За кулисами ропшинской трагедии

 

В Петергоф из Ораниенбаума вместе с Петром Федоровичем привезли «Романовну» и Гудовича. При выходе их из кареты разыгрывались безобразные сцены. Об одной из них сообщал Рюльер, пользовавшийся рассказами очевидцев. С Елизаветы Воронцовой толпа солдат сорвала все украшения, а Гудовича и вовсе матерно ругала — на это он «отвечал им с гордостью и укорял их в преступлении». Видя все это, Петр III не выдержал и, как выразился Рюльер, «вошел один в жару бешенства». В ответ на это издевавшиеся солдаты приказали ему раздеться. «И так как ни один из мятежников не прикасался к нему рукою, то он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: "Теперь я весь в ваших руках". Несколько минут сидел он в рубашке, босиком на посмеяние солдат» [144, с. 59]. Сцена и в самом деле безобразная. Но стоит ли удивляться? Ведь буйствовали рабы, для которых только что свергнутый император был олицетворением ярма, а нового ярма они еще не успели в дни эйфории «свободы» ощутить.

Ближе к вечеру от Петергофского дворца отправилась большая четырехместная карета, запряженная несколькими лошадьми. Ее окошки были плотно зашторены, на запятках, козлах и подножках стояли вооруженные гренадеры. За каретой скакал конный конвой. Возглавлял кортеж А. Г. Орлов, с ним были четыре офицера (кажется, в их числе Ф. С. Барятинский). Они везли в Ропшу Петра III. Вместе с ним оставили только камер-лакея Маслова. С Елизаветой Романовной и Гудовичем его разлучили навсегда.

Екатерина в письме Понятовскому 2 августа того же года выдвинула еще одну версию о том, как поступит с поверженным супругом. В Ропше, писала она, Петр пробудет недолго. Лишь на время, «пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу». Какое проявление заботы! Но версия эта была столь же лжива, как и заверения о подготовке судна для отплытия Петра Федоровича в Киль. Заговорщики и Екатерина лучше других понимали, что обратной дороги содеянному нет. Живой Петр, будь он вдали, в Киле, а тем более вблизи, в Шлиссельбурге, был для них одинаково опасен. Он оказался лишним, и отныне уделом его могло быть только одно — смерть.

В единственном Екатерина была права, сообщая о благостных планах Понятовскому: и в самом деле «местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное». Об этом она знала наверняка, поскольку за несколько лет до описываемых событий Елизавета Петровна подарила это местечко племяннику, куда и он, и Екатерина иногда наезжали. Дворцовые затеи начались в Ропше со времен Петра I, обнаружившего здесь источник минеральных вод, к лечебным свойствам которых он относился с огромным вниманием и уважением. В самом начале 1710-х годов на Княжьей Горке была возведена усадьба Петра I, которую он в 1714 году пожаловал дипломату Г. И. Головкину. А рядом находилась усадьба князя-кесаря Ф. Ю. Ромодановского, главы страшного «пытошного» приказа. Женившись на его внучке, Головкин-младший в 1722 году объединил обе усадьбы. Но ненадолго: как противник Елизаветы Петровны, после ее вступления на трон Головкин был арестован и сослан в Сибирь, а его имущество перешло в императорскую собственность. Но, в отличие от отца, ценившего здесь прежде всего возможность водолечения, Елизавета превратила Ропшу в место охотничьих забав. Прежний каменный дом Головкиных стал перестраиваться под руководством все того же Растрелли.

Как выглядел Ропшинский дворец, когда карета с арестованным Петром Федоровичем к нему приближалась, позволяет представить рисунок с гравюры 1780-х годов, обнаруженный краеведом Ю. А. Дужниковым в собрании «Россика» Российской национальной библиотеки при помощи старейшей ее сотрудницы И. Г. Яковлевой. В пояснении к гравюре сказано: «Вид на дворец и апартаменты в Ропше, в которых был убит Петр III [83, с. 49–50]. Итак, предоставим слово автору этой находки: «В центре гравюры изображены палаты Головкина, которые в середине столетия, как видно, не подверглись существенному изменению. Палаты представляли собой вытянутую постройку, состоявшую из большого центрального двухэтажного корпуса, боковых одноэтажных галерей, заканчивавшихся двумя флигелями в полтора этажа. Перед палатами — прямоугольная терраса с балюстрадой и три лестницы, ведущие в Нижний парк. Это восточный, главный фасад. Западнее палат видим деревья Верхнего парка… По сторонам палат Головкина уже пристроены дополнительные крылья — одноэтажные галереи… Между дворцом и Нижним садом, в склоне земляной террасы, поднятой тогда же на четыре аршина, созданы были два водяных каскада и три каменные лестницы. В южной части живописного парка показаны три затейливые оранжерейные постройки».

Еще и теперь, когда дворец находится в полуразрушенном состоянии, видно: вместе с прилегающими флигелями он образует большое каре, с тыльной стороны ограниченное изгородью. Внутри его в XVIII веке был разбит так называемый Собственный садик. Там находились плодовый сад, в котором росли наливные яблоки, а также цветники, бассейн, аллеи. Вдоль боковых флигелей были устроены крытые зеленые аллеи. Выдержанная в стиле русского барокко и удачно вписанная в красивый природный ландшафт, дворцовая Ропша времен Елизаветы Петровны была одной из красивейших пригородных императорских резиденций. В прудах, окружавших дворец, разводили форель, карпов, карасей — императрица, а порой и ее племянник были охочи до рыбной ловли. В парках, незаметно переходивших, как и в Ораниенбауме, в густые еловые и лиственные леса, водились медведи, волки, зайцы и прочее зверье. Для угождения императрице, бывшей, особенно в молодые годы, заядлой охотницей, сюда были специально завезены и выпушены на волю олени.

Чем дальше от Петергофа отъезжал конвой с плененным императором, тем более заболоченная пустошь, кое-где поросшая кустарником, сменялась деревьями. Дорога постепенно шла вверх, и, превращаясь в густой лес, деревья тесно обступали ее с обеих сторон, создавая ощущение угрозы и беспокойства. На горизонте виднелись высоты с блестевшими в наступавшем светлом сумраке белой ночи зеркалами небольших озер и ручьев. Изредка вдали мелькали одинокие домики и небольшие деревеньки. Но всего этого не мог видеть из своей кареты Петр Федорович. Наконец лошади постепенно замедлили свой бег, и карета, свернув с петергофской дороги, мягко покатилась по аллее Верхнего парка и остановилась. Было около восьми вечера.

Охрана распахнула дверцы и лихо выволокла пленника. Весь дворец был оцеплен солдатами, у каждого окна стояли часовые, а при дверях даже по двое: так страшен был еще насильно свергнутый монарх! Понимая это, Екатерина, подобравшая, по ее собственным словам, «надежных и смирных солдат», повелела сказать: всем им и унтер-офицерам жалуются деньги за полгода вперед — всего на эти цели отпустили более одной тысячи рублей. Петра III куда-то поспешно повели. Скорее всего, не к главному входу во дворец, поскольку тогда нужно было бы обогнуть все строения снаружи, а это могло казаться опасным. Лучше идти было через Собственный садик к тыльному входу. Пленника поместили в спальне, где стояла широкая кровать с балдахином. К спальне примыкала маленькая комната, в которой Петр III, по его словам в письме Екатерине, едва мог двигаться. При бывшем императоре неотлучно находился охранник, не покидавший комнату даже при отправлении пленником естественных надобностей, — об этом он тоже сообщал Екатерине. Поначалу к нему проявлялась некоторая предупредительность. Так, наутро 30 июня Петр Федорович жаловался, что плохо выспался, и попросил доставить его любимую кровать из Ораниенбаума. Тотчас прислали [51, т. 2, с. 117 |. Следующая просьба показалась сложнее: привезти Елизавету Романовну, а с нею собачку, негра Нарцисса и скрипку. «Но, — сообщала Екатерина Понятовскому, — боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние веши» [144, с. 99—100]. Такую «вещь», как «Романовну», она «послать» не захотела. И отнюдь не из опасения ропота охраны. Но, верная избранной тактике, она и Понятовскому старалась внушить, что действует не по собственной инициативе, а по воле обстоятельств. И потому добавила: «Он имел все, что хотел, кроме свободы». Впрочем, больше, кажется, у своей благоверной Петр Федорович не просил ничего.

В последующие дни офицеры, сторожившие пленника, становились все грубее. Им казалось, что по «вине» этого человека и они превращаются в пленников на неопределенное время. Внешнюю благопристойность, кажется, сохранял только А. Г. Орлов. Рассказывали, что во время игры в карты он, узнав, что у Петра нет денег (искренность этого сомнительна: не мог он не знать об этом!), одолжил какую-то сумму и сказал, что назавтра распорядится прислать столько денег, сколько Петр захочет. Наряду со столь трогательной сценой была и другая. Императору захотелось прогуляться по саду. Орлов разрешил, но незаметно подмигнул караульным, стоявшим у дверей. И когда Петр Федорович к ним подошел, то солдаты скрестили штыки, препятствуя намерению пленника. А Орлов многозначительно посмотрел наверх! Если этот рассказ правдив, а он вполне правдоподобен, то не обнаруживает ли это своего рода двойной игры Алексея Григорьевича? Пока свергнутый император был жив, всякое могло случиться и перемениться. И если Екатерина прикрывала себя ссылками на других исполнителей, то отчего этой тактике не мог следовать один из них, самый главный? Таковым, во всяком случае в операции с Петром III, она прямо называла А. Г. Орлова. Вовлеченные в измену клятвенному обязательству верности монарху, они вольно или невольно повязывали друг друга соучастием в государственном преступлении. Но еще более сильным и необратимым способом такой круговой поруки являлось повязывание кровью, смертью пленника. И это не заставило себя ждать.

То, что официально объявленная причина смерти Петра III выглядела смехотворно, современники понимали. Но о том, что произошло в Ропшинском дворце, могли только гадать. Благодаря обнаруженным мною документам представляется возможным если не полностью, то хотя бы частично приподнять над этой тайной завесу.

В рукописном отделе Королевской библиотеки в Стокгольме хранится рукопись на немецком языке под названием «История свержения и смерти императора Петра Третьего». Ее изучение показало, что она содержит текст воспоминаний датского дипломата Андреаса Шумахера (1726–1790), который с небольшими перерывами жил в Санкт-Петербурге в 1757–1764 годах и, следовательно, являлся свидетелем бурных событий тех лет. Поскольку записки Шумахера были изданы в Гамбурге фирмой «П. Саломон и Компания» (1858), обнаруженная мною стокгольмская рукопись и не заслуживала бы особого внимания, если бы не запись на ее форзаце библиотечного шифра: «Drottningsholms Bibl. Kat. № 117. 1854». Поясним ее смысл. Первое слово означает название королевского дворца под Стокгольмом, и поныне являющегося собственностью шведской королевской семьи. Далее указан порядковый номер рукописи по каталогу, после чего названа дата ее поступления в королевскую личную библиотеку (1854). Но это означает, что список воспоминаний Шумахера поступил сюда за четыре года до их издания в Гамбурге! А это существенно меняет отношение к списку, делая целесообразным его сопоставительный анализ с печатным текстом.

Хотя в своих записках Шумахер характеризовал общую картину жизни Петра Федоровича, сперва как великого князя и наследника престола, а затем как императора, основное внимание он уделял его свержению, аресту и смерти в Ропше. Далеко не все, о чем сообщал датский дипломат, изложено точно — это и неудивительно, поскольку очевидцем ропшинских событий он не был. Зато ему удалось собрать и систематизировать по дням хронику событий от ареста Петра до его убийства, причем относился он к арестанту не только с сочувствием, но и с пониманием. И это несмотря на то, что взаимоотношения между Петром III и датским двором складывались непросто, а после восшествия Петра Федоровича на российский престол — даже враждебно: между Россией и Данией назревала война из-за Шлезвига. Поэтому участливое отношение датского дипломата к судьбе императора заставляет отнестись к его запискам с доверием, которое, естественно, не исключает перекрестной проверки (там, где это позволяют источники) приводимой им информации.

Ограничимся только одним фрагментом, в котором описываются события, сыгравшие в развязке ропшинской трагедии ключевую роль. Поскольку между гамбургским изданием и стокгольмским списком имеются некоторые разночтения, обратимся к последнему. Здесь сообщается, что 1 июля в Петербург прибыл курьер с известием о том, что бывший император нездоров. Поскольку устное приказание лейб-медику хирургу Лудерсу выслать лекарства им выполнено не было, Екатерина, по словам Шумахера, приказала врачу лично отправиться в Ропшу «как только возможно скорее». Лудерс же медлил, опасаясь быть заточенным на неопределенный срок вместе с пленником. И только 3 июля он отправился «в скверном русском экипаже» вместе с любимым мопсом и не менее любимой скрипкой Петра Федоровича. По пути в Ропшу врач случайно повстречался с преданным императору камер-лакеем Масловым. По словам Шумахера, Маслова, постоянно находившегося в комнате Петра, хитростью выманили в сад, арестовали и тотчас же отправили в Петербург.

В том, что сообщает мемуарист, немало любопытного. Екатерина узнает, что ее супруг занемог, но врача к нему не посылает; узнав, что лекарства, которые она вместо этого распорядилась выслать, не доставлены, она повелевает бывшему лейб-медику (причем хирургу) бывшего императора выехать самому; но не немедленно, как следовало бы ожидать, а по возможности скорее. И эта странная встреча Лудерса с Масловым, которого именно в тот же день, когда Лудерс выехал из Петербурга в Ропшу, арестовывают и оттуда препровождают в столицу. Впрочем, некоторый свет на подоплеку назревавших событий проливает первая из сохранившихся полуграмотных записок Алексея Орлова к Екатерине, датированная кануном этого дня — 2 июля. В ней сообщалось, что Петр Федорович так сильно занемог коликами (какими именно — не указано), что вероятнее всего умрет ближайшей ночью. Одновременно Орлов описывал трогательную сцену, как со слезами на глазах караульные солдаты и унтер-офицеры просили передать благодарность императрице за то, что она выплатила им денежное содержание за целое полугодие! Записка эта больше нежели краткий доклад о положении дел. Это очевидный знак, что к желаемой развязке все подготовлено. Не зря, маскируя задуманное, Екатерина как раз в эти дни усиленно распространяла версию о подготовке корабля для отправки своего супруга в Киль, в его немецкое герцогство.

Итак, вернемся к запискам Шумахера. Камер-лакей удален, а его господин полностью в руках своих злейших врагов. И сразу же происходит неизбежное: и в печатном издании, и в списке сочинения Шумахера сказано, что Петра задушили ружейным ремнем, а главным убийцей назван почему-то Шванович, хотя, судя по описанию («высокий и сильный мужчина»), это был, как подтверждается и другими источниками, вежливый с императором Алексей Орлов. Между обоими текстами возникают некоторые расхождения: в стокгольмской рукописи «Шванович» (то есть Орлов) назван иностранцем, перешедшим в православие, а в печатном тексте — при сохранении той же характеристики — почему-то шведом [231, с. 56]. Другие участники или хотя бы свидетели убийства поименно неизвестны. Это весьма многозначительно: к одной из записок Екатерине Орлов такой перечень приложил. Записки Орлова она бережно сохранила, а список бесследно исчез! Опять-таки, вероятно, на всякий случай. Занимавшийся этим вопросом Бильбасов пытался восстановить эти имена, используя данные разных источников [51, т. 2, с. 128]. С уверенностью сюда можно отнести ф. С. Барятинского и, скорее всего, Теплова. В отношении других допустима лишь предположительность: сержант гвардии Н. Н. Энгельгардт; Николай, брат Алексея Орлова; актер Ф. Г. Волков. Известно также, что в комнате, где убийство совершилось, присутствовали два караульных гвардейца, курьер, а также Брессан, тот самый, обласканный Петром: есть сведения, что он бросился спасать императора.

По убеждению Шумахера, движущей пружиной ропшинской трагедии был Г. Н. Теплов, действительный, а затем почетный член Санкт-Петербургской Академии наук, ботаник и литератор. Ревностный сторонник Екатерины в бытность ее великой княгиней и противник Петра Федоровича, за «непочтительные речи» о нем он был в марте 1762 года на короткое время взят под стражу. Примкнув к заговору, Теплов стал составителем первых манифестов Екатерины II, пожаловавшей ему за это крупную сумму в 20 тысяч рублей. Она знала, кого послать в Ропшу, чтобы наверняка обеспечить ею задуманное. По словам Шумахера, Теплов «отправился 3 июля в Ропшу и сразу же принял меры к убийству императора. Ранним утром 4 июля лейтенант князь Барятинский прибыл и передал сообщение обер-гофмейстеру Панину, что император мертв» [39]. Но как же так? Ведь согласно официальным документам Петр III умер 6 июля, и эта дата вот уже полтора века воспроизводится во всех энциклопедических справочниках. Но это не более чем воспроизведение екатерининской лжи. С ней, впрочем, связана и другая ложь. Поменьше, но потому более циничная: разрешение послать Петру по его просьбе негра Нарцисса, собачку и скрипку. Их, но без Нарцисса, и вез с собой Лудерс в Ропшу, когда повстречал экипаж с интернированным Масловым, которого везли из Ропши. Выходит, частично удовлетворив просьбу Петра Федоровича, Екатерина знала, что и собачка, и скрипка ему едва ли понадобятся. Ну а Нарцисс оказывался явно неуместен: лишний человек, опасный свидетель.

Итак, главное: внук Петра Великого был отправлен в мир иной не 6-го, а 3 июля 1762 года, тремя днями ранее, нежели принято считать. И конечно, не по причине «прежестокой колики» и «припадка геморроидического» расстался он с жизнью, а через удушение. «То, — отмечал Шумахер, — что он умер именно такой смертью, показывает состояние его трупа, на котором лицо его почернело так, как должно быть при повешении или удушении. То, что удушение произошло сразу же после отлучения от него Маслова, вытекает из того, что не только придворный хирург Лудерс, но и посланный как раз в тот день придворный хирург Паульзен со своими инструментами и вещами был готов к вскрытию и бальзамированию тела императора» [39].

Срочное командирование Теплова для обеспечения задуманной цели было, надо полагать, крайней мерой, поскольку, оказывается, первоначально для этого пытались применить другое, менее заметное и шокирующее средство — отраву. «Уверяют, — читаем мы в стокгольмском списке воспоминаний Шумахера, — государственным советником доктором Крузе был приготовлен смертельный напиток, который он (то есть Петр III. — A. M. ) не хотел употреблять». В гамбургском издании та же мысль изложена более распространенно и несколько смягчена: «Уверяют правдоподобно, что было испробовано также другое средство, дабы сжить его со света, чего, однако, сделать не удалось, и что еще, в числе прочего, государственный советник и доктор Крузе изготовил отравленное питье, которое император пить не хотел» [231, с. 57]. Версия об отравлении Петра Федоровича встречалась и в других современных источниках. Так, в хранящемся в Королевском архиве Швеции сочинении «Секретные известия о характере, жизни и смерти Петра III» прямо утверждалось: «Петр был либо задушен, либо изведен ядом» [37, л. 7 об.]. Как мы знаем, первое наиболее вероятно.

То, что вариант с ядовитым питьем не удался, заслуживает размышлений: причина состояла в отказе экс-императора употреблять предлагавшиеся ему напитки. Нелепо, конечно, допускать, что врач или кто-либо из тюремщиков предлагали выпить напиток с надписью «яд»! Отраву легко было подсыпать и в пиво, и в вино, и в водку, тем более что, по уверениям официозных мемуаристов, пленник все дни в Ропше только и делал, что предавался пьянству. Да и Алексей Орлов якобы задушил Петра случайно, во время пьяной драки с ним. А на деле: удушили, так как пить предлагавшееся ему пленник стойко отказывался. Значит, снова ложь, в данном случае о патологическом алкоголизме императора? Выходит, не напивался он в Ропше, не в пьяном виде затеял драку с великаном Орловым, что вообще нелепо допустить? Да и был ли Петр III зачинщиком драки? И была ли такая драка вообще? Вернее предположить, что Орлов, отчаявшись опоить низложенного императора отравой, стал душить его, а пленник попросту отчаянно защищался. Так из-за завесы лжи постепенно проступают контуры картины последних мгновений жизни несчастного императора; нет, теперь уже просто человека, отчаянно и безнадежно боровшегося за спасение собственной жизни.

Слухи о более ранней, по сравнению с объявленной, дате смерти, по-видимому, сразу же проникли в общество, хотя точностью и не отличались. Так, в дневниковых записях близкого к Петру III академика Я. Я. Штелина имеется лаконичная запись: «5 июля кончина императора» [198, с. 532]. Штелин ошибался, поскольку пользовался не вполне ясными слухами. Зато в свете информации Шумахера по-новому зазвучали до того не вполне ясные документы. Любопытно, что датированы они тем же числом, что и запись Штелина: 5 июля.

В первом из них генерал-поручику В. И. Суворову и майору Воронежского пехотного полка Пеутлингу предписывалось незамедлительно прибыть в Санкт-Петербург. Ни о целях вызова, ни о причинах спешки при этом не говорилось. Зато имелась ссылка на то, что приказ ехать в столицу исходил непосредственно от Екатерины II, а сообщен письмом графа Кирилла Разумовского от 4 июля. Судя по всему, дело рассматривалось как спешное и секретное [6, л. 17]. В чем оно заключалось, можно понять из второго документа, направленного Суворовым из Петербурга в Ораниенбаум: «Секретно. Ордер господину майору Пеутлингу, обретающемуся при карауле в Ораниенбауме. По получении сего немедленно извольте вынуть из комнат обще с господином советником Бекельманом бывшаго государя мундир — голштинский кирасирский, или пехотный, или драгунской, который только скорее сыскать можете, и запечатать комнаты опять вашею и советника печатми, и прислать оный мундир немедленно с сим посланным. Как тот мундир будете вынимать, постаратца, чтобы оный кроме вас двух, видеть, ниже приметить хто мог, и сюда послать, положа в мешок и запечатать. И везен бы был оный сокровенно, а ежели господин Бекельман не знает, в которых бы покоях тот мундир сыскать это можно, о том спросить тех, которые были при гардеробе. Генерал-поручик В. Суворов» [6, л. 19].

Но с какой целью и немедленно требовалось отвозить одежду Петра Федоровича в столицу? И почему все это было окружено таинственностью, которая подчеркивалась не только грифом «секретно», но и припиской на документе: «Весь ордер целиком написан рукой генерала В. И. Суворова». Дать на переписку писарю явно опасались из-за возможной утечки информации. Отчего такие предосторожности?

Оставаясь в рамках официальных сообщений, ответить на подобные вопросы затруднительно. В самом деле, низложенный император пребывает в Ропше и предается беспробудному пьянству; императрица хлопочет о скорейшей подготовке корабля для отправки супруга в Киль… Это — если верить манифестам и государственной переписке Екатерины. А если исходить из информации, содержащейся в воспоминаниях Шумахера?

Обратим еще раз внимание на дату первого из двух названных повелений, исходивших от императрицы: устное распоряжение Разумовскому было дано не позже 4 июля, поскольку именно этим числом первый документ датирован. Напомним, что, по Шумахеру, как раз в этот день поутру Барятинский прибыл из Ропши в Петербург для доклада Н. И. Панину (а фактически — императрице) о кончине Петра III. Иначе говоря, хронология русских документов и информация Шумахера полностью совпадают, что делает общую картину изложенных в ней событий достоверной.

С поступления в столицу известия об убийстве императора течение событий раздваивается. Совершившееся в Ропше держится в строгой тайне, императрица о нем ничего «не знает». И в России, и за рубежом уверены, что Петр III жив и при участливой заботе Екатерины вот-вот отплывет из Петербурга в Киль. На это надеялся и сам Петр Федорович. Хотя, заметим, в переписке с Понятовским императрица недвусмысленно говорит о намеченном заточении супруга в Шлиссельбурге. Но об этом общественность не знает, и «морская» версия еще живет. Под такой дымовой завесой захватившая власть группировка спешит: нужно придумать какое-то объяснение (в сущности, контуры его мы находим уже в первой записочке А. Орлова — «колики»), нужно написать манифест, нужно придать надлежащий вид обезображенному телу покойного (а об этом у Шумахера красноречиво сказано), облачив его в военный мундир. Причем обязательно не русский, а гольштейнский — любой, но только гольштейнский, дабы лишний раз зримо подчеркнуть пропагандистское клише об отчужденности Петра Федоровича от России. Требовалось, одним словом, срочно изготовить легенду!

Как она сотворялась на глазах придворной публики, свидетельствовал рассказ фрейлины Головиной, который мы уже приводили: явившийся к Екатерине II с «повинной» А. Г. Орлов произносит слово «кончено», императрица наивно спрашивает: «Он уехал?» А «узнав» правду — падает в обморок. Она сыграла свою роль настолько убедительно, что окружающие даже боялись за ее жизнь!

Мы однажды упоминали роман о Петре III немецкого писателя Иоганна Мединга (1829–1903), писавшего под псевдонимом Грегор Самаров. В авторском отступлении, завершавшем роман, он делился мыслями об отношении Екатерины II к событиям в Ропше. Мысли эти заслуживают того, чтобы о них напомнить. Если даже обвинения императрицы в соучастии в убийстве собственного супруга, размышлял немецкий писатель, и несправедливы, то причиной появления всей этой странной загадки является сама императрица. И далее: «Всеми средствами, предоставленными ей ее высоким положением, и всевозможными мерами она окружила смерть Петра Федоровича тайной; она ожесточенно преследовала опубликование всяких сведений относительно этого печального происшествия, она нападала даже на такие сочинения, в которых только описывались события, сопровождавшие кончину Петра Федоровича, и которые ни словом не упоминали о ее участии. Кроме того, в момент самой катастрофы императрица не сумела держать себя так, чтобы злые языки, если им и была дана богатая пища, были вынуждены молчать. По получении извещения от Алексея Орлова Екатериной Алексеевной было немедленно созвано тайное совещание, на котором было решено в течение суток держать происшествие в тайне. После этого совещания императрица не раз показывалась придворным, и на ее лице не было заметно ни малейшего волнения. Только после манифеста, обнародованного Сенатом, императрица сделала вид, что впервые услышала о кончине своего супруга: она долго плакала в кругу приближенных и в этот день вовсе не выходила к придворным. Затем на императрицу падает тень и потому, что суду не были преданы ни Алексей Орлов, ни Теплов и никто другой; таким образом, преступление переносилось как бы на самое ее». Трудно не согласиться со сказанным.

И все же Екатерина не только лицедействовала, но и приняла меры на будущее. Ведь не случайно же хранила она всю жизнь записочки Алексея Орлова, распорядившись вручить их после смерти, вместе с рукописями своих мемуаров, Павлу Петровичу. По сути дела, записочки Орлова компрометировали не ее, а автора этих записочек, а заодно и тех, кого он в них упоминал или на кого намекал как на свидетелей «пьяной драки». И записочки эти, с одной стороны, как бы оправдывали саму Екатерину, а с другой — становились средством шантажа не только А. Г. Орлова, но и его брата и любовника императрицы — Григория. Опять-таки на всякий случай: дабы не заходил далеко в возможных претензиях на нее самое и на ее власть.

…Пока же ей, Екатерине II Алексеевне, полегчало. Пусть один законный российский император, Иван VI Антонович, еще жив и томится в каземате Шлиссельбургской крепости. Зато от главного соперника, также законного императора Петра III Федоровича, она избавилась. Впрочем, избавилась ли?

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: