ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ДУНАЙСКОЙ АРМИЕЙ

 

Война между Россией и Турцией с переменным успехом продолжалась уже пять лет. Знаменитый историк А. И. Михайловский-Данилевский красноречиво изложил затяжную хронику событий на Дунае: «Михельсон занял княжества и, по малочисленности предводимых им войск, должен был ограничиться действиями оборонительными. Князь Прозоровский, с армией многолюдною, не только не приобрел поверхности над неприятелем, но был отбит под Браиловом, Журжею и Кладово, с трудом решился перейти Дунай и, совершив переправу, умер. После маститых летами полководцев явились Главнокомандующими князь Багратион и граф Каменский, оба в цвете лет, озаренные славою прежних подвигов своих. Князь Багратион взял Мачин, Гирсов, Кистенджи, разбил турков при Рассевате, обложил Силистрию, безуспешно сразился под Татарицею, покорил Измаил и Браилов, но был принужден снять блокаду Силистрии и возвратился за Дунай. Граф Каменский, имея под ружьем более 80000 человек, грозою явился на правом берегу Дуная, овладел Силистриею и Базарджиком, истощился в бесплодных усилиях под Шумлою, претерпел кровавое поражение на Рущукском приступе, отмстил туркам под Батином, покорил Рущук, Журжу, Систов, Турну и Никополь, сделал удачный поиск на Ловчу и отступил в Валахию»1.

В самом начале 1811 года самый молодой из перечисленных главнокомандующих, 34-летний граф H. M. Каменский, серьезно заболел. В войсках даже ходили упорные слухи о его отравлении, хотя все признаки заболевания сильно напоминали лихорадку, которой страдала почти вся армия. Так, Я. О. Отрощенко вспоминал: «Офицеры были расположены в молдаванских хатах, а нижние чины в сараях. Людей умирало так много, что трупы вывозили на возах для погребения»2. Причину массовых эпидемий подробно разъяснил M. M. Петров: « Чрез прелесть эту, особливо разнородных виноградов и абрикосов, при употреблении на них масляного плода зерен грецких орехов, в свежести их лакомых на вкус, а при холодности тамошних долгих ночей, по обычному всех вечернему купанью, решительно смертельных последствиями мучительных лихорадок и кровавого поноса. В той стране с закатом солнца вдруг, почти без зари, обнимает ночь холодная, поглощающая всю знойность дня, оставляя в воздухе тепла не более 3°. Казалось бы, нетрудно понять, что при таком изменении теплоты на холод не следует пред вечером задолго ни фруктов есть, ни купаться, поевши их, а только вкушать что-нибудь зажаренное, натертое солью, перцем, или сухарей с кашицею. Но праматерь наша Ева передала нам вполне невоздержность свою в обольщении благовидностию плодов вопреки рассудка и наказов, и мы, вернопослушные ее прапра-внучата, всех чинов без изъятия, страдаем при уповании на авось. А какую там лихорадку вытерпел, то и теперь вспомнить страшно, а все от вечерней еды фруктов и ночного купания и авось»3. Однако дело было не только в «ночном купании». « Во всех колодезях вода была испорчена турками и имела несносный смрад. Жар был нестерпим, и мы, изнемогая от жажды, пили эту воду, но и той недостаточно было. Ко мне явилась лихорадка с большим ожесточением и поносом», — сообщал Я. О. Отрощенко4.

Подобная же «возвратная лихорадка» настигла, по-видимому, и генерала H. M. Каменского. Но Александр I об этом еще ничего не знал, и когда болезнь на некоторое время отпустила генерала, решил подбодрить его «утешительными сведениями» о новом поприще, которое ему предназначалось. Дунайский театр военных действий казался государю слишком незначительным для военачальника, в таланты которого он верил вопреки вопиющим неудачам, постигшим Каменского в войне с Турцией. Александр I предполагал, что он достойно возглавит самую многочисленную русскую армию в предстоящей войне с Наполеоном, сказав новое слово в военном искусстве. Свои надежды государь выразил в рескрипте: «Перемена в образе войны против турков и убавление Молдавской армии в Моих предположениях соделывают необходимым употребить блистательные способности ваши к важнейшему начальству. Болезнь ваша доставила мне случай исполнить оное без обращения лишнего внимания на сие перемещение. Я дал повеление генералу Кутузову поспешить приездом в Букарест и принять командование Молдавской армии. Вам же предписываю, сдав оную преемнику вашему, под видом слабости здоровья вашего, после столь тяжкой болезни, и известя его подробно о всех Моих намерениях, отправиться, коль скоро вам возможно будет, в Житомир, где получите вы от Меня повеление принять главное начальство над 2-ю армиею, составленною из восьми пехотных и четырех конных дивизий. Между тем надеюсь, что переезд ваш в благорастворенный климат Волыни послужит к совершенному укреплению здоровья вашего. При сем случае приятно Мне изъявить вам, сколь Моя доверенность и любовь к вам приумножились после знаменитых заслуг, оказанных вами в командование Молдавскою армиею»5. Государь доверительно обсуждал с графом Каменским планы на будущее, предполагая в дальнейшем такое же единомыслие и сотрудничество с человеком «новой формации», близким ему по духу. В ожидании вторжения армии Наполеона в Россию Александр I рассчитывал вести против Порты оборонительную войну и счел возможным наполовину сократить численность Молдавской армии. Дунайский театр военных действий уже представлялся ввиду надвигавшихся масштабных событий чем-то второстепенным. В это «захолустье» вполне можно было отправить М. И. Кутузова, любившего вспоминать о победах Екатерининского века. Пусть воюет в местах своей молодости, живет там воспоминаниями, не докучая советами молодым и сильным, постигшим новые правила военной науки, которые они противопоставят первому полководцу Европы. Особенность дунайского театра военных действий составляло то, что с наступлением октября — ноября театр военных действий превращался в голую степь. Турки прятались в крепости, где было заготовлено продовольствие, а русские войска оставались в степи, где не было жилья, продовольствия, обогрева, подножного корма для лошадей и волов, от последних зависели и люди, так как именно на волах по бездорожью через переправы на Дунае везли к армии продовольствие. С исчезновением подножного корма волы падали, не доходя до войск, которым в этом случае грозила голодная смерть. С осени начинала разливаться река, сметая переправы, в результате чего русские на «вожделенном правом берегу» могли остаться отрезанными и во власти турок. Таким образом, в октябре Кутузов должен был доложить государю о достигнутых им успехах, либо их следовало отложить до следующего года, что в условиях усиливавшегося противостояния России и Наполеона представляло немалую опасность.

Но «без Бога — не до порога». Александру Павловичу, направившему Каменскому рескрипт, и в голову не приходило, что тот получит его уже на смертном одре в качестве «последнего утешения в жизни», а дряхлеющий, тяжеловесный старик, которого он представлял где-то на задворках истории, прославит себя на обоих театрах военных действий. Впрочем, сам Кутузов до получения рескрипта сомневался в целесообразности своего назначения: пережитые им невзгоды, безусловно, подорвали его силы. 27 февраля он сообщал своей дочери Е. М. Тизенгаузен: «Лизинька, мой друг и с детьми, здравствуй! Я получил из Петербурга известие, благодаря которому могу оказаться по соседству с тобой. Это значит, что я, вероятно, буду назначен командующим армией в Турции. Уверяю тебя, что это меня вовсе не радует, наоборот, сильно огорчает, клянусь тебе. Министр (М. Б. Барклай де Толли. — Л. И. ) подготавливает меня к этому. Я держу это сообщение в большом секрете ото всех и тебе сообщаю под таким же. Ты будешь молчать до тех пор, пока оно не будет опубликовано. Если же, к счастью, все отменится, ты вообще не станешь об этом говорить. Тем не менее, этот отъезд, о котором мне объявили, меня сильно беспокоит. В мои годы расстаться с своими знакомыми, привычками и покоем!»6 Об этом же он написал и военному министру: «В летах менее престарелых был бы я более полезным, случаи дали мне познания той земли и неприятеля; желаю, чтоб мои силы телесные, при исполнении обязанностей моих, достаточно соответствовали моему чувствованию »7. Получив высочайший указ о своем назначении «заступить место графа Каменского», М. И. Кутузов в марте покинул Вильну и 1 апреля прибыл в Бухарест, «на поприще известное ему в течение сорока лет». 6 апреля он сообщал жене: «Николай Михайлович [Каменский] очень худ, было легче, но сделалась жестокая грудная болезнь; сегодня опять немного лучше. Бог знает, надолго ли? Я ему не велел сказывать, что я приехал, и он думает, что командует армией»8. В этой деликатности весь Михаил Илларионович. Впрочем, эта неопределенность продолжалась недолго: «Сейчас пришли мне сказать, что Николаю Михайловичу сказали, что я скоро буду на его месте; чему он очень обрадовался, говоря, что он никак не выедет, прежде моего приезда и потом уедет в Одессу». Кутузов был, естественно, далек от того, чтобы торжествовать свое назначение, и, более того, почти неделю собирался с душевными силами, чтобы посетить умиравшего генерала. 13 апреля он написал Екатерине Ильиничне: «Вчерась первый раз был у Каменского, так как будто только приехал. Обрадовался очень, и оба мы заплакали. От слабости так худа у него память, что через минуту все забудет, о чем говорил, и спрашивает то же, но обо мне очень часто вспоминает и заботится очень об квартире моей и обо всем, что мне надобно. Пока у него был — беспрестанно: „дядюшка“ и руки целует. Только припадки его все худы; нынче показалось новое. Доктора называют эпилептические обмороки и это очень опасно…»9 16 апреля Михаил Илларионович признался жене, что и сам чувствовал недуг: «Я с приезду долго прихварывал; что-то было на желудке! Теперь, кажется, здоров. Беда та, что мое здоровье поддерживало, того нету, то есть веселость по вечерам, а этого теперь, по беспрестанной заботе, иметь нельзя. Лучшего доктора, что был в армии, Малахова, отпустил с Каменским. Здесь главное должно беречься, чтобы не простудиться»10. Ни один из прежних главнокомандующих, вероятно, не знал так хорошо местные условия и своего противника, как Кутузов. В свою очередь, «паши знали Кутузова со страшных для них екатерининских времен, а Царьград помнил в нем посла великолепного, политика глубокого и красноречивого»11. Конечно, за годы войны между двумя империями многое изменилось: султан Селим, производивший приятное впечатление на Кутузова, погиб во время бунта янычар, у власти теперь находился последний в роде Османов — султан Махмуд. Россияне же были настолько уверены в успехе старого полководца, что, по словам современников, отмечали его назначение, как праздник. Не менее радостно его встретили и на Дунае: «Молдовалашский Митрополит Игнатий в проповеди, произнесенной в Бухарестском соборе 6-го апреля, после рассказа о подвигах Кутузова, как начальника и дипломата, сообщил: „Лишь только он приехал и едва успел бросить взгляд на страну, он немедленно приказал не брать подвод у крестьян. Таким образом, покровительствуя землевладельцу, он дает ему время сеять и предотвращает голод, от которого уже так ужасно страдала страна“»12. Правда, сам Михаил Илларионович отнесся к почитанию своей особы не без иронии. «Для куриозности посылаю проповедь здешнего митрополита, ученого грека, — писал он супруге, — говоренную по-гречески в прошедшее воскресенье в бытность мою у него в соборе. Сказывают, по-гречески, прекрасно; в переводе, сказывают, многие красоты потеряны »13. К тому времени, как Кутузов появился на Дунае, несомненным достижением его предшественников было покорение крепостей на обоих берегах Дуная: важный оборонительный рубеж турок был теперь полностью в наших руках. Однако неприкосновенной оставалась главная опора военного могущества Турции — армия великого визиря. В свое время в письме канцлеру графу Н. П. Румянцеву князь П. И. Багратион признавал: «К миру Порта не может быть принуждена иначе, как разбитием армии Верховного Визиря». Пока же она существовала, у оттоманов, по их закону, не было права вести с Россией мирные переговоры. Султан Махмуд готов был мириться с русскими, не иначе как сохранив целостность своей империи, признав границей реку Днестр. Претензии султана обрели под собой значительную прочность после уменьшения численности русской армии; к тому же от мира с соседями его отговаривал французский посланник в Константинополе, заверяя в неизбежности скорой войны между Россией и Францией. Александр I требовал от главнокомандующего, чтобы он вступал в переговоры с турками не иначе как по признании Портой границы по Дунаю, независимости сербов и выплаты контрибуции. И это притом что Молдавская армия теперь насчитывала всего лишь 46 тысяч человек. «Император принял уже некоторым образом обязательства перед своими подданными и в глазах целой Европы присоединить к России Молдавию и Валахию и потому не может отменить сего условия, — сообщал вице-канцлер граф Н. П. Румянцев в письме графу H. M. Каменскому, которым должен был руководствоваться и вновь назначенный главнокомандующий. — Положение дел в Европе чрезвычайно благоприятно к достижению нашей цели. Наполеон крайне озабочен поражениями своих войск в Испании и при каждом случае уверяет Россию в дружбе. Австрия, невзирая на женитьбу Наполеона на эрцгерцогине Марии Луизе, тайно изъявила желание пребывать с Императором Александром в прежних, самых искренних отношениях»14. Положим, «дружба» Наполеона и «искренние отношения» Австрии для Кутузова в «восточном вопросе» гарантиями не являлись. И он был абсолютно прав. Наполеон в эти самые дни признавался полковнику А. И. Чернышеву: «Я смотрю на это с точки зрения выгод Франции; если, с одной стороны, говорил я сам себе, такая обширная держава, как Россия, увеличится еще приобретением двух прекрасных областей, которые умножат ее средства, то, с другой — я выигрываю то, что Австрия сделается таким ее врагом, каким никогда не бывала»15. Известный исследователь той эпохи А. Н. Попов задавался отнюдь не праздными вопросами: «Но возможно ли было надеяться, располагая незначительными средствами, при оборонительной войне нанести такое сильное поражение неприятелю, чтобы принудить его искать мира и согласиться на тяжелые условия? Едва ли какое-нибудь совещание ученых теоретиков, знатоков стратегии и тактики, отвечало бы на эти вопросы иначе, как отрицательно. Но, конечно, они разрешались иначе в соображениях опытного вождя и дипломата времен Екатерины, беспрекословно принявшего новое назначение на закате своей жизни, исполненной доблестных подвигов и увенчанной славою. Он, конечно, так же, как и все ее сподвижники, проникнут был чувством безусловного повиновения верховной власти, олицетворявшейся для них в виде женщины, озаренной гением»16.

Главнокомандующий начал с того, что собрал все войска на левом берегу Дуная, приказал уничтожить укрепления Силистрии и Никополя на правом берегу, где нетронутым остался лишь Рущук и при нем переправа через Дунай на случай наступательных действий. Он не стал растягивать наличные силы на тысячу километров вдоль берега: прямой обороне он явно предпочитал косвенную, что уже доказывает, что в его глазах «кордонная стратегия» отжила свой век. «Раздробление войск, без подвижных корпусов, отворит путь в Валахию первому неприятельскому корпусу несколько значительному», — объяснял Кутузов свои действия в донесении императору. Удивительно, но ошибка в расположении войск, которой старый полководец избежал на Дунае, в его отсутствие была допущена в размещении соединений, ожидавших вторжения Наполеона на западной границе! Кутузов же распределил свои войска так, чтобы они могли при необходимости за три дня сосредоточиться у Рущука. Свой левый фланг, куда, по слухам, турки направляли значительную морскую силу, Кутузов прикрыл большей частью своей флотилии. На правом же фланге ситуация разрешалась иным способом, в котором Михаил Илларионович был также смолоду силен. В Виддине находилось около 400 судов, которыми легко могли воспользоваться турки при переправе через Дунай, чтобы вторгнуться в малую Валахию. С точки зрения Кутузова, это был наиболее вероятный «шахматный ход» великого визиря. Последствия показали, что и в этом он не ошибся. В этих условиях Михаил Илларионович приказал генералу Зассу завязать самые тесные отношения с комендантом Виддина Муллой-пашой, который уже давно тяготился зависимостью от султана. Муллу-пашу можно было понять: он уже много лет использовал суда, находившиеся в Виддине, для морской торговли, получая доходы как от самой торговли, так и от пошлинных сборов. Больше всего он опасался, что русские помешают его коммерции, поэтому сразу же дал клятвенное обещание генералу Зассу не пускать в Виддин направляющийся туда корпус Исмаил-бея. Для того чтобы утвердить Муллу-пашу в этом намерении, Кутузов приказал сообщить ему, что, по слухам, Исмаил-бей получил повеление султана отрубить Мулле-паше голову. Почувствовав, что виддинский комендант готов к дальнейшему сотрудничеству с русским командованием, Михаил Илларионович через генерала Засса предложил ему, в обмен на «охранительную грамоту», передать русским все 400 судов. «Предложите паше, — писал Кутузов генералу Зассу, — чтобы он отправил суда в Радоговец, обыкновенное место их разгрузки, где наши войска могли бы их взять, после чего паша будет иметь предлог сказать своим, что русские полонили суда вооруженной рукой. Все убытки обещайте с нашей стороны вознаградить»17. Тут выяснилось, что большая часть этих судов принадлежала местным жителям, без ведома которых Мулла-паша не мог распродать чужую собственность, опасаясь бунта. Михаил Илларионович предложил выкупить морской транспорт. Мулла-паша первоначально оценил суда в 50 тысяч червонцев, а затем согласился вдвое сбавить цену. Кутузов отправил Зассу 25 тысяч червонцев…

Перспектива военной кампании виделась полководцу весьма определенно. «Идти к Шумле атаковать Верховного визиря невозможно и бесполезно, — объяснял он в донесении государю, — завоевание Шумлы по принятому плану оборонительной войны совсем не нужно. Но может быть скромным поведением моим ободрю самого Визиря выйти из Шумлы или, по крайней мере, выслать значительное число войска к Разграду и далее к Рущуку. Тогда, соединив корпуса графа Ланжерона и Эссена и оставя небольшой гарнизон в Рущуке, поведу их на неприятеля; конечно, с помощью Божиею, разобью его »18. Александру I, тяжело пережившему смерть графа Каменского, эти заверения его преемника, вероятно, представлялись не чем иным, как самонадеянным бахвальством старого вояки, который бестактно намекал на безрезультатные действия своих предшественников: « Брать приступом крепости с большою потерею людей и с тем, чтобы вследствие оборонительной войны опять оставлять их, стоило бы весьма дорого и было бы весьма неблагоразумно. Сожалею очень, что не могу представить повествования о блистательных моих действиях и быстрых победах, но доношу только о весьма умеренных, единственно оборонительной войне свойственных предположениях»19. Посвятив императора в свои стратегические соображения, Михаил Илларионович счел нужным разъяснить ему свои тактические приоритеты, с помощью которых полководец рассчитывал «за один поход достигнуть мира на желаемых условиях». Он писал о своем грядущем успехе буднично и без тени сомнений так, что впоследствии у А. И. Михайловского-Данилевского вырвалась восторженная фраза: «И все предположения сбылись точно так, как Кутузов предвидел!»

Весной 1811 года он был совершенно уверен в том, что Наполеон еще не успел приготовить войска для похода в Россию, поэтому рассчитывал при необходимости использовать пять дивизий, уже выведенных из состава Молдавской армии, но продолжавших оставаться на Днестре. Молдавскую армию Кутузов предлагал разделить «на три корпуса, которые не должны озабочиваться тем, чтоб иметь сношение между собою, но каждый корпус по себе должен действиями своими располагать по обстоятельствам. Действуя против турок с такими довольно сильными корпусами, безопасно можно вдаваться в самые отважные предприятия, даже не имея между собою никакого сообщения. Турки, по природе своей, не в состоянии быть столько деятельными, чтоб быстротою движений совокупных сил подавлять порознь такие отдельные части. Всякое неожиданное и новое действие приводит их в такое смятение, что даже не можно предположить, в какие вдадутся они ошибки и сколь велик будет наш успех. По сей причине против турков не должно действовать громадою сил совокупно, как против войск европейских. Против них успех зависит не от многолюдства, но от расторопности и бдительности командующего генерала. Фельдмаршал граф Румянцев, столь хорошо знавший турков, говорил при мне: если бы удалось им разбить наш корпус, состоявший из 25000 человек, то и 50-ти тысячный имел бы ту же участь»20. Михаил Илларионович так хорошо знал предмет, о котором он рассуждал в своем донесении, он высказывал свои суждения с такой увлеченностью, что возникает невольная досада: почему государь изначально не привлек его к составлению плана войны против Турции? Почему упорно избегал использовать опыт и знания «великого генерала» царствования Екатерины? Александр Павлович готов был пять лет «испытывать способности своих избранников» вместо того, чтобы сразу вверить армию, бесспорно, едва ли не лучшему из европейских военачальников. В отличие от многих русских и зарубежных генералов Михаилу Илларионовичу даже не предложено было высказать свои соображения по поводу кампании 1812 года против Наполеона. Но в отличие от многих генералов, которым Александр I доверял, назначая на высшие должности, только одному из них — Кутузову — удалось в течение одного года завершить две войны «за полным истреблением неприятеля»! Более «результативного» полководца в отечественной истории припомнить трудно.

В июне в Петербурге случайно побывал высокопоставленный пленный турок румелийский беглер-бей Исмаил-паша, который определенно заявил, что султан никогда не уступит России Молдавию и Валахию, даже не вследствие внушений Франции и Австрии, а в силу своего собственного упрямства. Александр I впервые решил запросить мнение по этому вопросу у старого дипломата времен своей августейшей бабки: « Воздавая полную цену и справедливость превосходным талантам вашим и усердию, Его Величество не только дозволяет вам, но и вызывает вас сказать ему мнение ваше, полагаете ли вы, по зрелом соображении всех обстоятельств, таковое султаново упорство в самом деле непреодолимым? Но приобретение обоих княжеств оставляло бы в наших руках способ сделать какой-нибудь выгодный промен с Австрией, уступкою ей Валахии за другую область»21. Еще раз обратим внимание на формулировку: «не только дозволяет вам, но и вызывает вас сказать ему мнение ваше», снова свидетельствующую о том, что конфликт государя и подданного был вызван отнюдь не кротостью и низкопоклонством екатерининского вельможи, неоднократно, по-видимому, порывавшегося высказать свое суждение, которым пренебрегали. Теперь же Кутузов был совершенно счастлив тем, что Александр I наконец проявил к нему доверие. Настроение Михаила Илларионовича ощущается в тексте его ответа графу Румянцеву, в котором он торопится передать свои знания, свой опыт, как будто чувствует, что жизнь его подходит к концу. «Мы требуем четырех провинций от Порты: Малой Валахии, Большой Валахии, Молдавии и Бессарабии. Но не столько входит в расчет пространство и качество сих земель, сколько корысть частных людей, кои управляют делами Порты , а наиболее фанарских греков, тех, кои льстятся достигнуть до княжества, и множества тех, кои под покровительством господарии надеются обогатиться при местах в сих княжествах. От сих греков переходят ежегодно подарками превеликие суммы ко всем чиновникам Порты, и влияние сих людей на умы министерства турецкого известно ». Далее Кутузов рассуждал о том, что перенесение наших военных действий на правый берег Дуная, возможно, давало нашим главнокомандующим случай добиться успехов, но устранить влияние греков-фанариотов и греков из Перы он считал невозможным, по крайней мере, в ближайшем будущем. Даже уступку Австрии обеих Валахии Кутузов не считал таким условием, которое могло бы облегчить нам заключение мира с Турцией. «Если бы даже Австрия решилась принять их и заняла бы их своими войсками, то и тогда война продолжалась бы столько же долго». Различие состояло бы в том, писал полководец, «что война не была бы для нас таким бременем, как ныне. Короткая операционная линия и соединение почти с губерниями Подольскою и Киевскою облегчило бы в разных отношениях наше военное положение. Почитаю при нынешних обстоятельствах и с хорошими способами, едва возможным приобретение в год или в два Валахии; но считаю не весьма трудным достигнуть уступки Молдавии». Кутузов сообщал, что Молдавией грекифанариоты не особенно дорожили и драгоман Порты князь Мурузи в разговорах называл это княжество бесполезным для Порты. Ссылаясь на полученные им сведения, Михаил Илларионович утверждал, «что между людьми, которые трутся около министров, носится мнение, что необходимо отдать землю до Пруту, что уже составляет половину того, что при уступке всей Молдавии они потерять могли». На денежную контрибуцию Порта не согласится никогда, уверял графа Румянцева полководец. «Скорее думаю, — писал он, — она согласится на уступку Молдавии, нежели на пожертвование 20 миллионов пиастров, что хотя и делает только два миллиона червонных, но никак не согласно с глупостью турок»22. Действительно, у турок существовало убеждение в том, что любая денежная контрибуция приравнивается к наложению дани, что не совместимо с их национальным достоинством.

В то время когда Кутузов готовил свои войска к оборонительным действиям, турецкий султан, после пяти лет оборонительной войны, решился перейти в наступление и, переправившись через Дунай, возвратить себе Бессарабию, Молдавию и Валахию. К концу мая армия великого визиря Ахмет-бея насчитывала около 70 тысяч человек. Узнав о концентрации сил неприятеля, Кутузов предпринял ответные меры. 23 мая он сообщал Екатерине Ильиничне: «Я еще, слава Богу, здоров, мой друг, — для того, что и месяцы такие еще, что болезней мало. Я всей моей жизни проводил в здешнем краю до десяти лет и не был еще здешними болезнями болен. Я не считаю грудной болезни, которую я имел прошлый раз в Яссах. Не могу я быть лето в Букаресте. Теперь, на первый случай, переношу себя к Рущуку, и конечно до ноября месяца покоен не буду… Я не могу теперь в Рущук с Лизенькой съездить: несколько дней займусь одним полномочным турецким, который завтра будет для миру. Но это еще все не конгресс». Дочь Елизавета Михайловна, опасаясь за здоровье отца, действительно приезжала к нему в Бухарест. Но теперь, когда началась военная страда, ей было за ним не угнаться.

Кутузов приказал передвинуться от Бухареста к Журже своему главному корпусу под командованием генерала А. Ф. Ланжерона, одновременно приказав генералу Зассу ускорить покупку судов у Муллы-паши. Виддинский комендант понемногу сбывал их русским, как вдруг узнал о приближении к Виддину Исмаил-бея, который повелел отправить сотню судов вниз по Дунаю к устью реки Ольты, где готовилась к переправе армия великого визиря. Ахмет-бей поступил неосторожно, сообщив о своих планах нашему осведомителю. Мулла-паша, не успевший продать русским все суда, но уже получивший задаток, счел необходимым его «отработать». Кутузов получил сведения, что Исмаил-бей должен вторгнуться в Малую Валахию, отвлекая внимание от армии великого визиря, который намеревался выступить из Шумлы к Разграду, а потом к Рущуку, якобы с намерением перейти Дунай, в то время как его главные силы переправятся через реку у Никополя. Кутузов много раз в своей жизни собирал военные сведения, поэтому счел нужным проявить осторожность и перепроверить все сказанное Муллой-пашой. Надежные лазутчики подтвердили сведения виддинского коменданта. Тогда Кутузов также двинул свои главные силы к реке Ольте.

В Бухаресте тем временем находился турецкий военный министр Гамид-эфенди. Приехав в Бухарест, М. И. Кутузов нашел там Ахмеда-агу, посланного визирем с письмом, в котором он просил доставить деньги сераскиру Пехлевану-паше, попавшему в плен при Базарджике. Кутузов сообщил великому визирю, что сделает все от него зависящее, а заодно и известил о своем прибытии в Бухарест. Михаил Илларионович вспомнил о том, как 19 лет назад они свели знакомство в Константинополе, поздравлял его с должностью первого сановника Оттоманской Порты, «говорил о нечаянном стечении обстоятельств, что оба они, старинные приятели, вступили одновременно в Главнокомандующие, и изъявлял радость быть в сношениях с давнишним другом своим и столь отличным полководцем, каков Ахмет-бей»23. Однако в письме Михаил Илларионович ни словом не обмолвился о мирных переговорах, будучи совершенно уверен в том, что первым о них заговорит великий визирь. Извещая о своей переписке с неприятельским главнокомандующим канцлера графа Н. П. Румянцева, М. И. Кутузов изложил ему свое «кредо»: «Я лучше хотел прослыть в мнении Порты человеком властолюбивым, жертвующим собственной пользе благом человечества для продолжения могущества, с местом моим связанного, нежели дать туркам думать, что я бегаю за миром»24. Кутузов правильно выбрал роль. Действительно, великий визирь заговорил с ним в письме о надежде на скорое перемирие и направил в Рущук для переговоров военного министра Турции Гамида-эфенди. Кутузов опять не сплоховал: он сам неоднократно ездил для переговоров по местам, занятым войсками, и догадывался, что одной из целей подобных поездок является наблюдение за передвижением войск. Он быстро убедил «посланника мира» для его же спокойствия переехать в Бухарест, где в переговоры с ним вступил тайный советник Италийский, присланный государем еще при Каменском. Этот дипломат сразу продемонстрировал то, что так умело скрывал Кутузов: нашу заинтересованность в скорейшем мире с турками. « Визирь понял то, что так тщательно желал скрыть Кутузов, — что сам русский кабинет делает шаг в этом случае»25. Первое же совещание дипломатов едва не стало последним: Гамид-эфенди был намерен прервать переговоры. Однако в планы Кутузова, знавшего, что Наполеон в 1806 году потребовал от султана пресечь всякое личное общение турецких сановников с российскими дипломатами, входило поддерживать постоянные переговоры с Ахмет-беем через его посланника. Это был дипломатический ход, которого не мог предвидеть ни Наполеон, ни его посланник в Константинополе. Кутузов убедил Гамида-эфенди остаться в Бухаресте еще на месяц под предлогом ожидания ответа императора на выдвинутые им условия мирного договора. «Зная корыстолюбие и сладострастие турков, — рассказывал А. И. Михайловский-Данилевский, — он ничего не щадил при угощении Гамида-эфенди, угадывал и предупреждал всякие желания гостя. Роскошная жизнь и доставляемые ему Кутузовым утонченные наслаждения так понравились турецкому Военному министру, что наконец он и сам не хотел ехать от нас, и просил Кутузова оправдать перед Верховным визирем промедление его в Бухаресте»26.

Получив донесение обо всем происходившем в Бухаресте, государь направил Кутузову наставительное письмо, в котором он приказал своему своевольному генералу не удерживать турецкого военного министра, если он отвергает условия мира, предложенные Россией. Александр Павлович закончил свое повеление словами, в которых проявилось раздражение: «Турецкие министры говорят о непоколебимой твердости Султана не уступать нашим требованиям. Отвечайте им: почему они думают, что Император Александр будет менее тверд в своих намерениях, и неужели в угодность Султану пожертвует… и т. д.». Даже боготворивший императора Александра историк Михайловский-Данилевский не удержался в этом случае от иронического замечания: «Повеление сие было привезено к Кутузову в исходе июня и застало его посреди военных действий». Михаил Илларионович отлично понимал: для того чтобы турки прислушивались к претензиям внука Екатерины, надо обладать весомым аргументом, которого у русских пока не было: разбить армию великого визиря. Вот как раз этому он и отдавал свои силы, оставив Гамида-эфенди в Бухаресте «посреди утонченных наслаждений». В начале июня турки закончили военные приготовления и двинулись вперед. Грозный Исмаил-бей пошел на Виддин, где его появления с трепетом ожидал продажный Мулла-паша. Сам великий визирь с 25 тысячами выступил, наконец, из Шумлы к Разграду. Кутузову доносили, что люди Ахмет-бея, конные и пешие, показались в Никополе, Туртукае, Силистрии, отовсюду забирая суда и лодки для переправы. Наш главнокомандующий сам выехал из Бухареста в Журжу, придвинув туда часть отрядов из Турны и Слободзеи, и поручил свой авангард генералу Воинову. Он приказал бесстрашному военачальнику перейти на правый берег Дуная и завязать «дело» с турецким авангардом, обещая подкреплять русских воинов по мере увеличения турецких сил. «Может быть завлеку я тем неприятеля в сражение на равнинах», — доносил Кутузов о своих планах в Петербург, пока еще не веря в удачу. Но вот, по прошествии двух дней, великий визирь перешел от Разграда к селению Кадикиой: теперь он находился в 14 верстах от Рущука. Кутузов узнал, что к Ахмет-бею подошли подкрепления, и теперь его армия насчитывала около 60 тысяч человек при 78 орудиях. 19 июня Кутузов передвинул свои войска из Журжи к Рущуку, соединив на правом берегу Дуная корпуса Ланжерона и Эссена. 20 июня перед самой зарей турки сильно напали на казачью цепь, а когда утренний туман рассеялся, то яркое солнце осветило многочисленную турецкую конницу, готовую атаковать наш авангард. Генерал Воинов немедленно известил Кутузова обо всем происходившем, и главнокомандующий со всей армией двинулся навстречу Ахмет-бею, заняв позицию в четырех верстах впереди Рущука. Кутузов построил пехоту в каре: шесть в первой линии и три — во второй. Кавалерия стояла в третьей линии позади пехоты. Всего же в строю находилось 18 тысяч человек при 114 орудиях. Левым крылом командовал граф Ланжерон, правым — генерал Эссен, кавалерией — генерал Воинов. Кроме того, Кутузов оставил в самом Рущуке сильный отряд под командованием генерал-майора Д. П. Резвого с приказом не допустить турок прорваться в крепость. Главнокомандующий был уверен в том, что именно в этом и заключается главная цель турецкого военачальника. Действительно, Ахмет-бей предполагал атаковать армию Кутузова 22 июня на рассвете по всей линии и, обойдя наше левое крыло, отрезать русских от Дуная. Наступление турок «являло вид картинный, блеском дорогого оружия, разноцветными одеждами, пестрыми чалмами, бесчисленным количеством знамен и значков, осенявших войско. Наездники гарцевали перед строем на борзых лошадях. За ними ехал Верховный визирь, окруженный государственными сановниками и многочисленною свитою»27.

Очевидцы вспоминали, что Кутузов был с самого утра в приподнятом настроении, «веселее и приветливее обыкновенного, приказал войску встать в ружье». Может быть, обозревая поле битвы, он вспомнил свою молодость, всех тех, с кем он провел в этих местах лучшие годы жизни. Тем временем все 78 турецких орудий открыли огонь, прикрывая атаку пехоты. Русская артиллерия не замедлила дать встречные залпы, и неприятельские пехотинцы приостановились. Турецкая конница совершала смелые наезды сразу на оба наши фланга. Они бросались в атаку на левое крыло пять раз, но всякий раз были отбиты картечью. К оконечности правого фланга турки пытались подобраться через рвы и виноградники, но русские каре стояли насмерть. И вот, наконец, грянула главная атака, замышляемая великим визирем. Ему казалось, что он приготовил для армии Кутузова страшный удар: 10 тысяч анатолийских всадников под предводительством Бошняка-аги, отбившего в прошлом году все атаки Каменского на Рущук, во всю прыть своих лошадей обрушились на строй русских. Им удалось прорваться между крайними каре нашего левого фланга, Белостокского и Олонецкого полков. Прорвав фронт, они попытались смять наше левое крыло и кинулись в тыл нашей коннице, стоявшей в третьей линии. Здесь анатолийцам удалось смять два казачьих и Кинбурнский драгунский и Белорусский гусарский полки. Стоявшие при этих полках орудия успели быстро откатить в соседние пехотные каре. «Я сам видел, — вспоминал в Записках граф Ланжерон, — как храбрые артиллеристы, раненые, отбивались и тащили орудия в мои каре». Турки настигли несколько пушек, но не смогли отбить их: вторая линия каре открыла по ним жестокий картечный и ружейный огонь. Генерал Эссен лично повел в атаку 7-й егерский полк. Среди пыли, дыма, оглушительных криков первым ударил во фланг неприятеля флигель-адъютант А. X. Бенкендорф с Чугуевскими уланами, его атаку поддержал генерал Воинов с Санкт-Петербургскими драгунами и Ольвиопольскими гусарами. Наконец среди турок наступило замешательство, их беспорядочные толпы разорвались, часть отступила назад, в то время как самые храбрые и организованные прорвались до Рущукских укреплений, но были встречены здесь батальонами генерала Резвого.

Почувствовав перелом в ходе сражения, Кутузов направил в бой все три линии русских войск. «Барабанный бой и победное Ура! слились в воздухе!» — писал А. И. Михайловский-Данилевский. И тогда Ахмет-бей, не дожидаясь ответного удара, приказал спешно отступать. Кутузов же приказал войскам преследовать неприятеля только до лагеря великого визиря, в котором тот накануне окопался. В лагере полководец неожиданно приказал войскам остановиться. Вокруг Михаила Илларионовича собрались генералы, которые поздравляли его со знаменитой победой. Они настаивали на том, что отступавших турок надо немедленно преследовать. Ответ Кутузова их ошеломил: «Если пойдем за турками, вероятно, достигнем Шумлы, но потом что станем делать? Надобно будет возвращаться, и тогда, как в прошлом году, Визирь объявит себя победителем. Гораздо лучше ободрить моего друга Ахмет-бея и он опять придет к нам». Сказанное Кутузовым не укладывалось в голове у его подчиненных! 23 июня Михаил Илларионович сообщил домой, в Петербург: « Вчерась Бог всемогущий даровал мне победу: я выиграл баталию над визирем ; это не моими, а конечно вашими молитвами. Слава Богу, здоров, но усталость такая, что едва могу держать перо. Я весьма доволен генералами и любовью солдат; дрались на всех пунктах пять часов и везде хорошо… Приметен анекдот, что визирь получил от меня накануне баталии шесть фунтов чаю, он до него охотник, и приказывал мне, прислав лимонов и апельсинов. Мы с ним весьма учтивы и часто наведываемся о здоровье. Обнимаю тебя, мой друг, и детей с внучатами. Боже их благослови». Кутузов простоял три дня на поле выигранной им битвы, а 26 июня возвратился в Журжу. В Рущуке остался только корпус Эссена. Ахмет-бей тем временем окапывал свой лагерь в селении Кадикиой, ожидая со дня на день атаки русских. Мысль о том, что Кутузов возвратился на левый берег Дуная, была для него потрясением. Кутузов же сознавал, что у него недостаточно сил, чтобы окончательно разгромить армию великого визиря на правом берегу Дуная: полководцу следовало найти способ заманить его на равнины Валахии. Генерал Эссен был крайне удивлен, получив приказ главнокомандующего эвакуировать жителей Рущука на левый берег, зажечь Рущук и взорвать укрепления. Эссен приехал в Журжу, чтобы убедить Михаила Илларионовича, что он ручается в том, что сможет защитить Рущук со своим корпусом. «Не в Рущуке важность, — ответил Кутузов генералу, в глазах которого он так и остался нерешительным и слабым. — Главное дело состоит в том, чтобы заманить визиря на левый берег Дуная. Увидя наше отступление, он наверняка пойдет за нами».

В донесении М. Б. Барклаю де Толли Кутузов написал: «С начала кампании я видел, сколь много положение наше затрудняется рущукским ретраншементом, и как связывает руки сей пост, которого не только без сильного гарнизона оставить не можно и такого, который отнимает большую половину всей пехоты, могущей двигаться к подкреплению разных пунктов на великом пространстве, нами занимаемом . К сохранению сего поста иных мер и иного положения по нынешней силе неприятеля избрать не можно, как то, в котором я находился перед визирскою баталией и несколько дней после, то есть стоять перед Рущуком и закрывать его всеми кое-как собранными силами. Единственная позиция, которую для сего избрать можно, не теряя связи с Рущуком, есть та, на которой я дал баталию. Все сии причины столь важны, что я по совершенному убеждению принял мысль, тотчас после одержанной над визирем победы, оставить Рущук. Сие только и можно было произвесть после выигранной баталии, в противном же случае казалось бы то действием принужденным, и если бы вместо выигранного сражения была хотя малая неудача, тогда бы должно было переносить все неудобства и для чести оружия не оставлять Рущук. Итак, несмотря на частный вред, который оставление Рущука может сделать лично мне, и предпочитая малому сему уважению пользу Государя моего, упразднив Рущук, как были упразднены Силистрия и Никополь, выведя жителей, артиллерию, снаряды, словом все, и подорвав некоторые места цитадели, 27-го перешел я совсем на левый берег Дуная»28. Сложно сопоставить текст этого донесения М. И. Кутузова с бытующей в историографии версией, что главными чертами этого человека были придворная лесть и низкая угодливость. Приведенный случай с оставлением Рущука показывает, что личной ответственности и царской немилости он не страшился. До конца своих дней полководец не боялся брать на себя ответственность в самых рискованных ситуациях, поэтому-то так странно выглядят предположения некоторых отечественных авторов, будто ему не хватало силы воли и характера в принятии смелых решений. Конечно, если бы Кутузов приказал удерживать Рущук, как спартанцы ущелье в Фермопилах, то он выглядел бы человеком волевых решений. Однако полководец мысленно выстроил логическую цепь, где были безошибочно определены все приоритеты: заключение мира с Турцией, для чего следовало разбить армию великого визиря; чтобы разбить ее, следует навязать ей сражение; чтобы навязать сражение, следует пожертвовать Рущуком, сделав шаг на пути к сражению с армией великого визиря. «Походы великих полководцев всегда имеют в основании светлую мысль, постепенно приводимую ими в действие. Но различными способами, судя по нравственным свойствам полководцев, — рассуждал А. И. Михайловский-Данилевский. — Одни, как Наполеон и Суворов, устремляются вперед, разрушая всяческие преграды, доверяя своей звезде; другие, в том числе Кутузов, подвергая каждый шаг расчету, устраняя сколько можно влияние случайностей на свои действия, ожидая для разгрома неприятелей времени, когда изготовятся все к тому средства»29. Действительно, для Кутузова в его ремесле не существовало раз и навсегда установленных правил; знания, которые он накапливал всю жизнь, безотказно служили ему в самых разных ситуациях, он умел, по словам поэта, «мыслить, мысли не обожествив», предвидеть конечный результат, сплести воедино полководческое искусство, политические новости с другого конца Европы, местные особенности и знание человеческой природы. Скажем, психологические портреты Наполеона или Ахмет-бея были для Кутузова едва ли не важнее, чем воинские правила, которыми они руководствовались. Воинские правила Фридриха Великого, Румянцева, Суворова или Наполеона переставали быть для него правилами, как только их исполнял кто-либо другой. Он легко отличал важное от второстепенного, перестраивался на ходу, но он терпеть не мог, когда в его распоряжения вмешивались посторонние люди, которым не хватало ни ответственности, ни дальновидности.

Предположения Кутузова оправдались, хотя действительно ценой ущерба его собственной славе. «Не только в Константинополе сражение при Рущуке праздновали как победу над русскими, но отступление на левый берег Дуная наших войск, как в Петербурге, так и в Париже, произвело впечатление и заставило усомниться в одержанной Кутузовым победе. Сражение при Рущуке, несмотря на благодарственный молебен, есть поражение, потому что пришлось отступать и прервать все сообщения с Сербией», — говорили в Петербурге, особенно те, которые считали нужным порицать Кутузова, зная, что император не расположен к нему со времени Аустерлицкого сражения, а остальные повторяли их слова. Особенно радовался наш союзник! «У вас была резня с турками под Рущуком», — сказал Наполеон, подойдя к Чернышеву на одном из представлений ему дипломатического корпуса в Тюильри. «Это было сражение по всем правилам, а не резня, — отвечал Чернышев, — дело весьма значительное и славное для нашего оружия». — «Ваш Главнокомандующий сделал ошибку, поставив войска слишком далеко от города, к которому в случае нужды пришлось бы ему отступать». — «Наш Главнокомандующий избрал позицию не настолько удаленную от города, чтобы не мог воспользоваться сильным гарнизоном, который в нем был оставлен, и составлял в то же время его резерв», — возразил Чернышев. «Уверяют, — продолжал Наполеон, — что турецкая конница нападала на ваши каре с изумительной силой и окружила их». — «Да, Государь, — отвечал Чернышев, — их многочисленная конница в этой атаке пронеслась между нашими каре, но встреченная нашею, стоявшею за ними, хотя и меньшею по числу, была опрокинута и прогнана»30. Разница между Наполеоном и Кутузовым сразу же бросается в глаза: один видел события такими, какими он хотел их видеть, второй же придерживался известного афоризма Фридриха II касательно сражений: «последствия бывают хуже самого дела». Первый любил учить и выставлять оценки, второй любил учиться, предпочитая делать это на чужих ошибках. Предвидя возможность столкновения этих полководцев в будущем, можно было сразу заподозрить, у кого из них возникнет больше затруднений.

Отступление Кутузова, в конце концов, ободрило и самого Ахмет-бея. Он направил русскому главнокомандующему письмо с требованием подписать мир на условиях, предложенных султаном. Михаил Илларионович отказался, предлагая отозвать из Бухареста загостившегося там Гамида-эфенди. Ответ Кутузова повез в стан великого визиря переводчик А. Фонтон, который был лично известен Ахмет-бею. При встрече со старым знакомым визирь не сдержал эмоций и заговорил: «Вы помните, когда я в Браилове, как частный человек, говорил с вами об этой войне, я не скрывал моего мнения, что обе империи, теперь воюющие между собою, должны бы находиться в мире, чтобы противодействовать замыслам их общего врага. Все выгоды России и Порты заключаются в том, чтобы прийти к соглашению как можно скорее, чтобы иметь возможность защищать себя, потому что я верно знаю, что французы такие же ваши враги, как и наши». Ахмет-бей пересказал Фонтону содержание последней ноты французского посла Латур-Мобура, в которой тот старался отклонить Турцию от заключения мира с Россией ввиду предстоящей войны. «Теперь же передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию, хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей; я не буду останавливаться у крепостей, но длинными переходами и недостатком продовольствия доведу вас до утомления и погублю всю вашу армию. Не правда ли, что уж лучше заключить мир. Удовлетворитесь малым, и тогда мы можем быть союзниками. Это единственное средство спастись нам обоим. Все равно Дунай никогда не будет вашим, лучше мы будем воевать 10 лет, чем уступим его. Все, что я вам говорил, передайте моему другу генералу Кутузову; это наибольшее доказательство моей к нему дружбы, какое я могу представить»31. Генерал А. Ф. Ланжерон свидетельствовал: «Кутузов, выслушав рассказ Фонтона, который передавал его при мне, воскликнул: „Где, черт возьми, этот лазский пират, не умеющий писать, научился всему этому?“ Кутузов, человек умный и умеющий предвидеть все события, очень желал мира: он прекрасно понимал, что граница Дуная, которую Румянцев непременно желал сделать нашей, являлась для нас непреодолимым препятствием, и в тех же обстоятельствах, в каких мы находились тогда, это желание было положительной химерой. Кутузов не мог противиться желаниям Румянцева, так как был уверен, что последний действует в силу приказаний Государя. Для такого человека, как Кутузов, куртизана и боявшегося сделать что-либо, что не понравится двору, эта уверенность имела сильное влияние на все его поведение». Начнем с того, что, во-первых, после оставления Рущука рассуждения о том, как Кутузов боялся не понравиться двору, уже выглядят странными. Чего уж больше сделать для того, чтобы добиться там немилости! А во-вторых, самонадеянный мемуарист не знал того, что знал Кутузов: государь император подчас вступал в личную переписку с Кутузовым, не посвящая в ее содержание Румянцева. Так, когда война на Дунае закончилась, Михаил Илларионович сообщил императору: «О содержании тайного своеручного рескрипта Вашего Императорского Величества никто не владеет, да и государственному канцлеру я с сим курьером никаких уведомлений не делаю»32. А 29 июля, например, он предупреждал Екатерину Ильиничну из Журжи: «Письмо к Марье Антоновне (фаворитке и близкому другу Александра I. — Л. И. ) вели верно отдать, — это ответ на ее…»33 В те дни он радовался не только тому, что на склоне лет приносил пользу государю и Отечеству. 13 августа из Бухареста он отвечал на письмо дочери: «Лизанька, мой друг, и с детьми, здравствуй! С каких пор, милый друг, считаешь ты меня за тирана своих детей? Как могла ты думать, что я скажу: „нет, не делай этого, оставайся несчастной“, и разве я имею что сказать против брака с господином Хитровым? Разве не первое мое желание — видеть тебя здоровою и спокойною? Теперь тем более надеюсь видеть тебя свободною от болезни и печали… Я долго напрягал свою память, чтобы представить себе моего зятя, наконец, я вспомнил, каков он: это ловкий молодой человек, несколько худощавый, умница и честная душа, разве немного насмешлив. Я очень хорошо знаю г. Хитрова, и если когда-нибудь возвращусь к вам, то не расстанусь с ним. Если у тебя это в обычае, то поцелуй его от меня. А отчего он не пишет ко мне?»34 Итак, как он и рассчитывал, Елизавета Михайловна вновь вышла замуж: ее избранником стал генерал-майор Николай Федорович Хитрово (однофамилец зятя Николая Захаровича).

Опыт сражения при Рущуке убедил Кутузова в том, что для полевого сражения на равнинах Валахии, в неотвратимости которого он теперь не сомневался, ему нужны дополнительные силы. «Движение распоряжений Верховного визиря было так мудро, что могло бы служить славою самому искусному генералу; войска дрались храбро, а конница действовала с такой наглостью, что я в долговременную мою против турецких войск службу, таковой не памятую»35, — писал полководец из Журжи 16 июня 1811 года М. Б. Барклаю де Толли, обосновывая просьбу придвинуть на всякий случай к армии 9-ю и 15-ю дивизии, стоявшие на Днестре. На письме же Кутузова сохранилась резолюция Барклая де Толли: «Июля 2-го Высочайше велено отписать, что Государь согласен на то, что подвинул бы к себе 9-ю дивизию, а 15-й приказал бы быть готовою к походу к соединению к нему; но без особой важной причины, о которой он должен заблаговременно уведомить, не трогал бы сию последнюю дивизию к себе. Напоследок сказать, что желательно было бы, чтобы сие повело к цели, которую он от сего ожидает, и приблизило бы нас к миру, к чему, однако же, судя по его отношениям, еще никакой надежды нет. Что же касается до обстоятельств нынешних, то, кажется, они те же самые, что были весною»36. Заметим, что М. Б. Барклай де Толли, недавно ставший генералом от инфантерии и военным министром и не имевший за плечами ни возраста, ни долгого боевого поприща Кутузова, уже усвоил пренебрежительный тон своего покровителя — императора Александра I. Притом что Барклай де Толли еще не командовал армиями, не вел дипломатических переговоров. Неспроста генерал Л. Л. Беннигсен рассказал А. И. Михайловскому-Данилевскому по окончании Наполеоновских войн в Европе анекдот об известном острослове генерале А. П. Ермолове: «Некто удивился в его присутствии, что Барклай достиг до чина генерал-фельдмаршала, не одержав ни одной победы. — „Прибавьте, — сказал Ермолов, — что он и не проиграл ни одного сражения, то есть он нигде не командовал“»37. Когда же генерал Барклай отправлял наставления М. И. Кутузову, ему и в голову не приходило, что через год, лишенный поста военного министра и перспективы занять пост главнокомандующего, он поступит под командование этого самого генерала, на которого он обрушит всю горечь и злость своих «Оправдательных писем» императору, где он утверждал, что Кутузов «уничтожил его». Удивительна разность поколений: у вельможного и сановитого Кутузова никогда не возникало подобных амбиций!

 

…В ночь на 28 августа на левом берегу Дуная показались турецкие отряды. Поначалу их приняли за шайки грабителей и русские передовые войска вступили с ними в дело. Но к берегу причаливало все больше и больше судов, с которых выгружались турки. Кутузов прибыл к месту переправы, немедленно сообразив, что войско великого визиря «пожаловало к нам». Вероятно, он вспомнил высадку турецкого десанта при Кинбурнской косе в 1787 году, потому что дословно повторил слова А. В. Суворова: «Пусть их переправляются, только бы перешло их поболее на наш берег». Переправив на левый берег Дуная около 36 тысяч своего войска, Ахмет-бей направил к Виддину отряд Исмаил-бея, который должен был вторгнуться в Малую Валахию и нанести удар на правом фланге Кутузова. В ожидании известий об одержанных успехах сам великий визирь находился в виду армии Кутузова, приказавшего окружить его войска системой из десяти редутов, сквозь которые туркам в случае необходимости было довольно тяжело прорваться. Тем временем Исмаил-бей потерпел поражение у Виддина, после чего туркам, расположившимся на берегу Дуная, стало очевидно, что они зря потеряли время. 10 тысяч человек, вдруг наскучив службой, сами собой покинули визиря, разбежавшись кто куда. Тем временем М. И. Кутузов приказал корпусу генерала Маркова скрытно переправиться через Дунай и захватить на том берегу у Рущука лагерь великого визиря и таким образом окружить его, отрезав от всех сообщений. 2 октября войска Маркова перешли через Дунай, не замеченные турками, и стремительно двинулись к лагерю. «Привыкнув к появлению донцов на правом берегу Дуная, турки не догадывались о настоящем положении дела и приняли казаков за разъезды. Они ударили на казаков и потеснили их до пехоты, построенной кареями. Донесясь до кареев, турки остановились, ошеломленные ужасом, увидев пехоту. По прошествии двух или трех минут остолбенелого созерцания, опрометью кинулись они назад, торопясь известить находившихся в лагере о предстоявшей им беде. Казаки и Ольвиопольские гусары преследовали неприятеля. Пехота удвоила шаг и вскоре показалась на возвышениях у самого лагеря. Здесь происходила невыразимая тревога. Войско, канцелярия Верховного визиря, чиновники гражданские и армейского управления, купцы, маркитанты, муллы, перемешавшись, обратились в бегство. Тысяч двадцать вдруг людей рассыпалось по всем дорогам к Рущуку и Разграду; бежали во все стороны, на лошадях и пешие; шли и без дорог, по рвам и виноградникам, спасая жизнь. Храбрейшие, но в малом числе и беспорядочными толпами, обратились навстречу нашим, надеясь удержать нападение. Усилия были напрасны. Русские конница и пехота стояли уже среди лагеря, где турки сделали еще несколько бесполезных выстрелов. Испуг, внезапность, быстрота натиска, атаки гусаров и казаков, стройное наступление кареев с барабанным боем уничтожили последнее слабое сопротивление. Весь изобильный и роскошный лагерь Верховного визиря достались победителям. Кутузов хранил важное молчание, доколе Марков не водрузил наших знамен в Визирском лагере, но когда подвиг был совершен, старец улыбнулся и, махая фуражкою, провозгласил Ура! тысячекратно повторенное войском. И простому солдату были видны неминуемая гибель врагов и мудрость соображений полководца»38. В тот день Кутузов сообщал жене: «Я, слава Богу, здоров, мой друг. Визирь больше нежели когда раскаивается, что перешел Дунай. Вчерась было происшествие, которое не часто бывает: от меня корпус на той стороне Дуная атаковал визирский лагерь, который со всем богатством взят. Визирь убежал, с своим войском по сю сторону, к своему главному корпусу и окружен отовсюду. Теперь надобно только Богу молиться». На свои военные успехи полководец смотрел как на средство к достижению мира. Когда в русском лагере разнеслась весть, что ночью визирь бежал, переправившись в маленькой лодке на другой берег, Кутузов вышел к генералам веселый и поздравил их с радостным событием: «Визирь ушел, его побег приближает нас к миру. По обычаю турок, Верховный визирь, окруженный неприятелями, лишается полномочия договариваться о мире. Если бы визирь не ушел, то некому было бы известить султана о настоящем положении, в какое мы поставили его армию»39.

Действительно, в тот же день визирь прислал ему письмо, выразив мирные намерения. 13 октября турецкие уполномоченные прибыли к Дунаю, а 19 октября начались предварительные переговоры. 10 октября Кутузов сообщал жене о положении визирской армии, запертой в Слободзее: «Турки, которые заперты восемь дней, уже едят лошадиное мясо без хлеба и без соли и не сдаются». 26 ноября он писал: «Сегодня армия турецкая, что на этой стороне, вышла без оружия и ее поведут по деревням. Оставили 56 пушек в ретраншементе. Забыл тебя поздравить с графиней, но указу еще нет здесь. Любезные, милые и единственные мои детки, простите, что не пишу, в Букаресте награжу все, много буду писать. Боже вас и детей ваших благослови». 13 декабря Михаил Илларионович отправил жене письмо из Бухареста: «Наконец, приехал отдыхать в Букарест после такой трудной кампании. Не мудрено, что я при довольном здоровье состарелся, это сам вижу по лицу. Только, кажется, Букарест очень был рад меня увидеть; встреча была превеликолепная, и два дня город был иллюминован и везде были транспоранты с греческими надписями и иные очень, сказывают, хороши, везде что-то много Фемистокла». Конечно же не забыл он и про свою дочь, написав ей в тот же день: «Лизанька, я в Бухаресте, где для меня несколько удобнее и спокойнее, чем в лагере под Журжею. Не знаю, что скажут о кампании. По ее окончании, я ею остался очень доволен. Может пристрастие ко мне охладело». Как только отгремели орудия, к полководцу вернулись прежние мысли, которые одолевали его в Киеве, в Вильне, в Горошках: «Ты не поверишь, мой друг, как я начинаю скучать вдали от вас, которые одни привязывают меня к жизни. Чем долее я живу, тем более я убеждаюсь, что слава ничто, как дым. Я всегда был философом, а теперь сделался им в высшей степени. Говорят, что каждый возраст имеет свои страсти; моя же теперь заключается в пламенной любви к моим близким; общество женщин, которым я себя окружаю, ничто иное, как каприз. Мне самому смешно, когда я подумаю, каким взглядом я смотрю на свое положение, на почести, которые мне воздаются, и на власть, мне предоставленную. Я все думаю о Катеньке, которая сравнивает меня с Агамемноном. Но был ли Агамемнон счастлив? Как ты видишь, мой разговор с тобой нельзя назвать веселым. Что ж делать! Я так настроен, потому что вот уже восьмой месяц никого из вас не вижу»40.

Переговоры продолжались долго: до весны 1812 года. Несколько раз договаривающиеся стороны готовы были прерваться из-за несогласия, вновь вступив в военные действия. Александр I, впрочем, как и граф Н. П. Румянцев, рассчитывал, что турки согласятся уступить Молдавию и Валахию и признать границу по Дунаю. В противном случае император настаивал на том, чтобы Кутузов проявил твердость. Михаил Илларионович, используя старые связи, состоял в переписке с русскими посланниками в Париже и Вене. В начале января 1812 года он получил информацию от графа Лудольфа, сицилийского посланника в Константинополе, сообщавшего: «России нельзя терять ни минуты, ей готовят страшный удар. Наполеон имеет веские причины желать, чтобы война затягивалась. Он формально предложил [Турции] не заключать мира с Россией, если между ним и этой державой возникнет война и попытаться добиться возвращения всех уступленных провинций, если Порта возьмет на себя обязательство не вести переговоров [с Россией] без его ведома»41. Как ни странно, но настойчивость Наполеона производила на турок обратное действие, особенно с тех пор, как он стал зятем австрийского императора. Кутузов вовремя довел до сведения уполномоченного султана Галиба-эфенди обещание Наполеона вознаградить Австрию за союз с ним за счет владений Оттоманской Порты. Совершенно неожиданно дипломатическую поддержку России оказал шведский посланник, представлявший в Константинополе интересы страны, традиционно считавшейся недружественной России. Бывший маршал Наполеона Бернадот, ставший наследным принцем шведским, специально направил ко двору султана своего представителя барона Гиммеля. В этой и без того напряженной ситуации Наполеон сделал дипломатический шаг, который должен был, по его расчетам, притупить бдительность России и отвлечь ее внимание от угрозы, приближавшейся к нашим границам. Он направил Александру I письмо, в котором предлагал вернуться к «духу Тильзита», прекратив холодность дворов, и обратить войска «на выполнение прочих своих обширных планов». Михаил Илларионович сразу же довел содержание этого послания до сведения Галиба-эфенди. Тем временем Александр I, приписав медленность переговоров исключительно лени Кутузова, решил заменить его своим ставленником — адмиралом П. В. Чичаговым. Новый главнокомандующий отправился на Дунай, имея при себе два рескрипта, согласно которым М. И. Кутузов должен был в любом случае оставить свой пост и явиться в Петербург. В тексте первого рескрипта от 5 апреля старому полководцу предлагалось сдать армию Чичагову и приступить к деятельности в Государственном совете; в тексте второго рескрипта от 9 апреля государь поздравлял его с заключением мира и приглашал в столицу для «награждения за все знаменитые заслуги». Согласно преданию, Екатерина Ильинична через верных людей узнала о намерениях государя и вовремя известила обо всем своего супруга, который успел подписать предварительные условия мира с Портой за день до приезда адмирала. Граф Румянцев настаивал на том, чтобы Кутузов не шел на уступки, требуя установления границы по Дунаю. Александр, втайне от канцлера, разрешил Михаилу Илларионовичу уступить и согласиться с границей по реке Прут, если Турция вступит в союз с Россией. Старый дипломат понимал, что в тех условиях это было недостижимо: султан отказался заключить союз с Наполеоном и с Австрией, которая, в свою очередь, уже заключила союз с Францией. В этом случае союз с Россией означал бы для Турции объявление войны Наполеону и «цесарцам», претендовавшим на ее территорию. Но мир был необходим России, и Кутузов принял на себя ответственность за его условия: «Что касается до союза, то об оном не упоминается в трактате, по неимению у полномочных турецких достаточной власти на помещение таковой статьи. Настаивая в сем требовании, не только повредили бы мы скорейшему успеху начатого дела, но и вовсе бы ход оного и самое событие могли приостановить»42. Граница между двумя государствами отныне проходила по реке Прут до ее впадения в Дунай, а далее по его левому берегу до впадения Дуная в море. Граница Азии оставалась такой же, как и до войны. Сербам обеспечивалась безопасность и предоставлялись те же права, что и всем жителям Архипелага, включая местное самоуправление. Когда Чичагов вручил Кутузову второй рескрипт, то Михаил Илларионович, взглянув на дату (император не мог узнать о заключении мира), сразу все понял. Государь оставался верен себе: он готов был предпочесть Кутузову кого угодно. Для Наполеона мир, заключенный М. И. Кутузовым в Бухаресте, явился полной неожиданностью, так как еще в начале мая перед походом в Россию он рассуждал так: « Они (турки. — Л. И .), быть может, и не произведут мощной диверсии, но наверное не подпишут мира, турки вполне в курсе того, что подготовляется, и как бы ни были они неискусны в политике, они отнюдь не слепы, когда речь идет о вопросах такого огромного значения для них; кроме того, не было недостатка в соответствующих внушениях»43. Однако 16 мая 1812 года Бухарестский мирный договор был подписан. Наполеон получил это известие под Смоленском…

 

Глава тринадцатая

ГОД

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: