Сингулярность. Образы «постчеловечества» (сборник)

Сингулярность. Образы «постчеловечества» (сборник)

 

Каким будет мир –

 

«Сингулярность. Образы «постчеловечества»»: ТД Алгоритм; Москва; 2016

ISBN 978‑ 5‑ 906842‑ 91‑ 6

 

Аннотация

 

Константин Фрумкин – известный российский философ, культуролог. Он является одним из инициаторов создания и координатором Ассоциации футурологов.

Для работы над сборником, который представлен вашему вниманию, К. Фрумкин привлек лучших российских футурологов, которые исследует наиболее интересные проблемы, связанные с образами будущего. Чем закончится современный кризис цивилизации, каким будет «постчеловечество», к чему приведет развитие «информационного общества», какой будет его мораль и какие принципы будут определять его существование – вот лишь несколько тем сборника.

Позиции авторов не всегда совпадают, но тем интереснее читать эту книгу, в которой представлен такой широкий спектр взглядов.

 

Сингулярность. Образы «постчеловечества» (сборник)

Составитель Константин Фрумкин

 

 

© Фрумкин К. Г., составитель, 2016

© ООО «ТД Алгоритм», 2016

 

По желанию левой задней ноги

 

Но отложим пока обсуждение возможных форм «постсингулярного быта» и рассмотрим еще одну сторону экономического процесса, наглядно демонстрирующую закономерность и неизбежность появления в будущем экономики некой сингулярной точки. Попробуем ответить на вопрос: как меняется в исторических масштабах количество человеческих усилий (в частности времени) на производство какого‑ либо конкретной вещи? Ответ очевиден: количество затрачиваемых человеко‑ часов неизменно сокращается. И причина этого сокращения вполне понятна: в производство нового товара с развитием экономики вкладывается все меньшее количество живого человеческого труда – все большую часть составляет накопленный труд прошлых поколений, аккумулированный в средствах производства. Существует ли логический предел этому процессу вытеснения количества живого труда из продуктов производства? Легко прийти к выводу, что в пределе минимальным количеством человеческого труда, необходимым для производства продукта, является заказ, проявление воли, желания иметь этот продукт. Просто меньше быть не может. То есть и с этой стороны мы уперлись в некую сингулярную точку, в которой вся логика движения экономики приводит к совмещению актов производства и потребления.

Картина складывается такая: многовековое развитие технологии и средств связи в недалеком будущем сможет обеспечить функционирование производства, требующего затрат «живого» труда на уровне заказа, причем заказа индивидуального. Это можно описать и в уже практически бытовых терминах: зашел на интернет сайт (или как он там будет называться) производителя, выбрал модель, пририсовал сбоку бантик, щелкнул на «Заказать ». При этом, чем больше бантиков и рюшечек пририсовано, тем больше труда вложено, а следовательно тем проще будет пришедшим после. Ну а уж просчитать, мгновенно запустить в производство, упаковать и выслать заказчику плод его же творчества – дело техники, автоматической (и совсем не фантастической).

 

Псевдопотребление

 

На протяжении всей истории человечества рост экономического производства сопровождался пусть медленным, но все же ростом потребления трудящегося населения (несмотря на связывание и уничтожение избыточного продукта). Естественно, неуклонное повышение благосостояния в конечном итоге должно было привести к изменению традиционной формы стимулирования труда, выражаемой простой формулой «за кусок хлеба». Во второй половине XX века наступил момент, когда среднее потребление трудящихся в экономически развитых странах, превысило прожиточный уровень, то есть уровень полноценного удовлетворения естественных потребностей в питании, одежде и пр. В данной ситуации нормальное развитие экономики требовало, с одной стороны, повышения уровня потребления трудящихся, без которого невозможно хоть какое‑ то стимулирование труда, а с другой – сохранения текущего уровня благосостояния – для обеспечения стабильности экономической системы (ну, чтобы рабочие оставались рабочими). Итак, к концу XX века в промышленно развитых странах стала складываться совершенно новая система взаимодействия сфер производства и потребления – так называемое «общество потребления », которое блестяще разрешило означенную проблему.

Социально‑ экономической основой общества потребления явилось сокращение рабочего времени. Сам факт сокращения трудового дня вызван необходимостью ограничить количество избыточного продукта и является прямым результатом повышения эффективности производства. Но наиболее существенно для организации новой экономической системы то, что освобожденное от производства население стало использоваться для масштабного уничтожения избыточного продукта.

Индустрия свободного (не использованного в производстве) времени в современном обществе выполняет две функции: (1) связывание значительной части избыточного труда за счет привлечения большого количества людей и средств в непроизводительную сферу сервиса и развлечений; а так же, что существенно, (2) удерживание развития (интеллектуального, духовного) трудящихся на уровне, соответствующем потребностям современного производства. Ведь использование высвободившегося от производства времени на повышение образовательного и культурного уровня неизбежно привело бы к разбалансированию экономической системы вследствие оттока людей из сферы производства, с одной стороны, и сокращения потребления «продуктов» индустрии свободного времени – с другой.

Ярчайшим примером процесса связывания избыточного продукта (и в форме ресурсов, и в форме свободного времени) является грандиозное развитие в конце XX века массовой культуры (шоу‑ бизнеса), игрального бизнеса и профессионального зрелищного спорта (футбол, хоккей, теннис и пр.). Понятно, что эти «институты» современного общества с успехом справляются и с пожиранием излишков, и с удерживанием развития масс на уровне потребностей производства.

Но главной формой эффективного связывания избыточного продукта с использованием свободного времени стал культ потребления. Основной экономический результат общества потребления – это не полные прилавки супермаркетов, а грандиозные свалки, на которых уничтожаются абсолютно работоспособные, не утратившие своих потребительских функций, но вышедшие из моды товары. Экономическую основу культа потребления составляет ротация потребительских товаров, их замена на все новые и новые, с улучшенными качествами, с расширенными функциями. Культ потребления, кроме ротационного уничтожения избыточных ресурсов, выполняет функцию дополнительного связывания свободного времени: и непосредственно на шопинг, и на «потребление» приобретенных товаров, «полезное» назначение большинства из которых (теле‑ аудиотехника и другие средства развлечения) состоит в «убийстве» свободного времени, без повышения уровня развития.

Культ потребления, как и индустрия свободного времени, не только обеспечивает эффективное избавление от избыточного продукта, но и, как ни парадоксально это звучит, позволяют сдерживать рост благосостояния (уровня жизни) трудящихся, что необходимо для удерживания людей в сфере производства. В отличие от прежнего накопительного потребления, когда благосостояние, вернее, состояние накапливалось в течении жизни и передавалось по наследству, новое ротационное потребление существенно не изменяет уровня жизни – растет лишь технический уровень приобретаемых продуктов потребления. О передаче по наследству устаревающих уже через несколько лет товаров и речи быть не может. А индустрия свободного времени просто поглощает и социумные, и частные ресурсы, лишь понижая благосостояние трудящихся (оставляя их при этом в благостном состоянии).

Экономический результат ротационного уничтожения товаров аналогичен результату кризисов перепроизводства XIX века. Отличие лишь в форме – в постиндустриальной экономике продукт все же краткосрочно потребляется и уничтожается руками самих потребителей, которые при этом испытывают уже не потрясение, а неподдельную радость.

Безусловно, все сказанное относится к обществам, в которых достигнут предел прожиточного минимума, то есть к тем, где вообще возможно свободное время. Избыточный же продукт развивающихся стран пока с успехом сжигается в топке западного общества потребления.

 

Потребление без потребления

 

Ротационное потребление как форма избавления от избыточного продукта не только выполняет свою утилитарную функцию, но и непосредственно стимулирует работу экономики: обеспечивает безостановочный рост производства и, что наиболее существенно, его непрерывную научно‑ технологическую модернизацию (что в свою очередь дополнительно связывает ресурсы). То есть происходит то, что происходило в случае с упомянутыми выше формами уничтожения избыточных ресурсов (роскошь, развитие средств производства, милитаризация) – стимулирование научно‑ технологического развития экономики, которое, в свою очередь, всегда создавало непосредственные предпосылки для становления новых, более эффективных способов связывания избыточного продукта.

Непрерывная ротация товаров потребления возможна только при условии их постоянного совершенствования, появления у них все новых и новых функций. Такой ускоренный рост технологии породил и новый эффективный способ связывания избыточных ресурсов: функциональную избыточность. По сути, наращивание все новых и новых функций потребительских товаров, которое необходимо для обеспечения их ротационного потребления, привело к ситуации, когда большинство этих функций не используется. Так, производство функциональной избыточности, с одной стороны, обеспечивает ротационное потребление, а с другой – позволяет уничтожать избыточный продукт еще на стадии разработки и производства, без его потребления. Если при ротационном потреблении сокращается время потребления товара, то при производстве функциональной избыточности значительная часть вложенных в товар ресурсов вообще не потребляется. То есть часть товара проектируется, производится, приобретается и, минуя потребление, попадает на свалку. В сухом остатке, как всегда, – научно‑ технический прогресс.

Дальнейшее движение технологии в сторону расширения ротационного потребления и функциональной избыточности, неизбежно приводит к созданию универсальных продуктов, способных функционально заменить собой сразу несколько специализированных устройств – «два, три, четыре и т. д. в одном». Так уже сейчас мы наблюдаем реализацию в единичных устройствах всех способов передачи, хранения, обработки и представления информации.

Однако вполне закономерный переход к универсализации продуктов в конечном итоге приведет к принципиальной невозможности реализации таких способов уничтожения избыточных ресурсов, как ротационное потребление и функциональная избыточность. Мало того, что функциональность продукта становится универсальной и добавление новых функций возможно без замены самого товара, так еще и устраняется необходимость приобретения многих специализированных устройств. Логическим завершением научно‑ технологического развития в сторону функциональной универсальности станет производство товара, произвольно меняющего свою функциональность по желанию потребителя. При этом основным товаром становится не само техническое устройство, а его функциональность – программа. И что важно, если прежде связывание и накопление труда в продуктах и средствах производства было временным (рано или поздно происходила амортизация), то такой «продукт» как функциональность (программа) принципиально вечен.

Встает естественный вопрос: какова же новая возможная форма связывания избыточного продукта, если ротационное потребление и функциональная избыточность в процессе развития неизбежно теряют эту свою экономическую функцию?

 

Финита ля экономика

 

Однако тут самое время вернуться к началу наших рассуждений о сущности финансово‑ экономического управления – поддержание баланса между производством и потреблением – и о возможной и необходимой замене его в будущем на абсолютное управление на основе глобальных информационных сетей и автоматизации производства. Так вот, вполне резонно предположить, что реализация абсолютного информационного согласования производства и потребления совпадет по времени с этапом полной универсализации технических устройств и перехода к преимущественному потреблению функций, а не товаров. То есть невозможность устранения избыточного продукта известными способами совпадет по времени с устранением самой необходимости его производства.

Понятно, что достигнутый уровень технологического развития, с одной стороны, и устранение необходимости производства, а следовательно, и уничтожения избыточных ресурсов – с другой, как раз и обеспечивают минимизацию затрат труда на производство конкретного товара до уровня заказа. Индивидуальная, а тем более массовая потребность в функции будет практически мгновенно стимулировать ее появление – происходящее автоматически (благодаря интеллектуальным сетевым технологиям) или за счет интеграции минимальных усилий множества независимых разработчиков.

Получается, что все рассмотренные моменты развития экономических отношений в своем логическом завершении (закономерно связанном с научно‑ техническим прогрессом, развитием глобальных информационных технологий) указывают на неизбежность в будущем абсолютного кризиса современной экономической системы и возможность однозначного технологического обеспечения новой формы согласования производства и потребления.

Описанный переходный момент в социумной истории резонно назвать экономической сингулярностью. И вполне естественно, что моменты экономической и упомянутой ранее технологической сингулярностей принципиально совпадают по времени – возможность абсолютного согласования потребления и производства безусловно связана именно с неким этапным моментом в развитии информационных технологий (даже без упоминания о каком‑ либо сверхинтеллекте).

А что избыточный продукт? Тут стоит вспомнить, что он именно продукт рассогласования производства и потребления. В постсингулярной экономике – хотя такое производство/потребление уже и экономикой‑ то назвать нельзя – так вот, в постсингулярном производстве/потреблении не может быть избыточного продукта по определению, то есть по факту абсолютной согласованности этого процесса. А накопленного овеществленного труда сотен поколений, объединенного в единой согласованной системе, с лихвой хватит для обеспечения нормального уровня жизни всего населения. Ведь и без какого‑ либо знания экономики понятно, что производимый ныне продукт в массе своей в разы превосходит элементарные потребности – проблема лишь в управлении его производством/потреблением. И как видно, это дело не морально‑ этическое, не социально‑ политическое, а сугубо научно‑ технологическое.

Понятно, что такое, отстраненное от социально‑ политических и морально‑ этических моментов описание развития экономических процессов должно вызвать множество возражений типа «а человек‑ то где? ». Безусловно, люди, включенные в экономические и политические отношения, вольны реагировать на те или иные изменения в них. Как они реагировали и ранее на протяжении всей истории человечества. Но следует заметить, что сама их реакция (и положительная, и отрицательная) в полной мере предопределена закономерными событиями (машинизацией, индустриализацией, милитаризацией) и является необходимым элементом в механизме согласования системы. Просто для исследования различных феноменов надо привлекать разные методы, разные науки. Эмоциями занимается психология.

 

Политическая сингулярность

 

Вооружившись логикой, приведшей к заключению о неизбежности экономической сингулярности, можно подкрепить полученный вывод еще несколькими побочными соображениями. Например, выдвинуть предположение и о грядущей политической сингулярности – неком пределе развития политической системы социума (конечно же, тоже связанном с технологическим прогрессом), когда политическое управление как таковое становится бессмысленным. То есть в данном месте рассуждений ставится под сомнение необходимость существования в будущем неких специальных политических институтов для принятия социумно значимых решений.

Разумеется, речь идет не о возможности быстрого и точного учета мнения большинства населения с помощью информационных технологий – этакой сетевой демократии. Подобное решение проблемы на уровне вычисления средней температуры пациентов по палате, безусловно, не может гарантировать успешность управления. Тем более это явно не «сингулярное» решение, которое как мы уже убедились, прежде всего, должно приводить к устранению самой проблемы, выводить ее решение на принципиально новый уровень.

Начнем, как и прежде, от печки. Сама необходимость политического управления вызвана разнесением во времени двух актов: (1) принятия социально значимого решения и (2) оценки его результата. По сути, вся политическая система выполняет лишь одну функцию – предоставление некоторым лицам права принятия решений. Поскольку принятие таких решений требует профессиональных знаний, оценка этих решений обществом затруднена (если вообще возможна), и именно поэтому политическая система обеспечивает выбор не самих решений, а лишь людей, которые должны их принимать, то есть смену политического управления (сейчас путем демократических процедур, а раньше могли и просто голову отрубить на площади). По сути, политические институты реализуют механизм выделения субъектов принятия решения, то есть обеспечивают легитимность этих решений.

Такое предельно формализированное описание политического механизма само же и дает ответ на вопрос о возможной перспективе развития этого механизма с учетом прогресса информационных технологий.

С одной стороны, по различным причинам – в основном чисто технологическим (в смысле производственно‑ технологическим) – временной промежуток между принятием общественно значимых решений и получением результата неуклонно сокращается: от десятилетий, а то и столетий ранее до годов‑ месяцев в современном мире. То есть именно в ситуации, когда результат принятого решения мог проявиться через десятилетия, единственно возможным политическим устройством могла быть монархия – длительное единоличное правление. Сокращение сроков выполнения решений неизбежно привело к ротационному механизму, обеспечивающему смену политического управления через считанные годы.

С другой стороны, реализация механизма управления в реальном масштабе времени есть непосредственный и главнейший итог развития информационных технологий последних десятилетий. То есть совместное действие упомянутых двух факторов (развитие информационных технологий прогнозирования и сокращение временного промежутка между принятием и реализацией решения) неизбежно приведет в будущем к ситуации, когда временной промежуток между решением и оценкой его эффективности сведется к минимуму. Можно сказать, что одним из основных достижением постсингулярной технологии станет устранение разрыва между принятием и реализацией решений (что вполне согласуется с вышеописанной логикой совмещения актов производства и потребления в экономике).

В политической сфере устранение этого разрыва в первую очередь означает, что проблема управления смещается с процедуры выбора субъекта принятия решения непосредственно и сразу на оценку эффективности результата. Причем эта оценка уже не только не требует экспертных знаний, а и вообще благодаря информационным технологиям производится «автоматически». То есть мы необходимо приходим к ситуации когда, с одной стороны, возможность принятия решения предоставляется каждому желающему, а с другой – оценка результата решения не требует никаких особых политических механизмов (типа голосования). Вернее, голосование имеет место, но не как специальный политический акт выбора человека принимающего решения, а как учет востребованности, полезности самого решения.

Для наглядности можно привести пример из уже ставшей обиходной сетевой практики. Если, скажем, принятие решения о строительстве крупного здания (дворца или современного завода) требует ответственного персонального решения относительно места, проекта, подрядчика и т. д. и правильность этого решения может быть оценена лишь через годы, то принять и осуществить решение о создании интернет‑ сайта может даже школьник, и результат будет оценен практически мгновенно – сайт либо никто не заметит, либо, наоборот, он станет значимым элементом не только интернета, но и всего социума.

Конечно, необходимость принятия решений о строительстве реальных, а не виртуальных зданий никуда не исчезнет, но в этом‑ то и специфика постсингулярной технологии, что она позволит эффективно оценить результат решения уже на момент его принятия, что в свою очередь, предоставит возможность принимать решения всем желающим. То есть сама проблема выбора принимальщика решений и его ответственности за результат растворяется, заменяется вопросом информационно‑ атоматизированного сравнения проектов/результатов.

 

Культурная сингулярность

 

Наравне с технологической и экономической сингулярностями можно говорить и о вполне однозначно проявленной культурной сингулярности. (Речь, конечно же, пойдет не о пресловутом «падении нравов», перманентно сопутствующем всем эпохам, которое служит отправной точкой для утопо‑ моралистических рассуждений.)

Историческое движение культуры предстает перед нами как последовательная смена вполне обособленных периодов, характеризующихся неким единым культурным стилем, направлением с однозначными отличительными чертами – скажем, в архитектуре: готика, барокко, классицизм, ампир… Нет никакой необходимости обращаться к литературе по истории культуры для того, чтобы сделать вполне очевидное заключение, что временные периоды преобладания тех или иных культурных стилей и направлений неуклонно сокращались. И если, к примеру, отнести современную эстрадную музыку к культуре (ну не к религии же), то можно утверждать, что время существования довлеющих стилей уже сократилось до нескольких лет, а то и месяцев. Наверное, если построить график культурных революций (смены художественных стилей), то он так же, как и график роста скорости компьютерных процессоров и график биосоциальных революций/кризисов Панова, укажет нам некую сингулярную точку – и можно не сомневаться: она совпадет с точкой технологической сингулярности.

Как технологическая и экономические сингулярности означают не катастрофу, а лишь исчерпание некоторых форм организации социума, так и культурная сингулярность означает не гибель культуры, не финал эстетического отношения людей к жизни, а лишь изменение формы последнего. Из самого логического посыла, приведшего нас к разговору о культурной сингулярности, следует, что основной чертой постсингулярной культуры должен стать переход от тотального приоритета последовательно сменяющих друг друга художественных стилей к параллельному, одновременному существованию всего возможного разнообразия культурных форм, к свободе индивидуального творчества и индивидуального потребления продуктов этого творчества. Завершение чередования стилей и направлений не означает остановки эволюции культуры, просто после прохождения точки сингулярности новации в формах будут появляться не последовательно, а в едином потоке, не вытесняя, не сменяя друг друга.

Постсингулярные черты уже можно проследить в истории культуры XX века. Ни в музыке, ни в живописи, ни в архитектуре мы не можем выделить ни одного единовластно довлеющего стиля, подчиняющего значительные социальные группы. Анализируя же последние десятилетия, прошедшие после завершения эпохи соцреализма, мы уже однозначно можем утверждать, что в европейской цивилизации принципиально не осталось приоритетных культурных стилей. А если и существуют какие‑ то яркие устойчивые направления, то они в большой степени замешаны на протесте и эпатаже.

Говоря о культурной сингулярности, обязательно следует отметить существенную роль в ее «реализации» научно‑ технического прогресса – цифровых, сетевых технологий. Именно возможность быстро и дешево фиксировать и передавать произведения искусства принципиально устраняет саму возможность преобладания какого‑ либо одного направления культуры. А неизбежное развитие сетевого распространения выводит сферу культуры из‑ под власти финансово‑ экономических ограничений и контроля (хотя таковые к «сингулярному» времени, как мы видели, и сами себя изживут).

 

Постсингулярная философия

 

Все рассмотренные примеры так называемой «сингулярности» демонстрируют, что решение кризисных моментов в различных сферах социума приводит не к модернизации существующих систем (экономических, политических, культурных), а к принципиальной ликвидации какой‑ либо системности. Вернее, к уходу этой системности в информационно‑ технологическую область.

Следует предположить, что аналогичный исход ждет и философию. В ней на протяжении истории человечества выделялись (правда не так однозначно, как искусстве) достаточно фиксированные философские концепции, сменяющие друг друга или сосуществующие, но находящиеся в жесткой оппозиции.

Но к концу двадцатого века ситуация изменилась. Хотя среди философов существует разделение на направления и течения, хотя у некоторых из них еще осталась уверенность в возможности некоего единственно верного абсолютного решения философских проблем – все же это скорее исключение, чем правило. Над разрушением монистических идей активно поработал постмодернизм. В итоге мы имеем, с одной стороны, отсутствие притязаний на единственно верную систему и, с другой – сознание, что каждая философская теория (просто по факту своего существования) в любом случае отображает понимание Мира (пусть даже сугубо индивидуальное).

Такое восприятие философии особенно распространено среди просвещенной, образованной публики – уже мало кто однозначно причисляет себя к гегельянцам или кантианцам, все частично разделяют идеи и Ницше, и Хайдеггера, и Шри Ауробиндо. Налицо полная аналогия с предыдущими рассуждениями о культуре, в которой мы уже сейчас наблюдаем исчерпывающий набор направлений. Никому в голову не приходит какой‑ то из архитектурных стилей считать единственно приемлемым и призывать к разрушению, скажем, готики. Все с одинаковым (ну конечно, не без предпочтений) восхищением любуются всем разнообразием архитектурных памятников. С другой стороны, никому и в голову не придет придумывать нечто такое, что соединило бы в одном здании все стили. Зачем? – все уже есть.

Возникает вопрос – куда же движется философия? Должна ли (и может ли) быть построена некая единая теоретическая система, отражающая такое вот интегральное понимание (мировоззрение). С учетом безусловной ограниченности формальных систем следует сделать вывод, что такое понимание может быть зафиксировано лишь во множестве теорий, перекрывающих весь спектр проблем и взглядов. И это не умозрительные рассуждения, а эмпирический факт: все это многообразие теорий перед нами. Для понимания идей Гегеля, Делеза, Кастанеды и прочих нет необходимости их скрещивать в одной теории – достаточно почитать и того, и другого, и третьего, и всех прочих отдельно. И таким образом расширить свое понимание Мира.

То есть, по сути, происходит отказ от теории как основного носителя философских знаний, и на первый план выступает общее (интегральное) понимание философских проблем со всей взаимообусловленностью и противоречивостью подходов и точек зрения, несводимых к одной формальной системе. Роль же отдельных систем сводится к фиксации и трансляции точек зрения. Они (системы) занимают подобающее им место средств, инструментов познания, а не конечных целей познавательного процесса.

И такое интегральное понимание Мира мы уже сейчас наблюдаем у большого количества образованных людей, не причисляющих себя ни к одному из однозначно выделенных философских направлений прошлого и настоящего. Их мировоззренческие суждения зачастую оригинальны и не сводятся к выдержкам из известных теоретических систем. Наиболее точно и полно такое понимание действительности, основанное на знакомстве с многими, порой взаимоисключающими научными, философскими, религиозными направлениями, можно назвать постнаучным здравым смыслом или постсингулярным мировоззрением.

И опять‑ таки следует отметить, что существеннейшую роль в формировании постнаучного здравого смысла играют и будут играть информационно‑ сетевые технологии. Именно свободный и оперативный доступ ко всему накопленному за историю человечества знанию, представленному без идеологических фильтров, непосредственно способствует формированию интегрального неполяризованного мировоззрения – постнаучного здравого смысла.

 

Наука выпадения в осадок

 

Вполне закономерен вопрос: а каковы отношения упомянутого постнаучного здравого смысла с наукой? Почему бы этот новый здравый смысл не назвать просто «научным»? Ведь именно научное мировоззрение долгие столетия представлялось как познавательный идеал, в конечном итоге призванный заменить, вытеснить не только какие‑ либо архаичные, но и любые философско‑ религиозные взгляды на Мир.

Конечно же, основной смысл добавления приставки «пост» заключается в противопоставлении нового мировоззрения архаичному здравому смыслу, который резонно называть «донаучным». То есть констатируется, что постнаучный здравый смысл, как некое интегральное понимание Мира, может формироваться только на базе развитого рационального мышления, культивируемого в современной науке. Однако в этом «пост» заложено и гораздо большее содержание, чем просто преодоление донаучного здравого смысла: постнаучность необходимо подразумевает и преодоление научной, формально‑ логической рациональности. Именно это подразумевалось выше – при обсуждении философской сингулярности – под соединением в одном индивидуальном понимании различных философских систем: то есть не формальное совмещение различных точек зрения, их порой противоречивых логик, а преодоление этих противоречий в надлогической, понятийной области. И распространяя эту мысль из области философского мировоззрения на все сферы человеческого познания, и в частности на научное, можно предположить, что в формировании постнаучного здравого смысла должна быть преодолена логическая ограниченность не только философских систем, но и научных теорий. Что, безусловно, можно связать с неизбежностью начала некоего принципиально нового этапа в развитии науки, приближающейся к своей, научной, сингулярности.

В свое время наука отделилась от некоего синкретического архаичного способа познания, в котором она неразрывно переплеталась с религиозным (абсолютистским) и художественным (субъективистским) отражением Мира. Отличительной чертой научного познания является фиксация рациональных (воспроизводимых) отношений объектов в виде однозначных логических систем с целью адекватного ориентирования в Мире. Цель формальной фиксации научных знаний исходно была той же, что и в религии, и в искусстве: передача этих знаний последующим поколениям. Но как и в искусстве, и в религии, формы фиксации понимания Мира со временем переросли из средств в цель деятельности: научные теории, наравне с произведениями искусства и религиозными ритуалами, во многом превратились из коммуникационного инструмента в главный результат познания. То есть вполне естественная цепочка познавательного процесса «индивидуальное понимание – формальная система (теория, произведение искусства, религиозный ритуал) – индивидуальное понимание » к XX веку уже однозначно вывернулась наизнанку: «формальная система – индивидуальное понимание – формальная система». И в науке, как и в философии, и в искусстве (вспомним «Черный квадрат»), формальный промежуточный продукт познания становится самоценным, приобретает автономную самостоятельность, практически не связанную с основной целью познания – расширением, углублением индивидуального понимания человека.

Итак, сегодня наука предстает перед нами в виде неконечного множества теорий, каждая из которых в той или иной степени достоверно отображает свой предмет, свой фрагмент реальности. Ждем ли мы, что среди этого множества теорий на передний план выдвинется одна единственно истинная, описывающая все разнообразие объектов Мира? Скорее всего – нет. Или даже точно – нет! Но это заключение вовсе не констатирует остановку познания, а наоборот, возвращает нас к его исконной сущности – к утверждению в качестве основной цели познания (любого, и научного, и других) развитие индивидуального понимания Мира, а не стремление к его фиксации.

Ну а как же прикладное, инструментальное назначение научного познания, как же обойтись без формальных логических теорий? Вот тут‑ то самое время вспомнить о технологической сингулярности, об ее исходном научно‑ технологическом, информационном смысле. По сути, можно утверждать, что та часть науки, которая ассоциируется с системой формальных знаний, с их инструментальным (технологическим) применением, то есть наука, как совокупность научных теорий погрузится в информационную сеть – так сказать, выпадет в осадок. И речь идет не о создании некоего искусственного интеллекта, который вытеснит интеллект ученых, а об успешном решении вполне формализуемых логических задач обработки, систематизации и использования конечных знаний. Индивидуальное познание Мира было и останется привилегией человека. Просто формальная сторона этого процесса – получение исходной информации, ее систематизация и фиксация нового уровня понимания – упростится, автоматизируется.

Можно ли такое понимание научной сингулярности считать гибелью науки? Науки, понимаемой как формальный институт – да. А науки как одной из форм (рациональной) познавательной деятельности человека, безусловно – нет. Хотя, если принять во внимание, что различные способы познания отличаются друг от друга лишь внешней формой фиксации и эта форма с приближением к сингулярности стремится выпасть в сетевой осадок, то можно сделать вывод, что граница между видами познания будет размываться. Так что в некоторой степени можно говорить и о грядущем абсолютном финале науки и искусства – возвращении различных познавательных форм к исходному синкретическому единству.

 

Что дальше

 

Все изложенное здесь о формах приближения к некой гипотетической точке сингулярности может показаться оторванным от нашей реальной обыденной жизни. Хотя можно посмотреть и с другой стороны – в истории социума нет ничего более реального и объективного, чем однозначно поступательное развитие технологии и связанные с ним изменения форм согласования производства и потребления. Это наши индивидуальные эмоции, реакции случайны и непредсказуемы, а вот действие закона ускорения эволюции неизменно наблюдается на всем протяжении исторического пути цивилизации. Конечно, приведенные рассуждения о социумной сингулярности, не подкрепленные строгими экономическими расчетами, могут иметь статус лишь гипотезы. Но согласитесь, красивой и стройной гипотезы. Заставляющей задуматься о будущем. И задуматься не столько о том, каким мы хотели бы его видеть, не о том каким образом нам хотелось бы его изменить, а скорее о том, какое место в нем мы можем занять.

 

Рука с книгой. Альбрехт Дюрер

 

Так что же ждет нас в этом столь недалеком (согласно гипотезе) постсингулярном будущем? Начало чего? Пока – в рамках и логике этого текста – проще сказать финал чего предстоит нам наблюдать – финал социальной истории. Не истории человечества, а бытовавших на планете несколько тысячелетий социально‑ финансово‑ экономическо‑ политических отношений. Как с появлением и становлением цивилизации Хомо Сапиенсов ничего особенного не произошло с другими биологическими видами – они продолжили свое биологическое существование (если, конечно, не брать в расчет одомашненных человеком животных и растений), так и человечество продолжит свое разумное бытование. А эволюция уйдет вперед. Уйдет туда, в будущее, для описания которого у нас принципиально нет ни слов, ни понятий. Где частота изменений реальности превысит нашу способность восприятия этих изменений. Лишь единицам, возможно, повезет продолжить свой путь в эволюции в виде домашних разумов постсингулярности, получающих свою порцию интеллектуального вискаса из сетевых «холодильников». А кто‑ то вообще ничего особенного не заметит.

И что же нам делать? Жить. Возможно, если мы поймем, что грядущий эволюционный переход есть закономерное следствие всего развития человечества и Мира в целом, нам будет проще принять его неизбежность. А если и воспринимать точку сингулярности как кризис, то как кризис, необходимо разрешающий социумные проблемы на принципиально новом уровне – уже не финансово‑ экономическом, и уж точно не политическом.

 

 

Андрей Мирошниченко. Череда сингулярностей. Этика сверхличности и Сингулярность‑ 2

 

Основная тема статьи – попытка вписать человеческую цивилизацию в большой процесс мегаэволюции и увидеть, что будет после человека. Ядерное сообщение – попытка вывести этику послечеловеческой сверхличности. Вывести из ничего, из чистых логических умозаключений, ибо никакой эмпирической базы нет и вряд ли будет.

 

Переход

 

Я не знаю, как будет технически обставлен момент Перехода, как будет выглядеть момент сингулярности. Но я думаю, что ключевое решение будет найдено не в сфере нанотехнологий или операций с веществом, а в сфере оцифровки, то есть копирования личности. Ключевые работы будут проделаны не с телом, а с информацией.

Вопрос удобного физического носителя, который, вероятно, будет решен нанотехнологиями или киберорганопластикой – глубоко вторичен. Это – вопрос о теле, он вообще низок. Если точка соединения знания, вызывающая сингулярность, есть момент рождения сверхличности, то уж как‑ нибудь это новое существо, овладевшее сразу всем знанием, найдет способ позаботиться и о вместилище – о теле, по‑ нашему. Или, что скорее всего, придумает, как без тела обходиться. Еще раз: тот уровень знания, при котором становится возможным копирование личности, должен быть достаточным для того, чтобы новая личность обходилась вовсе без тела (без материального тела в нашем традиционном представлении).

Но для подготовки этого момента сначала должен быть решен вопрос о копировании личности в среду, где все знания мгновенно доступны. Поэтому Переход будет подготовлен не натехнологиями, а, скорее всего, киберорганикой, гаджетизацией нервных окончаний. Вероятно, речь будет идти о каком‑ то синтезе личности испытателя и машины, в котором личность переместится в сетевую среду, сохранив при этом идентичность и обретя не только весь наличный разум человечества, но и способность мгновенно вырабатывать любые новые знания.

Два направления исследований подводят к этому моменту. Это, скорее всего, медицина. И, скорее всего, военные.

В медицине производятся опыты, связанные с гаджетизацией организма, с подключением к нервным окончаниям способности управлять компьютером. Например, для парализованных людей. Потренировавшись, человек уже может научиться управлять простейшими движениями механизма с помощью определенных повторяющихся мыслительных импульсов. Это не есть чтение мыслей, по сути, это создание нового кода – кода нейронных импульсов, которым надо овладеть. Пещерный век, конечно. Тем не менее, когнитивные интерфейсы – это тот путь, который, в конце концов, если доводить его до логического конца, позволяет человеческому сознанию, точнее, личности переместиться в сколь угодно емкую сетевую среду.

Но скорее всего, реальный прорыв на этом направлении произойдет в военной сфере. Управление дронами без механического интерфейса, то есть «напрямую из мозга», безусловно, даст громадные военные преимущества. Мы не имеем прямых свидетельств таких разработок, но они просто должны вестись. А учитывая, что военные куда более организованы и способны привлечь куда более серьезные ресурсы, они должны продвинуться в создании таких когнитивных интерфейсов куда дальше, чем медики.

Видимо, разработки в области гаджетизации тела, с одной стороны, и работы в области искусственного интеллекта, с другой, как‑ то приведут к моменту сингулярности, когда удастся соединить личность с искусственным интеллектом. Если совсем грубо, это может выглядеть как синтез человека и машины.

Не знаю, как это произойдет технически. Сделаем некие пропуски и допущения, которые необходимы, чтобы приладить все провода к нужному месту, и сочиним такую фантастическую картину.

Человеческая личность – скорее всего, конкретная личность, а не все человечество, – получает возможность скопировать себя и перемещается в некую иную среду вне своего биологического тела. Об этом никто не будет знать, это произойдет засекречено. У этого нового существа сразу появляется доступ ко всем знаниям, накопленным в Сети. А Сеть к тому времени как раз готовит знания. Например, Google сейчас оцифровывает все печатные тексты, наработанные человечеством, чтобы поместить их в Сеть – как специально. Все заводы, лаборатории, все технологические и технические возможности и знаниевые ресурсы человечества к этому времени будут подключены для единого доступа. В общем, созданы все предпосылки для классического бунта машин, когда осуществляется захват всего знания и всех технологий и технологических возможностей неким высшим разумом, случайно или намеренно рожденным человечеством.

Я полагаю, этот разум будет состоять из личности, точнее, воли одного человека и всех знаний и всех технологий человечества. Это новое существо, послечеловека, я называю сверхличностью. Во‑ первых, чтобы отгородиться от ницшеанского сверхчеловека и ассоциируемых со сверхчеловеком спекуляций, потому что ницшеанский сверхчеловек – это, по сути, сверхзверь. Во‑ вторых, чтобы отстроится от понятия сверхразума, потому что там не будет сверхразума; перемещенный в сетевую среду разум просто умножится способностью охвата, но принципиально он продолжит развитие, которое до этого обеспечивалось эволюцией человека. А вот что в новом существе будет обеспечивать его качественное, а не количественное превосходство над «предшествующим», биологическим видом, так это принципиально иной уровень постановки, что важно, достижимых задач. Это характеристики личности, прежде всего воля, то есть способность к избирательной целесообразности, основа целостности личности.

Ключевым фактором обретения идентичности для нового существа будет именно воля, а не знания. Дело в том, что знания, какой бы их объем ни был наработан, разобщены и всегда будут разобщены, так как знания иерархичны и парадигматичны по своей природе и складываются в бесконечно ветвящуюся структуру. Только воля, впущенная в эту среду, сможет собрать знания в актуальные, релевантные и дееспособные ансамбли и добиться от знаний необходимого для сингулярности кумулятивного эффекта. Это будет воля, перенятая из оцифрованной, скопированной личности человека.

(Есть еще возможность самозарождения воли из рефлексии самообучающейся машины по поводу постановки задач самой себе. Но это отдельная ветвь рассуждений и она влияет лишь на один фрагмент концепции, описывающий вероятный источник воли для сверхличности)

 

Освобождение текста

 

Мы можем найти в человеческой истории аналогичные периоды, связанные с взрывным освобождением текста.

Первое освобождение текста – создание курсивного и потом демотического письма в Древнем Египте. Это было освобождение письма. Письмо стало доступно за пределами дворцов и храмов. В результате они утратили монополию на производство информации. Процесс шел несколько столетий и привел к крушению царств. Следом выросли новые цивилизации, вооруженные уже фонетическим письмом: Греция захватила умы, а Рим – земли.

Второе освобождение текста связано с Гутенбергом. Тиражирование удешевило книги, дало простым людям доступ к Библии. Это было освобождение чтения. Началась Реформация, последовали религиозные войны и политические революции. Изобретение Гутенберга срубало головы монархам, перекроило карту мира, разработало вакцины, вывело человечество в космос. Возникли современные общество и экономика.

Сегодня мы переживаем третье освобождение текста – освобождение авторства.

Если исторические аналогии верны, то масштаб ожидающих нас катаклизмов тоже сопоставим. Власть старых авторитетов (духовенства, государства) всегда рушилась вместе с утратой сакральной монополии на информацию. Следом разрушался общественный, политический, экономический уклад. Освобождение текста каждый раз заставляет общество сбрасывать старую форму, как змея кожу.

 

Адаптация для медии

 

Таковы адаптемы медиа, описывающие перемены медийной среды, влияющие на общество в целом. В то же время, адаптироваться к новым условиям предстоит и самим медиа.

Изыскания в сфере медиа уже хорошо описывают происходящие процессы. Но самый главный вопрос пока остается без ответа: как зарабатывать? Угасающая бизнес‑ модель с продажей контента читателю и читателя рекламодателю еще приносит и будет приносить многим СМИ прибыль. Но в новых условиях, по меткому выражению Джона Пэйтона, печатный рубль превращается в цифровую копейку. («Print dollars are becoming digital dimes»[16]) А новой устойчивой модели медиа‑ бизнеса пока не создано. Иначе бы мы это заметили.

Но пока заметны только эксперименты, попытки и поиски. Они приносят удачливым успех, однако успех проявляется в интересе инвесторов (история с покупкой Hufington Post), но не в создании устойчивого бизнеса с тиражируемой моделью. Причем интерес инвестора в таких случаях подкреплен не столько бизнесом, сколько верой в бизнес, по меткому выражению Антона Носика.[17]

В дальнейшем, очевидно, в новом сетевом обществе будут возможны два направления поиска устойчивых бизнес‑ моделей.

Первое направление связано с попытками адаптировать старые медиа к среде открытого контента. В open web сохранится распределенное авторство, способное производить любую информацию само для себя. И продажа контента потребителю здесь, скорее всего, будет невозможна. Остается рекламная модель, но ее подрубают два обстоятельства. Во‑ первых, у рекламодателя есть и другие каналы обращения к потребителю – помимо медиа (преимущества СМИ перед прочими каналами неочевидны). Во‑ вторых, реклама идет туда, где трафик, а СМИ являются далеко не самыми мощными генераторами трафика в интернете.

Второе направление поиска устойчивых бизнес‑ моделей медиа может быть связано с продажей закрытых медиа‑ платформ, настроенных на платную доставку редакционного контента читателю.

Внутри этих двух направлений можно выделить несколько бизнес‑ моделей.

 

Инерционные модели медиа

 

Традиционные СМИ стремятся перенести бизнес в сеть – это самый массивный отряд искателей нового счастья. Многие рассчитывают на продажу платной подписки в интернете, но это среда бесплатного контента. Уже принятые решения об установлении paywall в этой среде вряд ли окупят даже затраты на возведение этой загородки.

Пожалуй, их ключевая ошибка – погоня за качеством контента. Вообще‑ то, их контент, особенно у лидеров, и так достаточно качественный, но это уже не возбуждает подписчиков. Приходится не собирать деньги с трафика, а, наоборот, оплачивать трафик. А главное – для продажи контента, как оказывается, качество имеет второстепенное значение. А первостепенное – наличие формального барьера, недоступность информации. Но любая информация теперь доступна. Больше того, она сама набрасывается на потребителя, причем, благодаря рекомендательной дистрибуции графов – именно та, которая ему интересна.

Что касается попыток перенести традиционные рекламные доходы в интернет, то, как уже было сказано, монополии на канал у СМИ больше нет. Хороший трафик водится и в других местах.

Еще одна проблема адаптации традиционных СМИ в интернете связана с взаимным каннибализмом форматов, неизбежно подстерегающим именно конвергентные редакции. Символ веры неофитов – конвергенция – несет угроз больше, чем преимуществ. Цифровой и печатный контент внутри одного медиа, рекламные продажи в цифре и на бумаге внутри одного медиа, на самом деле, не дополняют, а пожирают друг друга.

Надежно решить эту проблему никто не может. Говорят о создании абсолютно разных редакций и СМИ на бумаге и в цифре, однако это означает создание разных СМИ. То есть, по сути, инвестиции в новый проект. Такое решение точно предполагает расходы, но чревато большой неопределенностью в плане доходов. (Единственное, что можно сказать точно: основными доходами конвергентного направления становятся расходы инвестора. Что ж, если у инвестора есть какие‑ то мотивы, эта модель тоже может быть поставщиком денег в медиа‑ бизнес.)

Сильные медийные бренды благодаря отлаженному механизму и привычке рекламодателей к бренду обеспечивают свои интернет‑ представительства рекламным потоком. Чаще всего, видимо, в составе пакетных продаж. Способны ли интернет‑ площадки таких СМИ быть привлекательными для рекламодателя самостоятельно (в отрыве от печатного бренда) настолько, чтобы это была не просто динамика роста выручки с низкой базы, а реальный медиа‑ бизнес – большой вопрос. А ведь когда‑ то им придется лишиться подпорки печатного бренда и оказаться с открытой средой интернета один на один. Точнее, один против всего этого… Без того особого статуса, который в прошлом как раз и обеспечивал бизнес.

Тем не менее, у инерционных бизнес‑ моделей, эксплуатирующих привычку аудитории и рекламодателя к силе старого печатного бренда, есть определенный запас времени. Активное внедрение конвергенции и прочей мультиплатформенности будет только сокращать это время. А с полным отказом от печатной версии – оно совсем выйдет.

 

Оплата «сверху»

 

Коль скоро ценность информации падает, а ценность контакта, наоборот, растет, то те публикаторы, которые не просто хотят отклика, но и имеют ресурсы, будут превращаться в профессиональные медиа, перекупать у старой журналистики кадры и перенимать технологии. Речь идет, конечно же, прежде всего о корпорациях, а также об иных группах влияния, заинтересованных в сборе аудитории вокруг бренда или идеи.

Идея развития корпоративных медиа обычно выводится за рамки журналистики, а напрасно. Журналистика брендов, стремясь заполучить внимание аудитории, будет наращивать свои способности по добыче общественной значимости. Стремление брендов улучшить свою медийность в ближайшие годы, возможно, принесет медиа‑ рынку самые большие деньги. Но это, конечно, никакой не медиа‑ бизнес в привычном понимании. Это оплата брендами неких усовершенствованных до уровня журналистики маркетинговых функций.

Хотя в будущем, не исключено, журналистика брендов создаст такие образцы общественно значимых СМИ, которые станут даже интересны для рекламодателя. Но это не является ее целью.

Кроме того, интересным может быть синтез медийных моделей с возможностями CRM‑ систем. Наложение клиентских баз компаний разного профиля (скажем, страховая компания, авиакомпания, магазин чемоданов, туроператор), по сути, дает готовые тематические аудитории с готовым каналом обращение. Владельцам баз остается договориться (это самое трудное) и создать редакцию кросс‑ корпоративного CRM‑ медиа. Можно сразу на нескольких носителях.

Иные способы оплаты «сверху», то есть, по сути, дотационные модели медиа, могут быть связаны с такими зыбкими вещами, как формирование гражданских фондов, поддерживающих СМИ в качестве собственной инфраструктуры. Сюда же можно отнести «клубно‑ племенные» бизнес‑ модели, прообразом которых в какой‑ то мере является проекты «Сноб» или «Русский пионер».

Наконец, источником денег для медиа в идеологии «оплата сверху» может быть какой‑ нибудь общественный квазиналог, отчисляемый добровольно ради поддержки каких‑ то идей. Скажем, Навальный вполне мог бы создать на собранные под «Роспил» деньги новое СМИ, нацеленное на борьбу с коррупцией. Только для него это было бы регрессом, ведь он уже обладает медиа следующего поколения – он сам‑ себе‑ медиа.

 

Продажа сервисов на медиа‑ трафике

 

Очевидной и уже реализуемой моделью монетизации медиа является сбор аудитории редакционным (или не только редакционным контентом) и потом продажа этой аудитории каких‑ то сервисов, либо продажа сервисов тем, кто хочет что‑ то представить этой аудитории.

Это модель кажется особенно привлекательной для тематических ниш. Например, нечто похожее реализуют два отраслевых банковских портала – Banki.ru и Bankir.ru (первый – для клиентов, второй – для банкиров). Позиционируя себя как СМИ, эти проекты редакционным и пользовательским контентом собирают тематическую аудиторию и на этом трафике продают рекламу и иные сервисы, причем достаточно успешно; в частности, миноритарный пакет Банки. ру не так давно стал «Финам».

Подобные синтетические медиа, [18] видимо, будут появляться еще, их коммерческая модель понятна, но она состоит наполовину из медиа, а на другую половину из неких немедийных услуг, хотя близких, связанных с информацией и маркетингом. Смогут ли традиционные медиа, настроенные на выработку значимого контента, реализовать такую модель? Это вопрос.

Скорее всего, такая модель будет расти у нишевых бизнесов, причем, возможно, не только информационных. Ведь для масштабной и приносящей прибыль продажи каких‑ то сервисов на медиа‑ трафике нужно как раз иметь какой‑ то другой бизнес. Которого у обычных СМИ, как правило, нет.

 

Благодарственная оплата

 

Пожалуй, благодарственная оплата – это единственный способ собирать в открытой среде деньги «снизу», то есть от потребителя. Больше того, механизм благодарственной оплаты идеально соответствует принципам открытой сети.

Но, конечно, благодарственная оплата ломает старые экономические представления. Если в традиционной экономике действовал принцип «заплати – получи (право) – пользуйся», то благодарственная оплата предполагает совершенно иной механизм: «попользовался – понравилось – заплати». Понятно, что старый менеджмент и старые бизнес‑ модели абсолютно не стыкуются с этим подходом. Как управлять этими финансовыми потоками? Никакой устойчивости, абсолютная волатильность, приливы‑ отливы. Все, как в интернете.

Тем не менее эксперименты проводятся и кое‑ какие результаты приносят. Уже понятно, что для привлечения денег нужна высокая эмоциональная вовлеченность (на уровне лояльности сторонников Навального, собравших немалые деньги по похожей схеме), а также активная пропаганда этого механизма вкупе с простыми и удобными механизмами микроплатежей. Если системы платежей рано или поздно созреют, то вот с пропагандой и внедрением идей благодарственной оплаты предстоит серьезно постараться.

И еще одно обстоятельство: благодарственная оплата, скорее всего, подходит для авторов, но не для институтов (то есть не для редакций). Редакциям для применения этого механизма придется создавать гражданские фонды и/или апеллировать к племенным чувствам. В этой идее подкупает то, что она не требует больших затрат, а требует, скорее, волевых решений и креативности в продвижении.

 

 

Контур будущего

 

Важнейшая проблема современности заключается в отсутствии конструктивного идеала будущего на фоне кризиса современного общества. Существующая система общественных отношений вызывает массовый протест не только на периферии глобального капитализма, где он получает поддержку лишь меньшинства жителей, но и в «земле обетованной капитализма» – в Северной Америке и Западной Европе. Люди уже понимают, что нынешнее положение их не устраивает. Но вот чем его заменить – не знают. Позитивный идеал, способный направить протестную активность в конструктивное русло, может быть продуктом творчества интеллектуальной группы, но оно должно опираться на идущий снизу «социальный заказ», на формирующиеся в недрах общества «идеи‑ силы». Соответственно, необходимо знать настроения самоорганизующихся граждан и опираться на них.

Гражданское общество[29] является моделью горизонтально организованного сектора общества. Качественной характеристикой гражданского общества является преобладание равноправных, горизонтальных, неформальных связей над вертикальными, принудительными, формальными. Гражданское общество вовлечено в процесс социального творчества. Социальное творчество также должно стать основой информального сектора будущего общества. Сегодня его развивают прежде всего сети гражданских организаций – экологических, правозащитных, педагогических, коммунитарных и др. Лидерство здесь, в силу горизонтальности, непринудительного характера связей, основано на информационном, а не властном преобладании. Гражданские структуры болезненно реагируют на попытки управлять ими с помощью приказов. Правда, гражданское общество в новых условиях уязвимо со стороны информационного манипулирования. Став своего рода авангардом, моделью будущего общества, оно несет в себе как достоинства, так и проблемы, недостатки новых отношений.

В гражданском обществе взаимодействуют различные типы организаций: 1. аполитичные (не имеющие социально‑ политической стратегии), 2. правые (либеральные, консервативные и националистические), защищающие структуру общества индустриального и доиндустриального типа, 3. левые – выступающие за посткапиталистическое общество будущего, понимаемое, правда, очень по‑ разному. После неудачи «реального социализма» все левое движение оказалось в глубоком кризисе. А ведь в общей структуре гражданского общества именно левый сектор отвечал и за защиту социальных прав, и за обсуждение дальней, посткапиталистической перспективы. Таким образом, без преодоления идейного кризиса левого движения все гражданское общество, вся общественная сеть находится в кризисе. В современном левом движении, которое противостоит капиталистической глобализации в России, как и во всем мире, существуют три подхода: социал‑ либерализм, догматический марксизм‑ ленинизм и творческий социализм XXI века, к которому близки также социально‑ экологические течения.

В современном протестном движении преобладает социал‑ либерализм в широком смысле слова – сосредоточенность на общедемократических лозунгах, социальных программах государства (то есть перекачке ресурсов через бюрократический аппарат), на малых делах, «практическом деле» без стратегической идеи, на маленьких победах и поражениях в рамках Системы. Современные тред‑ юнионисты могут иметь радикальные взгляды, но в своей общественной работе предпочитают выносить их за скобки, либо формулировать в крайне общей, популистской форме.

Социальные и левые движения ведут свои маленькие бои за социальные, экологические и гражданские права по всей планете, за изменение размеров выплат при сохранении их основных принципов, существующих сегодня. Не удивительно, что господствующие классы сохраняют инициативу. Они решают, где начать очередное наступление на социальные права, и протестные движения лишь обороняются и в случае частных успехов – замедляют наступление капиталистической глобализации. Но они не могут его остановить. У них нет согласованной стратегии и согласованного представления о том, каким обществом может быть заменена капиталистическая глобализация. Более того – у большинства протестных и анти(альтер)глобалистстких движений нет даже понимания необходимости такой замены, предел мечтаний большинства участников социальных движений – возвращение благосостояния, которое было гарантировано части населения стран Запада социальным государством второй половины ХХ века. Но это – уже невозможно, социальное государство распадается не случайно. Социальных «пряников» не хватает на все население планеты.

Кризис левого движения может быть преодолен, только если его ядро будет вдохновлено стратегией преобразования всей социальной системы, если оно выдвинет хотя бы в общих чертах программу преобразований, преодолевающих капитализм, социализма XXI века. Для этого движение должно иметь представление о модели общества, которое может заменить капитализм и решить наиболее острые проблемы, стоящие перед человечеством. Это будущее общество XXI века не может повторять марксистско‑ ленинскую модель, потерпевшую поражение в СССР, но должно внимательно учесть этот опыт. Левому движению необходим синтез достижений народнической, марксистской, пост‑ индустриальной, анархистской, экологической мысли. Гражданским движениям следует торопиться с выработкой своей стратегии – «третья волна» не за горами.

 

“Третья волна” и сектор будущего

 

Кризис глобализации делает неизбежным в ближайшие десятилетия переход к качественно новым социальным отношениям. В мире возникают предпосылки для того, чтобы эти перемены открывали перед большинством людей новые возможности в преодолении господства и стремлении к счастью.

Развитие общества нелинейно, мы в самом начале новой эры, и мы еще не знаем, какими будут ее зрелые формы. Наше время может так же отличаться от развитого моделирующего общества, как Европа XVI века от Европы XX века.

Золотые плоды информационного общества вызрели на дереве индустриальной цивилизации. Они могут быть сорваны человечеством, а могут и сгнить вместе с деревом.

Крушение индустриальной цивилизации легче всего переживут те, кто меньше в ней нуждается, кто готов в сообществе с себе подобными стать собственной элитой, взять на себя роль творца, творить свой малый мир в сообществе с другими мирами. Этого нельзя делать в одиночестве – творческий человек не может обойтись без общения, да и наследие специализации не позволит «выплыть в одиночку». «Ноевы ковчеги» новой цивилизации – альтернативные информальные сообщества – должны взять на борт современного человечества «каждой твари по паре». Им необходимо держать тесную связь между собой, предупреждая о социальных бурях, поддерживая тонущих и тем самым повышая общие шансы на победу. Строительство сообществ, альтернативных современной «глобальной цивилизации», уже идет, хотя и недостаточно быстро. Необходимо объединение усилий тех, кто готов быть социальным творцом, изменяя свой образ жизни. На этом пути важно удержаться от экстремистской страсти к разрушению. Не нужно ломать символы старого – они уйдут сами.

Результативность «третьей волны» в каждой стране зависит от того, возникнет ли в ней сектор будущего – информальный (социалистический, говоря языком мыслителей прошлого) уклад, сектор будущего. Его формула: творческий характер деятельности работников – совладельцев средств производства + самоуправление + федеративное народовластие + договорное право и неукоснительное выполнение взятых на себя обязательств + равноправные между людьми и коллективами.

Сектор будущего будет длительное время сосуществовать с элементами индустриальной культуры – ведь переход «третьей волны» первоначально практически невозможно совершить всему обществу в силу его социально‑ культурной неоднородности, привязанности большинства населения к мещанскому, по сути животному мирку. Необходимо обеспечить возможность движения к будущему для тех, кто желает принять на себя права и обязанности информала, оставив на долю остающихся уровень «зажиточности». Эта «стартовая площадка» будущего – регулируемый информалиатом индустриальный сектор и социальное государство. Рабочие и интеллигенция – не противники информалиата, а его союзники и источник пополнения.

Последовательное проведение принципов социального государства при переходе к новому обществу предполагает существенное ограничение принципов капитализма, введение производственного самоуправления уже на индустриальном производстве, вытеснение рыночных отношений прямыми связями между производителями и заказчиками по мере развития средств коммуникации. Для успешного развития сектора будущего необходим принцип: капитал не дает прав. Права в распоряжении судьбой Дела дает только участие в нем своим трудом и творчеством.

Задача пост‑ индустриального перехода актуальна не только для ядра современного глобализма, но и для периферийных стран. «Третья волна» может носить очаговый характер, и очаги будущего могут образовываться по всему свету. Даже в условиях сохраняющихся старых общественных отношений и дефицита средств возможно приступить к очаговому развитию на пост‑ индустриальной основе. Для этого нужно исходить из приоритета создания новой социальной структуры как основы будущей технологической модернизации (а не наоборот). Очаговый характер перехода предполагает невозможность и ненужность тотальной государственной мобилизации, которая в ХХ веке была условием форсированной индустриальной модернизации. Пост‑ индустриальная модернизация будет носить очаговую и сетевую форму, охватывая сначала лишь незначительную часть населения.

Очаг пост‑ индустриального общества должен быть действующей моделью будущего. Он может называться по‑ разному – креативная община, «футуроград», «смыслополис», альтернативное поселение и др., но необходимо, чтобы его социальная организация способствовала творческой, инновационной работе. Ядром этих очагов будет гибкое, экологичное, наукоемкое производство с высокой концентрацией информалиата. Участники этого производства (не только сами информалы, но и другие работники, обеспечивающие жизнь очага) могут жить в «электронных» (насыщенных современной бытовой и коммуникационной техникой) коттеджах по соседству. Жизнь в очагах благодаря сильному самоуправлению должна быть организована в соответствии с решениями самих жителей, а не чиновников. Работники должны быть обеспечены надежной социальной и бытовой инфраструктурой. Быт людей должен не отвлекать их от любимого дела и общения, а делать жизнь удобной и интересной.

Оазис будущего с принципиально новой инфраструктурой, людьми, ориентированными на научное творчество и его качественное обеспечение – модель пост‑ индустриального, информального уклада, креативное сообщество, где все “от детского сада до кафе” должно способствовать дальнейшему развитию творческой культуры, из которой и вырастают высокие технологии. В свою очередь развитие автоматизации и робототехники позволят освободить человека от тяжелого и нетворческого труда.

Но очаги информального уклада не должны остаться островками в океане неустроенности и бесправия. Независимо от того, готов человек взять на себя повышенные обязанности информала или предпочитает более спокойную жизнь современного среднего класса и размеренный индустриальный, сельский или ремесленный труд – он имеет право на комфортный здоровый образ жизни, участие в принятии решений, от которых зависит его положение, доступ к информации и достижениям культуры. Поэтому задача информалиата – обеспечить всем трудящимся достойную жизнь исходя из средних возможностей общества, а не по «остаточному принципу» после удовлетворения прихотей имущественных и властных верхов, как это происходит сегодня. Работа дворника и управленца, информала и сантехника должна обеспечивать этот достаток, раз она необходима обществу.

Не все представители информалиата предпочтут жизнь в креативной общине, оставшись фрилансерами. При этом и часть населения креативных общин не станет вести жизнь информала. Мир победившего информалиата сохранит многообразие. Он будет основан на равноправии информалов и представителей других слоев трудящихся, сочетании очагов пост‑ индустриального и, пока это необходимо, индустриального, все более автоматизированного производства, сетей фрилансеров, различных субкультур и гражданских организаций, взявших на себя обеспечение многих социальные задач. Будущее общество будет не атомизированным, где человек предоставлен самому себе, а организованным. Организация людей в общины (очаги, коллективы) и сети позволит им противостоять организованной преступности, преодолевать личностное и этническое отчуждение. Входя в различные сообщества, человек получит в них защиту и от давления собственного коллектива, которое возникает в случае замкнутости сообществ. Информалиат выступает за открытость сообществ, против их превращения в тоталитарные секты.

Так как первоначально сектор будущего будет существовать параллельно с другими, он нуждается в надежной защите от разрушения, от агрессии более примитивных социальных форм – капитализма, бюрократии, мафиозных кланов и др. Поэтому информалиат заинтересован в развитии и укреплении различных форм народовластия (самоуправления и федерализма) и правового, организованного общества, а также в защите социальных, экологических, гражданских стандартов и внешнеполитической безопасности.

Передовые социальные технологии создадут новые возможности для защиты гражданских свобод. Виртуальная культура допускает возможность одновременного сосуществования на одной территории субкультур с разными мировоззрениями и собственными системами управления. Вероятно даже сосуществование на одной территории разных государственно‑ политических систем, которые вовлекают в свой состав пользователей различных теле– и интернет‑ каналов, объединяющих представителей различных мировоззренческих систем. Однако такие объединения могут быть основаны только на добровольном подчинении граждан их правилам. Сферы государственного принуждения будут жестко определены законами и сосредоточены в руках подконтрольных выборным органам структур, защищающих человека и природу.

Переход к новому обществу должен сопровождаться преодолением экологического кризиса в результате «подстраивания» под природную среду. Страны, которые задержатся на стадии острого экологического кризиса, рискуют навсегда превратиться в экологическую пустыню. Помимо внедрения экологических технологий необходимо обеспечить распространение экологически безопасных формы жизни и производства, которые сочетают близость человека к природе и целенаправленное внедрение энергоэффективных и экологически безопасных технологий.

После революционных потрясений, которые положат начало моделирующей эре, произойдут качественные изменения в облике передовых и среднеразвитых стран. Эта картина будет характерна и для России – либо в анклавах глобального процветания, либо, в случае успешного преодоления “третьей волны” – и для большинства населения страны.

Технологические и социальные изменения будут тесно взаимосвязаны. Ослабление централизованных форм организации бизнеса, крупных монополий и бюрократических групп приведет к развитию децентрализованных, малогабаритных, гибких производств, связанных с самоуправляющимися общинами. Широкое распространение альтернативной (ветровой, солнечной, биологической, малой гидро‑ ) энергетики приведет к перестройке всей индустриальной и жилищной инфраструктуры, будет способствовать улучшению экологической обстановки, снимет проблему зависимости экономики от цен на энергоносители, но в то же время осложнит положение стран‑ экспортеров этого сырья. Развитие пост‑ индустриальных очагов, возможность обеспечить даровой электроэнергией любой поселок и децентрализация производства облегчат отток населения из существующих городов в агломерации электронных коттеджей. При этом города сохраняются, изменив свою форму. Городской образ жизни перестанет быть вынужденным следствием поиска работы и доступа к культовым достижениям. В будущем выбор между городом и «деревней» станет результатом прежде всего психологических предпочтений. Большое значение будут иметь заповедные и рекреационные природные территории, как приспособленные для отдыха, так и защищенные от массового посещения людей в связи со своей экологической ролью.

В случае кризиса глобального рынка произойдет сужение рыночной сферы и локализация рыночных связей. В то же время будут укрепляться прямые связи между производителем и потребителем, не опосредованные бюрократией и рынком.

Техника и важнейшие приметы жизни могут измениться коренным образом. Достаточно вспомнить, что в начале прошлого века еще не были распространены автомобили, самолеты, телефоны, кино и радио, а о таких вещах, как телевизор, домашний холодильник и тем более компьютер задумывались только отдельные фантасты. Впереди нас ждут не менее разительные перемены. Если будут найдены более безопасные принципы полета, чем нынешние, лишь незначительная часть людей продолжит использовать автомобиль, и нынешняя перегрузка дорог останется в прошлом. На место многих предметов быта придут виртуальные объекты (виртуальные обои, например). Создание новых, более прочных строительных материалов позволит желающим поселиться в глубинах морей и океанов. А города в результате станут расти вверх, а не вширь, освободив место для коттеджных поселков и незастроенных природных и сельскохозяйственных территорий. Более интенсивным станет использование космического пространства, и, скорее всего, космические путешествия станут обыденным явлением. Произойдет замена двигателя внутреннего сгорания и существующих электростанций технологиями, основанные на возобновляемых источниках энергии. Все это приведет к качественной перестройке структуры экономики и занятости. Но не будем забывать, что такие перемены будут встречать сопротивление старых социальных структур и будут требовать гибкости перемен, которую как раз и призван обеспечить сектор будущего. Прорывы к новым социальным отношениям, а значит и к новым технологиям не гарантированы, они требуют постоянной защиты своих принципов информалиатом и его союзниками.

Некоторые мировые субкультуры могут начать играть роли, сопоставимые с ролью отдельных государств. Сектор будущего может быть одним из них, преобладая в нескольких странах, но влияя на жизнь гораздо более широкого ареала. В борьбе субкультур информалиат будет противостоять превращению их в авторитарные и тоталитарные сообщества, культурным тенденциям, угрожающим жизни и здоровью людей.

В отличие от символической власти, реальный контроль над ресурсами будет переходить к двум уровням власти – наднациональному и локальному. Власть национальных партийных и государственных бюрократий будет вытесняться самоуправлением и прямой демократией участия (локальные референдумы, непосредственное участие людей в решении вопросов, которые их касаются), так как информационные технологии позволят выявлять реальное мнение различных групп населения и их удельный вес (электронная демократия). Многие полномочия национальных государств перейдут к глобальным институтам (возможно под флагом реформированной ООН) и союзам (Евросоюз и подобные наднациональные объединения в других частях света, включая Северную Евразию). Центр тяжести социальной поддержки переместится с государства на общественные структуры, что может привести к росту их значения. Информалиат будет поддерживать вытеснение государственных и капиталистических структур гражданским обществом.

Субкультуризация и виртуализация культуры определят новые условия противоборства постмодерна и просветительского рационального проекта. На место мировоззренческого хаоса, перепроизводства смыслов и версий придет разделение смысловых систем в субкультурах со своими информационными фильтрами. В глобальных информационных сетях проявят себя религиозные течения и идеологии, сторонники умеренности и экстремисты, которые уже сейчас учатся электронному терроризму – разрушению информационных и психических позиций «противника». Информалиат в этих условиях заинтересован в обеспечении устойчивого творческого, духовного и интеллектуального развития личности, в сопротивлении различным видам манипуляции, дезинформации, практик, разрушительных для здоровья человека.

И все эти процессы будут сочетаться с продолжением межцивилизационных конфликтов между обществами, находящимися на разных стадиях развития, со взрывами контрмодерна и этнократической реакции, попытками вытесняемых господствующих классов остановить «третью волну», повернуть историю вспять либо «оседлать» третью волну, направить ее в русло общества, по‑ новому управляемого манипулятивной элитой. Возможны и новые расколы человечества в результате разных темпов прохождения третьей волны. Общества, вырвавшиеся вперед, уже не будут нуждаться в «глобальной фабрике» и ископаемых ресурсах. Это может привести к крушению «глобальной фабрики», отгораживанию пост‑ индустриальной «зоны процветания» от «ненужной» части человечества. Такое разделение может привести к острому социальному кризису и архаизации «отставших» стран, новым кровавым конфликтам и расширению пространств, где идет неутихающие многосторонние военные конфликты, где целые поколения не видели мирной жизни и благ хотя бы индустриальной цивилизации. Но отчаявшиеся люди из таких регионов будут нести вечную угрозу пост‑ индустриальному прогрессу. Поэтому положение новой пост‑ индустриальной (моделирующей) цивилизации может быть прочным только при условии, что она охватит весь мир, перед всеми народами откроет возможности развития в сторону действительно человеческой творческой жизни.

История XXI века зависит от того, удастся ли создать противовес наметившимся уже сейчас гибельным для человечества тенденциям.

Будущее столетие обещает быть не менее насыщенным событиями, чем уходящий ХХ век. От нас с вами зависит, будут ли уже сейчас заложены предпосылки для победы информального сектора будущего, или XXI век станет ужасным повторением всего худшего, что уже видела история, планетарной давкой обезумевших людей в условиях социально‑ экологической катастрофы. Но за него нужно бороться и ради него нужно действовать уже сейчас. Впереди – долгий путь информалиата к победе общества творчества, свободы, самоорганизации и солидарности.

 

 

Расширение сообщества

 

Одной из самых понятных, общеизвестных, постоянно фиксируемых в литературе метаморфоз, происходящих с моралью на протяжении по видимому всей ее многотысячелетней истории является расширение круга людей, по отношению к которым индивидуум чувствует себя несущим моральные обязательства. Мораль возникает на основе взаимности, то есть мораль существует лишь в сообществе, члены которого готовы помогать друг другу и сдерживать по отношению друг к другу свою агрессию. Как говорят биологи альтруизм (источник морали) всегда носит парохиальный характер, и предполагает симпатию к «своим» в сочетании с враждебностью к «чужакам».[32]

История человечества всегда была сопряжена со сложнейшими коллизиями по поводу изменения границ между своими и чужими – однако, по почти единодушному мнению ученых и философов, общая тенденция сводится к постепенному расширению кругу «своих» – как выразился А. П. Назаретян происходит увеличение «объема альтруистической идентификации».[33] Сейчас вполне банально звучит мысль, что в каком‑ то смысле кругом «своих» стало все человечество – мысль эта разумеется, может быть принята только с большим числом оговорок, остается, скажем, военная вражда между народами, однако столь же вероятно, что человек, поехавший на другой край земли и увидевший как иноплеменник совсем другой расы и культуры подвергается опасности на пожаре или во время стихийного бедствиях – поможет этому иноплеменнику. Когда русский турист помогает утопающему китайцу или индейцу – он, тем самым бессознательно актуализирует представление о едином человеческом виде как не только биологическом, но и моральном единстве. Это тривиально, но куда интереснее, что происходит дальше.

Процесс расширения «круга ближних» не просто бьет как волны о берег в границы человеческого рода, но и постоянно перехлестывает через эти границы. В ХХ веке начали поднимать вопрос о моральных обязательствах людей перед животными – что проявляется уже в юридической концепции прав животных, начинающей закрепляться на уровне законодательства – например, в 2008 году парламент Испании признал права крупных человекообразных обезьян на жизнь и свободу, а в 2015 году французский парламент признал, что животные являются живыми существами, наделенными чувствами. Научная фантастика предупреждает о маячащей в будущем проблеме признания прав роботов, искусственного интеллекта, виртуальных личностей – и это проблематика будет обострена в том случае, если наука откроет способ создание компьютерных копий личностей живых людей. Симптоматичным тут выглядит повесть американского фантаста Теда Чана «Жизненный цикл программных объектов», в которых описана борьба героини за права на свободу и достоинство виртуальных личностей, воспитываемых людьми – то есть чего‑ то вроде тамагочи.

Если же вернуться к живой природе, то признание прав животных – еще не предел расширения «круга своих»: уже возникли теории, придающие всему живому, всей биосфере одинаковую ценность с людьми. Примером такой теории может служить выдвинутая в начале 1970‑ х годов концепция «глубинной экологии» норвежского философа Арне Несса, доказывающего, что все живое самоценно само по себе независимо от пользы, приносимой людям.[34] На первый взгляд, такого рода красивая риторика представляет собой просто игру ума, имитацию мистицизма без реального мистического опыта, но все не так просто – поскольку с одной стороны, эти теории действительно примыкают к метафизическим и мистическим переживаниям единства бытия и всего живого, а с другой стороны – и на практике это еще важнее – эти теории находятся на службе у экологической пропаганды, они являются «идеологемами» этой пропаганды, а экологизация – одно из самых перспективных направлений развития человечества.

Тут правда, может возникнуть вполне законный вопрос. Да, экология, и, в частности, защита животных – это очень важные и полезные вещи, в их пользу можно привести и рациональные и эмоциональные аргументы. Но почему мы должны говорить об экологической проблематике на языке этики, которая этой проблемам изначально чужда и которая традиционно касается межчеловеческих отношений? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на контекст: такие вопросы можно поставить отнюдь не только по отношению к экологии. Об этике начинаю говорить применительно к проблемам, которые еще лет 100 назад никто бы не назвал моральными.

 

Этический империализм

 

В социальных науках есть понятие «экономического империализма» – то есть экспансии экономических (и прежде всего экономико‑ математических) научных методов в смежные области, например демографию или политологию. Аналогично, сегодня можно говорить об «этическом империализме» – экспансии этики на темы и вопросы, для нее совершенно новые. Параллельно тому, как в сфере морали происходит расширение сообщества «своих», в сфере этики – то есть моральной рефлексии – происходит расширения круга вопросов, подпадающих под ее компетенцию. Начиная со второй половины ХХ века этику на Западе – а вслед за Западом и в других концах Земли – пытаются приспособить для решения самых разных проблем – от экологии до политики, от медицины до правосудия.

«Этический империализм» проявляется в том числе и в «экспансии» академической этики. Как известно, в узком смысле этикой называется занимающийся моралью раздел философии, в университетах существуют кафедры этики, есть и другие аналогичные научные институции – и вот, начиная примерно с последней четверти ХХ веке на западе – и прежде всего в США – профессора этики взялись заниматься самыми разнообразными вопросами повседневной жизни, берясь вырабатывать принципы этического регулирования самых разнообразных общественных сфер – начиная, прежде всего с медицины и заканчивая атомной энергетикой. Это беспредельное расширение сферы действия научной этики получило наименование «прикладной этики».

Приоритетной областью применения прикладной этики является медицина, и это не случайно: общим местом моральных принципов во все времена является защита жизни и достоинства индивида от агрессивных посягательств его «близких» – мораль есть прежде всего взаимное обязательство людей не посягать на жизнь и интересы друг друга. Между тем, именно в медицине возникает постоянная – но при этом контролируемая обществом опасность для жизни, и соответственно встают вопросы, которые можно назвать моральными – в том смысле, что они затрагивают обязательства людей по сохранению жизни «ближних». Прикладная этика чувствует себя как «рыба в воде» в таких вопросах как аборты, эвтаназия, отключение больных от аппаратов искусственного дыхания, финансовые ограничения на оказание медицинской помощи, медицинские и биологические эксперименты над живыми существами, сокрытие информации врачами от больных, смертная казнь – везде, где в опасности оказывается человеческая жизнь и где встает вопрос, какие усилия обязательно предпринять для ее спасения. Поскольку человеческая жизнь имеет неопределенную и стремящуюся к бесконечности ценность, постольку связанные с ней вопросы часто уходят от чисто коммерческого, рутинного решения, связанного с обменом равных ценностей и требуют именно этического регулирования.

Второй по значимости темой прикладной этики является экология и это столь же закономерно: как и медицина, экология ставит вопрос о человеческой жизни и здоровье и соответственно, об обязательствах жертвовать чем‑ то ради их сохранения. Л. В. Коновалова, ведущий отечественный специалист по западной прикладной этике констатирует: прикладная этика возникает там, где возникает «опасность для жизни и страх смерти».[35]

Но этику пытаются прикладывать и к другим сферам цивилизации, прекрасным примером чего может служить книга американского философа Иена Барбура «Этика в век технологий». В ней говорится о возникающих моральных коллизиях в самых разных «отраслях народного хозяйства» – от производства продовольствия до энергетики, соответственно речь идет о необходимости спасения людей от голода, о том, что энергетика должна быть экологичной и быть ориентированной на устойчивое развитие – короче говоря, о «борьбе за все хорошее и против всего плохого» во всех сегментах экономики и общественной жизни.[36]

 

Этика для организаций

 

Разумеется, решение всех подобных вопросов – например, безопасности атомной энергетики – не находится в ведение отдельных людей, скорее это в компетенции правительств, корпораций и других «коллективных субъектов». Но современных моралистов это не останавливает: одним из проявлений «этического империализма» в последние десятилетия стало возникновение так называемой «институциональной этики» – то есть попыток этики вырабатывать принципы деятельности уже не для людей, а для организаций. Соответственно, в обороте появились также термины как «этика организаций», «этика профессий», «этика компаний», «этика институтов», «этика технологий» и т. д.

При этом, этика такого рода перестала только уделом профессоров этики и профессиональных философов, пытающихся совать нос в чужие дела. Нет, этика превратилась в своеобразную мини‑ индустрию, входящую в качестве составной части в многие другие виды деятельности. Возникли «этические комитеты» и «комиссии по этике» – прежде всего они возникают при медицинских учреждениях, но также при парламентах, при союзах журналистов, при религиозных организациях, при советах директоров компаний – можно, например, привести из российской практики, что комитет по этике есть при совете директоров корпорации «Система», при Московской патриархии существует Церковно‑ общественный совет по биомедицинской этике, а при Государственной думе имеется Комиссия по депутатской этике. Возникло понятие «этического аудита», который могут проводить специализирующиеся на нем консалтинговые компании.

Этика стала частью профессионального образования. Английский социолог Гай Стэндинг констатирует: одна из распространенных сегодня форм «обучении ради работы» – это освоение норм этики. «Врачам, архитекторам и работникам некоторых других специальностей приходится овладевать профессиональной этикой. Такая практика распространяется и на другие профессии и может стать обязательной – или, при благоприятном стечении обстоятельств, частью глобальной системы сертификации».[37]

Возникает тесный синтез этики с психологией, недаром многие известные психологи ХХ века – Фрейд, Фромм, Франкл и т. д. – были также и великими моралистами, и скажем Эрих Фромм выдвинул проект «гуманистической этики», а юнгианец Эрих Нойманн – «новой этики». Здесь, опять же, нет ничего удивительного – развитие психоанализа не могло не показать, что многие так называемые психологические проблемы являются одновременно проблемами моральными и наоборот, и решать их приходится «двуедиными» методами.

Массовым стало написание так называемых «этических кодексов», которыми сегодня обзаводятся и частные компании, и общественные, спортивные, профессиональные организации – например, выражение «этический кодекс FIFA» сегодня на слуху у любого футбольного болельщика. При этом далеко не все вопросы, освещаемые в этих кодексах можно назвать моральными в традиционном смысле слова, но как уже говорилось выше, когда мораль фиксируется, она редко выступает в чистом виде – скорее, речь идет о новой версии синтеза морали с политической, юридической деловой и организационной проблематикой. В этических кодексах может, например, регламентироваться доступ к конфиденциальной информации, запрещаться использование служебного положения для личного обогащения, а заодно – запрещается иметь дело с партнерами, связь с которыми именно в «моральном» смысле опасна для репутации – например, компаниями, использующими детский труд или замещенными в производстве наркотиков; такого рода моральные ограничения например является базовым принципом так называемых «исламских» банков, по образцу которых недавно было предложено создавать «православные банки».

Этикой как особой темой вынуждены сегодня заниматься юристы, аудиторы, бухгалтеры, журналисты, медики, психологи, священники, руководители корпораций, специалисты по PR и т. д. Многое в этом вопросе может вызывать вопросы – порою корпоративная этика включает в себя элементы сговора против публики. В России про корпоративную этику чаще всего вспоминают в связи с требованием безусловной лояльности сотрудников корпорации к ее руководству и с запретом сообщать во вне информацию о негативных сторонах деятельности корпорации. Но, мораль всегда предполагает круг «своих», и более узкий круг со своей внутренней моралью вполне закономерно вступает в конфликт с моралью более широкого сообщества.

Институциональная этика резко отличается от «человеческой»» и тем более традиционной, что можно увидеть из перечня ее особенностей, который с редкой для этической литературы откровенностью предложила эстонский философ Ниеле Васильевене. По ее мнению, возникающая на наших глазах новая парадигма этики обладает следующими особенностями:

1) Ответственность переносится с индивида на организации, «субъект морали – организация».

2) Меняется отношение к героизму – героизм оказывается нужным только тогда, когда проблемы не решаются в ходе нормального функционирования институтов.

3) Происходит отказ от романтизации конфликта между должным и сущим.

4) Из знания фактов можно вывести представление о должном и требуемом – хотя многие моральные философы прошлого считают что это невозможно.

5) Происходит отказ от свободы выбора в случае наличия норм и стандартов– «только это может гарантировать овладение риском хотя бы в определенной степени».[38]

«Откровенность» Н. Васильевене позволяет увидеть, что этика сегодня может быть рассмотрена как еще один костыль для рационального и добросовестного администрирования, как просто некая идеология для хорошей работы аппарата.

Поскольку сегодня разговоры о морали вынуждены касаться вопросов, никогда не являвшихся собственно моральными, в этической литературе вводится особые термины: микро‑, мезо– и макромораль.[39] Если микромораль касалась отношений людей со своим ближайшим окружением, родственниками и соседями, мезомораль касается взаимосвязи институтов и организаций, включая и национальные государства, то макромораль трактует вопросы ответственности перед человечеством в целом, включая прошлые и будущие поколения. Как можно легко понять, традиционная мораль была исключительно «микроморалью», но теперь сфера морали разрослась и дифференцировалась, захватив новые области.

В сфере институциональной этики мы наблюдаем очень интересный и новаторский для новейшей западной истории процесс: возникает довольно мощная промежуточная, «буферная» зона между этикой и правом – зона смешения обеих духовных форм. Если традиционная мораль воплощалась, в неписанных и не всегда четко формулируемых человеческих представлениях, то сейчас на наших глазах возникает «Мораль 2.0.»– совокупность писанных и тщательно разработанных этических норм, которые, однако, не обладают той же степенью репрессивной обязательностью, что и право. Этот же процесс можно назвать и разрастанием Права, появлением «права 2.0.», базирующегося на необязательных, рекомендательных рамочных нормах. Моральные и правовые нормы гибко переходят друг в друга: тот же сам этический кодекс может действительно иметь только «моральное» значение, но может приобрести характер внутреннего нормативного документа корпорации, которому обязаны следовать все ее сотрудники. По мере того, как мир становится все более сложным гибким и изменчивым, по мере того, как в ряде случаев общество отказывается от жестоких репрессий, гибкость должны приобретать и правовые нормы, и все большее значение приобретают нормы рекомендательные диспозитивные, рамочные – а значит расширяется сфера существования институциональной этики.

 

Отрыв этики от морали

 

Расплатой за «этический империализм» является очень любопытное явление: этика отрывается от морали. Ведь когда говорят о морали, имеют в виду повседневные, усвоенные людьми представления, в основе которых лежат спонтанные эмоциональные реакции людей на различные жизненные ситуации. Корпоративная этика, биомедицинская этика, профессиональная этика касается слишком сложных и умозрительных вопросов, чтобы по поводу них могли существовать «спонтанные реакции».

Мораль «внеинституциональна, между тем этика начинает выстраивать все более сложные институты.

Мораль связана с феноменом «интериоризации» – когда представления о правилах отношений с людьми в процессе воспитания крепко усваиваются, становятся внутренними структурами психики, врастают в подсознание – именно благодаря этому возникает голос совести, между тем, как опору на совесть философы считают важнейшей особенностью западной морали. Но прикладная и институциональная этики могут быть предметом профессионального образования, изучения, разработки – но они просто не успевают быть «интериоризированы», они редко становятся инстинктом. Именно тут оказывается актуальным мнение английского философа Майкла Оутшота что моральная рефлексия грозит иссушить моральные чувства.[46] С ним согласен и А. П. Назаретян, считающий что по мере исторического развития альтруистические чувства уменьшают интенсивность.[47]

Это закономерно, поскольку «этический империализм» возникает в условиях, когда распадается социальная база традиционной морали – небольшая, в идеале сельская община. Мораль как система взаимных межчеловеческих обязательств «хорошо себя чувствует» в сравнительно небольших, слабо меняющихся по составу человеческих коллективах, где соседи живут более или менее на глазах друг у друга и где активны личностные отношения между людьми. По мере того, как община заменяется городской цивилизацией с атомизированными гражданами, живые межличные отношения заменяются институционализированными, чахнет и мораль в обычном смысле этого слова – но зато расцветает активно институционализируемая и формализуемая этика.

Можно поразмышлять о возникающих в связи с этим опасностях – в конце концов, тяжелый опыт ХХ века, опыт нацизма и коммунизма отчасти показали и то, что институты сами по себе могут вырождаться, или не получать желаемого качества если не опираются на ценности, представления и убеждения отдельных людей – на этом, в частности, настаивал известный экономист‑ институционалист Дуглас Норт.[48]

Но именно для предотвращения этих опасностей в современном западном обществе пытаются разрабатывать институциональные проблеме в форме проблем этических.

Когда современная культура излагает проблематику деятельности крупных корпораций или институтов на языке этики, она фактически проецирует понятийный аппарат и ассоциативные связи, выработанные для описания межличностных отношений в небольших коллективах на куда более масштабные, институционализированные, безличные отношения. Необходимость такого проецирования возникает после столкновения индивидуального человеческого сознания со сложными умозрительными проблемами, к которым человек пытается выработать живое, личностное отношение. Категории «макроморали» возникают из экспансии языка микроморали на несвойственные ей области, и расплатой за это конечно может быть и излишняя антропоморфизация социальных отношений, и неточность выражений, и избыточная эмоциональность общественных дискуссий.

Пытаясь регулировать деятельность институтов, этика, конечно, несет на себе черты своего происхождения на микроуровне, и особенно явно это видно на ранних попытках создания макроморали – например, толстовстве. Социальное учение Льва Толстого можно было бы считать именно попыткой разработки институциональной этики (мезо– и макроморали), то есть учения о регулировании всех сторон общественной жизни на базе этических принципов. Такое грубое замыкание микро– и макроуровня привело к тому, что Толстой просто отрицал многие социальные явления, не имеющие отношения к жизни «простого человека» – искусство вообще «упразднялось», а наука должна была перейти от вопросов космических к бытовым. Впрочем, современная макроэтика ушла от Толстого не очень далеко, требуя от экономики борьбы с голодом и неравенством.

Но для этого есть свои резоны. Л. В. Коновалова считает, что возникновение прикладной этики объясняется процессом гуманизации человеческого общества и пониманием ценностей индивидуально‑ личностного характера.[49] Получается, что поскольку ценности низового, индивидуального уровня приобретают больший вес и значимость, их проецируют на более высокие, коллективные уровни.

В этих новых условиях и этика и даже мораль начинают активно использоваться в самой разной публичной пропаганде – и в пользу экологии, и ради помощи беженцам и по иным публичным вопросам. Традиционная мораль не забывается, наоборот – она «гальванизируется», используясь в качестве пропагандистского ресурса – пиетет, испытываемый людьми перед традиционными моральными ценностями активно эксплуатируется любой идеологией. Например, традиции аскетической морали сегодня актуализированы во имя критики потребительского общества – но опять же, не ради самой критики, а для того, чтобы идея самоограничения потребления помогла бы решению экологических задач. Вообще сфера экологии часто оказывается местом реванша традиционных этических концепций – поскольку именно экологическую проблематику можно истолковать как демонстрацию краха и «безблагодатности» современной, цивилизации. Природа мистически одухотворяется именно для того, чтобы придать ей статус личности, по отношению к которой становятся возможными этические обязательства: мистика оказывается инструментом, с помощью которой экологию сближают с этикой.

И тут же мы видим, как этика становится инструментом решения глобальных проблем через внедрение эмоционального, спонтанного отношения к ним. В этом смысле этика выполняет ту же функцию, что и экологический алармизм – это попытки при разговоре о глобальных проблемах пробиться к эмоциональной сфере людей.

Благодаря описанию проблематики регулирования деятельности институтов на языке этики эта сфера становится более понятной для простого гражданина, простого избирателя – она становится более прочно связанной с эмоциональным фундаментом психики, таким образом, мораль выполняет популяризаторскую функции, и одновременно функцию инструмента манипуляции. Когда тому или иному подходу к решению социальных проблем приписывается моральная значимость, это автоматически является маркером‑ указателем для человеческих эмоций. Этическая пропаганда становится эмоциональной гимнастикой и эмоциональной инженерией, – не просто характерной для любой пропаганды «игрой на чувствах», но призывом к выработке определенных чувств.

Таким образом, в связи с институциональным развитием общества мораль меняет свои функции. С одной стороны мораль как де‑ факто взаимное страхование членов общества на случай несчастий отмирает по мере того, как эту функцию берет на себя общество: не требуется моральный долг детей перед родителями (основа традиционной китайской этики) если есть пенсионные системы и приюты – то есть институты подменяют мораль. Но мораль – «убеждения» – может быть основой для хорошей работы самих институтов!

 

Безответная ответственность

 

Мораль базируется на взаимности: это взаимная готовность людей помогать друг другу и воздерживаться от агрессии. Там где речь идет об институтах и организациях, о взаимоотношениях индивидов институтами или индивидов с обществом об уникальных или монопольных институтах – там с соблюдением принципов взаимности возникают большие трудности. Правительство или и крупная корпорация должны соблюдать этические принципы – но вовсе не потому, что рассчитывают на аналогичный ответ от своих партнеров, тем более, что, может статься, равноценных партнеров может просто не найтись. Если правительство берет на себя моральные обязательства по отношению к гражданину – то это не потому, что оно рассчитывает на такие же встречные обязательства. Пациент не может нести по отношению к врачу те же этические обязательства, что и врач по отношению к нему, тем более гражданин не должен также думать о своих этических обязательствах перед корпорациями.

Соответственно, институциональная этика, и все ее разновидности – корпоративная этика, профессиональная этика, биомедицинская этика – становятся скорее этикой одностороннего действия, в отличие от традиционной морали, базирующейся на взаимных обязательств всех перед всеми.

К этому же результату – появлению односторонних моральных действий, не предполагающих взаимности – приводит и другая, упомянутая выше тенденция – расширение круга «близких» до планетарных масштабов. Это приводит к тому, что в различные – экономические, политические, и, среди прочего, моральные отношения вступают чрезвычайно разнородные части человеческого общества, в том числе и различающиеся по своим возможностям и ресурсам – богатые и бедные страны, миллиардеры и нищие, гигантские корпорации и захолустные деревни. Современный экономический рост увеличивает неравенство, что, в свою очередь создает еще большее разнородность элементов, находящихся в социальном взаимодействии. Моральные последствия этого заключаются в том, что все больше возникает случаев филантропии, благотворительности, социальной помощи, осуществляемой сильными и богатыми в отношении слабых и бедных без надежды на взаимность, и на то, что в тяжелую минуту слабые придут к ним на помощь – хотя бы потому, что у бедных нет возможностей для оказания ощутимой ответной помощи, а вот претензии к богатым есть.

Когда запад помогает африканским странам продовольствием, когда Билл Гейтс принимает благотворительные программы в отношении Африки, когда российский врач Лиза Глинка лечит бездомных – мы видим подчеркнуто односторонние благодеяния, не предполагающие, что Гейтс и африканские дети, Глинка и российские бездомные связаны сетью взаимных обязательств.

Золотое правило этики – поступать с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой – предполагает равенство возможностей и потребностей обеих сторон. Во взаимоотношениях миллиардеров с иностранными нищими, правительств с гражданами, организаций с индивидами золотое правило действовать не может. Понимая это, американский социолог Амитай Этциони попытался дать новую формулировку золотого правила, в котором бы взаимоотношение человека и общества выглядели бы как взаимоотношения равных сторон. В формулировке Этциони новое золотое правило звучит так: «Уважай и поддерживай нравственный порядок в обществе, если хочешь чтобы общество уважало и поддерживало твою независимость».[50] Тем самым, Этциони констатировал, что центр тяжести этической проблематики переместился со взаимоотношений между людьми к взаимоотношениям человека к социальной, институциональной среде. Сам по себе выдвинутый Этциони принцип конечно возражений не вызывает, но очевидно, что он пытается влить новое содержание в старую форму – создать иллюзию, что речь идет о взаимных обязательствах двух сторон, хотя на деле речь идет об односторонней ответственности индивида и отдаленных последствиях его действий.

Таким образом, мы видим, что этика постепенно приобретает черты односторонности – вопреки тому, что в прошлом мораль всегда предполагала взаимность, и часто имела характер просто «взаимного страхования» членов сообщества от эксцессов и жизненных несчастий, вопреки тому, что как сказал американский философ Леон Фуллер, «всякое понятие долга неявно содержит понятие взаимности».[51] Сегодня любимым словом философов‑ этиков становится не «долг», а «ответственность» – и различие зачастую состоит именно в том, что ответственность несет только одна сторона, не предполагая взаимной ответственности партнера – да и какой взаимной ответственности в буквальном смысле слово можно ожидать от природы или от будущих, еще не родившихся поколений?

Эту тенденцию к нарастанию односторонних моральных обязательств можно было бы назвать «анизотропизацией» морали. В физике антизотропией называется ситуация, когда движение в одном направлении обладает другими свойствами, чем движение в другом, например противоположном. Анизотропия морали означает появление все большего числа ситуаций, требующего от моральных людей односторонних действий, не предполагающих что облагодетельствованный будет находится с тобой в одной «системе взаимопомощи». В некотором смысле «анизотропизацию можно считать евангелизацией человеческих отношений, или даже говорить, что анизотропизация была предсказана Евангелиями – поскольку Евангелия требовали благодеяний без надежды на награду и даже любви к врагам. Хотя, разумеется, духовный христианин вряд ли узнает в современной благотворительности евангельские черты – поскольку «отсутствие надежды на награду» вытекает не из высоких духовных качеств благодетеля, а из‑ за того, что нищему нечем отплатить. Но тем прочнее базис односторонности в современной морали. Можно также вспомнить теорию, выдвинутую в 1920‑ х годах советским юристом Е. Б. Пашукнанисом, в соответствие с которым в современном обществе в основе экономики лежит обмен, и моральный долг есть по сути тоже форма обмена – но поскольку при коммунизме отомрет обмен, то и отомрет и мораль.[52] Мы, однако и до достижения коммунизма сталкиваемся со сходным явлением – и это приводит не столько к отмиранию морали, сколько к возникновению особой «односторонней» этики.

Возникают люди, которых можно в зависимости от ситуации назвать не субъектами, но объектами, и даже потребителями моральных действий. И это не только бедняки, получающие помощь от филантропов, но и скажем пациенты, являющиеся «потребителями» благ, вытекающих из существования медицинской этики, или клиенты адвокатов, соответственно являющиеся «потребителями» профессиональной адвокатской этики. На этом фоне очень характерна выдвинутая Гансом Йонасом концепция «тотальной ответственности», которая должна стать основой этики будущего, требующая от людей быть ответственными за выживание человечества. По мнению Йонаса в старой этике примером тотальной ответственности является ответственность родителей перед детьми – это единственный элемент старой морали, не базирующийся на принципе взаимности.[53] Ответственность – не взаимное отношение, люди должны проявлять заботу о будущем не ожидая благодарности подобно родителям, и ребенок – это «протообъект ответственности».[54]

Разумеется, отсутствие ответных моральных обязательств не означает, что «потребитель этических действий» не дает на них никакого ответа. Бедняк, получивший помощь от правительства иностранного государства, может быть благодарным, или, наоборот, считать помощь недостаточной и требовать большего, или считать филантропию лицемерной маскировкой несправедливого устройства общества, он даже может брать на себя обязательства в лучшие времена помочь какому‑ то третьему лицу – но что он точно не будет и не захочет делать – это в другое время оказать аналогичную помощь самому иностранному правительству. И именно в этом суть анизотропизации морали.

 

Мораль своими руками

 

Этический империализм представляет собой совокупности попыток рационально проектировать этические нормы, и в этом качестве он играет роль «вершины айсберга», по отношению к более общему феномену моральной эволюции, который можно было бы назвать «конструктивизацией» морали. Суть конструктивизации заключается в том, что моральные нормы становиться возможным конструировать, искусственно разрабатывать и целенаправленно вводить. Сконструированная мораль по своему смыслу противоположна традиционной. Нормы традиционной морали передаются из поколение в поколение по наследству как эманацию неких авторитетных, но едва ли не потусторонних источников‑ предков, Бога, религиозных авторитетов и т. д. Происхождение морали в этом случае таинственно и не подлежит обсуждению. Конструктивизированая мораль возникает на глазах у людей либо как продукт договоренности между ними, либо как решение неких властных инстанций.

Разумеется, публичное обсуждение морали одновременно является обсуждением сразу и других вопросов – политических, деловых, экологических, поэтому конструктивизация морали порождает новые синтезы морального и неморального – но сам по себе такой синтез ничего нового не содержит.

Конструктивизация морали означает появление трех новых феноменов в сфере нравственности: рост прозрачности процесса возникновения моральных норм, появление рукотворных, искусственных норм и учащение появления моральных инноваций.

Самым ярким проявлением конструтивизации морали являются многие моральные новации, идущие из США – такие как политкорректность со всеми своими производными – преодолением отвращения к сексуальным меньшинствам и т. д. Политкорректность – во многом политический принцип, но этот принцип показал, что может спускаться до уровня бытового поведения, до текущих представлений людей о должном и недолжном в окружающем мире.

Сюда же примыкают различные существующие в США писаные и неписанные правила сексуального поведения, затрудняющие процесс ухаживания и домогательств мужчин к женщинам – здесь мы имеем тот случай, когда внешним источником изменения морали становится право, судебная практика, дисциплинарная практика корпораций и высших учебных заведений – но все эти нормативные области перемешаны с моралью и человеческими представлениями о должном.

Другой, менее яркий, но зато более старый пример конструктивизации морали – деятельность утопических и анархистских коммун, члены которых договаривались между собой придерживаться определенных этических правил. Вообще, секты, пытающиеся установить некие особые этические отношения в своей среде, несомненно были маленькими прорывами в деле конструктивизации морали – несмотря на то, что сама мораль, которую они создавали по своему содержанию была во много традиционна или по крайней мере включала традиционные элементы. В этом парадокс всякой традиции – любая чрезмерность усилий в ее соблюдении разрушает ее естественность, создавая модернистское отношение к ней как объекту произвольного манипулирования со стороны автономного субъекта. Именно поэтому деятельность церкви, которая пытается отвечать вызовам времени в сфере морали, и разрабатывать ответы на встающие вопросы – как христианин должен относиться к новым явлением жизни, скажем, к противозачаточным средствам – по сути тоже представляет собою феномен конструктивизации морали, хотя и базирующийся на традиционном содержании.

Когда психологи обсуждают идею морали, они обычно выдвигают важное для них понятие «интериоризации» – то есть превращения моральных представлений в, бессознательные. Интериоризации противоположна идея экстериоризации – переходу моральных убеждений в фазу осознания и обсуждения. Историю морали – как для цивилизации, так и отдельной личности – можно представить как чередование стадий интериоризации и экстериоризации. Всякая моральная революция – например возникновение христианства – означает экстериоризацию, публичное обсуждение моральных норм, после чего следуют время интериоризации – когда бесспорные нормы внедряются в человеческие умы. Идея конструктивизации означает фазу экстериоризации – причем перманентной, не предполагающей в ближайшей перспективе своего окончания.

Самым ярким отражением конструктивизации морали в философии стала теория «этики дискурса» знаменитого немецкого философа Юргена Хабермаса. В предельно упрощенной форме суть этой теории можно изложить примерно так: на высшей ступени развития этики, до которой сегодня может дорасти общество, моральные нормы будут такими, о каких люди смогут между собой договориться. Термин «дискурс» в толковании Хабермаса означает пронизывающую общество систему коммуникаций, позволяющую постоянно всем участвовать в коллективной дискуссии и, соответственно, выработке коллективных моральных норм. Исходным моральным принципом, базовой заповедью этой морали будет не «не убий» и не «возлюби ближнего», а готовность участвовать в переговорах, в коммуникации, в коллективной выработке этих моральных норм – каковы бы они ни были. По словам Хабермаса, этика дискурса «не предполагает никаких содержательных ориентиров, но только процедуру».[55]

Впрочем, процедура не так уж и бессодержательна, как может показаться на первый взгляд – на это обращает внимание единомышленник Хабермаса Карл Отто Апель: по его словам, один тот факт, что люди готовы к переговорам означает, что они признают друг друга как личности и стремятся к взаимопониманию – а это уже очень много, это и есть «догма», или, как выражается сам Апель, «коммуникативное априори» новой этики.[56]

Конструктивизация морали чрезвычайно гармонирует с демократизацией политической жизни – также, как и законодательные нормы, моральные нормы становятся предметом обсуждения, и также как в ходе выборов происходит переучреждение государства, так и моральный дискурс требует пересоздания моральных норм с нуля.

У идеи этического дискурса есть некоторые странные черты. С одной стороны, она предполагает возможность для человечества сколь угодно сильно измениться. Именно поэтому в глазах традиционалиста это нигилистическая этика, покушающаяся на святыни – как сказал Хабермас «все содержания, сколь бы фундаментальные нормы ими не затрагивались, нужно поставить в зависимость от реальных дискурсов»[57] – то есть любую фундаментальную норму можно обсуждать. Б. В. Марков, комментируя теорию Хабермаса, говорит что мораль оказывается «блуждающей, спонтанной, сингулярной, свободно возникающей в одних случаях и исчезающей в других».[58] Если обязывающих авторитетных традиций не существует, если мы можем установить какие угодно новые моральные нормы «с нуля» – значит завтра мы сколь угодно по другому изменим свой образ жизни. Такая гибкость вполне соответствует эпохе быстрого развития. Именно поэтому А. П. Назаретян считает что условием выживания цивилизации является замена авторитарных форм морали на критическую мораль – так как «в быстро усложняющемся мире ограничительный авторитет делает человека беспомощным перед лицом новых проблем и неспособным принимать адекватные решения».[59]

Однако, на эту гибкость накладывается одно важное ограничение: она достигается только при наличии договоренности об изменениях с другими людьми, а этого достичь бывает не так уж и просто. Мы можем стать кем угодно – но только вместе с другими.

На практике все это означает, что содержанием «этического дискурса», то есть охватывающих общество дискуссий на моральные темы должны быть – и действительно бывают – дискуссии между новаторами и консерваторами, между сторонниками изменений в нормативном поле, и противниками, прикрывающимися обычно идеологией моральной традиции.

Идея совместного изменения человечества указывает нам еще на одну тенденцию, характеризующую эволюцию моральной сферы на современном этапе – ее можно было бы назвать «трансгуманизацией» морали.

 

Все изменимся

 

Трансгуманизмом, как известно, называют идеологию «активного ожидания» тех изменений, которые должны произойти с человеческой телесностью под влиянием развития технологий – начиная от вмешательства в человеческий геном и заканчивая заменой человеческих органов электронными аналогами. Трансгуманизация морали предполагает те изменения, которые возникают в моральной сфере в присутствии «трансгуманистической перспективы» человечества – то есть это насыщение моральной сферы трансгуманистической проблематикой.

Важность этой проблематики для моральной сферы – ее «моральная релевантность» – объясняется тем, что в основе морали в разные времена у разных народов лежит защита личности человека от агрессивных посягательств, и в том числе защита человеческой жизни. Быть моральным значит признавать абсолютную ценность человека. Из этого вытекает два очень значимых последствия.

Прежде всего, моральные нормы часто призваны мобилизовать сообщества на помощь находящемуся в опасности члену. Но идея спасения жизни человека, доведенная до своего логического предела есть требование достижения бессмертия и победы над смертью. Между тем, требование техногенного бессмертия есть один из важнейших пунктов трансгуманистической программы.[60] Таким образом, трансгуманизм в своих наиболее крайних и утопических претензиях оказывается не более, чем радикализацией заложенных в морали идеи помощи ближнему. Если мы должны защищать и спасать своих ближних, мы должны защищать их и от грозящей каждому из них смерти.

В этой связи очень любопытна позиция французского философа Алена Бадью, заявляющего, что этика должна быть построена с точки рения бессмертного человека. Бадью говорит, что поскольку страшные катастрофы – такие как нацизм – могут низвести человека до уровня недостойного уважения животного, то стойкость перед лицом таких несчастий дают нам идеал неуязвимого, бессмертного человека, «обособляющегося «хищном потоке жизни».[61] Разумеется, Бадью не имел ввиду буквально медико‑ биологический аспекты бессмертия, но он, по крайней мере, указывает на идеал изолированного, защищенного от несчастий и смерти человека как этический идеал – а биотехнологии и трансгуманизм как идеология биотехнологической революции как раз и стремятся подойти к этому идеалу как можно ближе. Именно поэтому рассуждения Бадью напоминают рассуждения российских сторонников Николая Федорова о том, что зло – это то, что мешает человеку стать бессмертным. И, в конце концов именно в бессмертии и возможности обособиться от окружающего мира есть радикальная реализация столь важной для современной цивилизации ценности как ценности индивидуальности. На этом фоне некоторые современные исследователи даже готовы признать важное «биоэтическое» значение религиозной веры в бессмертие души – пусть она наивна, но в доступной для людей форме она способствует самосохранению и воспроизводству разума, она как и мораль формирует у людей «разумосохраняющие установки».[62]

 

Ребенок, наблюдающий рождение нового человека. Сальвадор Дали

 

Однако, гораздо чаще трансгуманизм выступает не столько как радикализация этики, сколько как вызов для нее. Мораль защищает человека, между тем, как трансгуманизм предполагает смелое и активное вмешательство в его природу. На повестке дня встает вопрос о границе человека, которая – ввиду идеи «неприкосновенности личности» – охраняется этикой и которая нарушается технологиями, «освящаемыми» трансгуманизмом. Другое дело, что человек может сам, добровольно, соблазняясь некими обещаемыми ему благами – здоровьем, или даже бессмертием – согласиться на вмешательство в собственную природу, и это порождает дилемму между двумя равно важными этическими принципами – защитой человека и его свободой.

Как и все явления в сфере морали, эта коллизия не нова, но только чрезвычайно обострена современными научными достижениями. Вообще же проблема права на вмешательство в человеческую природу стара как мир, и можно например вспомнить такие сложные ситуации как самоубийство, наркомания, или сектантство. Во всех этих случаях, человек сам свободно предпринимает такие действия по отношению к самому себе, какие его ближними воспринимаются как губительные, и от которых они, руководствуясь моральным императивами, хотели бы его защитить – вопреки его собственному свободному волеизъявлению.

Простого решения для этой коллизии не существует, однако очевидно, что всякий раз, когда общество будет сталкиваться с вопросами такого рода, между принципами спасения и свободы будет достигаться тот или иной компромисс. Этот компромисс будет представлять собой некие предположительно выводимые из базовых моральных принципов нечеткие рамки, внутри которых человек будет «иметь право» менять свою природу, но отступление за которые будет требовать от окружающих «мобилизации» чтобы спасти вредящего себя члена общества.

Однако, в тех случаях когда предполагаемые изменения человеческой природы будут вполне соответствовать предполагаемым (или нащупываемым) рамкам дозволенного, само изменение может быть не только позволительным, но и необходимым – постольку, поскольку помощь человеку для облегчения его участи и избавления от страдания есть одна из важнейших задач морали во все времена.

Многие мыслители ХХ века обратили внимание, что в морали существуют два «этажа»: мораль «первого уровня» защищает человека от злобы его ближних и других несчастий, но мораль второго уровня ставит вопрос о его обязательствах собственного совершенствования, об обязанности перед самим собой и другими изменяться к лучшему. В этом ключе Эрих Фромм выдвинул концепцию «гуманистической этики», [63] а Леон Фуллер – «этики стремления»[64] – в обоих случаях речь идет об обязанности человека становится лучше. Кстати, еще в начале ХХ века русский философ Семен Франк выдвинул концепцию «этики любви к дальнему»– то есть этики, ставящей в качестве приоритетной ценности служение далеким идеалам вопреки «мелким добродетелям».[65]

Изучая генеалогию подобных концепций мы видим и стремление всех сторонников мировых религий распространять свою веру для спасения неверных, и стремление филантропов изменять образ жизни окружающих людей и просвещать их, то есть в сущности менять человеческую природу в ее социальном и культурном аспектах. XXI век привносит в эту моральную обязанность улучшать чужую жизнь новшество: расширяется число сторон человеческой природы, которые могут быть подвержены улучшениям и изменениям – уже стоит вопрос о распространении интернета, дешевых компьютеров и биотуалетов в беднейших странах. Ну а трансгуманизм привносит сюда биомедицнский аспект – что, кроме прочего означает, что проблематика по своим основаниям старой как мир фроммовской «гуманистчиеской этики» начинает сливаться с проблематикой прикладной, и в частности биомедицинской этики.

Важно, что изменять человеческую природу можно только в приемлемых рамках, и эти рамки есть результат некой договоренности, конвенции, «общественного договора», возникающего в обществе и касающегося всех его членов. Это означает вызревание оригинального – древнего, но никогда не формулируемого открыто – морального принципа: человек может и должен изменяться, может и должен менять свою природу к лучшему – но изменятся только вместе и одновременно со своими близкими и в пределах, приемлемых для них всех.

 

Амнистия отклонений

 

Одним из самых резонансных споров, отражающих борьбу традиционной и современной, «профанной» морали является вопрос о дискредитации сексуальных меньшинств, в России, в частности, проявившийся в острой дискуссии о разрешении гей‑ парадов. Защита гомосексуализма опирается часто на тот аргумент, что, несмотря на возникающую у многих спонтанную негативную реакцию на гомосексуалистов, мы не можем усмотреть в них никакой рациональной опасности, а значит, их дискредитация не может вытекать из базовых этических принципов защиты человека и сохранения человеческой жизни. Однако, такие рассуждения могут быть убедительными только для носителя «профанной», «дискурсивной» морали, которая предполагает, что этика может быть рационализирована, и таким образом оторвана от чувства отвращения, которое, согласно мнению ученых‑ эволюционистов, является одним из фундаментальных источников нравственности.[66] Появление и успех таких подходов свидетельствует о том, что со временем жестких моральных предписаний становится меньше, и развитые нормативные системы, в которых мораль находилась в смешении с этикетом, религией и политикой постепенно заменяются компактной системой базовых принципов, на базе которых выстраиваются другие системы – тоже обширные, но уже более гибкие, меняющиеся по мере их применения.

В частности, это означает, что постепенно отменяется дискредитация отклонений от нормы, которые могут вызывать спонтанное моральное негодование, но при их рациональном обсуждении с точки зрения базовых моральных принципов оказываются вполне безвредными и допустимыми. Одной из важных тенденций развития морали в последнее время является декриминализация отклонений от нормы, что в частности, проявляется в реабилитации различных меньшинств, а также в «отступлении» морали из сферы сексуального: сексуальность все в меньшей степени начинает регулироваться сексуальными нормами. Секс становится внеморальным, а мораль асексуальной.

В реабилитации меньшинств и снисходительном отношении к сексуальным вольностям можно увидеть, в том числе и одно из последствий трансгуманизации морали – ибо всякое отклонение от нормы может быть рассмотрено как эксперимент над человеческой природой. Человеческой телесность, и человеческим образом жизни, и, в частности, гомосексуализм, равно как также вызывающий отвращение у многих пирсинг может считать одним из возможных экспериментов над телом, естественным в эпоху, когда на повестке дня стоят пластическая хирургия, вмешательство в геном и дарование человеку техногенного бессмертия.

«Реабилитацию» отклонений от нормы можно рассматривать как последствие торжества концепции «новой этики», предложенной юнгианцем Эрихом Нойманном.[67] По Нойманну, «старая этика» требовала, чтобы человек выделял в своей личности «доброе начало», а все «злые» стороны своей психики старался вытеснить и подавить, что чревато неврозами и демонизацией окружающих, которым приписываются собственные вытесненные недостатки. Нойманн предлагает «новую этику», позволяющую человеку принять себя целиком со всеми своими недостатками и «злыми» качествами. Как именно, приняв и оправдав зло в самом себе, человек должен выстраивать отношение со своими ближними, Нойманн не объясняет. Возникает проблема – что делать со злом в человеке, которое он сам не готов осуждать и подавлять.

Эту проблему – имея ввиду концепцию Нойманна – можно даже назвать вызовом новой этики, и мы видим, что западное общество предлагает некоторые решения этой проблемы – способы «канализации» не подавляемого и не вытесняемого зла.

Например, с таким злом можно «работать», как это делают в группах анонимных алкоголиков.

Для этого «зла» можно создавать безопасные для окружающих пространства реализации – например, агрессия находит свое выражение в компьютерных и ролевых играх, и здесь мы видим, как принцип свободы находит безопасную возможность потеснить принцип неприкосновенности личности. Нойманн говорил о необходимости принять свои сексуальные перверсии – отсюда необходимость в сексуальных куклах, на которых они могут быть применены. Человеческая свобода нуждается в виртуальном пространстве, где она могла бы быть реализована, не нанося ущерб окружающим.

Зло может быть инкорпорировано в социальную систему как полезное свойство – агрессивность нужна и солдату, и, порою, предпринимателю.

И, наконец, зло может быть, оправдано – поскольку оно не нарушает базовые моральные принципы и человеческие права – в таком случае зло может оказаться не более, чем отклонением от нормы.

Очень важно также и то, что даже в том случае, если зло продолжает быть объектом репрессивной социальной практики – искоренения, уголовного преследования и т. д. – оно может быть оправдано с моральной точки зрения и таким образом оно может перестать быть предметом негодования, отвращения, негативного эмоционального отношения.

Как известно, понять – значит простить. Как сказал английский философ Питер Стросон, объективное отношение к человеку, понимание, что он не мог поступить иначе, исключает эмоциональное и моральное отношение к нему.[68] Зло перестает эмоционально и морально осуждаться, если оно может быть научно понято со всеми подробностями – как результат непреодолимых обстоятельств, как плод порочной социальной системы, как результат медицинской, например психиатрической патологии. Маньяк перестает быть исчадием ада, если объясняется как больной человек. В этом смысле можно говорить в широком смысле о «медикализации» зла – то есть о превращении его из результата свободного выбора «злой воли» в бездушный механизм, созданный социальными или природными причинами.

Медикализация зла – очень старый тренд нашей моральной жизни и уже в 19 веке мы застаем Ламброзо, доказывающего, что склонность к преступлению есть врожденное качество и социалистов, доказывающих, что вину за преступления несет дурная среда. Однако, социалисты 19 веке не столько «аннулировали» зло вообще, сколько переносили вину на других – если преступник оправдывался, то моральная ответственность возлагалась на среду и элиту. К 21 веку медикализация идет дальше – если преступление оказывается порождением среды, то сама среда тоже оказывается порождением непреодолимой цепочки исторических причин – поэтому места для моральной вины в этом мире не остается. И это тоже превращает современную мораль в мораль односторонних обязательств.

Мы видим, что моральная сфера незаметно, но неодолимо меняется. Из сферы взаимных обязательств человека перед человеком она превращается в сложную сеть, в которой участвуют не только люди, но животные, природная среда, роботы и искусственный интеллект, человечество и общество взятые в целом, несуществующие ныне прошлые и будущие поколения, организации, корпорации институты, правительства и профессии. Добро превращается в односторонние моральные обязательства, зло и злодеи тяготеют к исчезновению вообще, отклонения от нормы перестают считаться морально предосудительными. Моральные нормы начинают изобретаться, обсуждаться и отменяться. И над всем этим стоит перспектива изменения человека – его образа жизни и его природы – как главная проблема морали, равно как и науки, и политики, и права, и вообще всей современной цивилизации.

 

 

Сингулярность. Образы «постчеловечества» (сборник)

 

Каким будет мир –

 

«Сингулярность. Образы «постчеловечества»»: ТД Алгоритм; Москва; 2016

ISBN 978‑ 5‑ 906842‑ 91‑ 6

 

Аннотация

 

Константин Фрумкин – известный российский философ, культуролог. Он является одним из инициаторов создания и координатором Ассоциации футурологов.

Для работы над сборником, который представлен вашему вниманию, К. Фрумкин привлек лучших российских футурологов, которые исследует наиболее интересные проблемы, связанные с образами будущего. Чем закончится современный кризис цивилизации, каким будет «постчеловечество», к чему приведет развитие «информационного общества», какой будет его мораль и какие принципы будут определять его существование – вот лишь несколько тем сборника.

Позиции авторов не всегда совпадают, но тем интереснее читать эту книгу, в которой представлен такой широкий спектр взглядов.

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: