Марта. Суммированное оправдание

 

Утреннее заседание.

 

Риббентроп, завершив изложение основной части своей обвинительной речи, подчеркнул, что ни он, ни Гитлер любви к войне не питали, что шли на нарушение договоров лишь скрепя сердце, и о том, что лично ему, Риббентропу, оккупация нейтральной Голландии стоила многих бессонных ночей.

 

 

Марта. Тюрьма. Вечер

 

Камера Риббентропа. Когда я во второй половине дня пришел к Риббентропу в его камеру, он пожаловался на полное психическое и физическое истощение.

– Есть предел тому, что человек в состоянии выдержать. Я этой границы фактически достиг в 1943 году. Да, мне действительно следовало еще тогда уйти в отставку. Мой врач обсуждал это с Гитлером. Но тот не хотел об этом и слышать. Сейчас я с трудом мыслю. А конец войны и вовсе доконал меня. Это был ужас. Я продолжал жить в своем доме под Берлином и но дороге туда и обратно видел тысячи раненых, отступавших солдат, беженцев, устремлявшихся на запад от стремительно продвигавшихся вперед русских.

Риббентроп рассказал мне, что с крушением Рейха его нервы просто лопнули, и когда в мае месяце его поместили в Мондорф, он уже тогда испытывал серьезные затруднения с памятью. И теперь ему крайне тяжело сосредоточиться, чтобы объяснить то или иное событие. Почему ему не дали говорить? Почему все время перебивали? Он должен был разъяснить им свою точку зрения на эти события, а чтобы се разъяснить, ему необходимо провести исторические параллели и… Ах да, они ведь дали ему сказать лишь треть из того, что он намеревался, и этой трети, по их мнению, было вполне достаточно.

Я напомнил ему, что месяц назад в одной из наших бесед он отрицал существование секретного протокола к договору о ненападении с Россией, предусматривавшею раздел Польши. Вместо того чтобы возразить мне, сославшись, скажем, на то, что он умолчал об этом сознательно, исходя из дипломатических соображений, не желая предвосхищать события, поскольку собирался заявить об этом с трибуны свидетелей, как это мог сделать, скажем, Папен, или же вежливо и без обиняков указать мне на то, что это, в общем, меня не касается, как вполне мог поступить Геринг, Риббентроп сначала принялся отрицать факт отрицания, потом же стал убеждать меня, что все, мол, вообще было не так, как я пытаюсь изобразить.

– Понимаете, Россия и Германия считали, что им должна принадлежать часть территории, утерянной в результате последней войны, – вот и все. Все было вполне логично. Россия – великая держава. Гитлер очень уважал Сталина. Единственное, чего он боялся, так это того, что ему на смену придет какой‑нибудь радикал.

Он, по его словам, никак не мог взять в толк, отчего обвинению понадобилось так поливать его грязью, представлять его в совершенно неверном свете.

– Почему им так хочется сделать из меня антисемита? Вы же знаете, что я ничего такого сказать не мог.

Я напомнил ему, что главный переводчик министерства иностранных дел Пауль Шмидт подтвердил высказывание Риббентропа главе Венгрии Хорти о том, что, мол, существуют два пути решения еврейского вопроса – искоренение или концентрационный лагерь.

– Нет, нет, такого он подтвердить не мог. Нет, я ничего этого не понимаю. Трудно сосредоточиться. Но я не мог сказать ничего подобного. Это совершено не в моем характере.

Мне подумалось, что он и действительно может и не помнить – ведь Риббентропу так часто приходилось бездумно цитировать высказывания Гитлера, чаще всего просто не вникая в их смысл, а теперь же, когда эти высказывания стали неопровержимыми уликами, он, разумеется, изо всех сил старался от них откреститься.

По мнению Риббентропа, обвинение «замарало» его, посягнув на его неприкосновенность, начав обсуждение шести принадлежавших ему домов.

– Разве для государственного деятеля преступление иметь собственность, денежные средства? Разве ваши государственные деятели не имеют собственности? Разве Рузвельт не занимает огромный Белый дом? Это ведь символ правителя, не так ли? То же самое и в отношении меня. Я занимал солидный дом, в котором раньше жил Гинденбург, содержать его стоило кучу денег. Фюрер пожелал, чтобы гак было, и народ тоже. Я даже могу понять Геринга и его стремление собрать коллекцию произведений искусств. Руководитель государства имеет право на определенный уровень жизни, чтобы не становилось стыдно перед иностранцами. Это вполне объяснимо, как вы считаете?

Я считал, что «собирание» Герингом коллекции вполне объяснимо, но отнюдь не простительно.

– И все‑таки обвинению не следовало так чернить меня. Впрочем, история вынесет мне иную оценку. Да и немецкий народ вам не поверит. Я знаю, что думает обо мне немецкий народ. Я только попытался помочь ему.

 

Камера Нейрата. Нейрат был иного мнения о том, что думал немецкий народ о Риббентропе.

– Вам не найти другого такого правительственного чиновника, который снискал бы такую низкую оценку, как этот Риббентроп, – комментировал он. – Некоторые из тех, кто сидит на этой скамье подсудимых, поражены масштабом глупости и поверхностности, которую этот человек демонстрирует суду. Но мне‑то все это не в новинку. Мне годами приходилось выслушивать этот бред и разбираться с ним – одна только болтовня и никакого понимания – вот что он собой представлял. И до сих пор продолжает лгать. Он заявил, что, дескать, был у меня статс‑секретарем до своего назначения на пост министра иностранных дел. Не было такого. Он ни минуты не был моим статс‑секретарем. Гитлеру этого хотелось, но я был категорически против. И вообще, своим глупым встреванием в то, о чем он и понятия не имел, он столько нагородил, сколько этому обвинению И не снилось.

 

Камера Франка. Франк крайне негативно оценивал этого «несчастного дурачка»:

– Что от него ждать? Необразован, неразвит, невежествен. Он и по‑немецки выразиться грамотно не мог, не говоря уже о том, что ни малейшего понятия не имел о вопросах внешней политики. Нет, правда, его грамматика мне всегда доставляла головную боль. От души надеюсь, что переводчикам все же удастся хоть как‑то передать смысл его высказываний. Не перестаю удивляться, как он еще умудрялся сбывать свое шампанское, не говоря уж о национал‑социализме. Ха‑ха‑ха! Нет, действительно, остается лишь посочувствовать ему. Не виноват этот дурачок, что он во внешней политике разбирался, как свинья в апельсинах, не виноват. А вот что касается Гитлера, так это было преступлением посадить такого человека в кресло министра иностранных дел государства с населением в 70 миллионов человек. И тут слабость диктатуры как на ладони – диктатура не терпит критики. Гитлер окружал себя подобными льстецами и лизоблюдами, чтобы убедить себя в своем могуществе.

 

Камера Геринга. Отсиживая вынужденную паузу перед своим последним появлением на сцене в ожидании, пока статисты не уберутся с подмостков, Геринг пребывал в сумрачном настрое. То, как на суде вел себя Риббентроп, очень не нравилось Герингу.

– Что за убогий спектакль? – неодобрительно вопрошал он, качая головой. – Если бы я знал, что кончится этим, я бы непременно серьезнее отнесся бы к внешней политике. И хотя я по мере сил пытался воспрепятствовать назначению его на этот пост, но, поверьте, мне сейчас очень грустно при мысли, что я все‑таки оказался прав. Веда всюду только и слышишь – «и где эти нацисты только откопали такого министра иностранных дел»? Вот поэтому наша внешняя политика и кажется всем такой недалекой. Риббентроп не переставая вел эти битвы за полномочия и престиж. И пусть весь мир разлетится на куски, но его авторитету ничто не должно угрожать. Какую же ревность и зависть я вызывал у него! Однажды он не выдержал и даже спросил меня, не хотелось бы мне быть министром иностранных дел. Я сказал ему: «Благодарю покорно, меня вполне устраивает роль второго человека в Рейхе». Я знаю, что он подстроил мне одну гадость, которая, вероятно, сыграла решающую роль в истории.

Я поинтересовался у него, что это было.

– Личная встреча с Черчиллем, которая могла и должна была состояться. А он этому помешал. Мы должны были встретиться за 2 или за 3 дня до начала войны. Я узнал об этом много позже…

Он ведь всегда был глупцом, слабохарактерным глупцом – но теперь я куда лучше понимаю, сколько же глупости скрывалось за этим спесивым лбом… О Боже, как же это все грустно! Мне действительно наплевать, как сейчас Кальтенбруннер пыжится представить свою роль в РСХА или как Розенберг пытается трактовать свою философию. Но наша внешняя политика – она не может не отразиться на всем правительстве в целом! Что же это за беда такая!

 

Камера Папена. Папен, по своему обыкновению, не скупился на уничижительные характеристики Риббентропа.

– Нет смысла посвящать столько слов этому идиоту. Он уже сам себе вынес приговор. Вам вполне можно переходить к разбору следующего случая… Сами подумайте, от таких сулящих катастрофу событий, как объявление войны Соединенным Штатам, он просто отмахивался, будто их и нет вовсе! «Ну, раз они стреляют по нашим подлодкам, тогда и мы объявим им войну». И это заявляет министр иностранных дел Гитлера! Преступный дилетантизм этого человека поставил на карту судьбу Рейха!

Папен явно имел в виду Гитлера, прислушивавшегося к тому, что нашептывали ему «умники» типа Риббентропа, вместо того чтобы обращаться к опытным дипломатам.

– Он считал, что, заключив с Россией договор о ненападении и разделив Польшу, перехитрил всех, но, но моему мнению, пресловутая «хитрость» была только на руку Сталину. Когда Сталин убедился, что Гитлер замышляет напасть на Польшу, то подумал: «Ладно, если так, если никто его не в силах остановить, хорошо, почему бы и нам не отрезать себе кусочек от этого пирога». А что же Геринг? Если бы он вместо этой своей глупой и дилетантской затеи с Далерусом явился бы вместе со всем кабинетом министров к Гитлеру и заявил: «Если настаиваете на войне, дело ваше, но мы – вне игры!» Тогда бы Гитлеру ничего не оставалось, как только уступить! Но, не имея достойной оппозиции, он уверовал, что может все…

 

⇐ Предыдущая37383940414243444546Следующая ⇒

Поделиться: