе, что появится возможность в первой фазе войны безнаказанно совершать налеты на избранные американцами объекты; противник будет столь слаб и неактивен на земле, что выставленная против него в начальном периоде войны коалиционная армия (союзников и частично самих американцев) сможет успешно сдержать его войска и выиграть время для переброски сил и боевой техники из-за океана».

Как следует из вышеприведенного отрывка, советские военные решили отказаться от пассивной оборонительной стратегии, которая пронизывала вышеупомянутый оперативный план ГСОВГ, и фактически приняли ту стратегию, которую им с самого начала приписывали американские военные аналитики — стратегию подавления американских военных (прежде всего авиационных) баз в Евразии и перехвата коммуникаций между Североамериканским и Евразийским материками. Видимо, эта перемена в советской военной мысли свидетельствует о том, что в советских военных и политических кругах начали осознавать военно-политические последствия появления ядерного оружия.

Правда, само это переосмысление заняло немало времени. Так, генерал армии П. Курочкин в своей статье в совершенно секретном приложении к журналу «Военная мысль» писал, что в течение определенного периода советская военная мысль следовала по пути частичного приспособления своей старой доктрины, оставшейся со времен Второй мировой войны, к новым реалиям атомного века, с тем чтобы уменьшить до некоторой степени влияние ядерного оружия на общепринятые формы и методы вооруженной борьбы. По мнению Курочкина, эволюционный характер развития советской военной мысли объясняется прежде всего количественными и качественными характе-

481

ристиками атомного оружия в первые годы гонки ядерных вооружений, и это суждение советского военачальника представляется вполне здравым.

Действительно, в конце 40-х — начале 50-х годов атомное оружие оставалось во многом экспериментальным для советских военных. Всего в 1949—1951 гг. было проведено три испытания советского атомного оружия, что, конечно же, совершенно недостаточно для коренного пересмотра советской военной доктрины, стратегии, оперативного искусства и тактики. Как справедливо указывал крупнейший американский эксперт по советской военной доктрине Р. Гартхофф, «вплоть до смерти Сталина в марте 1953 г....ядерные вооружения не были интегрированы ни в советские вооруженные силы, ни в советскую военную доктрину».

Имеющаяся у нас информация о знаменитом испытании атомного оружия 14 сентября 1954 г. на Тоцком полигоне Южно-Уральского военного округа позволяет сделать вывод о том, что в то время советские военные продолжали рассматривать бомбу не как оружие стратегического значения, а, скорее, как фугас особой мощности, с помощью которого можно решить в ходе войны некоторые оперативно-тактические задачи, но не более того. Например, для вывода бомбардировщика с атомной бомбой на борту использовали приводные радиостанции, дымовые шашки и радиолокационные уголковые отражатели. Расстояние между полигоном и аэродромом, с которого взлетел бомбардировщик, составляло всего 680 км. Вокруг эпицентра была размещена преимущественно военная техника — танки, бронемашины, боевые самолеты, артиллерийские орудия. Наконец, в ходе учений отрабатывались именно действия войск в условиях применения атомного оружия.

Иными словами, советские военные готовились к применению атомного оружия в качестве не стратегического, а оперативно-тактического средства. Ясно, что стратегический бомбовый удар по целям в Соединенных Штатах исключает применение приводных радиостанций или уголковых отражателей для вывода бомбардировщика на цель, да и расстояние в 680 км не является межконтинентальным.

Таким образом, в конце 40-х — начале 50-х годов в Советском Союзе имела место определенная эволюция в подходах к атомному оружию. От полного отрицания (вынужденного и, по-видимому, неискреннего) какого бы то ни было военно-полити-

482

ческого значения «сверхбомбы» Москва перешла к пониманию того, что это оружие действительно может сыграть огромную роль как в ходе военных действий, так и в процессе дипломатического торга. Правда, это понимание оставалось в то время на уровне политического решения, не затрагивая основ военной доктрины СССР.

Итак, на рубеже 40—50-х годов для высшего советского политического руководства атомные вооружения и средства их доставки оставались не столько средством вооруженной борьбы, сколько доказательством мощи Советского Союза, его способности на равных говорить с западными державами, в том числа и с Соединенными Штатами. Для советских же военных бомба была не основой стратегической мощи страны, а всего лишь боеприпасом особой мощности, способным быстро и эффективно обеспечить тактический или оперативно-тактический] успех на поле боя.

Чехословакия, 1948

Кризис в Чехословакии начался зимой 1947/48 года: Последний остаток великой антигитлеровской коалиции — политический союз коммунистов с некоммунистами подошел к печальному концу. Вожди этого союза — президент Бенеш и министр иностранных дел Масарик стали терять способность одновременно смотреть и на Запад, и на Восток. Две части света распадались по мере ожесточения отношений между Россией и Америкой. Отказ Праги от участия в «плане Маршалла» был первым серьезным знаком, говорящим о том, что компромисс двух систем уже едва ли возможен. На внутричехословацкой арене возник кризис.

Как видно сейчас, США «слишком рано» списали Чехословакию как потерю. Во время поездки в США Масарик осенью 1947 г. объяснял, что «не всегда свободен» идти желаемым курсом. Но были и объективные обстоятельства. Во время выборов в мае 1946 г. коммунисты получили в Чехословакии 37% от общего числа голосов. Это создало предпосылки их мощи двумя годами позже. Левым в Чехословакии в исключительной мере помогло то обстоятельство, что Соединенные Штаты отказались предоставить экономическую помощь этой стране. Это в высшей степени неблагоприятно подействовало на престиж

483

США в Праге. Главный американский авторитет — посол Стейнгард рекомендовал «не стимулировать просоветский курс американскими долларами», и Америка, возможно, ожесточилась раньше времени.

Урожай 1947 г. в Чехословакии был крайне плох — 63% среднегодовой цифры (особенно плохо дело обстояло с картофелем — 48%). Прага обратилась к Вашингтону. США твердо стояли на том, что за плохую политику они не платят. Без радикального поворота внешнеполитического курса Прага не получит американской помощи. На помощь устремился Советский Союз — сам страдавший от бескормицы, но сумевший предоставить соседней стране 40% необходимого ему продовольствия.

Министр внешней торговли Чехословакии Рипка обрушился в декабре 1947 г. в Москве на «этих проклятых американцев. Это из-за них я должен приезжать и подписывать все под диктовку. Мы говорили американцам, что нуждаемся в 200 000 или 300 000 тоннах пшеницы. А эти идиоты начали, как всегда, заниматься шантажом... Именно в этот момент Готвальд связался со Сталиным, который пообещал нам необходимую пшеницу... И теперь эти идиоты в Вашингтоне привели нас прямо в сталинский лагерь... Тот факт, что не Америка, а Россия спасла нас от голода, окажет огромное воздействие на Чехословакию — даже на тех, кто симпатизировал Западу, а не Москве»¹. Прозападные политики в Праге понесли трудновосполнимый ущерб. Но еще большее значение для чехов имело желание американцев восстановить западногерманскую экономику. Посол Стейнгард говорил военной академии в декабре 1947 г.: «Конечно же, чехи не любят немцев... Как среди коммунистов, так и среди их противников живет глухое недовольство тем, что мы слишком быстро восстанавливаем Германию... Они чувствуют, что обязаны обращаться к русским для защиты от немцев. Все, что мы делаем в Германии, не может быть популярным в Чехословакии»².

Вообще говоря, американцы списали чехословаков — как потенциальных союзников — раньше времени. Уже 6 ноября 1947 г. государственный секретарь Маршалл устроил секретный брифинг всему кабинету министров: «Остановка в коммунистическом продвижении заставляет Москву консолидировать свои

¹ Jech К. (ed.). The Czechoslovak Economy 1945-1948. Prague: State Pedagogical Publishing House, 1968, p. 57.

² Steinhardt L. Lecture, Washington, D.C., December 15, 1947.

484

позиции в Восточной Европе. Пришел черед Чехословакии, ибо относительно свободная Чехословакия могла оказаться опасной для политических позиций Москвы... Пока коммунизм шагал по Европе, русским было выгодно сохранять за чехословаками внешнюю видимость свободы. В таком виде Чехословакия могла служить приманкой для западных наций. Когда движение пошло в другом направлении, русские уже не могли себе позволить прежнюю роскошь»¹.

20 февраля 1948 г. двенадцать некоммунистических членов правительства сложили свои полномочия. Последовали пять дней политического кризиса. 25 февраля Клемент Готвальд сформировал коммунистическое правительство. Отметим, что в стране было лишь 500 человек советских войск. Именно американская политика в этой ситуации помогла изолировать антикоммунистов.

Джордж Кеннан интерпретировал события в Чехословакии как оборонительную меру Кремля, приступившего к консолидации своей зоны влияния в свете успеха «плана Маршалла» и укрепления Западной Германии. Соединенные Штаты по-своему воспользовались событиями в Чехословакии. Но большинство аналитиков восприняли эти события как хорошее доказательство агрессивности Кремля. Администрация Трумэна сознательно преувеличила значимость имевших место событий — прежде всего для получения поддержки конгресса по четырем пунктам: «план Маршалла», всеобщее военное обучение, восстановление системы избирательного набора, увеличение бюджетных ассигнований на военную авиацию.

3 марта 1948 г. президент Гарри Трумэн писал своей дочери из Флориды: «Мы находимся точно в такой ситуации, в какой Британия и Франция противостояли в 1938/39 г. Гитлеру. Ситуация представляется прискорбной. Нужно принять решение, и я его приму»². Через два дня генерал Люшиус Клей, прежде считавший, что война с Россией начнется не ранее прошествия десяти лет, начал предсказывать иное: Советы могут начать ее неожиданно».

Кеннан вспоминает, что телеграммы Клея напугали всех.

¹ November 12, 1947, 711.61/11-1247, Secret, State Department Papers.

² Truman M. Harry S. Truman, New York: William Morrow, 1973, p. 358-360.

485

«Все ощутили страх подлинной войны». То, о чем писал Клей, явилось предсказанием блокады Берлина. В то же время навестивший Клея начальник разведки генерального штаба армии США генерал Чемберлен полагал, что Америка еще не успела закрепиться на основных глобальных позициях. Переписка Клей — Чемберлен, контакты высших военных между собой должны были подготовить конгресс к принятию решительных мер против Советского Союза¹. Послания Клея, размноженные во многих экземплярах, взбудоражили многих в высоких военных и политических кругах.

6 марта 1948 г. военный министр Ройолл спросил председателя Комиссии по атомной энергии Дэвида Лилиенталя, сколько времени необходимо для доставки «яиц» в Средиземное море. Все понимали, что речь идет об атомном оружии. Глава военно-морских сил предложил 9 марта «подготовить американский народ к войне». Кларк Клиффорд объявил, что президент Трумэн выступит с важным обращением к нации. Почему? Помимо прочего, пишет Элси, «президент должен укрепить свой престиж, говоря о внешних делах, — чтобы продемонстрировать сильное руководство. Этот престиж сейчас низок (Палестина, Китай) — Ванденберг и Маршалл возлагают все надежды на «план Маршалла». Требование более сильной внешней политики исходит отовсюду. Сильнейшим ходом была бы речь о России. И именно о России президент может сказать удачнее, чем по другим вопросам. Он лучше всего произносит речи, когда словно «сходит с ума»².

10 марта пришло сообщение о самоубийстве министра иностранных дел Чехословакии Яна Масарика. Он выбросился в окно. Накануне он виделся с президентом Бенешем и навестил могилу отца — создателя Чехословацкой республики. По словам Кеннана, «ничто не сделало ситуацию столь драматичной более, чем смерть Масарика». Новая пропасть разделила Восток и Запад. Военное командование США 12 марта приказало изучить планы мобилизации. На следующий день Объединенный комитет начальников штабов представил министру обороны Форрестолу план оборонительных действий на случай наступления Советской армии на Запад и на Ближний Восток. Было решено

¹ Smith J. The Papers of General Lucius D. Clay: Germany, 1945—1949, v.I., Bloomington: Indiana University Press, 1974, p. 568—569.

² Notes on March 17, 1948, Speech, box 20, Elsey Papers.

486

усилить охрану атомного оружия и ввести в стране обязательную воинскую службу.

А военные нагоняли панику. Военный министр Ройол сказал президенту Трумэну, что в случае начала войны «мы потеряем все наши войска в Японии и в Европе»¹. ЦРУ сообщило президенту, что «война маловероятна только в ближайшие шестьдесят дней». Далее ЦРУ гарантий мира не давало. Маршалл посоветовал президенту в своей речи «нажать на спусковой крючок». Трумэн поразмыслил и сказал: «Это предпочтительнее, чем быть застигнутыми врасплох, как это было в последней войне».

Берлинский кризис

Вашингтонская элита немыслимо преувеличивала готовность Москвы ринуться в атомную войну, грозящую ей полным истреблением. Ничто в истории России и коммунизма — русского коммунизма — не давало оснований полагать, что Кремль с легкостью потеряет голову и по своей воле ринется в бездну. Но именно так думали деятели типа Люшиуса Клея, сведшие свой умственный горизонт до пределов одной страны одного города, одного сектора этого города — Берлина. Сейчас более чем отчетливо видно, что, если бы американцы уступили в берлинском вопросе, ничего глобального бы не произошло. Произошло бы упорядочение работы Восточной зоны, которая перестала бы терять своих технических специалистов, уходящих на западные заработки через открытый Берлин. В Вашингтоне же делу придали характер вселенского отступления запада перед злобным советским коммунизмом. Не делает это честь чувству меры и реализма западных вождей.

В корне проблемы — глухая нечувствительность американских военных и гражданских лидеров в отношении обеспокоенностей советского руководства. А ведь только что закончилась война, в которой Россия потеряла 27 миллионов своих граждан. Бесчисленные городские и сельские рынки были переполнены калеками, инвалидами Великой Отечественной войны. Горькие крики нищих, опухших от голода людей, жалкий скарб потерявших жилье переселенцев, ночные очереди за буханкой хлеба. Неурожай бил по самым слабым, тяжелые смены ждали тех,

¹ Mills W. (ed.). The Forrestal Diaries. New York, 1951, p. 394-395.

487

чьим трудом страна восстанавливала основы цивилизованной жизни. Труд был сверхнапряженным, и давал он феноменальные результаты — в течение трех лет окровавленная страна восстановила основы порушенной экономики.

Ничего подобного не знала самая богатая страна мира, строившая семейные коттеджи, покупающая новые марки автомобилей, посылающая своих детей в отменные университеты, ни разу не ложившаяся спать голодной. И при этом указывающая на голодную Россию как на кромешный ад безжалостной диктатуры. А ведь этот кромешный ад — во многом результат беззаветного выполнения союзнических обязательств, более тяжелой ноши России в общей войне. Ничего не боялась так Россия, как восстановления германского гиганта, только что обескровившего российские города и деревни. И именно этим были заняты американцы. Ничего, кроме «холодной войны», породить это не могло.

В январе 1948 г. два руководителя оккупационных зон — американской и британской — генералы Клей и Робертсон неутомимо встречались с общественными деятелями своих зон. Смысл их речей был однообразен: «нельзя более сидеть сложа руки». Почему эти вчерашние союзники Советской армии напрочь отказывались понять обеспокоенность народа, которому только что выпали такие испытания? Они шли напролом, и их действия создали линию «нет возврата» в прежних союзнических отношениях.

Проблема Германии, которая в 1941 г. объединила союзников в великую коалицию, теперь самым жестоким образом разъединила их. Теперь речь шла уже не о зонах влияния (как о них говорили Сталин и Черчилль в октябре 1944 г.), а о бесконечно враждебных блоках, ощетинившихся всеми видами современного оружия. Обе стороны видели в действиях другой открытую провокацию. И инициативой в этом процессе владели американцы — это признают и добросовестные западные исследователи¹.

Чего боялись американцы? Того, что в конечном счете объединившаяся Германия примкнет к советскому лагерю. Государственный секретарь Маршалл заявил в феврале 1948 г., что переход Германии в зону влияния СССР «является величайшей угрозой безопасности западных наций, включая США».

¹Yergin D. Shattered Peace. The Origins of the Cold War and the National Security State. Boston: Houghton Mifflin Company, 1977, p. 366.

488

Американская сторона односторонним образом отказалась от Четырехстороннего плана управления Германией; она начала проводить одностороннюю политику стабилизации экономики в своей зоне посредством валютной реформы, создания «своего» правительства в этой зоне, введения ее в «план Маршалла» и в целом в западноевропейскую экономику.

Пришла пора сказать, что столь обличавшиеся планы «захвата Россией Германии» были плодом больного воображения и никогда в реальности не имели места. Единственной определенной целью СССР было получение обещанных репараций. И самый большой ужас Россия испытывала при виде обновляемой германской мощи, ныне включенной в западный лагерь.

После прекращения западной стороной деятельности Совета министров иностранных дел советская сторона сделала несколько примирительных шагов. Она осуществила односторонние репарации с германского Востока, начала переговоры по урегулированию ленд-лиза, уменьшила репарационные претензии к Австрии, согласилась на реформу австрийской валютной системы. Разве так ведет себя сторона, вознамерившаяся овладеть всем европейским регионом или, в частности, Германией?

Если бы Соединенные Штаты «боялись» России, то указанные шаги должны были привести к смягчению американо-советских отношений. Но цель у США была иная — закрепиться в Европе и контролировать европейское развитие, а тут любая степень советской уступчивости не помогла бы.

Будущее Германии теперь решали не советские танки — когда они решали общую задачу, западные союзники устраивали овации. Теперь будущее Германии решала собранная западными державами 23 февраля 1948 г. Лондонская конференция. В ней принимали участие США, Британия, Франция, Бельгия, Нидерланды и Люксембург. Клей: «Это самая важная конференция по германскому вопросу». Она важна была и тем, что Запад сам решал ее. Гарриман пишет Трумэну: «Я испытываю огромные сомнения относительно того, что новая валютная система Германии может успешно включать в себя советскую зону»¹. Валютная реформа вовсе не была «техническим действием», она определяла политическое будущее.

И США и СССР внесли предложения относительно денежной реформы в Контрольный совет. Там маршал Соколовским

¹ Harriman to Truman, August 12, 1947, box 28, Spaatz Papers.

489

сказал 1 февраля 1948 г. следующее: «Если у моих коллег хватит терпения, мы пройдем по американским предложениям пункт за пунктом, и станет очевидным, что он приемлем для нас». Но американская сторона уклонилась от совместного рассмотрения проблемы и тогда Соколовский сказал, что новые деньги уже лежат в карманах у генерала Клея, что было очень недалеко от правды. Теперь мы знаем, что американцы напечатали новые германские марки еще в 1947г¹.

Советская сторона объявила, что она в любом случае готова пройти свою половину пути, но «американский план экономической «помощи» и британский политический план для «Западной Европы» в конечном счете направлены против Восточной Европы и, соответственно, ведут к политическому расколу Европы»².

США и их союзники рассуждали в устрашающих терминах. Директор политического департамента французского министерства иностранных дел, путешествуя в самолете Клея, сказал, что «война с Советским Союзом в течение ближайших двух или трех лет неизбежна — и может быть, что она начнется в текущем году»³.

В Советском Союзе достаточно хорошо знали об ускорении военного производства в США. Более всего беспокойство здесь вызывало создание западногерманского государства. В апреле и мае 1948 г. — после снятия берлинской блокады русские начали то, что позже было названо «мирным наступлением». Сначала Молотов, а затем и Сталин выступили с предложениями созыва встречи на высшем уровне СССР и США. Все проблемы разрешимы. Но Трумэн с отвращением относился к встречам на высшем уровне. Попросту говоря, он не верил, что любое позитивное соглашение с русскими возможно. Советский Союз, говорил американский президент, «никогда не держался заключенных соглашений»⁴. Миру этот скепсис обошелся дорого.

Германский ландтаг решил собраться 1 сентября 1948 г. для написания конституции нового западногерманского государства. Теперь уже западногерманский наблюдатель надзирал над ин-

¹ FRUS, 1948, II, р. 879—880. ² FRUS, 1948, II, р. 339-363.

³ Divine R. Foreign Policy and US Presidential Elections. New York: Franklin Watts, 1974, p. 201-205.

⁴ Ayers Diary, May 18, 1948.

490

дустриальным Руром. Американцы уже решили не ограничивать свой срок пребывания в Германии. Американцы, англичане и французы решили сблизить свои зоны. Что оставалось делать четвертому, отринутому бывшему союзнику?

Оказалось, что не существует документов, регламентирующих въезд западных союзников в Берлин. Права въезда, говорил генерал Клей, оговорены устно и покоились на трехлетней привычке.

31 марта Советский Союз начал «мини-блокаду» Берлина. В конце апреля военный министр Ройол пишет бывшему военному министру Стимсону: «Ясным кажется намерение Советского Союза вытеснить нас из Берлина, так как четырехсторонний контроль над Берлином и над Германией более не действует. У Советов есть определенные основания так думать ввиду трехсторонних действий, которые мы предприняли в отношении Германии как результат краха заседания министров иностранных дел в декабре. Они могут аргументировать с определенной логикой, что трехсторонние переговоры по Германии, начатые в Лондоне в феврале, являются доказательством наших намерений отказаться от четырехстороннего контроля. Они могут также кивать на установление нашего экономического совета по Германии... Козырные карты русских заключаются в контроле над железнодорожными и шоссейными магистралями, ведущими к Берлину, в контроле над тепловой станцией, снабжающей город электричеством»¹.

Ключевой фигурой на этом этапе развития «холодной войны» становится американский военный губернатор Германии Люшиус Клей. Примечательна эволюция этого американского генерала и политика. Во время первого года службы в Германии (будучи заместителем Эйзенхауэра) Клей превосходно сотрудничал с советской администрацией. Наиболее некооперабельными он считал французов, он критически воспринял «длинную телеграмму» Кеннана. Сложные межсоюзнические проблемы, как и тяжесть восстановления Германии, поубавили оптимизма у Клея, хотя близкая сердцу русских идея репараций вполне разделялась Клеем. И только во второй половине 1947 г. генерал Клей переходит в группу ястребов.

Однажды, после яростной словесной перепалки с советскими представителями, Клей спросил Джеймса Ридлбергера: «Яв-

¹ Royall to Stimson, April 21, 1948, Stimson Papers.

491

ляется ли все это прелюдией к объявлению войны? » Ридлбергер ответил: «Вовсе нет. Иногда это звучит похоже, но я не думаю, что это так».

Одиннадцать раз генерал Клей выкладывал прошение об отставке, но он любил свой пост — «благожелательный деспотизм», как он это называл. Он понимал, что его ждет. Телетайпом он 10 апреля 1948 г. посылает сообщение начальнику штаба армии Омару Бредли: «За нашей сепаратной валютной реформой последует создание германского правительства во Франкфурте, а это вызовет подлинный кризис... Зачем мы в Европе? Мы потеряли Чехословакию. Мы потеряли Финляндию. Норвегия под угрозой. Мы уходим из Берлина... Америка еще не знает, что жребий брошен... Я полагаю, что мы должны стоять, пока нас не выдворили силой»².

18 июня 1948 г. три западные державы объявили о валютной реформе в трех своих зонах. Берлин пока исключался. Советская сторона снова начала ограничения перемещения в Берлин. Указывая на то, что западные страны разделяют Германию, советская сторона объявила, что весь Берлин включается в зону восточных денежных знаков. 23 июня западные державы объявили, что новые деньги Западной Германии будут иметь хождение в западных секторах Берлина. На следующий день советская сторона перекрыла сообщение между Западной Германией и Западным Берлином. Было отключено электричество, началась блокада города. В Западном Берлине угля должно было хватить на 45 дней. Теперь все зависело от авиационных возможностей. Клей приказал все транспортные самолеты С-47 бросить на берлинский маршрут.

Только воздушные транспортные коридоры были гарантированы письменными соглашениями военных союзников. Если советские вооруженные силы начнут перехватывать самолеты, то это всех поставит на грань войны. В воздухе дело было серьезнее, чем на автобанах. Трумэн объявил: «Мы собираемся держаться». Бевин в Лондоне: «Оставление Берлина будет означать потерю Западной Европы»³. Начиная с 22 июля 1948 г. американские С-47 и С-54 стали делать два полета в день. Одновре-

¹ Smith J. The Papers of General Lucius D. Clay: Germany, 1945—1949, v. I, Bloomington: Indiana University Press, 1974, p. XXX — XXXII.

² Smith J. The Papers of General Lucius D. Clay: Germany, 1945—1949, v.I., Bloomington: Indiana University Press, 1974, p. 623.

³ FRUS, 1948, II, p. 982.

492

менно западные власти начали останавливать советские автомашины, превышающие скорость. Маршал Соколовский провел час в полиции за превышение скорости на пути из Потсдама в служебные помещения.

Берлинский кризис впервые поставил Америку и Советский Союз на грань войны. Бевин заявил, что отныне «понимает агонию Невилля Чемберлена в сентябре 1938 г.». 28 июня американцы запросили англичан о возможности перевода на Британские острова американских тяжелых бомбардировщиков. Согласие было получено в тот же день. Шестьдесят Б-29, известных миру как «атомные бомбардировщики», разместились в пределах полета к территории СССР. Другой отряд Б-29 прибыл на Окинаву. России показали, что ее будут бомбить атомным оружием с двух противоположных сторон. За что? За опасения в отношении восстановления мощи Германии? А если бы вместо мирной Канады у США на севере располагалась страна, убившая 27 млн. американцев, — и некие страны начали через три года после окончания этой войны восстанавливать мощь убийцы?

Размещение американского атомного оружия на Британских островах было грозным символом. Теперь США показывали миру, что всякий несогласный с их политикой может попасть в атомный прицел. «Холодная война» поднялась на свою вершину. Американский историк Уолтер Миллис пишет, что «введением ядерного оружия впервые непосредственно в систему дипломатии и насилия» сдерживание перестало быть просто теорией и стало частью американской военной стратегии¹. В Вашингтоне сравнивали военную мощь США и СССР. Согласно данным американской разведки, Советская армия располагала 2 500 000 солдатами и офицерами в регулярных войсках и 400 000 — в специальных. Именно в данное время начинается советско-югославский разлад. По мнению американцев, «Соединенные Штаты в военном смысле были сильнее, и они обладали ядерным оружием»².

Заметим: четырьмя днями после начала блокады Западного Берлина Москва начала великую ссору с маршалом Тито, исключив его из Коминформа. Напрашивается простой вопрос: если бы Советский Союз готовился к великой и последней войне мировой истории, то стал бы он одновременно объясняться с

¹ Millis W. (ed.). Arms and Men. New York: G.p. Putnams, 1956, p. 323.

² Yergin D. Shattered Peace. The Origins of the Cold War and the National Security State. Boston: Houghton Mifflin Company, 1977, p. 380.

493

балканским «уклонистом»? Неужели американское руководство, разведка и стратеги не задумались над этим?

Если Сталин в пылу невероятного ожесточения не ввел войска на территорию коммунистической Югославии (где половина коммунистов выступила бы за него и против Тито), то готов и мог ли генералиссимус всерьез думать о полномасштабном вторжении на Запад? Нужно обладать очень некритичным сознанием и ничего не знать о Сталине как о личности, чтобы всерьез увидеть в нем нового Чингисхана, размышляющего о захвате Парижа, Лондона и Нью-Йорка.

И помимо прочего, Сталин помнил черчиллевскую калькуляцию октября 1944 г., где Югославия была обозначена как «50—50», что давало возможность предположить вмешательство.Запада. Странно, но американские военные вначале абсолютно не верили в серьезность ссоры Сталина и Тито. Хорошо же понимала Америка Сталина, если готова была рискнуть мировой войной, не зная при этом характера противника, мотивов его действий и целей.

Идти на войну ради возможности перевооружения Германии? Есть ли в новейшей истории еще пример подобной «легкости»? Ведь в Европе — и по восточную, и по западную сторону от Германии — жили миллионы немецких жертв. Согласились ли бы они воспринять развязываемую американцами войну как свою? Даже англичане начали останавливать своих американских союзников. Бевин: «Я знаю, все вы, американцы, хотите войны». Американский дипломат: «С политической точки зрения Берлин стал важным символом только потому, что мы сделали его таковым». Был смысл в словах посла Уолтера Беделла Смита: «Наш нынешний истерический взрыв чувств по поводу берлинцев заставляет меня помнить, что три с половиной года назад меня считали бы героем, если бы я преуспел в уничтожении бомбами этих самых немцев»¹.

Американский комендант Берлина Хаули в июне 1948 г. выразил надежду на то, что «русские не окончательно захлопнули дверь пред германским единением и союзным соглашением». Дело-то было в том, что западные союзники с грохотом закрыли дверь перед прежде обусловленным четырехсторонним сотрудничеством по Германии. Советской стороне оставался единственный доступный ей метод воздействия на Запад — усложне-

¹ FRUS, 1948, II, р. 1194-1197.

² Howly to Bowles, June 23, 1948, Bowles Papers.

494

ние доступа к Западному Берлину. Те, кто не верил в компромисс, увидели в этом знак неотвратимого столкновения. Клей сказал, что, «если русские пойдут на боевые действия — то не из-за валюты в Берлине, а потому что момент кажется им подходящим». Неправда. Россия агонизировала именно из-за восстановления германского колосса, от которого Россия пострадала больше всех в мире.

Это более всего очевидно из встреч посла Смита со Сталиным в конце июля 1948 г. Тот сказал, что не сомневается в главном смысле происходящего: западные союзники готовятся восстановить Германию. В мире будут две Германии. Берлин же в свое время был столицей единой Германии, от которой западные союзники отходят. Союзники потеряли юридическое право на Берлин — он будет германской столицей, когда страна воссоединится.

Союзники стимулировали созыв западногерманской Конституционной ассамблеи. Сталин сказал американскому послу, что советскую сторону ставят перед fait accompli. Смит ответил, что воспринимает западные действия как оборонительные, а советские как наступательные. Сейчас нам достаточно ясно, что такого явления, как спланированные наступательные действия светской стороны, не существовало. СССР откровенно боялся восстановления военного врага, только что продемонстрировавшего невероятную жестокость по отношению к России.

Сталин повторил свою претензию американскому послу Смиту: «Единственной реальной проблемой, которая мучает мое сознание, является создание в западных зонах германского правительства... Это единственная проблема». Сталин добавил, что не желает ставить в неловкое положение западные правительства, но сами западные правительства с охотой загоняют советскую сторону в угол, создавая правительство Западной Германии. Смит сказал, что «никогда не смотрел на проблему под таким углом». Финальная ремарка Сталина заключалась в надежде на то, что страны-победительницы «вернутся к четырехстороннему соглашению»¹. Смит пишет в Вашингтон, что «никогда не видел Молотова более сердечным... Русские просто сочатся сладкой рассудительностью... Нам нужна хорошая дубина для доведения до финала дела создания западногерманского правительства». Кто мечтал о «дубине»?

Американцы боялись, что Франция, тоже устрашенная вос-

¹ FRUS, 1948, II, р. 991-1006.

495

становлением германского колосса, переметнется к Советскому Союзу, желая возвратиться к четырехстороннему соглашению по Германии. Клей исключил какие-либо «срединные» варианты — это было бы для Америки «первоклассным политическим провалом, который показал бы всем слабость Америки. Это деморализовало бы Германию».

Западные послы и в августе 1948 г. продолжали навещать Кремль. Однако пока все попытки компромисса разбивались прежде всего о западное желание видеть вместо униженных германских зон могучее германское государство, начинающее свое существование с единой для трех зон валюты. Клей пишет бывшему госсекретарю Бирнсу 19 сентября: «Я уверен, что сильное западногерманское правительство, ориентированное на Западную Европу, восстановит баланс в Европе»¹.

1 сентября 1948 г. в Бонне начала работу конституционная ассамблея, от которой американцы требовали быстрейшего создания западногерманского правительства. Воздушные перевозки в Западный Берлин набирали силу. К декабрю перевозилось 4500 тонн грузов в день. К весне 1949 г. эта цифра выросла до 8000 тонн в день — столько же, сколько ранее перевозилось по автобанам. Посредством этих перевозок Америка окончательно стала «европейской» страной. С пропагандистской точки зрения эти воздушные перевозки ослабляли позиции СССР — не решающихся их прервать. 21 сентября 1948 г. Маршалл сказал французскому министру иностранных дел Шуману и его английскому коллеге Бевину, что «русские отступают... Германия на пути к восстановлению»².

Генерал Клей сказал, что блокада Берлина была «самым глупым шагом изо всех, которые могли совершить русские... Воздушный мост в Берлин и наши контрблокадные действия сумели показать французам, откуда исходит главная угроза их безопасности, и заставили их не только присоединиться к процессу создания западногерманского правительства, но и сделать шаги в направлении франко-германского сближения»³.

Сталин постарался сделать несколько попятных движений.

¹ Smith J. The Papers of General Lucius D. Clay: Germany, 1945—1949, v.I, Bloomington: Indiana University Press, 1974, p. 835—866.

² FRUS, 1948, II, p. 1178.

³ Clay L. Lecture, October 26, 1949, Council on Foreign Relations Papers.

496

В январе 1949 г. он дал интервью американскому журналисту. В конечном счете в мае 1949 г. советская сторона сняла блокаду, требуя взамен лишь восстановления заседаний Совета министров иностранных дел. На первом же восстановленном заседании Совета министров иностранных дел в Париже советские дипломаты постарались блюсти вежливость и корректность. Их целью было возвратить status quo ante, вернуться к четырехстороннему сотрудничеству по Германии. Увы, поезд уже ушел. Американцы стремились к глобальному контролю, а в Европе полагались на создаваемый военный блок. Отчетливо видя невозможность достигнуть своих целей, советская делегация 20 июня 1949 г. покинула заседания.

В глубине России

Сорокалетние Харитон и Зернов в апреле 1946 г. побывали в небольшом поселке Сарове, на границе Горьковской области и Мордовской автономной республики. Тогда население поселка не превышало 3 тыс. человек, а главным местным производством была небольшая фабрика, выпускавшая в войну «Катюши». Недалеко от Москвы и глухо. Идеальное место для создания советской атомной бомбы, этот городок, названный Арзамас-16. В кельях монахов разрушенного в 1930-е годы монастыря были помещены первые лаборатории. Кое-кто называл это место Лос-Арзамасом. Здесь сжимался русский плутоний. Летом 1946 г. Харитон подготовил документ, который он назвал «Техническим заданием». В нем были указаны основные требования к бомбе. Секретность была феноменальной. Отчеты писали от руки, нейтроны называли «нулевыми точками». Ведущие ученые имели телохранителей.

В начале июня 1948 г. урановые стержни в Челябинске-40 были опущены в воду. Под руководством Курчатова работа шла круглосуточно. 22 июня реактор достиг желаемого уровня 100 000 киловатт¹. Всеобщая подозрительность созданного Берией в закрытых городах режима омрачала, как и колонны заключенных. Но, как пишет американский историк Холловэй, «те, кто при-

¹ Меркин В.И. Решающий эксперимент Курчатова. Воспоминания об Игоре Васильевиче Курчатове/ Под ред. А.П. Александрова. Москва: Наука, 1988, с. 281.

497

нимал участие в работах по проекту, верили, что Советский Союз нуждается в собственной бомбе, чтобы защитить себя, и приняли брошенный советской науке вызов, на который могли ответить созданием советской бомбы, и как можно скорее»¹. Один из участников проекта пишет: «Наше согласие определялось, во-первых, тем, что нам были обещаны гораздо лучшие условия для научной работы. И, во-вторых, внутренним ощущением, что наше противостояние с мощнейшим противником после разгрома фашистской Германии не кончилось. Ощущение незащищенности особенно усилилось после Хиросимы и Нагасаки... Для всех, кто осознал реальности новой атомной эры, создание собственного атомного оружия, восстановление равновесия стало категорическим императивом»².

Приехавший в Арзамас-16 Андрей Сахаров так выразил свою мысль: «Мы (а я должен говорить здесь не только от своего имени, потому что в подобных случаях моральные принципы вырабатываются как бы коллективно-психологически) считали, что наша работа абсолютно необходима как способ достижения равновесия в мире»³.

Конструктор первого промышленного реактора Доллежаль: «В отличие от немцев, русские не уничтожали мирное население; в отличие от союзников, они не применяли ковровую бомбардировку германских городов... Советский Союз нуждался во всех средствах, которые могли быть использованы против него агрессором... Создание атомной бомбы требует от нас безопасность отечества, патриотический долг. И это не слова, это объективная реальность. Кто бы оправдал руководство страны, если б оно принялось создавать оружие лишь после того, как враг собрался выступить в поход? »⁴. Беседуя с Курчатовым, Доллежаль убедился, что тот придерживается той же позиции.

В первой половине 1950-х гг., однако, в развитии советской военной стратегии произошел перелом. Во-первых, появление водородного оружия и МБР превратило ядерное оружие из бое-

¹ Холловэй Д. Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия, 1939—1956. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997, с. 271.

² Альтшулер Л. Так мы делали бомбу («Литературная газета», 1990, 6 июня).

³ Сахаров А.Д. Я пытался быть на уровне своей судьбы («Молодежь Эстонии», 11 октября, 1988, с. 2).

⁴ Доллежаль Н.А. У истоков рукотворного мира. Москва: Знание, с. 137-139.

498

припаса большой мощности в совершенно новый фактор не только мировой политики, но и военного дела.

Во-вторых, как уже было сказано, после 1953 г. советские военные получили возможность гораздо свободнее высказываться по военным вопросам, без постоянной оглядки на сталинские «постоянные факторы».

Венцом эволюции советской военной мысли, вызванной двумя этими причинами, стал своеобразный советский аналог стратегии «массированного возмездия», основные положения которой были изложены в коллективном труде «Военная стратегия» (под редакцией Маршала Советского Союза Соколовского В.Д. — М.: Воениздат, 1962). В этой книге прежде всего констатировалось, что «в результате бурного развития производительных сил, науки и техники средства ведения войны стали настолько мощными, что возможности достижения с помощью вооруженной борьбы самых решительных политических целей возросли в огромной степени». Далее авторы «Военной стратегии» утверждали, что «война против Советского Союза и социалистического лагеря в целом может быть развязана империалистическими силами как прямым нападением на СССР или другие социалистические страны, так и в результате какой-либо агрессивной локальной войны против одной из несоциалистических стран, если эта война затронет коренные интересы социалистических государств и создаст угрозу мира на земном шаре». Наконец, в книге провозглашалось, что «учитывая, что водородное оружие в Советском Союзе было создано раньше, чем в США, а главное, что США не располагают сверхмощными термоядерными зарядами в несколько десятков миллионов тонн, которые имеются у СССР, наше превосходство над западным блоком в ядерном оружии мы рассматриваем как неоспоримое».

Как видно, «Военная стратегия» содержала все основные компоненты стратегии «массированного возмездия», а именно угрозу нанесения сокрушительного термоядерного удара в ответ даже на непрямые («локальная война») действия со стороны США и их союзников. В конце 60-х годов, однако, высшее советское военное и политическое руководство было также, вслед за Соединенными Штатами, вынуждено пойти на пересмотр положений советского аналога стратегии «массированного возмездия»: Москва отказалась от развертывания «сверхмощных термоядерных зарядов в несколько десятков миллионов тонн», приступив к наращиванию большого количества меньших по своей разрушительной мощи ядерных боеприпасов.

499

Уже в то время в Советском Союзе существовала организация, сотрудникам которой, что называется, по должности полагалось разрабатывать советскую ядерную стратегию. После выделения в 1956 г. из НИИ-88 ОКБ-1 под руководством С.П. Королева Госкомитет по оборонной технике возложил на НИИ задачу исследовать и обосновывать оптимальную техническую политику по развитию ракетной и космической техники, рассматривать все проекты и предложения конструкторских бюро на предмет целесообразности их реализации и разрабатывать проекты долгосрочных программ (на 5—10 лет) НИОКР ракетно-космической отрасли.

«Институт, чтобы создать прочную научную основу для системных исследований перспектив развития ракетной и космической техники, начал свои исследования с разработки основных концепций, определяющих назначение ракетного стратегического вооружения, и конкретного выражения государственной оборонной доктрины как образа действий в ответ на возможную агрессию, — вспоминал впоследствии многолетний директор НИИ-88 Ю.А. Мозжорин. — Существовавшая в то время государственная оборонная доктрина была сформулирована в достаточно общем виде: «Советский Союз никогда не начнет войны первым и не применит первым атомного оружия, но ответит сокрушительным ударом на всякое нападение агрессора с целью его полного поражения».

Между тем в новых исторических условиях такие неконкретные формулировки не могли более удовлетворять советскую элиту. «Колоссальная, можно сказать чудовищная, разрушительная сила ракетно-ядерного оружия, способная на беспредельных расстояниях в считаные минуты стереть с лица земли не только крупные административные центры, но и целые государства... не позволяла без нового осмысливания пользоваться старыми понятиями стратегических операций, — писал Ю.А. Мозжорин. — Институт, используя сложную математическую модель двухсторонних операций с применением ракетно-ядерного оружия во всех возможных условиях начала войны, рассмотрел конкретное выражение государственной оборонной Доктрины и пришел к следующим выводам.

| Упреждающий массированный ракетно-ядерный удар в целях стратегической обороны по изготовившемуся к ракетно-ядерному нападению агрессору и при наличии у него трех компонентов стратегических ядерных сил (наземных защищенных

500

ракетных комплексов, ракетных комплексов морского базирования и стратегической авиации) лишен всякого смысла. Он не решает задачи стратегической обороны государства и приводит только к взаимному уничтожению этих государств.

| Ответно-встречный массированный ракетно-ядерный удар по агрессору, совершившему уже ракетно-ядерное нападение, но до прихода его боеголовок на нашу территорию, также не решает задачи стратегической обороны и приводит к взаимному уничтожению государств.

| Единственно разумным и эффективным вариантом стратегической обороны государства является придание ракетно-ядерным силам возможности нанесения гарантированного ответного ракетно-ядерного удара возмездия по агрессору при любых и самых неблагоприятных для нас условиях его ракетно-ядерного нападения».

Эта оборонная доктрина, разработанная в НИИ-88 в 1960-е гг., была названа ее творцами «доктрина сдерживания». Доктрина не осталась лишь на бумаге: она была положена институтом в основу исследований развития советской системы ракетно-ядерного вооружения, выбора ее рациональной структуры, обоснования количественного и качественного состава ракетных комплексов наземного и морского базирования, структуры и требований к системе боевого управления, а также выработки требований к характеристикам ракетных комплексов.

Увы, с математическими моделями НИИ-88 произошло, в сущности, то же, что и с системным анализом Р. Макнамары и его сторонников: они не выдержали столкновения с действительностью, определявшейся амбициями генералов и аппетитами военно-промышленного комплекса. Примером тут может служить так называемая «малая гражданская война», разразившаяся в высших эшелонах советского руководства на рубеже 1960-1970-х гг.

«Война» эта началась после того, как стало известно об американских планах создания межконтинентальных баллистических ракет с разделяющимися головными частями индивидуального наведения. В НИИ-88 (с 1967 г. институт стал называться ЦНИИмаш) сделали вполне логичный вывод: создание американских баллистических ракет с РГЧ ИН и их дальнейшее совершенствование в будущем может представлять серьезную угрозу советским ракетным комплексам, которые Москва рассматривала в качестве главной силы сдерживания «потенциаль-

501

ного противника». Возник, однако, вопрос: каков должен быть ответ на этот вызов?

«Можно было бы парировать такую угрозу увеличением количества моноблочных ракетных комплексов, поддерживая их численность на уровне численности боевых блоков, содержащихся в многоблочных ракетах США, — писал в своих воспоминаниях Ю.А. Мозжорин. — Однако такая гонка стратегических вооружений являлась для нас не только обременительной, но и просто невыполнимой». Поэтому ЦНИИмаш выдвинул следующее предложение: новое поколение стратегических ракет легкого и тяжелого класса создавать с РГЧ ИН и, кроме того, повысить степени защищенности уже построенных шахтных стартов ракет PC-10 и Р-36 и ввести в состав ракетных войск подвижные ракетные комплексы.

Данное предложение, поддержанное янгелевским КБ «Южное», военно-промышленной комиссией и могущественным секретарем ЦК Д.Ф. Устиновым, встретило, однако, решительный отпор со стороны министерства обороны, министерства общего машиностроения и КБ Челомея. Суть предложений В.Н. Челомея сводилась к необходимости повысить боевую эффективность ракеты PC-10 (созданной в его КБ) за счет увеличения мощности боезаряда и точности стрельбы. Напомним, что таких ракет в 1970 г. было на вооружении РВСН 840 единиц, и данная система являлись самой массовой советской МБР. Таким образом, по замыслу Челомея, основные усилия в рамках советской программы развития ракетной техники должны были быть сосредоточены на совершенствовании ЕГО ракеты и, предположительно, в рамках ЕГО КБ.

«Критикуя предложение ЦНИИмаш, В.Н. Челомей занял довольно странную позицию, определяемую, по-видимому, конъюнктурными соображениями и сиюминутной выгодой, — писал Ю.А. Мозжорин. — Всегда остро чувствуя перспективы развития ракетной техники, он тем не менее... заявил: «Применение разделяющейся головной части с индивидуальным наведением блоков — это дань моде. Тут надо посмотреть». На утверждение института, что применение бортовых компьютеров в системе Управления повысит точность стрельбы, небрежно ответил: «Я не понимаю, как можно установкой арифмометра на борт ракеты повысить точность стрельбы». Что же касается повышения степени защищенности построенных шахтных стартов... он утверждал, что это технически невозможно... Более того, он вы-

502

сказал мысль... что повышение стойкости ракетных комплексов за счет усиления защищенности стартовых сооружений менее эффективно и экономически менее выгодно, чем создание системы противоракетной обороны позиционных ракетных районов».

Кроме того, по мнению Челомея и его единомышленников из министерства обороны, ответно-встречный удар, наряду с ПРО районов базирования ракет, мог бы стать гарантией безопасности советских МБР от первого американского удара.

Проблема была не только в неумеренных амбициях Челомея на монополизм в развитии советских межконтинентальных баллистических ракет. Если бы возобладала его точка зрения и точка зрения руководства МО и минобщемаша, страна могла бы не только принять крайне дестабилизирующую, опасную и провокационную стратегию ответно-встречного удара, чреватую развязыванием мировой ракетно-ядерной войны в результате ошибки или сбоя системы раннего предупреждения о ракетном нападении. Советскому Союзу пришлось бы взвалить на себя и непосильное бремя создания общенациональной системы ПРО — а эта затея могла бы привести к срыву начавшихся в 1969 г. советско-американских переговоров по стратегическим вооружениям. В общем, против коалиции КБ Челомея, министерства обороны и минобщемаша сложилась не менее могущественная коалиция из КБ «Южное», ЦНИИмаша, ВПК при Президиуме Совмина, отдельных высокопоставленных представителей Совета Министров и ЦК КПСС в лице Л.В. Смирнова и Д.Ф. Устинова, а также Академии наук СССР в лице М.В. Келдыша и А.П. Александрова.

И грянула «малая гражданская война»! Основные сражения этой невидимой миру, но тем не менее весьма ожесточенной войны (она стоила, например, М.К. Янгелю очередного инфаркта) проходили на полях совещаний Совета обороны СССР, Военно-технического совета МО и др. Война шла с переменным успехом. Решающая битва произошла в июле 1969 г. в Крыму, на бывшей даче Сталина близ Ялты, где состоялось заседание Совета обороны. Именно Генеральному секретарю ЦК КПСС Л.И. Брежневу пришлось ставить заключительную точку в этой затянувшейся «войне» и самому принимать ответственнейшее решение о путях развития советских стратегических сил. Поскольку самостоятельно принимать ответственные решения Л.И. Брежнев никогда не любил, то не мог при этом скрыть

503

своего недовольства всеми участниками «гражданской войны», включая МО, минобщемаш и ВПК. Тем не менее, подводя итоги заседанию, советский лидер сказал: «...Необходимо предусмотреть значительное повышение защищенности существующих ракетных стартов, чтобы обеспечивался гарантированный ответный удар, и новое поколение ракет должно обязательно создаваться с РГЧ с индивидуальным наведением боеголовок на цели. Необходимо также начать разработку железнодорожного ракетного комплекса».

Таким образом, высшее партийное руководство страны полностью приняло точку зрения ЦНИИмаша и его союзников. Удалось избежать изнурительной гонки стратегических оборонительных вооружений; удалось не допустить принятия предлагавшейся военными крайне опасной стратегии ответно-встречного удара. Правда, принятое решение было не оптимальным: повышая точность попадания своих боеголовок, американцы могли бы полностью свести на нет колоссальные советские затраты на укрепление ракетных шахт. Но в любом случае это была лучшая альтернатива тому, что предлагали Челомей и «челомеевцы».

В.Н. Челомей пытался было вести арьергардные бои (заседание Совета обороны в середине 1972 г.), но это уже была агония: ему пришлось смириться и с необходимостью укрепления шахтных пусковых установок для ракет PC-10, и с необходимостью разработки в его КБ МБР с РГЧ ИН. В итоге 2 сентября 1969 г. вышло правительственное постановление о разработке сразу трех МБР — «тяжелой» Р-36М (будущая РС-20) с десятью боеголовками и двух «легких» МР-УР-100 (РС-17) и УР-100Н (РС-19), оснащенных, соответственно, четырьмя и шестью боевыми блоками.

Никакого смысла в создании сразу двух «легких» МБР, разумеется, не было: нужно было вознаградить «победителей», но нельзя было обижать и «побежденных» в «малой гражданской войне». Расплачиваться же за необъятные аппетиты советского военно-промышленного комплекса (и нежелание брежневского руководства эти аппетиты обуздать) приходилось в конечном итоге советской экономике.

Как бы то ни было, итоги «малой гражданской войны» показали: к концу 1960-х гг. советское руководство пришло к пониманию того, что победоносный первый ядерный удар невозможен и необходимо ориентироваться на такие решения в сфере

504

военной подготовки, которые гарантировали бы укрепление стратегической стабильности. Выше было показано, что американская сторона приблизительно в то же время пришла к аналогичным выводам. Возникли, таким образом, условия для продуктивного советско-американского диалога по ограничению стратегических вооружений.

Глава семнадцатая

СЕВЕРОАТЛАНТИЧЕСКИЙ СОЮЗ

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться: