The Maker of Gargoyles (1932)

 

Среди множества горгулий, дерзко и злобно глядящих с крыши недавно построенного собора в Вийоне, две отличались от остальных своей причудливостью и мастерством, с которым они были изваяны. Эту пару создал камнерез Блез Рейнар, уроженец Вийона, недавно вернувшийся из долгого путешествия по Провансу и нанявшийся на строительство собора, когда отделочные работы были уже почти завершены. Архиепископ Амброзиус горько сожалел о том, что не мог нанять его прежде и поручить ему создание всех горгулий, но другие, чьи вкусы были строже, выражали противоположное мнение.

Возможно, на это мнение повлияла неприязнь, которую весь Вийон испытывал к Рейнару с мальчишеских лет, и которая с новой силой вспыхнула после его возвращения. Само лицо его, казалось, было создано для того, чтобы вызывать всеобщую ненависть: очень смуглое, с иссиня‑ черными волосами и бородкой, с косящими разноцветными глазами, придававшими камнерезу недобрый вид. Его скрытность и молчаливость заставляли некоторых говорить о том, что он колдун; были даже такие, кто обвинял его в сношениях с дьяволом, хотя эти злые слова так и остались всего лишь словами из‑ за недостатка убедительных доказательств.

Однако люди, обвинявшие Рейнара в сношениях с нечистой силой, через некоторое время стали приводить в качестве доказательства созданных им горгулий. Ни один человек, утверждали они, не смог бы столь зримо воплотить в камне злобу и порок, не будь он вдохновлен самим Сатаной.

Две горгульи находились по углам высокой башни собора. Одна — чудовище с кошачьей головой, лапами и крыльями грифона — застыла на краю крыши, словно готовясь спикировать на Вийон. Вторым был сатир с крыльями нетопыря, с похотливым взглядом, точно пожирающим беспомощную жертву. Обе фигуры камнерез изваял во всех деталях. Мало напоминая обычные украшения церковных крыш, они выглядели так, словно в любой момент могли ожить и сорваться с насиженного места.

Амброзиус, большой ценитель искусства, откровенно любовался этими причудливыми созданиями. Но остальные горожане, среди которых было немало служителей церкви, оказались возмущены, кто в большей степени, кто в меньшей. Они утверждали, что мастер изваял эти фигуры во славу скорее Сатаны, чем Господа. Конечно, признавали они, облик горгулий и должен быть причудливым и устрашающим, но в данном случае мастер перешел все допустимые границы.

Однако, когда строительство закончилось, к горгульям Блеза Рейнара постепенно привыкли и вскоре почти перестали их замечать. Злословие сошло на нет, а сам камнерез нашел другую работу не без помощи разбирающихся в искусстве покровителей. Он стал ухаживать, хотя и без особенного успеха, за дочерью трактирщика, Николетой Вильом, в которую, как говорят, был тайно влюблен долгие годы.

Но сам Рейнар не забыл горгулий. Часто, проходя мимо величественной громады собора, он разглядывал их с тайной гордостью, причину которой он и сам вряд ли смог бы объяснить. Казалось, они имеют для него особое значение и их вид согревает ему душу.

Если бы его спросили о причинах его гордости, он ответил бы, что гордится искусной работой. Он не сказал бы, а может, и сам не подозревал о том, что в одной из горгулий воплотил всю злобу и обиду на несправедливость жителей Вийона и водрузил ее на крышу собора, откуда она должна была вечно взирать на суетящихся внизу горожан. Может, он не догадывался и о том, что во второй горгулье он изобразил свою страсть к Николете, безмолвную и упорную страсть, которая вновь привела его в ставший ненавистным город его юности.

Камнерезу, даже больше, чем его хулителям, они казались одушевленными, живущими собственной жизнью. И больше всего они стали казаться живыми, когда лето подошло к концу и над городом начали собираться осенние бури. Когда потоки воды низвергались с крыши собора, могло показаться, что горгульи злобно плюются в тех, кто смотрит на них снизу.

В то время, в 1138 году от Рождества Христова, Вийон считался главным городом провинции Аверуан. С двух сторон глухие леса, о которых рассказывали страшные вещи, подходили так близко к городским стенам, что их тень на закате достигала городских ворот. С двух других сторон располагались возделанные поля и ручьи, петляющие между ивами, и дороги, ведшие через открытую равнину, в земли, лежащие за пределами Аверуана.

Сам город процветал уже долгое время и никогда не разделял недобрую славу окружавших его лесов. Его освящало присутствие двух женских монастырей и одного мужского, и теперь, когда строительство долгожданного собора закончилось, горожане считали, что Вийону гарантировано заступничество святых и нечисть будет держаться от него подальше.

Разумеется, как и во всех средневековых городах, в Вийоне время от времени обнаруживались случаи колдовства или одержимости бесами; и как‑ то раз, а может, и дважды, бессовестные суккубы совращали добродетельных жителей города. Но никто не мог предвидеть ужасных событий, начавшихся в последний месяц осени, в тот год, когда было закончено строительство собора.

Первое из них произошло по соседству с собором, в тени священных стен, что было совсем уж непостижимо. Двое горожан, почтенный портной по имени Гийом Маспье и столь же уважаемый бондарь, Жером Мацаль, возвращались домой поздним вечером, добросовестно перепробовав все красные и белые аверуанские вина в нескольких трактирах. Если верить словам Маспье, они проходили по соборной площади и рассматривали заслоняющую звезды громаду собора, когда летающее чудище, черное, как сажа преисподней, спикировало с крыши и набросилось на Жерома. Оно сбило его с ног и вцепилось в него зубами и когтями.

Маспье был не в состоянии подробно описать чудовище, ибо судьба его товарища отбила у него всякое желание задержаться на месте происшествия. Он бежал без оглядки, со всей прытью, на которую был способен, и остановился лишь у дома священника, где и поведал о своем приключении, перемежая рассказ дрожью и икотой.

Вооружившись святой водой и наперсным крестом, в сопровождении толпы горожан, несущих факелы, священник последовал за Маспье на место трагедии, где они нашли растерзанное тело Мацаля. Лицо его было искажено ужасом, горло и грудь истерзаны когтями. В ту ночь никто больше не видел чудовища, но горожане разошлись по домам напуганные, убежденные в том, что их город посетил выходец из преисподней.

Наутро, когда весть о ночном происшествии облетела всех обитателей города, священники прошли повсюду с ладаном и святой водой, но напрасны оказались их старания, ибо злой дух был рядом и на следующую ночь снова вышел на охоту.

В узком переулке он напал на двух достойных горожан, мгновенно умертвив одного из них и вцепившись в другого сзади, когда тот пытался убежать. Пронзительные крики и утробное рычание демона слышали люди, живущие в близлежащих домах. Те из них, у кого хватило храбрости выглянуть в окно, видели, как мерзкая тварь улетала, затмевая размашистыми черными крыльями осенние звезды.

После этого происшествия очень немногие отваживались выходить на улицу по ночам, да и то лишь вооруженными группами, с факелами в руках, рассчитывая таким образом отпугнуть демона, которого они считали созданием тьмы, боящимся огня и света. Но чудовище продолжало нападать, гася факелы взмахами широких крыльев и дерзко выхватывая жертвы из толпы.

Казалось, им движет смертельная ненависть, ибо люди, на которых оно нападало, были растерзаны в клочья. Те Же, кому посчастливилось остаться в живых, не могли подробно описать чудище, сходясь лишь в том, что у него была звериная голова и огромные птичьи крылья. Знатоки демонологии утверждали, что это был Модо, дух убийства, другие считали его одним из приближенных Сатаны.

Город был охвачен суеверным ужасом, паническим ужасом, который невозможно выразить словами. Казалось, над ним клубится тяжелая душная мгла. Даже днем обывателям мерещились огромные крылья, страх проник повсюду, словно моровое поветрие.

 

 

* * *

 

Горожане выходили на улицу, дрожа и крестясь, архиепископ, точно так же как и подчиненные ему священнослужители, признавался в своей неспособности справиться с разрастающимся злом. В Рим отправили гонца, который должен был привести воду, освященную самим папой. Лишь это средство, по слухам, могло спасти Вийон от кошмарного гостя.

Однажды вечером, примерно в середине ноября, настоятель францисканского монастыря, покинувший келью, чтобы соборовать умирающего друга, был настигнут чудовищем прямо на пороге дома, куда направлялся, и умерщвлен столь же варварски, как и остальные жертвы.

К этому гнусному деянию вскоре прибавилось и немыслимое кощунство. На следующую же ночь, когда аббата отпевали в соборе, демон ворвался сквозь высокие двери нефа. Затушив взмахами крыльев свечи, теплившиеся у гроба, он растерзал троих священников прямо на ступенях алтаря.

Каждый ощущал теперь грозную близость смерти. Среди растерянности и хаоса последовал прискорбный всплеск человеческих злодеяний: убийства, грабежи и воровство уже казалось, никого не удивляли. Множество неофитов служило черные мессы в окрестных лесах и тайных капищах.

В самый разгар смятения и неразберихи по Вийону пошли слухи, что в городе появился второй демон, что первое чудище нашло себе товарища — духа распутства и похоти, преследовавшего женщин. Это создание до истерики напугало нескольких дам, девиц и служанок, подглядывая в окна их спален.

Однако, как ни странно, не было ни одного достоверного случая, чтобы этот омерзительный урод посягнул на честь какой‑ нибудь женщины. Он приближался ко многим, пугая их своим обликом и сладострастными гримасами, но ни одну не тронул. Даже в эти страшные времена кое‑ кто отпускал непристойные шуточки по поводу странной сдержанности этого демона. Он ищет кого‑ то, уверяли они, кого еще не встречал на ночных улицах.

Лишь длинный изогнутый переулок отделял жилище Блеза Рейнара от трактира, который держал Жан Вильом, отец Николеты. В этом трактире Рейнар имел обыкновение проводить все вечера, хотя Жан был этим недоволен, да и сама Николета не слишком‑ то привечала резчика. Его терпели благодаря туго набитому кошельку, вкупе с почти беспредельным пристрастием к вину. Камнерез появлялся, едва только садилось солнце, и безмолвно просиживал час за часом, мрачно глядя на Николету и безрадостно глотая крепкие аверуанские вина. Несмотря на желание сохранить выгодного посетителя, в трактире Блеза побаивались за его скверную репутацию и угрюмый нрав. Никто не общался с ним больше, чем это было необходимо.

Как и все в Вийоне, Рейнар по ночам ощущал бремя суеверного ужаса, когда посланник ада реял над городом, высматривая очередную жертву, которой теперь мог оказаться любой. Ничто менее властное, чем его страсть к Николете, не смогло бы заставить его преодолеть извилистый переулок, отделявший его дом от двери трактира.

Осенние ночи были безлунны. В следующую ночь после осквернения собора серп молодого месяца склонился над крышами домов, когда в обычный час Рейнар вышел из дверей своего жилища. В узком петляющем переулке было темно, и он дрожал от страха, пробираясь во мраке, лишь изредка нарушаемом слабым отсветом свечи. Ему казалось, что вот‑ вот над ним раздастся хлопанье дьявольских крыльев и в темноте загорятся зловещие глаза. Дойдя почти до конца переулка, он увидел, что растущая луна скрылась за облаком, имеющим сходство с неуклюже изогнутыми заостренными крыльями.

Он испытал огромное облегчение, достигнув наконец двери трактира. Его преследовало ощущение, что кто‑ то неслышно следует по пятам, наполняя сумерки дыханием опасности. Резчик быстро захлопнул за собою дверь, словно надеясь спастись за ней от невидимого преследователя.

В тот вечер в трактире оказалось не слишком много посетителей. Николета подавала вино молодому купцу Раулю Купену и охотно смеялась над его грубыми остротами. Жан Вильом тихим голосом обсуждал последние происшествия со своими посетителями и пил с ними наравне.

Кипя от ревности, Рейнар уселся за стол и начал бросать злобные взгляды на воркующую парочку. Казалось, никто не заметил его появления. Вильом продолжал как ни в чем не бывало беседовать с друзьями, и Николета со своим кавалером обращали на него не больше внимания, чем на веник у порога. К ревнивому гневу Рейнара вскоре прибавилась обида, и он начал барабанить тяжелыми кулаками по столу, пытаясь привлечь к себе внимание.

Вильом, который сидел к камнерезу спиной, не оборачиваясь, позвал Николету и велел ей обслужить Рейнара. Через плечо улыбнувшись Купену, она медленно подошла к столу своего нежеланного поклонника.

Она была маленькая и пухленькая, с золотисто‑ рыжими волосами, обрамлявшими прелестное круглое личико. Платье цвета зеленых яблок подчеркивало ее соблазнительные формы. Выражение лица девушки казалось пренебрежительным, ибо Блез ей не нравился, и она не давала себе труда скрывать отвращение. Но Рейнару она показалась еще прелестнее и желаннее, чем когда‑ либо прежде. Ему хотелось схватить ее в объятия и унести прочь прямо на глазах ее отца и Рауля Купена.

— Принеси мне кувшин вина из Ла Френэ, — бросил он отрывисто. Голос выдавал бушевавшую в нем смесь обиды и желания.

Насмешливо встряхнув головой и кидая кокетливые взгляды на Купена, девушка повиновалась Поставив перед Рейнаром заказанное вино, она вернулась за стол к молодому купцу и возобновила беседу.

Рейнар принялся за вино, но оно лишь сильнее растравило обиду. Его глаза загорелись злобой, изгиб губ стал угрожающим, как у изваянной им горгульи на башне нового собора Мрачный гнев, точно ярость угрюмого фавна, запылал в его душе, но Блез сидел неподвижно, пытаясь заглушить чувства и снова и снова осушая свой кубок.

Рауль Купен тоже изрядно выпил и стал смелее в своих ухаживаниях. Он пытался поцеловать руку Николеты, которая уселась на скамью рядом с ним. Рука была игриво отдернута, но после того, как ее хозяйка легонько шлепнула наглеца, снова протянута Раулю.

Блез вскочил на ноги и шагнул к любезничающей парочке с нечленораздельным рыком. Им владело неодолимое желание задушить счастливого соперника. Один из посетителей приметил его движение и кликнул Вильома. Трактирщик встал, пошатываясь, пересек комнату и уставился на Рейнара, готовый немедленно вмешаться.

Рейнар на секунду остановился в нерешительности, затем двинулся дальше, безумный от ненависти, затмевающей его разум. Он жаждал убить Вильома и Купена, всех их приятелей, сидевших в углу, а потом, над их задушенными телами, истерзать неистовыми ласками тело Николеты.

Видя приближение камнереза, Купен также поднялся на ноги и выхватил небольшой кинжал, который носил под плащом. Тем временем Жан Вильом втиснул свое дородное тело между соперниками.

— Сядь за свой стол, камнерез, — прикрикнул он на Рейнара.

Видя, что сила не на его стороне, Рейнар остановился, хотя гнев все еще кипел в его душе, точно варево в котле колдуна. Он смотрел злобно горящими узкими глазами и видел за их спинами серые рамы трактирного окна, в котором смутно отражалась комната с горящими свечами, головы Купена, Вильома и Николеты и его собственное мрачное лицо.

В этот момент ему почему‑ то вспомнилось неясное облако, которое он видел на фоне луны, и ощущение, что кто‑ то следует за ним, появившееся в переулке.

Пока он нерешительно глядел на группу, стоящую перед ним, и ее отражение в окне, раздался оглушительный треск, и стекла вылетели, разлетаясь десятками осколков. Чудовищная темная фигура влетела в комнату вместе с фонтаном стеклянных брызг, и хлопанье тяжелых крыльев заставило неистово заплясать огоньки свечей. Тварь взмыла под потолок и на мгновение повисла среди испуганно мечущихся теней. Ее глаза горели, точно угли, а губы изгибались в злобной и презрительной ухмылке, позволяя видеть змеиные клыки.

За ней сквозь разбитое окно в комнату проникло еще одно летучее чудовище. В каждом его движении сквозили похоть и сластолюбие, так же, как в полете его товарища была видна убийственная злоба. Лицо сатира кривилось жуткой застывшей ухмылкой, а желтые глаза были прикованы к Николете.

Рейнар, как и все остальные, остолбенел от ужаса, столь сильного, что на миг он забыл обо всем остальном. Неподвижно смотрели они на вторжение демонов, и в душе Рейнара ужас мешался с изумлением. Николета, дико завизжав, повернулась и бросилась бежать.

Ее вопль точно подхлестнул двух демонов. Один ударом когтистой лапы разодрал горло Жану Вильому, а затем напал на Рауля Купена, второй погнался за девушкой, и настигнув ее, накрыл, словно дьявольскими занавесями, черными перепончатыми крыльями.

В комнате бушевал стонущий вихрь, хаос диких криков и мечущихся переплетенных теней. Рейнар слышал утробное рычание чудища, терзавшего тело Купена, и похотливый смех инкуба, заглушающий крики девушки. Свечи погасли от ветра, поднятого огромными крыльями. В темноте Рейнар сильно ударился головой обо что‑ то твердое и провалился во мрак беспамятства.

 

 

* * *

 

С неимоверным усилием Рейнар приходил в сознание. Он не сразу вспомнил, где он и что произошло. Голову наполняла пульсирующая боль, перед глазами кружились человеческие лица и огни факелов, жужжали возбужденные голоса, но главным стало ощущение непоправимой беды, придавившее его, едва сознание начало проясняться. Память возвращалась медленно и неохотно. Он лежал на полу в трактире, и лицо заливала кровь, струившаяся из раны на голове.

Длинную комнату заполнили соседи, вооруженные, чем попало. Изодранные тела Вильома и Купена лежали на полу, усыпанном обломками мебели и посуды. Николета слабо стонала, не слыша вопросов, с которыми обращались к ней столпившиеся женщины. Двое приятелей Вильома лежали мертвые рядом с перевернутым столом, за которым они ужинали несколько минут назад.

Преодолев дурноту и головокружение, Рейнар встал на ноги и тут же был окружен взволнованными людьми. Многие смотрели на него подозрительно, так как камнерез пользовался дурной славой и к тому же оказался единственным мужчиной, оставшимся в живых, но его ответы убедили всех, что в трактир наведались демоны, свирепствовавшие в Вийоне уже несколько недель. Однако Рейнар не смог признаться им в главной причине своего ужаса. Эту тайну ему суждено было хранить в самой глубине души, не смея поделиться ею ни с кем.

Каким— то образом он покинул разоренный трактир, пробравшись сквозь онемевшую толпу, и в одиночестве очутился на полуночной улице. Забыв об опасности, едва сознавая, куда он идет, он бродил по улицам Вийона долгие часы, пока, наконец, не добрел до своей мастерской. Плохо понимая, что делает, он вошел туда и вновь вышел с тяжелым молотом в руках. Потом, движимый неисцелимой мукой, он снова бродил по городу, пока бледный рассвет не тронул церковные шпили и крыши домов.

Ноги сами собой вынесли его на площадь перед собором. Не обращая внимания на потрясенного служку, он вошел и направился к лестнице, которая, головокружительно извиваясь, вела на вершину башни.

В сумрачном свете ноябрьского утра он вышел на крышу и, подойдя к самому краю, стал рассматривать каменные фигуры. Он не слишком удивился, обнаружив что зубы и когти грифона испачканы кровью, а с когтей сатира свисают клочья яблочно‑ зеленой ткани.

В пепельном утреннем свете Рейнару показалось, что лица его последних творений выражают неописуемое торжество и глубочайшее злорадство. Он глядел на свою работу с мучительным восхищением, пока бессильная ярость, отвращение и раскаяние не поднялись в нем удушающей волной. Он едва осознавал, что изо всех сил колотит молотом по рогатой голове сатира, пока не услышал зловещий скрежет и не обнаружил, что отчаянно балансирует на самом краю крыши. Яростные удары раскололи лицо горгульи, но не стерли выражения злобного торжества. Закусив губу, Рейнар снова поднял молот над головой. Удар пришелся по пустому месту, какая‑ то сила отбросила его назад, вонзаясь в тело десятками коротких ножей. Он лежал на самом краю крыши, его голова и плечи свисали над безлюдной площадью. Теряя сознание от боли, он увидел горгулью, впившуюся передней лапой в его плечо. Чудовище возвышалось над ним, словно зверь над добычей. Рейнар чувствовал, что сползает по водосточному желобу, а горгулья поворачивается, будто хочет вернуться в свое обычное положение. Ее медленное неумолимое движение казалось частью его головокружения. Сама башня наклонялась и кружилась под ним самым кошмарным образом. Смутно, сквозь ужас, застилающий глаза, Рейнар разглядел клонящуюся к нему тигриную морду с яростно оскаленными клыками. Вне себя от ужаса, он ударил молотом кошмарную фигуру, которая надвигалась на него, заслоняя свет, и тут же снова почувствовал, что башня начала кружиться, и ощутил, что висит над пустотой, зажатый в когтистой лапе. Он еще раз размахнулся молотом, пытаясь попасть по омерзительной морде, но не смог дотянуться, и молот с глухим лязгом опустился на переднюю лапу, вцепившуюся в его плечо, точно крючья мясника. Лязг превратился в неприятный треск, и склонившаяся над ним горгулья скрылась из виду. Больше он не видел ничего, кроме темной громады собора, стремительно уносящейся в пасмурные небеса…

Изувеченное тело Рейнара нашел архиепископ Амброзиус, спешивший на утреннюю службу. При виде этого зрелища его святейшество в ужасе перекрестился, а потом, заметив предмет, все еще вцепившийся в плечо Рейнара, повторил этот жест с благоговейным трепетом.

Он наклонился ниже, чтобы рассмотреть находку. Безошибочная память истинного ценителя искусств подсказала ему, что это такое. Затем с той же ясностью он увидел, что каменная лапа, вцепившаяся когтями в тело Рейнара, невероятно изменилась: та, которую он помнил, была расслаблена и слегка изогнута; теперь же она была растопырена и вытянута, будто лапа живого зверя, пытающегося удержать в когтях тяжелую ношу…

 

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЖАБ

 

 

Mother of Toads (1938)

 

— Пьер, мальчик мой, почему ты всегда так рано от меня уходишь? — спросила мать Антуанетта. Пьер, скромный деревенский юноша, был учеником аптекаря и пришел к Антуанетте, местной колдунье, по поручению своего хозяина. Она годилась в матери юноше, однако в голосе ведьмы звучали похотливые нотки, и она пыталась заигрывать с молодым гостем.

Дырявая засаленная блузка, слишком тесная для тучной фигуры матери Антуанетты, не могла прикрыть ее огромного бесформенного бюста и живота, желтого и вздутого, как у лягушки…

Юноша ничего не ответил, и ведьма наклонилась над ним, так что ее грудь оказалась на уровне его глаз. В углублении Пьер увидел капельку пота, которая блестела, как роса на болоте, или скорее, как слизь какого‑ то земноводного… Хриплый голос Антуанетты звучал все настойчивее:

— Ну, посиди еще, красавчик. Ты — сирота. В деревне тебя никто не ждет, а твой хозяин не будет возражать.

Ведьма схватила руку юноши и прижала к своей груди. Ее короткие плоские пальцы, казалось, были соединены перепонкой.

Пьер выдернул руку и тактично отодвинулся. Внешний вид колдуньи, ее грубая и неумелая манера заигрывать — все вызывало в нем чувства брезгливости и отвращения, подобные тому, что он испытывал, когда нечаянно наступал на огромных склизких жаб, в потемках возвращаясь от жилища ведьмы в свою деревню. Эти твари сотнями жили вокруг избушки ведьмы, они и сейчас квакали, эхом вторя словам колдуньи. В деревне мать Антуанетту называли Повелительницей жаб и говорили, что жабы выполняют все ее приказы. В этой глухой провинции люди все еще верили в любовные напитки и заклинания, боялись колдовства, поэтому неудивительно, что о Повелительнице жаб рассказывали жуткие истории, в которые нетрудно было поверить, глядя в выпуклые, немигающие, как у жабы, глаза колдуньи…

Юноша подумал, что скоро стемнеет, и поежился при мысли, что придется идти через болото ночью. Ему так хотелось побыстрее уйти, а назойливая старуха, как назло, все не отпускала его. Пьер потянулся за черной треугольной бутылочкой, которая стояла перед ним на грязном столе. В ней находилось сильнодействующее приворотное зелье, которое его хозяин, Ален ле Диндон, поручил ему принести. Деревенский аптекарь тайно приторговывал сомнительными препаратами, которыми снабжала его ведьма, и Пьеру часто приходилось ходить с подобными поручениями в ее хижину, затаившуюся среди густого ивняка.

Старик— аптекарь, любивший сальные шутки, не раз намекал Пьеру, что мать Антуанетта положила на него глаз.

— Однажды ночью, мой мальчик, ты останешься у нее. Будь осторожен, а то эта жирная жаба раздавит тебя.

Вспомнив ехидные слова хозяина, юноша покраснел. Он уже встал из‑ за стола, но колдунья продолжала уговаривать:

— На болоте холодный туман, и он быстро сгущается. Я знала, что ты придешь, и сварила тебе прекрасный глинтвейн.

Она сняла крышку с глиняного кувшина и вылила его содержимое в большую кружку. Бордово‑ красное вино приятно пенилось и наполняло комнату утонченным ароматом горячих специй, вытеснив дурные запахи, исходящие от медленно кипящего котла, недосушенных тритонов, гадюк, крыльев летучих мышей и тошнотворных трав, развешанных по стенам, а также зловонных свечей, сделанных из смолы и протухшего сала и освещающих убогое мрачное жилище днем и ночью.

— Я выпью вино, — неохотно согласился Пьер. — Но только если ты ничего туда не подмешала.

— Это хорошее молодое вино с арабскими специями, — приговаривала колдунья и заискивающе заглядывала в глаза юноше. — Оно согреет тебя изнутри и… — ведьма что‑ то неразборчиво добавила, и Пьер взял кружку, но прежде чем выпить, осторожно понюхал напиток. Приятный запах не предвещал ничего плохого — несомненно, там не было никакого колдовского зелья, так как юноша хорошо знал: все, что мать Антуанетта готовит сама, очень дурно пахнет. Однако, повинуясь какому‑ то внутреннему чутью, Пьер колебался. Тут он вспомнил, что вечер действительно холодный, и когда он шел к Антуанетте, над болотом уже клубился густой туман. Вино придаст ему сил для долгой дороги домой. Пьер выпил глинтвейн залпом и поставил кружку.

— Действительно, хорошее вино… Спасибо… Теперь я должен идти.

Не успел он договорить, как почувствовал, что блаженное тепло от алкоголя и специй растекается по всему телу. Пьеру показалось, что его голос звучит как‑ то неестественно и откуда‑ то сверху. Раньше он ничего подобного не испытывал. Его словно окатило волшебной горячей волной, отчего кровь стала пульсировать с невиданной силой. В ушах стоял приятный нежный звон, а перед глазами качалась манящая розовая пелена. Внезапно ему показалось, что комната стала больше и все вокруг изменилось. В причудливом свете свечей он с трудом узнавал убогую обстановку и зловещие колдовские предметы. Вдруг огоньки на свечах загорелись ярче и веселее и слились в едином мягком розовом сиянии. Сердце юноши стало биться в одном ритме с язычками пламени.

На миг он осознал, что ведьма что‑ то подсыпала в вино и околдовала его. Страх сковал его душу. Ему захотелось бежать без оглядки, но тут прямо перед собой он увидел мать Антуанетту. Она стояла перед Пьером нагая, сбросив засаленную юбку к его ногам. Юношу поразило, как она изменилась. Тотчас же из души его исчезли и страх, и прежнее отвращение к колдунье. Волшебный жар разгорался в нем все с большей силой, и юноша знал, какое неземное блаженство уготовано ему судьбой… Бесформенное тело колдуньи приобрело пышные формы; бесцветные тонкие губы манили жаркими поцелуями. Короткие толстые руки, тяжелая отвислая грудь, жирные складки дряблого живота и бедер — все казалось соблазнительным и предвещало райское наслаждение.

— А теперь я тебе нравлюсь, мой мальчик? — спросила Антуанетта, прижимаясь к нему. Юноша обнял ее со всей страстью юности. Его руки были горячими и ненасытными, ее — влажными и холодными. Тело женщины казалось послушным и податливым, как болотная кочка, когда на нее наступаешь ногой. Оно было белым и полностью лишенным волос, местами шероховатым, как у лягушки, однако это не отталкивало, а возбуждало еще сильнее. Антуанетта была такой толстой, что Пьеру не удавалось обнять ее, но любовный жар, рожденный вином, уже кипел в его крови.

Колдунья увлекла юношу на деревянную лавку, служившую ей постелью. Там не было ни подушки, ни белья, но тело женщины было мягче и желанней самой дорогой подушки. Рядом с постелью пылал очаг, там кипел странный огромный котел, и его испарения сплетались в неясные причудливые образы, в которых можно было угадать человеческие фигуры, сплетенные в непристойных позах.

 

 

* * *

 

Когда Пьер проснулся, за окном царила серая предрассветная мгла. Свечи уже догорели, и в комнате царил полумрак. У него кружилась голова, и он тщетно пытался вспомнить, где он и что он тут делает. Затем он повернул голову и увидел прямо рядом с собой нечто, что могло привидеться только в самом кошмарном сне, — огромную мерзкую жабу, размером с тучную женщину. Ее конечности чем‑ то напоминали женские руки и ноги. Рука юноши лежала на чем‑ то круглом и мягком, отдаленно похожем на женскую грудь, и гадкая тварь прижималась к нему своим склизким пупырчатым телом.

Воспоминания о безумной ночи тотчас вернулись, и юноша с трудом сдержал тошноту. Коварная ведьма околдовала его, и он поддался ее злым чарам. Пьер попытался пошевелиться, но отвращение и ужас, казалось, парализовали его. Несчастный закрыл глаза, он не мог больше выносить вида отвратительной твари, которой на самом деле оказалась мать Антуанетта в ее истинном обличий. Но, потом собравшись с силами, Пьер медленно отодвинулся от неподвижной уродливой туши. Колдунья не подавала никаких признаков пробуждения, и юноша осторожно поднялся с лавки. Однако, словно повинуясь какой‑ то неведомой силе, он обернулся, чтобы вновь взглянуть на постель — и увидел только тучную пожилую женщину. Может быть, огромная жаба всего лишь померещилась или приснилась ему? Пьер постепенно приходил в себя, ему уже не было так страшно, но при мысли о ночи, проведенной с развратной старухой, тошнота подступала к горлу.

Опасаясь, что ведьма может в любой момент проснуться и попытается вновь задержать его, Пьер бесшумно выскользнул из хижины. Уже совсем рассвело, но над болотом висел холодный белый туман. Он скрыл тростники и призрачным пологом висел над тропинкой, по которой предстояло идти. Пьер решительно вошел в белое облако, и оно оплело его своими холодными влажными щупальцами, пытаясь проникнуть под одежду.

Юноша плотнее закутался в накидку и ускорил шаг. Туман становился все гуще и холоднее, он клубился и принимал причудливые формы, словно создавая непреодолимую преграду на пути Пьера. Узкая извилистая тропинка была уже еле видна, он с трудом узнавал ориентиры, ивы и осины появлялись перед ним, как привидения, и тотчас же исчезали в молочной пустоте. Никогда он не видел такого странного тумана: казалось, сотни ведьм варят колдовское зелье в огромных котлах, и туман — его удушливые испарения.

Пьер не был уверен, что идет в нужном направлении, но он уже должен был пройти полдороги до деревни. Внезапно на его пути стали попадаться жабы. Они сидели на тропинке или выскакивали из тумана и шлепались прямо перед ним с противным хлюпающим звуком. Огромные и уродливые, они смотрели на юношу выпуклыми немигающими глазами и скалили беззубые рты. Некоторые твари прыгали ему прямо под ноги, на одну он нечаянно наступил и поскользнулся на омерзительном месиве, которое от нее осталось. Беглец чуть не упал в болото: зловонная мутная жижа была уже совсем близко, когда юноша схватился за куст.

Выбираясь на тропинку, Пьер раздавил еще несколько жаб — болото просто кишело ими. Холодные и липкие, они прыгали ему на ноги, на голову, на грудь. Их были тысячи, и казалось, в их поведении таился какой‑ то дьявольский умысел. Юноша уже не мог идти по тропинке. Он шатался, ступая наугад, закрывая лицо руками, отмахиваясь от противных скользких тварей, которые атаковали его со всех сторон. Его охватил панический ужас, кошмарное пробуждение в постели ведьмы казалось всего лишь далеким сном.

Жабы преграждали ему путь к деревне, словно загоняли его обратно, в логово ведьмы. Их количество все увеличивалось, они становились все агрессивнее, больно били по голове, лезли за шиворот. Они были везде: на земле, в воздухе, под одеждой. В отчаянии Пьер побежал наугад, не разбирая дороги. С единственным желанием спрятаться от этих безжалостных тварей он метался в зарослях осоки и тростника, не замечая, что давно потерял тропинку, и зыбкая болотная почва опасно хлюпает у него под ногами. Полчища жаб следовали за ним по пятам, но иногда они оказывались впереди, образуя непреодолимую стену, чтобы направить Пьера в нужную сторону. Несколько раз они отгоняли его от края бездонной болотной топи, в которую юноша неминуемо упал бы. Казалось, они намеренно и согласованно гонят его к какой‑ то предначертанной ему цели.

И вдруг, как по мановению руки волшебника, туман исчез. В ласковых лучах утреннего солнца Пьер увидел зеленую ивовую рощу, окружавшую хижину матери Антуанетты. Жабы тоже исчезли, хотя Пьер мог поклясться, что еще мгновение назад они были повсюду. Значит, он все еще в сетях злой колдуньи, и люди недаром говорят, что жабы ей повинуются. Вонючие твари не дали ему уйти, привели его назад к своей повелительнице. Так кто же она такая? Женщина? Жаба? Исчадье ада? Пьеру стало жутко, словно он с головой провалился в бездонную, черную трясину.

Из хижины вышла Антуанетта и направилась к нему. В руках, больше похожих на лягушачьи лапы, она несла большую дымящуюся кружку. Внезапный порыв ветра, налетевший неизвестно откуда, высоко задрал ее рваную юбку, обнажив уродливые ноги. Пьер почувствовал знакомый аромат горячих специй.

— Почему ты так рано ушел от меня, мой малыш? — сладким голосом ворковала колдунья, не спуская с него вожделенных глаз. — Я бы не позволила тебе уйти без доброй кружки хорошего красного вина, сваренного на арабских специях. Посмотри, я знала, что ты вернешься, и приготовила тебе глинтвейн.

Она подошла вплотную и поднесла кружку к губам несчастного. От запаха вина у Пьера закружилась голова, и он отвернулся. Парализующая сила сковала все его мышцы: даже легкое движение требовало неимоверных усилий. Однако голова оставалась ясной, и он снова пережил кошмарную сцену своего пробуждения рядом с огромной отвратительной жабой.

— Я не буду пить твое вино, — твердо объявил Пьер. — Ты подлая ведьма, и я тебя ненавижу. Отпусти меня.

— Почему ты меня ненавидишь? — голос Антуанетты все больше напоминал кваканье лягушки. — Вчера ты любил меня. Я могу дать тебе все, что и любая другая женщина… и даже больше.

— Ты — не женщина, — ответил Пьер, — Ты — огромная мерзкая жаба. Я видел тебя в твоем истинном обличье сегодня утром. Я скорее утону в болоте, чем буду спать с тобой.

При этих словах Пьера подобострастная улыбка исчезла с лица колдуньи, и оно на секунду потеряло человеческий облик: ее выпуклые глаза, казалось, вот‑ вот вылезут из орбит, тело раздулось, как будто сейчас из него закапает яд.

— Что ж, иди, — злобно прошипела старуха и сплюнула. — Но очень скоро ты об этом пожалеешь!

Странное оцепенение тут же прошло, как будто ведьма сняла свое проклятие. Не проронив ни слова, Пьер повернулся и решительно направился в сторону деревни. Он шел очень быстро, почти бежал, не останавливаясь и не оборачиваясь. Но не успел он сделать и сотни шагов, как снова появился туман.

Густые клубы поднимались из болота и наползали на тропинку. Голубое небо побледнело, солнце превратилось в тусклый серебряный диск и скрылось в бескрайней белой пустоте у него над головой. Тропинку уже невозможно было разглядеть, и Пьеру казалось, что земля дымится у него под ногами и он идет по краю белой пропасти, которая движется вместе с ним. Клубы тумана уплотнялись, складываясь в причудливые образы, похожие на призраки, которые окружали его плотным кольцом, прикасались к нему, хватали ледяными пальцами, пытаясь залезть в горло и в нос, душили его зловонием болотных вод. Одежда Пьера насквозь промокла. Запах плесени и тины становился все сильнее и наконец стал невыносимым, как будто сотни разлагающихся трупов поднялись откуда‑ то со дна болотной топи на поверхность.

Внезапно огромная склизкая волна накрыла Пьера с головой. Юноша упал в затхлую болотную воду, которая кишела противными липкими жабами, вероломно напавшими на него из белой пустоты. Его рот и нос забились густой слизью, болотная тина запуталась в волосах. К счастью, яма оказалась неглубокой, всего лишь по колено, и скользкое илистое дно не проваливалось под ногами. Сквозь туман Пьеру удалось разглядеть спасительную кочку, с которой он упал, но живое квакающее месиво мешало ему идти. Жабы то вертелись под ногами, образуя головокружительный водоворот, то запрыгивали на спину и потом скатывались холодным липким потоком. Шаг за шагом, по колено в воде Пьер пробивался к краю болота. Однако дьявольские отродья не уступали, и чувство полной безысходности овладевало юношей все больше и больше. Казалось, еще чуть‑ чуть, и смертоносная карусель завлечет его в свои объятия.

Медленно, но верно Пьер приближался к берегу, он уже ясно различал росший вдоль тропинки тростник, гибкий и крепкий, как проволока. И в тот момент, когда его руки уже были готовы ухватиться за спасительную болотную растительность, второй, еще более сильный поток болотной воды и жаб хлынул на него с окутанного туманом берега. Мощная волна мерзких квакающих тварей отбросила юношу далеко от желанной тропинки, и зловонная черная жижа сомкнулась над его головой.

Пьер еще пытался бороться, барахтаясь и хватая слабеющими руками скользкие холодные тела. На мгновение его голова вновь оказалась над водой, и в кишащей жабами болотной жиже его рука наткнулась на что‑ то массивное и упругое. Тварь имела форму жабы, но была большой и тяжелой, словно тучная женщина. Прежде чем черная пучина забвения навеки поглотила его, Пьер почувствовал, как две чудовищные округлые массы, словно огромный уродливый бюст, надвигаются на лицо, сдавливают виски и смыкаются над головой.

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: