Реакция Думы на отсрочку сессии.

 

Когда 27 февраля Родзянко получил декрет об отсрочке сессии Думы, для этой институции пробил ее роковой час. Тут-то бы и сделать жест, подобный клятве Jeu de Paume[‡], тут-то бы и не подчиниться роспуску. Но ни поведение лидеров думских фракций, собравшихся на неофициальный «совет старейшин», ни поведение большинства депутатов Думы в целом ничем не напомнило этого исторического прецедента¹¹. Они не только не протестовали против декрета, но даже, чтобы не создать впечатления неподчинения, собрались не в зале заседаний Думы, а в примыкающем к нему полуциркульном зале. Правда, раздавались голоса, в которых можно было расслышать нечто вроде желания принять на себя руководство революционным движением. Депутат Думы А.А. Бубликов пишет:

Члены Думы, по получении указа, собрались на частное совещание для обсуждения положения дел, становившегося все более грозным. Члены правых партий уже отсутствовали, но и остальные не проявляли никакой склонности к рискованным решениям. Во всяком случае мое предложение перейти из «полуциркульного» зала в зал общих собраний и тем самым официально установить факт неподчинения формально выраженной воле монарха, не имело ровно никакого успеха, хотя я тут же пророчествовал: «Вы боитесь ответственности? Но от ответственности вы не уйдете, а достоинство свое уроните безвозвратно»¹².

 

Но ни его, ни другие в том же роде выступления (в том числе Керенского) не получили почти никакой поддержки. С одной стороны, явно не хотел, чтобы Дума возглавила революцию, Милюков, опасавшийся, что столь консервативный орган станет препятствием на пути радикальных действий, которым он сочувствовал. С другой стороны — не хотел допускать революционизации Думы Родзянко, чтобы ее работу мог безотлагательно возобновить либо Николай II, которого он уговаривал аннулировать декрет об отсрочке, либо великий князь Михаил, если он согласится на регентство.

Родзянко пошел даже на то, чтобы в качестве возможного премьер-министра был выдвинут Львов, о котором великий князь Михаил упоминал в телеграмме царю. Это, однако, не значит, что Родзянко готов был добровольно отказаться от ведущей роли в политике, если верховная власть перейдет к великому князю Михаилу. В проекте манифеста, объявляющего о создании правительства, ответственного перед Думой, который был 1 марта составлен в Могилеве и ранним утром 2 марта одобрен государем, Родзянко, а не Львов назначался главой нового правительства. В последний момент Родзянко обрел союзника в лице кн. Голицына. Но попытка провозгласить временное регентство великого князя Михаила успеха не имела, ибо Николай II отказался от предложения брата. Поэтому теперь (в ночь с 27 на 28 февраля) Родзянко, вместо того чтобы стать главой первого правительства народного доверия и посредником между монархом и законодательством, был поставлен перед другой альтернативой — примкнуть к мятежу и сделаться видной революционной персоной, но тогда его реальная политическая функция свелась бы к тому, чтобы уговаривать правых, офицеров, землевладельцев и даже высшую аристократию, с которой Родзянко был тесно связан, и убеждать их принять революцию. Какова бы ни была его интеллектуальная ограниченность, Родзянко, конечно, сознавал «capitis diminutio», которому ему предлагалось подчиниться, и поэтому его колебания не удивительны.

После долгих и бесплодных обсуждений, приватное заседание членов Думы решило возложить на «совет старейшин» образование Комитета членов Государственной Думы — «для восстановления порядка в столице и установления контактов с отдельными лицами и учреждениями». Единственным определенным результатом этих обсуждений было то, что в них (днем 27 февраля) подразумевался отказ Думы возглавить революционное движение. Тогда не был даже обнародован личный состав Комитета. Имена членов Комитета были объявлены только к полуночи, председателем Комитета должен был стать председатель Думы. В Комитет вошли почта все члены «совета старейшин» и полковник Энгельгардт, назначенный комендантом революционного петроградского гарнизона, после того, как Родзянко решил предоставить свой авторитет революционному движению как таковому¹³.

 

§ 5. Колебания Родзянко.

 

Колебания Родзянко изолировали его от Временного Комитета Думы председателем которого он официально был. Часами, пока толпы заполняли улицы столицы, освобождали заключенных из тюрем (как немногих политических, так и многих обыкновенных уголовников), жгли и громили здания Окружного суда, тайной полиции и множество полицейских участков, — Комитет Думы заседал, не приходя ни к какому решению.

Эти бесцельные словопрения приводили в отчаяние тех депутатов, которые считали, что Дума немедленно должна взять власть. Упомянутый выше Бубликов ходил от Родзянко к Керенскому, от Чхеидзе к Некрасову, говоря, что произносить речи — занятие совершенно бесполезное и опасное, что пора захватить власть, что в противном случае царь соберет силы, пошлет войска с фронта и быстро подавит восстание. Бубликов полагал, что простейший путь к захвату власти состоит в том, чтобы занять министерство путей сообщения и установить контроль Думы над железными дорогами. Характерно, что Бубликов не смог ничего добиться до утра 28 февраля, когда председатель Думы, уже принявший роковое решение возглавить революцию, наконец ответил на настоятельные требования Бубликова: «Хорошо, если нужно, идите и занимайте его» (т.е. министерство путей сообщения).

В ответ на это [пишет Бубликов в своих мемуарах], я вынул из кармана заготовленное уже мною воззвание к железнодорожникам и предложил председателю его подписать, а также поручение от Комитета Государственной Думы занять министерство путей сообщения. Характерно, что в обращении этом слова: «старая власть пала», которыми оно начиналось, Родзянко заменил словами: «старая власть оказалась бессильной» — настолько еще в это время в Думе не верили, что революция уже совершилась и к прошлому возврата нет. Родзянко так и сказал: «Как можно говорить «пала»? Разве власть пала? »¹⁴.

Бубликов прав в этом отношении¹⁵. Даже согласившись взять на себя формирование правительства, Родзянко продолжал надеяться, что так или иначе это правительство будет узаконено. Он полагал, что Комитет Думы под его председательством есть, в сущности, locum tenens в политическом вакууме, образовавшемся вследствие отказа великого князя Михаила принять ответственность на себя. Правительство князя Голицына уже не существовало, стране грозила анархия, Думе не оставалось ничего, как назначить правительство в отсутствие верховной власти. Родзянко надеялся, что как только станет ясно, кому принадлежит верховная власть, положение правительства станет законным. Но тем временем события оборачивались против него.

Пока шли совещания в «совете старейшин», или, возможно, в уже сменившем его Временном Комитете Думы, Родзянко часами сидел в своем кабинете. На него, конечно, сильно подействовало то, что, несмотря на его вмешательство, Щегловитов, занимавший аналогичный его собственному пост в верхней палате, был арестован членом Думы в его присутствии¹⁶. Милюков и другие члены Комитета постоянно понуждали его действовать. Характерно, что Родзянко в конце концов изменил позицию не под их давлением, а в результате сообщения из офицерской столовой его собственного Преображенского гвардейского полка — офицеры готовы присоединиться к народу и отдают себя в распоряжение Думы. Это, вероятно, было около полуночи с 27 на 28 февраля. С этого момента Родзянко начал развивать лихорадочную деятельность, о которой в памяти его сохранилась весьма смутная картина. Он объявил, что готов взять на себя активное руководство Комитетом Думы, но потребовал полного повиновения членов. Он отправился в комнату, где совещались военные комиссии Совета и Думы и имел там столкновение с представителем Совета Н.Д. Соколовым¹⁷. Кажется, он даже подумывал отправиться поездом в Москву, чтобы встретить государя на полпути на станции Бологое и, может быть, арестовать его там. Но из этого ничего не вышло. Ни Милюков, ни Керенский в Комитете Думы не склонны были жертвовать ради председателя свободой действий. С военной комиссией Совета нельзя было договориться. Поездка навстречу государю не состоялась.

Положение Родзянко 28 февраля и в следующие два дня очень трудно себе представить из-за отсутствия документальных данных. В своих мемуарах «Государственная Дума и Февральская революция 1917 года»¹⁸ Родзянко сообщает, что 28 февраля генерал Рузский известил его, что государь доверил ему, Родзянко, сформировать правительство, ответственное перед Думой. Милюков доверяет рассказу Родзянко о получении мандата на формирование «ответственного» правительства и по-своему объясняет колебания Родзянко, брать ли курс на революцию¹⁹.

Мемуары Родзянко были впервые опубликованы в 1919 году в Ростове-На-Дону и, естественно, определили отношение большинства историков к Революции. И все же нет ни малейшего сомнения, что в этом вопросе Родзянко был более чем неточен. 28 февраля Рузский не посылал ему такой телеграммы и не был уполномочен ее послать. 28-го царь находился в поезде на пути между Могилевом и станцией Малая Вишера Николаевской железной дороги. В продолжение этого дня царь и генерал Рузский не обменивались информацией политического характера. Царь не предполагал его встретить, так как ехал прямо в Царское Село, куда надеялся прибыть рано утром 1 марта. В своих воспоминаниях Родзянко пишет о манифесте уполномачивающем его сформировать кабинет. Такой манифест был действительно составлен в Ставке, о нем государю сообщили 1 марта, после того, как он провел еще один день на железной дороге, направляясь из Малой Вишеры в штаб Рузского в Пскове. Текст манифеста был представлен государю в 10 ч. 20 мин. вечера 1 марта, но Рузскому пришлось долго убеждать государя, чтобы заставить его уступить. Родзянко, возможно, до полуночи того дня слышал о манифесте, но не о согласии государя.

Таким образом, как Родзянко, так и Милюков ошибаются, считая, что поведение Родзянко 28 февраля было следствием царского мандата на учреждение парламентского правительства. Однако эта ошибка памяти подтверждается и рядом заявлений придворных, находившихся в царском поезде, утверждавших после революции, что во время 38-часового путешествия государь был очень близок к тому, чтобы согласиться на парламентское правительство. Один из них, официальный историограф генерал Дубенский, был даже убежден, что телеграмма соответствующего содержания была послана царем уже 27 февраля²⁰.

Начало этой легенде положил генерал Иванов, который, как мы увидим, 27 февраля получил распоряжение отправиться в Петроград и, пользуясь диктаторскими полномочиями, положить конец беспорядкам. После революции генерал Иванов сделал несколько заявлений, в которых видно стремление как-то оправдать свою миссию и рассеять подозрение, что она была направлена против Государственной Думы. Иванов «припоминает», что, расставаясь с Николаем II в царском поезде ранним утром 28 февраля, он намекал государю о необходимости согласиться на конституционные реформы. Государь ответил уклончиво, но можно было понять, что он прекрасно все сознает и примет необходимые меры. На основании этого разговора Иванов позднее утверждал, что уже 27 февраля «Николай II решил ввести систему управления отчизной, осуществляемую министерством народного доверия, согласно желанию большинства членов Государственной Думы и многих слоев населения»²¹. Дубенский развивает путаные воспоминания Иванова. Однако ни тот, ни другой не может доказать, что царь намеревался поручить формирование правительства народного доверия Родзянко и что последний 28 февраля уже знал об этом.

Единственным несомненным доказательством изменившихся настроений государя может служить его желание встретиться с Родзянко 1 марта. Телеграммы были посланы по железнодорожному телеграфу и через министерство путей сообщения, находившееся тогда в руках комиссара Думы Бубликова. Были приняты меры для встречи с Родзянко, сначала на станции Дно, а затем в Пскове. Однако по причинам, которые мы рассмотрим ниже, путешествие Родзянко так и не состоялось.

Но желание царя встретиться с Родзянко и проконсультироваться с ним вовсе не означало, как думали члены царской свиты, что он изменился в отношении конституции. Да и сам Родзянко 28-го был далек от мысли стать царским премьер-министром. Когда в ночь с 28 февраля на 1 марта он просил государя принять его и предполагал выехать к нему навстречу в Бологое, он считался с возможностью арестовать царя — во всяком случае, так пишет в своих мемуарах член Думы Шидловский, который должен был его сопровождать²².

Ошибки и полные провалы памяти у Родзянко говорят о том, в каком смятении были его мысли 28 февраля. Важно, однако, выяснить, что он реально в этот день делал, так как главным образом его изложение и интерпретация событий склонила высшее военное командование в лице Алексеева и Рузского занять ту позицию, которая повела к отречению 2 марта. Мы видели, что 27-го Родзянко старался воспрепятствовать таким действиям со стороны Думы, которые можно было расценить как неповиновение и бунт против отсрочки. Его телеграммы царю и переговоры с великим князем Михаилом следует скорее интерпретировать как исполненное сознания долга предостережение, нежели чем как попытку насильственного вмешательства. Но, с другой стороны, — он согласился возглавить Временный Комитет Думы, в который вошли Керенский и Чхеидзе, т.е. организаторы революционного движения. Правда, он не принимал участия в совещаниях Комитета до тех пор, пока не рухнула надежда на регентство великого князя Михаила. Когда позднее, около полуночи на 28-е, поколебленный известием из Преображенского полка, Родзянко согласился действовать от имени Комитета и взять на себя власть, то этим он, наконец, нарушил границы законности и перешел, может быть и против желания, в лагерь революции.

Действительно, когда сформировалось Временное правительство, Родзянко утверждал, что способствовал его созданию²³, как позднее всегда настаивал, что Временное правительство было сформировано по инициативе Государственной Думы. Другие члены Комитета Думы, особенно Милюков, никогда этого открыто не признавали. 27 февраля Милюков поддержал отказ Родзянко занять враждебную позицию к декрету об отсрочке. Но причины, которые заставляли его желать, чтобы Дума оставалась вне революции, были прямо противоположны причинам Родзянко. Милюков и его единомышленники (или те, которых он считал своими политическими друзьями) были только рады закрытию Думы в тот самый момент, когда они были так близки к министерской власти. Они без симпатии наблюдали за попытками Родзянко убедить царя отменить указ о роспуске. Милюков рассчитывал на революционное правительство, а не на то, которое могло быть сформировано на базе псевдо-конституции 1906 года (плодом которой была Четвертая Дума)²⁴, короче, Милюков рассчитывал на конституционную монархию, номинально возглавляемую несовершеннолетним Алексеем, при регентстве великого князя Михаила, «законченного дурака», по выражению Милюкова. В сени конституционного режима он и его друзья, без препятствий со стороны реакционной Думы, надеялись провести радикальные реформы, которых они так долго и тщетно ждали. Три дня каждый, Милюков и Родзянко, тянул в свою сторону, чтобы реализовать свою собственную концепцию конституционной реформы, — с 27 февраля, когда перестало существовать правительство Голицына, до отречения царя и великого князя Михаила. И реальный смысл потасовки между двумя депутатами Думы никак не может всплыть на поверхность из тех абсолютно фиктивных версий, при помощи которых оба позже пытались объяснить свои поступки.

 

Родзянко и Алексеев.

 

Обнаружив, что во Временном Комитете Государственной Думы положение его изолированно, Родзянко, естественно, пытался в своей претензии на власть опереться на какую-либо реальную силу. В предшествующие дни он имел тесные контакты с военными, это толкнуло его искать поддержки в главнокомандовании. В документах, касающихся сношений Родзянко с главнокомандующими 28 февраля, безусловно, есть пробел. Не все сообщения, передававшиеся в этот день из Петрограда в Ставку, стали известны. Однако и имеющегося материала достаточно, чтобы судить, какую важность как раз в этот момент генералы придавали личности Родзянко. Мы видели, что 27 февраля, когда великий князь Михаил предложил назначить новое правительство — если получит согласие брата, — Родзянко выдвинул на пост премьера кандидатуру князя Львова. Когда же 1 марта Ставка составила наконец текст манифеста, который Алексеев умолял государя немедленно подписать, главой правительства был назначен не Львов, а Родзянко²⁵.

До вечера 28 февраля сообщения о событиях в Петрограде, посылаемые Алексеевым главнокомандующим фронтов, довольно точно отражают хаос и анархию в столице²⁶. Но в телеграмме под № 1833, адресованной генералу Иванову и посланной немного позднее, с копиями всем главнокомандующим, Алексеев рисует совершенно другую картину. В ней говорится:

Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его величества (в Царское), чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра путей Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его величеству все это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию.

1833 Алексеев.

 

Эта телеграмма отражает политическую тактику Родзянко гораздо отчетливее, чем опубликованные два года спустя воспоминания. О Родзянко говорится как о главе заседающего в Думе Временного правительства. Ссылка на монархический принцип не могла явиться в результате некоей декларации Временного Комитета Думы, зато верно отражала тогдашние чувства Родзянко. Телеграмма Алексеева явно послана с намерением приостановить какие бы то ни было решительные действия, которые могли последовать со стороны генерала Иванова в смысле вооруженного подавления смуты. Телеграмма признает, что новая власть в Петрограде исполнена доброй воли и готова с новой энергией способствовать военным усилиям, и даже Бубликов, практически всего лишь «комиссар» Комитета Думы, называется в ней министром путей сообщения. Таким образом телеграмма явно предваряет признание нового правительства со стороны главнокомандования.

Телеграмма, в которой Алексеев сообщает текст упоминавшегося выше, но не обнародованного манифеста 1 марта, выдает то же намерение — убедить царя признать революционное правительство Думы и санкционировать его существование:

Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти. Но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами.

 

Эти цитаты ясно показывают, что Алексеевым руководило впечатление, что Родзянко держит Петроград в руках и что ему удалось сдержать революционный напор, и поэтому следует всячески укреплять его позицию.

Вечером 28 февраля Алексеев перестал быть по отношению к царю послушным исполнителем и взял на себя роль посредника между монархом и его бунтующим парламентом. Только Родзянко, создав ложное впечатление, что Петроград находится под его полным контролем, мог вызвать в Алексееве такую перемену. Самим же Родзянко руководили одновременно две вещи: честолюбие и страх²⁷. 28 февраля члены Комитета Думы все еще понятия не имели о размерах экспедиции генерала Иванова, которая, как они знали, находится на пути к Петрограду. Вслух предполагалось, что любая часть, прибывшая в Петроград, сразу примкнет к революции. Но вряд ли в это серьезно верилось. Дисциплинированные войска легко могли совладать с распоясавшимися солдатами и вооружившимися штатскими, занятыми грабежом, поджогами и насилием на улицах. Суханов признает, что дисциплинированный отряд мог быстро ликвидировать революционное движение. И в таком случае Родзянко оказывался в щекотливом положении. Он был достаточно осторожен в своих личных заявлениях, и его ужас перед революционной толпой был совершенно искренен, но как председатель Комитета Думы, в который входили Керенский и Чхеидзе, он в то же время выглядел бунтовщиком. Поэтому Родзянко был живо заинтересован в том, чтобы остановить экспедиционные войска Иванова, которые он считал гораздо более многочисленными и сильными, чем это на самом деле было. Если бы Родзянко известил Иванова об истинном положении в Петрограде, если бы он сказал ему, как бессилен он сам перед Милюковым и членами проектируемого Временного правительства, если бы он объяснил, что Временное правительство находится в полной зависимости от Петроградского Совета, которому, в свою очередь, приходится потворствовать взбунтовавшимся солдатам, Алексеев, вероятно, счел бы за необходимое остаться верным присяге и попытаться восстановить порядок в Петрограде при помощи экспедиционных войск Иванова²⁸. Смутный, но тем не менее сильный страх перед экспедицией Иванова разделяли с Родзянко и члены Комитета Думы, и даже Петроградский Совет. Употребляя свое влияние на то, чтобы сыграть а колебаниях Алексеева, Родзянко повышал собственные акции в лазах революционеров. В то же время, он устанавливал контакты с командованием, что могло для него оказаться полезно в том случае, если революционная волна спадет. Так или иначе, то, что он 28 февраля сообщал Алексееву, если и не было сознательным обманом, вводило все же в заблуждение. Впоследствии он и сам обманывался подобным образом, утверждая, что 28 февраля царь, через посредство Рузского, поручил ему формирование правительства, ответственного перед Думой.

 

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 11

¹ Князь Шаховской вспоминает об одной такой попытке, на которую от имени кадетов ответил Некрасов, потребовав в обмен на поддержку Думы освобождения рабочей группы военно-промышленного комитета. — Шаховской, ук. соч. (см. прим. 4 к гл. 7), стр. 198.

² Риттих был назначен исполняющим должность министра земледелия 16 ноября 1916 года, а Покровский был министром иностранных дел с 10 ноября 1916года.

³ Шаховской, ук. соч., стр. 199.

⁴ Шляпников. Семнадцатый год. 2-е изд., М., (года издания нет), стр. 99.

⁵ В то время упоминалось о некоем генерале Макаренко, но он заведовал военной прокуратурой, что, как считали, могло сделать его непопулярным у либералов.

⁶ Именно об этом проекте упоминала императрица в письме государю от 2 марта: «Павел, получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается нас всех спасти благородным и безумным способом: он составил идиотский манифест относительно конституции после войны и т.д....» Оригинальный документ, свидетельствующий об этой попытке великого князя Павла добиться конституционной реформы, хранится в архиве Колумбийского университета. См. га. 15, § 1.

⁷ Милюков, ук. соч. (см. прим. 5 к гл. 8), т. 2, стр. 273 и далее. — Ср.: Граве, ук. соч. (см. прим. 7 к гл. 1), стр. 21.

⁸ См. гл. 8, § 6 и далее.

⁹ См. Шаховской, ук. соч., стр. 186: «Запомните, — сказал государь, — если я когда-нибудь назначу министром человека, который боится смотреть людям прямо в глаза, это значит, что я сошел с ума».

¹⁰ В воспоминаниях Милюков пишет: «Заменить председателя Думы председателем Земств было нелегко, согласно планам блока. Но мне это удалось. Разумеется, репутация Львова во всей России значительно облегчила эту задачу — в это время он был незаменим. Я не могу, впрочем, сказать, что Родзянко примирился с этим решением. Он продолжал вести тайную борьбу, ниже мы отметим формы, которые она приняла». — П.Н. Милюков, ук. соч., том 2, стр. 275.

¹¹ «Совет старейшин» был неофициальным органом, в который входили руководители думских фракций, он собирался для обсуждения организационных вопросов. Фактически Временный Комитет Думы в основном был избран этим органом из числа его собственных членов; в него не вошли лидеры правых партий, но были включены Керенский и Чхеидзе (от трудовиков и меньшевиков).

¹² А.А. Бубликов. Русская революция (ее начало, арест царя, перспективы). Впечатления и мысли очевидца и участника. Нью-Йорк, 1918, стр. 17.

¹³ См. гл. 13, § 2 и далее. Перечень членов комитета см.: R. P. Browder and A. F. Ке-rensky. The Russian Provisional Government 1917. Stanford, 1961, p. 47.

¹⁴ Бубликов, ук. соч., стр. 20 и далее.

¹⁵ В остальном его воспоминания поражают путанностью. Здесь, однако, воспоминания Бубликова сходятся с записью другого мемуариста, проф. Питирима Сорокина, который был в Думе днем 27 февраля:

«—- Дума, — сказал мне депутат Ржевский, — фактически распущена, но назначен исполнительный комитет в качестве временного правительства.

— Значит ли это, что вы присоединились к революции? — спросил я.

— Нет... впрочем, может быть да, — ответил он нервно.

То же смущение и неуверенность я обнаружил и у других депутатов». — Pitirim Sorokin. Leaves from a Russian Diary. London, 1925, p. 8.

¹⁶ См. гл. 14, § 3.

¹⁷ См. гл. 13, § 2.

¹⁸ АРР, VI, стр. 59.

¹⁹ Милюков, ук. соч., том 2, стр. 296. Удивительное упущение в мемуарах Милюкова. В своей ранее написанной «Истории второй русской революции» (София, 1921, см. стр. 50) он не упоминает об этом обстоятельстве.

²⁰ Как произошел переворот в России. — «Русская Летопись», III, Париж, 1922, стр. 35.

²¹ Падение... (см. прим. 6 к гл. 3), т. 5, стр. 318.

²² «Вопрос о поездке был решен поздно ночью в мое отсутствие и разработан был весьма мало. Не были предусмотрены возможность нашего ареста, возможность вооруженного сопротивления верных государю войск, а, с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами государя, причем в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т. д, » (Цитируется по Мельгунову — «Мартовские Дни 1917 года», стр. 53).

²³ Рано утром 2 марта, связавшись по прямому проводу с генералом Рузским (сохранилась телеграфная запись), Родзянко сказал: «Анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить Временное правительство». Мельгунов совершенно справедливо утверждал, что этот разговор, зарегистрированный аппаратом Хьюза, есть критерий наших знаний о том, что произошло в момент образования Временного правительства. Он гораздо авторитетнее, чем многочисленные воспоминания, заметки и «истории революции», позднее написанные участниками. Он открывает гораздо больше, чем привременные заявления, предназначенные для массового потребителя. Удивительно поэтому, что в своем трехтомном сборнике документов «The Russian Provisional Government» (см. прим. 20 к гл. 12) Броудер и Керенский нашли возможным исключить основную часть разговора, в том числе заявление Родзянко, что «Временное правительство» назначил он.

²⁴ В своих мемуарах Милюков признает, что лично он «не хотел, чтобы государственная власть принадлежала Думе». (Том 2, стр. 294). Его отрицательное отношение к Думе, в которой он создал себе репутацию лидера русского радикального либерализма, объясняется в его воспоминаниях следующим образом: «Это была Дума 3 июня (т. е. 3 июня 1907 года — день столыпинского переворота, сократившего права Думы и изменившего избирательный закон) — это была Дума, опороченная прерогативами самодержавия, основным законом апреля 1906 года, зажатая в тиски Государственного Совета, этой могилы законодательства, введенного Думой. Можно ли было согласиться на то, чтобы такое учреждение играло роль в новой ситуации? Дума стала тенью самой себя». (Том 2, стр. 303).

²⁵ В проекте манифеста говорилось: «Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России». Манифест не был опубликован, хотя, как мы уже сказали, государь выразил свое согласие в ночь с 1-го на 2-е марта. — АРР, Щ стр. 253.

²⁶ См., например, телеграмму Алексеева № 1813. — АРР, III, стр. 250 и далее.

²⁷ В разговоре по прямому проводу с Рузским, рано утром 2 марта, Родзянко сказал: «Его присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающиеся своих офицеров и начальников, решительно никакой возможности нет. Кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы». Эти противоречивые и истерические речи («приведет только к междоусобному сражению», «войска не будут действовать против народа») говорят не столько о беспокойстве, сколько о панике. Эти фразы были исключены из сборника документов Броудера и Керенского.

²⁸ Несколько раньше, 28 февраля, в телеграмме № 1813, адресованной главнокомандующим, Алексеев извещал о полном разгроме Хабалова в Петрограде и писал: «Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед государем и родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов».

Глава 12

ОТРЕЧЕНИЕ

Блуждающий поезд. — Высшее командование и революция. — Первая _попытка Рузского: вечер 1 марта. — Родзянко отклоняет царские уступки: раннее утро 2 марта. — Вмешательство генералитета. — Эмиссары Думы: Гучков и Шульгин. — Подписание акта об отречении. — Непосредственные результаты отречения. — Мораль драмы.

 

§ 1. Блуждающий поезд.

 

Чтобы понять, как и почему менялось отношение Алексеева к революции между 28 февраля и 2 марта, вернемся к тому, что происходило в Могилеве. Император приехал в Ставку 23 февраля, и «спокойная жизнь», о которой говорит в своем дневнике генерал Дубенский, продолжалась приблизительно до 25 февраля. Конечно, из того, что писала императрица, из сообщений министра внутренних дел, военного министра и начальника Петроградского военного округа царь знал о беспорядках и демонстрациях. На широкое, но неорганизованное брожение указывали все, однако и полиция, и правительство были уверены, что с ним удастся справиться. 26 февраля царь, очевидно, счел, что дело слишком затянулось, и послал генералу Хабалову известную телеграмму с приказом немедленно прекратить беспорядки. 27-го в Ставке была получена телеграмма о мятеже в гарнизоне, но при этом сообщалось, что верные войска действуют решительно и что контроль над положением сохраняется полный¹.

И лишь около 8 часов вечера 27 февраля сообщения из военного министерства стали тревожны. В них говорилось о том, что мятеж ширится, что начались пожары, что Хабалов совершенно потерял власть над городом, что необходимо срочно послать действительно надежные войска, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в разных частях города. Пришли, кроме того, три телеграммы от императрицы, далеко не успокаивающие. В одной из них говорилось даже о необходимости пойти на уступки². Непрерывной чередой сыпались адресованные императору срочные послания от председателя Думы. Тон их был чуть не слезный по преданности, но докучали они все одним — надо назначить премьер-министра, «пользующегося народным доверием». Эти призывы, однако, не произвели ни малейшего впечатления. Да и неудивительно, ведь в последнее время Родзянко слишком часто кричал «волк, волк». Отчаявшись добиться какого-нибудь эффекта, Родзянко пошел на беспрецедентный и неконституционный шаг — обратиться за политической поддержкой непосредственно к военному командованию. Так начался нажим на генералов со стороны Родзянко, и это серьезным образом повлияло на характер их действий в дни отречения. Главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский исполнил просьбу Родзянко и послал императору телеграмму, в которой говорилось о необходимости «срочных мер». Кроме того, Рузский вполне определенно высказывался против репрессий, ибо не верил в их действенность и считал, что они лишь до крайности обострят положение³.

Непосредственное окружение императора в Ставке ожидало от него двух вещей: четких указаний, как действовать в связи с мятежом в Петрограде, и программного заявления, которое успокоит страну и хотя бы временно удовлетворит либералов, от которых в большой степени зависело обеспечение транспортом и снабжение армии. По первому вопросу император бесспорно дал начальнику Генерального штаба точные приказания. Вопрос отправки надежных войск с Северного и Западного фронтов решен был поздним вечером 27 февраля, а соответствующие приказы переданы генералам Рузскому и Эверту. Немедленно началось движение войск по двум параллельным железнодорожным путям, ведущим в Петроград. В то же время назначен был своего рода диктатор, в звании главнокомандующего Петроградским военным округом, с чрезвычайными полномочиями и подчинением ему всех министров. На этот пост император, по совету некоторых приближенных из свиты, назначил генерала Иванова, который был тогда одной из самых красочных фигур российского верховного командования.

Иванов, происхождение которого несколько темно (говорили, что он сын сибирского каторжника), сделал блестящую военную карьеру. Во время войны он командовал Юго-Западным и Западным фронтами. Его лояльность и преданность царю были вне сомнений, несмотря на то, что в 1915 году он очень ругал петербургское начальство за недостаток оружия и боеприпасов в армии. Он был популярен среди солдат, с которыми обращался по-свойски, с отеческой строгостью. В 1906 году, во время подавления Кронштадтского восстания, он показал себя безжалостным приверженцем дисциплины. Но теперь и он, как многие в Ставке, разделял ту точку зрения, что наведение порядка при помощи армии должно сопровождаться примирением царя с думской оппозицией и общественными организациями на базе «правительства народного доверия».

Четких инструкций у Иванова не было. Это важно отметить, потому что тут же пошли слухи о «карательной экспедиции генерала Иванова». Для всех в Ставке было очевидно, что порядок в столице может быть восстановлен только с помощью надежных воинских частей. Это не значит, однако, что их собирались использовать в широких карательных операциях. Силы, брошенные 28 февраля на Петроград, были ограничены⁴. Никто из фронтовых начальников не согласился бы ослабить свои позиции, отсылая большое число людей в тыл на решение внутриполитических проблем. Надеялись, что несколько дисциплинированных и надежных частей произведут в столице нужный психологический эффект, не проливая лишней крови и не прибегая к настоящим военным действиям. Таков был смысл приказа, отданного генералом Алексеевым в ночь с 27 на 28 февраля, в этом приказе главнокомандующим Северным и Западным фронтом предлагалось отправить в столицу надежные части. Они должны были без задержек проследовать в Царское Село и поступить под начало генерала Иванова тут же по его приезде. Прощаясь с императором, генерал Иванов еще раз попробовал затронуть вопрос конституционных уступок, но получил уклончивый ответ.

Это возвращает нас ко второй проблеме, разрешения которой ждали все, кто был с царем 27 февраля, — к проблеме политической. Никого в Ставке не удовлетворял отказ Николая II связать себя определенным решением до возвращения в Царское Село. Многие полагали, что необходим немедленный манифест. 27 февраля были получены телеграммы в этом смысле от Рузского и Брусилова, не раз с тем же торопил Алексеев. Вечером 27-го известия из Петрограда стали тревожнее. Заместитель дворцового коменданта граф Бенкендорф по прямому проводу из Царского Села запрашивал Воейкова, не следует ли императрице с детьми сейчас же уехать. Это произошло около 10 часов вечера. Вдобавок ко всему, была еще забота о детях, болевших корью, и это заставило императора ускорить отъезд. Приказано было на случай нужды держать для императрицы наготове поезд в Царском, но передать ей велено было только то, что сам император выедет в Царское Село той же ночью.

Генералы Ставки, как представляется, были против отъезда именно в Царское и не стремились его ускорить⁵. Продвижение царских поездов сопровождалось определенными трудностями. За отрядом Иванова должны были следовать части с Северного и Западного фронтов. Поэтому ожидалось сильное движение на южном подъезде к Петрограду. Кроме того, скорость двух императорских поездов А и Б была ограничена, а правила безопасности, предписанные для их передвижения, были очень строги. Чтобы не мешать движению на прямом пути из Могилева на Петроград, царские поезда должны были идти длинным кружным путем через Смоленск, Вязьму и Лихославль, к Николаевской железной дороге. Оттуда взять направление на Тосно и затем повернуть на Царское Село.

Около 10 час. 30 мин. вечера 27 февраля великий князь Михаил Александрович связался с Алексеевым, предлагая себя в качестве временного регента, если только брат его даст на это согласие. Великий князь, кроме того, советовал императору отложить возвращение в Царское Село. Все это император вежливо, но твердо отклонил и подтвердил свое решение покинуть Могилев. Потом пришла телеграмма от Голицына. Голицын просил немедленно распустить кабинет и назначить «лицо, пользующееся народным доверием», которое и сформирует новое правительство. Алексеев вновь использовал всю силу убеждения, чтобы добиться от императора какой-либо реакции по этому поводу, но единственным результатом всех его усилий оказалась посланная царем телеграмма министрам, в которой он приказывал им оставаться на своих постах и сообщал о назначении в Петроград военного диктатора. Несмотря на ясный приказ царя немедленно отправить телеграмму по прямому проводу, несмотря на предупреждение, что это решение окончательное и непреложное, Алексеев встал с постели (он лежал с высокой температурой) и отправился «на коленях» умолять его величество принять предложение Голицына. В час ночи 28 февраля, когда император уже готовился перебраться в поезд, Алексеев явился опять с последними известиями из Петрограда: Хабалов не в состоянии был исполнить полученный приказ и восстановить в городе порядок. Ясно было, что революционное движение быстро расширяется. После 2-х часов ночи император, уже в поезде, принял Иванова. Во время этого последнего свидания он будто бы и обронил те слова, из которых возникла потом легенда, что царь именно там и тогда решил пойти на уступки конституционного характера.

Литерные поезда покинули Могилев один в 4, другой в 5 часов утра, все пассажиры спали. До сих пор неясно почему, но Иванов переложил свой отъезд на вторую половину дня. В первый день путешествия не произошло ничего, нарушающего обычную рутину. Рано утром поезд пришел на станцию, где в это время стоял воинский эшелон. Ехавшие на фронт солдаты встретили царя обычным «ура», между тем как в свите сомневались шепотом, не в последний ли раз доводится им присутствовать при подобной встрече. Во всяком случае так позднее передавал один из них. Впрочем, к описаниям этих дней, даже самым честным, следует относиться очень осторожно, ибо все они неизбежно искажаются ретроспективой.

В поезде сменялись официальные представители губерний, через которые проходил царский путь. В губернских городах местные власти выходили встречать императора, и он давал короткие аудиенции губернаторам. Несмотря на то, что в присутствии царя никто в поездах политике не говорил, он не был в неведении относительно растущей опасности, которая грозила ему и его семье в Царском Селе; очевидно, губернаторы ставили его в известность о тех новостях, которые получали сами. При встрече с генералом Рузским на следующий день во Пскове царь удивил его знанием положения.

Около 4 часов пополудни, во вторник 28 февраля, до поезда Б, в котором ехала императорская свита, дошли известия о том, что сформировано какое-то временное правительство и что думский депутат Бубликов, захватив министерство путей сообщения, передает по железнодорожной телеграфной сети подписанные Родзянко воззвания. Затем пришел приказ, отправленный с Николаевского вокзала в Петрограде, изменить маршрут императорских поездов и направить их прямо в Петербург, минуя передаточную на царскосельский путь станцию Тосно⁶. Свита, ехавшая в поезде Б, который шел впереди царского поезда, решила известить дворцового коменданта Воейкова, ехавшего в поезде А, что надо изменить курс на станции Бологое, на полпути между Москвой и Петроградом, и оттуда направляться в Псков по второстепенному пути; штаб Северного фронта возьмет поезд под свою защиту. Однако Воейков отвечал, что поезда должны во что бы то стало попытаться добраться до Царского Села через Тосно. В ночь на 1 марта поезда прошли еще около ста километров по направлению к Петрограду. На маленькой станции Малая Вишера, приблизительно в двухстах километрах от Лихославля, поезд Б задержали; получено было донесение от офицера железнодорожной охраны, только что прибывшего со встречного направления. Он сказал, что станции Тосно Любань находятся в руках взбунтовавшихся солдат и что самому ему пришлось бежать из Любани на дрезине. Сообщение это было преувеличено. Беспорядки в Любани носили чисто местный характер, порядок восстановили сразу после отъезда офицера. Тем не менее поезд Б задержали, с тем чтобы дождаться царского поезда, ожидаемого к 4.30. Тем временем генерал Цабель, императорского железнодорожного полка, занял телеграфную станцию и диспетчерскую на станции Малая Вишера. Императора разбудили, когда поезд прибыл на станцию; узнав о создавшемся положении, он приказал, чтобы поезд вернулся в Бологое (примерно 100 километров пути), а оттуда шел бы в Псков, т.е. еще 200 километров. Это было как раз то, что предлагалось сделать ночью.

Тем временем в столице узнали, что к Петрограду приближается эшелон генерала Иванова, и известие это вызвало сильную тревогу в Таврическом дворце. Бубликов и его помощник генерал-майор Ломоносов из министерства связи следили за движением императора и его свиты и, узнав, что они повернули обратно на Бологое, испугались, что императорский поезд, который они надеялись перехватить около Петрограда, уйдет от них к какому-нибудь отдаленному штабу фронта, откуда можно будет организовать экспедицию на Петроград. Родзянко приказал Бубликову остановить поезда в Бологом, где он намеревался встретиться с императором. Бубликов из Петрограда дал подробную инструкцию о том, как остановить поезд, но ни один ее пункт не был исполнен.

Из Бологого железнодорожные чины доложили Бубликову, что императорский поезд ускользнул от них по Виндавской дороге около 9 часов утра 1 марта, не сменив паровоза в Бологом. Если бы поезда остановились для смены паровозов, то, вероятно, попросту никуда бы больше не ушли, так что это был счастливый случай. Заместитель Бубликова, Ломоносов, приказал, чтобы поезд саботировали на пути Бологое-Псков, но и этот приказ не был выполнен. Поезда двигались очень медленно, вне всякого расписания. 1 марта прошло, в общем, в той же атмосфере, что и 28 февраля, нормальное (пожалуй, можно было бы даже сказать — ритуальное) продвижение императорских поездов нигде не было прервано.

Вот как Дубенский описывает сцену в Старой Руссе, где императорский поезд остановился:

Огромная толпа народа заполняла всю станцию. Около часовни, которая имеется на платформе, сгруппировались монахини местного монастыря. Все смотрели с большим вниманием на наш поезд, снимали шапки, кланялись. Императорский поезд только что отошел, и люди радовались тому, что видели императора хотя бы в окно. Всюду господствовал полный порядок и оживление. Местной полиции, кроме двух-трех урядников, станционных жандармов, исправника, никого и не было на станции⁷.

 

Железнодорожные служащие станции Дно сообщили Бубликову, что все в руках жандармов и что его приказа исполнить нельзя.

Весь день 1 марта поезд А шел впереди поезда Б, но на станции Дно порядок этот был изменен. Здесь император предполагал принять Родзянко. Узнав, что тот опаздывает, он приказал, чтобы поезда шли дальше на Псков, а Родзянко велел передать, что там с ним и встретится. Когда поезд А прибыл около 7 часов вечера в Псков, в обычной рутине наметились зловещие перемены. Стало известно, что почетного смотра не будет, на платформе присутствовал лишь губернатор и несколько чиновников.

Губернатор доложил, что в Пскове спокойно, что население отнеслось к известиям о беспорядках в столице «равнодушно». Поскольку город находится в районе военных действий, беспорядков, по его мнению, ожидать не приходится. Царь осведомился о размерах и удобствах губернаторского дома, из чего губернатор впоследствии вывел заключение, что царь, может быть, собирался привезти туда семью.

Главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского не было на вокзале в момент прихода поездов, он явился через несколько минут, мрачный, в галошах. Его сопровождал начальник штаба Данилов («черный Данилов») и генерал Саввич. Государь принял его тотчас вслед за псковским губернатором. И Рузский взялся за непосильную свою задачу — сломить упорное сопротивление царя реформам.

 

§ 2. Высшее командование и революция.

 

Мы прервем рассказ о событиях в Пскове, чтобы коротко передать, что произошло в Могилеве после отъезда царя. Путешествие императорских поездов и псковские события описаны в таком количестве мемуаров, что труднее как-то согласовать противоречивые показания разных свидетелей (иногда даже одного и того же свидетеля, только в разное время), чем заполнить пробелы в описании событий. Что же касается Могилева, то дело обстоит совсем иначе. Тут необходимо базироваться на документах. Главный свидетель и главное действующее лицо, генерал Алексеев, практически не оставил никаких записок, известно лишь несколько сделанных им замечаний, которые приводятся в книгах генералов Деникина и Лукомского. Воспоминания Лукомского путаны, но показательны.

После отъезда государя из Ставки, в течение 28 февраля/13 марта и 1/14 марта, события в Петрограде развертывались с чрезвычайной быстротой. В Ставке мы получали из Петрограда одну телеграмму за другой, которые рисовали полный разгар революционного движения, переход почти всех войск на сторону революционеров, убийства офицеров и чинов полиции, бунт и убийства офицеров в балтийском флоте, аресты всех мало-мальски видных чинов администрации. Волнения начались в Москве и в других крупных центрах, где были расположены запасные батальоны. Пехотные части, отправленные с Северного фронта в Петроград, в Луге были встречены делегатами от местных запасных частей, стали сдавать свои винтовки и объявили, что против своих драться не будут. От председателя Государственной Думы получались телеграммы, в которых указывалось, что против государя в Петрограде страшное возбуждение и что теперь уже совершенно недостаточно произвести смену министерства и образовать новое, ответственное перед Государственной Думой, а ставится вполне определенно вопрос об отречении государя от престола; что это единственный выход из положения, так как, в противном случае, анархия охватит всю страну и неизбежен конец войны с Германией. В частности, относительно Петрограда указывалось, что только отречение государя от престола может предотвратить почти поголовное избиение офицеров гарнизона и во флоте и разрушение центральных административных аппаратов⁸.

 

Далее Лукомский пишет, что остановить беспорядки в Петрограде и Москве можно, лишь отозвав войска с фронта и утопив революцию в крови. Но сделать это опять-таки можно только ценой унизительного отдельного мира с немцами, который ни союзники, ни российская общественность никогда императору не простят.

Тут, как и в некоторых других местах своих бесценных в остальном мемуаров, Лукомский смешивает разные моменты. Во-первых, он приписывает Родзянко идеи, которые на самом деле появились у того лишь два дня спустя. Рассказ Лукомского об инциденте в Луге не соответствует действительности. Надежный свидетель, Н. Воронович, передает, что в Луге был задержан один воинский состав, и разоружил солдат местный революционный комитет, так что солдаты даже и не поняли, что очистить вагоны и сдать оружие им приказывают революционеры⁹. Никак нельзя из этого факта выводить, что посланные с фронта части присоединялись к мятежникам. Что касается убийств офицеров в Петрограде и балтийском флоте, то сообщение об этом никак не могло быть получено в Могилеве 28-го. Напротив, мы видели, что именно в этот день Алексеев отправил примечательную телеграмму № 1833, в которой (исходя из упоминаемых Лукомским сведений) утверждал, что в Петрограде восстанавливается порядок и, по всей очевидности, председатель Думы прочно держит бразды правления в своих руках. Лукомский не утверждает, что 28 февраля пересылка частей с фронта была остановлена или замедлена. Однако телеграмма № 1833 показывает, что именно в этот день произошло что-то такое, что заставило Алексеева примириться с революцией. Спиридович пытается объяснить эту перемену неким частным событием, не указывая, _Однако, источника своей версии.

Спиридович рассказывает, что целый день 28 февраля Алексеев продолжал издавать приказы об отправке войск в Петроград, как с Северного, так и с Западного фронта. После того, как Бубликов захватил министерство путей сообщения утром 28-го, военный министр голицынского правительства Беляев, который все еще имел связь с высшим командованием, доложил, что ни министр связи Кригер-Войновский, ни его министерство не могут обеспечить бесперебойную, нормальную работу в своих ведомствах. «Кажется поэтому, что управление железными дорогами без промедлений должно быть передано заместителю министра, который находится с армией на фронте».

Заместителем министра путей сообщения при Ставке был некто генерал Кисляков, продолжавший занимать эту должность и при Временном правительстве. Алексеев склонен был последовать совету Беляева и издать приказ, объявляющий, что через посредство заместителя министра путей сообщения он берет на себя всю ответственность за управление железными дорогами. Однако, как рассказывает Спиридович, Кисляков убедил Алексеева отказаться от этого решения, и Алексеев приказ отменил. Спиридович считает, что Кисляков накануне революции вступил в союз с заговорщиками.

В этот момент контроль над железными дорогами был делом первостепенной важности. Именно по железнодорожному телеграфу вся страна узнала о том, что произошло в Петрограде. Снабжение больших городов и армии полностью зависело от гладкой работы железнодорожной сети. Передавая железные дороги под начальство думского комиссара Бубликова, Алексеев лишал себя важнейшего орудия власти, которое при тех критических обстоятельствах вполне могло быть им использовано в решении политического кризиса. Отношение Алексеева к Бубликову не совсем понятно. В полдень 28 февраля он должен был знать о телеграмме Бубликова, в которой тот передавал воззвание Родзянко к железнодорожникам. В телеграмме № 1833 Алексеев утверждает, что воззвание это дошло до него «кружным путем». В то же время Алексеев называет Бубликова «новым министром путей сообщения». Отрицая прямую связь с революционным министром, Алексеев поддерживал видимость полной преданности императору, а в то же время ничего не предпринимал, чтобы помешать Бубликову полностью взять в свое управление всю российскую железнодорожную сеть. Эта двойственность — и тут нет ничего удивительного — впоследствии повела к тому, что Алексеева обвиняли в двурушничестве и прямом заговоре. Доля неискренности тут, безусловно, была, но в этом ведь и нет ничего нового. Другой подобный пример — это отрицание Алексеевым контактов с Гучковым, после того, как опубликовано было письмо Гучкова от 15 августа 1916 года. Алексеев знал также о планах дворцового переворота, и это тоже пример его двуличия. Но прямое участие его в каком-либо заговоре никоим образом не доказано.

Всякое движение Алексеева 28 февраля и 1 марта было тесно связано с действиями Родзянко. В эти два дня ни тот, ни другой ни в коем случае не хотели отречения или разгрома монархии. Наоборот, как ясно из проекта манифеста, посланного на подпись императору в Псков 1 марта, предполагалось, что Родзянко назначен будет составить правительство, ответственное перед Думой¹¹. В надежде на то, что план этот удастся, Алексеев, естественно, не хотел ускорять движение фронтовых частей к Петрограду. В любом случае нужно было от 5 до 6 дней, чтобы сосредоточить нужное количество войск около Петрограда. Но за такое долгое время политические события легко могли далеко опередить всякие приготовления. Страна и армия узнали бы о происходящем, и вооруженное подавление восстания в Петрограде и Москве легко могло стать первым эпизодом гражданской войны. Во избежание всего этого Алексеев, подталкиваемый Родзянко, подготовил проект манифеста, которым назначалось ответственное перед Думой правительство, и приложил все усилия к тому, чтобы предупредить столкновение между Георгиевским батальоном генерала Иванова и петроградским гарнизоном. Если петроградский гарнизон примыкает к думскому Комитету и Родзянко, если Родзянко назначается сформировать новое правительство, то проблема восставшего петроградского гарнизона может и вовсе отпасть. Это и дал понять солдатам сам Родзянко 28 февраля и 1 марта в речах, произнесенных в вестибюле Таврического дворца, говоря им, что они не должны чувствовать себя бунтовщиками.

Без сомнения, поверив 28 февраля известиям о восстановлении мира и порядка в Петрограде, Алексеев сделал это в большой мере потому, что ему хотелось в это верить. Рузский отнесся к известиям с гораздо большим скептицизмом и хотел узнать, каково их происхождение. Однако и он положительно расценивал политическое решение, выработанное Алексеевым, и готов был до конца его поддерживать. Он еще больше Алексеева сомневался в мудрости военного подавления петроградского восстания. Прямое приказание об отправке войск он выполнил, но уже ночью 1 марта был абсолютно уверен, что их надо остановить и вернуть обратно на фронтовые позиции. Он утверждал, что невозможно снять с Северо-Западного фронта достаточное количество войск, не ослабив тем самым себя перед немцами.

 

§ 3. Первая попытка Рузского: вечер 1 марта.

 

Рузский не совсем был подготовлен к трудным переговорам с царем. Родзянко должен был приехать из Петрограда в течение дня (1 марта), так что на самом деле надо было ожидать, что именно ему и придется в основном вести беседу. Почему Родзянко в последнюю минуту отказался от той самой встречи, на которой сначала так упорно настаивал — этого никому так и не удалось объяснить убедительно. В часто цитируемой книге «Дни»¹² В. Шульгин пишет, что Родзянко не удалось 1 марта уехать в Дно потому, что этому воспрепятствовал только что образованный Исполнительный Комитет Петроградского Совета. Шульгин говорит, что 1 марта он встретил Родзянко, который сказал ему:

Сегодня утром я должен был ехать в Ставку для свидания с государем императором, доложить его величеству, что, может быть, единственный исход — отречение... Но эти мерзавцы узнали... и, когда я собирался ехать, сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезда... Они заявили, что одного меня не пустят, и что должен ехать со мной Чхеидзе и еще какие-то... Ну, слуга покорный — я с ними к государю не поеду... Чхеидзе должен был сопровождать батальон «революционных солдат». Что они там учинили бы?

 

Шульгин рассказывает, что тут разговор его с Родзянко был прерван. Мельгунов убедительно доказал, что этот рассказ не соответствует действительности. Исполнительный Комитет никак не вмешивался в планируемую поездку Родзянко, никто не отменял ожидавшего его на вокзале поезда. В длинном разговоре с Рузским, рано утром 2 марта, Родзянко ни словом не упомянул о препятствиях, чинимых Исполнительным Комитетом. Когда Рузский «выразил глубокое огорчение в связи с несостоявшимся его приездом», Родзянко объяснил свое решение двумя соображениями:

...сожалею, что не могу приехать; с откровенностью скажу — причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались; вылезли в Луге из вагонов; объявили себя присоединившимися к Государственной Думе; решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда; мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда его величества¹³ был свободен; не знаю, удастся ли это. Вторая причина — полученные мною сведения, что мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия; невозможность оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания¹⁴.

Объяснение, данное самим Родзянко, почему он не приехал в Дно или в Псков, менее живописно, чем шульгинское, но не менее лживо. Кроме того, Родзянко сам себе противоречит. Мы знаем, что несколько отправленных Рузским частей действительно были разоружены в Луге в тот день, но они не бунтовали. Родзянко мог, конечно, и не знать этого, может быть он действительно верил в мятеж. Но он утверждает, что мятежные части, занявшие, по его словам, Лугу, объявили, что они «за Думу». Почему же в таком случае они не пропустили бы поезда, на котором едет председатель Думы? Ведь в тот же самый день Родзянко обратился к солдатам в Таврическом дворце (солдаты эти сделали как раз то, что он приписывал солдатам, находившимся в Луге), и они громко его приветствовали. Вторая же причина, указанная Родзянко, — что он не может покинуть столицу, поскольку только ему доверяют и только его слушаются — еще менее убедительна, чем первая. Его колебания 27-го, его нежелание принять на себя роль вождя в революционном лагере, вызвали потерю к нему доверия даже со стороны членов того самого думского Комитета, во главе которого он стоял. Когда Родзянко говорил с Рузским, положение его было не из легких. Именно от него исходила инициатива манифеста, в котором председатель Думы уполномачивался сформировать парламентский кабинет, Рузского же и Алексеева он привлек на свою сторону тем, что уверил их, будто движение у него в руках. Родзянко мог лишиться расположения высшего командования армии, признав, что он ввел генералов в заблуждение, но именно на их поддержке строились все его надежды на собственное политическое будущее. Поэтому он стремился не отходить от легенды, по которой контроль над революцией был у него в руках, решившись даже утверждать, что в ночь с 28 февраля на 1 марта он вынужден был назначить правительство. В лучшем случае это можно назвать смягченным изложением того факта, что Родзянко недолго оставался в глазах членов думского Комитета желаемой кандидатурой на пост главы правительства, они предпочли ему теперь кн. Львова.

Мы не располагаем достоверными данными о том, почему Родзянко не увиделся с царем 1 марта, но можно с достаточной уверенностью высказать следующее предположение. Утром 1 марта Родзянко, должно быть, стало ясно, что его план стать первым парламентским премьер-министром России наткнется на сопротивление со стороны думских кадетов, которые его не хотели. Комитет Думы все больше склонялся к проекту отречения, но никак нельзя было предвидеть, как отнесется к нему высшее военное командование. Поехав в Псков, Родзянко мог оказаться в затруднительном положении. Рузский, по всей вероятности, стал бы растаивать на выполнении изначального предложения Родзянко — чтобы царь назначил его премьер-министром ответственного перед парламентом правительства. Прими Родзянко такой исход — его немедленно объявили бы архиреакционным элементом, который, принимая мелкие уступки, пытается спасти царя и монархию, и тогда Родзянко оказывался «по другую сторону баррикад». С другой стороны, если бы он стал настаивать на отречении, то в глазах генералов сам превращался в бунтовщика, и его вполне могли арестовать. Другое дело, если бы он встретился с царем в Бологом, где можно было рассчитывать на железнодорожных служащих и рабочих, а также на небольшой местный гарнизон, которые в случае чего могли по его приказу арестовать Николая II. А в Пскове надо было иметь дело с генерал-адъютантом, который командовал миллионной армией и поддерживал Родзянко до тех пор, пока речь шла об умеренных реформах, но легко мог пойти против него, обнаружив, что поддерживает радикальное решение, требующее отречения правящего монарха и означающее конец династии. Ввиду всех этих обстоятельств Родзянко, наверно, счел разумным подождать и посмотреть, как пойдут дела в Пскове после встречи царя Рузским, а потом уже попытаться убедить главнокомандующих, что немедленное отречение желательно и нужно. Для того, чтобы этого достичь, он должен был продолжать свою тактику и заставлять главнокомандующих верить, что он единственный человек, располагающий в Петрограде авторитетом, что, сильно при этом рискуя, он поддерживает порядок и направляет народное восстание в умеренное русло. При этом надо было притормозить отправку в Петроград надежных частей, на что генералы и так шли неохотно.

Но каковы бы ни были мотивы его поступка, к вечеру 1 марта Родзянко не объяснил ни императору, ни Рузскому, почему он не приехал на свидание в Дно, и им самим пришлось принимать немедленное решение.

То, что нам известно о переговорах в Пскове, основано главным образом на мемуарах. Сцена отречения, ночью 2 марта, описана почти всеми присутствовавшими, что, однако, само по себе не облегчает задачи выяснения подлинных фактов. О переговорах, которые повели к отречению и участниками которых были, в общем, государь и Рузский, данных гораздо меньше. Дневник Николая II (или во всяком случае опубликованная его часть) дает лишь чрезвычайно сжатое описание. Описания Рузского более подробны. То, что он сказал Родзянко в разговоре с ним в ту же ночь, представляет собой достоверный документ, хотя короткий и сдержанный.

Рузский не очень хотел высказывать в разговоре с Родзянко собственное свое отношение к отречению, может быть потому, что знал, что на следующее утро его попросят показать императору запись разговора. В нашем распоряжении есть также заявление, сделанное Рузским журналисту Самохвалову и опубликованное газетами в марте. В этом заявлении он выставляет себя спасителем революции и утверждает, что помешан движению войск на Петроград, убедив императора отменить данный накануне приказ.

Позднее, когда Рузский уже не был главнокомандующим, до него дошли слухи, что государь жаловался на его грубость и говорил, что Рузский принудил его пойти на уступки, которых он не собирался делать¹⁵. Рузский был очень огорчен этими слухами и в начале 1918 года, в Кисловодске (незадолго до того, как его убила вооруженная банда кронштадтских матросов-большевиков), с глазу на глаз рассказал двум лицам то, что сам считал правдой. Один из этих рассказов содержится в дневнике великого князя Андрея Владимировича, который в то время находился в Кисловодске; другой был записан генералом Вильчковским, которого Рузский попросил печатно изложить всю историю и которому он передал ряд документов, связанных с событиями в Пскове¹⁶. Эти доверительные рассказы представляются правдивыми и не противоречат другим данным, кроме как в одном только пункте: о дерзости Рузского по отношению к монарху. Мы не должны, однако, забывать, что целью его было оправдаться перед потомством в тот момент, когда он считал революцию величайшим несчастьем, какое только могло обрушиться на Россию. Конечно, это убеждение не могло не отразиться на той части его повествования, где он описывает собственную свою роль в драме отречения.

Разница в утверждениях Рузского и других свидетелей сама по себе уже есть достаточный материал для целой книги. Нам же придется ограничиться приведением тех элементов, которые показывают, как стремительно менялась политическая ситуация.

Когда императорский поезд 1 марта пришел в Псков, императорская свита, да и сам император, считали, что они добрались до верного убежища, где распоряжается человек, располагающий почти неограниченной военной властью, который по крайней мере сделает для злополучных путешественников все срочно необходимое и поможет императорскому поезду как можно скорее доехать до Царского Села. Встретившись с Рузским, царь объяснил, что произошло в Малой Вишере, и сказал, что в сложившихся обстоятельствах ему показалось правильнее всего направиться к ближайшему штабу фронта. По-видимому, вопрос о дальнейшем продвижении поезда в Царское Село вообще не обсуждался. Рузский доложил царю об общем политическом положении, осведомил его о росте революционного движения в Москве и посоветовал немедленно принять решение, сообразно с проектом Родзянко и Алексеева.

Не может быть сомнения в том, что предложение это встретило сильное сопротивление императора¹⁷. Николай II сказал, что не понимает положения конституционного монарха, поскольку такой монарх царствует, но не управляет. Принимая на себя высшую власть в качестве самодержца, он принял одновременно, как долг перед Богом, ответственность за управление государственными делами. Согласившись ограничить и передать свои права другим, он лишает себя власти управлять событиями, не избавляясь от ответственности за них. Иными словами, передача власти правительству, которое будет ответственно перед парламентом, никоим образом не избавит его от ответственности за действия этого правительства. Разумеется, это была старая доктрина, усвоенная Николаем II от отца, а также от Победоносцева, его политического наставника и воспитателя. Очевидно, такое понимание идеологии самодержавия раздражало Рузского и он дал прорваться нетерпению, а Николай II впоследствии, вспоминая разговор, на это обиделся. Кроме общих проблем, они обсуждали также целый ряд конкретных кандидатур. Император заверял Рузского, что ему более или менее известны компетентность и политические способности тех людей, которые претендуют на народное доверие. Он был о них не слишком высокого мнения как о возможных министрах, особенно при существующих тяжелых обстоятельствах, он считал, что они хуже, чем те люди, которых он недавно избрал. Это важное замечание, так как Николай II, как мы видели, был не особенно высокого мнения и о способностях собственных своих министров.

Успех, которого в конце концов добился Рузский, стоил ему немалых сил. В последний день пребывания в Ставке и по пути в Псков император непрерывно выслушивал советы того же плана, что и советы Рузского. По пути он, должно быть, получил текст письма генерала Джона Хэнбери-Вильямса, начальника союзнической военной миссии в России. Кроме того, пришло воззвание либеральных членов Государственного Совета, посланное в ночь с 27 на 28 февраля. Вдобавок к этому было и мнение великого князя Сергея Михайловича, поддерживавшего предложенное Алексеевым решение. Как показали переговоры в Пскове, единственным результатом нажима было решение императора назначить Родзянко Премьер-министром и предоставить ему выбор некоторых членов кабинета. В глазах императора введение парламентского строя оставалось изменой долгу, эту веру поддерживала и укрепляла императрица. Всякую попытку добиться от него уступок в этой области он воспринимал как дьявольское искушение. Любое поползновение поддаться уговорам и уступить, очевидно, казалось Николаю II данью сверхчеловеческой тяжести обстоятельств. Должно быть, он знал, что этого (и только этого) не простит ему жена, которая увидит тут измену обещанию, данному умирающему отцу, измену будущему их сына. Для Николая II и для его жены просто отречение представлялось нравственно гораздо более приемлемым.

 

Переговоры между императором и Рузским затянулись до поздней ночи с 1 на 2 марта. Они несколько раз прерывались, в частности — мрачным обедом, во время которого, как обычно, политические темы не затрагивались. Во время перерывов Рузский ждал в императорском поезде, беседуя с встревоженными придворными. Их шокировала его точка зрения, в которой они видели вольнодумство, граничащее с изменой. Рузский не смог удержаться и сказал, что предостерегал от принятого политического курса, упомянув при этом, что во влиянии Распутина видит одну из главных причин всех бед. В какой-то момент его спросили, что же, по его мнению, надо теперь делать, и он, как будто, отвечал: «Ничего не остается делать, как сдаться на милость победителя». Позиция Рузского была неожиданностью для свитских, а может быть и для самого императора. Особенно негодовал адмирал Нилов, личный друг государя. Он был уверен, что царю, как самодержцу и главнокомандующему, надлежит поступить лишь одним способом — разжаловать Рузского, приказать арестовать его или даже казнить, и назначить другого, безусловно преданного генерала, приказав ему идти на Царское Село и Петроград со всеми надежными войсками. Однако Нилов прекрасно понимал, что такое решение противно самой природе императора, и скорее всего он даже не пытался высказать то, что думал. Он ушел в свое купе и не появлялся до тех пор, пока драма не закончилась.

Самым важным происшествием в ночь 1 марта было получение в Пскове, незадолго до 11 часов вечера, телеграммы Алексеева с окончательным текстом предполагаемого манифеста, которым Родзянко поручалось сформировать Временное правительство. Если императору и приходили в голову планы, подобные ниловскому, телеграмма Алексеева должна была полностью их исключить. Ведь она показывала, что начальник штаба Верховного, реальный командующий действующей армии, безоговорочно поддерживает предлагаемое Рузским решение и что любая мера против Рузского неизбежно поведет к последующей перетасовке высшего военного командования. Царь же не мог пойти на подобный риск во время войны. Нет сомнения, что телеграмма Алексеева была решающим моментом акции, направленной на то, чтобы сломить волю императора, это признает и сам Рузский: «Не знаю, удалось ли бы мне уговорить государя, не будь телеграммы Алексеева, — сомневаюсь». Тут, однако, надо заметить, что слова Рузского о том, что он «уговаривал» государя, могут ввести в заблуждение. На самом деле он просто не дал императору никакого выбора: план Алексеева—Родзянко он представил как единственную возможность, хотя знал, что план этот противоречит его нравственным и религиозным убеждениям. Сам Николай II говорил, что «эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться», чтобы ее принять.

Когда Рузскому показалось, что царь наконец сдался и готов подписать проект манифеста, он вышел, чтобы дождаться, пока будет составлен текст телеграммы. Получив текст, он обнаружил, что в нем нет речи о кабинете, ответственном перед Думой, взамен того император предлагает Родзянко назначить по своему усмотрению некоторых министров (кроме военного, морского и министра иностранных дел). Рузский отказался принять такую формулировку и принялся настаивать на том, что текст должен быть переписан и что в нем должно содержаться ключевое положение о «правительстве, ответственном перед Думой». Произошла задержка приблизительно часа в два, Рузский провел это время в разговорах со свитскими, пока его, наконец, пригласили к императору. В присутствии одного только графа Фредерикса, министра двора, в качестве свидетеля император наконец принял ненавистную ему формулировку и подписал телеграмму, которой разрешал обнародовать предложенный Алексеевым манифест.

В этот момент царь казался настолько равнодушным ко всему, что происходило, что Рузский счел нужным спросить, не изменил ли он мнение и не будет ли он, Рузский, действовать вопреки императорской воле, передавая телеграмму Алексееву. Согласно позднейшему рассказу того же Рузского, император на это отвечал, что он принял решение потому, что как Алексеев, так и Рузский (с которыми он предварительно обсуждал этот вопрос) придерживаются одинакового мнения, в то время как ему хорошо известно, что они редко в чем-нибудь полностью сходятся¹⁸. В то же время он не скрыл от командующего Северным фронтом, что решение это далось ему чрезвычайно трудно, но что он согласился потому, что видит в этом свой долг, раз это на благо России.

Вскоре после полуночи 2 марта, стало быть, Рузскому представлялось, что политическая проблема решена. Теперь надо было задержать движение войск на Петроград и отозвать экспедицию генерала Иванова.

Тот, тем временем, достиг Царского Села со значительным опозданием, но без особых инцидентов. 1 марта он миновал станцию Дно за несколько часов до того, как там остановились императорские поезда. Там генерал Иванов застал эшелоны, переполненные восставшими солдатами петроградского гарнизона. К этим солдатам он применил тот свой «отеческий метод» восстановления дисциплины, которым так гордился. Подойдя совсем близко к ним, вооруженный только своей огромной лопатообразной бородой, он заорал во всю силу: «На колени! » Как ни поразительно, приказание это немедленно было исполнено. Солдат разоружили отчасти собственные товарищи, отчасти отряды Георгиевского батальона. Самых строптивых арестовали и посадили в поезд генерала Иванова.

Прибыв в Царское Село, Иванов направился во дворец, императрица приняла его среди ночи. Там он узнал об алексеевской телеграмме (№ 1833, приведенная выше), в которой ему предлагали «изменить тактику» ввиду предполагаемого восстановления порядка и законности в столице. Согласно Спиридовичу, сведения которого имеют источником придворные круги, Иванов нисколько не был обманут этой телеграммой — как, впрочем, не был ею обманут и Рузский. Еще до того, как явиться к императрице, он разработал план действий, описанный Спиридовичем¹⁹.

Однако встреча с императрицей явно пошатнула решимость Иванова. Последние тридцать шесть часов она жила в страхе нападения толпы и главным образом тревожилась о том, чтобы не ставить под угрозу жизнь детей, связавшись с карательной экспедицией, исхода вмешательства которой никто не мог предвидеть. Она все еще цеплялась за надежду, что революцию как-то можно будет остановить одним только внешним проявлением авторитета и силы, не прибегая к кровопролитию. Ни Иванов, ни кто-либо другой, не знакомый с мистическим складом ума императрицы, этих ее идей понять не мог.

Вернувшись в свой поезд, Иванов убедился в том, что ему нечего делать: пришла телеграмма, которую государь после своей капитуляции разрешил Рузскому отправить и в которой написано было следующее: «Надеюсь прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 ч. 20 м.»

Тем и кончилась экспедиция Иванова. Отправку частей, которые должны были идти к нему на подкрепление, приостановили еще раньше, так как не было сомнений, что царь прикажет поступить именно так, теперь же штаб Северного фронта просто эту отправку отменил.

Рузскому оставалось только известить Родзянко, что желанные уступки от императора получены и что он уполномочен формировать первое ответственное перед Думой российское правительство.

1 марта, в 11.30 вечера, т. е. до победы своей в единоборстве с императором, через своего начальника штаба, Рузский попросил Родзянко о разговоре по прямому проводу «на тему, в высшей степени серьезную и срочную». Просьба эта прошла через штаб Петроградского военного округа, который тогда был в связи по прямому проводу со Псковом и одновременно в контакте с председателем Думы и Таврическим дворцом.

 

§ 4. Родзянко отклоняет царские уступки: раннее утро 2 марта.

 

Председатель Думы не особенно спешил беседовать с Рузским. Он сказал, что будет на месте разговора не раньше половины третьего утра. В действительности разговор имел место на час позже и продолжался долго из-за медленности употребляемого способа передачи, так называемого аппарата Хьюза. Рузский начал с просьбы об откровенности, необходимой виду чрезвычайной серьезности положения. Он попросил Родзянко объяснить ему, почему отменена была его поездка в Псков. Получив уже приводившиеся нами ответы, Рузский сказал Родзянко, что император сначала предполагал предложить ему (Родзянко) составить министерство, ответственное перед монархом, но затем все же согласился поручить ему формирование кабинета, ответственного перед законодательными палатами. Рузский предлагал немедленно сообщить текст манифеста, проект которого составлен был в Могилеве.

В ответ Родзянко долго и подробно излагал ход событий²⁰. Он казал:

Очевидно, что его величество и вы не отдаете себе отчета, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко. В течение двух с половиною лет я неуклонно, при каждом моем всеподданнейшем докладе предупреждал государя императора о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну. Я должен вам сообщить, что, в самом начале движения, власти, в лице министров, стушевались и не приняли решительно никаких мер предупредительного характера. Немедленно же началось братание войск с народными толпами, войска не стреляли, а ходили по улицам, и им толпа кричала «ура»²¹. Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной Думе вообще, а мне в частности, оставалось только попытаться взять в свои руки движение и стать во главе, для того, чтобы избежать такой анархии, при таком расслоении, которое грозило бы гибелью государству.

К сожалению, мне это не удалось, народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно. Войска окончательно деморализованы, не только не слушаются, но убивают своих офицеров. Ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов²². Вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров — кроме военного и морского — заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умерено и ограничено в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предполагается вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром.

 

Такое вступление оказалось сюрпризом для Рузского. Сообщение, что он ответствен за арест и заключение в тюрьму царских министров, делало его членом революционного лагеря. Фраза о том, что теперь ставится вопрос о самой династии, также была новостью. Реакция Рузского была чрезвычайно осторожной. Он сказал, что его представление о положении в Петрограде сильно отличается от картины, нарисованной председателем Думы. Он настаивал на том, что необходимо умиротворить народные страсти, чтобы продолжать войну и чтобы не оказались напрасными жертвы, уже принесенные народом. «Надо найти путь к восстановлению порядка в стране», сказал он, а затем попросил сообщить ему, «в каком виде намечается решение династического вопроса».

Родзянко отвечал «с болью в сердце»:

Ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и к войскам, — решил твердо довести войну до победного конца и в руки немцам не даваться.

 

Затем Родзянко повторил общепринятые осуждения в адрес таких людей, как Сухомлинов, Распутин, Штюрмер и Протопопов, а потом сказал:

Тяжкий ответ взяла на себя перед Богом государыня императрица, отвращая его величество от народа.

 

Родзянко снова упомянул об отправке войск в Петроград и сказал, что это может повести только к гражданской войне. В то же время утверждая, однако, что войска не станут действовать против народа²³.

Рузский понимал важность момента и заверил Родзянко, что государь велел Иванову не предпринимать ничего и повернуть обратно войска, находившиеся на пути в Петроград.

Вы видите, что со стороны его величества принимаются какие только возможно меры, и было бы в интересах родины и той отечественной войны, которую мы ведем, желательным, чтобы почин государя нашел бы отзыв в сердцах тех, кои могут остановить пожар.

 

После этого он передал текст составленного Алексеевым манифеста, манифеста, на который с таким трудом ему удалось уговорить царя согласиться, и попросил в заключение сообщить ему, «если будет признано необходимым внести какие-либо частичные поправки».

...я сегодня сделал все, что подсказывало мне сердце и что мог для того, чтобы найти выход для обеспечения спокойствия теперь и в будущем, а также, чтобы армиям в кратчайший срок обеспечить возможность спокойной работы; этого необходимо достигнуть в кратчайший срок; приближается весна, и нам нужно сосредоточить все наши усилия на подготовке к активным действиям и на согласовании их с действиями наших союзников...

 

Родзянко отвечал: «Вы, Николай Владимирович, истерзали в конец и так растерзанное сердце». Затем он заговорил о лежащей на нем огромной работе и в этой связи объявил, что назначил Временное правительство. «К сожалению, манифест запоздал, — сказал он. — Его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно». В то же время он заверял Рузского, что снабжение армии немедленно возобновится вследствие воззвания Временного правительства. «Запасы весьма многочисленны, так как об этом всегда заботились общественные организации и Особое Совещание», — сказал он, подразумевая при этом — и несмотря на саботаж бездарного и предательского правительства. В конце разговора Родзянко просил Рузского, «нашего славного вождя», «в битве уничтожить проклятого немца», и подчеркивал, что в обращении, посланном к армии от Комитета Государственной Думы, определенно говорится о решимости продолжать войну.

Когда разговор приближался к концу (кончился он в 7.30 утра), Рузский еще раз напомнил Родзянко об опасности, что анархия перекинется в армию «и начальники потеряют авторитет власти». На это Родзянко отвечал следующее: «Не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех; ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я этого не допущу». Только в конце разговора опять была упомянута настоящая его цель, да и тут без какого-либо окончательного решения. Рузский спросил, нужно ли выпускать манифест. Ответ гласил: «Я, право, не знаю, как вам ответить. Все зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой». Рузский поэтому сказал, что он уведомит Верховное Главнокомандование, что манифест, «пусть что будет», надо напечатать.

В том лабиринте противоречивых версий, обвинений, самооправданий, подозрений и предположений, на который мы натыкаемся в разных мемуарах, этот ночной разговор должен бы служить путеводной нитью. Разговор полностью рассеивает обвинения против Рузского — что он с самого начала действовал против императора и хотел добиться его отречения. Наоборот, он поддерживал изначальный план Родзянко и Алексеева и ни в коем случае не подстрекал Родзянко ставить так называемый династический вопрос. Он не занял четкой позиции в ответ на заявление Родзянко, согласно которому «войска везде становятся на сторону Думы и народа и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся определенным требованием». С другой стороны, риторические импровизации Родзянко показывают, что он полностью сбился с пути. В обращении его к Рузскому главная нота — страх. В его на смерть перепуганном воображении исступленные массы вот-вот должны были начать всеобщее избиение. В то же время он боялся вмешательства надежного, по всей видимости, отряда Иванова и наверно испытал большое облегчение, узнав, что экспедиция отменена. Но и он боялся лично поддержать проект отречения, хотя сознавал, что события отменили его изначальный план. Самое важное, однако, заключается в том, что он скрыл от Рузского глубокий разрыв внутри думского Комитета. Он скрыл попытку думских кадетов лишить его — их председателя — всякого политического влияния в будущем и их желание передать всю власть Временному правительству.

 

§ 5. Вмешательство генералитета.

 

После судьбоносного разговора по прямому проводу с Петроградом, Рузский отправился отдохнуть. Запись текста немедленно передана была в Верховное Главнокомандование в Могилев. Реакция была бурной. В Псков сейчас же послано было требование разбудить императора и показать ему запись разговора с Родзянко. Генерал Данилов, стоявший во главе Псковского штаба в отсутствие Рузского, отвечал, что не станет будить только что уснувшего Рузского, а запись показана будет императору позже утром. Верховное Главнокомандование в Могилеве необычайно быстро реагировало на поступавшие новости. Краткий и дельный пересказ разговора между Рузским и Родзянко был составлен и отправлен Алексеевым всем командующим фронтами (т.е. великому князю Николаю Николаевичу на Кавказский фронт; генералу Сахарову на Румынский фронт; генералу Брусилову на Юго-Западный фронт; генералу Эверту на Западный фронт и адмиралам Непенину и Колчаку, командующим балтийским и черноморским флотом). Телеграмма Алексеева содержит следующий важнейший пассаж:

Теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при использовании предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках петроградского Временного правительства.

Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане хотя бы ценой дорогих уступок. Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться со внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который безболезненно совершится при решении сверху.

2 марта, 1917 года. 10.15, 1872. Алексеев.

 

К тому времени, когда телеграмма послана была из Могилева, Рузский уже вернулся в императорский поезд, захватив с собой запись разговора Родзянко. Он знал, что сказанное Родзянко в пользу отречения — как средства покончить с революционными беспорядками, — принято было в Ставке благосклонно. Генерал-квартирмейстер Алексеева, Лукомский, сказал Данилову, что молит Бога о том, чтобы Рузскому удалось убедить императора отречься. Данилов в удаче сомневался. Рузский тоже мало верил в такую возможность, зная, как долго и упорно император сопротивлялся тому, что по его (Рузского) мнению было лишь небольшой уступкой, притом абсолютно неизбежной. Рузский считал, что император отвергнет идею отречения. Император весьма внимательно прочел текст разговора между Рузским и Родзянко и спросил Рузского, каково его мнение и что он может посоветовать. И тут Рузский не дал определенного ответа. Он сказал, что ему нужно подумать.

Тем временем пришел текст телеграммы Алексеева главнокомандующим, и о нем доложено было императору. Стало ясно, что Алексеев полностью поддерживает позиции Родзянко. Он даже и не упоминал нигде о робких возражениях Рузского против отречения. Очевидно, настроение императора сильно изменилось по сравнению с предыдущей ночью. В создавшейся ситуации отречение определенно привлекало его. Это было достойнее, чем позволить ограничить свои права, приняв роль конституционного монарха. Это решение давало ему возможность снять с себя ответственность за те беды, которые, по его убеждению, неизбежно обрушатся на страну, как только управление перейдет в руки властолюбивых политиков, которые так самоуверенно утверждают, что пользуются народным доверием.

В обеденный час, гуляя по перрону, он встретился с Рузским и сказал ему, что склоняется к отречению. Странно поэтому, что Рузский счел нужным взять с собой двух генералов своего штаба (Данилова и Саввича), отправляясь к императору на окончательный разговор вскоре после обеда. Он объяснил им, что нуждается в их поддержке, так как опасается, что император ему не доверяет.

Рузский шел к императору, уже получив от Алексеева телеграмму с ответами великого князя Николая Николаевича, Брусилова и Эверта; все трое были генерал-адъютантами. Ответы эти, хотя и верноподданнические по форме, все были в пользу немедленного отречения.

Вот образцы их слезливого стиля.

Великий князь:

Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие.

Брусилов:

Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу... отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича.

Эверт:

...Безгранично преданный вашему величеству верноподданный умоляет ваше величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии²⁴.

Государь прочел телеграммы своих генерал-адъютантов. После этого не надо было причитаний генералов Данилова и Саввича, чтобы заставить его объявить свое окончательное решение. Он отошел к окну, постоял, глядя на снежный пейзаж. Потом повернулся, перекрестился и сказал, что решил отречься. Он обнял Рузского, благодаря его за верную службу. Этим задан был тон целого ряда траурных церемоний, которые происходили в последующие дни в Пскове, а затем и в Могилеве.

Император объявил о своем решении в двух кратких телеграммах, одна из которых послана была председателю Думы, другая Алексееву. Отречение было в пользу наследника цесаревича, а великий князь Михаил Александрович назначался регентом. В известном смысле это был шаг назад по сравнению с уступками предыдущей ночи, так как ни слова не говорилось о переходе к парламентскому строю и правительстве, ответственном перед Думой. Рузский бросился к себе в штаб, чтобы отослать телеграммы. За этим последовала странная суматоха. Для членов императорской свиты отречение было полным сюрпризом, и они сочли, что шаг этот сделан с чрезмерной поспешностью. Царя сразу стали уговаривать остановить телеграммы. Рузскому пришлось вернуться и возвратить царю телеграмму, адресованную Родзянко, в ожидании прибытия думской депутации, об отъезде которой из Петрограда в Псков было тем временем объявлено. Рузский не вернул телеграммы, адресованной Алексееву, но пообещал не отсылать ее до того, как прибудет думская делегация, которую ожидали к семи часам.

Поезд, в котором ехали представители Думы, опоздал. Это дало членам свиты возможность обсудить с императором новое положение. Они спросили его, что он собирается делать после отречения: он сказал, что уедет за границу и будет там жить до окончания военных действий, а затем вернется в Россию, поселится в Крыму и полностью посвятит себя воспитанию сына. Некоторые из его собеседников сомневались, чтобы ему это позволили, но Николай отвечал, что родителям нигде не воспрещают заботиться о своих детях. Все же какие-то сомнения зародились и у него, и он в первый раз откровенно беседовал с врачом Федоровым о здоровье Царевича. Он сказал, что верит предсказанию Распутина, который говорил, что царевич в 14 лет выздоровеет. Он спросил у Федорова, возможно ли это. Федоров отвечал, что только чудо может вылечить больного гемофилией при нынешнем состоянии медицинской науки и что лишь крайняя осторожность вместе с постоянным наблюдением и лечением могут продлить жизнь царевича.

Чрезвычайно показательно для образа мыслей и настроения императорской четы, что такой разговор смог произойти только в силу совершенно необычайных обстоятельств. Как мы увидим дальше, политические последствия оказались значительными.

Тем временем генерал Рузский удалился к себе в штаб, распорядившись, чтобы делегатов Думы привели к нему для консультации до того, как они встретятся с императором.

Члены свиты были чрезвычайно взволнованы. С самого прибытия императорских поездов в Псков все время происходили острые стычки между дворцовым комендантом Воейковым и генералом Рузским. Члены свиты уверены были, что император принял решение под давлением Рузского, и надеялись, что думские делегаты будут более сговорчивы, чем командующий Северным фронтом. Они были глубоко потрясены простотой и обыденностью, с которой закончилась в их присутствии целая глава истории. (Один из генералов сказал: «Как можно отдать престол, как будто передаешь эскадрон? ») Поэтому одному из членов свиты, Мордвинову, поручено было перехватить по дороге думскую депутацию и помешать ей встретиться с Рузским прежде, чем произойдет встреча с императором.

 

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться: