Четверг, 15 июля 1993 года, часть 2 – история Эммы

Ковент‑Гарден и Кингз‑Кросс

 

Сидя за столиком на двоих в ресторане «Форелли», который находится в Ковент‑Гарден, Иэн Уайтхед посмотрел на часы. Та, кого он ожидал, опаздывала на пятнадцать минут, но, по‑видимому, это было частью сложной игры в кошки‑мышки, без которой не может быть свиданий. Что ж, игры так игры. Он опустил ломтик чиабатты в маленькое блюдце с оливковым маслом, точно обмакивая кисть в краску, раскрыл меню и стал прикидывать, какие блюда ему по карману.

Жизнь выступающего комика пока не принесла ему богатства и телеэфиров, как он некогда рассчитывал. Каждую неделю воскресные газеты кричали о том, что комедия это новый рок‑н‑ролл, – так почему он no‑прежнему вынужден бороться за место у микрофона в дешевых клубах вроде «Сэра Смехолота» во вторник вечером? Он адаптировал свой материал под нынешнюю моду, уменьшив количество политических острот и антропологических наблюдений и по очереди испробовав характерную комедию, сюрреализм, комические куплеты и скетчи. Но зрители все равно не смеялись. Попытка шутить более дерзко привела к тому, что ему надавали тумаков, а участие в группе комической импровизации воскресными вечерами лишь доказало, что он умеет быть несмешным, и выходит это у него совершенно спонтанно и незапланированно. И все же он упорно шел к своей цели и продолжал ездить в обе стороны по северной ветке метро и кругом по кольцевой, пытаясь хоть кого‑то рассмешить.

Возможно, все дело в его имени, Иэн Уайтхед? Оно просто не смотрится на афишах под прожекторами? Он даже задумывался о том, не поменять ли его на более звучное, «мужское» и односложное, например, Бен, Джек или Даг. А пока не определился со своим комическим амплуа, устроился на работу в «Соникотроникс» – магазин электроники на Тоттенхэм‑Корт‑роуд, где нездорового вида молодые люди в футболках продавали оптические приводы и видеокарты нездорового вида молодым людям в футболках. Платили там не ахти сколько, зато вечером он был свободен и мог выступать, да и коллеги часто покатывались со смеху, слыша его новые шутки, а это всегда приятно.

Но лучшее из того, что дала ему эта работа, состояло в том, что однажды в обеденный перерыв он встретил Эмму Морли. Он стоял у здания церкви сайентологов, раздумывая, не пройти ли тест на определение типа личности, и вдруг увидел ее, хотя ее почти не было видно за огромной плетеной корзиной. И когда он обнял Эмму, Тоттенхэм‑Корт‑роуд вдруг словно засияла, превратившись в улицу его мечты.

Это было их второе свидание, и он сидел в модном современном итальянском ресторане неподалеку от Ковент‑Гарден. Лично он предпочитал острую еду со специями или что‑нибудь соленое и хрустящее и с большим удовольствием съел бы карри. Но он был достаточно умен и знал этих капризных женщин, которые вечно требуют свежих овощей. Он проглядел меню в поисках ключевых слов: салями, острые колбаски, перец чили. Снова посмотрел на часы – Эмма опаздывала уже на двадцать минут, – и живот его подвело, частично от голода, частично от любви. Годами его сердце и живот были влюблены в Эмму Морли, и это была не просто сентиментальная платоническая влюбленность, но самое что ни на есть плотское желание. Все эти годы он помнил (и будет помнить до конца жизни) однажды увиденную картину: Эмма стоит в комнате для персонала «Локо Кальенте» в луче полуденного солнца, похожем на свет под куполом церкви; на ней трусы и лифчик от разных комплектов, и она орет на него, чтобы убирался и закрыл за собой дверь.

Не подозревая, что он думает о ней, Эмма наблюдала за Иэном, стоя возле стойки метрдотеля; она отметила, что он явно стал выглядеть лучше, чем пару лет назад. Шапка тугих светлых завитков исчезла, теперь он стригся коротко, слегка приглаживал волосы воском и в целом уже не выглядел деревенским парнем, только что приехавшим в большой город. Ели бы не ужасная одежда и этот вечно приоткрытый рот, его даже можно было бы назвать симпатичным.

Хотя ситуация была для нее непривычна, она понимала, что пришла в классический ресторан для свиданий – довольно дорогой, с не слишком ярким светом, непретенциозный, но и не дешевый – в общем, одно из тех мест, где на пиццу кладут свежую руколу. Здесь было романтично, но без перебора, и, по крайней мере, это была не индийская забегаловка с карри или, упаси боже, не «Локо Кальенте» с рыбными буррито. Здесь были пальмы и свечи, а в соседнем зале пожилой музыкант играл на рояле известные мелодии Гершвина.

– Вас ожидают? – спросил метрдотель.

– Парень за тем столиком.

На первое свидание Иэн пригласил ее в «Одеон» на Холлоуэй‑роуд, чтобы вместе посмотреть фильм «Зловещие мертвецы‑3: Мертвецы в Средневековье». Эмма не была снобом или одной из тех, кого напугаешь мертвецами, и, в отличие от большинства женщин, была способна оценить хороший ужастик, но даже ей выбор Иэна показался странным и на удивление смелым. В соседнем кинотеатре показывали «Три цвета: Синий», но она сидела в «Одеоне», смотрела кино про мертвеца, у которого вместо руки была бензопила, и, как ни странно, ей это нравилось. Она ожидала, что после кино ее пригласят в ресторан, как и полагается, но оказалось, Иэн считает поход в кино неполноценным без ужина из трех блюд. Стоя в фойе кинотеатра перед сеансом и разглядывая меню над прилавком с попкорном, точно то был перечень блюд трехзвездного ресторана, он выбрал начос на закуску, хот‑дог в качестве основного блюда и шоколадные конфеты на десерт, запив всё это грейпфрутовой газировкой со льдом из стакана размером с человеческий торс. Таким образом, немногочисленные медитативные сцены «Зловещих мертвецов» сопровождались для Эммы жаркой тропической отрыжкой Иэна, прикрывавшего рот кулаком.

Однако, несмотря на всё это – нездоровое увлечение сценами насилия и соленой пищей, горчицу на подбородке, – Эмма получила от свидания гораздо больше удовольствия, чем ожидала. По пути в паб Иэн поменялся с ней местами на тротуаре, чтобы ее не сбил проходящий автобус: чудная старомодная галантность, не свойственная ни одному из ее бывших ухажеров. Они обсуждали спецэффекты, отрубленные головы и выпущенные кишки, и после тщательного анализа Иэн заключил, что это лучшая часть трилогии «Зловещие мертвецы». Очевидно, трилогии и подарочные издания, комедии и ужастики играли большую роль в культурной жизни Иэна, и в пабе у них состоялась интересная дискуссия о том, может ли роман о зомби обладать такой же глубиной и значимостью, как, скажем, «Война и мир». Галантный и внимательный, Иэн напоминал ей старшего брата, который много знает о разных классных штуках, – единственная разница была в том, что он явно был не прочь с ней переспать. Он смотрел на нее с таким обожанием и так пристально, что она даже стала переживать, все ли в порядке у нее с лицом.

Вот и сейчас он улыбался ей именно с таким выражением глаз, вскочив с места так поспешно, что толкнул столик и опрокинул бесплатную воду на бесплатные оливки.

– Дать тебе салфетку? – спросила она.

– Нет, ничего, вытрусь пиджаком…

– Не надо пиджаком, вот, возьми мою салфетку.

– Черт, я загадил все оливки. Не в прямом смысле, конечно!

– О… Да… Ну, ничего.

– Шутка! – провозгласил он, и это прозвучало как «Пожар!». Он так не нервничал с той провальной ночи в клубе комиков‑импровизаторов и, твердо приказав себе успокоиться, принялся вытирать скатерть салфеткой, украдкой поглядывая на Эмму, которая сняла летний жакет, расправила плечи и подняла грудь, как это делают женщины, не подозревая, сколько страданий при этом причиняют мужчинам. Его охватил второй за сегодняшний вечер приступ любви к Эмме Морли и страстного желания обладать ею.

– Ты так мило выглядишь, – выпалил он, не в силах сдерживаться.

– Спасибо! Ты тоже, – машинально проговорила она. На Иэне была его униформа для выступлений: мятый льняной пиджак поверх простой черной футболки. Ради Эммы он надел футболку без ироничных надписей и символики рок‑групп. Приоделся, одним словом. – Мне нравится, – сказала она, кивая на пиджак, – очень стильно!

После этих слов Иэн потеребил лацкан между большим и указательным пальцами, как будто хотел сказать: «Что, это старье?!»

– Разрешите ваш жакет? – сказал официант, элегантный, симпатичный парень.

– Конечно, спасибо. – Эмма протянула молодому человеку жакет, и Иэн подумал, что придется теперь дать ему чаевые. Но ничего. Она того стоит.

– Хотите что‑нибудь выпить? – спросил официант.

– Знаете, пожалуй, водку с тоником.

– Двойную порцию? – тут же добавил официант, провоцируя ее на лишние траты.

Она взглянула на Иэна, в глазах которого промелькнула паника.

– Это не слишком безумная идея?

– Нет, что ты, заказывай.

– Хорошо, тогда двойную!

– А вам, сэр?

– Я подожду свое вино, спасибо.

– Может, минеральной воды?

– ПРОСТОЙ ВОДЫ ИЗ‑ПОД КРАНА! – громко сказал он. И, помолчав пару секунд, уже спокойнее прибавил: – Воды из‑под крана, пожалуйста, если, конечно…

– Вода из‑под крана, отлично, – примирительно улыбнулась Эмма. Официант ушел, и она посмотрела на Иэна: – И кстати, это само собой разумеется, конечно, но мы сегодня заплатим каждый сам за себя, о'кей? И не спорь. На дворе тысяча девятьсот девяносто третий год.

И за это Иэн полюбил ее еще больше. Но для порядка решил все же притвориться недовольным:

– Но Эм, ты же студентка!

– Уже нет. Я теперь настоящий учитель, с дипломом! И сегодня ходила на первое собеседование.

– И как все прошло?

– Отлично, просто отлично!

– Поздравляю, Эм, это же просто здорово. – Он перегнулся через стол, чтобы поцеловать ее в щеку… нет, в обе щеки… нет, может, все‑таки в одну? Ну ладно уж, в обе.

Они открыли меню, которое Иэн предварительно просмотрел, чтобы придумать шутки, и, пока Эмма пыталась сосредоточиться, начал свое комическое представление и выдал несколько наиболее удачных: сукияки – блюдо из мяса женских особей, и далее в том же роде. Поскольку в меню значился сибас на гриле, Иэн счел нужным пожаловаться на то, что в последнее время каждый окунь метит в сибасы, и вообще, что такое «минутный стейк» – он жарится ровно минуту, или такой маленький, что его можно съесть меньше чем за минуту? И что за паста, с каких пор старые добрые макароны стали пастой? А банальную яичницу с сосисками и кетчупом они как обзовут? «Суфле из яиц с деликатесными подкопченными колбасками в соусе руж»? Или как?

Остроты сыпались одна за другой, и Эмма вдруг почувствовала, что ее надежды хорошо провести вечер померкли. Он пытается очаровать меня своим чувством юмора, подумала она, хотя на деле его чувство юмора лишь заставляет предвкушать поездку домой на метро. В кино его хотя бы отвлекали конфеты и отрубленные головы, но здесь, лицом к лицу, уже ничто не может сдержать эту компульсивную болтовню. Для Эммы это было не в новинку. Ребята из педагогического колледжа, все как один, были полупрофессиональными хохмачами, особенно в пабе после пары пива, и хотя ее это сводило с ума, она знала, что сама их поощряет. Девчонки сидели и хихикали, пока мальчишки показывали фокусы со спичками и пародировали детские телепередачи и рекламу. Заразная болезнь, эти бесконечные мальчишеские концерты в пабах – они ужасно ее раздражали.

Она сделала глоток водки с тоником. Иэн взял винную карту и начал свой номер о том, что винные карты составляют одни извращенцы, цитируя описание: «Чувственный глоток со вкусом тлеющей древесины и взрывными нотками карамельного яблока» – и так далее. Эта излюбленная тема всех горе‑комиков могла в перспективе продолжаться бесконечно, и Эмма поймала себя на том, что представляет идеального, не существующего в реальности мужчину, который просто взял бы карту и, не выпендриваясь, заказал вино – с видом знатока, но без показухи.

– …«вкус чипсов с жареным беконом и насыщенным запахом жирафа»…

Он хочет вогнать меня в ступор, мысленно сказала она. Можно было бы взбунтоваться, конечно, бросить в него булочкой, но он все их съел. Она посмотрела на других посетителей: все так же рисовались друг перед другом. Неужели в этом и смысл? – подумала она. Неужели романтическая любовь – это шоу талантов? Совместный ужин, постель, любовь и обещание годами радовать друг друга такой вот высококлассной комедией?

– …а если бы были пивные карты? – Акцент уроженца Глазго. – Наш особый букет крепко ударит вам в нос и вызовет в воображении коммунальное жилье, ржавые сумки‑тележки и разруху бедных городских кварталов. Отлично гармонирует с синяком под глазом…

Она задалась вопросом: откуда возникло убеждение, что ни одна женщина не устоит перед мужчиной с чувством юмора? Ведь Кэти влюбилась в Хитклифа вовсе не потому, что тот был хохмачом. Но самое досадное было в том, что Иэн действительно нравился Эмме; она шла на это свидание, питая большие надежды и даже с волнением предвкушая увидеть его снова, а вместо этого…

– …наш апельсиновый сок поразит вас апельсиновым вкусом с сочной басовой ноткой апельсинов…

Ну, всё. С нее довольно.

– …с нежностью… нет, со страстью выдавленное из коровьего вымени, винтажное молоко тысяча девятьсот восемьдесят девятого года имеет ярко выраженный молочный вкус…

– Иэн?

– Да?

– Заткнись, ладно?

Наступила тишина. Иэн выглядел обиженным, и Эмме стало стыдно. Не надо было пить двойную порцию водки, наверное. Чтобы разрядить обстановку, она громко произнесла:

– Давай просто возьмем вальполичеллу.

Иэн сверился с меню:

– Тут говорится: ежевика и ваниль.

– Видимо, у этого вина вкус ежевики и ванили.

– Тебе нравится ваниль и ежевика?

– Обожаю.

Он посмотрел на цену:

– Ну, тогда давай возьмем.

И после этого, слава богу, вечер пошел на поправку.

 

* * *

 

– Привет, Эм. Это опять я. Знаю, что ты где‑то гуляешь с «комиком месяца», но просто хотел сказать, что когда придешь – если, конечно, будешь одна… в общем, я решил не ходить на эту премьеру. Буду весь вечер дома, если захочешь зайти. Я был бы рад, между прочим. Дам тебе денег на такси, и можешь переночевать у меня. Вот так вот. Так что когда бы ты ни вернулась, просто позвони мне и поймай такси. Всё. Надеюсь, позже увидимся. Целую и все такое. Пока, Эм. Пока.

 

* * *

 

Когда тарелки после первого убрали, она и Иэн принялись вспоминать старые добрые времена – ведь это было всего два года назад. В то время как Эмма заказала суп и рыбу, Иэн предпочел высокоуглеводное ассорти, начав с огромной тарелки пасты с мясом, в которой он закопал снежные горы пармезана. Плотный ужин и красное вино слегка его успокоили, и Эмма тоже расслабилась, точнее, захмелела. И почему бы и нет? Разве она не имела права? Последние десять месяцев она не покладая рук трудилась над тем, во что верила, и пусть некоторые вакансии, которые предлагали учителям, наводили ужас, она интуитивно понимала, что эта профессия для нее. И кажется, во время сегодняшнего собеседования начальство пришло к тому же выводу – директор кивал и одобряюще улыбался, и хотя она не осмелилась бы высказать предположение вслух, работа была у нее в кармане, она это чувствовала.

Так почему бы не отметить с Иэном? Он все болтал и болтал, а она смотрела на его лицо и думала, что он, несомненно, стал привлекательнее, чем раньше; теперь при взгляде на него мысли о тракторах в голову уже не приходили. Правда, в нем по‑прежнему не было ни капли утонченности и благородства; если бы она снимала фильм о войне, то выбрала бы его на роль простого отважного солдата, который пишет письма матери, в то время как Декстеру досталась бы роль… Кого? Изнеженного нациста? И всё же ей нравилось, как Иэн на нее смотрит. С нежностью, вот то самое слово. Нежным и пьяным взглядом. И она в свою очередь ощутила тяжесть в ногах, жар и нежность к нему.

Он плеснул в ее бокал остатки вина:

– Так ты видишься с кем‑нибудь из наших?

– Нет. Один раз случайно встретила Скотта в этом жутком итальянском ресторане, «Хайль Цезарь». С ним все в порядке, все еще сердится на меня. А вообще стараюсь ни с кем не встречаться. Это как после тюрьмы – не хочется иметь ничего общего со старыми сокамерниками. Кроме тебя, конечно.

– Неужели тебе было так плохо? Когда работала в «Локо Кальенте»?

– Скажем так: два года жизни, что я там провела, никогда не вернутся. – Высказанное вслух, это наблюдение поразило ее, но она отмахнулась. – Даже не знаю, пожалуй, не лучшее было время, что еще сказать.

Он грустно улыбнулся и слегка толкнул ее руку кулаком:

– Так почему ты не отвечала на мои звонки?

– А я не отвечала? Не помню, может быть. – Она поднесла бокал к губам. – Но сейчас же мы здесь. Давай сменим тему? Как твоя карьера комика?

– О, нормально. Выступаю с импровизациями, реально спонтанный номер, совершенно непредсказуемый. Иногда, правда, выходит совсем несмешно, но в этом и есть прелесть импровизации, верно? – Эмма была не совсем согласна с этим утверждением, но все равно кивнула. – А еще по вторникам у меня выступление в клубе «Мистер Чаклз» в Кеннингтоне. Это уже более жесткий юмор, более тематический. Вроде как скетчи Билла Хикса[22] про рекламу. Дурацкая реклама по телевидению и все такое.

Он снова взялся за свои шутки, а Эмма заморозила на лице улыбку. Его убило бы, если бы она призналась, что за все время их знакомства ему удалось рассмешить ее, ну, может быть, два раза, причем один из двух раз это было, когда он упал с лестницы в подвале. Иэн был человеком с прекрасным чувством юмора и вместе с тем несмешным абсолютно. В отличие от Декстера. Тот никогда не интересовался анекдотами и, наверное, считал, что люди с чувством юмора, как и политически сознательные люди, выглядят несколько нелепо и ничуть не круто. Но с Декстером она смеялась постоянно, иногда покатывалась со смеху, а пару раз, стыдно признаться, даже чуть штанишки не намочила. Когда они отдыхали в Греции, то все десять дней только и делали, что хохотали – после того, как уладили то маленькое недоразумение в начале. Где сейчас Декстер? – подумала она.

– Ты смотришь его по телику? – спросил Иэн.

Эмма вздрогнула, точно ее застали с поличным:

– Кого?

– Твоего приятеля, Декстера, и его идиотскую передачу.

– Иногда. Ну, не специально.

– И как он?

– Да в порядке, как обычно. Ну, если честно, у него в последнее время немножко кругом голова, он сам не свой. Его мама болеет, и он не очень хорошо справляется.

– Жаль. – Иэн обеспокоено нахмурился и попытался сообразить, как бы сменить тему, чтобы не выглядеть бесчувственным: ему не хотелось, чтобы болезнь незнакомого человека испортила им вечер. – Вы часто общаетесь?

– Я с Дексом? Разговариваем почти каждый день. Но почти не видимся – он слишком занят своей работой на телевидении, да и многочисленными подружками .

– И с кем он сейчас встречается?

– Понятия не имею. Они как аквариумные рыбки: нет смысла давать им имена, все равно долго не проживут. – Она и раньше использовала это сравнение и надеялась, что Иэн его оценит, но тот по‑прежнему хмурился. – Почему такой серьезный?

– Просто он мне никогда не нравился.

– Да. Я помню.

– Я пытался с ним поладить.

– Что ж, не принимай близко к сердцу. Он с трудом находит общий язык с другими парнями, они ему не нужны.

– Между прочим, я всегда считал…

– Что?

– Что он принимает тебя как должное. Вот.

 

* * *

 

– Это опять я! Просто проверяю, не вернулась ли ты. Вообще‑то я уже слегка под мухой. Расчувствовался. Ты такая славная, Эмма Морли. Как мне хочется тебя видеть! Позвони, когда придешь. Что еще я хотел сказать? Да ничего, кроме того, что ты очень, очень славная. Поэтому. Когда придешь. Позвони мне. Позвони.

 

* * *

 

Когда принесли по второй порции бренди, сомнений быть не могло – они оба напились. Казалось, все в ресторане пьяны, даже седовласый пианист, небрежно ударявший по клавишам кончиками пальцев и выжимающий педаль, словно кто‑то обрезал ему тормозной ремень. Вынужденно повысив голос, Эмма слышала, как собственные слова отдаются эхом у нее в голове, когда она с горячностью повествовала о своей новой карьере.

– Это большая общеобразовательная школа в Северном Лондоне, где обучают английскому и немного – театральному искусству. Хорошая школа, где учатся разные дети. Не то что эти пригородные престижные заведения, где все как дрессированные только и умеют, что твердить «да, мисс» и «нет, мисс». Ну и пусть с детьми придется немного повозиться, что в этом такого? Ведь на то они и дети. Это я сейчас говорю. А ведь эти маленькие поганцы наверняка съедят меня живьем. – Она покрутила бокал с бренди в руках, как это делают в кино. – Я вот представляю, как сижу на краю стола и рассказываю им о том, что Шекспир – первый в истории рэпер или что‑то вроде того… а все эти детишки таращатся на меня с открытым ртом, как зачарованные. Я мечтаю о том, как вдохновленные дети будут носить меня на руках. Я так и буду передвигаться по школе на плечах своих обожателей, если мне надо будет на автостоянку, или, скажем, в столовую, или еще куда‑нибудь. Я буду как Робин Уильяме в фильме «Общество мертвых поэтов». Carpe Diem.

– Извини, что?

– Carpe Diem…

– Carpe?..

– Лови каждое мгновение!

– А, так вот что это значит! А я думал, лови карпа!

Эмма изобразила вежливый смешок, но для Иэна он прозвучал пистолетным сигналом к старту.

– Так вот где я ошибся! Ну, надо же… если бы я знал, то провел бы школьные годы совсем иначе! А я, дурак, столько лет потратил, сидя у пруда…

Ну, всё, хватит.

– Иэн, прекрати! – сказала она резко.

– Что?

– Ты не на сцене. Необязательно меня смешить. – Он обиделся, и она тут же пожалела о своем тоне и потянулась через стол, взяв его за руку. – Мне кажется, вовсе необязательно следить за каждым словом, острить, шутить и каламбурить. Это не вечер импровизации, Иэн, понимаешь? Мы просто разговариваем и слушаем друг друга.

– Извини, я…

– Да не только в тебе дело, все мужчины такие, все вы все время перед кем‑то выступаете. Боже, да я готова отдать что угодно за вечер в компании человека, который бы просто говорил, просто слушал! – Она чувствовала, что перегибает палку, но ее было уже не остановить. – Я просто не понимаю зачем. Ты же не на прослушивании.

– В некотором роде это так.

– Только не со мной. Так не должно быть.

– Извини.

– И хватит все время извиняться.

– О… Ладно.

Иэн замолчал на секунду, и теперь уже Эмме захотелось извиниться. Не стоило ей выкладывать, что думает; это еще никогда хорошо не заканчивалось. Она хотела было извиниться, но тут Иэн вздохнул, подпер кулаком щеку и заговорил:

– Я думаю, дело знаешь в чем? Еще в школе, если ты не слишком умен, или не вышел лицом, или не популярен, но однажды вдруг говоришь что‑то и все начинают смеяться, ты хватаешься за это, как за соломинку. Ты думаешь: я косолапо бегаю, у меня дурацкое большое лицо и толстый зад и никому я не нравлюсь, но, по крайней мере, я умею смешить людей. И это так приятно, когда кто‑то смеется твоим шуткам, что ты невольно начинаешь от этого зависеть. И думать, что если ты не клоун, то в общем‑то… ты никто. – Он уставился в скатерть, собирая хлебные крошки пальцами в маленькую пирамидку, и сказал: – Вообще‑то, я думал, ты и сама это прекрасно понимаешь.

Эмма округлила глаза:

– Я?!

– Ведь ты тоже строишь из себя клоуна.

– Я не строю!

– Ну, помнишь, как ты сравнила подружек Декстера с золотыми рыбками?

– Нет, я… ну и что?

– Мне просто кажется, что мы похожи. Иногда.

Ее первой мыслью было обидеться. Нет, я вовсе не клоун, хотелось сказать ей, что за глупая мысль, но Иэн улыбался ей так… какое бы слово подобрать… влюбленно, и, пожалуй, она и так была к нему слишком жестока. Так что она лишь пожала плечами:

– Все равно я не верю.

– Чему?

– Что в школе ты никому не нравился.

– Что ж, документальные свидетельства говорят обратное, – произнес он гнусавым, комичным голосом.

– Но я же здесь, верно?

Между ними повисла тишина. Эмма действительно выпила лишнего, и теперь настал ее черед перебирать крошки на столе.

– Вообще‑то, я как раз думала, что ты в последнее время хорошо выглядишь.

Он положил ладони на живот:

– Я качался.

Она рассмеялась, на этот раз вполне искренне, взглянула на Иэна и решила: не такое уж у него и некрасивое лицо – не как у глупого смазливого мальчишки, а нормальное, порядочное мужское лицо. Эмма знала, что после того, как они оплатят счет, он попытается ее поцеловать и на этот раз она ему позволит.

– Пойдем, – сказала она.

– Я попрошу принести счет. – Он нашел взглядом официанта и показал рукой, будто пишет. – Странно, почему все просят принести счет именно таким образом? И кто это придумал?

– Иэн.

– Что? Ах да, извини. Извини.

Они разделили сумму счета, как и договорились, а у выхода Иэн потянул дверь на себя резким рывком, сделав вид, будто она ударила его по лбу:

– Садистский юмор для разнообразия…

Небо было затянуто тяжелым пологом черно‑фиолетовых туч. В теплом дуновении ветерка слышался железистый запах, предвещающий грозу, и, шагая к северу по площади, Эмма ощутила приятное головокружение и вкус бренди во рту. Она всегда недолюбливала Ковент‑Гарден с его перуанскими дудками, жонглерами и показной веселостью, но сегодня ей здесь нравилось. Ей также нравилось и казалось совершенно естественным опираться на руку этого парня, который всегда был так мил и внимателен к ней, пусть даже он и носит пиджак, перекинув через плечо за петельку на воротнике. Она подняла глаза и увидела, что Иэн хмурится.

– В чем дело? – спросила она, сжав его руку.

– Знаешь, мне кажется, я сегодня немного облажался. Перенервничал, перестарался, да еще эти тупые шуточки. Знаешь, почему плохо быть комиком?

– Потому что приходится так по‑дурацки одеваться?

– Люди всегда думают, что тебе должно быть весело. Ты вечно должен хохмить…

Отчасти для того, чтобы Иэн сменил тему, она положила руки ему на плечи и, используя его торс в качестве опоры, поднялась на цыпочки и поцеловала его. Губы Иэна были влажными, но теплыми.

– Ежевика и ваниль, – пробормотала она, когда их губы сомкнулись, хотя на самом деле от него пахло пармезаном и спиртным.

Но она была не против. Он рассмеялся, и она отстранилась, прислонила ладони к его щекам и взглянула на него в упор. У него был такой вид, будто он вот‑вот заплачет от благодарности, и она была рада, что поцеловала его.

– Эмма Морли, могу сказать только одно, – он взглянул на нее со всей серьезностью, – ты просто отпад.

– Ох уж мне эти льстецы, – ответила она. – Пойдем к тебе? Пока дождь не начался.

 

* * *

 

– Угадай, кто? Уже половина одиннадцатого. Где гуляешь, жалкая пьянчужка? Ладно. Звони в любое время. Я здесь. Никуда не денусь. Пока. Пока.

 

* * *

 

Полуподвальная однокомнатная квартирка Иэна на Кэлли‑роуд освещалась лишь молочным светом уличных фонарей и фарами изредка проезжавших мимо двухэтажных автобусов. Несколько раз в минуту вся комната начинала вибрировать одновременно с шумом одного или нескольких поездов метро, проходящих по Северной ветке, линии Пикадилли или линии Виктория, или автобусов номер «30», «10», «46», «214» и «390». В отношении доступности общественного транспорта это была, пожалуй, лучшая квартира в Лондоне, но только в этом отношении. Лежа на раскладном диване со сползшими колготками, Эмма чувствовала вибрацию позвоночникам.

– А это что было?

Иэн прислушался:

– Пикадилли, в восточном направлении.

– Как ты тут живешь, Иэн?

– А я привык. Еще у меня есть вот что… – Он показал на два жирных сгустка серого воска на подоконнике. – Восковые беруши, принимающие форму слухового прохода.

– Прелесть.

– Правда, на днях я забыл их вытащить и уже решил, что у меня опухоль мозга. Вокруг все было так подозрительно спокойно – понимаешь, о чем я?

Она рассмеялась, затем снова застонала, почувствовав очередной позыв к рвоте. Иэн взял Эмму за руку:

– Тебе уже лучше?

– Нормально, если глаза не закрывать. – Она повернулась и посмотрела на него, расправив складки одеяла, чтобы видеть его лицо, и с легкой брезгливостью заметила, что одеяло имеет цвет грибного супа и на нем нет пододеяльника. В комнате пахло, как в лавке подержанной одежды: запах холостяцкой квартиры. – Кажется, вторая порция бренди была лишней. – Он улыбнулся, но тут белый свет фар проходящего автобуса залил комнату, и она заметила, что у него встревоженный вид. – Ты на меня сердишься?

– Конечно, нет. Просто, понимаешь, когда ты целуешь девушку, а ее начинает тошнить…

– Говорю же тебе, это все бренди. Мы здорово проводим время, правда. Мне просто нужно передохнуть. Иди сюда. – Она села, намереваясь поцеловать его, но ее «выходной» лифчик задрался, и «косточка» впилась в подмышку. – Аааааааааа! – Поправив его, она наклонилась вперед, уронив голову между колен. Он растирал ей спину, прямо как медсестра, и ей стало стыдно, что она опять все испортила. – Пойду я, наверное.

– О… Ладно. Иди, если хочешь…

Они прислушались к звуку шин по мокрому асфальту; свет фар просканировал комнату.

– А это что было?

– Тридцатый автобус.

Она подтянула колготки, поднялась на нетвердых ногах и поправила юбку.

– Мне очень понравилось!

– Мне тоже…

– Просто слишком много выпила…

– Я тоже.

– Пойду домой, протрезвею.

– Понимаю. И все равно жалко…

Она взглянула на часы. 23.52. Под ногами прогрохотал поезд метро, напомнив, что она находится в самом центре транспортной развязки. Пять минут пешком до Кингз‑Кросс, линия Пикадилли – и уже в половине первого дома, легко. По стеклу барабанил дождь, но несильный.

А потом она представила, как будет идти от метро на другом конце города; вот она роется в сумочке в поисках ключей, а за дверью пустой квартиры – тишина, и промокшая одежда липнет к спине. Вот она лежит одна в кровати, потолок кружится, матрас «Таити» провисает под ее весом, она чувствует тошноту и сожаление. Что плохого в том, чтобы остаться здесь и ради разнообразия ощутить тепло, нежность, близость? Хочет ли она стать одной из тех девушек, которых видела иногда в метро: измученных похмельем, бледных и нервных, во вчерашних нарядных платьях? Дождь забарабанил по окнам чуть сильнее.

– Хочешь, провожу тебя до станции? – сказал Иэн, заправляя майку в штаны. – Или может…

– Что?

– Могла бы переночевать у меня, отоспаться. Пообнимаемся.

– Пообнимаемся?

– Ну да, телячьи нежности и все такое. А можно и без них. Будем просто лежать неподвижно всю ночь, умирая от стыда.

Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, надеясь, что она согласится.

– Раствор для линз, – вспомнила она. – Я с собой не взяла.

– У меня есть.

– Ты носишь линзы? Не знала.

– Вот видишь, у нас все‑таки есть что‑то общее! – Он улыбнулся, и она тоже. – Может, у меня даже найдутся запасные беруши, и тогда считай, что тебе повезло.

– Иэн Уайтхед. Ты самый галантный кавалер.

 

* * *

 

– Возьми трубку, возьми же, возьми. Уже почти двенадцать. А когда пробьет полночь, я превращусь… даже не знаю в кого, в идиота, наверное. Короче, если ты получишь это сообщение…

– Алло? Алло?

– Ты дома!

– Привет, Декстер.

– Я же тебя не разбудил?

– Только что пришла. У тебя все в порядке, Декстер?

– О, все просто отлично.

– Но, судя по голосу, ты пьяный.

– А у меня вечеринка. Приглашен только я. Это такая частная вечеринка.

– Сделай музыку тише.

– Вообще‑то, я хотел узнать… сейчас, убавлю звук… не хочешь зайти в гости? У меня тут шампанское, музыка, может, даже и наркота найдется. Эй? Ты меня слушаешь?

– Мы же вроде решили, что это плохая идея.

– Правда? А мне кажется, идея замечательная.

– Нельзя вот так объявляться, как гром среди ясного неба, и ожидать, что я…

– Брось, Наоми, пожалуйста! Ты мне нужна.

– Нет!

– Тебе всего полчаса добираться.

– Нет! Смотри, какой ливень.

– Я не имел в виду пешком. Возьми такси за мой счет.

– Я же сказала – нет!

– Мне очень нужно, чтобы кто‑то был рядом, Наоми.

– Так позвони своей Эмме.

– Ее нет. И мне сейчас ее компания не поможет. Ты понимаешь, о чем я. Если честно, мне кажется, что, если мне сегодня не ощутить человеческого прикосновения, я просто умру.

– …

– Я знаю, что ты слушаешь. Ты дышишь в трубку.

– Ладно.

– Ладно?

– Буду через полчаса. Не пей больше. Дождись меня.

– Наоми? Наоми, ты понимаешь?

– Что?

– Ты понимаешь, что только что спасла мне жизнь?

 

Глава 8

Шоу‑бизнес

 

 

Пятница, 15 июля 1994 года

Лейтонстоун и Айл‑оф‑Догс[23] 

 

Эмма Морли ведет здоровый образ жизни и не злоупотребляет алкоголем. Спит по восемь часов в день, легко встает без будильника чуть раньше половины седьмого и выпивает большой стакан воды (первые 250 мл из необходимой дневной нормы в 1,5 л); воду она наливает из графина в стакан, что стоит в луче утреннего света рядом с ее двуспальной кроватью.

Срабатывает радиобудильник, но она решает полежать еще немного и послушать новости. Глава лейбористов Джон Смит скончался, траурная церемония в его память состоится в Вестминстерском аббатстве; ведущий программы цитирует уважительные отзывы о нем членов других партий – «величайший из наших премьер‑министров» – и высказывает осторожные предположения о том, кто его заменит. И снова Эмма задумывается о том, не присоединиться ли ей к лейбористам, ведь она уже давно не состоит в «Движении за ядерное разоружение».

Наконец бесконечный репортаж с Кубка мира заставляет ее покинуть постель. Она отбрасывает летнее одеяло, надевает старые очки в толстой оправе и ставит ноги на пол в узком проходе между кроватью и стеной. Идет в маленькую ванную и открывает дверь.

– Минутку!!! – Она с силой захлопывает дверь, но все же успевает увидеть Иэна Уайтхеда, согнувшегося над унитазом.

– Почему ты никогда не запираешься, Иэн? – кричит она через закрытую дверь.

– Извини!

Эмма поворачивается, идет обратно, ложится на кровать и лежит, сердито слушая прогноз погоды для фермеров, сопровождаемый звуком спускаемой воды, который повторяется дважды, затем прерывается чем‑то вроде гусиного кряканья – это Иэн сморкается – и повторяется снова. Наконец Иэн появляется в дверях, у него измученный вид и раскрасневшееся лицо. На нем нет трусов, а черная футболка едва прикрывает пуп. Поскольку в мире нет людей, которым шел бы такой наряд, Эмма сознательно пытается не отрывать взгляд от его лица. Иэн протяжно присвистывает:

– М‑да. Хорошее начало утра.

– Тебе не лучше? – Она снимает очки, чтобы было хуже видно.

– Да нет. – Он выпячивает нижнюю губу и потирает живот. – Теперь у меня расстройство желудка. – Он говорит тихим мученическим голосом, и хотя Эмма без ума от Иэна, при слове «желудок» ей хочется выставить его за дверь.

– Я тебе говорила, что тот бекон протух, а ты слушать не хотел.

– Не в этом дело…

– Конечно, ты же утверждаешь, что бекон вообще не протухает. Он вялится .

– По‑моему, это какой‑то вирус…

– Может, эпидемия? В школе тоже все болеют, вот я тебя и заразила.

Он не спорит.

– Я всю ночь не спал. Ужасно себя чувствую.

– Знаю, милый.

– Мало мне гриппа, а еще понос…

– Эти двое друг без друга никуда. Как лунный свет и танцы.

– Ненавижу простужаться летом.

– Не убивайся так, – говорит Эмма, принимая сидячее положение.

– Наверное, у меня желудочный грипп, – говорит Иэн с таким видом, будто ему нравится сочетание произносимых им слов.

– Похоже на то.

– Я весь какой‑то… – сжав кулаки, он подбирает слово, которое бы точно отражало всю плачевность его положения, – опухший, вот! Нельзя таким идти на работу.

– Ну и не ходи.

– Но надо.

– Тогда иди.

– Но я же не могу, верно? У меня как будто литр соплей вот здесь. – Он кладет на лоб раскрытую ладонь. – Литр густых соплей.

– У меня теперь весь день этот образ будет стоять перед глазами.

– Извини, но так уж я себя чувствую. – Он протискивается в щелочку между стеной и кроватью на свою сторону и, издав еще один мученический вздох, забирается под одеяло.

Прежде чем встать, Эмма Морли собирается с духом. Сегодня у нее важный день, грандиозный день, и только нытья Иэна ей не хватало. Сегодня в средней школе Кромвелл‑роуд состоится премьера мюзикла «Оливер», и шансам, что она провалится, несть числа.

 

* * *

 

У Декстера Мэйхью тоже важный день. Он лежит на смятых влажных простынях, широко раскрыв глаза, и представляет всяческие катастрофы, которые могут случиться. Сегодня на национальном телевидении премьера его собственного шоу. Это его детище. Воплощение его талантов. Хотя Декстер вдруг начинает сомневаться, что они у него есть.

Вчера вечером он рано лег спать, как дошкольник, – один и трезвый, пока на улице было еще светло, надеясь, что утром проснется свежим, а голова будет хорошо соображать. Но вот уже семь часов из девяти он лежит без сна; он совсем вымотался и разнервничался до тошноты. Звонит телефон; Декстер резко вскакивает и слышит записанный на автоответчике собственный голос, самодовольный и уверенный: «Иииии… здравствуйте!» «Идиот, – думает он, – надо сменить сообщение».

Раздается сигнал. «О… Ну ладно, тебя нет дома. Привет. Это я», – говорит Эмма. Когда Декстер слышит ее голос, его переполняет знакомое чувство облегчения, и он уже собирается снять трубку, как вдруг вспоминает, что они вообще‑то в ссоре и он вроде как на нее обиделся. «Извини, что звоню так рано, но кое у кого из нас есть настоящая работа. Просто хотела сказать: сегодня у тебя важный вечер, поэтому удачи. Правда, желаю тебе удачи! Нет, серьезно. У тебя все получится, даже больше чем получится – ты будешь великолепен, я знаю. Только оденься поприличнее и не говори с этим придурошным акцентом. И я знаю, что ты злишься на меня за то, что не смогу прийти, но я буду смотреть все по телевизору и даже хлопать перед экраном как дурочка…»

Встав с кровати, он стоит голый, глядя на автоответчик. Подойти или нет?

«Не представляю, в котором часу я вернусь, сам знаешь эти школьные спектакли. Шоу‑бизнес – сумасшедшее дело. Но я тебе потом позвоню. Удачи, Декс. Целую крепко. И знаешь что: поменяй же наконец это идиотское сообщение на автоответчике!»

И она вешает трубку. Декстер думает, не перезвонить ли ей, но чувствует, что по правилам следует пообижаться подольше. Они снова поссорились. Ей кажется, что ему не нравится ее приятель, и, несмотря на все его горячие протесты, нет смысла отрицать, что ему действительно не нравится ее приятель.

Он пытался с ним подружиться, честно пытался. Они втроем ходили в кино, посещали дешевые рестораны и вонючие старые пабы; Декстер ловил взгляд Эммы и одобрительно улыбался, когда Иэн с нежностью утыкался носом ей в шею: идеальная влюбленная парочка с двумя кружками пива. Он сидел за крошечным кухонным столом в ее крошечной квартирке в Эрлз‑Корт и играл в настольные игры, которые Эмма и Иэн воспринимали с таким пылом, будто то были кулачные бои без правил. Он даже ходил послушать скетчи Иэна в «Лабораторию смеха» в Мортлейке с его сослуживцами из «Соникотроникс». Сидя рядом с ним, Эмма нервно улыбалась и толкала его локтем в бок, подсказывая, когда смеяться.

Но даже когда он старается вести себя дружелюбно, враждебность все же чувствуется, и она взаимна. Иэн при каждой возможности намекает, что Декстер – фальшивка, потому что он публичный человек, сноб и модник, предпочитает такси ночным автобусам, членские клубы – дешевым барам и хорошие рестораны – доставке пиццы. Но хуже всего то, что в этих постоянных унижениях, напоминаниях о его неудачах Эмма с ним заодно. Неужели они не понимают, как это сложно – оставаться порядочным человеком и сохранять голову на плечах, когда вокруг столько всего происходит, когда твоя жизнь так заполнена событиями? Стоит Декстеру заплатить за всех в ресторане или предложить Иэну и Эмме взять такси за его счет вместо того, чтобы ехать на автобусе, они тут же начинают угрюмо бормотать и обижаться, точно он чем‑то их оскорбил. Ну почему люди не могут радоваться тому, что он делает, быть благодарными за щедрость? В последний раз, когда они устроили мучительный видеовечер на полуразвалившемся диване, смотрели «Звездный путь‑2: Гнев Хана», пили пиво из банок и ели карри, покусившееся на его брюки от Дриса ван Нотена, он решил, что с него хватит. Отныне пусть Эмма приходит одна, если ему захочется с ней встретиться.

Иррационально, глупо, но неужели… он ее ревнует? Нет, не ревнует – просто, бижен. Он привык думать, что Эмма всегда рядом; она была для него чем‑то вроде «скорой помощи», которую можно вызвать в любой момент. С тех пор, как накануне прошлого Рождества умерла его мать, он стал все больше и больше зависеть от Эммы, но именно тогда она перестала быть его вечной палочкой‑выручалочкой. Раньше она сразу ему перезванивала, а теперь приходилось ждать в течение нескольких дней. По словам Эммы, ее с Иэном не было – но где их носило? Что они делают вместе? Покупают мебель? Смотрят видик? Ходят в паб и участвуют в викторинах? Иэн даже познакомился с родителями Эммы – Джимом и Сью. Эмма говорит, что те его просто обожают. Но почему он, Декстер, до сих пор с ними не знаком? Наверняка он бы им больше понравился.

И больше всего его бесит то, что Эмме как будто нравится ее новообретенная самостоятельность. У него такое чувство, будто ему хотят преподать урок; то, что она так внезапно стала довольна жизнью, для него как пощечина. «Нельзя думать, что все должны под тебя подстраиваться, Декстер», – самодовольно проговорила она, когда они в очередной раз разругались, из‑за того, что она не смогла присутствовать на прямом эфире его нового шоу.

– Что я должна сделать – отменить школьный спектакль? Только потому что ты выступаешь на телевидении?

– А ты потом не можешь приехать?

– Нет! Это же у черта на куличках!

– Я пошлю за тобой машину…

– После представления надо будет поговорить с детьми, с родителями…

– Зачем?

– Декстер, не будь идиотом! Это моя работа!

Он сознает свое упрямство, но ему было бы так приятно знать, что Эмма среди зрителей. Когда она рядом, он становится добрее, ведь друзья для того и нужны – чтобы вызывать все лучшее в тебе и помогать удержаться на этом уровне. Эмма – его талисман, его ангел‑хранитель, а сегодня ее не будет на премьере, и его матери не будет, и вот он уже сомневается, зачем вообще все это делает.

Долго простояв в душе, он чувствует себя немного лучше. Надев легкий кашемировый свитер с треугольным вырезом, который носят без рубашки, светлые льняные брюки на резинке, которые носят без нижнего белья, и сандалии, он бежит в газетный киоск, чтобы прочесть телеобзоры и проверить, выполнил ли свою работу пресс‑отдел. Киоскер улыбается звездному покупателю с подобающей случаю торжественностью, и Декстер спешит домой с ворохом газет в руках. Ему уже лучше; дрожь от волнения не прошла, но теперь он испытывает также радостное предвкушение, и пока эспрессо‑автомат нагревается, снова звонит телефон.

Еще не успевает зазвучать сигнал автоответчика, как что‑то подсказывает Декстеру, что звонит его отец, но трубку он не возьмет. С тех пор как мама умерла, отец звонит Декстеру все чаще, и с каждым разом эти звонки становятся все мучительнее: сбивчивые, растерянные разговоры об одном и том же. Его отец, так многого добившийся в жизни, теперь неспособен выполнить простейшее действие. Горе сделало его беспомощным; изредка навещая отца, Декстер порой видит, как тот стоит, неотрывно глядя на чайник как на объект из другого мира.

– «Иииии… здравствуйте!» – раздается идиотский голос, записанный на автоответчике.

– Здравствуй, Декстер, это твой папа. – Он говорит своим нудным «телефонным» голосом. – Звоню пожелать удачи на сегодняшней программе. Буду смотреть. Я за тебя очень рад. Элизабет гордилась бы тобой. – Он делает паузу, и они оба понимают, что это неправда. – Вот и все, что я хотел сказать. Ну, кроме… Не обращай внимания на газеты. Пусть тебе будет весело. Пока. До свидания…

На что не обращать внимания? Декстер хватает телефон:

– До свидания!

Отец повесил трубку. Он словно установил таймер на бомбе замедленного действия, а потом повесил трубку, и теперь Декстер смотрит на ворох газет, которые вдруг стали представлять угрозу. Туже затянув поясной шнурок льняных брюк, он открывает рубрику телеобзоров.

 

* * *

 

Когда Эмма выходит из ванной, Иэн говорит по телефону, и по кокетливо‑задорному тону его голоса она понимает, что он разговаривает с ее матерью. С тех самых пор как Сью и Иэн познакомились в Лидсе на Рождество («Ваша брюссельская капуста просто блеск, миссис Морли»; «Какая сочная индейка!»), у них чуть ли не любовь. Взаимная симпатия между ними похожа на магнитное притяжение, и Эмме с отцом остается лишь щелкать языком и закатывать глаза.

Она терпеливо ждет, пока Иэн оторвется от трубки.

– Пока, миссис Морли. Да, я тоже надеюсь. Обычная летняя простуда, справлюсь. До свидания, миссис Морли.

Эмма отнимает телефон у Иэна, который тут же притворяется смертельно больным и, шаркая ногами, ковыляет к кровати.

Мама говорите восторженным придыханием:

– Какой хороший мальчик! Правда он замечательный?

– Да, мам.

– Ты хорошо за ним ухаживаешь?

– Мам, мне пора на работу.

– Так зачем я звонила? Совсем забыла, зачем я звонила.

Поговорить с Иэном, разумеется.

– Пожелать мне удачи.

– И по какому поводу?

– По поводу школьного спектакля.

– Ах да, точно… Удачи! Извини, что не сможем приехать. Лондон такой дорогой город…

Эмма заканчивает разговор, притворившись, что горит тостер, и идет проведать пациента, который парится под одеялом в попытке «пропотеть». Отчасти она понимает, что, как любимая девушка, должна вести себя иначе. Для нее это новая роль, и она не всегда играет ее убедительно или охотно. Она ложится рядом с ним; в глазах ее – виноватое сочувствие.

– Если не сможешь сегодня прийти на спектакль…

Иэн встревоженно садится на кровати:

– Нет! Нет, нет, нет, я обязательно приду…

– Я пойму, если…

– …если меня привезут на «скорой»?

– Это всего лишь дурацкий школьный спектакль. Мы все опозоримся.

– Эмма! – Она поднимается и смотрит на него. – Для тебя сегодня очень важный день. Я ни за что его пропущу.

Она улыбается:

– Знал бы ты, как приятно это слышать. – Она наклоняется и чмокает его, сомкнув губы, чтобы не заразиться, потом берет сумку и выходит из квартиры, готовая к важному дню.

 

* * *

 

Заголовок статьи вопрошает:

КТО БОЛЬШЕ ВСЕГО РАЗДРАЖАЕТ НАС НА ТВ?

Сначала Декстер думает, что это какая‑то ошибка, потому что под заголовком кто‑то случайно поместил его фотографию, а под ней – одно‑единственное слово: «Выскочка». Точно: «Выскочка» – это его фамилия. Декстер Выскочка.

Зажав крошечную чашечку с эспрессо между большим и указательным пальцами, он читает дальше:

 

Сегодня на ТВ

Есть ли на нашем телевидении более самодовольный и расфуфыренный болван, чем Декстер Мэйхью? При взгляде на его нахальную смазливую физиономию невольно хочется пнуть ногой экран. В школе мы про таких говорили: сам себя в зад расцелует. Как это ни удивительно, но, похоже, кто‑то в мире телевидения любит его так же сильно, как он сам себя: спустя три года работы в «зашибись!» (Вам еще не надоели эти маленькие буквы? Уже давно не 1990 год!) он представляет собственное ночное музыкальное шоу, «Ночная вечеринка». Итак…

 

Здесь бы ему перестать читать, закрыть газету и дальше заниматься своими делами, но он уже успел уловить пару слов боковым зрением. Одно из них – «нелепый». И он продолжает читать:

 

Итак, если вы хотите посмотреть на мальчика из богатенькой семьи, пытающегося играть рубаху‑парня, отбросив свой аристократический акцент и заигрывая с «телками», быть на пике моды, не замечая, что все над ним смеются, у вас есть шанс. Шоу идет в прямом эфире, поэтому вы сможете насладиться знаменитой нелепой манерой Декстера Мэйхью брать интервью, хотя мы предпочли бы получить в лицо раскаленным утюгом. Соведущая – «жизнерадостная» Сьюки Медоуз; музыка: Shed Seven, Echobelly и Lemonheads. He говорите, что мы вас не предупреждали.

 

У Декстера есть коллекция газетных вырезок о себе самом – в коробке из‑под ботинок от Патрика Кокса на нижней полке шкафа. Однако он решает, что эту статейку, пожалуй, вырезать не будет. Стуча чашками и устроив большой беспорядок, он готовит себе вторую порцию кофе.

Это все синдром «торчащего гвоздя», болезнь всех британцев, думает он. Стоит добиться хоть чего‑нибудь, и все начинают тебя ненавидеть; что ж, ему все равно, он любит свою работу и делает ее хорошо, черт возьми, и это гораздо сложнее, чем думают люди. Чтобы быть телеведущим, нужно иметь стальные нервы и ум, как‑как… короче, быстро соображать – да и стоит ли принимать критику так близко к сердцу? Да и кому вообще нужны эти критики; кто‑нибудь когда‑нибудь просыпался и думал – я хочу стать критиком? Уж лучше я встану под удар там, на телеэкране, чем буду сидеть дома и злобно плеваться за двенадцать штук в год, как какой‑то импотент. Вы когда‑нибудь видели памятник хоть одному критику? Я им покажу. Я им всем покажу!

Вариации этого монолога прокручиваются в голове у Декстера целый день: по пути в офис, когда он едет в машине с шофером на студию в Айл‑оф‑Догз, во время репетиции после обеда, в ходе совещания и когда он сидит у стилиста и гримера – вплоть до того момента, пока не остается в гримерной один. Тогда он открывает сумку, достает бутылку, которую положил туда еще утром, наливает в большой стакан водки, добавляет немного теплого апельсинового сока и пьет.

 

* * *

 

– Бей! Бей! Бей! Бей! Бей!

До начала спектакля сорок пять минут, а крики разносятся по всему крылу.

– Бей! Бей! Бей!

Эмма бежит по коридору и видит миссис Грейнджер, которая бежит из раздевалки с таким видом, будто там пожар.

– Я пыталась их остановить, но они меня не слушают.

– Спасибо, миссис Грейнджер, я справлюсь.

– Может, позвать мистера Годалминга?

– Уверена, у меня все получится. А вы идите порепетируйте с оркестром.

– Говорила я, зря все это. – Миссис Грейнджер удаляется, прижав руку к груди. – Говорила, что ничего хорошего не выйдет.

Глубоко вдохнув, Эмма заходит в раздевалку и видит толпу из тридцати подростков в цилиндрах, кринолинах и с накладными бородами. Школьники кричат и подначивают Плута Доджера, который оседлал Оливера Твиста, упершись коленями ему в плечи, и прижимает его лицо к грязному полу.

– Что тут творится?

Викторианская толпа оборачивается.

– Снимите ее с меня, мисс, – мямлит Оливер, уткнувшись в линолеум.

– Они подрались, мисс, – говорит Самхир Чадхари, мальчик двенадцати лет. К щекам его прилеплены прямоугольные бакенбарды.

– Я вижу, Самхир, спасибо.

Эмма проталкивается через толпу и разнимает дерущихся. Соня Ричардс, худая чернокожая девочка в наряде Плута, вцепилась пальцами в светлые кудри Оливера, и Эмма берет ее за плечи и смотрит ей в глаза:

– Отпусти его, Соня. Отпусти сейчас же. Ладно?

Соня отпускает и отходит в сторону; ярость утихла, уступив место ущемленной гордости, и в глазах девочки появляются слезы.

Мартин Доусон, он же Оливер Твист, ошарашенно озирается по сторонам. Несмотря на пять футов одиннадцать дюймов роста и крепкое телосложение – он даже крупнее мистера Бамбла, – мясистый «сиротка» вот‑вот расплачется.

– Она сама начала! – произносит он басом, в котором прорываются визгливые ноты, вытирая грязное лицо рукой.

– Довольно, Мартин…

– Да, Доусон, заткнись!

– Я не шучу, Соня, хватит! – Эмма стоит в центре круга и держит противников за локти, как судья на боксерском ринге. Она понимает, что для того, чтобы спасти спектакль, ей надо срочно придумать воодушевляющую речь, одну из многих с тех пор, как она поступила на эту работу.

– Посмотрите на себя! Посмотрите, какие вы красивые в этих костюмах! Взгляните на маленького Самхира с такими огромными баками! – Все смеются, и Самхир подыгрывает своей учительнице, почесывая накладные бакенбарды. – Ваши друзья и родители уже ждут, и все они хотят увидеть настоящее шоу, замечательное представление. И я надеялась, что увидят… – Сложив руки на груди, она вздыхает. – Но ведь теперь нам, наверное, придется отменить спектакль.

Она блефует, разумеется, но ее слова оказывают идеальное действие – дети начинают хором возражать.

– Но мы ничего не сделали, мисс! – возмущается Фагин.

– А кто кричал «Бей! Бей!», Родни?

– Но у нее совсем крыша поехала, мисс! – дрожащим голосом произносит Мартин Доусон.

Соня протягивает руку, чтобы до него дотянуться:

– О, Оливер, еще захотел?

Все смеются, и Эмма решает прибегнуть к методу «торжество, несмотря ни на что».

– Довольно! Вы, между прочим, труппа, а не шайка! Знаете, ведь сегодня в зале есть люди, которым кажется, что вы ни на что не способны! Они думают, что у вас ничего не получится, что для вас это слишком сложная задача. «Это же Чарлз Диккенс, Эмма! – говорили они мне. – Им это не по зубам! Они недисциплинированные дети и не смогут работать вместе, они слишком малы для «Оливера», дай им что‑нибудь попроще, попримитивнее!»

– Это кто сказал, мисс? – рычит Самхир, уже намереваясь при случае поцарапать машину обидчика.

– Неважно, кто это сказал, важно, что они думают. И знаете, может, они и правы! Может, действительно стоит все отменить? – На какое‑то мгновение ей кажется, что она перестаралась, но подростки любят такие драматические моменты; толпа в шляпках и цилиндрах принимается возмущенно стонать. Даже если они раскусили ее педагогическую уловку, им нравится сама напряженность ситуации. Эмма выдерживает эффектную паузу и прибавляет: – Итак. Я с Соней и Мартином сейчас выйду, и мы поговорим, а вы пока продолжайте готовиться, а потом сядьте тихонько и повторите свои роли. А потом решим, что делать дальше. Договорились? Не слышу – договорились?

– Да, мисс!

Пока она шагает к двери с конкурентами, стоит тишина, но стоит Эмме закрыть дверь, как раздевалка словно взрывается от шума. Эмма ведет Оливера и Плута по коридору мимо спортивного зала, где, отчаянно фальшивя, репетирует оркестр под руководством миссис Грейнджер. И Эмма вновь задается вопросом, во что она ввязалась.

Сначала она обращается к Соне:

– Итак, что случилось?

Сквозь высокие окна с решетками класса «4Д» проникают лучи вечернего солнца. Соня с притворно скучающим видом разглядывает окно кабинета химии напротив.

– Повздорили, только и всего. – Она садится на край стола, раскачивает длинными ногами в старых школьных брюках, разрезанных снизу до колена на полоски; на ее черных кроссовках блестят пряжки из фольги. Она пальцем потирает шрам от прививки; маленькое, ожесточенное красивое личико нахмурено, как бы предупреждая Эмму, чтобы та оставила свои игры в «доброго учителя». Соню Ричардс боятся все ее одноклассники, да и Эмма порой опасается, как бы ей не перепало. Все дело в этом прямом взгляде, полном злобы. – Я извиняться не буду.

– Почему? Только не говори, что он первый начал.

Девочка вспыхивает.

– Но это правда! – говорит она с возмущением.

– Соня!

– Он сказал… – Она осекается.

– Что он сказал, Соня?

Соня прикидывает, что хуже – позор прослыть ябедой или ощущение, что ее обидели несправедливо.

– Он сказал, что у меня так хорошо получается играть Плута, потому что я на самом деле не играю – я, мол, и в жизни плебейка.

– Плебейка?

– Да.

– Так Мартин сказал?

– Именно так, и я ему врезала.

– Что ж… – Эмма вздыхает и смотрит в пол. – Прежде всего, неважно, что тебе кто говорит, – нельзя все решать кулаками.

Соня Ричардс – подопечная Эммы. Она знает, что плохо заводить подопечных, но Соня такая умная, самая умная в ее классе, и при этом такая агрессивная – тоненькая, как жердочка, но сколько же в ней обиды и оскорбленного достоинства!

– Но он такой козел, мисс!

– Соня, прошу тебя, не надо ругаться! – говорит Эмма, хотя в глубине души согласна с Соней насчет Мартина Доусона. Тот относится к детям, учителям, к системе образования в целом так, словно он – снизошедшее до них божество. Вчера на репетиции он плакал настоящими слезами, исполняя «Куда ушла любовь», выдавливая из себя высокие ноты, как камни из почек, и Эмма поймала себя на мысли, что ей хочется подняться на сцену, накрыть его лицо ладонью и толкнуть за кулисы. Назвать Соню плебейкой как раз в его духе, но все же…

– Если он действительно так сказал…

– Правда, мисс…

– Я поговорю с ним и все выясню, но если он правда так сказал, это свидетельствует лишь о том, какой он дегенерат… да и ты тоже хороша, раз поддалась на его провокацию. – На слове «дегенерат» она спотыкается. Надо говорить более понятным языком, приказывает себе Эмма. – Но если мы не разберемся с этой… заморочкой, никакого спектакля не будет.

Соня снова хмурится, и с удивлением Эмма видит, что девочка вот‑вот заплачет.

– Вы этого не сделаете!

– Возможно, придется.

– Но мисс!

– Мы не можем так играть, Соня.

– Можем!

– Чтобы посреди действия ты на сцене влепила Мартину пощечину? – Эмма замечает, что Соня улыбается сквозь слезы. – Ты умница, Соня, большая умница, но люди расставляют тебе ловушки, и ты всегда наступаешь прямо в капкан. – Соня вздыхает, успокаивается и смотрит на маленький прямоугольник сухой травы за окном класса. – Ты могла бы себя проявить – не только в спектакле, но и в учебе. В этой четверти ты была очень умной, внимательной, вдумчивой ученицей. – Соня фыркает и хмурится. – А в следующей сможешь добиться гораздо больше, но тебе надо научиться контролировать свой темперамент, Соня. Ты должна показать людям, что ты можешь стать лучше. – Еще одна воодушевляющая речь за один день; Эмме начинает казаться, что она вкладывает в эти речи слишком много сил. Она надеялась, что ей удастся вдохновить Соню, но та смотрит куда‑то ей за спину, в сторону двери. – Соня, ты меня слушаешь?

– Там Борода.

Оглянувшись, Эмма видит в стеклянном окошечке лицо, обрамленное темными волосами; глаза вглядываются в окошко – настоящий любопытный медведь.

– Не называй так мистера Годалминга. Он наш директор, – говорит она и приглашает директора войти. Но Соня права: первое слово, да и второе, что приходит в голову при взгляде на мистера Годалминга, – это «борода». Она у него удивительная, на все лицо – не клочковатая, подстриженная очень коротко и аккуратно, но очень, очень черная, как у конкистадора; голубые глазки на ее фоне кажутся дырочками, проделанными в ковре. Одно слово – Борода. Он входит в класс, и Соня почесывает подбородок. Эмма смотрит на нее широко раскрытыми глазами, точно говорит: «Не нарывайся».

– Всем добрый вечер, – говорит директор приветливым «внеклассным» голосом. – Что у вас тут? Все в порядке, Соня?

– Мне тут малость… шерсть повыдергивали, сэр, – отвечает Соня, – но думаю, все будет хорошо.

Эмма прыскает со смеху, и мистер Годалминг поворачивается к ней:

– Все хорошо, Эмма?

– Мы с Соней просто немного поговорили перед спектаклем. Иди дальше готовиться, ладно? – С облегчением улыбнувшись, Соня слезает со стола и идет к двери. – Передай Мартину, чтобы подождал пару минут.

Эмма и мистер Годалминг остаются наедине.

– Итак… – произносит он с улыбкой.

– Итак.

Продолжая изображать лихого парня, мистер Годалминг седлает стул на манер телеведущего, в процессе, видимо, передумывает, но потом понимает, что обратной дороги нет.

– Трудный ребенок, эта Соня.

– Это все показное.

– Мне сообщили о драке.

– Ничего страшного. Ребята просто разнервничались перед спектаклем.

Кажется, мистеру Годалмингу очень неудобно сидеть по‑ковбойски на стуле.

– А я слышал, что ваша протеже надавала по ушам нашему будущему старосте.

– У молодых кровь горячая. Да и Мартин сам виноват.

– Мне доложили, что она отхлестала его по щекам.

– Кажется, вы неплохо информированы.

– Я же директор. – Мистер Годалминг улыбается заросшими губами, и Эмма невольно задается вопросом: если долго смотреть на него, можно ли увидеть, как растут волосы? И что там, под всеми этими волосами? Может, мистер Годалминг на самом деле очень даже ничего? Он кивает на дверь. – В коридоре я встретил Мартина. Он очень… переживает.

– В течение шести последних недель он сильно вжился в роль. Работает по методу Станиславского. Как бы до рахита не дошло.

– И как, получается?

– О нет, он ужасен. Я бы его на сцену не выпускала. Советую запастись берушами на время исполнения сольной партии. – Мистер Годалминг смеется. – А вот Соня умница. – На лице директора отражается сомнение. – Сами увидите.

Он неловко поерзывает на стуле.

– Что нам ждать от сегодняшнего вечера, Эмма?

– Не знаю. Всякое может быть.

– Лично мне больше нравится «Милая Черити». Напомни, почему ты не захотела поставить этот мюзикл…

– Ну, это мюзикл о проституции, и…

Мистер Годалминг снова смеется. Эмма вообще часто его смешит, и другие тоже это заметили. В учительской поговаривают, что кое у кого появилась любимица, и намекают, что кое‑кто слишком пристально ее разглядывает. Проходит минута; Эмма смотрит на дверь, где в окошке мелькает заплаканное лицо Мартина Доусона.

– Мне надо сказать пару слов Эдит Пиаф, а то будет истерика.

– Конечно, конечно. – Мистер Годалминг с облегчением встает со стула. – Удачи вам сегодня. Мы с женой всю неделю ждем этого вечера.

– Не верю вам ни капельки.

– Но это правда! Надо познакомить вас после спектакля. Может, я и Фиона могли бы даже пропустить по рюмочке с вами и вашим… женихом?

– О господи, каким женихом – просто бойфрендом. Его зовут Иэн.

– Тогда в буфете после спектакля?

– Разбавленный тыквенный сок?

– Повар ходил в винный…

– А я слышала, будут котлеты по‑киевски…

– Ох уж эти школьные праздники…

– А еще говорят, что учителя – зануды.

– Вы просто красавица, Эмма.

Эмма оглядывает свой наряд. Она накрасилась – немного помады в тон темно‑розовому винтажному платью в цветочек, пожалуй, облегающему чуть сильнее, чем хотелось бы. Она смотрит на свое платье, словно не помнит, что на ней надето: и правда, комплимент директора застал ее врасплох.

– Спасибо большое! – говорит она, но он успевает уловить сомнение в ее голосе.

Спустя секунду он смотрит на дверь:

– Пригласить Мартина?

– Да, пожалуйста.

Директор идет к двери, затем останавливается и оборачивается:

– Извините, Эмма, я же не нарушил профессиональную этику или что‑то в этом роде? Говорить комплименты сотрудникам не запрещается? Если они хорошо выглядят?

– Конечно нет, – отвечает она. Но они оба знают, что он не просто сказал, что она хорошо выглядит. Он назвал ее красавицей.

 

* * *

 

– Извините, где тут ведущий, который «больше всего раздражает нас на ТВ»? – раздается с порога визгливый капризный голосок Тоби Морей. На Тоби клетчатый костюм, волосы его прилизаны и намаслены, за исключением веселого хохолка. Декстер борется с искушением запустить в него бутылкой.

– Кажется, речь не обо мне, а о тебе, – отвечает он и вдруг понимает, что с трудом выговаривает слова.

– Хороший ответ, суперзвезда, – говорит его соведущий. – Значит, видел обзоры?

– Нет.

– А то я для тебя копию сделал.

– Подумаешь, Тоби, один плохой обзор.

– Значит, ты не открывал «Миррор»? И «Экспресс»? А «Таймс»?

Декстер делает вид, что изучает расписание.

– Ты знаешь хоть один памятник критику?

– Нет, но что‑то я не припоминаю и памятника телеведущему.

– Иди в жопу, Тоби.

– Ах, грубиян!

– Ты вообще зачем пришел?

– Пожелать удачи.

Перекрестившись, он кладет руки на плечи Декстеру и крепко сжимает ладони. Кругленький и юркий, Тоби играет в его шоу роль шута, для которого нет ничего святого, никаких запретных тем, и Декстер презирает этого дерганого эпизодического человечка, но и завидует ему. В пилотном выпуске и на репетициях он нарезал вокруг Декстера круги, хитро высмеивал и унижал его, заставляя почувствовать себя заторможенным неостроумным болваном, смазливым мальчишкой, не способным быстро соображать. Он стряхивает руки Тоби. Считается, что из подобной игры на контраст и рождается качественное телевидение, но у Декстера в присутствии Тоби начинается паранойя – ему кажется, что над ним издеваются. Чтобы вернуть хорошее настроение, ему нужно еще выпить, но он не может, не может, пока совиная морда Тоби ухмыляется в зеркале.

– Если не возражаешь, я бы хотел собраться с мыслями.

– Понимаю. Сфокусировать мозги.

– Тогда увидимся, ладно?

– Увидимся, красавчик. Удачи. – Тоби закрывает дверь, но тут же снова ее открывает: – Нет, серьезно. Удачи.

Убедившись, что Тоби ушел, Декстер наливает себе выпить и смотрит в зеркало. Ярко‑красная футболка, черный пиджак, потертые джинсы, остроносые ботинки, стильная короткая стрижка – само воплощение модного современного парня. Но он почему‑то чувствует себя старым и усталым, на душе невыносимая тоска. Он надавливает на веки двумя пальцами, пытаясь установить причину этой парализующей меланхолии, но рационально мыслить получается с трудом. Как будто кто‑то отнял у него его голову и встряхнул ее. Слова превращаются в месиво, и он не понимает, как с этим справиться. Не разваливайся, приказывает он себе, только не здесь, не сейчас. Возьми себя в руки.

Но час для прямого эфира – немыслимо долгий срок, и он решает, что ему понадобится помощь. На туалетном столике стоит небольшая бутылочка для воды; он выливает ее содержимое в раковину, смотрит на дверь, снова достает из ящика бутылку водки, наполняет бутылочку для воды на треть, нет, наполовину спиртным и завинчивает крышку. Подносит к свету. Разница незаметна, да он и не собирается пить всё, но, по крайней мере, бутылка будет у него в руке, и это поможет ему пережить сегодняшний вечер. Эта хитрость придает ему уверенности и вызывает приятное волнение – он снова готов показать зрителям, Эмме, своему отцу, на что способен. Он не просто какая‑то там говорящая голова. Он ведущий собственной программы!

Открывается дверь.

– У‑ху!

Это Сьюки Медоуз, его соведущая. Для британской публики Сьюки – идеальная девчонка, женщина, для которой жизнерадостность стала образом жизни и граничит с идиотизмом. У Сьюки даже письмо с выражением соболезнования наверняка начиналось бы с «У‑ху!», и Декстера давно утомил бы ее неустанный энтузиазм, не будь она такой хорошенькой, популярной и без ума от него.

– Как делишки, сладкий? Небось в штаны наложил? – Еще один бесценный талант Сьюки как телеведущей: с кем бы она ни говорила, она словно обращается к толпе на пляжной вечеринке.

– Немного нервничаю, ты права.

– Как мило! Иди ко мне, сладкий! – Обвив его голову рукой, она прижимает ее к себе, как футбольный мяч. Сьюки Медоуз хорошенькая и миниатюрная, и она вся бурлит и искрится, как включенный вентилятор, который уронили в ванну. Декстер заметил, что она с ним кокетничает – если можно назвать кокетством, когда тебя тыкают лицом в грудь. Поскольку они ведут программу вдвоем, было бы логично, если бы у них начался роман, и Декстер чувствует, что их подталкивают в этом направлении, но не уверен, что у него хватит на нее сил. Она зажала его голову под мышкой. – У тебя все получится. – Вдруг Сьюки хватает его за уши и дергает, поворачивая к себе лицом. – Послушай меня внимательно. Ты лучше всех, ты это знаешь, и из нас получится такая отличная команда! Моя мама сегодня в зале, и после программы она хочет с тобой познакомиться. Скажу по секрету: кажется, ты ей нравишься. Ты нравишься мне, и потому не можешь не нравиться ей! Она хочет взять у тебя автограф, но пообещай, что не будешь с ней заигрывать!

– Постараюсь, Сьюки.

– А кто‑нибудь из твоих родных здесь?

– Нет.

– Друзья?

– Нет.

– Как тебе мой наряд? – На ней коротенький топ и крошечная юбка; в руках, как обычно, бутылочка с водой. – Соски не просвечивают?

Она с ним флиртует?

– Если не присматриваться, то нет, – безучастно отвечает он и вяло улыбается.

Сьюки чувствует подвох. Обняв Декстера за талию, сочувственно произносит:

– Что‑то случилось, сладкий?

Он пожимает плечами:

– Тоби заходил, действовал мне на нервы… – Не успевает он договорить, как Сьюки заставляет его встать, обвивает руками талию и запускает руки ему под футболку. – Не обращай на него внимания, он просто завидует, потому что у тебя получается лучше, чем у него. – Подняв голову, она утыкается подбородком ему в грудь. – Ты прирожденная телезвезда. Сам знаешь.

В дверях появляется режиссер:

– Все готово, ребята.

– Мы отлично сработаемся, верно? Ты и я, Сьюки и Декс. Декс и Сьюки. Мы им покажем! – Она вдруг целует его очень жестко, точно припечатывает документ резиновой печатью. – Продолжим позже, золотой мальчик, – шепчет она ему в ухо, берет свою бутылочку с водой и уходит на съемочную площадку.

Декстер задерживается еще немного и смотрит на свое отражение. Золотой мальчик . Вздыхает и с силой вдавливает подушечки всех десяти пальцев в череп, пытаясь не думать о матери. Соберись, не облажайся. Будь хорошим. Сделай что‑нибудь хорошее. Он надевает на лицо специальную «телевизионную» улыбку, берет свою бутылку и выходит из комнаты.

На краю гигантской съемочной площадки его ждет Сьюки. Она берет его за руку и сжимает ее. Вокруг них бегает съемочная группа; кто‑то похлопывает его по плечу, по‑дружески толкает его локтем, а высоко над головой танцовщицы в бикини и ковбойских сапожках оттягивают носочки в бутафорских клетках, готовясь к исполнению подобия танца «гоу‑гоу». Тоби Морей разогревает аудиторию; зрители реагируют на его слова оглушительным хохотом, и вот он уже называет их имена: «Поприветствуйте наших ведущих, Сьюки Медоуз и Декстера Мэйхью!»

Ему не хочется выходить из‑за кулис. В динамиках пульсирует музыка: «Start the Dance», композиция The Prodigy , – и ему хочется остаться за кулисами, но Сьюки тащит его за руку, выбегает под слепящий свет прожекторов и кричит:

– Приииииииивеееееет!

Декстер следует за ней; он – более элегантная и спокойная половина их тандема. Как обычно, на площадке большое количество декораций, и он и Сьюки взбегают на возвышение и смотрят на аудиторию сверху вниз. Сьюки говорит без остановки:

– Вы только посмотрите, какие замечательные у нас зрители! Готовы повеселиться? Давайте погромче!

Декстер стоит рядом с ней на мостике, молчит в микрофон и внезапно понимает, что пьян. Это его большой прорыв на национальном телевидении, а он водкой накачался, да так, что все в глазах пляшет. Подмостки какие‑то слишком высокие, гораздо выше, чем на репетициях, и ему хочется прилечь, но если он это сделает, у него будет два миллиона свидетелей, поэтому он собирается с духом и кричит:

– Приииииииветкакнастроениерррбята?

В ответ из зала слишится отчетливый мужской голос:

– Дурачьё!

Декстер выискивает крикуна в толпе – им оказывается какой‑то тощий, улыбающийся паренек с прической «платформа». Но зрители смеются над его шуткой, смеются от души. Смеется даже оператор.

– Леди и джентльмены, это мой агент, – парирует Декстер, но в ответ получает лишь вялые смешки. Наверное, все читали газеты. Кто больше всего раздражает нас на ТВ? А ведь это правда, думает он. Они все меня ненавидят.

– Одна минута, – сообщает режиссер, и Декстеру вдруг кажется, что он стоит на эшафоте. Он ищет в толпе хоть одно дружелюбное лицо, но не находит. Как же ему не хватает Эммы. Ради Эммы он бы разошелся; он старался бы изо всех сил – только бы Эмма или его мать были здесь. Но их нет, здесь только эти лыбящиеся, мерзкие лица зрителей намного, намного моложе него. Он должен откуда‑то взять силы, чтобы быть немного смелее, и железная логика пьяницы подсказывает, что алкоголь поможет – почему бы и нет? Хуже не будет. Танцовщицы в клетках приготовились, камеры на месте; он снимает крышку со своей бутылочки с секретом, подносит бутылку к губам, делает глоток и морщится. Вода. В бутылке для воды – вода. Кто‑то вылил водку из его бутылки и налил…

Его бутылка у Сьюки.

До прямого эфира тридцать секунд. Она взяла не ту бутылку. Она держит ее в руке, как маленький модный аксессуар.

До эфира двадцать секунд. Она отворачивает крышку.

– Ты так с бутылкой и пойдешь? – тихо произносит он.

– А что такого? – Она встает на цыпочки и опускается, словно разминается.

– Я случайно взял твою бутылку…

– Ну и что? Просто протри горлышко!

Десять секунд до эфира; зрители кричат и хлопают, танцовщицы берутся за прутья клеток и начинают извиваться, а Сьюки подносит бутылку к губам.

Семь, шесть, пять…

Он тянется за бутылкой, но Сьюки со смехом отталкивает его руку:

– Отстань, Декстер, у тебя своя есть!

Четыре, три, два…

– Там не вода, – говорит он.

Она делает глоток.

Заставка.

Покрасневшая Сьюки кашляет и выплевывает водку; из динамиков несется гитарная музыка, пульсируют барабаны, танцовщицы извиваются, а камера на штативе пикирует на них с высокого потолка, как хищная птица, пронесшись над головами зрителей по направлению к ведущим. И у тех, кто смотрит программу по телевизору дома, возникает впечатление, что триста красивых молодых людей приветствуют симпатичную девушку, которая стоит на возвышении и кашляет с высунутым языком.

Музыка затихает, и слышно лишь, как кашляет Сьюки. Декстер застыл, окаменел, примерз к воздуху; у него такое чувство, словно он в пьяном отупении ведет машину прямо в дерево или падает на самолете и видит в иллюминатор неминуемо приближающуюся землю. «Декстер, скажи что‑нибудь, – раздается голос в наушнике. – Декстер, слышишь? Скажи что‑нибудь!» Но его мозг отказывает, и губы отказывают; он просто тупо стоит и не может произнести ни слова. Секунды проползают мимо.

Но, слава богу, есть Сьюки, истинный профессионал; она вытирает рот тыльной частью руки и выговаривает:

– Теперь никто не сомневается, что мы в прямом эфире!

Зрители смеются с облегчением.

– Все в порядке, Декс? – Она тычет его пальцем под ребра, и он оживает.

– Не обращайте внимания на Сьюки, – говорит он. – У нее в бутылке водка! – Он делает комичный жест запястьем, намекая, что Сьюки тайком ото всех закладывает за воротник, зрители смеются, и ему уже лучше. Сьюки тоже смеется, толкает его локтем и грозит кулачком, делает смешные гримасы в стиле тупых американских комиков, и за жизнерадостным кривлянием лишь он замечает проскользнувшее в ее глазах презрение. К счастью, появляется строка автосуфлера.

– Добро пожаловать на «Ночную вечеринку», с вами Декстер Мэйхью…

– И Сьюки Медоуз!

И все возвращается на круги своя – они объявляют пятничный калейдоскоп комических роликов и музыкальных клипов. Декстер и Сьюки, красивые, харизматичные, – самый крутой парень и самая крутая девчонка в школе.

– Ни к чему тянуть, начинаем вечеринку! – Он вытягивает руку, как цирковой конферансье. – В гостях у «Ночной вечеринки» группа Shed Seven !

Камера отъезжает, точно потеряв к ним интерес, и в его голове поверх звуков музыки раздаются голоса.

– Сьюки, ты в порядке? – спрашивает продюсер. Декстер умоляюще смотрит на нее. Сьюки встречает его взгляд, прищурившись. Она могла бы им все рассказать – что Декстер пьян, что он алкоголик в полном дерьме и непрофессионал, с которым нельзя иметь дело.

– Все нормально, – отвечает она. – Не в то горло попало.

– Сейчас пришлем кого‑нибудь поправить грим. Две минуты, ребята. И Декстер, возьми себя в руки, ладно?

Да, надо взять себя в руки, приказывает он себе; но мониторы показывают, что до конца эфира еще пятьдесят шесть минут двадцать две секунды, и он вдруг испытывает неуверенность, что сможет это сделать.

 

* * *

 

Аплодисменты! Таких аплодисментов она еще не слышала: они отражаются от стен спортивного зала. И пусть оркестр фальшивил, а солисты пели так, будто кто‑то тянул кошку за хвост, пусть возникли кое‑какие технические проблемы вроде пропавшего реквизита и обрушившихся декораций, пусть в зале были одни родители, готовые простить юным актерам любые оплошности, спектакль они отыграли на славу. Когда Нэнси умерла, плакал даже учитель химии мистер Симмонс, а погоня по лондонским крышам, для демонстрации которой она использовала театральный прием отображения теней актеров, и вовсе сопровождалась ахами и вздохами, которыми обычно встречают фейерверки. Соня Ричардс блистала, как Эмма и предсказывала; девочке досталось больше всего оваций, а Мартину Доусону осталось лишь скрипеть зубами. Им хлопали, их вызывали на бис, а теперь зрители топают по скамейкам и висят на шведских стенках, а плачущая Соня – боже, она действительно плачет! – толкает Эмму на сцену, хватает ее за руку и говорит: «Какая же вы молодец, мисс, как же это здорово, как здорово!» Казалось бы, ничего такого, школьный спектакль – но сердце Эммы часто бьется в груди, а улыбка не желает сходить с ее лица. Под фальшивый аккомпанемент оркестра она держит за руки своих четырнадцатилетних учеников и кланяется, кланяется, кланяется. Ее переполняет восторг оттого, что она делает что‑то хорошее, и впервые за десять недель ей больше не хочется врезать Лайонелу Барту.

На фуршете после спектакля дешевая кока‑кола льется рекой, а для взрослых есть пять бутылок грушевого сидра. Иэн сидит в уголке спортивного зала с тарелкой котлет по‑киевски и пластиковым стаканчиком с горячим лекарством от простуды, которое он принес на вечеринку специально для себя. Он массирует свой заложенный нос, улыбается и терпеливо ждет, пока Эмма выслушает все комплименты. «Прямо как профессиональные актеры», – говорит кто‑то, хоть это и неправда, и даже когда Родни Чанс, игравший Фагина, перевозбудившись от кофеина в газировке, говорит ей, что «для учительницы у нее фигурка ничего», она принимает это как должное. Ее поздравляет мистер Годалминг («Прошу, зовите меня Филом»), а его жена Фиона, краснощекая, как фермерша, скучающе и неприветливо косится на них со стороны. «В сентябре обсудим ваше будущее в нашей школе», – добавляет директор, наклоняется и целует ее в щеку. Кое‑кто из детей (и учителей) присвистывает.

В отличие от большинства вечеринок в мире шоу‑бизнеса, эта заканчивается уже без пятнадцати десять, и вместо длинного лимузина Эмма и Иэн едут домой сначала на 55‑м автобусе, потом на 19‑м, а потом на метро.

– Я так тобой горжусь, – говорит Иэн, склонив голову ей на плечо, – но кажется, инфекция проникла в легкие.

Войдя в квартиру, она сразу же чувствует запах цветов. В кастрюле на кухонном столе стоит огромный букет красных роз.

– О боже, Иэн! Они прекрасны.

– Это не от меня, – бормочет он.

– О!.. От кого же?

– От золотого мальчика, кого же еще. Доставили сегодня утром. Если хочешь знать мое мнение, это совершенно неуместно. Пойду приготовлю горячую ванну. Может, нос прочистится.

Эмма снимает пальто и достает из букета маленькую открытку. «Извини, что обиделся. Надеюсь, сегодня все пройдет хорошо. С любовью, Декс». И всё. Она перечитывает дважды, смотрит на часы и поспешно включает телевизор, чтобы успеть увидеть триумф Декстера.

Через сорок пять минут, пока по экрану катятся финальные титры, она хмурится и пытается понять, что же такое сейчас видела. Она мало что понимает в телесъемках, но почти уверена, что Декстер явно не блистал. Он был весь какой‑то дерганый, а иногда точно боялся чего‑то. Путал слова, смотрел не в ту камеру и в целом выглядел неуклюжим непрофессионалом, а люди, у которых он брал интервью – рэпер, проводящий турне, нагловатая четверка музыкантов из Манчестера, – точно чувствовали его неловкость и отвечали на вопросы презрительно или с сарказмом. И зрители в студии злобно поглядывали на него исподлобья, скрестив руки на груди, как хмурые подростки, которых привели смотреть пантомиму. Впервые за все время их знакомства Эмма видела, чтобы Декстер общался с людьми как бы через силу. А не может быть, что он просто… пьян? Она практически ничего не знает о мире шоу‑бизнеса, но пьяного от трезвого отличить может. Когда заканчивает играть последняя группа, Эмма сидит, закрыв ладонью лицо, и понимает, несмотря даже на то, что ничего не смыслит в телесъемках, что эта программа далека от идеала. Зрители часто реагируют с сарказмом, но недовольное «Бу‑у‑у!» – уже не сарказм.

Она выключает телевизор. Из ванной слышно, как Иэн сморкается в платок. Она закрывает дверь, берет телефон, растягивает губы в радостной улыбке. В пустой квартире в Белсайз‑Парк срабатывает автоответчик. «Иииии…. здравствуйте!» – слышит Эмма голос Декстера и произносит заготовленную речь:

– Привет! Приветик! Знаю, ты сейчас на вечеринке, а я просто звоню сказать… ну, прежде всего, спасибо за цветы. Они прекрасны, Декс, не надо было так тратиться. А самое главное – поздравляю! Молодец! Ты просто супер, вел себя так естественно, такие смешные шутки… мне очень понравилось, правда, отличное шоу, правда. – Она замолкает: не надо так часто повторять «правда». Ведь если слишком часто твердить «правда, правда», то кажется, что на самом деле «неправда». Она продолжает: – Не уверена насчет футболки под пиджак, да и женщины в клетках меня просто убили, но, Декстер, не считая этого, все было замечательно. Правда. Я так горжусь тобой, Декс. Если хочешь знать, школьный спектакль тоже прошел на ура.

Она чувствует, что ее игра теряет убедительность, поэтому решает заканчивать.

– Ну ладно. Всё. Теперь у нас обоих есть что отпраздновать! Еще раз спасибо за розы. Желаю хорошо провести вечер. Завтра поговорим. Мы же во вторник договорились встретиться, помнишь? Ты молодец. Правда. Молодец. Пока.

 

* * *

 

На вечеринке Декстер стоит один у стойки бара, скрестив руки на груди и опустив плечи. Время от времени кто‑нибудь подходит его поздравить, но никто не задерживается рядом надолго, и хлопки по плечу больше похожи на утешение или даже, скорее, саркастическое замечание «молодец, что пропустил пенальти». Он продолжает накачиваться спиртным, но шампанское во рту кажется кислым, и ничто не способно избавить его от чувства разочарования, провала, настигающего стыда.

– У‑ху! – К нему подлетает Сьюки Медоуз. У нее задумчивый вид. Еще час назад она была соведущей, а теперь превратилась в главную звезду. – Ты что такой сердитый и скучный?

– Привет, Сьюки.

– Ну что? Мне кажется, все прошло отлично!

Декстер не убежден, но они, тем не менее, чокаются.

– Извини за… водку. Я перед тобой в долгу.

– О да.

– Мне просто нужно было расслабиться, понимаешь?

– Мы это еще обсудим. В другой раз.

– Ладно.

– Потому что я больше не выйду на сцену, если ты будешь в дупель, Декс.

– Понимаю. Не выйдешь. Я у тебя в долгу.

Она придвигается ближе и упирается подбородком в его плечо:

– Тогда на следующей неделе…

– Что на следующей неделе?

– Пригласишь меня на ужин. Только в какое‑нибудь дорогое место. Во вторник.

Она касается лбом его лба, ее рука у него на бедре. Во вторник он ужинает с Эммой, но ужин с Эммой всегда можно отменить, она не обидится.

– О'кей. Во вторник так во вторник.

– Дождаться не могу. – Она щиплет его за бедро. – Ну что, теперь ты повеселеешь?

– Постараюсь.

Сьюки наклоняется и целует его в щеку, потом подносит губы к самому его уху:

– А теперь пойдем, познакомлю тебя с мамой!

 

Глава 9

Алкоголь и сигареты

 

 

Июля 1995 года

Уолтемстоу и Сохо

 

Портрет в багровых тонах

Роман

Эмма Т. Уайлд

Глава 1

За свою недолгую жизнь детектив Пенни Потом‑Придумаю повидала немало сцен преступления, но такого ____ еще не видела.

– Кто‑нибудь двигал тело? – спросила она.

 

* * *

 

Ядовито‑зеленые буквы смотрели на нее с экрана монитора: всё, что она написала за целое утро. Сидя за маленькой школьной партой в маленькой комнатушке ее маленькой новой квартиры, Эмма перечитала написанное, затем снова перечитала, и всё это время за ее спиной недовольно бурлила батарея.

По выходным или по вечерам, если хватало сил, Эмма писала. Она начала два романа (в одном действие происходило в концлагере, во втором – в постапокалипсическом будущем); книгу для детей о жирафе, у которого была слишком короткая шея, с собственными иллюстрациями; остросоциальный, гневный сценарий телесериала о социальных работниках под названием «Крутое дерьмо»; пьесу для альтернативного театра о сложной эмоциональной жизни двадцатилетних; роман в стиле фэнтези для подростков, где учителя оказывались злыми роботами; радиопьесу об умирающей феминистке в стиле «поток сознания»; книгу комиксов и сонет. Ни одно из этих произведений не было закончено – даже сонет в четырнадцать строк.

Строки на экране были ее последним проектом, попыткой сочинить серию коммерческих детективов с феминистским подтекстом. В одиннадцать лет она прочла всю Агату Кристи, а также Реймонда Чандлера и Джеймса М. Кейна – так почему бы не написать что‑то похожее на первого, второго и третьего авторов одновременно? Однако в который раз Эмма обнаружила, что читать и писать – далеко не одно и то же, нельзя просто впитать слова и выжать из себя что‑то другое. Она не могла даже придумать фамилию своей героине, женщине‑детективу, не говоря уж о внятном сюжете. Даже ее псевдоним никуда не годился – ну что за Эмма Т. Уайлд? Она невольно задумалась: не принадлежит ли она к тому роду людей, которые всю жизнь только и делают, что пробуют свои силы? Она уже пробовала играть в группе, писать пьесы и детские книги; пробовала быть актрисой и работать в издательстве. Что, если детективы – всего лишь очередной неудачный проект, которому суждено занять свое место среди полетов на трапеции, буддизма и изучения испанского? Она посмотрела статистику: количество слов. Тридцать пять, включая заглавие и ее дурацкий псевдоним. Эмма простонала, нажала на рычажок офисного кресла, в котором сидела, и оно опустилась чуть ниже.

В фанерную дверь постучали.

– Как там дела у Анны Франк?

Снова эти его шуточки. У Иэна они не бывали одноразовыми – он повторял их снова и снова, пока они не разваливались, как дешевый зонтик в руках. Когда она и Иэн начали встречаться, почти девяносто процентов всего, что произносил Иэн, было так или иначе связано с так называемым юмором – каламбуры, смешной голос, все что угодно шло в ход ради комического эффекта. Эмма надеялась, что со временем эта цифра снизится хотя бы до сорока процентов – с сорока процентами она могла бы смириться, – однако прошло два года, а он по‑прежнему юморил на все семьдесят пять, и вся ее жизнь протекала на фоне постоянного смехоаккомпанемента. Неужели человек действительно способен хохмить два года почти без остановки? Она избавилась от черных простыней, подставок под пивные кружки, тайком повыбрасывала половину его трусов, и он уже не готовил так часто свое знаменитое ирландское рагу – но сколько можно пытаться его изменить? Кажется, она достигла предела.

– Не желает ли леди чашечку чая? – проговорил он, жеманно растягивая слова.

– Нет, милый, спасибо.

– Гренки по‑бирмингемски? – На этот раз прозвучал шотландский акцент. – Мой хомячок не желает пару гренок?

С недавних пор он начал звать ее хомячком. Когда она потребовала объяснений, Иэн ответил, что ему просто хочется затискать ее, как хомячка. В отместку она взялась было звать его сусликом: суслик и хомяк, хомяк и суслик. Но прозвище как‑то не прижилось.

– Как насчет маленькой греночки? Чтобы подкрепиться перед сегодняшним вечером?

Сегодняшний вечер? Так вот в чем дело. Часто, когда Иэн начинал говорить смешными голосами, он делал это потому, что просто не мог сказать что‑то напрямую, естественным голосом.

– Сегодня же такой вечер. Крутая тусовка с мистером ТВ.

Она решила не обращать на него внимания, но это было нелегко. Упершись подбородком ей в голову, он вслух прочел слова, которые видел на экране монитора:

– Портрет в багровых тонах…

Она закрыла экран ладонями:

– Не читай из‑за спины, пожалуйста.

– Эмма Т. Уайлд. Кто это – Эмма Т. Уайлд?

– Иэн, это мой псевдоним.

– А что значит «Т»?

– Третьесортная писательница.

– Талантливая. Таинственная.

– Тошнотворная.

– Если хочешь, я могу прочитать…

– С какой это стати? Это же полное дерьмо.

– Ты не можешь написать дерьмо.

– Ну, так представь, что написала. – Она выключила монитор, отвернулась и, не глядя на Иэна, поняла, что он опять смотрит на нее, как ручная собачонка. В последнее время в присутствии Иэна она часто чувствовала нечто среднее между раздражением и угрызениями совести. – Извини, – прибавила она, взяв его за пальцы и пожав ему руку.

Он поцеловал ее в затылок и прошептал ей в волосы:

– Знаешь, что такое «Т» на самом деле? Толстопопая. Толстопопая Эмма Уайлд.

Сказав это, он ушел; классический прием: подначить ее и ретироваться. Не желая поддаваться на его провокацию, Эмма захлопнула дверь, включила монитор, перечитала написанное, передернула плечами, закрыла файл и отправила его в корзину. Раздался характерный звук, имитирующий комкание бумаги, стук клавиш.

Визг пожарной сигнализации оповестил ее о том, что Иэн взялся за готовку. Она встала и, следуя на запах горящего масла, прошла по коридору в кухню, служившую также столовой. Это была не отдельная комната, а всего лишь самый темный угол гостиной в квартире, которую они купили вместе. По правде говоря, Эмма не была уверена, стоит ли покупать квартиру, которая была похожа на один из тех углов, что показывают в криминальной хронике, но Иэн ее уговорил. Глупо снимать жилье, сказал он, они и так постоянно ночуют друг у друга, дом рядом со школой, это свое, а не чужое – и так далее, и тому подобное. И вот они вместе накопили деньги на банковском счету, приобрели квартиру и накупили книг по дизайну интерьеров, включая ту, в которой рассказывалось, как покрасить фанеру под итальянский мрамор. Они вели вдохновенные разговоры о том, что неплохо было бы восстановить оригинальный камин, соорудить книжные полки и встроенный шкаф для хранения одежды. Восстановить оригинальный паркет. Иэн даже взял напрокат циклевальный аппарат, чтобы сделать все по науке. И вот в дождливую февральскую субботу они сорвали ковровое покрытие, с тоской взглянули на гниющие доски, растрескавшуюся стяжку и старые газеты и с виноватым видом прибили ковровое покрытие обратно, точно избавляясь от трупа. И все их попытки наладить быт носили такой неубедительный, временный характер, точно они были детьми и строили домик из одеял; и, несмотря на новую краску, постеры на стенах и новую мебель, квартира по‑прежнему имела неухоженный вид временного пристанища.

Иэн стоял в кухоньке в луче дымного света, повернувшись к ней широкой спиной. Стоя в дверном проеме, Эмма смотрела на него: старая дырявая серая майка, трусы, выглядывающие из спортивных штанов, которые он называл трениками. Внизу его спины, покрытой коричневыми волосами, на резинке трусов красовалась надпись «Келвин Кляйн», и Эмме пришло в голову, что Келвин Кляйн подобный антураж не одобрил бы.

Она заговорила, нарушив тишину:

– У тебя ничего не подгорело?

– Не подгорело, а поджарилось.

– По‑твоему – поджарилось, а по‑моему – подгорело.

– Может, вообще все выбросить?!

Тишина.

– У тебя трусы выглядывают.

– Да, так задумано, – говорит Иэн. И добавляет тоненьким девчачьим голоском: – Так сейчас модно, противная.

– Выглядит вызывающе.

В ответ – тишина, лишь масло шипит на сковородке. На этот раз Иэн нарушил молчание.

– Ну и куда наш чудо‑мальчик ведет тебя сегодня? – спросил он, не оборачиваясь.

– Куда‑то в Сохо, точно не помню. – Вообще‑то, она помнила, но этот ресторан на данный момент был самым модным в городе, а ей не хотелось давать Иэну почву для издевок. – Иэн, если ты не хочешь, чтобы я шла…

– Что ты, иди, развлекайся…

– Может, пойдешь с нами?

– Гарри, Салли и я? Да брось, Эмма.

– Мы были бы тебе очень рады.

– Чтобы вы перешучивались и весь вечер болтали, не обращая на меня внимания?..

– Мы так никогда не делали.

– В прошлый раз все так и было!

– Неправда!

– Ты точно не будешь гренки?

– Нет!

– Да и к тому же у меня сегодня выступление. «Дом смеха» в Патни.

– И тебе за него заплатят?

– Да, представь себе! – сердито сказал Иэн. – Так что нет, спасибо большое. – Он принялся шумно рыться в шкафу в поисках соуса. – На мой счет не переживай.

Эмма раздраженно вздохнула:

– Если не хочешь, чтобы я шла на встречу, так и скажи.

– Мы не сиамские близнецы, Эм. Иди, если хочешь. Развлекайся. – Бутылка с чахоточным хрипом выплюнула остатки соуса. – Только не спи с ним, ладно?

– Это маловероятно, тебе не кажется?

– Если верить твоим словам, да.

– Он встречается со Сьюки Медоуз.

– А если бы не встречался?

– Если бы не встречался, ничего бы не изменилось, потому что я люблю тебя.

И все же Иэну этого было мало. Он молчал, и Эмма вздохнула, прошла через кухню и обняла его за талию, почувствовав, как он тут же втянул живот. Прижавшись к его спине лицом, она вдохнула знакомый теплый запах его тела, поцеловала ткань майки, пробормотала: «Хватит глупостей», – и они постояли так немного, пока не стало ясно, что Иэн не прочь начать завтрак.

– Ладно. Пойду проверять контрольные, – сказала она и ушла.

Ее ждали двадцать восемь сочинений по книге «Убить пересмешника»[24], одно тупее другого.

– Эм, – произнес он, когда она была уже у двери. – Какие у тебя планы на после обеда? Часиков на пять?

– Уже должна буду закончить. А что?

Он оперся на кухонный шкафчик, держа в руке тарелку:

– Да я вот подумал, не поваляться ли нам в кроватке, пошалить после обеда, как говорится.

Я люблю его, подумала она… просто я в него не влюблена. Нет, я его и не люблю. Пыталась, пыжилась, чтобы полюбить, но все напрасно. Я строю совместную жизнь с человеком, которого не люблю, и не знаю, как теперь выпутаться.

– Возможно, – кивнула она. – Может быть. – Сложив губы, она послала ему воздушный поцелуй, улыбнулась и закрыла дверь.

 

* * *

 

Каждое утро теперь было «утром после вчерашнего».

С колотящимся сердцем, промокнув от пота, Декстер проснулся немногим позже полудня от того, что за окном орал какой‑то мужик, но мужик оказался солистом М People . Декстер снова уснул перед телевизором, и снова настало время героически просыпаться.

Каждую субботу после эфира «Ночной вечеринки» он проводил одинаково: спертый воздух, закрытые жалюзи, чтобы солнце не светило в глаза. Будь его мать жива, она поднималась бы сейчас по лестнице, громким голосом призывая его проснуться и наконец чем‑нибудь занятья. Вместо этого он сидел во вчерашних трусах на черном кожаном диване с сигаретой во рту и джойстиком Playstation в руках, играя в «стрелялку» и стараясь не двигать головой.

Часам к трем началась «депрессия выходного дня», и он решил попрактиковаться в диджействе. Как и полагается начинающему диджею, у Декстера была целая коллекция дисков и коллекционного винила, хранящихся в стойках из сосны, сделанных на заказ, две «вертушки» и микрофон. Его часто можно было увидеть в музыкальных магазинчиках в Сохо в огромных наушниках, похожих на половинки кокоса. По‑прежнему в трусах, он нехотя принялся делать миксы на новом оборудовании, готовясь к следующей вечеринке с друзьями. Но даже это занятие не приносило радости, и вскоре он его оставил. «Винил в сто раз круче дисков», – проговорил он и лишь после этого понял, что говорит с пустой комнатой.

Снова погрузившись в меланхолию, он вздохнул и подошел к огромному холодильнику, заполненному доверху дорогим сидром модной новой марки. Помимо телешоу (которое окрестили «верхом безвкусия», что, по‑видимому, было хорошо), недавно он взялся за рекламу. Его называли всеядным, что, по‑видимому, тоже было хорошо; он представлял собой новую породу британских мужчин – стильных, с деньгами, не стесняющихся своего мужского обаяния и сексуальности; мужчин, которые любили машины, большие титановые часы и примочки из хромированной стали. Он уже озвучил рекламу элитного сидра, рассчитанного на молодых людей, которые носят дизайнерские шмотки, и новой мужской бритвы, напоминающей инопланетный объект из фантастического фильма, с множеством лезвий и смазочной пластиной, оставляющей склизкий след на подбородке, точно кто‑то его обсопливил.

Он даже попробовал себя в качестве модели – это была его давняя мечта, которую он не осмеливался высказать вслух. Теперь, когда она сбылась, он лишь отмахивался и говорил, что «все это смеха ради». В этом месяце он снялся для разворота модной рубрики мужского журнала. «Гангстерский шик» – такой была тема съемки: на девяти страницах Декстер пожевывал сигары или лежал в пробитом пулями приталенном двубортном костюме на капоте «ягуара», раскинув руки. Экземпляры журнала как бы случайно были разбросаны по его квартире, чтобы гости как бы случайно на них наткнулись. Один журнал лежал даже в туалете, и иногда, сидя на унитазе, Декстер разглядывал свое изображение – неподвижное, но в приталенном двубортном костюме.

Быть ведущим тупой телепрограммы поначалу было неплохо, но рано или поздно тупость надоест кому угодно. Он понимал, что в недалеком будущем ему придется сделать что‑то действительно стоящее, а не «настолько тупое, что даже смешно», и в попытке зарекомендовать себя основал собственную продюсерскую компанию, «Мэйхем ТВ». В данный момент компания существовала лишь в виде логотипа на дорогой именной бумаге, но Декстер был уверен, что в скором времени все изменится. У него не было выбора, ведь даже Аарон, его агент, сказал: «Ты отличный ведущий молодежных телепрограмм, Декси, – проблема в том, что сам ты уже не молодежь». А что еще он умеет делать, если придется уйти? Может, стать актером? Среди его знакомых – и коллег, и друзей – было много актеров; кое с кем из них он даже играл в покер, и ему казалось, что если уж они могут играть, то он…

Да, и в профессиональной, и в личной жизни последние два года были полны новых возможностей, потрясающих новых знакомств, канапе и премьер, полетов на вертолетах и болтовни про футбол. Конечно, не все было гладко: порой его настигало чувство тревоги, парализующий страх, а пару раз стошнило на людях. Когда он заходил в бар или в клуб, один его вид почему‑то заставлял парней выкрикивать оскорбления или даже бросаться на него с кулаками, а недавно на концерте Kula Shaker кто‑то из зала даже запустил в него бутылкой. Автор колонки «Модно – немодно» одного журнала записал его в категорию «Уже не модно». Эта «немодность» лежала у него на душе тяжелым грузом, но он пытался успокоить себя тем, что ему просто завидуют. Зависть – побочный продукт успеха.

Ради успеха пришлось поступиться еще кое‑чем. Он был вынужден, хоть и с сожалением, перестать общаться со старыми друзьями по университету, потому что, «в конце концов, нынче не 1988 год». Кэллум, его бывший сосед по квартире, с которым они хотели открыть бизнес, сначала упорно оставлял на его автоответчике шутливые сообщения, но Декстер надеялся, что и до него скоро дойдет. А что он должен делать – жить со своими друзьями в одном большом доме до конца жизни? Нет, друзья как шмотки: пока носятся, все нормально, но рано или поздно снашиваются или из них вырастаешь. Нельзя же, в самом деле, считать, что старые друзья на всю жизнь, – да и как тогда заводить новых? Руководствуясь такой логикой, Декстер взял за правило прекращать отношения с одним старым приятелем, если обзавелся тремя новыми. И вот, вместо старых друзей, про которых он забыл, у него появилось тридцать, сорок, пятьдесят более успешных и красивых знакомых. Их было так много, что они брали количеством, хотя, по правде говоря, он был не уверен, что все они ему действительно нравятся. Он заработал себе репутацию своими коктейлями, безграничной щедростью, диджейскими «вертушками» и вечеринками после шоу, но нередко, проснувшись утром в прокуренной, разгромленной квартире, обнаруживал, что его бумажник украли.

Но ничего. Есть ли более прекрасное время, чтобы быть молодым, быть знаменитым, быть британцем? Жизнь в Лондоне била ключом, и ему казалось, что отчасти в этом его заслуга. Он делал деньги, у него были модем и проигрыватель для мини‑дисков, подружка‑звезда и целая коллекция запонок, холодильник, набитый дорогим сидром, и ванная, набитая бритвами со множеством лезвий. И хотя он ненавидел сидр, а от лезвий у него началось раздражение, ему все равно нравилось так жить – с опущенными жалюзи в середине дня, в середине года, в середине десятилетия, почти в самом центре самого безумного города на Земле.

Впереди целый день. Скоро можно позвонить дилеру. Вечером тусовка в большом доме в Лэдброук‑Гроув; правда, сначала его ждет ужин с Эммой, но к одиннадцати он уж точно сможет от нее отделаться.

 

* * *

 

Для обсуждения этой темы не может быть подходящего момента, нет и деликатного способа ее поднять. Но все же нельзя промолчать, когда речь идет о любви и… газах.

Эмма и Иэн давно миновали ту стадию отношений, когда влюбленные ходят в кино, дерутся подушками и участвуют в викторинах в пабах[25]; их отношения вступили в стадию дивана перед телевизором и домашних ужинов. Сближение привело к тому, что они стали меньше стесняться друг друга, однако Эмма и предположить не могла, что для нее это будет означать близкое знакомство с тем, как Иэн переваривает пищу. Первый раз он проявил себя в ее присутствии, когда они лежали в постели. Это был всего лишь слабый пук, и она лишь посмеялась над маленьким облачком теплого воздуха, которое он выпустил на ее голую ногу, – они оба посмеялись. «Иэн, ты ужасен!» – захихикала она тогда, втайне обрадовавшись тому, как уютно и расслабленно чувствуют они себя в обществе друг друга.

Но после двух лет в замкнутом пространстве бок о бок с Иэном ей стало казаться, что, пожалуй, кое‑кто слишком расслабился. В последнее время она чувствовала себя не только его подругой, но и гастроэнтерологом и, войдя в комнату, как индейский следопыт, могла определить не только, когда он там был, но и что он ел. Его любовь к острой жирной пище, маринованным в крепком уксусе овощам и соусу чили усугубляла проблему – ведь Иэн был человеком, которого приходилось убеждать, что соленый огурец не считается салатом, а луковые кольца – свежими овощами.

Проблема висела над головой Эммы густым облаком, иногда в буквальном смысле. «Почему я должна это терпеть?» – спрашивала она себя, сердито нахмурившись перед экраном телевизора, вынужденная смотреть «Плетеного человека»[26], и поджидая, когда Иэн, как обычно, приподнимет зад, а на лице его отразится напряжение. «Я не обязана дышать ртом в собственном доме. Эти отношения просто душат меня!» Смех, гнев, внезапное движение – например, необходимость потянуться за пультом – все это могло спровоцировать реакцию. После секса он неизбежно взрывался, как банка газировки, которую хорошо растрясли, и сейчас Эмма как раз лежала на кровати в зловонном облаке, слушая, как хлопает входная дверь, а Иэн уходит в «Дом смеха» в Патни на свой концерт – пятнадцать минут тоскливых шуток о том, в чем разница между собакой и кошкой.

Она смотрела в потолок, который словно давил на нее. За стеной соседи смотрели телевизионное шоу; голос ведущей программы, резкий и отчетливый, молотком бил Эмме по ушам. Она встала, потянулась за бутылкой, которую они захватили, когда направились в спальню, и взяла ее в ванную. Наполнив водой овальную ванну, она легла и хмуро уставилась на смеситель. Удивительно, как быстро прошла радость обладания собственным жильем; какими жалкими и невзрачными казались их вещи в этой крошечной квартире с тонкими стенами и чужим ковролином на полу. Нет, квартира не была грязной – каждый сантиметр они отчистили проволочной щеткой, – но в ней все равно все было каким‑то противно липким и пахло старым картоном, и от этого запаха невозможно было избавиться. В первую ночь, когда они закрыли входную дверь и откупорили шампанское, ей вдруг захотелось рыдать. В ту ночь, когда они лежали в кровати, Иэн сказал, что должно пройти время, прежде чем она почувствует себя как дома, и добавил: «По крайней мере, это свое, а не чужое». Но при мысли о том, что это «свое» у них теперь общее и им придется делить его годами, Эмму переполняла убийственная тоска. А дальше‑то что?

Но хватит убиваться. Сегодня, между прочим, особый день. Она выбралась из ванны, почистила зубы щеткой и нитью, пока десны не заболели, обрызгалась с головы до ног каким‑то парфюмом с цветочно‑древесным ароматом и просмотрела скудный гардероб в поисках наряда, который не сделал бы ее похожей на мисс Морли, учительницу английского, которую вывел в ресторан ее знаменитый друг. В конце концов решила надеть неудобные туфли и маленькое черное платье, которое купила в магазине «Карен Миллен», когда была пьяна.

Посмотрев на часы, она поняла, что время еще есть, и включила телевизор. Показывали всенародный конкурс «Самый талантливый домашний любимец Британии». Сьюки Медоуз стояла на пляже в Скарборо и представляла зрителям собаку, игравшую на барабанах: палочки крепились при помощи скотча к ее передним лапам, и она махала ими, встав на задние лапы и иногда попадая по маленьким барабанчикам. Эта картина явно не вызывала у Сьюки беспокойства; она смеялась и не умолкала, как обычно, и на мгновение Эмме даже захотелось позвонить Декстеру и под каким‑нибудь предлогом все отменить – ведь, правда, какой смысл?

Дело было не только в его болтливой подружке. В последнее время Эм с Дексом не слишком‑то ладили. Он часто отменял встречи в последний момент, а когда им все‑таки удавалось встретиться, выглядел рассеянным и явно испытывал неловкость. Они произносили слова странными натянутыми голосами и больше не смеялись обоюдным шуткам, а скорее поддразнивали друг друга с презрительным, насмешливым видом. Их дружба превратилась в увядший букет, который Эмма упорно поливала водой. Так почему не позволить ему просто завять? Глупо думать, что дружба должна длиться вечно, к тому же у нее, Эммы Морли, навалом других друзей – старых приятелей по колледжу, знакомых по школе… или вот Иэн. Но с кем из них можно откровенно поговорить об Иэне? Уж точно не с Декстером, не теперь. Собака продолжала играть на барабанах, а Сьюки Медоуз все хохотала и хохотала, и Эмма выключила телевизор.

В коридоре она оглядела себя в зеркале. Надеялась одеться скромно, но элегантно, а в результате выглядит как героиня одной из тех программ, где женщин учат правильно одеваться, – только вот о ней стилисты как будто забыли на полпути. В последнее время она явно слишком налегает на пеперони, и вот результат – маленькое круглое брюшко. Был бы здесь Иэн, наверняка сказал бы, что она выглядит замечательно, но без него она видит лишь толстый живот под черным атласным платьем. Прикрыв живот рукой, она закрыла входную дверь и начала долгий путь из своей бывшей муниципальной квартиры на другой конец города.

 

* * *

 

– У‑хуууууууу!!!!!

Жаркий летний вечер на Фрит‑стрит; ему звонит Сьюки:

– Ты видел?

– Что?

– Собачку!!! Которая играла на барабанах! Такая прелесть!!!!!!!

Декстер – элегантный, в матовой черной рубашке, черном костюме и сдвинутом на затылок котелке – стоял у входа в заведение «Бар Италия» и держал мобильный телефон в десяти сантиметрах от уха. Со Сьюки нельзя было разговаривать по‑другому; ему казалось, что он услышит ее, даже если прервет соединение.

– Такие маленькие барабанные палочки на таких маленьких лапках!!!!!

– Умора, – сказал он, хотя на самом деле даже не смог заставить себя включить телевизор. Декстеру было очень неприятно осознавать, что его гложет зависть, но он слышал шепотки за спиной, что из них двоих по‑настоящему талантлива лишь Сьюки, что она тащит его на себе. Он успокаивал себя тем, что нынешняя популярность Сьюки, ее высокие гонорары и любовь публики не что иное, как компромисс ради славы. Самый талантливый домашний любимец в Британии? Да он в жизни бы на такое не согласился. Даже если бы его умоляли.

– Говорят, на этой неделе мы собрали аудиторию в девять миллионов!!! Может, даже десять!!!

– Сьюки, давай я тебе объясню, как работает телефон. Необязательно в него орать. И так слышно.

Она фыркнула и повесила трубку. Стоя неподалеку, Эмма задержалась ненадолго, чтобы понаблюдать за Декстером: тот чертыхнулся, глядя на телефон в руке. Декс по‑прежнему шикарно выглядел в костюме. Правда, шляпа странная, но хорошо хоть на нем нет идиотских наушников. Он поймал ее взгляд, и его лицо просияло; он почувствовал прилив нежности и радость оттого, что проведет вечер с ней.

– Зачем тебе эта штука? – спросила она, кивая на телефон.

Он поцеловал ее в щеку и положил телефон в карман.

– Зато теперь у тебя есть выбор – ты можешь звонить мне, лично мне, я имею в виду, или на стационарный телефон в то место, где я могу находиться…

– Я лучше на стационарный.

– А что если меня не будет на месте?

– Я этого не переживу.

– Эм, сейчас не восемьдесят восьмой год.

– Да, я в курсе…

– Полгода. Даю тебе полгода, и ты тоже купишь себе мобильник.

– Никогда.

– Спорим?

– Спорим. Если я когда‑нибудь куплю мобильник, ужин за твой счет.

– Опять за мой счет?

– К тому же мобильные телефоны вредно воздействуют на мозг.

– Неправда.

– Откуда ты знаешь?

Минуту они постояли в тишине, и у обоих возникло смутное чувство, что вечер начался неудачно.

– Не могу поверить – только пришла, а уже наезжает, – проговорил Декстер обиженно.

– Да, я такая. – Эмма улыбнулась и обняла его, прижавшись щекой к его щеке. – Я вовсе не наезжаю. Прости меня, прости.

Он коснулся рукой ее шеи:

– Давно не виделись.

– Слишком давно.

Он сделал шаг назад:

– Ты просто красавица, кстати.

– Спасибо. Ты тоже красавчик.

– Не красавчик…

– Симпатяга.

– Спасибо. – Он взял ее за руки и развел руки в стороны. – Тебе надо чаще носить платья, так ты почти похожа на женщину.

– Классная шляпа, только сними ее, пожалуйста…

– А твои туфли!

Она покрутила ногой в туфле:

– Самые удобные ортопедические туфли на шпильках в мире!

Они пошли по людной улице в сторону Уордор‑стрит. Эмма провела кончиками пальцев по лацкану его пиджака: какой‑то странный ворс.

– Что это, кстати? Бархат? Велюр?

– Молескин.

– У меня однажды был спортивный костюм из похожей ткани.

– Мы неразлучная парочка, верно? Декс и Эм.

– Эм и Декс. Мы как Роджерс и Астер…[27]

– Бартон и Тейлор[28].

– Мария и Иосиф.

Декстер взял ее за руку, и вскоре они оказались у входа в ресторан.

Заведение «Посейдон» находилось в помещении бывшей подземной парковки и напоминало огромный бункер. Чтобы войти, надо было спуститься по широкой, как в театре, лестнице, которая как будто чудесным образом висела в воздухе над главным залом и постоянно отвлекала посетителей, большую часть вечера разглядывавших наряды или знаменитые лица новоприбывших. Не чувствуя себя ни нарядной, ни знаменитой, Эмма бочком сошла вниз, держась одной рукой за перила, а другой прикрывая живот. Наконец Декстер взял ее за ту руку, что была на животе, остановился и с гордостью оглядел зал, точно сам его спроектировал:

– Ну, как тебе?

– Ну, просто клуб «Тропикана»[29], – ответила она.

Внутренняя отделка и обстановка соответствовали стилю романтического круизного лайнера 1920‑х годов: обтянутые бархатом скамьи, официанты в ливреях, подносящие коктейли, декоративные иллюминаторы с видом на пустоту. Из‑за отсутствия естественного освещения казалось, что ресторан находится под водой, точно он уже наткнулся на айсберг и сейчас как раз идет на дно. Но воссозданная атмосфера элегантной межвоенной эпохи меркла на фоне пафоса, показухи и всепроникающего духа молодости, секса, денег и прогорклого масла. Весь пурпурный бархат, все отглаженные персиковые скатерти мира не могли отвлечь от шумной беготни на открытой кухне, мелькания кастрюль из нержавеющей стали и белых поварских колпаков. Да, подумала Эмма, сейчас явно не 1988 год.

– Ты уверен, что мы пришли в нужное место? По‑моему, тут очень дорого.

– Я же сказал – угощаю.

Он заправил выглядывающую бирку за воротник платья, сначала посмотрев на марку, взял Эмму за руку и пружинистой походкой преодолел оставшиеся ступеньки и ступил в самое сердце того мира, где правили бал молодость, секс и деньги.

Элегантный метрдотель с красивым лицом и в нелепом военно‑морском мундире с эполетами сообщил, что столик освободится лишь через десять минут. Проталкиваясь сквозь толпу, они проследовали к коктейль‑бару, где еще один человек в бутафорском военном мундире жонглировал бутылками.

– Что будешь пить, Эм?

– Джин с тоником.

Декстер прищелкнул языком:

– Ты не в пабе. Выпей коктейль, как все нормальные люди. Два мартини, пожалуйста, очень сухих: джин «Бомбей Сапфир», лимонный сок. – Эмма хотела было возразить, но Декстер авторитетно поднял палец: – Поверь мне. Здесь лучший мартини в Лондоне.

Она послушно замолчала и принялась ахать и охать, восхищаясь мастерством бармена; Декстер комментировал каждый его жест:

– Фокус в том, чтобы очень, очень сильно охладить все компоненты перед смешиванием. Вода в стакане должна быть ледяной, джин – из морозилки.

– А ты откуда знаешь?

– Мама научила, когда мне было лет девять, кажется.

Они чокнулись молча, и каждый подумал об Элизабет. Надежда, что вечер пройдет хорошо и они по‑прежнему друзья, вновь затеплилась в сердце Декстера и Эммы. Она поднесла бокал к губам.

– Никогда раньше не пила такой коктейль. – Первый глоток был восхитительным, ледяным и сразу же ударил в голову; ее пробрала дрожь, и она едва не разлила напиток. Эмма открыла рот, намереваясь поблагодарить Декстера, но он вручил ей свой бокал, уже наполовину пустой:

– Я в туалет. Туалеты здесь, кстати, что надо. Лучшие в Лондоне.

– Вот бы посмотреть, – сказала Эмма, но Декстер уже ушел, и она вдруг оказалась одна с двумя бокалами в руках. Она попыталась принять уверенный и гламурный вид, чтобы ее не приняли за официантку.

Внезапно над ней нависла высокая девушка в леопардовом корсете и чулках с поясом. Она возникла так неожиданно, что Эмма испугалась и даже немножко взвизгнула, пролив мартини себе на руку.

– Сигареты? – Женщина была удивительно хороша собой, с пышной грудью и почти неодетая; она напоминала фигуру с фюзеляжа Б‑52[30], а ее бюст почти лежал на подносе с сигарами и сигаретами, который она держала под наклоном. – Могу я вам что‑нибудь предложить? – повторила она, улыбнувшись сквозь густой слой пудры и поправив пальчиком черный бархатный ошейник.

– О нет, я не курю… – пролепетала Эмма с таким видом, точно это был ее личный недосмотр, который она в скором времени намеревалась исправить. Но женщина уже обратила взгляд поверх ее головы и заморгала липкими кружевными ресницами.

– Сигареты, сэр?

Декстер улыбнулся, достал бумажник из внутреннего кармана пиджака и скользнул взглядом по товару, выставленному под ее грудью. С видом знатока он выбрал «Мальборо лайтс», и продавщица сигарет улыбнулась, будто показывая, что сэр сделал прекрасный выбор.

Декстер протянул ей банкноту в пять фунтов, свернутую по длине.

– Сдачи не надо, – с улыбкой промурлыкал он. Есть ли в мире еще хоть одна фраза, наполняющая человека таким осознанием собственной значимости, как «сдачи не надо»? Раньше ему было неловко ее произносить, но те времена миновали. Девушка улыбнулась удивительной улыбкой, подействовавшей на Декстера как афродизиак, и на секунду ему захотелось, чтобы она, а не Эмма, ужинала с ним сегодня.

Боже, вы только на него посмотрите, подумала Эмма, заметив промелькнувшее на лице Декстера самодовольство. Было время, не так давно, кстати, когда идеалом всех мальчишек был Че Гевара; теперь идеалом стал Хью Хефнер[31]. С игровой приставкой. Виляя задом, девушка с сигаретами скрылась в толпе; у Декстера был такой вид, будто ему очень хочется ее шлепнуть.

– Ты весь свой молескин обслюнявил.

– Что?

– Это что такое было?

– Продавщица сигарет. – Он пожал плечами и положил в карман нераспечатанную пачку. – «Посейдон» тем и знаменит. Это гламурно, своего рода игра.

– А почему она наряжена, как проститутка?

– Не знаю, Эм, может, потому, что ее шерстяные черные колготки сейчас в стирке? – Он взял свой мартини и осушил бокал до дна одним глотком. – Это называется «пост‑феминизм».

– Ах, так это теперь называется? – скептически проговорила Эмма.

Декстер кивнул в сторону удаляющегося зада девушки с сигаретами:

– Ты тоже могла бы так выглядеть, если бы захотела.

– Никто не умеет быть столь очаровательно бестолковым, как ты, Декс.

– Я о том говорю, что теперь у женщин есть выбор. И это вдохновляет.

– Да ты просто мыслительный гений.

– Если она хочет так одеваться, почему бы и нет?

– Но если она откажется так одеваться, ее уволят!

– Официантов тоже уволят за подобный отказ! Но что, если ей нравится ее наряд? Это же весело. И что, если она чувствует себя сексуальной? Это же и есть феминизм, верно?

– Боюсь, в словаре другое определение…

– Не выставляй меня каким‑то шовинистом, я тоже, между прочим, за женское равноправие! – Эмма щелкнула языком и закатила глаза: она уже забыла, как он иногда умеет раздражать, когда пускается в разглагольствования. – Да! Я тоже феминист.

– И буду сражаться насмерть – насмерть! – чтобы каждая женщина имела право сверкать своими сиськами за чаевые. Так, Декстер?

Теперь уже он закатил глаза и снисходительно усмехнулся:

– Сейчас не восемьдесят восьмой год, Эм.

– Что это значит? Ты все время это твердишь, а я не понимаю, что ты пытаешься этим сказать.

– Это значит – хватит сражаться в войне, которая уже проиграна. Феминистское движение должно бороться за равные зарплаты, равные возможности и гражданские права, а не решать, что может или не может надевать женщина по своей воле в субботний вечер!

Эмма возмущенно раскрыла рот:

– Я не об этом…

– И между прочим, я плачу за твой сегодняшний ужин! Так что нечего придираться.

В такие минуты ей приходилось напоминать себе, что она его любит… или любила когда‑то. Они опять были в начале долгого и бессмысленного спора, который она наверняка выиграет, только вот вечер будет испорчен. Уткнувшись в свой мартини и прикусив кромку бокала, она медленно досчитала до десяти и сказала:

– Давай сменим тему.

Но он ее не слушал, глядя ей за спину, – их позвал метрдотель.

– Пойдем, я достал нам отдельный кабинет.

Они расположились в обитой пурпурным бархатом кабинке и принялись молча изучать меню. Эмма думала, что кухня будет дорогой и французской, но здесь предлагали рыбные биточки, картофельную запеканку, бургеры – по сути, еду из столовки, только по бешеным ценам. «Посейдон» был одним из тех ресторанов, где в серебряном соуснике приносят кетчуп.

– Это современная британская кухня, – терпеливо объяснял ей Декстер, точно платить кучу денег за сосиски с картофельным пюре было очень по‑современному и очень по‑британски. – Я буду устрицы, – в конце концов заявил он. – Они органические, без химии.

– Одно другого не исключает, – рассеянно проговорила Эмма.

– Что?

– Когда‑нибудь слышал об органической химии? – сказала она. И тут же подумала: «О боже, я превращаюсь в Иэна».

Декстер не понял юмора, нахмурился и продолжил разглядывать меню.

– Нет, они просто слаще, нежнее и у них более жемчужный, тонкий вкус, чем у береговых. Я возьму двенадцать штук.

– Откуда вдруг такие глубокие познания по части устриц?

– Я люблю гастрономию. Всегда любил хорошую кухню и вино.

– Помню то рагу из тунца, которое ты для меня приготовил. До сих пор привкус остался. Металлический…

– Да я не про готовку говорю, а про рестораны. Я теперь в основном в ресторанах ужинаю. Между прочим, меня даже попросили написать обзор для воскресной газеты.

– Ресторанный?

– Нет, по коктейль‑барам. Это будет еженедельная колонка «По барам», что‑то вроде путеводителя для мужчин в большом городе.

– И ты сам будешь ее вести?

– Конечно, сам! – ответил он, хотя в газете его заверили, что литературный автор для него уже найден.

– А что такого можно написать про коктейли?

– Ты даже не представляешь. Коктейли сейчас – самый писк. Ретрогламур. Между прочим, – он поднес ко рту пустой бокал, – я и сам в последнее время увлекаюсь миксологией.

– Мифологией?

– Нет, миксо логией.

– Извини, мне послышалось «мифологией».

– Вот спроси меня, как сделать коктейль, любой коктейль.

Она потерла пальцем подбородок:

– Пиво с водкой!

– Серьезно, Эм. Это настоящая профессия, между прочим.

– Какая профессия?

– Миксолог. Есть даже специальные курсы.

– Может, тебе надо было диплом по миксологии защитить?

– А что, тогда бы мне по крайней мере этот вонючий диплом хоть пригодился.

Эта фраза была произнесена таким враждебным и ядовитым тоном, что Эмма напряглась, да и Декстер, кажется, сам себе удивился и спрятал глаза за винной картой.

– Ты какое будешь, красное или белое? Я, пожалуй, возьму себе еще мартини, начнем с хорошего мускаде к устрицам, а потом перейдем на что‑то вроде марго. Как тебе такая идея?

Он сделал заказ, а потом снова ушел в туалет, взяв с собой второй мартини, что вызвало у Эммы удивление и смутную тревогу. Минуты ползли мимо. Она прочитала надпись на винной этикетке, затем перечитала ее снова, затем устремила взгляд в пространство и задумалась. Когда же Декстер успел стать таким… таким… миксоло‑гом? И почему в его присутствии она становится такой злой, саркастичной, безрадостной? Ей было все равно, что надето на продавщице сигарет, не так уж это ее и заботило на самом деле – так почему она вдруг начала к нему придираться, его осуждать? Эмма решила с этой минуты расслабиться и наслаждаться вечером. Ведь как‑никак это Декстер, ее лучший друг, и она его любит. Ведь любит же?

Тем временем в лучшем туалете Лондона Декстер мыл руки и думал почти о том же. Он любил Эмму Морли, по крайней мере, ему так казалось, но с каждым разом его все больше и больше бесила эта ее правильность, эта ее общественная активность, дух самодеятельного театра, дух 1988 года. Как можно быть такой… такой… серьезной? Это совершенно неуместно, особенно в такой обстановке, где все сделано для того, чтобы мужчина чувствовал себя Джеймсом Бондом. После мрачной идеологической тюрьмы середины 1980‑х, после колледжа, где им внушали комплекс вины и необходимость быть озабоченными большой политикой, ему наконец‑то можно расслабиться – и в самом деле, что плохого в том, чтобы выпить коктейль, закурить, пофлиртовать с красивой девушкой?

А эти ее подколы – зачем она постоянно над ним издевается, напоминая про его неудачи? Он помнит их все. А все ее разговоры о том, что он «крутой», бесконечные самоуничижительные ремарки по поводу собственной толстой попы и «туфель на ортопедической шпильке». Спаси его Боже от таких «комедианток», подумал он, с их подколами и умными замечаниями, с их комплексами и ненавистью к себе. Ну почему эта женщина не может научиться изяществу, элегантности, уверенности, а постоянно ведет себя как дешевый клоун?

А шик? В ней нет ни капли шика. Он приглашает ее в дорогой ресторан за свой счет, а она тут же начинает свое «мы устриц не едали». Да его просто тошнит от того, сколько тщеславия и бедняцкой гордости в ее личине «простой, но смелой девушки из рабочего класса». Ну, сколько можно гордиться тем, что отхватила бесплатный билетик, никогда не ездишь в отпуск за границу, в жизни не ела устриц? Ей тридцать лет, и все эти разговоры давно, давно устарели; пора ей уже наконец взять на себя ответственность за свою жизнь.

Вручив фунт нигерийцу, раздающему полотенца, Декстер вышел из туалета и увидел Эмму в другом конце зала – она вертела вилку, сидя в своем дешевом похоронном платье, и его захлестнула новая волна раздражения. Возле стойки бара справа от него стояла девушка с сигаретами. Увидев его, она улыбнулась, и он решил немного отклониться от намеченного курса.

– «Мальборо лайтс», пожалуйста.

– Ту пачку уже выкурили? – со смехом сказала она, коснувшись рукой его запястья.

– Что я могу сказать? Курю, как паровоз.

Она снова рассмеялась, и Декстер представил, что это она сидит рядом с ним на бархатной скамейке и он опускает руку под стол и кладет на ее бедро в шелковом чулке. Он потянулся за бумажником.

– Я со своей старой приятельницей по колледжу потом иду на вечеринку… – Старая приятельница – это он хорошо придумал. – Не хочу остаться без сигарет. – Он протянул девушке пятифунтовую бумажку, хрустящую и сложенную вдоль пополам, зажав ее между большим и указательным пальцами. – Сдачи не надо.

Девушка улыбнулась, и он заметил крошечный след от красной помады на ее белоснежных передних зубах. У него возникло непреодолимое желание взять ее за подбородок и вытереть помаду большим пальцем.

– У вас тут помада…

– Где?

Он поднял руку, и кончик его пальца оказался в двух дюймах от ее рта.

– Вот. Здесь.

– Я сегодня опаздывала. – Она провела по зубам кончиком розового язычка. – Так лучше? – спросила она с улыбкой.

– Намного. – Декстер тоже улыбнулся и направился к Эмме, но, сделав несколько шагов, остановился и обернулся. – Просто любопытно, – проговорил он, – когда вы сегодня заканчиваете?

 

* * *

 

Принесли устрицы. Они лежали на подушке тающего льда, блестящие и загадочные. Эмма коротала время, тихо напиваясь с застывшей улыбкой человека, который сидит один и делает вид, что ему это нравится. Наконец она увидела Декстера, который шел в ее сторону не совсем твердой походкой. Он ввалился в кабинку.

– Я уж думала, ты в унитазе утонул! – Так шутила ее бабушка.

Ну вот, она уже говорит бабушкиными словами.

– Извини, – сказал он и умолк.

Они принялись за устрицы.

– Послушай, у нас сегодня вечеринка, – сказал через некоторое время Декстер. – У Оливера, моего приятеля по покеру. Помнишь, я рассказывал. – Он сунул устрицу в рот. – Он баронет.

Эмма чувствовала, как по ее запястью стекает морская вода.

– И при чем тут это?

– Что ты имеешь в виду?

– То, что он баронет.

– Просто так сказал. Он хороший парень. Тебе лимон дать?

– Нет, спасибо. – Она проглотила устрицу, все еще пытаясь понять, пригласил ли Декстер ее на вечеринку или просто сообщил, что она будет.

– И где пройдет эта вечеринка? – спросила она.

– В Холланд‑Парк. У Оливера шикарный большой дом.

– О… Понятно.

Эмма так и не поняла. Он ее приглашает или пытается сказать, что ему надо пораньше уйти? Она съела еще одну устрицу.

– Ты можешь пойти со мной, – наконец проговорил он, потянувшись за соусом «Табаско».

– Правда?

– Конечно, – ответил он. Она смотрела, как он пытается открыть прилипшую крышку соусника, поддевая ее вилкой. – Только вот ты там никого не знаешь.

Видимо, все‑таки ее не приглашают.

– Я тебя знаю, – тихо произнесла она.

– Ну да, конечно. И Сьюки! Сьюки тоже там будет.

– Разве она не на съемках в Скарборо?

– А она сегодня приедет.

– Дела у нее идут неплохо, а?

– Угу. – Он кивнул. И поспешно и слишком громко добавил: – У нас обоих.

Эмма решила не комментировать его замечание.

– Точно, – сказала она. – Именно это я и имела в виду. У вас обоих. – Она взяла устрицу, потом положила ее обратно. – Мне очень нравится Сьюки, – заметила она, хотя видела ее всего раз, на вечеринке в стиле «Студии 54»[32] в частном клубе в Хокстоне, где ей было ужасно неловко. Сьюки ей действительно понравилась, хоть ей и показалось, что та относится к ней как к некой диковинке, одной из «домашних», старых знакомых Декстера, как к человеку, который попал на вечеринку лишь потому, что выиграл билет по телефону.

Декстер проглотил очередную устрицу:

– Она классная, да? Сьюки.

– О да. Как тебе с ней?

– Нормально. Бывают моменты, конечно, мы же все время на виду…

– Ну, разумеется, – проговорила Эмма, но он сделал вид, что не слышал.

– И иногда такое чувство, будто разговариваешь с мегафоном, но в целом все отлично. Правда. Знаешь, что лучшее в наших отношениях?

– Расскажи.

– Она знает, каково это – быть телезвездой. Она все понимает.

– Декстер, ничего романтичнее я в жизни не слышала.

Ну, вот опять, подумал он, опять она со своими саркастическими шуточками.

– Что ж, это правда. – Он пожал плечами и решил, что пора просить счет и заканчивать эту встречу. Но, словно спохватившись, добавил: – Ну так насчет вечеринки? Я просто волнуюсь, как ты потом будешь домой добираться.

– Ну, Уолтемстоу не Марс, Декс, знаешь ли, а всего лишь северо‑восток Лондона. Это планета, где жизнь возможна.

– Я знаю!

– Туда метро ходит!

– Да, но своим ходом туда так долго добираться, а вечеринка начнется только в двенадцать. Ты придешь, и сразу надо будет уезжать… Разве что я тебе денег на такси дам…

– У меня есть деньги. Я работаю, между прочим.

– Но из Холланд‑парк в Уолтемстоу так долго ехать…

– Если ты не хочешь, чтобы я шла…

– Нет! Конечно, хочу. Хочу, чтобы ты пошла со мной. Давай потом решим, ладно?

Декстер встал и, не говоря больше ни слова, снова ушел в туалет, взяв с собой бокал, точно там ему был заготовлен еще один столик. А Эмма сидела, пила и пила и продолжала внутренне закипать, пока не стала крутым кипятком.

Все удовольствие от вечера пропало. Декстер вернулся, когда принесли горячее. Эмма скептически оглядела свою вялую пикшу и пюре из зеленого горошка с мятой. Тонкие бледные ломтики картофеля были нарезаны автоматической резкой на идеальные овалы и уложены на тарелку на манер башенки из кирпичей, наверху которой, примерно в шести дюймах над тарелкой, покачивалась квелая пикша, намереваясь упасть. Ей словно хотелось утопиться в густой зеленой горошковой жиже. Зачем все это? Кому придет в голову укладывать картошку башенкой? Эмма осторожно поддела ломтик с самого верха. Он был жестким и холодным внутри.

– Как там наш король комедии? – Тон Декстера стал еще более враждебным и издевательским, после того как он вернулся из туалета. – Мистер Газовая Атака?

Эмма почувствовала себя предательницей. Ей бы рассказать ему о том, какая неразбериха царит в ее с Иэном отношениях, о том, что она не знает, что делать дальше. Но она не могла признаться Декстеру, не теперь. Она проглотила сырую картофелину.

– Замечательно, – подчеркнуто бодрым голосом ответила она.

– Как тебе совместная жизнь? Квартира нравится?

– Все отлично. Ты же еще у нас не был? Обязательно зайди как‑нибудь. – Приглашение прозвучало как формальность, и он ответил ни к чему не обязывающим «угу». Декстер считал, что любое времяпровождение за пределами центра Лондона не могло быть приятным. Они снова молча принялись за еду.

– Как стейк? – наконец спросила она. Кажется, Декстер потерял аппетит: он разрезал мясо с кровью на маленькие кусочки, но ни одного не съел.

– Потрясающий. А как рыба?

– Холодная.

– Правда? – Он заглянул ей в тарелку и с умным видом кивнул. – Она непрозрачная, Эм. При приготовлении рыба и должна терять прозрачность.

– Декстер, – сказала Эмма резко и раздраженно, – рыба не прозрачная, потому что все еще замороженная! Она даже не разморозилась!

– Серьезно? – Он сердито проткнул пальцем толстый кляр. – Надо отправить ее обратно на кухню!

– Да ничего. Поем картошку.

– Нет, какого черта! Надо отправить рыбу на кухню! Я что, буду платить за гребаную мороженую рыбу? Можно подумать, мы в дешевой забегаловке! Закажи что‑нибудь другое.

Он подозвал официанта и начал распинаться по поводу того, что рыба плохая, хотя в меню написано, что свежая; он не станет за нее платить, и пусть принесут замену бесплатно. Эмма пыталась сказать, что уже неголодна, но Декстер настоял, чтобы она съела горячее, ведь все равно бесплатно. У нее не было выбора, кроме как снова начать изучать меню под злобными взглядами официанта и Декстера, чей стейк так и лежал на тарелке все это время, растерзанный и несъеденный, пока наконец она не определилась, заказав свой бесплатный зеленый салат, после чего они снова остались одни.

Они сидели в тишине перед двумя тарелками с не нужной никому едой, понимая, что вечер испорчен, и ей хотелось плакать. Декстер этого добивался? Хотел испортить ей настроение?

– Такие дела, – сказал он, швырнув на стол салфетку.

Ей хотелось домой. Она не станет заказывать десерт и не пойдет на вечеринку – все равно он не хочет, чтобы она шла с ним. Пойдет домой. Может, Иэн уже вернется к ее приходу, такой добрый, внимательный, он ее любит; они сядут и поговорят, а может, просто обнимутся и посмотрят телевизор.

– Ну, так как твоя работа? – Когда Декстер говорил, глаза его бегали по залу.

– Нормально, Декстер, – хмуро ответила она.

– Что такое? Что я опять не так сказал? – раздраженно сказал он, взглянув на нее.

Она спокойно отвечала:

– Если неинтересно, то и не спрашивай.

– Интересно! Просто… – Он добавил в свой бокал вина. – Ты вроде какую‑то книгу писала или нет?

– Я вроде писала какую‑то книгу или нет, Декстер, но на жизнь тоже надо чем‑то зарабатывать. Кроме того, мне нравится моя работа, и, между прочим, я хороший учитель!

– Я и не сомневаюсь! Просто, ну… знаешь, есть выражение… «Кто умеет, делает…»

У Эммы раскрылся рот. Не заводись, сказала она себе.

– Нет, Декстер, не знаю. Ну‑ка скажи. Что за выражение?

– Ну, ты наверняка слышала…

– Нет, Декстер, серьезно. Скажи.

– Забудь. – Кажется, он испугался.

– А я хочу узнать. Закончи, что начал. «Кто умеет, делает…»

Он вздохнул, повертев свой бокал, и равнодушно проговорил:

– Кто умеет, делает. Кто не умеет, учит.

Она сказала, выплевывая каждое слово:

– А кто учит, говорит: иди ты в жопу!

Бокал с вином опрокинулся ему на колени; Эмма толкнула стол и резко поднялась, схватила сумку, опрокинув бутылки, так что зазвенели тарелки, выскочила из кабинки и быстро пошла прочь из этого мерзкого, отвратительного места. Посетители оборачивались в ее сторону, но Эмме было все равно – ей просто хотелось поскорее уйти. «Только не плачь, только не плачь», – приказывала она себе. Оглянувшись, она увидела, как Декстер хмуро вытер брюки, объясняя что‑то официанту, и направился к ней. Она отвернулась, побежала и на лестнице увидела длинноногую продавщицу сигарет, которая спускалась вниз по ступенькам, уверенно ступая на высоких каблуках и улыбаясь накрашенным ртом. И хотя Эмма поклялась, что не заплачет, горячие слезы унижения защипали в ее глазах, и она споткнулась на этих дурацких, глупых каблуках, и клиенты ресторана громко ахнули, когда она упала на колени. Девушка с сигаретами стояла за ее спиной, придерживая ее за локоть с выражением искренней тревоги на лице, при виде которого Эмме хотелось ее растерзать.

– Вы не ушиблись?

– Нет, спасибо, все в порядке…

Декстер догнал ее и поспешил помочь ей подняться. Она решительно вырвалась:

– Не трогай меня, Декстер!

– Не кричи, успокойся…

– Я не собираюсь успокаиваться.

– Ладно… извини, извини меня, пожалуйста. Что бы там тебя ни рассердило, прошу прощения!

Она повернулась к нему на лестнице. Глаза ее сверкали.

– Ты так и не понял?

– Нет! Вернись за столик, там и расскажешь.

Но она уже бежала на улицу сквозь распахнувшиеся двери, захлопнув их за собой, так что металлический край больно ударил Декстера по колену. Он захромал позади.

– Это глупо. Мы оба пьяны…

– Нет, это ты пьян! Ты всегда пьян или под кайфом – каждый раз, когда мы видимся! Ты хоть понимаешь, что я не видела тебя трезвым уже три года? Я уже забыла, какой ты, когда трезвый. Ты слишком занят бесконечными рассказами о себе и своих новых друзьях, бегаешь в туалет каждые десять минут – уж не знаю, то ли у тебя дизентерия, то ли ты на кокаине. Но как бы то ни было, ты ведешь себя отвратительно, и самое главное, тебе со мной скучно! Даже когда ты якобы разговариваешь со мной, ты все время смотришь мне за спину, точно высматриваешь, нет ли там кого поинтереснее…

– Неправда!

– Правда, Декстер! Это же бред. Ты телеведущий, Декс. Ты не изобрел пенициллин, ты всего лишь телеведущий, причем не самой гениальной программы в мире. Да ну к черту, с меня хватит.

Они проталкивались сквозь толпу на Уордор‑стрит в летних сумерках.

– Пойдем куда‑нибудь, посидим, поговорим, – предложил он.

– Не хочу я с тобой говорить. Я просто хочу домой.

– Эмма, прошу тебя…

– Декстер, оставь меня в покое, ладно?

– Не устраивай истерики. Иди сюда. – Он снова взял ее за руку и неловко попытался обнять. Она оттолкнула его, но он удержал ее за рукав. Прохожие равнодушно искоса посматривали на них – для них Эмма и Декстер были всего лишь еще одной парочкой, повздорившей в Сохо в субботу вечером. Наконец она сдалась и позволила ему отвести себя в переулок.

Они молчали; Декстер сделал пару шагов в сторону, чтобы ее видеть. Она стояла к нему спиной, ладонью вытирая слезы, и ему вдруг стало очень, очень стыдно.

Наконец она тихо заговорила, повернувшись лицом к стене:

– Почему ты так себя ведешь, Декстер?

– Как так ?

– Ты знаешь как.

– Веду себя как обычно!

Она обратила к нему лицо; по щекам ее стекала черная тушь.

– Нет, не как обычно. Я тебя знаю, и ты совсем не такой. Ты стал просто ужасным. Ты мерзок, Декстер. То есть ты всегда был таким самодовольным, но только чуть‑чуть и иногда, а еще ты был веселым, и добрым иногда, и тебя интересовали другие люди, а не только собственная персона. А теперь ты словно с катушек слетел, и еще эта выпивка, наркотики…

– Я просто живу в свое удовольствие! Просто меня иногда заносит, вот и всё. Если бы ты меня постоянно не осуждала…

– А разве я осуждаю? Мне так не кажется. По крайней мере, я стараюсь. Я просто не… – Она осеклась и покачала головой. – Я знаю, что тебе многое пришлось пережить за последние годы, и я пыталась понять, правда, пыталась, когда умерла твоя мама, и…

– Продолжай, – сказал он.

– Мне просто кажется, что ты уже не тот человек, которого я знала. Ты больше не мой друг. Вот и всё.

Он не знал, что на это ответить, и они так и стояли в тишине, а потом Эмма протянула руку и стиснула в ладони его средний и указательный пальцы.

– Может… может, это конец? – проговорила она. – Может, это просто конец.

– Конец чего?

– Нас. Тебя и меня. Нашей дружбы. Есть кое‑что, о чем я хотела с тобой поговорить, Декс. Это касается меня и Иэна. Если бы ты был моим другом, я бы смогла поговорить с тобой об этом, но я не могу, а если мы не можем разговаривать по душам, зачем тогда ты мне нужен? Зачем мы друг другу?

– Что значит зачем?

– Ты сам говорил – люди меняются, к чему переживать? Живи дальше, найди себе кого‑нибудь еще.

– Да, но я не о нас говорил…

– А в чем разница?

– В том, что… это мы. Декс и Эм. Правда ведь?

Эмма пожала плечами:

– Может, мы переросли друг друга.

Он помолчал и сказал:

– Так кто, по‑твоему, кого перерос – ты меня или я тебя?

Она вытерла нос рукой:

– Мне кажется, ты считаешь меня… скучной. Думаешь, я не разрешаю тебе развлекаться. По‑моему, я тебе больше неинтересна.

– Эм, я вовсе не считаю тебя скучной…

– И я тоже себя скучной не считаю! Представь! По‑моему, я просто замечательная, если бы ты только знал, какая я замечательная – а ведь раньше ты так и думал! Но если ты больше так не считаешь или просто принимаешь это как должное, ради бога. Я просто не хочу больше терпеть такое отношение.

– Какое отношение?

Она вздохнула и ответила после секундной паузы:

– Как будто ты предпочел бы быть где‑нибудь еще и с кем‑нибудь другим.

Он хотел было ей возразить, но ведь в этот самый момент в ресторане его ждала девица с сигаретами: она спрятала бумажку с номером его мобильника за подвязку. Позднее он будет думать о том, нельзя ли было сказать что‑нибудь еще, чтобы исправить ситуацию, может быть, просто отшутиться. Но сейчас ему ничего не приходило в голову, и Эмма выпустила его руку.

– Ну, иди, – сказала Эмма. – Иди на свою вечеринку. Считай, что ты от меня избавился. Ты свободен.

Безнадежно пытаясь храбриться, Декстер рассмеялся:

– Звучит так, будто ты меня бросаешь!

Она грустно улыбнулась:

– В некотором смысле, наверное, так и есть. Ты уже не тот, каким я тебя знала, Декс. Прежний ты мне очень, очень нравился. И я хотела бы, чтобы прежний Декстер вернулся, но пока этого не произойдет, пожалуйста, не звони мне больше.

Она повернулась и нетвердой походкой пошла по переулку в сторону Лестер‑сквер.

На секунду перед глазами Декстера промелькнуло короткое, но идеально отчетливое воспоминание: он после похорон матери плачет, сжавшись на полу в ванной, а Эмма обнимает его и гладит по голове. И он воспринимал всё это как должное, променял всё это на пустые забавы. Он пошел за ней, говоря:

– Брось, Эм, мы же всё еще друзья, верно? Сам знаю, что в последнее время вел себя странно, но… – Она замерла на секунду, но не обернулась, и он понял, что она плачет. – Эмма?

И вдруг она очень быстро повернулась, подошла к нему, прижала его лицо к своему лицу, коснувшись своей теплой и мокрой щекой его щеки, и быстро и тихо заговорила ему на ухо:

– Декстер, я очень тебя люблю. Очень, очень люблю, и всегда буду, наверное. – Ее губы коснулись его щеки, и в этот момент ему показалось, что Эмма его простила. – Просто мне не нравится, каким ты стал. Прости.

Эмма отстранилась и ушла, а он остался стоять один в переулке, пытаясь представить, что будет делать теперь.

 

* * *

 

Вернувшись чуть раньше двенадцати, Иэн видит Эмму, свернувшуюся клубком на диване; она смотрит какой‑то старый фильм.

– Что‑то ты рано вернулась. Как там наш золотой мальчик?

– Ужасно, – бормочет она.

Если Иэн и рад этому, то старается не выдать голосом:

– А что, что случилось?

– Не хочу об этом говорить. Только не сегодня.

– Почему? Эмма, скажи! Что он сказал? Вы поссорились?

– Иэн, пожалуйста! Только не сегодня. Иди ко мне, ладно?

Она подвигается, освобождая для него место на диване. Иэн садится и в этот момент замечает, какое на Эмме платье. Ради него она никогда бы так не оделась.

– Ты в этом была?

Она теребит подол большим и указательным пальцами.

– Зря я так вырядилась.

– А по‑моему, ты просто красотка.

Она прижимается к нему, кладет голову ему на плечо:

– Как выступление?

– Не особо.

– Выступал со своим номером про кошек и собак?

– Угу.

– Помидорами кидали?

– Немножко.

– Может, это не лучший твой номер.

– И кричали «Бу!».

– Ну, куда ж без этого, верно? Всех иногда освистывают.

– Наверное, ты права. Хотя иногда мне кажется…

– Что?

– Может, я просто не смешной?

Она утыкается лицом ему в грудь:

– Иэн!

– Да?

– Ты очень, очень смешной.

– Спасибо, Эм.

Он кладет голову ей на затылок и вспоминает о маленькой красной коробочке с подкладкой из складчатого шелка, где лежит обручальное кольцо. Уже две недели она спрятана в одном из его спортивных носков, поджидая своего часа. Но сейчас неподходящее время. Вот через три недели они будут лежать на пляже на Корфу. Он уже видит ресторан с видом на море, полнолуние, загорелую и улыбающуюся Эмму в летнем платье, тарелку свежих кальмаров. Он подарит ей кольцо и что‑нибудь схохмит. Уже несколько недель он ломает голову над разными комически‑романтическими репликами – может, уронить кольцо в винный бокал, пока она будет в туалете? Или достать его изо рта запеченной на гриле рыбины и пожаловаться официанту? Спрятать среди колец кальмара – вот хорошая идея. А может, он его просто подарит. Он репетирует в уме предложение: выходи за меня, Эмма Морли. Выходи за меня.

– Я люблю тебя, Эм, – произносит он вслух.

– И я тебя, – говорит Эмма. – И я тебя люблю.

 

* * *

 

Продавщица сигарет сидит у стойки бара в свой двадцатиминутный перерыв, набросив поверх корсета куртку, потягивая виски и слушая стенания этого парня, который все говорит и говорит о своей подруге, той хорошенькой бедняжке, что споткнулась на лестнице. Кажется, у них вышла какая‑то размолвка. Продавщица сигарет теряет и снова улавливает нить его монолога, время от времени кивая и украдкой поглядывая на часы. До двенадцати осталось всего пять минут, и пора уже возвращаться к работе. Между двенадцатью и часом дают больше всего чаевых – клиенты‑мужчины в это время почему‑то особенно похотливы и склонны к идиотским поступкам. Еще пять минут, и она уйдет. Все равно бедолага едва на ногах держится.

Она узнала в нем ведущего той тупой передачи – разве он не встречается со Сьюки Медоуз? – но имени его вспомнить не может. Неужели это шоу еще кто‑то смотрит? Его костюм испачкан, карманы, набитые пачками невыкуренных сигарет, топорщатся, нос лоснится, дыхание насыщено винными парами. И хуже всего, что он даже не поинтересовался, как ее зовут.

А продавщицу сигарет зовут Черил Томсон. Днем она работает медсестрой; работа, конечно, тяжелая, но пару дней в неделю она подрабатывает в «Посейдоне», потому что училась с менеджером ресторана в одном классе, да и чаевые здесь что надо, если ты не прочь немного пофлиртовать. Дома, в квартире в Килберне, ее ждет жених – итальянец Мило, высоченный парень, бывший футболист, а ныне медбрат. Красив, как бог, и в сентябре они собираются пожениться.

Она рассказала бы все это этому парню, если бы он только поинтересовался. Но он не интересуется, поэтому без двух минут двенадцать в День святого Свитина она извиняется и говорит, что ей пора, нет, на вечеринку она пойти не может, да, у нее остался его номер, и она надеется, что он помирится с подругой. Черил Томсон уходит и оставляет его одного возле барной стойки. Он заказывает новый коктейль.

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1996–2001

_30–35

 

Иногда мы чувствуем, что в нашей жизни возникло что‑то важное, а иногда понимаем это лишь через годы. Так бывает с людьми.

Джеймс Солтер, «Сжигая дни»

 

Глава 10

Лови момент

 

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: