Толкиен. Предшественники –

Кларк Эштон Смит

Затерянные миры. Аверуан

 

Толкиен. Предшественники –

 

 http: //www.oldmaglib.com/

«Затерянные миры»: ACT; Москва; 2004

ISBN 5—17—015165—9

 

Аннотация

 

Кларк Эштон Смит. Писатель, признанный при жизни — и незаслуженно забытый в наши дни. Друг и литературный соратник Говарда, Лавкрафта и Меррита. Творец «истории» странных древних царств, от которых ныне не осталось памяти даже в мифах. Летописец времени великих воинов и великих черных магов, прекрасных воительниц и колдуний. Времени, над которым нависла тень Тьмы... Один из создателей классической американской фэнтези!

 

Кларк Эштон Смит

Затерянные миры. Аверуан

 

ЗВЕРЬ АВЕРУАНА

 

 

КОЛОСС ИЗ ИЛУРНИ

 

 

The Colossus of Ylourgne (1934)

Глава 1. ПОБЕГ НЕКРОМАНТА

 

Трижды бесчестный Натери, алхимик, астролог и некромант, со своими десятью учениками покинул Вийон тайно и внезапно. Все его соседи полагали, что поспешное бегство было вызвано осторожностью — вряд ли колдун испытывал желание примерить испанский сапог или взойти на костер. Многие из его собратьев по ремеслу, менее известные, чем он, уже были сожжены в прошедшем году, когда инквизиция вдруг начала проявлять необычайное рвение, а то, что Натери уже давно навлек на себя немилость церковных властей, было известно всем. Поэтому никто не сомневался относительно причин его бегства, но его нынешнее местонахождение оставалось тайной.

По округе ходило множество слухов, и прохожие крестились, приближаясь к высокому мрачному дому, который Натери построил неподалеку от собора и обставил с вызывающей роскошью. Двое воров, рискнувших проникнуть в покинутый дом, рассказывали, что нашли его совершенно пустым. Это только сгустило завесу тайны, ибо казалось невероятным, чтобы Натери с десятком учеников и несколькими возами добра незаметно миновал городские ворота.

Добропорядочные горожане уверяли, что сам Сатана с сонмом крылатых демонов унес их из города в безлунную полночь. Почтенные бюргеры рассказывали, что видели полет теней, похожих на человеческие, а также слышали завывания адской процессии, когда она пролетала над городскими крышами и стенами.

Другие полагали, что колдуны перенеслись из Вийона посредством своих собственных чар, удалившись в безлюдные места, где Натери, уже давно чувствовавший себя не лучшим образом, мог надеяться умереть в мире и спокойствии. Говорили, что недавно, впервые за прожитые полвека, он составил свой собственный гороскоп и увидел там сочетание планет, предвещающее скорую смерть.

Впрочем, третьи, особенно соперничающие с ним астрологи, утверждали, что Натери скрылся из виду лишь для того, чтобы заниматься магией без помех. Его заклятья, туманно намекали они, в назначенный час падут на Вийон, а может, и на весь Аверуан, и, несомненно, обернутся мором, неурожаем или нашествием бесов.

Среди слухов, бурливших, как кипящая лава, воскресали полузабытые легенды, и буквально за один день рождались новые. Происхождение Натери и его жизнь до того, как он поселился в Вийоне, обросли множеством вымышленных подробностей: говорили, что он был сыном дьявола, подобно Мерлину; его отцом называли Аластора, духа мщения, а матерью — уродливую карлицу‑ колдунью. От первого он унаследовал злобу и подозрительность, от последней — малый рост и щуплую фигуру.

Он путешествовал по восточным землям, где научился у египтян и сарацинов нечестивому искусству некромантии. Люди испуганно шептались о том, что Натери использовал кости давно умерших людей, заставляя их служить себе. Натери никогда не любили в городе, хотя многие приходили к нему за помощью в разного рода сомнительных делах. Однажды, на третьем году его жизни в Вийоне, его чуть не побили камнями за то, что он, по слухам, занимался некромантией, и метко пущенный булыжник навеки сделал его хромым. Этого увечья, полагали в городе, он так и не простил и на ненависть горожан отвечал еще большей ненавистью.

Кроме порчи и сглаза, в которых его нередко подозревали, он долго считался растлителем юношей. Несмотря на малый рост и хромоту, он обладал гипнотической притягательностью, и среди его учеников, которых он, как говорили, склонил ко греху и пороку, были молодые люди, подававшие большие надежды. В общем, его исчезновение было воспринято горожанами как счастливое избавление.

Однако среди горожан нашелся один человек, не принимавший участия во всеобщем злословии и не прислушивавшийся к сплетням. Это был некий Гаспар дю Норд, который целый год числился среди учеников Натери, но решил покинуть дом своего учителя, узнав, что ожидает его в случае дальнейшего посвящения в колдовское искусство. Из своего ученичества он вынес представление о губительной мощи и темных помыслах некроманта, поэтому предпочитал хранить молчание, узнав об отъезде своего учителя. Кроме того, ему не хотелось воскрешать давние воспоминания. В скромно обставленной мансарде, наедине со своими книгами, он хмуро вглядывался в маленькое зеркальце, некогда принадлежавшее самому Натери.

Не отражение собственного лица заставляло хмуриться Гаспара дю Норда. В глубинах зеркала он увидел странную сцену, участники которой были ему хорошо знакомы, но определить место действия он не мог. К тому же, прежде чем юноша сумел разглядеть подробности, зеркало словно заволокли клубы пара, и он больше ничего не увидел.

«Это, — решил он, — могло значить лишь одно». Натери почувствовал чужой взгляд и пустил в ход защитные чары, сделавшие вещее зеркало бесполезным Именно это, вкупе с мимолетной картинкой колдовских занятий Натери, встревожило Гаспара и вселило ужас в его душу, ужас, который постепенно, но неотступно подчинял себе всё мысли юноши.

 

Глава 5. УЖАС ИЛУРНИ

 

Очнувшись после долгого погружения в Лету, Гаспар увидел над собой глаза Натери, непроницаемо темные, словно ночь. Некоторое время он не видел больше ничего, кроме этих глаз, которые притягивали его взгляд, будто магниты. Они горели перед ним среди хаоса и мглы. Постепенно из этой мглы выступили и остальные черты колдуна, и пленник осознал, в каком положении он находится.

Попытавшись поднять руки к мучительно ноющей голове, он обнаружил, что они крепко связаны. Юноша полулежал, опираясь на какой‑ то жесткий угловатый предмет. Ему показалось, что этот предмет — одна из тех колдовских принадлежностей, что в изобилии лежали на полу. Пробирки, реторты, тигли мешались со сваленными в кучу фолиантами в дорогих переплетах, закопченными котлами, жаровнями и прочими принадлежностями зловещего ремесла. Натери пристально смотрел на своего пленника, откинувшись на сарацинские подушки, украшенные алыми и золотыми узорами. Тусклые огни и причудливые тени кружили по комнате, и до Гаспара доносился слитный хор голосов, звучащих за его спиной. Слегка повернув голову, он увидел один из каменных чанов, чье розовое сияние заслоняли кожистые крылья нетопырей.

— Добро пожаловать, — наконец произнес Натери после недолгого молчания, во время которого бывший ученик успел разглядеть признаки неумолимого недуга, наложившего свой отпечаток на лицо колдуна — Итак, Гаспар дю Норд, ты решил повидаться со своим бывшим учителем?

Резкий властный голос казался невероятно громким для иссохшего тела.

— Я пришел, — эхом отозвался Гаспар. — Расскажите мне, что за дьявольским делом вы заняты? И что вы сделали с мертвыми телами, похищенными из могил?

Тщедушное тело Натери согнул пополам неистовый взрыв смеха — и это был его единственный ответ.

— Судя по вашему виду, — продолжил Гаспар, когда зловещий смех наконец стих, — вы смертельно больны, и вам следует поспешить, если вы хотите покаяться в совершенных грехах и примириться с Богом — если, конечно, это еще возможно. Что за омерзительное варево вы готовите, чтобы окончательно погубить свою душу?

Карлика вновь охватил приступ дьявольского веселья.

— Ну уж нет, мой милый Гаспар, — снизошел он, наконец, до ответа. — Я заключил совсем другую сделку. Пусть хнычущие трусы пытаются приобрести расположение небесного тирана Быть может, я попаду в ад, но ад мне заплатил, и впредь будет платить достаточно щедро. Я скоро умру, это верно, но после смерти, благодаря милости Сатаны, я снова оживу, чтобы воздать по заслугам людям Аверуана, которые всегда ненавидели меня и издевались над моей внешностью.

— То, о чем вы мечтаете, — безумие! — закричал юноша, пораженный ненавистью, звучавшей в голосе Натери и горевшей в его глазах.

— Это вовсе не безумие, а реальность. Возможно, это чудо, но ведь жизнь и сама чудо… Из тел умерших людей, которые все равно сгнили бы в своих могилах, мои ученики создают гиганта, чей скелет ты видел. Когда я умру, моя душа из этого ветхого тела перейдет в новую обитель.

— Если бы ты остался со мной, Гаспар, а не отступился от чудес и знаний, которые я собирался тебе открыть, сейчас ты был бы среди тех, кто создает это чудо. А приди ты в Илурни чуть раньше, я мог бы использовать твои крепкие кости и молодые мышцы… Но теперь уже слишком поздно, ибо строительство скелета позади, и осталось лишь покрыть его плотью. Мой милый Гаспар, ты мне не интересен… Разве что ради своей безопасности убрать тебя с дороги? К счастью, внизу под замком есть темница — жилище, возможно, мрачноватое, зато достаточно глубокое и прочное.

Лихорадочно пытаясь отыскать достойный ответ, Гаспар ощутил, как сзади его касаются руки невидимых существ. Повинуясь сделанному Натери жесту, те завязали ему глаза и повели вниз по разрушенным узким ступеням. В ноздри ему ударил запах плесени и тухлой воды.

Он подумал, что ему уже не суждено подняться обратно по этой лестнице… Зловоние постепенно становилось все сильнее; заскрипела ржавая дверь, и Гаспара толкнули на сырой неровный пол.

Он услышал скрежет тяжелой каменной плиты. Ему развязали руки и сняли повязку с глаз, и в свете трепещущих факелов пленник увидел круглую дыру, зиявшую у его ног. Рядом с ней лежала поднятая крышка. Прежде чем узник успел повернуться и взглянуть на своих тюремщиков, сильным пинком его столкнули вниз. Во мраке подземелья снова раздался звук плиты, вернувшейся на привычное место.

 

Глава 6. СКЛЕПЫ ИЛУРНИ

 

Через некоторое время Гаспар очнулся. Он обнаружил себя лежащим в мерзкой зловонной луже, одежда на нем промокла насквозь, и грязная вода колыхалась в каком‑ то дюйме от его рта. Тишину подземелья нарушал лишь монотонный звук падающих капель. Пошатываясь, он поднялся на ноги и, к своей великой радости, обнаружил, что все кости у него целы. Потом он попытался рассмотреть свою темницу.

Холодные капли падали с потолка ему за шиворот, ноги скользили по полу, покрытому гнилью. Стоило сделать пару шагов, как в темноте раздалось сердитое шипение, и щиколотки юноши коснулось холодное тело змеи.

Вскоре он подошел к грубо сложенной каменной стене и, касаясь ее кончиками пальцев, попытался определить размеры своей темницы. Она оказалась почти круглой, и узник не мог даже приблизительно представить себе ее величину. Блуждая вдоль стен, он обнаружил груду камней, возвышавшуюся из воды, и смог устроиться в относительной сухости, вспугнув с насиженного места множество рассерженных рептилий. Возможно, эти создания были безобидными, но прикосновение к их скользкой чешуе вызывало у него дрожь.

Сидя на куче камней, Гаспар размышлял о своем положении. Он проник в тайну Илурни, раскрыл чудовищные намерения Натери, но сейчас, замурованный в подвале, словно погребенный заживо, не мог даже предупредить мир о нависшей угрозе.

Полупустая котомка с провизией осталась у него за спиной, и его чрезвычайно обрадовало, что тюремщики не удосужились отобрать у него кинжал. Грызя в темноте черствую хлебную корку и осторожно поглаживая клинок, юноша отчаянно пытался придумать какой‑ нибудь выход.

Время, казалось, замерло на месте, лишь нескончаемая капель нарушала глубокое безмолвие. Возможно, то был голос скрытых родников, в незапамятные времена снабжавших замок водой. Но и этот монотонный звук вскоре стал казаться измученному пленнику издевательским смехом. Наконец, утомленный до предела юноша погрузился в тяжелый сон.

Проснувшись, он не мог определить, какое время суток было наверху, ибо в подземелье царила все та же вечная тьма, не нарушаемая ни единым лучом света.

Проснулся Гаспар от холода. Пока он спал, в затхлом воздухе подземелья родился слабый сквознячок, и это заставило узника воспрянуть духом. Возможно, где‑ то была щель или вентиляционный колодец, через которую проходил воздух, и не исключено, что через нее можно выбраться из темницы.

Встав на ноги, Гаспар начал пробираться в том направлении, откуда тянуло сквозняком. Он споткнулся обо что‑ то, хрустнувшее под его ногами, и едва удержался от падения в глубокую вонючую лужу. Прежде чем он смог исследовать неожиданное препятствие, наверху послышался знакомый скрежет, и сквозь открывшийся люк упали дрожащие красноватые отсветы. Подняв голову, Гаспар увидел футах в двенадцати над своей головой отверстие, в которое просунулась рука с горящим факелом. Тюремщик спустил на веревке маленькую корзинку, в которой была буханка хлеба и бутылка вина.

Гаспар забрал хлеб и вино, и корзинку подняли обратно, но прежде чем факел был убран, а каменная крышка водружена на место, несчастный успел разглядеть свою темницу. Его заточили в каменный колодец, поперечником примерно в пятнадцать футов. Помеха, о которую он споткнулся, оказалась человеческим скелетом. Кости скелета казались темными и хрупкими, а одежда расползлась в клочья, изъеденная плесенью.

По стенам тихо сочились струйки воды, казалось, медленно крошился и гнил сам камень, из которого они были сложены. На противоположной стороне, у самого дна, юноша увидел брешь, которую ожидал увидеть: узкое отверстие, немногим больше лисьей норы. Его сердце оборвалось при виде этой картины, ибо даже если лужа на полу глубже, чем казалась, дыра слишком мала, чтобы в нее пролезть. Окончательно пав духом, он снова вернулся на кучу камней. Подземелье вновь погрузилось во тьму.

Хлеб и вино все еще были у него руках, и внезапно пленник почувствовал, что у него сосет под ложечкой, и машинально сунул в рот кусок хлеба, потом еще и еще. Еда придала ему сил, а дрянное кислое вино помогло немного согреться.

Осушив бутылку, Гаспар пробрался к низкой, похожей на нору, дыре. Струящийся из нее поток воздуха усилился, и узник счел это хорошим предзнаменованием. Вытащив кинжал, он начал ковырять полуразрушенную, осыпающуюся стену, пытаясь увеличить отверстие. Ему пришлось встать на колени в омерзительную слизь, и змеи ползали вокруг, иногда задевая его холодными кольцами. По‑ видимому, именно сквозь эту дыру они проникали в темницу и покидали ее.

Сначала камень легко крошился под острием кинжала, и Гаспар, воодушевленный забрезжившей надеждой, позабыл ужас своего положения. Он не думал ни о толщине стены, ни о том, что находится за ней, но был уверен, что помещения за стеной как‑ то сообщаются с внешним миром.

Долгие томительные часы орудовал он кинжалом, кроша податливую стену и выгребая мусор. Через некоторое время он смог пробраться в лаз, распластавшись на животе и роя, точно трудолюбивый крот. Дюйм за дюймом беглец полз вперед.

Наконец, к его великому облегчению, рука, вооруженная кинжалом, провалилась в пустоту. Гаспар руками разгреб каменный завал, преграждавший ему выход, и выполз из дыры, с облегчением выпрямившись во весь рост.

Распрямив затекшие члены, он начал осторожно продвигаться вперед. Сейчас он находился в узком коридоре или туннеле и, вытянув руки, мог коснуться его противоположных стен. Пол постепенно понижался, а вода стала доходить ему сначала до колен, потом — до пояса. Возможно, это был подземный ход, выводивший за стены замка, и его обвалившаяся крыша преградила сток подземным водам.

Гаспар с испугом подумал о том, не променял ли он камеру, которую делил со скелетом, на еще худшую участь. Окружавшую его тьму по‑ прежнему не нарушал ни единый отблеск света, а струя воздуха несла с собой ощутимый запах плесени.

Время от времени касаясь стены туннеля, пол которого продолжал понижаться, юноша нащупал поворот направо. Это походило на вход в перпендикулярную галерею, чей затопленный пол был, по крайней мере, ровным и не углублялся в отвратительную стоячую воду. Бредя по ней наощупь, Гаспар споткнулся о первую ступеньку ведущей наверх лестницы и вскоре очутился на сухой каменной плите.

Ступеньки, узкие, разбитые, искрошенные временем, нескончаемой спиралью вились в погруженных во мрак недрах Илурни. Воздух здесь оказался душным и спертым, точно в могиле, — очевидно, воздушный поток, выведший Гаспара из камеры, веял не отсюда. Беглец не знал, куда его приведет лестница, но настойчиво карабкался вверх, лишь изредка останавливаясь, чтобы отдышаться, и со стоном втягивая легкими затхлый воздух.

Наконец он уловил загадочный приглушенный звук, казалось, где‑ то над его головой рушатся огромные каменные глыбы. Этот звук показался беглецу невыразимо грозным; он мерно сотрясал стены вокруг Гаспара и зловещей дрожью отдавался в ступенях, по которым тот шагал.

Теперь беглец поднимался с удвоенной осторожностью, то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться. Повторяющийся грохот стал еще более пугающим, казалось, теперь он раздается над самой головой, и юноша замер, не решаясь продолжить свой путь. Неожиданно звук исчез, сменившись напряженной звенящей тишиной.

Мучимый зловещими предположениями, Гаспар наконец осмелился продолжить подъем И снова в глухой тишине раздался звук: неясное пение множества голосов, в чьей мрачной песне постепенно прорезались ноты злобного торжества. Еще прежде, чем юноша расслышал слова, его заставил содрогнуться могучий ритм, затихавший и вновь ускорявшийся, словно биение какого‑ то гигантского сердца.

Лестница повернула в сотый раз, и глаза беглеца ослепило сияние, лившееся откуда‑ то сверху. Зловещий хор встретил его мощным разливом, в котором он узнал могущественное заклинание, используемое лишь для самых пагубных целей. Сделав последние шаги, он понял, что действо происходило в развалинах главного здания замка.

Лестница привела Гаспара в дальний угол огромного зала, откуда можно было разглядеть немыслимое творение Натери. Разрушенный зал был окутан таинственной дымкой, в которой лунный свет мешался с красноватыми отблесками пламени.

На мгновение Гаспар поразился потокам лунного света, заливавшим развалины. Затем он увидел, что внутренняя стена, огибающая дворик, почти целиком снесена. Именно падение огромных глыб, из которых она была построена, оказалось тем пугающим звуком, который он слышал, поднимаясь по лестнице. Кровь застыла у юноши в жилах, когда бывший ученик колдуна понял, с какой целью разрушена стена.

Вероятно, с момента его пленения прошел день и часть ночи, ибо луна снова стояла высоко в небе. Огромные чаны больше не испускали странного искрящегося света. Роскошное ложе, на котором Гаспар видел умирающего карлика, скрыл от взгляда дым жаровен и кадильниц. Десять учеников колдуна, одетые в черные и алые одежды, совершали какой‑ то ужасный обряд, сопровождая его зловещим размеренным речитативом.

Онемев от страха, Гаспар смотрел на колосса, неподвижно лежавшего на полу. Это дьявольское творение теперь ничуть не напоминало скелет, его руки бугрились могучими мышцами, бока напоминали несокрушимые стены, а каждый из кулаков был размером с мельничный жернов. Но лицо, повернутое в профиль, оказалось лицом Натери, чья мощь теперь тысячекратно увеличилась.

Огромная грудь медленно вздымалась и опадала, и, когда торжественное пение на мгновение стихло, Гаспар различил звук могучего дыхания. Глаза великана еще были закрыты, но веки порой вздрагивали, точно огромные занавеси, колеблемые ветерком. Откинутая рука беспокойно подергивалась на каменном полу.

Юношу объял невыносимый ужас, но даже он не смог бы заставить Гаспара вернуться в омерзительный подвал, из которого он бежал. Дрожа, он выбрался из угла, стараясь не покидать полосу густой тени, отбрасываемую стеной замка. Сквозь густые клубы пара он разглядел ложе, на котором покоилось сморщенное тело Натери. Казалось, карлик умер или впал в предсмертное забытье. Хор голосов, поющих заклинание, ликующе зазвенел, пары заклубились, словно обвивающие волшебника змеиные кольца, и вся картина вновь скрылась из глаз.

Гаспар чувствовал, что все вокруг пронизано торжествующим злом. Переселение души, пробужденной святотатственным обрядом к новой жизни, вот‑ вот должно было свершиться. Лежащий на полу великан шевельнулся, точно ворочаясь в полудреме.

Вскоре огромная туша, поднявшись, заслонила от Гаспара поющих колдунов, и тогда юноша бросился бежать. Никем не замеченный и не преследуемый, он достиг двора, потом, не оглядываясь, понесся по крутому каменистому склону, торопясь скорее покинуть Илурни.

 

Глава 7. ПРИШЕСТВИЕ КОЛОССА

 

Ужас, вызванный исходом мертвых из могил, еще царил повсюду. Казалось, зловещая тень накрыла своими черными крыльями весь Аверуан. Небо посылало странные и гибельные знамения: за восточными холмами падали метеоры с огненными хвостами, далеко на юге появилась комета, смущая умы пророчеством неслыханных бедствий. Днем воздух казался тяжелым и душным, грозовые облака громоздились на горизонте, словно осаждающая Аверуан армия. Скот поразила странная болезнь, в которой винили колдунов. Тяжелые предчувствия охватили души людей…

Но до тех пор, пока гроза не разразилась, никто, кроме Гаспара дю Норда, не догадывался, что она собой представляет. А Гаспар без оглядки бежал в сторону Вийона, каждую минуту ожидая услышать за спиной шаги гигантского преследователя. Он не останавливался в деревнях и городках, лежавших вдоль его пути, чтобы предупредить людей об угрозе. Да и в самом деле, где они могли бы укрыться от дьявольского творения колдуна, если тому вздумается обрушить на них свою ярость?

Всю ночь и весь следующий день Гаспар дю Норд, как сумасшедший, бежал по лесу. Клонящаяся к западу луна светила ему в глаза, выглядывая из‑ за стволов, и наконец беглеца обогнали бледные лучи рассвета. Наступивший день окутал его белесой духотой, и корка засохшей грязи, покрывавшая его лохмотья, вновь размокла от пота. Но он не останавливался, пытаясь убежать от нависшего над ним кошмара, а в его голове начал зарождаться смутный, почти безнадежный план.

Тем временем несколько монахов цистерцианского братства, наблюдавшие за серыми стенами Илурни, стали первыми после Гаспара, кто увидел ужасное чудовище. Возможно, охваченные ужасом святые братья кое‑ что преувеличили в своем рассказе, но они клялись, что, когда гигант поднялся, руины замка не доставали ему даже до пояса, а вокруг него взвились огромные языки пламени и заклубился черный дым. Голова гиганта доставала до вершины донжона, а вытянутая правая рука заслоняла встающее солнце.

Монахи пали на колени, решив, что это сам Сатана вышел из ада. Затем через обширную долину до них донеслись раскаты дьявольского смеха, и великан, одним махом перешагнув через осыпавшийся ров, начал спускаться по крутому скалистому склону.

Когда он приблизился, монахи смогли различить черты его огромного лица, искаженного злобой… Волосы нечесаными космами падали ему на спину, кожа была мертвенно‑ бледной, но под ней бугрились могучие, как у титана, мускулы. Выпученные глаза горели неистовым пламенем.

Ужасная весть мгновенно облетела весь монастырь. Многие братья, считая осмотрительность главной из добродетелей, укрылись в каменных подвалах. Другие забились в свои кельи, бормоча бессвязные молитвы сразу всем святым. Третьи же, наиболее мужественные, собрались в часовне и преклонили колени перед деревянной фигурой Христа.

Лишь Бернар и Стефан, успевшие оправиться от побоев, отважились наблюдать за перемещения колосса. Их ужас невыразимо возрос, когда они обнаружили в его чертах несомненное сходство с лицом Натери, а смех великана, спускавшегося в долину, казался отзвуком мерзкого хохота, сопровождавшего их изгнание из замка. Однако перепуганные монахи сочли, что мерзкий гном был демоном, и сейчас лишь принял свой истинный вид.

Перебравшись через долину, колосс остановился напротив монастыря и принялся злобно разглядывать его. Затем он вновь расхохотался, и смех его был подобен грохоту обвала. Он поднял пригоршню огромных валунов и принялся забрасывать ими монастырь. Валуны обрушились на каменные стены, точно снаряды, выпущенные из гигантских катапульт, но прочное здание устояло.

Тогда колосс расшатал здоровенную скалу, видневшуюся на склоне холма, и, подняв ее обеими руками, обрушил на препятствие. Громадная глыба развалила стену часовни, и от тех, кто там собрался, осталось только кровавое месиво.

Затем, точно считая охоту на столь мелкую дичь ниже своего достоинства, колосс оставил монастырь в покое и громадными шагами направился вниз по долине.

Бернар и Стефан, все это время наблюдавшие за ним в окно, увидели то, чего раньше не замечали: за плечами гиганта была привешена на веревке огромная корзина, в которой, как куклы в сумке бродячего комедианта, сидели десять человек — ученики и помощники Натери.

О странствиях колосса по Аверуану впоследствии ходили бесчисленные легенды — ведь ничего подобного прежде не случалось на памяти людской.

Пастухи, пасущие свои стада на холмах, при его приближении разбегались вместе со своими питомцами, чтобы не быть походя растоптанными громадной ступней. Пройдя вдоль ручья, дававшего начало реке Исуаль, колосс вышел к границам леса и здесь выдрал с корнем вековую сосну, из которой сделал себе дубину. Этой дубиной он превратил в развалины часовню, стоявшую на краю леса, затем промчался по небольшому селу, как ураган, срывая с домов крыши, круша стены и давя ногами беспомощных жителей.

Так он бродил целый день, охваченный жаждой разрушения. Заслышав его издали, волки бросали затравленную добычу и, скуля, прятались в логова. По всему Аверуану тоскливо выли испуганные псы.

Люди, издали слыша громовой хохот и рев, разбегались в панике.

Хозяева укрепленных замков собирали своих вассалов, поднимали подвесные мосты и готовились к осаде. Крестьяне забивались в пещеры, погреба, в высохшие колодцы. Кое‑ кто в ужасе зарывался в стога сена, надеясь, что гигант не заметит их и пройдет стороной. Церкви были переполнены беженцами, уповающими на защиту Всевышнего.

Голосом оглушительным, точно летний гром, колосс изрыгал чудовищные проклятия и непристойности.

Люди слышали, как он обращался к группке людей, которых он нес за спиной в огромной дощатой корзине, менторским тоном, точно учитель, разговаривающий со своими учениками. Люди, помнившие Натери, уловили в чертах громадного лица немыслимое сходство со сбежавшим колдуном. По округе распространился слух, что отвратительный карлик, заключив сделку с дьяволом, вселил свою душу в это огромное тело и вернулся, чтобы излить на весь мир переполнявшую его злобу. Немало было толков и о том, откуда взялось новое воплощение Натери.

Было бы слишком утомительно перечислять подробности его богомерзких деяний. Он пронесся по Аверуану, подобно разрушительному смерчу, и не существовало такой мерзости и жестокости, которую бы он ни совершил. Говорят, что он ловил людей, пытавшихся бежать от него, и отрывал им руки и ноги, как ребенок отрывает крылья мухам.

Многие очевидцы рассказывали о том, как гигант расправился с Пьером, хозяином замка Ла Френэ, отправившимся со своими людьми и собаками поохотиться на оленей. Настигнув всадника, он сгреб его вместе с лошадью и, перешагивая через вершины деревьев, отнес к замку Ла Френэ, где с размаха, швырнул о гранитную стену. Затем, поймав оленя, которого преследовал несчастный Пьер, отправил его следом. Огромные кровавые пятна были еще долго видны на камнях, пока осенние дожди и зимние снега не смыли их.

С особым азартом расходившийся колосс осквернял христианские святыни: ходили слухи о статуе Пресвятой Девы, которую он сбросил в воды Исуали, привязав к ней тело повешенного преступника; о полусгнивших трупах, которые он выкопал из могил и забросил во двор бенедиктинского монастыря; о церкви святого Зиновия, которую он вместе с клиром и прихожанами завалил горой нечистот, разорив для этого навозные кучи всех окрестных деревень.

 

Глава 8. ПАДЕНИЕ КОЛОССА

 

Гигант шатался по всему Аверуану зигзагами, точно пьяный, оставляя за собой разоренный край, разрушенные деревни и вытоптанные нивы. И даже когда солнце, покрасневшее от стелющегося над землей дыма, уходило за горизонт, люди могли видеть во мраке огромную черную фигуру и слышать раскаты громового хохота.

Приблизившись к воротам Вийона на закате, Гаспар дю Норд увидел за своей спиной голову и плечи великана, возвышавшиеся над макушками вековых деревьев. Гигант двигался вниз по течению Исуали, время от времени наклоняясь, должно быть, для того, чтобы пришибить какого‑ нибудь бедолагу.

Гаспар попытался ускорить шаги, хотя и был совершенно измучен.

Однако он не думал, что чудовище вторгнется в Вийон раньше следующего утра. Несомненно, душа Натери, живущая теперь в этом колоссальном теле, отложит месть до утра, чтобы иметь возможность насладиться ею сполна, а ночью продолжит терроризировать окрестные села.

Несмотря на то, что костюм Гаспара превратился в грязные лохмотья, а испачканное лицо стало почти неузнаваемым, стражники пропустили юношу в ворота без лишних расспросов.

Вийон уже был наводнен людьми, бежавшими под защиту спасительных городских стен, и ни одной, даже самой сомнительной личности, не было отказано в приюте. На городских стенах стояли солдаты с луками в руках, готовые преградить дорогу гиганту. Арбалетчики разместились над воротами, а вокруг бастионов были расставлены баллисты. Город бурлил и гудел, точно растревоженный улей.

На улицах Вийона царили паника и неразбериха. Бледные растрепанные женщины бесцельно метались по городу, слышался детский плач, мычание и блеяние скотины, спешно согнанной под защиту городских укреплений. Сделанные наспех факелы мрачно коптили в сумерках, сгущавшихся так стремительно, словно на город уже упала зловещая тень. С трудом прокладывая себе дорогу через царящий на улицах хаос, Гаспар пробирался к своей мансарде, подобно измученному, но упорному пловцу, который до последнего вздоха продолжает бороться с волнами.

Войдя в дверь, он немедленно повалился на свое узкое ложе и заснул непробудным сном. Его разбудило бледное сияние луны, льющееся сквозь незавешенное окно. Гаспар встал и провел остаток ночи в неких таинственных приготовлениях, которые считал единственной возможностью одолеть чудовище, созданное и оживленное злой волей Натери.

Лихорадочно работая в свете заходящей луны и последней своей свечи, юноша собрал различные снадобья и смешал их в темно‑ серый порошок, который, будучи всыпан в ноздри мертвецов, заставлял их вернуться в могилы и заснуть вечным сном. Он приготовил внушительное количество порошка, здраво рассудив, что для того, чтобы справиться с гигантом, одной щепотки будет недостаточно. Огонек свечи почти исчез в лучах встающего солнца, когда Гаспар закончил читать заклинание, которое должно было усилить действие порошка. Он не слишком охотно использовал эту формулу, взывавшую к помощи Аластора, но другого выхода не было, ибо клин, как известно, вышибают клином, а с колдовскими чарами борются лишь с помощью более сильных чар.

Новый день принес новые страхи вийонским обывателям. Гаспар чувствовал, что мстительный великан, который всю ночь кружил по Аверуану, утром приблизится к ненавистному городу. Его предчувствие оправдалось, ибо едва юноша закончил работу, с улицы донесся нарастающий гул, испуганные крики и далекий рев гиганта.

Гаспар знал, что ему нельзя терять ни минуты, если он хочет найти удобное место, откуда можно будет всыпать порошок в ноздри стофутового колосса Городские стены и большинство церковных шпилей были недостаточно высоки для этого, и после недолгого размышления Гаспар решил, что собор, стоящий на главной площади Вийона, будет единственным подходящим зданием. Юноша был уверен, что солдаты вряд ли смогут надолго задержать чудище. Ни одно земное оружие не может нанести ему сколько‑ нибудь серьезных ран: ведь ожившего мертвеца нельзя остановить, даже с головы до ног утыкав стрелами или пронзив дюжиной пик.

В страшной спешке юноша наполнил порошком вместительный кожаный кошель и, повесив его на пояс, присоединился к взволнованной толпе на улицах. Многие спешили к собору, надеясь найти убежище в его священных стенах, и Гаспару оставалось лишь плыть по воле неистовствующего людского потока.

Неф собора был заполнен верующими, и священники, чьи голоса время от времени срывались от тщательно скрываемого страха, служили торжественные мессы. Не замеченный измученной и отчаявшейся толпой Гаспар нашел головокружительную винтовую лестницу, ведущую на крышу главной башни.

Здесь он и устроился, затаившись за фигурой каменного грифона. Со своего места он мог видеть приближение великана, чьи голова и плечи возвышались над городскими стенами и башнями. Тучи стрел летели навстречу чудовищу, но оно не останавливалось, даже для того, чтобы отмахнуться от них. Камни, выпущенные из баллист, не произвели на колосса никакого действия, а тяжелые арбалетные болты, засевшие в его плоти, казались гиганту всего лишь занозами. Достигнув городской стены, он взмахнул огромной дубиной, сшибая с нее крошечные человеческие фигурки, а затем, не спеша, перелез через нее и очутился в Вийоне.

Рыча и заливаясь ликующим хохотом, он несся по узким улочкам, безжалостно топча всех, кто не успел скрыться с его пути, и разрушая крыши домов могучими ударами дубины. Одним взмахом руки он проламывал крышу или сшибал церковную колокольню, заставляя колокола заходиться жалобным звоном. Отчаянные вопли и стоны отмечали его путь по городу.

Затем колосс подошел к собору, разглядывая величественное здание налитыми кровью глазами. Вскоре он навис над соборной башней, где поджидал его спрятавшийся Гаспар. Голова великана была вровень с вершиной башни, глаза неистово сверкали, а губы изгибались в плотоядной ухмылке. Голосом, похожим на раскаты грома, он воскликнул:

— Эй вы, верные овцы бессильного Бога! Выходите и кланяйтесь великому Натери, или отправитесь прямиком в ад!

Но тут Гаспар показался из‑ за своего укрытия и встал на виду у бушующего колосса.

— Поди‑ ка сюда, Натери, если это и вправду ты, — дерзко выкрикнул юноша. — Подойди ближе, ибо я хочу потолковать с тобой.

Выражение безумной ярости сменилось на лице великана неописуемым изумлением. Глядя на Гаспара, точно завороженный, он медленно опустил дубину и наклонился к башне, пока его лицо не оказалось всего в нескольких футах от бесстрашного юноши. Затем, убедившись, что перед ним и впрямь Гаспар, чудовище вновь взревело от ярости. Огромная рука потянулась к Гаспару, грозя стереть его в порошок.

— Ты ли это, Гаспар, мой малодушный ученик? — оглушительно прорычал колосс. — Я же оставил тебя гнить в подземельях Илурни, а теперь встречаю на крыше этого проклятого собора! Тебе следовало остаться там, куда я тебя бросил, — возможно, тогда ты прожил бы чуть подольше!

Трясущимися пальцами Гаспар отвязал от пояса кошель с порошком, и, когда огромная рука нависла над его головой, вытряхнул его содержимое прямо в лицо гиганту. Злобно ухмыляющиеся губы на мгновение исчезли в сером облаке. Через мгновение неистовый блеск в его глазах потух, гигантская рука безжизненно повисла. С грохотом выронив дубину, колосс развернулся и побрел назад по разоренному городу.

Шагая, он что‑ то сонно бормотал себе под нос, и люди, слышавшие его, клялись, что его голос больше не был похож на голос Натери, теперь в нем слышался гул и ропот множества голосов. А голос самого колдуна, ничуть не более громкий, чем он был при жизни, время от времени пробивался сквозь этот хор, точно сердито возражая кому‑ то.

Перебравшись через стену, колосс бродил в округе на протяжении долгих часов, и многие полагали, что он разыскивает те могилы, из которых были подняты составлявшие его тела затем начал раскапывать глинистый холм, возвышавшийся над берегом реки. Выкопав в желтой глине огромную яму, он рухнул, придавив собой корзину, в которой сидели его ученики, и затих.

Еще много дней никто не осмеливался приблизиться к этому месту, и гигантский труп гнил под летним солнцем, порождая чудовищное зловоние. А те, кто решился подойти к нему наступившей осенью, когда запах ослабел, утверждали, что слышали исходивший от огромной туши голос Натери, который чем‑ то возмущался.

Что же касается Гаспара дю Норда, спасшего Вийон, то он дожил до преклонных лет, окруженный всеобщим уважением, и был единственным в тех краях колдуном, чья деятельность ни разу не вызвала неудовольствия церкви.

 

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ

 

 

КОЛДУНЬЯ ИЗ СИЛЕРА

 

 

КОНЕЦ РАССКАЗА

 

 

The End of the Story (1930)

 

Это повествование было найдено в бумагах Кристофа Морана, студента, изучающего право в Туре, после его необъяснимого исчезновения во время поездки к своему отцу в Мулен в ноябре 1798 года.

«Вот— вот должна была разразиться гроза. Зловещие коричневато‑ пурпурные осенние сумерки окутали Аверуанский лес Деревья вдоль дороги, по которой я ехал, превратились в черные расплывчатые громады, а сама дорога, неясная и призрачная, казалось, слабо колышется передо мной. Я пришпорил лошадь, утомленную нашим путешествием, которое началось на рассвете, и она, много часов назад перешедшая на рысь, галопом поскакала по темнеющей дороге между огромных дубов, чьи сучья склонялись над нами, словно желая схватить одинокого путника.

С ужасающей быстротой на нас опускалась ночь. Темнота превращалась в ощутимую звенящую завесу. Смятение и отчаяние заставляли меня вновь и вновь пришпоривать свою лошадь с все возрастающей жестокостью. Но первые дальние раскаты приближающейся бури уже мешались со стуком копыт, и вспышки молний освещали наш путь, который, к моему изумлению (я полагал, что нахожусь на главном Аверуанском тракте), странным образом сузился и превратился в хорошо утоптанную тропу. Решив, что сбился с пути, но тем не менее не отважившись вернуться в пасть тьмы, туда, где сгущались косматые грозовые облака, я спешил вперед, надеясь, что такая ровная дорога приведет меня к какому‑ нибудь домику или замку, где я мог бы найти приют до утра.

Мои надежды вполне оправдались, ибо через несколько минут я различил среди деревьев проблески света и неожиданно очутился на открытой опушке. Впереди на невысоком холме возвышалось большое здание, на нижнем этаже которого светилось несколько окон, а крыша казалась почти неразличима на фоне бешено бегущих туч.

«Вне всякого сомнения, это монастырь», — подумал я, остановив свою лошаденку и спешившись. Подняв тяжелый медный молоток в виде собачьей головы, я из всей силы ударил им о крепкую дубовую дверь. Раздавшийся звук оказался неожиданно громким и звонким, отозвавшимся в темноте зловещим эхом. Я невольно поежился. Но мой страх полностью рассеялся, когда через миг дверь распахнулась, открыв ярко освещенный коридор, и передо мной на пороге предстал высокий румяный монах.

— Прошу пожаловать в Перигонское аббатство, — учтиво пригласил он. В тот же самый миг появился еще один человек в рясе с капюшоном и увел моего коня в стойло. Как только я пробормотал бессвязные слова благодарности и признательности, разразилась буря, и страшные потоки дождя, сопровождаемые приближающимися раскатами грома, с демонической яростью обрушились на закрывшуюся за мной дверь.

— Какая удача, что вы так своевременно нас нашли, — заметил монах. — В такую непогоду в лесу пришлось бы несладко и человеку, и зверю.

Догадавшись, что я был столь же голоден, сколь и изнурен, он провел меня в трапезную и поставил передо мной миску со щедрой порцией баранины с чечевицей, кувшин отличного крепкого красного вина и дал ломоть хлеба.

Пока я ел, он сидел за столом напротив меня. Отчасти утолив голод, я воспользовался возможностью и более внимательно рассмотрел своего гостеприимного хозяина. Он был высоким и крепко сбитым, а лицо, со лбом, ничуть не менее широким, чем мощная челюсть, выдавало острый ум вкупе с жизнелюбием. От него веяло каким‑ то изяществом и утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и воспитанием. Про себя я подумал: «Да этот монах глотает книги с такой же охотой, как и вина». Очевидно, по выражению моего лица монах догадался, что меня мучает любопытство, ибо, точно отвечая на мои мысли, представился:

— Я — Хилари, настоятель Перигона. Мы — орден бенедиктинцев, живущих в мире с Богом и людьми, и мы не считаем, что дух надо укреплять, умерщвляя или истощая плоть. В наших закромах множество всяческих яств, а наши погреба хранят старейшие отборные вина, сделанные в Аверуане. И, если это вам интересно, у нас есть библиотека, заполненная редчайшими томами, драгоценными манускриптами, шедеврами язычества и христианства, среди которых есть даже несколько уникальных произведений, переживших пожар Александрии.

— Очень признателен за ваше гостеприимство, — ответил я, кланяясь. — Я — Кристофер Моран, изучаю право. Сейчас я еду домой из Тура во владения отца под Муленом. Я тоже люблю книги, и ничто не могло бы доставить мне большее удовольствие, чем привилегия изучить библиотеку столь богатую и диковинную, как та, о которой вы говорите.

С этого момента, пока я доедал свой ужин, мы обсуждали классику и соревновались в цитировании отрывков римских, греческих и христианских авторов. Мой хозяин проявил такую блестящую образованность, широкую эрудицию и глубокое знание как в древней, так и в современной литературой, что я почувствовал себя в сравнении с ним не более чем простым новичком. Он, в свою очередь, был так любезен, что похвалил мою весьма далекую от совершенства латынь, так что к тому времени, когда я осушил бутылку красного вина, мы уже по‑ приятельски болтали, точно два старых друга.

Всю мою усталость как рукой сняло, и ей на смену пришло редкостное ощущение довольства, физического комфорта, перемешанного с ясностью и остротой ума. Поэтому, когда настоятель предложил пройти в библиотеку, я с готовностью согласился.

Он провел меня по длинному коридору, с обеих сторон которого располагались монашеские кельи, и открыл большим медным ключом, свисавшим с его пояса, дверь огромного зала с высокими потолками и несколькими окнами‑ бойницами. Воистину, мой хозяин нисколько не преувеличивал, рассказывая о сокровищах библиотеки, ибо длинные полки были завалены книгами, и еще множество фолиантов громоздились на столах или возвышались грудами в углах. Там были свитки папируса, пергамента и вощеной бумаги, диковинные византийские и коптские книги, древние арабские и персидские манускрипты в раскрашенных или осыпанных драгоценными камнями обложках; десятки бесценных инкунабул, сошедших с первых печатных станков; бесчисленные монастырские копии античных авторов в переплетах из дерева и слоновой кости, с богатыми иллюстрациями и украшениями, которые зачастую и сами по себе были произведениями искусства.

С осторожностью, достойной истинного любителя, настоятель Хилари раскрывал передо мной том за томом. Многих книг я никогда раньше не видал, а о некоторых даже и не слышал. Мой рьяный интерес, неподдельный энтузиазм явно доставлял ему удовольствие, ибо через некоторое время монах нажал на скрытую внутри одного из библиотечных столов пружину и вытащил длинный ящик, в котором, как он сказал мне, содержались такие сокровища, которые он не отваживался вынимать в присутствии остальных, и о чьем существовании монахи даже не догадывались.

— Вот, — продолжал он, — три оды Катулла, которых вы не найдете ни в одном опубликованном издании его произведений. А вот подлинная рукопись Сапфо — полная копия поэмы, которая доступна всем остальным лишь в виде разрозненных отрывков. А тут два утерянных предания Милета, письмо Перикла к Аспазии, неизвестный диалог Платона и древняя арабская работа по астрономии, написанная неизвестным автором, в которой предвосхищена теория Коперника. И, наконец, вот печально известная «История любви» Бернара Велленкура, все издание которой было уничтожено сразу же после выхода в свет, и кроме этой копии, сохранилась лишь еще одна, известная.

С благоговением, перемешанным с любопытством, глядя на редкостные, неслыханные сокровища, которые он открывал передо мной, я заметил в углу ящика тоненькую книжицу в простом переплете из темной кожи. Я осмелился взять ее, обнаружив, что она содержит несколько листов убористого рукописного текста на старофранцузском.

— А это что такое? — обратился я с вопросом к Хилари, чье лицо, к моему крайнему изумлению, неожиданно приняло грустное и беспокойное выражение.

— Лучше бы ты не спрашивал, сын мой, — с этими словами он перекрестился, а его голос перестал быть добродушным, и в нем зазвучали резкие, взволнованные и полные печального беспокойства нотки. — Проклятие лежит на страницах, которые ты держишь в руках: губительные чары довлеют над ними. Тот, кто отважится прочесть их, в тот же миг окажется в огромной опасности как телом, так и душой.

Он решительно забрал у меня книгу и положил ее назад в ящик, вновь набожно перекрестившись.

— Но, отец мой, разве такое возможно? — решился возразить я. — Какую опасность могут представлять несколько исписанных листов пергамента?

— Кристофер, есть многие вещи, постичь которые ты не в состоянии, вещи, которых тебе лучше не знать. Власть Сатаны проявляется в различных видах и разными способами. Существует множество искушений, кроме мирских и плотских соблазнов, множество бедствий, подстерегающих человека столь же коварно и незаметно, сколь и неизбежно; и есть тайные ереси и заклятия иной природы, чем те, которым предаются колдуны.

— И с чем же связаны эти страницы, если в них таится такая сверхъестественная опасность, такая пагубная сила?

— Я запрещаю тебе спрашивать об этом. — Тон монаха стал строгим, в нем послышалась какая‑ то законченность, удержавшая меля от дальнейших расспросов.

— А для тебя, сын мой, — продолжал он, — опасность возрастает вдвое, ибо ты молод и горяч, полон желаний и любопытства. Поверь мне, лучше будет забыть, что ты вообще видел эту рукопись.

Настоятель закрыл потайной ящик, и как только странная рукопись оказалась на своем месте, выражение гнетущего беспокойства на его лице сменилось прежним добродушием.

— А сейчас, — возвестил он, повернувшись к одной из книжных полок, — я покажу тебе копию Овидия, когда‑ то принадлежавшую самому Петрарке.

Преподобный Хилари снова превратился в славного ученого, доброго и радушного хозяина, и я понял, что не стоит пытаться вновь заговаривать о загадочной рукописи. Но странное волнение монаха, темные и пугающие намеки, которые он обронил, смутные зловещие слова его предостережения возбудили во мне нездоровое любопытство, и хотя я отдавал себе отчет в том, что охватившее меня наваждение безрассудно, остаток вечера я не мог думать ни о чем другом. Всевозможные догадки, фантастические, абсурдные, скандальные, нелепые, ужасные, бродили в моем воспаленном мозгу в то время, когда я из вежливости восхищался инкунабулами, которые Хилари любезно доставал с полок и демонстрировал мне.

Около полуночи он проводил меня в мою комнату — комнату, которая была отведена специально для гостей и обставлена с большими удобствами, даже, можно сказать, с большой роскошью, чем кельи монахов и самого настоятеля, ибо там были и пышные занавеси, и ковры, а на кровати лежала мягкая перина. Когда мой гостеприимный хозяин удалился, а я, к моему большому удовольствию, убедился в мягкости своей постели, в моем мозгу все еще клубились вопросы относительно запретной рукописи. Хотя буря уже прекратилась, я долго не мог уснуть, а когда наконец сон пришел ко мне, я крепко заснул и спал без сновидений.

Когда я пробудился, ясные, точно расплавленное золото, потоки солнечного света изливались на меня из окна. Гроза совсем прошла, и на бледно‑ голубых октябрьских небесах не было видно ни намека на облачко. Я подбежал к окну и увидел осенний лес и поля, блестящие от росы. Пейзаж был поистине прекрасен и исполнен той идиллии, всю степень которой может постичь лишь тот, кто, как я, долгое время прожил в городских стенах, окруженный высокими зданиями вместо деревьев и ступающий по булыжной мостовой, а не по мягкой траве. Но как бы ни очаровательно казалось представшее моим глазам зрелище, оно удержало мой взгляд лишь на короткий миг, а затем я увидел возвышающийся над верхушками деревьев холм, который не мог быть дальше, чем в миле отсюда. На вершине его виднелись руины старого замка, запущенное состояние стен и башен которого было явно видно даже отсюда. Они неодолимо притягивали мой взгляд и обладали неизъяснимой романтической прелестью, которая казалась столь естественной, столь неотъемлемой частью пейзажа. Я не мог отвести от него взгляда. Застыв у окна, я пристально изучал все мельчайшие подробности полуразрушенных от времени башен и бастионов. Была какая‑ то неуловимая притягательность в самой форме, размерах и расположении громады замка — притягательность, схожая с тем воздействием, которое оказывает на нас нежная мелодия, волшебная рифма какого‑ нибудь стихотворения или черты любимого лица. Глядя на нее, я погрузился в мечты, которые не мог впоследствии воспроизвести, но которые оставили после себя то же самое мучительное чувство невыразимого наслаждения, какое порой вызывают полузабытые ночные грезы.

Меня возвратил к действительности негромкий стук в дверь, и я осознал, что забыл одеться. Это настоятель пришел узнать, как я провел ночь, и сказать, что мне подадут завтрак, когда бы я ни захотел выйти. Я почему‑ то почувствовал себя немного смущенным, даже пристыженным за то, что меня застали врасплох, и, хотя в том не было никакой необходимости, извинился перед преподобным Хилари за свою нерасторопность. Тот, как мне показалось, бросил на меня проницательный изучающий взгляд и быстро отвел глаза, с радушной любезностью хорошего хозяина ответив, что мне не за что извиняться.

Позавтракав, я с многочисленными выражениями признательности за гостеприимство сказал Хилари, что мне пора продолжить свое путешествие. Но его огорчение от моего заявления об отъезде было столь искренним, его приглашение задержаться хотя бы еще на день прозвучало так неподдельно сердечно, он так настойчиво меня уговаривал, что я согласился остаться. В действительности же меня не нужно было долго упрашивать, ибо кроме того, что я испытывал подлинную симпатию к Хилари, тайна запретной рукописи всецело завладела моим воображением. Помимо того, для юноши, обладающего тягой к познанию, доступ к богатейшей монастырской библиотеке оказался редкой роскошью, бесценной возможностью, которую не следовало упускать.

— Я хотел бы произвести некоторые исследования при помощи вашей несравненной коллекции, — сообщил я монаху.

— Сын мой, я буду очень рад, если ты останешься. Мои книги будут в твоем полном распоряжении всякий раз, когда тебе это будет нужно, — объявил настоятель, снимая с пояса ключ от библиотеки и отдавая его мне. — Мои обязанности, — продолжил он, — вынуждают меня на несколько часов покинуть стены монастыря, а ты, несомненно, в мое отсутствие захочешь позаниматься.

Чуть позже настоятель извинился и ушел. В предвкушении столь желанной возможности, которая безо всякого труда сама упала мне в руки, я поспешил в библиотеку, снедаемый желанием прочитать запретную рукопись. Едва взглянув на ломившиеся от книг полки, я отыскал стол с потайным ящиком и стал отыскивать пружину. Через несколько томительных минут я наконец нажал на нужную точку и вытащил ящик. Мной руководил импульс, обратившийся в настоящее наваждение, лихорадочное любопытство, граничившее с помешательством, и даже ради спасения собственной души я бы не согласился подавить желание, заставившее меня вынуть из ящика тонкую книгу в простой, без всяких надписей, обложке.

Усевшись в кресло около одного из окон, я начал просматривать страницы, которых насчитывалось лишь шесть. Почерк казался очень необычным, буквы были выписаны с такой причудливостью, какой я никогда раньше не встречал, а французский был не только старым, но почти варварским в своей старомодной оригинальности. Не обескураженный трудностями, с которыми я столкнулся при расшифровке записей, с диким непостижимым волнением, охватившим меня с первых же прочитанных слов, я, как зачарованный, продолжал чтение.

Там не было ни заголовка, ни даты, а текст был повествованием, которое начиналось почти так же внезапно, Как и заканчивалось. Оно рассказывало о некоем Жераре, графе де Вентильоне, который накануне женитьбы на знатной и прекрасной девушке, Элеонор де Лис, встретил в лесу рядом со своим замком странное получеловеческое создание с копытами и рогами. Поскольку Жерар, как гласило повествование, считался благородным юношей, чья отвага, равно как и христианское благочестие, были всем известны, он, во имя Спасителя нашего, Иисуса Христа, приказал этому существу остановиться и рассказать все о себе.

Дико расхохотавшись в наступивших сумерках, странное существо бешено заплясало перед ним, вскричав:

— Я — сатир, а твой Христос для меня значит не больше, чем сорняки на помойке.

Ошеломленный подобным святотатством, Жерар чуть было не выхватил свой меч и не умертвил омерзительное создание, но оно опять закричало:

— Остановись, Жерар де Вентильон, и я открою тебе секрет, который заставит тебя забыть поклонение Христу и свою прекрасную невесту и велит тебе отвернуться от мира и от самого солнца добровольно и без сожалений.

И Жерар, хотя и не слишком охотно, наклонился и подставил сатиру ухо, и тот подошел ближе и что‑ то шепнул в него. Что было сказано, так и осталось неизвестным, но прежде чем исчезнуть в темнеющей лесной чаще, сатир снова возвестил:

— Власть Христа, как черный иней, сковала все леса, поля, реки, горы, где мирно жили веселые бессмертные богини и нимфы былого. Но в скрытых пещерах, в далеких подземных убежищах, глубоких, как ад, выдуманный вашими священниками, все еще живет языческая красота и восторги.

И с этими словами странное создание снова разразилось диким нечеловеческим хохотом и исчезло среди темных деревьев.

G того момента Жерара де Вентильона точно подменили. В тоске он вернулся в свой замок, не бросив, против обыкновения, ни слова приветствия слугам, и так же молча сидел в своем кресле или бродил по залам, и даже почти не притронулся к принесенной ему еде. Не пошел он в тот вечер навестить и свою невесту, нарушив данное ей обещание; но, когда приблизилась полночь, с восходом красной, точно окунувшейся в кровь, ущербной луны, граф тайком прокрался через заднюю дверь замка и по старой, почти заросшей лесной тропе пробрался на развалины замка Фосефлам, возвышавшегося на холме против монастыря бенедиктинцев в Перигоне.

Эти развалины (как говорилось в рукописи), были очень древними, и давно заброшенными обитателями этих краев, ибо с ними связывали множество легенд о древнем Зле, и говорили, что в них обитали злые духи, и руины служили местом встреч колдунов и суккуб. Но Жерар, как будто забыв о дурной славе этих мест или не боясь ее, точно одержимый дьяволом, бросился в тень осыпавшихся стен и наощупь, словно следуя в хорошо известном ему направлении, прошел к северному концу внутреннего двора замка. Там он правой ногой ступил на плиту, находившуюся под двумя центральными окнами, прямо между ними, и отличавшуюся от остальных своей треугольной формой. Под его ногой плита сдвинулась и наклонилась, открывая гранитные ступени, ведшие в подземелье. Затем Жерар зажег принесенный с собой факел и спустился вниз по ступеням, а плита за его спиной заняла свое прежнее место.

На следующее утро его невеста, Элеонор де Лис, и вся свадебная процессия напрасно ждали графа у собора в Вийоне, главном городе Аверуана, где было назначено венчание. С того дня никто больше не видел Жерара Вентильона и ничего не слышал ни о нем самом, ни о судьбе, постигшей его…

Таково было содержание запретной рукописи, и вот так она заканчивалась. Как я уже упоминал, на ней не было ни даты, ни указания того, кто был ее автором и как до его сведения дошли описанные в ней события. Но, как ни странно, я ни на минуту не усомнился в ее правдивости, и одолевавшее меня любопытство относительно содержания рукописи немедленно сменилось жгучим желанием, в тысячу раз более могущественным, более неотступным, узнать конец этого рассказа и выяснить, что же нашел Жерар де Вентильон, спустившись по потайной лестнице.

Когда я читал это повествование, мне, конечно же, Пришло в голову, что замок Фосефлам, описанный в нем, ч был теми самыми руинами, которые я в то утро увидел из окна моей спальни, и, обдумывая этот факт, я все больше и больше впадал в безумную лихорадку, загорался неистовым порочным возбуждением. Вернув манускрипт в потайной ящик, я ушел из библиотеки и некоторое время бесцельно бродил по коридорам монастыря. Случайно наткнувшись на того же монаха, который накануне увел в стойло мою лошадь, я отважился спросить его, как можно более осторожно и осмотрительно, о развалинах, которые были видны из монастырских окон.

Услышав мой вопрос, он перекрестился, и его широкое добродушное лицо омрачило испуганное выражение.

— Это развалины замка Фосефлам, — ответил он. — Говорят, что они многие годы служат жилищем злых духов, ведьм и демонов. В этих руинах они устраивают свои шабаши, описывать которые у меня язык не повернется. Ни одно людское оружие, никакие изгоняющие нечистую силу заговоры, ни даже святая вода не властны над этими демонами. Много отважных рыцарей и монахов исчезли во мраке Фосефлама, не вернувшись назад. Однажды, как говорят, сам настоятель Перигона отправился туда, чтобы бросить вызов силам Зла, но что отдало его в руки суккуб, никто не знает и даже не догадывается. Некоторые говорят, что демоны — омерзительные старухи, чьи тела заканчиваются змеиными хвостами; другие утверждают, что они — женщины, чья красота затмевает красоту всех смертных женщин, чьи поцелуи даруют дьявольское наслаждение, пожирающее людскую плоть, будто адский огонь… Что же до меня, не знаю, какие из этих слухов верны, но я бы не отважился отправиться в замок Фосефлам.

Еще прежде, чем он закончил говорить, в моем мозгу созрело решение, что мне необходимо пойти туда, чтобы собственноручно выяснить все, что можно, если это будет в моих силах. Желание оказалось таким неодолимым, что даже если бы я был исполнен решимости до последнего сопротивляться ему, я проиграл бы эту битву, точно околдованный какими‑ то могущественными чарами. Предостережение преподобного Хилари, таинственная неоконченная история из древней рукописи, дурная слава, на которую намекал монах, — все это, казалось бы, должно было испугать меня и отвратить от подобного решения, но, напротив, на меня точно нашло какое‑ то затмение, и мне казалось, что за всем этим скрывалась некая восхитительная тайна, запретный мир невыразимых явлений и неизведанных наслаждений. Мысли об этом воспламенили мое воображение и заставили сердце лихорадочно колотиться. Я не знал, и не мог даже предположить, что могут представлять собой эти наслаждения, но каким‑ то загадочным образом был уверен в их совершенной реальности, точно так же, как настоятель Хилари верил в существование рая.

Я решил отправиться на руины в тот же день, пока не вернулся Хилари, который, как я инстинктивно чувствовал, с подозрением отнесся бы к подобному намерению с моей стороны и непременно воспротивился бы этому.

Мои приготовления были очень просты и заняли всего лишь несколько минут. Я положил в карман огарок свечи, позаимствованный из спальни, взял в трапезной краюшку хлеба и убедившись, что мой верный кинжал в ножнах, незамедлительно покинул гостеприимный монастырь. Встретив во дворе двоих братьев, я сказал им, что собираюсь прогуляться по лесу. Они удостоили меня веселым «pax vobiscum» и пошли своей дорогой, занятые разговором.

Стараясь идти как можно более прямой дорогой к Фосефламу, башни которого часто исчезали за переплетающимися сучьями деревьев, я вошел в лес. Я шел без дороги, и мне часто приходилось отклоняться в сторону от намеченного пути, чтобы обойти густой подлесок. В лихорадочной спешке, охватившей меня, казалось, что прошли часы, пока я добрался до вершины холма, где возвышались развалины, но на самом деле путь вряд ли занял чуть более получаса. Преодолев последний откос, я внезапно увидел перед собой замок, возвышавшийся в центре ровной площадки, которую представляла собой вершина. В разрушенных стенах пустили корни деревья, а обвалившиеся ворота заросли кустарником, ежевикой и крапивой. Не без труда пробившись сквозь эти заросли и изорвав колючками свою одежду, я, как и Жерар де Вентильон в старинной рукописи, пошел к северному концу дворика. Между плитами мостовой разрослись зловеще огромные стебли бурьяна, чьи толстые мясистые листья уже тронули коричневые и лиловые краски дыхания наступившей осени. Но я вскоре отыскал треугольную плиту, описанную в повествовании, и без малейшего промедления и колебания ступил на нее правой ногой.

Сумасшедшая дрожь, трепет безрассудного торжества, окрашенного легким волнением, пробежала по моему телу, когда огромная плита легко накренилась под моей ногой, обнаруживая темные гранитные ступени, точно так же, как в древнем манускрипте. Теперь на короткий миг смутные страхи, навеянные намеками монахов, ожили в моем воображении, превратившись в неизбежную реальность, и я остановился перед чернеющим отверстием, готовым поглотить меня, раздумывая, не дьявольские ли чары привели меня сюда, в царство неведомого ужаса и немыслимой опасности.

Я колебался, однако лишь несколько мгновений. Затем чувство опасности померкло, ужасы, описанные монахами, превратились в причудливый сон, и очарование чего‑ то непостижимого, что было все ближе и ближе, охватило меня, точно крепкое объятие любящих рук. Я зажег свечу и начал спускаться по лестнице, и точно так же, как за Жераром Вентильоном, треугольная каменная глыба бесшумно закрылась за мной и заняла свое место в вымощенном полу. Несомненно, ее приводил в движение какой‑ то механизм, срабатывавший под воздействием человеческого веса на какую‑ нибудь из ступеней, но я не остановился, чтобы выяснить, каким образом он работает, и не пытался найти способ заставить плиту открыться изнутри, чтобы я мог вернуться.

Там была, пожалуй, дюжина ступенек, ведущих в низкий, узкий, пахнущий плесенью склеп, где не было ничего, кроме древней, покрытой пылью паутины. Дойдя до конца, я обнаружил маленькую дверцу, сквозь которую прошел во второй склеп, который отличался от первого лишь тем, что казался более просторным и более пыльным. Оставив за спиной еще несколько таких же склепов, я очутился в длинном коридоре или туннеле, местами перегороженном каменными глыбами или грудами булыжников, обрушившимися со стен. Он выглядел очень неприглядным, и в нос мне бил омерзительный запах застоявшейся воды и подземной плесени. Несколько раз под моими ногами хлюпала вода, когда я вступал в маленькие лужицы. Сверху падали тяжелые капли, зловонные и липкие, будто просочившиеся из склепа. Мне казалось, что за колеблющимся кругом света, который давала моя свеча, во тьме уползают куда‑ то зловещие призрачные змеи, потревоженные моим приближением, но я не был уверен, были ли то действительно змеи, или лишь беспокойные отступающие тени, почудившиеся глазам, еще не привыкшим ко мгле, подземелья.

Завернув за неожиданно открывшийся передо мной поворот, я увидел то, чего менее всего ожидал, — проблеск солнечного света там, где, очевидно, был конец туннеля. Не могу сказать, что я рассчитывал там найти, но такой результат почему‑ то совершенно обескуражил меня. В некотором смятении я поспешил вперед и, вынырнув из отверстия, ослеплено моргая, оказался на ярком солнечном свету.

Еще прежде чем окончательно опомниться и протереть глаза, чтобы осмотреть окрестности, я был потрясен одним странным обстоятельством. Несмотря на то, что я вошел в подземелье утром, а все мои блуждания по склепам не могли занять больше нескольких минут, солнце уже садилось. Да и сам солнечный свет казался другим — более ярким и мягким, чем тот, который я видел над Аверуаном, а небо — синим‑ синим, даже без намека на осеннюю блеклость.

Тогда, со все нарастающим изумлением, я огляделся и не смог найти ничего не только знакомого, но и просто правдоподобного в пейзаже, расстилавшемся передо мной. Против всех разумных ожиданий, не было видно ничего похожего ни на холм, на котором стоял замок Фосефлам, ни на прилегавшую к нему местность. Вокруг меня лежала дышавшая покоем страна холмистых лугов, по которой извилистая река стремила свои золотистые воды к темно‑ лазурному морю, видневшемуся за вершинами лавровых Деревьев… Но в Аверуане никогда не росли лавры, да и море находилось в сотнях миль, так что можно представить, как меня ошеломило и потрясло это зрелище.

Предо мной раскинулся самый очаровательный пейзаж, который мне когда‑ либо доводилось видеть. Трава, в которой утопали мои ноги, казалась мягче и ярче изумрудного бархата, и в ней там и сям проглядывали фиалки и разноцветные асфодели. Темно‑ зеленые кроны деревьев, как в зеркале, отражались в золотистой реке, а вдали на невысоком холме смутно поблескивал мраморный акрополь, возвышавшийся над равниной. Все было напоено мягким дыханием весны, вот‑ вот готовой смениться теплым и радостным летом. Мне казалось, что я очутился в стране классических мифов, греческих легенд, и мало‑ помалу все мое изумление и удивление отступило перед чувством затопившего меня восторга и восхищения совершенной, неописуемой красотой этой земли.

Неподалеку, в роще лавровых деревьев, под последними лучами солнца поблескивала белая крыша. Меня немедленно позвала туда все та же, только куда более могущественная и неотступная, сила притяжения, которую я ощутил, взглянув на запретный манускрипт и на развалины замка Фосефлам. Именно здесь, понял я со сверхъестественной уверенностью, находилась цель моих поисков, награда за всю мою безумное и, возможно, нечестивое любопытство.

Войдя в рощу, я услышал раздавшийся между деревьями смех, гармонично переплетавшийся с тихим шепотом листьев в мягком, благоуханном ветерке. Мне показалось, что мое приближение спугнуло какие‑ то смутные фигуры, исчезнувшие из виду среди стволов, а один раз косматое, похожее на козла создание с человеческой головой и телом перебежало мою тропинку, будто преследуя быстроногую нимфу.

В самом центре рощицы я обнаружил мраморное здание с портиком и дорическими колоннами. Когда я приблизился к нему, меня приветствовали две девушки в одеждах древних рабынь, и хотя мой греческий был совсем плох, я без труда разобрал их речь, чему немало способствовало их безукоризненное аттическое произношение.

— Наша госпожа, Ницея, ожидает тебя, — хором объявили мне незнакомки.

Я уже ничему не удивлялся, без вопросов и бесполезных догадок воспринимая происходящее, как человек, полностью погрузившийся в какое‑ то упоительное сновидение. «Возможно, — думал я, — все это лишь приснилось мне, и я еще лежу в роскошной постели в монастыре». Но никогда прежде ночные видения, посещавшие меня, не были такими четкими и восхитительно прекрасными.

Дворец был обставлен с роскошью, граничившей с варварской, которая, несомненно, принадлежала к периоду греческого декаданса, с его смешением восточных веяний. Меня провели по коридору, блиставшему ониксом и полированным порфиром, в богато убранную комнату, где на обитой великолепными тканями софе возлежала ослепительно прекрасная, словно богиня, женщина.

При виде ее я затрепетал от охватившего меня странного волнения. Мне приходилось слышать о внезапной безумной любви, охватывавшей людей с первого взгляда на какое‑ то лицо и фигуру, но никогда раньше я не испытывал столь сильной страсти, такого всепоглощающего пыла, который я внезапно почувствовал к этой женщине. Поистине казалось, что я любил ее долгое время, сам не зная, что люблю именно ее, не в состоянии определить природу этого чувства или направить его в какое‑ то русло.

Невысокого роста, она обладала совершенной фигурой, чьи безупречные контуры и очертания были исполнены невыразимой чувственности. Ее темно‑ сапфировые глаза казались бездонными, точно летний океан, и я чувствовал, будто погружаюсь в их жаркую глубину. Изгиб ее соблазнительных губ таил в себе какую‑ то загадку, они были одновременно печальными и нежными, словно уста античной Венеры. Волосы, скорее медные, чем белокурые, ниспадали на шею, уши и лоб прелестными локонами, перехваченные простой серебристой лентой. Во всем ее облике таилась какая‑ то смесь гордости и сладострастия, Царственного высокомерия и женственной уступчивости. Ее движения казались легкими и грациозными, как у змеи.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на котором говорили ее служанки. — Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия близится. Ты и не подозревал, что те чары, что так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви!

— Кто ты? — спросил я.

Греческие слова без малейших усилий срывались с моих уст, что безмерно удивило бы меня еще час назад. Но сейчас я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.

— Я — Ницея, — ответила красавица на мой вопрос. — Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ты хочешь знать еще что‑ нибудь?

Рабыни куда‑ то исчезли. Я бросился к ложу богини и покрыл поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, которые, вне всякого сомнения, звучали абсолютно бессвязно, но тем не менее казались исполненными такой пылкости, которая заставила красавицу нежно улыбнуться.

Ее рука показалась моим губам прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на софу рядом с Ницеей, и она не воспрепятствовала моей фамильярности. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые нелепые и счастливые пустячки, которые инстинктивно срываются с губ влюбленных. Ницея оказалась такой невероятно мягкой в моих объятиях, что, казалось, в ее прелестном теле не было ни одной косточки.

В комнате бесшумно появились служанки. Они зажгли замысловато украшенные золотом красивые лампы и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что‑ нибудь, и, даже пригубив вина, жаждал еще более сладкого и хмельного напитка — поцелуев Ницеи.

Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на нежных крыльях сна, и золотые лампы и лицо Ницеи растворились в блаженной дымке и пропали из виду…

Внезапно что‑ то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Какое‑ то мгновение я даже не мог сообразить, где я, и еще меньше понимал, что же пробудило меня. Затем я услышал тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери комнаты, и, выглянув из‑ за головы спящей Ницеи, в свете ламп увидел преподобного Хилари, замершего на пороге. На его лице застыло выражение ужаса, и, поймав мой взгляд, он начал что‑ то быстро‑ быстро лопотать на латыни, и в его голосе страх мешался с отвращением и ненавистью. Я увидел, что в руках у него была большая бутыль, наполненная святой водой, и уж, конечно, догадался, для чего она предназначалась.

Взглянув на Ницею, я увидел, что она тоже проснулась, и понял, что она знает о присутствии аббата. Красавица улыбнулась мне странной улыбкой, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.

— Не беспокойся за меня, — прошептала она.

— Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! — внезапно разбушевался Хилари, переступив порог комнаты с поднятой бутылью. В тот же миг Ницея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством исчезла за дальней дверью, выходившей в рощу лавровых деревьев. Ее голос прозвенел в моих ушах, как будто доносящийся из немыслимой дали:

— Прощай, Кристофер! Но не бойся, ты вновь найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым.

Как только слова замерли вдели, капли святой воды упали на пол комнаты и на софу, где еще миг назад рядом со мной лежала Ницея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, наполнившейся осыпающейся пылью и летящим дождем обломков. Я лишился чувств, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжников в одном из склепов, по которым я проходил днем Преподобный Хилари склонился надо мной со свечой в руке, с выражением сильнейшего беспокойства и безграничной жалости на лице. Рядом с ним стояла бутыль.

— Благодарение Господу, сын мой, я нашел тебя вовремя, — пробормотал он. — Когда я вечером вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, я догадался, что произошло. Я знал, что в мое отсутствие ты прочитал проклятую рукопись и попал под ее губительные чары, точно так же, как и множество других, среди которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Все они, увы, начиная с Жерара де Вентильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, обитающей в этих склепах.

— Ламии? — переспросил я, едва осознавая, что он сказал.

— Да, сын мой, прекрасная Ницея, которую этой ночью ты сжимал в своих объятиях, ламия, древняя вампирша, создавшая в этих омерзительных склепах свой дворец дарующих блаженство иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фосефламе, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, чем людская память. Она стара, как само язычество, ее знали еще древние греки, ее пытался изгнать еще Аполлон из Тианы, и если бы ты мог увидеть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела увидел бы кольца чудовищно омерзительной змеи. Всех тех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце эта красавица, она потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарящими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью, — все это не более чем сатанинский мираж, красивый обман, выросший из пыли и плесени незапамятной смерти, древнего тлена. Он рассыпался под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Ницея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, чтобы опять возвести свой дьявольский заколдованный дворец, чтобы снова и снова предаваться невыразимой мерзости своих грехов.

Все еще в каком‑ то остолбенении, вызванном крушением моего только что обретенного счастья, от странных разоблачений, сделанных аббатом, я покорно побрел за ним по склепам Фосефлама. Монах взошел по ступеням, по которым я спускался вниз, и когда мы добрались до последней ступени, нам пришлось немного нагнуться; массивная плита повернулась вверх, пропустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил ему увести меня назад в монастырь.

Когда мой разум начал проясняться, и смятение, охватившее меня, рассеялось, ему на смену быстро пришло возмущение — яростный гнев на помешавшего нам Хилари. Не задумываясь, спас ли он меня или нет от ужасной физической или духовной опасности, я оплакивал прекрасный сон, от которого он пробудил меня. Поцелуи Ницеи все еще горели на моих губах, и я знал, что, кем бы она ни была, женщиной ли, демоном или змеей, никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить мне такое наслаждение. Однако я позаботился скрыть свое состояние от Хилари, сознавая, что если я выдам свои чувства, это всего лишь заставит его считать меня заблудшей душой…

 

 

* * *

 

Наутро, сославшись на необходимость безотлагательного возвращения домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу этот отчет о своих приключениях. Воспоминания о Ницее остаются такими же волшебно ясными, столь же невыразимо дорогими для меня, как если бы она все еще была рядом со мной, и я все еще вижу пышные занавеси полуночной спальни, освещенной причудливыми золотыми лампами, и в моих ушах все звучат слова ее прощания:

«Не бойся, ты найдешь меня, если будешь смелым и терпеливым».

Вскоре я вернусь, чтобы опять посетить развалины замка Фосефлам и вновь спуститься в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но, несмотря на близость Перигона к Фосефламу, несмотря на все свое уважение к почтенному аббату, всю признательность за его радушие и восхищение его несравненной библиотекой, я и не подумаю навестить моего доброго друга Хилари».

 

СВЯТОЙ АЗЕДАРАК

 

 

Глава 1

 

— Клянусь Рэмом, прародителем овечьих стад! Клянусь когтем Дагона и рогами Деркето! — воскликнул Азедарак, указывая пальцем на маленький пузырек из тонкого стекла с кроваво‑ красной жидкостью, стоявший перед ним на столе. — Необходимо избавиться от этого настырного брата Амброза. Я узнал, что архиепископ Аверуана послал его в Ксим с единственной целью — собрать доказательства моей тайной связи с Азазелем и Старцами. Он следил за тем, как я вызывал духов в подземелье, он слышал тайное заклинание и видел истинный облик Лилит и даже Йог‑ Сотота и Содагуи, демонов более древних, чем мир. Сегодня утром, час назад, он сел на своего белого осла и отправился обратно в Вийон. Есть два способа или, в известном смысле, один, благодаря которому я смогу избежать неприятностей и привлечения к суду за колдовство. Амброз должен проглотить содержимое этой склянки, прежде чем доберется до Аверона. В противном случае, мне самому придется выпить это снадобье.

Жан Мавуазье взглянул на пузырек, затем перевел взгляд на Азедарака. Он не только не ужаснулся, но даже не удивился, услышав из уст епископа Ксима богохульные клятвы и далеко не канонические высказывания. Он знал его слишком давно и оказал ему достаточно много услуг, необычных по своей сути, чтобы чему‑ либо удивляться. На самом деле, он знал Азедарака задолго до того, как колдун задумал стать прелатом, в тот период его существования, о котором никто из жителей Ксима даже не подозревал. И у Азедарака никогда не было секретов от Жана.

— Я понял, — кивнул Жан. — Вы можете быть уверены, содержимое этого пузырька отправится по назначению. Брат Амброз вряд ли сможет далеко уехать, даже на своем легконогом белом осле. Он не доберется до Вийона раньше завтрашнего дня. Вполне достаточно времени, чтобы его догнать. Конечно, он знает меня. По крайней мере, он знает Жана Мавуазье… Но это легко поправимо.

Азедарак понимающе улыбнулся.

— Я доверяю это дело тебе, Жан. Конечно, в моем распоряжении все сатанинские и более древние заклятия, так что опасность от этих пустоголовых фанатиков для меня не так уж велика. Однако жить под личиной христианского епископа среди всеобщего почитания, и при этом общаясь с Соперником, намного лучше, чем подвергаться гонениям за колдовство. Не хочется, чтобы мне досаждали или нарушали мой покой, или отобрали синекуру, если всего этого можно избежать.

— Пусть пожрет Молох этого ханжу‑ молокососа Амброза, — продолжал он. — Ведь я даже не подозревал его. Какой же я тупица! Он смотрел на меня с таким ужасом и смятением. Я сразу понял, что он видел тайные обряды. А когда услышал, что он уезжает, догадался проверить мою библиотеку. И обнаружил, что Книга Эйбона, содержащая древние заклинания и тайные, забытые людьми знания об Йог‑ Сототе и Содагуи, исчезла. Ты знаешь, что я еще раньше заменил ее первоначальный переплет из человеческой кожи на переплет из бараньей кожи, от христианского служебника, и поместил между вполне законных богослужебных книг. Амброз вынес ее под сутаной, чтобы представить архиепископу как доказательство того, что я занимаюсь черной магией. Никто в Авероне не сможет прочесть древние гиперборейские письмена, но им достаточно увидеть украшения и рисунки, сделанные кровью дракона, чтобы осудить меня.

Хозяин и слуга понимающе посмотрели друг на друга, Жан взирал с глубоким почтением на Азедарака. Статный, с надменно поднятой головой, резкими чертами лица, странным багровым кривым шрамом, пересекающим правую бровь, с огоньками оранжево‑ желтого пламени, горящими в глубине черных глаз, Азедарак мало походил на священника, и только обрамленная седыми волосами тонзура указывала на его принадлежность к Церкви. Азедарак, в свою очередь, воспринимал без недоверия по‑ лисьи хитрые черты лица и сдержанные манеры своего слуги, который мог, если возникала необходимость, стать кем угодно, от торговца до монаха.

— Прискорбно, — заключил Азедарак, — что вопрос о моей праведности и благочестии будет обсуждаться в Аверуане. Но рано или поздно это неизбежно произойдет, хотя бы из‑ за главного различия между мною и другими церковниками: я служу Дьяволу сознательно и по собственной воле, а они делают то же самое в своей ханжеской слепоте… Тем не менее, мы должны сделать все возможное, чтобы избежать публичного скандала и моего изгнания из этого теплого гнездышка. Сейчас только один Амброз может причинить мне вред. Отныне я буду вдвойне бдителен. Следующий шпион из Вийона, будь уверен, не обнаружит ничего, кроме благочестивых молитвенников.

 

Глава 2

 

Мысли брата Амброза беспокойно теснились в голове, и даже спокойная красота Аверуанского леса, обступившего узкую дорогу, по которой он ехал из Ксима в Вийон, не могла отвлечь его от тяжких раздумий. Ужас поселился в его душе, как свернувшаяся кольцом гадюка, И дьявольская Книга Эйбона — древнее руководство по первобытному колдовству, казалось, жгла его тело под сутаной и, как огромная горячая сатанинская печать, давила на живот. Он был не первым, кому архиепископ Клемент поручил выяснить, привержен ли Азедарак демонам подземного мира. Проведя в доме епископа месяц, Амброз узнал и увидел слишком много такого, что могло бы расстроить мысли любого набожного клирика, и что оставило неизгладимый след стыда и ужаса в его душе. Одно то, что католический прелат может служить подземным силам, втайне поощряет зло более древнее, чем Асмодей, глубоко потрясло благочестивого Амброза. С тех пор ему повсюду мерещился запах гнили и коварное вторжение Антихриста.

Проезжая среди сосен и зеленого кустарника, он сожалел, что под ним всего лишь тихоходный осел, а не быстроногий конь. Ему казалось, что его преследуют смутные лики уродливых горгулий, невидимые демоны на раздвоенных копытах крадутся за ним по пятам, скрываясь за тесно стоящими вдоль извилистой дороги деревьями. Солнце клонилось к закату. В его косых лучах тени удлинились, и лес, казалось, наполнился слабым зловонным дыханием и скрытыми шорохами. Тем не менее Амброз покрывал одну милю за другой; и пока он не заметил ни птицы, ни зверя, ни ползучего гада.

Его мысли, подстегнутые страхом, настойчиво возвращались к Азедараку, который представлялся ему восставшим из пылающей глубины Абаддона огромным Антихристом с подъятыми ввысь крылами. Снова и снова он вспоминал подземелье под епископским дворцом, где однажды ночью, вглядываясь в темноту, наблюдал ужасающую дьявольскую сцену: епископ колдовал, окруженный огромными, колеблющимися клубами дыма от нечестивых курильниц, которые смешивались с зеленовато‑ желтыми и аспидно‑ черными парами преисподней. И сквозь клубы дыма и пара проступали очертания похотливо извивающихся отродий, расплывающиеся и тающие черты отвратительных существ… Вспоминая увиденное, он опять содрогался от первобытной похотливости Лилит, вздрагивал от вселенского ужаса перед демоном Содагуи и непереносимого отвращения к тому, кто был известен колдунам Аверона как Йог‑ Сотот. «Каким гибельным могуществом обладают эти древние дьяволы, поместившие своего слугу Азедарака в самое сердце Церкви, в средоточие святой веры», — вот о чем думал он.

В течение пяти лет прелат, не вызывая ни малейших подозрений, осквернял епископство Ксима. Это было хуже богохульства еретиков. Затем различными окольными путями до Клемента дошли невероятные слухи, и тогда Амброз, молодой бенедиктинский монах, племянник Клемента, был послан в Ксим, чтобы тайно проведать, верны ли слухи о гноящемся нечестии, угрожающем целостности Церкви. Только тогда кто‑ то вспомнил, как мало известно о прошлом Азедарака, как искусно он домогался продвижения в церковной иерархии, какими скрытными и подозрительными были его поступки, благодаря которым он добился своего положения. И тогда стало ясно, что без колдовства здесь не обошлось.

Встревоженный Амброз гадал, обнаружил ли Азедарак исчезновение Книги Эйбона среди молитвенников, оскверненных ее нечестивым соседством. И если да, то сколько времени ему понадобится, чтобы связать отсутствие книги с тайным бегством своего гостя, и что он предпримет в этом случае.

В этом месте размышления Амброза были прерваны раздавшимся у него за спиной громким стуком копыт скачущего галопом коня. Лес вокруг был таким дремучим, что, появись из его глубин языческий кентавр, монах вряд ли удивился бы; и Амброз, полный тяжких предчувствий, оглянулся на приближающегося всадника Этот бородач в ярком дорогом камзоле, скачущий на прекрасном черном жеребце с богатой сбруей, очевидно, был знатным человеком или придворным Всадник догнал Амброза и проскакал мимо с вежливым поклоном, всем своим видом показывая, что спешит по своим делам Монах тут же успокоился, хотя некоторое время его тревожило неясное чувство, будто он где‑ то видел эти узкие глаза и резко очерченный профиль, с которыми так не вязалась длинная борода. Однако он с облегчением подумал, что никогда не видел этого человека в Ксиме. Всадник вскоре скрылся за поворотом лесной дороги. Амброз снова вернулся к своим воспоминаниям, вызывающим у него мрачные предчувствия и дрожь ужаса в членах.

По мере того как монах продолжал свой путь, ему казалось, что солнце опускается к вершинам деревьев как‑ то неестественно быстро. И хотя над Амброзом сияло безоблачное небо, а воздух был чист и прозрачен, дремучий лес, обступивший его со всех сторон, застыл, объятый непонятным мраком. Стволы деревьев казались странно изогнутыми, а густая листва на низко висящих ветвях пугала причудливыми очертаниями. Амброзу казалось, что тишина вокруг подобна хрупкой оболочке, которую вот‑ вот разорвут бормочущие дьявольские голоса — так тихое и спокойное течение вод вдруг нарушает вынырнувшая из глубины облепленная тиной коряга.

С огромным облегчением Амброз вспомнил, что находится совсем недалеко от постоялого двора «Услада путника». Он решил переночевать там, поскольку проделал большую часть пути до Вийона.

И действительно, через некоторое время показались огни таверны. Перед их милостивым золотистым светом безмолвные лесные тени отступили, и монах устремился к воротам постоялого двора с таким чувством, будто вырвался из лап скопища гоблинов.

Предоставив своего осла заботам конюха, Амброз вошел в таверну. Здесь его приветствовал с особым почтением к его сану тучный и елейно угодливый хозяин, поспешивший заверить, что слуге Господа будет предоставлена лучшая комната Амброз уселся за один из столов, присоединившись к другим посетителям, дожидавшимся ужина.

Среди них Амброз заметил длиннобородого всадника, который недавно обогнал его в лесу. Тот сидел в одиночестве и немного в стороне от других. Гости — пара странствующих купцов, нотариус и два солдата — отнеслись к появлению монаха с приличествующей вежливостью. Всадник же поднялся из‑ за стола и направился к Амброзу с явным намерением завязать знакомство.

— Не разделите ли вы со мной трапезу, господин монах? — предложил он. В его грубоватом, но льстивом голосе прозвучали странно знакомые нотки, и его хищный профиль снова показался Амброзу знакомым, хотя он никак не мог припомнить, где мог видеть этого человека.

— Сьер де Эмо из Турина, к вашим услугам, — представился тот. — Кажется, мы встретились с вами по дороге. Полагаю, вы, так же как и я, едете в Вийон?

Несмотря на смутное беспокойство и даже некоторое опасение, Амброз не посчитал удобным отклонить предложение. В ответ на вопрос он подтвердил, что, действительно, держит путь в Вийон. Ему совсем не нравился сьер де Эмо, узкие глаза которого, отражая свет свечей, угрожающе поблескивали, и манера держаться казалась слишком фамильярной, а любезность неискренней. Однако он проследовал вместе с ним к его столу, стоящему чуть в стороне от остальных.

— Я вижу, вы принадлежите к бенедиктинскому ордену, — продолжал сьер де Эмо со странной улыбкой, в которой как будто сквозила скрытая ирония. — Я всегда восхищался вашим орденом — самым благородным и богатым братством. Могу я узнать ваше имя?

Амброз неохотно назвал себя.

— Ну а теперь, брат Амброз, пока нам будут сервировать ужин, я предлагаю выпить по бокалу красного аверуанского за ваше здоровье и процветание вашего ордена, — предложил сьер де Эмо. — Вино поддерживает силы во время долгого путешествия и очень полезно перед хорошим мясным блюдом.

Амброзу волей‑ неволей пришлось согласиться. Он не мог понять, почему, но этот человек все больше становился ему неприятен. Где‑ то он уже слышал этот зловещий мурлыкающий голосок, и этот уклончивый взгляд явно был ему знаком. Он искал еще какие‑ нибудь детали, чтобы оживить память. Не встречал ли он своего собеседника в Ксиме? И не был ли этот мнимый сьер де Эмо замаскированным приспешником Азедарака?

Пока монах размышлял, пригласивший его человек покинул стол и отправился заказывать вино. Амброз слышал, как он разговаривает с хозяином таверны и даже настаивает на том, что готов заплатить, лишь бы спуститься в подвал и лично выбрать напиток по вкусу. Заметив, с каким почтением поглядывали посетители таверны на знатного господина, Амброз немного успокоился. Когда хозяин таверны в сопровождении сьера де Эмо вернулся с двумя кувшинами вина, он почти избавился от своих смутных подозрений и страхов.

На стол поставили два больших бокала, и сьер де Эмо сейчас же наполнил их из кувшина. Амброзу показалось, что на дне одного из бокалов уже была какая‑ то красная жидкость; но в таверне царил полумрак, и он подумал, что, вероятно, ошибся.

— Здесь бесподобное вино двух урожаев, — объяснил сьер де Эмо, указывая на кувшины. — И то и другое превосходно, так что я в затруднении, какое выбрать. Но вы, брат Амброз, возможно, способны определить, какое из них лучше. Ваш вкус, полагаю, лучше моего.

Он пододвинул один из наполненных бокалов Амброзу.

— Это вино из виноградников Ла Френэ, — пояснил он. — Попробуйте, оно перенесет вас из этого мира в совершенно иной мир благодаря дремлющему в нем скрытому огню.

Амброз взял предложенный бокал и поднес к губам. Сьер де Эмо склонился к своему, как будто смакуя напиток. И что‑ то в его позе показалось ужасающе знакомо Амброзу. В вспышке ужаса его память ожила, и он вспомнил, что эти тонкие губы и острый подбородок, скрытые широкой бородой, подозрительно напоминают черты лица Жана Мавуазье, которого он часто встречал во дворце Азедарака и который, как он знал, был вовлечен в колдовские дела епископа. Его поразило, почему он сразу не определил это сходство, и он вдруг понял, что не иначе как находится под влиянием колдовства.

Даже сейчас он не был уверен до конца в своей догадке; но явное подозрение ужасало его, как будто ядовитая змея подняла свою голову над столом.

— Давайте выпьем, брат Амброз, за ваше здоровье и благосостояние всех добрых бенедиктинцев! — предложил сьер де Эмо и осушил свой бокал.

Амброз медлил в нерешительности. Его собеседник смотрел на него холодным гипнотическим взглядом, и у монаха не было сил отказаться, несмотря на все усилия. Дрожа, с чувством какого‑ то непреодолимого принуждения и зная почти наверняка, что ему грозит смерть от яда, он осушил свой бокал.

Через мгновение монах почувствовал, что его худшие опасения оправдались. Вино горело у него в горле и на губах, как жидкое пламя Флегетона, а вены, казалось, наполнились горячей адской ртутью. Одновременно непереносимый холод охватил все его существо. Ледяной ревущий вихрь закружил его, стул под ним исчез, и он полетел в бесконечную ледяную пропасть. Стены таверны растворились, как редеющий туман, огни погасли, как звезды в черной болотной мгле, и лицо сьера де Эмо исчезло в водовороте теней, как разбегающиеся круги на глади ночного озера.

 

Глава 3

 

По каким— то слабым признакам Амброз понял, что не умер. Ему казалось, что падение продолжалось целую вечность. Он летел сквозь серую мглу, населенную какими‑ то постоянно меняющимися непонятными образами с расплывчатыми очертаниями. Затем вокруг него как будто снова возникли стены; и тогда его стало бросать с одного призрачного вала на другой. Ему казалось, что он видит человеческие лица; но все вокруг было сомнительным и мимолетным, все было затянуто дымом и волнами мрака.

Неожиданно, без всякого перехода или удара, он обнаружил, что уже не падает. Туманная фантасмагория вокруг него превратилась в реальность, однако то, что он увидел, не имело ничего общего ни с таверной «Услада путника», ни со сьером де Эмо.

Амброз, не веря своим глазам, оглядывал совершенно непонятное место. Он сидел в широком пятне света на большом квадратном блоке грубо вытесанного гранита. Вокруг него, на небольшом расстоянии, окружая зеленую поляну, стояли величественные сосны. Лучи заходящего солнца золотили раскидистые ветви старых деревьев. Прямо перед ним стояли несколько человек.

Похоже, они относились к Амброзу с глубоким и почти религиозным благоговением. Бородатые и дикие на вид, они были одеты в белые одежды странного покроя, какого он никогда не видывал. Спутанные длинные волосы, похожие на кольца черных змей, покрывали их плечи, глаза горели фанатичным огнем. Каждый держал в правой руке тяжелый нож из грубо отесанного камня.

Амброз подумал, что он, вероятно, умер, а эти создания — странные демоны из преисподней. Он уставился на них с тревогой и беспокойством и зашептал молитву Господу, который так необъяснимо покинул его и оставил беззащитным перед духовными врагами. Затем он вспомнил, что Азедарак владеет черной магией, и предположил, что тот перенес его из таверны «Услада путника» прямо в руки сатанинских существ, которые служат епископу‑ чародею. Удостоверившись, что сам он вполне реален, более того, даже цел и невредим, и понимая, что вряд ли похож на покинувшую тело душу и что лес вокруг него едва ли тянет на преддверие ада, Амброз принял это предположение о колдовстве, как единственно возможное. Он был все еще жив и все еще находился на земле, хотя в месте непостижимо загадочном и полном страшной и неизведанной опасности.

Странные существа пребывали в полнейшем молчании, как будто были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Слушая молитвенный шепот Амброза, они, похоже, начали оправляться от удивления, и оказалось, что они могут говорить не только членораздельно, но и громогласно. Амброз не понимал их резкой речи, в которой свистящие, горловые и придыхательные звуки сочетались так, что обычный человек не смог бы им подражать. Однако он разобрал слово «таранит», которое повторялось несколько раз, и подумал, что это, скорее всего, имя особенно злобного демона.

Говор таинственных существ начал принимать тяжеловесный ритм, как первобытное песнопение. Двое из них приблизились и схватили Амброза, а другие затянули громкую торжественную литанию.

Амброз не представлял, что происходит, и еще меньше — что может произойти. Вот его бросили навзничь на гранитный камень и прижали к нему. Одно из странных существ занесло над ним острый кремневый клинок. Нож завис в воздухе, целя в сердце Амброза, и монах внезапно понял, что он вот‑ вот упадет и пронзит его грудь.

Вдруг сквозь дьявольские голоса, которые перешли в сумасшедший злобный визг, он услышал сладостный и повелительный женский голос Амброз был растерян и испуган — слова, которые он услышал, показались ему странными и бессмысленными, но схватившие его существа их явно поняли и беспрекословно подчинились приказу. Каменный нож медленно опустился, и Амброзу позволили сесть на гладкой плите.

Его спасительница стояла на краю поляны в тени раскидистой древней сосны. Но вот она подошла, и твари, одетые в белые одежды, почтительно склонились перед ней. Высокая, с царственной осанкой, она была одета в мерцающие одежды, темно‑ синие, словно усеянное звездами ночное летнее небо. Волосы у нее были заплетены в длинную золотисто‑ каштановую косу, тяжелую, словно блестящие кольца восточной змеи. Янтарные глаза, губы, словно киноварь, оттененная прохладой леса нежная алебастровая кожа. Амброз подумал, что ему еще не доводилось видеть такую красавицу; но она внушала ему смешанный чувства — и благоговение, как перед королевой, и ужас, который целомудренный молодой монах испытал бы в греховном присутствии соблазнительной суккубы.

— Идем со мной, — приказала она Амброзу на языке, который он понял благодаря своим монастырским занятиям. Красавица говорила на древнефранцузском, которым пользовались в Аверуане в стародавние времена и на котором уже сотни лет никто не говорил. Ошеломленный монах послушно поднялся и последовал за незнакомкой. Вслед ему раздался ропот недовольства, но никто не посмел его задержать.

Женщина провела Амброза по узкой тропинке, которая, извиваясь, тянулась в глубь темного леса. Через некоторое время поляна, гранитная глыба и одетые в белое существа скрылись из виду за густой листвой.

— Кто ты? — спросила женщина, повернувшись к Амброзу. — Ты похож на одного из тех безумных миссионеров, что совсем недавно появились в Аверуане. Знаю, люди называют их христианами. Друиды многих принесли в жертву Таранит, так что я поражаюсь твоему безрассудству, раз ты не побоялся сюда прийти.

Амброз с трудом постигал архаичную речь. К тому же смысл слов красавицы показался ему настолько странным и запутанным, что он решил, что не понял ее.

— Я — брат Амброз, — ответил он, медленно и неуклюже подбирая слова древнего диалекта. — Конечно, я христианин. Но, должен признаться, я не понимаю вас. Мне доводилось слышать о друидах‑ язычниках, однако они были изгнаны из Аверуана несколько столетий назад.

Женщина с удивлением и жалостью посмотрела на Амброза, Желтые глаза ее казались чистыми и ясными, как выдержанное вино.

— Бедняжка, — пробормотала она — Переживания, вероятно, помутили твой разум. Тебе повезло, что я подоспела вовремя и сочла нужным вмешаться. Я редко мешаю друидам совершать жертвоприношения, но мне стало жаль тебя, когда я увидела, как ты сидишь на их алтаре, такой юный и миловидный.

Амброз все сильнее ощущал, что стал жертвой какого‑ то особенного чародейства; но он и предположить не мог, в чем суть этого колдовства. Однако даже несмотря на смущение и испуг, он понял, что его жизнь принадлежит этой одинокой и красивой женщине, и начал бормотать слова благодарности.

— Не нужно меня благодарить, — с нежной улыбкой отмахнулась красавица. — Я Моримис, чародейка, и друиды боятся моей магии. Она более могущественна и совершенна, чем их ворожба, хотя я пользуюсь своим искусством только для блага людей, а не во зло.

Монах ужаснулся, узнав, что его прекрасная спасительница — колдунья, хотя ее силы явно были направлены на служение добру. Тревога его возросла, но он понимал, что будет лучше, если он постарается держать себя в руках.

— Я действительно благодарен вам, — заверил он волшебницу. — И буду перед вами в еще большем долгу, если вы покажете мне дорогу к таверне «Услада путника», которую я недавно покинул.

Моримис нахмурила тонкие брови.

— Я никогда не слышала о таверне «Услада путника». В округе нет такого места.

— Но ведь это Аверуанский лес? — спросил обескураженный Амброз. — Разве мы не рядом с дорогой, которая соединяет Ксим и Вийон?

— Я никогда не слышала ни о Ксиме, ни о Вийоне, — ответила Моримис. — Действительно, эта страна называется Аверуан, и вокруг нас великий Аверуанский лес. Люди называют его так с незапамятных времен. Но здесь нет тех городов, о которых ты говоришь, брат Амброз. Боюсь, что ты все еще блуждаешь в грезах.

Амброз стоял в недоумении и растерянности.

— Меня подло обманули, — сказал он, отчасти обращаясь к самому себе. — Теперь я уверен, это все происки гнусного колдуна Азедарака.

Женщина вздрогнула, будто ее ужалила дикая пчела. Что‑ то резкое и жестокое мелькнуло во взгляде, который она метнула в Амброза.

— Азедарака? — переспросила она, — Что ты знаешь об Азедараке? Однажды я была знакома с человеком, которого так звали. Может быть, ты говоришь о нем? Он высокий, с сединой, у него горячие темные глаза и гордое, будто рассерженное выражение лица, а еще полукруглый шрам на брови.

Амброз, необычайно удивленный и испуганный, подтвердил ее описание. Понимая, что нежданно наткнулся на тайное прошлое чародея, он поведал Моримис историю своих злоключений, надеясь, что она еще что‑ нибудь расскажет об Азедараке.

Та слушала с видом заинтересованным, но без капли удивления.

— Мне все понятно, — сказала она, когда Амброз закончил свой рассказ. — Сейчас я объясню тебе все, что тебя смущает и пугает. Думаю, что я знаю и Жана Мавуазье. Он был долгое время слугой Азедарака, хотя тогда его звали Мелькир. Они оба всегда были приспешниками зла и служили Старцам способами, которые забыты или даже неизвестны друидам.

— Очень прошу, объясните мне, что произошло, — взмолился Амброз. — Это страшно, непонятно и возмутительно — выпить бокал вина в таверне под вечер, а утром очнуться в глухом лесу, среди демонов, от которых вы меня спасли.

— Хорошо, — согласилась Моримис. — Но случившееся с тобой намного непонятнее, чем ты думаешь. Скажи‑ ка, Амброз, в каком году ты покинул «Усладу путника»?

— Ну конечно, в 1175 году от Рождества Христова. А в каком же еще?

— Друиды используют иное летосчисление, — пояснила Моримис — Их записи тебе ничего не скажут. Но если верить тому календарю, которому следуют пришедшие в Аверуан христианские миссионеры, сейчас идет 475 год от Рождества Христова Тебя перенесли на семьсот лет назад, во времена, которые люди твоей эпохи будут называть прошлым. На месте алтаря друидов, где я тебя обнаружила, в будущем, возможно, будет стоять таверна «Услада путника».

Амброз был настолько ошеломлен, что его разум отказывался воспринять все значение слов Моримис.

— Как же такое может быть? — воскликнул он. — Как может человек перенестись в прошлое, сквозь годы, и очутиться среди людей, которые давным‑ давно обратились в пыль?

— Может быть, это тайна Азедарака, которую нам предстоит раскрыть. Так или иначе, прошлое и будущее сосуществуют с тем, что мы называем настоящим. Это только два сегмента от круга времени. Мы видим их и называем так или иначе в зависимости от нашего места в этом круге.

Амброз понял, что он попал в сети особенно нечестивой черной магии и стал жертвой дьявольских козней, неизвестных христианским книгам.

Он молчал, сознавая, что все рассуждения, возражения и даже молитвы будут бесполезны. Вскоре над стволами сосен, стоящих вдоль тропы, по которой они с Моримис шагали, показалась каменная башня с маленькими ромбовидными окошками.

— Это мой дом, — объявила чародейка, когда они вышли из поредевшего леса к небольшому холму, на котором стояла башня. — Брат Амброз, будь моим гостем.

Амброз не смог отказаться от ее приглашения, хотя понимал, что Моримис вряд ли подходящая хозяйка для целомудренного и богобоязненного монаха. Однако религиозный страх, который она ему внушала, не мог развеять ее обаяния. К тому же, словно потерявшийся ребенок, он уцепился за единственную возможную защиту в этой стране ужасных грехов и поразительных тайн.

Внутри башни было светло, чисто и уютно, несмотря на мебель топорной работы и грубо вышитые гобелены на стенах. Служанка, такая же высокая, как Моримис, но смуглее, принесла монаху большую чашку молока и ломоть пшеничного хлеба, и Амброз получил наконец возможность утолить голод ведь ему так и не привелось поесть в «Усладе путника».

Собираясь приступить к этой простой трапезе, он ощутил вдруг тяжесть за пазухой и вспомнил, что Книга Эйбона все еще при нем. Он достал тяжелый том и осторожно протянул его Моримис. Колдунья широко раскрыла глаза от удивления, но не промолвила ни слова, пока он не закончил есть. Тогда она сказала:

— Эта книга действительно принадлежит Азедараку, который прежде был моим соседом. Я знаю этого негодяя довольно хорошо — даже слишком хорошо. — Тут красавица глубоко вздохнула, подавляя переполнявшие ее чувства, и выдержала многозначительную паузу. — Он был мудрейшим и могущественнейшим из магов, и к тому же самым загадочным. Никто не знал, когда он появился в Авероне и откуда он достал древнюю Книгу Эйбона, чьи рунические письмена оставались тайной для других чародеев. Он владел всеми видами магии, считался повелителем всех демонов и к тому же умел составлять могущественные снадобья. Среди них были некоторые зелья, смешанные с сильнодействующими заклинаниями. Они обладали удивительной силой и могли перенести человека в будущее или в прошлое. Одно из них, надо полагать, Мелькир, или Жан Мавуазье, дал тебе. А сам Азедарак и его слуга использовали другое зелье — возможно, не впервые, — когда переместились из эпохи друидов во времена владычества христианства. Склянка с кроваво‑ красной жидкостью для путешествия в прошлое, а другая — с зеленой — для будущего. Подожди‑ ка! У меня есть обе — хотя Азедарак и не подозревал, что я знаю об их существовании.

Волшебница открыла небольшой ларец, где хранились всевозможные амулеты, высушенные на солнце травы и смешанные в лунном свете зелья, необходимые чародейке. Из них она выудила две склянки, одна из которых содержала кроваво‑ красную жидкость, другая — прозрачную изумрудно‑ зеленую.

— Когда‑ то я их украла, просто так, из женского любопытства, случайно наткнувшись на его тайник со снадобьями и эликсирами, — продолжала Моримис, — Я могла бы, если бы захотела, отправиться за этим мерзавцем в будущее. Но мне неплохо и здесь, к тому же я не из тех женщин, которые преследуют охладевших любовников…

— Значит, если бы я выпил зеленую жидкость, то смог бы вернуться в свое время? — с надеждой в голосе спросил Амброз.

— Верно. И я больше чем уверена, если судить по твоему рассказу, что твое возвращение причинит немало хлопот Азедараку. Это в его вкусе — развлекаться на сытой должности. Он всегда был хозяином положения, всегда заботился только о своем собственном благе. Уверена, ему вряд ли понравится, если ты попадешь к архиепископу… По натуре я не мстительна, но, с другой стороны…

— Трудно поверить, что кто‑ то мог охладеть к вам, — галантно заметил Амброз, начиная понимать ситуацию. Моримис улыбнулась.

— Хорошо сказано. А ты милый юноша, несмотря на твою ужасную одежду. Я рада, что спасла тебя от друидов. Они бы вырезали у тебя сердце и принесли в жертву своему демону Таранит.

— Значит, вы вернете меня обратно, в мое время?

Моримис слегка нахмурилась, а затем ее лицо преобразилось, на губах заиграла соблазнительная улыбка.

— Тебе так не терпится меня покинуть? Теперь ты в другом веке, поэтому день, неделя, месяц не повлияют на дату твоего возвращения. А еще я помню формулу Азедарака. Обычный период перемещения — семьсот лет.

Солнце опускалось за сосны, и мягкий полумрак заполнил башню. Служанка покинула комнату. Моримис приблизилась и села на скамье рядом с Амброзом. Все еще улыбаясь, она пристально смотрела на него янтарными глазами, и в их глубине горел томный огонь — пламя, которое разгоралось по мере того, как сумрак становился темнее. Не говоря ни слова, она стала медленно распускать свои густые волосы, от которых шел слабый аромат, такой нежный и еле уловимый, как запах цветущей виноградной лозы.

Амброз был смущен этой восхитительной близостью.

— Я не уверен, что вправе остаться. Что подумает архиепископ?

— Мой дорогой мальчик, до рождения архиепископа по меньшей мере шестьсот пятьдесят лет. Когда же ты вернешься, все то, что произойдет между нами, пока ты здесь остаешься, окажется в далеком прошлом, семьсот лет назад… Такого срока более чем достаточно, чтобы обеспечить отпущение любого греха, и не имеет значения, сколько раз его совершали.

Как человек, оказавшийся в тенетах какого‑ то фантастического сновидения и считая, что сон в целом не так уж неприятен, Амброз сдался этому по‑ женски неопровержимому доказательству. Он едва ли знал, что должно произойти, но под грузом исключительных обстоятельств, указанных Моримис, оковы монастырской дисциплины окончательно ослабли, тем более что это не влекло за собой духовного проклятия или наказания за серьезное нарушение обета.

 

Глава 4

 

Месяц спустя Моримис и Амброз стояли возле алтаря друидов. Наступила ночь, и слегка ущербная луна поднялась над пустынной поляной, окруженной деревьями с серебристыми от лунного света вершинами. Теплое дыхание летней ночи было нежным, как дыхание женщины во сне.

— Ты непременно должен вернуться? — печально спросила Моримис. В ее голосе звучали умоляющие нотки.

— Это мой долг. Я обязан вернуться к Клементу с Книгой Эйбона и сообщить ему другие свидетельства против Азедарака.

Эти слова самому Амброзу казались неубедительными, хоть он и старался сам себя убедить в обоснованности своих доводов. Идиллия его счастливой жизни с Моримис, которую он вряд ли мог считать истинно греховной, придавала всему, что предшествовало их встрече, некоторую гнетущую нереальность. Свободный от всех обязательств и условностей, в совершенном забвении сна, он жил как счастливый язычник; и сейчас должен вернуться назад к унылому существованию бенедиктинского монаха, побуждаемый сомнительным чувством долга.

— Я не буду удерживать тебя, — вздохнула Моримис. — Но я буду скучать по тебе и вспоминать, каким ты был чудесным возлюбленным и милым другом. Вот зелье.

Изумрудная жидкость казалась почти бесцветной в лунном свете, когда Моримис наливала ее в маленькую чашу, которую затем передала Амброзу.

— Ты уверена в ее действии? — спросил монах. — Ты уверена, что я вернусь в таверну «Услада путника» через месяц после моего исчезновения оттуда?

— Да, — подтвердила Моримис — Зелье действует безошибочно. Но постой, я дам тебе еще вот эту склянку — с зельем прошлого. Возьми ее с собой. Кто знает, может быть, случится так, что ты захочешь снова ко мне вернуться.

Амброз принял пузырек с красной жидкостью и засунул его под сутану, рядом с древним руководством по гиперборейскому колдовству. Затем, после нежного прощания с Моримис, он с внезапной решимостью выпил содержимое чаши.

Лунная поляна, серый алтарь, Моримис — все исчезло в вихре пламени и мрака. Амброзу казалось, что он целую вечность летит вверх по фантасмагорической пропасти среди беспрестанно меняющихся и растворяющихся неясных очертаний, мимолетных образов и постепенно исчезающих неведомых миров.

Наконец он обнаружил, что снова сидит в таверне «Услада путника», возможно, даже за тем же самым столом, за которым сидел вместе с сьером де Эмо. Стоял полдень, и таверна была полна посетителей, среди которых он тщетно высматривал краснолицего тучного хозяина или слуг и гостей, которых видел прежде. Все казались ему незнакомыми, и обстановка казалась на удивление обветшалой.

Обнаружив присутствие Амброза, окружающие уставились на него с нескрываемым любопытством. Высокий человек с хмурым взглядом и впалыми щеками поспешно подошел к нему и склонился перед ним в поклоне, выражавшем не столько услужливость, сколько нахальное любопытство.

— Что желаете? — спросил он.

— Это таверна «Услада путника»?

Хозяин постоялого двора уставился на Амброза.

— Нет, это таверна «Приятное ожидание». Я тут хозяин вот уже тридцать лет. Разве вы не прочли вывеску? Таверна называлась «Услада путника» при моем отце, но после его смерти я поменял название.

Амброза охватил ужас.

— Но у постоялого двора было другое название и другой хозяин, когда я останавливался в нем совсем недавно, — в замешательстве воскликнул он. — Хозяин был полным, веселым человеком.

— Так выглядел мой отец, — сказал хозяин, с еще большим подозрением вглядываясь в Амброза. — Он умер тридцать лет назад, как я уже сказал. А вы тогда еще родиться не успели.

До Амброза стало доходить, что произошло. Изумрудно‑ зеленое зелье по какой‑ то ошибке или излишней силе перенесло его на много лет в будущее!

— Я должен закончить свое путешествие в Вийон, — смущенно пробормотал он, еще не вполне уверенный в своей догадке. — У меня есть послание к архиепископу Клементу, и я должен незамедлительно его доставить.

— Но Клемент умер даже раньше моего отца! — воскликнул хозяин таверны. — Откуда вы взялись, что не знаете этого? — По выражению его лица явно было видно, что он начал сомневаться в здравом рассудке Амброза. И другие посетители, слыша их странный разговор, стали оборачиваться и осыпать монаха веселыми и даже неприличными насмешками.

— А что случилось с Азедараком, архиепископом Ксима? Он тоже умер? — спросил Амброс с безнадежным отчаянием.

— Вы, конечно, имеете в виду Святого Азедарака? Он пережил Клемента, но ненамного, и был канонизирован тридцать два года назад. Поговаривали, что он не умер, а живым вознесся на небеса, и большая гробница, возведенная для него в Ксиме, осталась пустой. Но, возможно, это просто легенда.

Отчаяние и смущение охватило Амброза. Между тем шум вокруг него усилился, и, несмотря на его сутану, в его адрес посыпались грубые замечания и насмешки.

— Добрый брат совсем лишился ума, — крикнул кто‑ то.

— Аверонские вина оказались слишком крепки для него, — вторили другие.

— Какой сейчас год? — в отчаянии спросил Амброс.

— 1230 год от Рождества Христова, — ответил хозяин таверны, разражаясь ироническим смехом. — А вы думали, какой?

— Когда я был в таверне «Услада путника», шел 1175‑ й, — пробормотал Амброз.

Его заявление было встречено новыми насмешками и хохотом.

— Ну, молодой господин, в это время вы еще не родились, — хмыкнул хозяин. Затем, как будто вспомнив что‑ то, он задумчиво продолжил. — Когда я был ребенком, отец рассказывал мне про одного молодого монаха, примерно вашего возраста. Он приехал на наш постоялый двор летним вечером 1175 года и вдруг неожиданно исчез, после того, как выпил бокал красного вина. Кажется, его звали Амброз. Возможно, вы и есть тот Амброз и вернулись из своего путешествия в никуда.

Он шутливо подмигнул, и эта новая насмешка пошла гулять среди посетителей таверны от одного к другому.

Амброз лихорадочно обдумывал свое положение. Его миссия была бесполезна из‑ за смерти или исчезновения Азедарака; сейчас в Авероне не осталось никого, кто бы мог узнать его и поверить его рассказу. Он чувствовал себя беспомощным и чужим в этом непонятном времени среди незнакомых людей.

Вдруг он вспомнил про пузырек с красной жидкостью, который ему вручила Моримис. Это снадобье, так же как и зеленое зелье, могло дать непредсказуемый эффект, но Амброза охватило всеобъемлющее желание вырваться из рокового затруднения. А кроме того, он стремился вернуться к Моримис, как ребенок к своей матери. Воспоминание о радости и наслаждениях жизни в прошлом нахлынуло на него неотразимыми чарами. Не обращая внимания на красные лица и шум голосов вокруг, он достал пузырек из‑ за пазухи, открыл и выпил содержимое…

 

Глава 5

 

Он снова оказался на лесной поляне, рядом с огромным алтарем. Моримис стояла возле него, прекрасная, теплая, живая. И луна все еще освещала верхушки сосен. Казалось, не прошло и нескольких мгновений с тех пор, как он попрощался со своей любимой чародейкой.

— Я знала, что ты вернешься, — проворковала Моримис. — И решила немножко подождать.

Амброз рассказал ей, как по ошибке попал совсем в другое время.

Моримис кивнула в замешательстве.

— Зеленое зелье оказалось более сильным, чем я предполагала, — заметила она. — К счастью, красное снадобье оказалось нужной силы и смогло перенести тебя ко мне сквозь все добавочные годы. Тебе придется остаться со мной навсегда — ведь у меня было только два пузырька. Надеюсь, ты меня простишь.

Амброз подтвердил способом, далеким от монашеского целомудрия, что он не в обиде.

И ни тогда, ни после Моримис не открыла ему, что могла сама немного усиливать или ослаблять действие снадобья с помощью особого заклятия, которое выведала У Азедарака.

 

СОЗДАТЕЛЬ ГОРГУЛИЙ

 

 

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЖАБ

 

 

Mother of Toads (1938)

 

— Пьер, мальчик мой, почему ты всегда так рано от меня уходишь? — спросила мать Антуанетта. Пьер, скромный деревенский юноша, был учеником аптекаря и пришел к Антуанетте, местной колдунье, по поручению своего хозяина. Она годилась в матери юноше, однако в голосе ведьмы звучали похотливые нотки, и она пыталась заигрывать с молодым гостем.

Дырявая засаленная блузка, слишком тесная для тучной фигуры матери Антуанетты, не могла прикрыть ее огромного бесформенного бюста и живота, желтого и вздутого, как у лягушки…

Юноша ничего не ответил, и ведьма наклонилась над ним, так что ее грудь оказалась на уровне его глаз. В углублении Пьер увидел капельку пота, которая блестела, как роса на болоте, или скорее, как слизь какого‑ то земноводного… Хриплый голос Антуанетты звучал все настойчивее:

— Ну, посиди еще, красавчик. Ты — сирота. В деревне тебя никто не ждет, а твой хозяин не будет возражать.

Ведьма схватила руку юноши и прижала к своей груди. Ее короткие плоские пальцы, казалось, были соединены перепонкой.

Пьер выдернул руку и тактично отодвинулся. Внешний вид колдуньи, ее грубая и неумелая манера заигрывать — все вызывало в нем чувства брезгливости и отвращения, подобные тому, что он испытывал, когда нечаянно наступал на огромных склизких жаб, в потемках возвращаясь от жилища ведьмы в свою деревню. Эти твари сотнями жили вокруг избушки ведьмы, они и сейчас квакали, эхом вторя словам колдуньи. В деревне мать Антуанетту называли Повелительницей жаб и говорили, что жабы выполняют все ее приказы. В этой глухой провинции люди все еще верили в любовные напитки и заклинания, боялись колдовства, поэтому неудивительно, что о Повелительнице жаб рассказывали жуткие истории, в которые нетрудно было поверить, глядя в выпуклые, немигающие, как у жабы, глаза колдуньи…

Юноша подумал, что скоро стемнеет, и поежился при мысли, что придется идти через болото ночью. Ему так хотелось побыстрее уйти, а назойливая старуха, как назло, все не отпускала его. Пьер потянулся за черной треугольной бутылочкой, которая стояла перед ним на грязном столе. В ней находилось сильнодействующее приворотное зелье, которое его хозяин, Ален ле Диндон, поручил ему принести. Деревенский аптекарь тайно приторговывал сомнительными препаратами, которыми снабжала его ведьма, и Пьеру часто приходилось ходить с подобными поручениями в ее хижину, затаившуюся среди густого ивняка.

Старик— аптекарь, любивший сальные шутки, не раз намекал Пьеру, что мать Антуанетта положила на него глаз.

— Однажды ночью, мой мальчик, ты останешься у нее. Будь осторожен, а то эта жирная жаба раздавит тебя.

Вспомнив ехидные слова хозяина, юноша покраснел. Он уже встал из‑ за стола, но колдунья продолжала уговаривать:

— На болоте холодный туман, и он быстро сгущается. Я знала, что ты придешь, и сварила тебе прекрасный глинтвейн.

Она сняла крышку с глиняного кувшина и вылила его содержимое в большую кружку. Бордово‑ красное вино приятно пенилось и наполняло комнату утонченным ароматом горячих специй, вытеснив дурные запахи, исходящие от медленно кипящего котла, недосушенных тритонов, гадюк, крыльев летучих мышей и тошнотворных трав, развешанных по стенам, а также зловонных свечей, сделанных из смолы и протухшего сала и освещающих убогое мрачное жилище днем и ночью.

— Я выпью вино, — неохотно согласился Пьер. — Но только если ты ничего туда не подмешала.

— Это хорошее молодое вино с арабскими специями, — приговаривала колдунья и заискивающе заглядывала в глаза юноше. — Оно согреет тебя изнутри и… — ведьма что‑ то неразборчиво добавила, и Пьер взял кружку, но прежде чем выпить, осторожно понюхал напиток. Приятный запах не предвещал ничего плохого — несомненно, там не было никакого колдовского зелья, так как юноша хорошо знал: все, что мать Антуанетта готовит сама, очень дурно пахнет. Однако, повинуясь какому‑ то внутреннему чутью, Пьер колебался. Тут он вспомнил, что вечер действительно холодный, и когда он шел к Антуанетте, над болотом уже клубился густой туман. Вино придаст ему сил для долгой дороги домой. Пьер выпил глинтвейн залпом и поставил кружку.

— Действительно, хорошее вино… Спасибо… Теперь я должен идти.

Не успел он договорить, как почувствовал, что блаженное тепло от алкоголя и специй растекается по всему телу. Пьеру показалось, что его голос звучит как‑ то неестественно и откуда‑ то сверху. Раньше он ничего подобного не испытывал. Его словно окатило волшебной горячей волной, отчего кровь стала пульсировать с невиданной силой. В ушах стоял приятный нежный звон, а перед глазами качалась манящая розовая пелена. Внезапно ему показалось, что комната стала больше и все вокруг изменилось. В причудливом свете свечей он с трудом узнавал убогую обстановку и зловещие колдовские предметы. Вдруг огоньки на свечах загорелись ярче и веселее и слились в едином мягком розовом сиянии. Сердце юноши стало биться в одном ритме с язычками пламени.

На миг он осознал, что ведьма что‑ то подсыпала в вино и околдовала его. Страх сковал его душу. Ему захотелось бежать без оглядки, но тут прямо перед собой он увидел мать Антуанетту. Она стояла перед Пьером нагая, сбросив засаленную юбку к его ногам. Юношу поразило, как она изменилась. Тотчас же из души его исчезли и страх, и прежнее отвращение к колдунье. Волшебный жар разгорался в нем все с большей силой, и юноша знал, какое неземное блаженство уготовано ему судьбой… Бесформенное тело колдуньи приобрело пышные формы; бесцветные тонкие губы манили жаркими поцелуями. Короткие толстые руки, тяжелая отвислая грудь, жирные складки дряблого живота и бедер — все казалось соблазнительным и предвещало райское наслаждение.

— А теперь я тебе нравлюсь, мой мальчик? — спросила Антуанетта, прижимаясь к нему. Юноша обнял ее со всей страстью юности. Его руки были горячими и ненасытными, ее — влажными и холодными. Тело женщины казалось послушным и податливым, как болотная кочка, когда на нее наступаешь ногой. Оно было белым и полностью лишенным волос, местами шероховатым, как у лягушки, однако это не отталкивало, а возбуждало еще сильнее. Антуанетта была такой толстой, что Пьеру не удавалось обнять ее, но любовный жар, рожденный вином, уже кипел в его крови.

Колдунья увлекла юношу на деревянную лавку, служившую ей постелью. Там не было ни подушки, ни белья, но тело женщины было мягче и желанней самой дорогой подушки. Рядом с постелью пылал очаг, там кипел странный огромный котел, и его испарения сплетались в неясные причудливые образы, в которых можно было угадать человеческие фигуры, сплетенные в непристойных позах.

 

 

* * *

 

Когда Пьер проснулся, за окном царила серая предрассветная мгла. Свечи уже догорели, и в комнате царил полумрак. У него кружилась голова, и он тщетно пытался вспомнить, где он и что он тут делает. Затем он повернул голову и увидел прямо рядом с собой нечто, что могло привидеться только в самом кошмарном сне, — огромную мерзкую жабу, размером с тучную женщину. Ее конечности чем‑ то напоминали женские руки и ноги. Рука юноши лежала на чем‑ то круглом и мягком, отдаленно похожем на женскую грудь, и гадкая тварь прижималась к нему своим склизким пупырчатым телом.

Воспоминания о безумной ночи тотчас вернулись, и юноша с трудом сдержал тошноту. Коварная ведьма околдовала его, и он поддался ее злым чарам. Пьер попытался пошевелиться, но отвращение и ужас, казалось, парализовали его. Несчастный закрыл глаза, он не мог больше выносить вида отвратительной твари, которой на самом деле оказалась мать Антуанетта в ее истинном обличий. Но, потом собравшись с силами, Пьер медленно отодвинулся от неподвижной уродливой туши. Колдунья не подавала никаких признаков пробуждения, и юноша осторожно поднялся с лавки. Однако, словно повинуясь какой‑ то неведомой силе, он обернулся, чтобы вновь взглянуть на постель — и увидел только тучную пожилую женщину. Может быть, огромная жаба всего лишь померещилась или приснилась ему? Пьер постепенно приходил в себя, ему уже не было так страшно, но при мысли о ночи, проведенной с развратной старухой, тошнота подступала к горлу.

Опасаясь, что ведьма может в любой момент проснуться и попытается вновь задержать его, Пьер бесшумно выскользнул из хижины. Уже совсем рассвело, но над болотом висел холодный белый туман. Он скрыл тростники и призрачным пологом висел над тропинкой, по которой предстояло идти. Пьер решительно вошел в белое облако, и оно оплело его своими холодными влажными щупальцами, пытаясь проникнуть под одежду.

Юноша плотнее закутался в накидку и ускорил шаг. Туман становился все гуще и холоднее, он клубился и принимал причудливые формы, словно создавая непреодолимую преграду на пути Пьера. Узкая извилистая тропинка была уже еле видна, он с трудом узнавал ориентиры, ивы и осины появлялись перед ним, как привидения, и тотчас же исчезали в молочной пустоте. Никогда он не видел такого странного тумана: казалось, сотни ведьм варят колдовское зелье в огромных котлах, и туман — его удушливые испарения.

Пьер не был уверен, что идет в нужном направлении, но он уже должен был пройти полдороги до деревни. Внезапно на его пути стали попадаться жабы. Они сидели на тропинке или выскакивали из тумана и шлепались прямо перед ним с противным хлюпающим звуком. Огромные и уродливые, они смотрели на юношу выпуклыми немигающими глазами и скалили беззубые рты. Некоторые твари прыгали ему прямо под ноги, на одну он нечаянно наступил и поскользнулся на омерзительном месиве, которое от нее осталось. Беглец чуть не упал в болото: зловонная мутная жижа была уже совсем близко, когда юноша схватился за куст.

Выбираясь на тропинку, Пьер раздавил еще несколько жаб — болото просто кишело ими. Холодные и липкие, они прыгали ему на ноги, на голову, на грудь. Их были тысячи, и казалось, в их поведении таился какой‑ то дьявольский умысел. Юноша уже не мог идти по тропинке. Он шатался, ступая наугад, закрывая лицо руками, отмахиваясь от противных скользких тварей, которые атаковали его со всех сторон. Его охватил панический ужас, кошмарное пробуждение в постели ведьмы казалось всего лишь далеким сном.

Жабы преграждали ему путь к деревне, словно загоняли его обратно, в логово ведьмы. Их количество все увеличивалось, они становились все агрессивнее, больно били по голове, лезли за шиворот. Они были везде: на земле, в воздухе, под одеждой. В отчаянии Пьер побежал наугад, не разбирая дороги. С единственным желанием спрятаться от этих безжалостных тварей он метался в зарослях осоки и тростника, не замечая, что давно потерял тропинку, и зыбкая болотная почва опасно хлюпает у него под ногами. Полчища жаб следовали за ним по пятам, но иногда они оказывались впереди, образуя непреодолимую стену, чтобы направить Пьера в нужную сторону. Несколько раз они отгоняли его от края бездонной болотной топи, в которую юноша неминуемо упал бы. Казалось, они намеренно и согласованно гонят его к какой‑ то предначертанной ему цели.

И вдруг, как по мановению руки волшебника, туман исчез. В ласковых лучах утреннего солнца Пьер увидел зеленую ивовую рощу, окружавшую хижину матери Антуанетты. Жабы тоже исчезли, хотя Пьер мог поклясться, что еще мгновение назад они были повсюду. Значит, он все еще в сетях злой колдуньи, и люди недаром говорят, что жабы ей повинуются. Вонючие твари не дали ему уйти, привели его назад к своей повелительнице. Так кто же она такая? Женщина? Жаба? Исчадье ада? Пьеру стало жутко, словно он с головой провалился в бездонную, черную трясину.

Из хижины вышла Антуанетта и направилась к нему. В руках, больше похожих на лягушачьи лапы, она несла большую дымящуюся кружку. Внезапный порыв ветра, налетевший неизвестно откуда, высоко задрал ее рваную юбку, обнажив уродливые ноги. Пьер почувствовал знакомый аромат горячих специй.

— Почему ты так рано ушел от меня, мой малыш? — сладким голосом ворковала колдунья, не спуская с него вожделенных глаз. — Я бы не позволила тебе уйти без доброй кружки хорошего красного вина, сваренного на арабских специях. Посмотри, я знала, что ты вернешься, и приготовила тебе глинтвейн.

Она подошла вплотную и поднесла кружку к губам несчастного. От запаха вина у Пьера закружилась голова, и он отвернулся. Парализующая сила сковала все его мышцы: даже легкое движение требовало неимоверных усилий. Однако голова оставалась ясной, и он снова пережил кошмарную сцену своего пробуждения рядом с огромной отвратительной жабой.

— Я не буду пить твое вино, — твердо объявил Пьер. — Ты подлая ведьма, и я тебя ненавижу. Отпусти меня.

— Почему ты меня ненавидишь? — голос Антуанетты все больше напоминал кваканье лягушки. — Вчера ты любил меня. Я могу дать тебе все, что и любая другая женщина… и даже больше.

— Ты — не женщина, — ответил Пьер, — Ты — огромная мерзкая жаба. Я видел тебя в твоем истинном обличье сегодня утром. Я скорее утону в болоте, чем буду спать с тобой.

При этих словах Пьера подобострастная улыбка исчезла с лица колдуньи, и оно на секунду потеряло человеческий облик: ее выпуклые глаза, казалось, вот‑ вот вылезут из орбит, тело раздулось, как будто сейчас из него закапает яд.

— Что ж, иди, — злобно прошипела старуха и сплюнула. — Но очень скоро ты об этом пожалеешь!

Странное оцепенение тут же прошло, как будто ведьма сняла свое проклятие. Не проронив ни слова, Пьер повернулся и решительно направился в сторону деревни. Он шел очень быстро, почти бежал, не останавливаясь и не оборачиваясь. Но не успел он сделать и сотни шагов, как снова появился туман.

Густые клубы поднимались из болота и наползали на тропинку. Голубое небо побледнело, солнце превратилось в тусклый серебряный диск и скрылось в бескрайней белой пустоте у него над головой. Тропинку уже невозможно было разглядеть, и Пьеру казалось, что земля дымится у него под ногами и он идет по краю белой пропасти, которая движется вместе с ним. Клубы тумана уплотнялись, складываясь в причудливые образы, похожие на призраки, которые окружали его плотным кольцом, прикасались к нему, хватали ледяными пальцами, пытаясь залезть в горло и в нос, душили его зловонием болотных вод. Одежда Пьера насквозь промокла. Запах плесени и тины становился все сильнее и наконец стал невыносимым, как будто сотни разлагающихся трупов поднялись откуда‑ то со дна болотной топи на поверхность.

Внезапно огромная склизкая волна накрыла Пьера с головой. Юноша упал в затхлую болотную воду, которая кишела противными липкими жабами, вероломно напавшими на него из белой пустоты. Его рот и нос забились густой слизью, болотная тина запуталась в волосах. К счастью, яма оказалась неглубокой, всего лишь по колено, и скользкое илистое дно не проваливалось под ногами. Сквозь туман Пьеру удалось разглядеть спасительную кочку, с которой он упал, но живое квакающее месиво мешало ему идти. Жабы то вертелись под ногами, образуя головокружительный водоворот, то запрыгивали на спину и потом скатывались холодным липким потоком. Шаг за шагом, по колено в воде Пьер пробивался к краю болота. Однако дьявольские отродья не уступали, и чувство полной безысходности овладевало юношей все больше и больше. Казалось, еще чуть‑ чуть, и смертоносная карусель завлечет его в свои объятия.

Медленно, но верно Пьер приближался к берегу, он уже ясно различал росший вдоль тропинки тростник, гибкий и крепкий, как проволока. И в тот момент, когда его руки уже были готовы ухватиться за спасительную болотную растительность, второй, еще более сильный поток болотной воды и жаб хлынул на него с окутанного туманом берега. Мощная волна мерзких квакающих тварей отбросила юношу далеко от желанной тропинки, и зловонная черная жижа сомкнулась над его головой.

Пьер еще пытался бороться, барахтаясь и хватая слабеющими руками скользкие холодные тела. На мгновение его голова вновь оказалась над водой, и в кишащей жабами болотной жиже его рука наткнулась на что‑ то массивное и упругое. Тварь имела форму жабы, но была большой и тяжелой, словно тучная женщина. Прежде чем черная пучина забвения навеки поглотила его, Пьер почувствовал, как две чудовищные округлые массы, словно огромный уродливый бюст, надвигаются на лицо, сдавливают виски и смыкаются над головой.

 

СВИДАНИЕ В АВЕРУАНСКОМ ЛЕСУ

 

 

САТИР

 

 

The Satyr (1931)

 

Рауль, граф де Ла Френэ, по натуре был начисто лишен подозрительности, свойственной многим мужьям. Отсутствие этого качества, возможно, объяснялось недостатком воображения, а, с другой стороны, притупившейся, вследствие пристрастия к крепким напиткам наблюдательностью графа. Как бы то ни было, он не видел ничего предосудительного в дружбе его жены Адели с Оливье дю Монтуа, молодым поэтом, который мог бы со временем стать одним из самых блистательных поэтов Франции, если бы эта дружба не закончилась самым неожиданным и роковым образом. В самом деле, господин граф испытывал скорее гордость, наблюдая за интересом к госпоже графине этого милого юноши, чья поэтическая слава уже начала стремительно распространяться за пределами Аверуана. Нимало не беспокоило Рауля и то, что его баллады несомненно восхваляли блестящие локоны, медовые глаза и прочие прелести Адели. Господин граф не претендовал на роль знатока поэзии: его умственные способности сковывал полный паралич, когда он сталкивался с чем‑ либо, что было зарифмовано. Между тем баллады и их автор постепенно позволяли себе все большие и большие вольности.

В тот год снега сошли за какую‑ то неделю, и земля оделась нежной зеленью ранней весны. Оливье все чаще и чаще появлялся в замке Ла Френэ, и они с Аделью подолгу оставались наедине, ибо то, о чем они так оживленно говорили, не представляло ни малейшего интереса для господина графа. Теперь они могли выходить за стены замка и бродить по окружавшему его лесу, отдыхать на нагретых солнцем полянах, где воздух был напоен ароматом первых весенних цветов. Если люди и злословили о них, то только за глаза, так, что слухи не достигали ушей Рауля, Адели или Оливье.

Но по какой‑ то непонятной причине графа вдруг начала беспокоить его супружеская репутация. Возможно, в краткий промежуток между пьянством и охотой он заметил, что его жена молодеет и хорошеет с каждым днем, чего никогда не случается с женщинами, которых не согревают волшебные лучи любви. Не исключено, что он перехватил один из тех нежных взглядов, которыми обменивались Адель и Оливье, или под влиянием ранней весны в нем вдруг всколыхнулись давно забытые мысли и чувства, или его посетило озарение. Как бы то ни было, вернувшись в замок из Вийона, он узнал от слуг, что госпожа Адель и господин Оливье решили прогуляться по лесу. Однако на его хмуром лице не отразилось никакого чувства. Задумавшись на миг, он спросил:

— Какой дорогой они пошли? Я должен сейчас же увидеть госпожу графиню.

Слуги указали ему направление, и он медленно пошел следом, пока не скрылся из виду. Затем, схватившись за эфес своей шпаги, граф резко ускорил шаги.

 

 

* * *

 

— Я немного боюсь, Оливье. Может быть, остановимся здесь?

Адель и Оливье на этот раз забрели дальше, чем обычно оканчивались их прогулки, и приближались к той части Аверуанского леса, где деревья были много старше и выше других. Говорили, что некоторые огромные дубы росли здесь еще во времена язычества. Среди местных крестьян издавна ходили страшные поверья и легенды об этих местах. Здесь видели такие вещи, самое существование которых было бы для науки оскорблением, а для религии — богохульством. Ходили слухи, что тех, кто забредал сюда, всю жизнь преследовали несчастья и неудачи. Поверья сильно отличались друг от друга, но все сходились на том, что в этом лесу незримо обитала враждебная человеку сила, дух зла, более древний, чем сами Иисус или Сатана. Паника, сумасшествие, одержимость или пагубные страсти, приводящие к гибели, были уделом тех, кто вторгался во владения этой силы. Встречались люди, рассказывавшие о том, что представлял собой этот дух, и шепотом пересказывавшие о нем невероятные истории, но благочестивым христианам не пристало даже слушать подобное.

— Пожалуйста, пойдемте дальше, — взмолился Оливье. — Что может быть прекраснее, чем смотреть на Вас, моя госпожа, и слушать, как лес радуется приходу весны!

— Но, Оливье, ведь люди говорят разное…

— Все это детские сказки. Пожалуйста, пойдемте дальше. Здесь нет ничего опасного, и к тому же тут так красиво.

Действительно, как он и сказал, ветвистые дубы и буки покрылись свежей листвой, и лес дышал такой безмятежной радостью, что было трудно поверить в старые сказания. Выдался один из тех дней, когда сердца, соединенные запретной любовью, чувствуют желание быть вместе бесконечно. После нескольких не слишком настойчивых возражений Адель позволила Оливье убедить себя, и они продолжили свой путь.

По протоптанной неизвестно кем тропинке они постепенно углублялись в лес. Склонившиеся ветви ласкали их своей мягкой листвой, солнечные лучи проникали сквозь высокие кроны, высвечивая распустившиеся в тени лилии. Стволы деревьев были изогнутыми и корявыми, в уродливых наплывах коры, но в чаще царила атмосфера глубокого покоя.

— Неужели я был не прав? — спросил Оливье. — Стоит ли бояться безобидных цветов и деревьев?

Адель улыбнулась, ничего не ответив. Стоя в освещенном солнцем кругу, они смотрели друг на друга, охваченные чувством новой, завладевающей их сердцами близости. В безветренном воздухе ощущался пьянящий аромат, исходящий из какого‑ то незримого источника; аромат, тайно говорящий о желании и любовном томлении, призывавший их отдаться страсти. Непонятно было, что за цветок его издает, ибо вокруг их ног росло великое множество незнакомых цветов. Адель и Оливье вдруг посмотрели друг на друга и ощутили властный зов в крови, будто они напились любовного зелья. Одна и та же мысль читалась в дерзких глазах Оливье и в скромно зардевшихся щеках графини. Любовь, о которой ни один из них до сих пор не заговаривал вслух, проснулась в душе обоих. Они продолжили прерванную прогулку, но их молчание стало неловким и смущенным.

Молодые люди не осмеливались взглянуть друг на друга, и никто из них не заметил, как странно изменился лес, по которому они шли, никто не увидел, как зловеща искривлены окружающие их серые стволы, как мерзко выглядят растущие под ногами грибы, сладострастно пламенеют на солнце головки цветов. Влюбленные были околдованы страстью, и все, кроме биения их сердец, казалось им смутным, словно сон.

Лес становился все более дремучим, и ветви смыкались над их головами, образовывая глубокие тоннели. Звериные глаза сверкали во мраке рубиновыми и зелеными огоньками. В ноздри ударил запах стоячей воды и опавших листьев, и наваждение, владевшее ими, слегка отступило.

Они остановились на краю окруженной валунами заводи, над которой густо переплетались старые трухлявые ольхи и ивы. Там, среди нижних ветвей они увидели лицо, уставившееся на них.

Какое— то мгновение они не могли поверить своим глазам. Два рога проглядывали сквозь гриву нечесаных волос; лицо с косо посаженными глазками, клыкастым ртом и Щетинистой, как у вепря, бородой, можно было назвать получеловеческим. Лицо казалось старым ‑ неизмеримо старым, его складки и морщины свидетельствовали о неисчислимых годах, и весь его облик дышал злобой и порочностью. Это было лицо Пана, глядящего на ошеломленных путников из своей дремучей чащи.

Ужас охватил молодых людей, когда они вспомнили старинные предания. Любовное наваждение рассеялось, и упоение желания утратило свою власть. Точно очнувшись от глубокого забытья, они услышали сквозь бешеное биение собственных сердец раскаты зловещего смеха, и видение вновь исчезло среди ветвей.

Дрожа, Адель бросилась в объятия возлюбленного.

— Вы видели это? — прошептала она, прижимаясь к своему спутнику.

Оливье привлек ее ближе. У него кружилась голова от близости этой женщины, и видение, мелькнувшее в чаше, казалось совершенно неважным. Он не знал, было ли оно мимолетной галлюцинацией, игрой воображения, навеянной пробивающимися сквозь листья солнечными лучами, или же тем самым демоном, который, по поверьям, обитал в Аверуане, и почему‑ то собственный страх показался ему вдруг глупым и ребяческим. Он даже чувствовал благодарность к этому видению, чем или кем бы оно ни было, ибо именно оно толкнуло Адель в его объятия. Он не мог думать ни о чем, кроме этих теплых приоткрытых губ, которых он так долго жаждал. Оливье начал успокаивать ее, и его утешения перешли в пылкие признания в любви. Их губы соприкоснулись, и оба вскоре забыли про мелькнувший в лесу призрак.

Они лежали на ложе золотистого мха, когда Рауль нашел их. Они не услышали, как он подобрался и застыл с обнаженной шпагой при виде их преступного счастья.

Граф был готов наброситься на любовников и пронзить обоих одним ударом, но тут произошло нечто совершенно неожиданное: смуглое волосатое создание, дьявольская помесь человека и зверя, выскочило из ольховых зарослей и вырвало Адель из объятий Оливье. Тварь стремительно пронеслась мимо графа и исчезла, так же неожиданно, как и появилась, унося с собой женщину. Взрывы безумного смеха чудовища заглушили отчаянные крики несчастной.

Потом все затихло вдали, в безмолвии заколдованного леса, и больше ни один звук не нарушал тишину. Рауль и Оливье остались стоять друг против друга застыв как каменные…

 

Кларк Эштон Смит

Затерянные миры. Аверуан

 

Толкиен. Предшественники –

 

 http: //www.oldmaglib.com/

«Затерянные миры»: ACT; Москва; 2004

ISBN 5—17—015165—9

 

Аннотация

 

Кларк Эштон Смит. Писатель, признанный при жизни — и незаслуженно забытый в наши дни. Друг и литературный соратник Говарда, Лавкрафта и Меррита. Творец «истории» странных древних царств, от которых ныне не осталось памяти даже в мифах. Летописец времени великих воинов и великих черных магов, прекрасных воительниц и колдуний. Времени, над которым нависла тень Тьмы... Один из создателей классической американской фэнтези!

 

Кларк Эштон Смит

Затерянные миры. Аверуан

 

ЗВЕРЬ АВЕРУАНА

 

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: