Понедельник, 15 июля 2002 года

Белсайз‑Парк, Лондон

 

Радиобудильник звонит, как всегда, в 7.05. На улице уже солнечно и ясно, но ни он, ни она не спешат вставать. Он лежит, обняв ее за талию; их ноги сплелись. Они лежат на двуспальной кровати Декстера в квартире в Белсайз‑Парк, которая когда‑то, много лет назад, была его холостяцким логовом.

Он не спит уже некоторое время, репетируя мысленно тон голоса и слова, которые казались бы одновременно торжественными и спонтанными, а когда чувствует, что она пошевелилась, говорит:

– Могу я кое‑что сказать? – Он прижимается губами к ее затылку, глаза его закрыты.

– Скажи, – отвечает она немного настороженно.

– По‑моему, это просто бред, что у тебя своя квартира.

Лежа к нему спиной, она почти незаметно улыбается:

– Та‑ак…

– Ты же всё равно всё время ночуешь у меня.

Она открывает глаза:

– Могу и не ночевать.

– Нет. Я хочу, чтобы ты ночевала.

Она поворачивается на кровати к нему лицом и видит, что глаза его по‑прежнему закрыты.

– Декс, неужели…

– Что?

– Неужели ты просишь меня к тебе переехать?

Он улыбается и, не открывая глаз, берет ее руку под простыней и сжимает в ладони:

– Эмма, не согласитесь ли вы ко мне переехать?

– Ну наконец‑то! – восклицает она. – Декс, ради этого момента я и жила.

– Это значит «да»?

– Мне надо подумать.

– Тогда сообщи мне о своем решении, ладно? Потому что, если тебя мое предложение не заинтересует, найду кого‑нибудь еще.

– Я же сказала: мне надо подумать.

Он открывает глаза. Вообще‑то он рассчитывал услышать «да».

– А о чем тут думать‑то?

– Ну, даже не знаю. Совместная жизнь…

– Мы жили вместе в Париже.

– Знаю, но то было в Париже.

– Да и сейчас, можно сказать, тоже вместе живем.

– Знаю, но…

– И снимать квартиру просто глупо, все равно что деньги на ветер выбрасывать, учитывая нынешнюю ситуацию на рынке недвижимости…

– Ты говоришь, прямо как мой независимый финансовый консультант. Очень романтично. – Она вытягивает губы немного вперед и целует его: осторожный утренний поцелуй. – Дело ведь не только в финансовом планировании, верно?

– Ну, главная причина в том, что, как мне кажется, это будет… здорово.

– Здорово, значит.

– Если ты поселишься у меня.

– А как же Жасмин?

– Ничего, привыкнет. А потом, ей всего два года, не ей решать, верно? И уж тем более не ее матери.

– А нам не будет немного…

– Что?

– Тесновато. Втроем по выходным.

– Придумаем что‑нибудь.

– И где я буду работать?

– Здесь, пока меня нет дома.

– А куда же ты будешь приводить своих любовниц?

Он вздыхает; после года почти маниакальной верности шутки на эту тему представляются ему неуместными.

– Будем снимать номер в гостинице после обеда.

Они некоторое время молчат под звук бубнящего радио, и Эмма опять закрывает глаза и пытается представить, как разбирает картонные коробки, освобождает место в шкафу, чтобы положить одежду, книги… По правде говоря, она предпочитает обстановку своей нынешней квартиры – уютную, можно даже сказать, богемную мансарду на Хорнси‑роуд. Белсайз‑Парк слишком шикарен и моден; к тому же, несмотря на все ее усилия и постепенное переселение к Декстеру ее книг и вещей, из квартиры его никуда не делись атрибуты холостяцких лет: игровая приставка, невероятных размеров телевизор, огромная кровать. Эмма даже в шутку призналась: «Боюсь, что если открою шкаф, то на меня посыплются женские трусики или что похуже». Но Декстер высказал предложение, и она чувствует, что должна предложить что‑то взамен.

– Может, нам вместе купить квартиру? – говорит она. – Побольше, чем эта. – И снова она затронула важную тему, о которой раньше они не говорили, хотя и думали постоянно. Ответа нет довольно долго, и она уже решает, что Декстер уснул, но вдруг слышит:

– Хорошо. Давай вечером поговорим.

И вот начинается новый будничный день, такой же, как предыдущий, такой же, как следующий. Они встают и одеваются; Эмме приходится выбирать из того ограниченного набора одежды, что она держит в отведенном ей шкафу. Сначала душ принимает Декстер, потом она; он тем временем идет в магазин и покупает газету и, если нужно, молоко. Он читает спортивную рубрику, она – новости; затем, после завтрака – завтракают они обычно в уютной тишине, – она берет велосипед, что стоит в коридоре, и катит его, идя рядом с Декстером до метро. Каждый день они целуются на прощание примерно в восемь двадцать пять.

– Сильви привезет Жасмин к четырем, – говорит он. – Я вернусь в шесть. Ты точно не против?

– Нет, конечно.

– И справишься с Жасмин?

– Разумеется. Сходим в зоопарк или что‑нибудь еще придумаем.

Они снова целуются; она уезжает на работу, он уезжает на работу; так и проходят дни, летят, как никогда раньше.

 

* * *

 

Работа. Он снова работает, и на этот раз у него собственный бизнес, хотя маленькое кафе и магазинчик деликатесов на жилой улице между Хайгейт и Арчвей пока язык не поворачивается назвать таким громким словом.

Идея родилась в Париже, тем долгим и странным летом, когда они вместе разобрали его жизнь по камушку, а затем собрали заново. Вообще‑то, идея возникла у Эммы, когда они сидели за столиком уличного кафе недалеко от парка Бют‑Шамон на северо‑востоке Парижа. «Ты любишь вкусно поесть, – сказала она тогда, – разбираешься в винах. Мог бы торговать хорошим кофе по фунту, импортными сырами – всякими деликатесами, на которых все в последнее время помешались. Только пусть это будет не претенциозный и не снобистский гастрономический бутик, а просто милая маленькая лавка. А летом можно выставлять столики на улицу». Сначала слово «магазин» его пугало – он никак не видел себя владельцем магазина или, того хуже, лавочником. А вот «специалист по импортным продуктам» – это звучало уже лучше. Он предпочитал думать о своем заведении как о кафе или ресторане, где, помимо всего прочего, продавались и продукты. А о себе – как о предпринимателе.

И вот в конце сентября, когда Париж наконец – наконец! – начал терять свое очарование, они сели на поезд и вместе вернулись домой. Они привезли с собой легкий загар и новую одежду и шли рука об руку по платформе, словно впервые приехали в Лондон, полные планов и проектов, решимости и амбиций. Их друзья кивали с таким видом, будто давно знали, что так всё и будет. Декстер снова познакомил Эмму с отцом – «Конечно, я вас помню. Это вы назвали меня фашистом» – и вместе с ней объяснил ему затею с новым бизнесом в надежде, что он поможет финансами. Когда Элизабет умерла, было решено, что определенная сумма отойдет Декстеру, когда наступит время; и, кажется, оно наступило. В глубине души Стивен Мэйхью не сомневался, что его сын спустит все до последнего пенни, но был готов заплатить любую цену, лишь бы тот никогда больше не появлялся на телеэкране. Да и присутствие Эммы помогло, потому что Эмма нравилась отцу Декстера, и впервые за многие годы он поймал себя на мысли, что собственный сын ему тоже нравится – благодаря ей.

Они вместе подыскали помещение. Владельцы видеопроката с полками запылившихся видеокассет – живой аномалии – в конце концов признали, что их предприятие изжило себя, и, вновь вдохновленный Эммой, Декстер принял решение и взял помещение в аренду на год. Весь долгий дождливый январь они ломали металлические полки и раздавали оставшиеся фильмы с участием Стивена Сигала местным секонд‑хендам. Декстер и Эмма ошкурили стены и окрасили их в сливочно‑белый цвет, установили панели из темного дерева, обошли все обанкротившиеся рестораны и кафе в поисках приличной кофе‑машины, витрин и холодильников с передней стеклянной дверцей. И в каждом прогоревшем ресторане он вспоминал о том, что поставлено на карту и как высоки шансы на неудачу.

Но Эмма все время была рядом, подталкивала его, не давала разувериться в том, что он все делает правильно. По словам агентов по недвижимости, район был перспективным: здесь постепенно селилось все больше молодых профессионалов, которые знали цену «высокой гастрономии» и жаждали баночек с утиным конфи, и увеличивалось число покупателей, готовых заплатить два фунта за маленькую булочку или кусочек козьего сыра размером с мяч для игры в сквош.

В первый день весны они сели на солнце на тротуаре у входа в почти отремонтированный магазин и составили список возможных названий, забавно сочетая слова «магазин», «вино», «хлеб», «Париж», а в итоге остановились на «Кафе Бельвилль» – эхе парижского 19‑го округа в Южном Лондоне. Декстер основал компанию, уже вторую после «Мэйхем ТВ», назначив Эмму генеральным директором и, что немаловажно, инвестором. Первые две книги про Джули Крисколл начали приносить доход; мультсериал по их мотивам продлили на второй сезон, и шли разговоры о производстве пеналов и поздравительных открыток с изображением Джули Крисколл и даже издании одноименного ежемесячного журнала. Преодолев первоначальное смущение, Эмма оказалась в довольно странном, немного пугавшем ее положении – теперь у нее была возможность предложить Декстеру финансовую поддержку. В свою очередь немного посмущавшись, тот согласился.

Они открылись в апреле, и первые шесть недель он провел, стоя за прилавком из темного дерева и наблюдая, как люди заходят, оглядываются, хмыкают и хлопают дверью. Однако потом слухи поползли, народу стало больше, и он даже смог нанять подручных. Появились постоянные посетители, и работа даже стала приносить удовольствие.

А теперь его заведение стало модным – пусть и в более спокойном, домашнем смысле этого слова, а не в том, к которому он привык. Если он и стал знаменитостью, то лишь местного масштаба и лишь за счет того, что у него хороший выбор травяного чая. Но Декстер по‑прежнему остается объектом женского интереса, хоть и в меньшей степени: теперь о нем вздыхают краснеющие молодые мамочки, которые заходят поесть пирожных после фитнеса, и в некоторой степени он снова почти – почти – знаменит. Он отмыкает тяжелый замок на подъемной металлической двери, которая уже нагрелась теплым летним утром. Поднимает ее, отпирает входную дверь и чувствует себя… довольным жизнью? Почти счастливым? Нет, по‑настоящему счастливым. Впервые за многие годы он в глубине души гордится собой.

Конечно, иногда, в долгие скучные дождливые вторники, ему хочется опустить ставни и методично выпить все красное вино, но не сегодня. Сегодня теплый день, он увидится с дочерью и проведет с ней почти восемь дней, так как Сильви и этот ублюдок Кэллум едут в очередной отпуск, а отпусков их не счесть. Он не успел понять, а Жасмин уже каким‑то таинственным и странным образом исполнилось два с половиной года; она сдержанна и красива, как мать, и, когда приезжает к нему, играет в магазин и спокойно занимается другими делами; да и Эмма сегодня будет дома, когда он вернется. Впервые за много лет он чувствует, что доволен тем, как складывается его жизнь. У него есть подруга, которую он любит и обожает и которая к тому же его лучший друг. У него прекрасная и умная дочь. Он все делает правильно. И все будет хорошо – лишь бы ничего не изменилось.

 

* * *

 

В двух милях, недалеко от Хорнси‑роуд, Эмма поднимается по лестнице, отпирает входную дверь и вдыхает прохладный и спертый воздух квартиры, где никто не был уже четыре дня. Она заваривает чай, садится за рабочий стол, включает компьютер и почти целый час смотрит на экран монитора. У нее много работы – надо написать, перечитать и переправить сценарий для второго сезона мультсериала «Джули Крисколл», написать пятьсот слов для третьей книги из серии, поработать над иллюстрациями. Ее ждут письма и электронная почта от юных читателей – искренние и нередко трогательно личные послания, которым тоже надо уделить внимание. Ей пишут об одиночестве, издевательствах сверстников в школе и «одном мальчике, который мне очень, очень нравится».

Но мысли все время возвращаются к предложению Декстера. В прошлом году, тем долгим и странным летом в Париже, они кое‑что обговорили насчет совместного будущего – на случай, если оно у них будет, это совместное будущее. И главной договоренностью было то, что они не станут жить вместе: раздельная жизнь, раздельные квартиры, раздельные друзья. Они будут стараться поддерживать отношения и, разумеется, хранить друг другу верность, но не станут все делать, «как принято». Не будет утомительных поисков квартиры по выходным, званых ужинов с ее и его знакомыми, букетов в День святого Валентина – никаких примет совместной или семейной жизни. Ведь оба уже через это прошли, и результат был неутешительным.

Ей казалось, что это соглашение делает их модной и современной парой, практикующей новый взгляд на жизнь. Но им стоило таких усилий делать вид, что они не хотят быть парой, что рано или поздно кто‑то неизбежно должен был сломаться. Просто она не ожидала, что это будет Декстер. Правда, один вопрос они не обсуждали, хотя теперь, похоже, его никак не замолчать. Дети. Нет, не дети – лучше его не пугать и использовать единственное число. Эмма хотела ребенка.

Она и раньше заводила этот разговор, правда, походя и в шутку, и он в ответ бормотал: «Возможно, потом, когда все устроится». Но в ее жизни все и так было устроено. Ей было тридцать шесть, и она хотела именно этого, а если он не хочет, тогда, может, им лучше…

Что? Расстаться? Подобный ультиматум был бы слишком мелодраматичным и повредил им обоим, но она чувствует, что другого выхода нет. Вопрос повис в воздухе, и им постоянно приходится его обходить. Каждый раз, когда звонят ее родители; каждый раз, когда она с Декстером занимается любовью (пусть сейчас это происходит реже, чем во времена парижского разврата, но все же довольно часто). Из‑за этого вопроса она не спит по ночам. Иногда ей кажется, что всю ее жизнь можно проследить по тому, из‑за чего она не может заснуть в три утра. Сначала это были мальчики; потом, долгое время, деньги, работа; потом отношения, измены. А вот теперь это. Она решает поговорить об этом сегодня же. Нет, не сегодня – сегодня у них Жасмин, – но в ближайшее время. Как можно скорее.

Не сумев сосредоточиться и проведя все утро без дела, перед обедом Эмма идет в бассейн, долго плавает, пересекая бассейн из одного конца в другой, но голова светлее так и не становится. Затем, даже как следует не высушив волосы, возвращается в квартиру Декстера на велосипеде и обнаруживает у входа в дом гигантский и зловещий черный джип. Он похож на гангстерскую машину; за ветровым стеклом просматриваются два силуэта, один толстый и короткий, другой тонкий и вытянутый: Сильви и Кэллум; они бурно жестикулируют. Очередная ссора. Эмма слышит их ругань даже с противоположной стороны улицы, а когда подъезжает ближе, видит искаженное злобой лицо Кэллума и Жасмин на заднем сиденье – девочка неподвижно уткнулась в книжку с картинками и пытается игнорировать шум. Эмма стучит в стекло с ее стороны; Жасмин поднимает голову и широко улыбается, обнажая крохотные белые зубки. Она оттягивает ремень безопасности, чтобы выбраться из машины.

Эмма и Кэллум кивают друг другу через стекло. У неверности, расставаний и разводов свой этикет, унизительный и абсурдный, но стороны заняты, клятвы в вечной вражде принесены, и теперь, несмотря на то что они знакомы почти двадцать лет, Эмма больше не должна говорить с Кэллумом. Что касается Сильви, бывшей жены Декстера, у Эммы установился подчеркнуто жизнерадостный и дружелюбный тон в общении с ней, но, несмотря на притворство, неприязнь повисла между ними дымовой завесой.

– Не обращай внимания! – щебечет Сильви и ставит на тротуар свои длинные ноги. – Повздорили немного насчет того, сколько багажа брать с собой!

– Отпуск – это такой стресс, – машинально произносит Эмма.

Жасмин достают из автомобильного сиденья, и она забирается к Эмме на руки, утыкается лицом ей в шею, обхватив тоненькими ножками ее талию. Эмма в смущении улыбается, словно говоря: «Ну что я могу сделать?», а на лице Сильви застывает такая неестественная улыбка, будто ей пришлось растягивать губы пальцами.

– Где папочка? – спрашивает Жасмин, по‑прежнему уткнувшись Эмме в шею.

– На работе, но очень скоро вернется.

Эмма и Сильви снова улыбаются.

– Ну и как там дела? – наконец выдавливает из себя Сильви. – В магазине?

– Очень хорошо, просто замечательно.

– Что ж, жаль, что мы с ним не повидались. Передавай привет.

Снова молчание. Кэллум заводит мотор, давая понять, что пора ехать.

– Не хочешь зайти? – спрашивает Эмма у Сильви, заранее зная ответ.

– Нет, нам пора.

– Куда на этот раз?

– В Мексику.

– Мексика. Замечательно.

– Ты там не была?

– Нет, но когда‑то работала в мексиканском ресторане.

Сильви прищелкивает языком, а Кэллум ревет с водительского сиденья:

– Поехали! Или хочешь в пробке торчать?

Жасмин снова сажают в машину, чтобы попрощаться, – «Будь хорошей девочкой, не смотри телевизор», – Эмма же тем временем относит в дом ее вещи: светло‑розовый виниловый чемоданчик на колесиках и рюкзак в виде панды. Когда Эмма возвращается, Жасмин ждет ее на тротуаре, выпрямившись, как школьница, и прижав к груди стопку книг с картинками. Красивая, модненькая, безупречная, немного печальная, она каждой клеточкой напоминает свою мать и ничем не напоминает Эмму.

– Нам пора. Не представляешь, что там творится на регистрации. – Сильви забрасывает свои длинные ноги обратно в машину, точно лезвие складного ножа. Кэллум смотрит прямо перед собой.

– Что ж. Приятно вам отдохнуть в Мексике. Поплавать с маской…

– Не с маской, с аквалангом . Маски для детей малых, – неожиданно огрызается Сильви.

Эмма вздрагивает:

– Извините. Значит, с аквалангом. Ну, не утоните там!

Сильви вскидывает брови, губы складываются в букву «о» – но что Эмма может сказать? «Я серьезно, Сильви, не утоните. Я действительно не хочу, чтобы вы утонули!» К тому же слишком поздно: слов назад не взять, иллюзия дружбы рассыпалась в прах. Сильви, подозвав Жасмин, отпечатывает на лбу дочери поцелуй, с треском захлопывает дверь, и черный джип уезжает.

Эмма и Жасмин стоят на тротуаре; Жасмин машет вслед машине ручкой.

– Ну что, Мин, твой папа только в шесть вернется. Чем хочешь заняться?

– Не знаю.

– У нас много времени. Можем сходить в зоопарк.

Жасмин обрадованно кивает. У них семейный абонемент, и Эмма идет в дом, готовясь к очередному вечеру с чужой дочерью.

 

* * *

 

В большой черной машине бывшая миссис Мэйхью сидит, сложив руки на коленях, поджав ноги и прислонив голову к тонированному стеклу. Кэллум переругивается с другими водителями на Юстон‑роуд. В последнее время он и она нормально почти не разговаривают, только кричат и шипят друг на друга, и, как и все остальные отпуска, этот отпуск – очередная попытка все наладить.

Последний год в ее жизни был неудачным. При ближайшем рассмотрении Кэллум оказался грубым увальнем. То, что она поначалу приняла за амбициозность и жизненную силу, превратилось в нежелание приходить домой по вечерам. Она подозревает, что у него есть любовница, и не одна. Ему словно ненавистно само присутствие Сильви в его доме, не говоря уж о Жасмин; он кричит на нее лишь за то, что та ведет себя как обычный ребенок, и намеренно избегает ее общества. Рявкает на нее, выкрикивая абсурдные выражения: «Quid pro quo, Жасмин, quid pro quo»[58]. Ей два с половиной года, черт возьми! Декстер, несмотря на всю свою никчемность и безответственность, хоть любит малышку, пожалуй даже слишком. А Кэллум относится к Жасмин как к какому‑то нерадивому сотруднику своей компании! А ее родные, настороженно отнесшиеся к Декстеру, Кэллума открыто презирают.

К тому же каждый раз, когда она теперь видит своего бывшего мужа, тот улыбается во весь рот, так и лучась счастьем, как… как участник какой‑то секты! Он подбрасывает Жасмин в воздух, катает ее на спине, при каждой возможности демонстрируя, каким хорошим стал отцом. И эта его Эмма… Жасмин только и говорит, что об Эмме: Эмма то, Эмма сё, Эмма самая ее лучшая подружка. Она приносит домой какие‑то макароны, наклеенные на цветной картон, а когда Сильви спрашивает, что это, отвечает, что это Эмма, а потом взахлеб принимается рассказывать о том, как они ходили в зоопарк. Оказывается, у них имеется семейный абонемент ! Боже, как невыносимо смотреть на эту самодовольную парочку – Декс и Эм, Эм и Декс – и их убогий маленький магазинчик на углу, – у Кэллума, между прочим, уже сорок восемь ресторанов! Эмма с ее дурацким велосипедом и толстым животом, повадками студенточки и нестереотипными взглядами! Сильви считает, что превращение Эммы из крестной матери в мачеху – зловещий продуманный ход; Эмма всегда подкарауливала момент, ходила вокруг них кругами и ждала случая, чтобы нанести удар. «Не утоните!» Наглая корова.

Кэллум перекрикивается с водителями на Марлибоун‑роуд, и при мысли о чужом счастье Сильви охватывает отчаянное негодование. Она чувствует себя несчастной оттого, что впервые в жизни оказалась в команде проигравших. И еще ей грустно оттого, как отвратительны, некрасивы и злы ее мысли. Ведь как‑никак, это она бросила Декстера и разбила ему сердце.

Кэллум нецензурно ругает водителей на Вествей. Сильви хочется завести второго ребенка, но как? Впереди их ждет целая неделя дайвинга, роскошный мексиканский отель, но ей почему‑то кажется, что этого будет мало.

 

Глава 17

Праздничная_речь. Doc

 

 

Вторник, 15 июля 2003 года

Северный Йоркшир

 

Летний коттедж был маленьким, темным и совсем не похожим на себя на фотографиях. И пахло там освежителем воздуха и пустыми кухонными шкафами – как обычно пахнет в летних коттеджах, а толстые каменные стены так промерзли с зимы, что даже в жаркий июльский день внутри было прохладно и сыро.

Но им было все равно. В коттедже имелось все необходимое, он стоял в стороне от других домов, и вид на вересковые поля открывался просто потрясающий, даже через крошечные оконца. Обычно они гуляли или катались по побережью, заезжая в застывшие во времени курортные городки, которые Эмма помнила еще с детства. Сегодня, в четвертый день отпуска, они приехали в Файли и решили пройтись по широкому променаду с видом на бескрайний пляж, где во вторник было еще немного народу, так как школьные каникулы еще не начались.

– Видишь вон то место? Там мою сестру укусила собака.

– Любопытно. А что за собака?

– Извини, я, наверное, тебе уже надоела?

– Немного.

– Не повезло тебе. Еще целых четыре дня.

После обеда была запланирована весьма претенциозная прогулка к водопаду: Эмма наметила ее еще вчера. Однако час спустя они все еще стояли посреди верескового поля, растерянно разглядывая карту, а вскоре попросту сдались, легли на сухой вереск и уснули на солнце. Эмма взяла с собой книжку про птиц и огромный армейский бинокль размером и весом с дизельный двигатель, и вот теперь она не без усилий поднесла бинокль к глазам:

– Смотри, там наверху. Кажется, это лунь.

– Угу.

– Да посмотри же! Он прямо над нами.

– Неинтересно. Я сплю.

– Как тебе может быть неинтересно? Лунь – такая красивая птица.

– Я слишком молод, чтобы наблюдать за птицами.

Эмма рассмеялась:

– Ты просто дурак.

– Мало мне прогулок по полям. В следующий раз заставишь меня слушать классику?

– Я слишком крутой, чтобы наблюдать за птицами…

– Настроишь все приемники на «Классик‑Эф‑Эм». Потом займешься садоводством, начнешь покупать джинсы в «Маркс энд Спенсер», захочешь переехать за город. Мы будем называть друг друга «дорогой» и «дорогая». Я знаю, как это бывает, Эм. Стоит только начать, и дальше по наклонной.

Она оперлась на локоть, наклонилась и поцеловала Декстера:

– Напомни, почему я выхожу за тебя?

– Еще не поздно все отменить.

– А деньги вернут?

– Сомневаюсь.

– Ну, тогда ладно. – Она снова поцеловала его. – Но я еще подумаю.

 

* * *

 

Свадьба была назначена на ноябрь – скромная и тихая церемония в мэрии, а потом небольшое скромное празднование для самых близких друзей и родственников в их любимом ресторане недалеко от дома. Они говорили, что это будет даже не свадьба, а просто повод собраться. Никаких церковных обетов и сентиментальностей; клятвы в верности им предстояло написать самим, и они испытывали неловкость при мысли, что придется сесть напротив друг друга и сочинить эти обещания.

– А можно просто использовать твои обеты с прошлой свадьбы?

– Да, но ты все равно должна пообещать слушаться меня во всем.

– Только если ты поклянешься, что никогда, никогда не займешься гольфом.

– И ты возьмешь мою фамилию?

– Эмма Мэйхью . Пожалуй, могло быть и хуже.

– А можно двойную.

– Морли‑Мэйхью . Звучит как название деревни в Котсуолдсе. «Мы сняли чудесный маленький коттедж неподалеку от Морли‑Мэйхью».

Так они и ждали свадьбы – притворялись, что ничего особенного не будет, но в глубине души, втайне ото всех, конечно, волновались.

Эта неделя в Йоркшире была их последним отпуском перед скромным и незатейливым праздником. У Эммы близился срок сдачи в издательство рукописи романа, Декстер боялся оставить кафе на целую неделю, зато у них появилась возможность заехать к родителям Эммы, что для ее матери было равноценно визиту королевской четы. Сью Морли накрыла стол льняными салфетками, а не кухонными полотенцами из рулона, как делала обычно, приготовила пудинг и даже приберегла в холодильнике бутылку «Перье». После того как Эмма рассталась с Иэном, Сью, казалось, утратила всякую надежду обрести новую любовь, поэтому на Декстера она накинулась с удвоенным пылом, флиртуя с ним странным голосом, подчеркнуто отчетливо выговаривая слова, что делало ее похожей на кокетливые говорящие часы. Декстер послушно флиртовал в ответ, а остальные члены семейства Морли молча разглядывали керамическую плитку на полу и усиленно старались не смеяться. А Сью было все равно, потому что сбылась самая заветная ее мечта – ее дочь наконец выходила замуж за принца Эндрю.

Глядя на Декстера глазами своих родных, Эмма гордилась им; он подмигивал Сью, по‑мальчишески шутил с ее двоюродными сеетрами, казалось, искренне интересовался папиными японскими карпами и шансами «Манчестер Юнайтед» на победу в Кубке лиги. Лишь младшая сестра Эммы скептически восприняла его обаяние и искренность. Разведенной матери двух мальчиков, озлобленной на весь мир и постоянно усталой, Марианне только еще одной свадьбы не хватало. Тем вечером Эмма и Марианна разговорились за мытьем посуды.

– Объясни мне, почему мама вдруг начала говорить таким идиотским голосом? – спросила Марианна.

– Он ей понравился. – Эмма толкнула сестру в бок. – И тебе тоже, верно?

– Он милый. Он мне нравится. Он вроде из тех, кто спит со знаменитостями, или я неправа?

– Это было много лет назад. Сейчас все иначе.

Марианна фыркнула и с трудом сдержалась, чтобы не произнести известную поговорку про горбатого и могилу.

 

* * *

 

Они оставили попытки отыскать водопад и поехали в местный паб, где наелись жареной картошки, а потом до самого вечера играли в бильярд, поочередно выигрывая другу друга.

– Кажется, я не нравлюсь твоей сестре, – сказал Декстер, устанавливая шары для финальной игры.

– Нравишься.

– Она мне почти ни слова не сказала.

– Она просто застенчивая и ворчунья. Такая она, моя сестренка.

Декстер улыбнулся:

– Твой акцент.

– А что?

– С тех пор как мы сюда приехали, ты стала говорить как северянка.

– Правда?

– Стоило свернуть с шоссе М1…

– Но тебя же это не раздражает?

– Ни капельки. Чья. очередь разбивать?

Эмма выиграла, и они вышли из паба и направились к коттеджу в свете закатного солнца. От пива они слегка захмелели и расчувствовались. Вообще‑то, это был «рабочий отпуск»: они планировали весь день проводить вместе, но по вечерам Эмма должна была работать, хотя до сих пор ей удалось написать очень мало. Поездка совпадала с теми днями цикла, когда вероятность зачать была особенно высока, и они не могли не воспользоваться этой возможностью.

– Что, опять? – пробормотал Декстер, когда Эмма закрыла дверь и поцеловала его.

– Если хочешь, конечно.

– Хочу. Я просто чувствую себя… племенным жеребцом. Или кем‑то вроде того.

– О, ты и есть жеребец. Ты и есть.

В девять Эмма уже уснула в большой неудобной кровати. На улице было еще светло, и некоторое время Декстер лежал и слушал дыхание Эммы, глядя в окно спальни, где виднелся маленький кусочек сиреневого поля. Не в состоянии уснуть, он тихо встал с кровати, надел первую попавшуюся одежду и бесшумно спустился в кухню, где налил себе бокал вина, не имея представления, чем себя занять. Уединение тяготило Декстера, привыкшего к шумному Оксфордширу. На Интернет в такой глуши не стоило даже надеяться, однако в брошюре с описанием коттеджа с гордостью говорилось и об отсутствии телевизора, а тишина заставляла его нервничать. Он взял айпод, выбрал из списка Телониуса Монка[59] – в последнее время ему все больше нравился джаз, – плюхнулся на диван, подняв клубы пыли, и посмотрел на лежавшую рядом книгу. Эмма в шутку купила ему «Грозовой перевал»[60] в качестве отпускного чтения, но ему казалось, что читать эту книгу совершенно невозможно. Поэтому он взял свой лэптоп, открыл его и устремил взор на дисплей.

В папке под названием «Личные документы» была другая папка, «Разное», а в ней – файл объемом 40 Кб под названием «Праздничная_речь. doc» – текст его свадебной речи. Кошмар его тупого, бессвязного, наполовину импровизированного выступления на прошлой свадьбе был все еще свеж в памяти, поэтому он решил, что на этот раз все сделает как надо, и начал работать над речью заранее.

До сих пор ему удалось написать следующий текст.

 

Речь жениха.

 

После головокружительного романтического отпуска в… и т. д.

 

Как мы познакомились. Вместе учились в университете, но я не знал ее. Видел пару раз. Все время ходила такая сердитая, с ужасной прической. Показать фото? Считала меня идиотом. Носила рейтузы – или мне показалось? Наконец мы познакомились. Она назвала папу фашистом.

 

Подружились. Я был идиотом. Не замечал, что счастье у меня под носом (банальность).

 

Далее описать Эм. Ее многочисленные достоинства. Чувство юмора. Ум. Хорошо танцует, но ужасно готовит. Хороший вкус в музыке. Мы часто ссоримся. Но с ней всегда можно поговорить и посмеяться. Красивая, хоть и не всегда понимала это, и т. д. и т. п. Отлично ладит с Жас и даже с моей бывшей женой! Хо‑хо‑ха. Ее все обожают.

 

Рассказать, как мы долго не общались. Потом про Париж.

 

И вот наконец мы вместе, головокружительный роман после почти 20 лет знакомства, все встало на свои места. Друзья говорят: знали, что так всё и будет. Счастлив, как никогда.

 

Сделать паузу, чтобы дать всем гостям проблеваться.

 

Вспомнить о том, что это мой второй брак. На этот раз не допущу ошибок и т. д. Поблагодарить рестораторов за вкусную еду. Поблагодарить Сью и Джима за то, что приняли меня в семью. Я теперь почетный йоркширец (опять все блюют). Зачитать телеграммы? От друзей, которые не пришли. Жаль, что мама не с нами. Она бы мной гордилась. В кои‑то веки.

 

Так выпьем же за мою прекрасную жену, бла‑бла‑бла‑бла‑бла‑бла‑бла.

 

Это было только начало, он всего лишь набросал план. А теперь взялся за дело всерьез; для начала поменял шрифт с Courier на Arial, потом на Times New Roman и обратно; выделил все курсивом, сосчитал количество слов, сделал больше промежутки между абзацами и увеличил поля, чтобы текст выглядел более значительно.

Наконец он принялся зачитывать речь вслух, сверяясь с текстом, как с заметками, и пытаясь говорить непринужденно, как в бытность телеведущим:

– Хочу поблагодарить вас всех, что пришли сегодня сюда…

Вдруг он услышал скрип половиц наверху, поспешно закрыл ноутбук, сунул его под диван и сделал вид, что читает «Грозовой перевал».

Обнаженная и заспанная Эмма прошла вниз, остановилась внизу лестницы и села на ступеньку, обняв руками колени.

– Сколько времени? – зевнув, спросила она.

– Без четверти десять. Что‑то мы загулялись допоздна, Эм!

Она снова зевнула.

– Ты меня утомил, жеребец, – сказала она со смехом.

– Ты бы оделась.

– А ты чем занимаешься?

Он поднял книжку.

– «Не могу жить без любви! Не могу жить без души!» Или там было «любить без души»? Или «душить без любви»? Забыла.

– Я до этого места еще не дочитал. Пока все про какую‑то Нелли.

– Дальше будет интереснее, обещаю.

– Напомни еще раз, почему тут нет телевизора?

– Мы должны сами себя развлекать. – Она взялась за перила. – Возвращайся в кровать, поговорим.

Он встал, подошел к лестнице, перегнулся через перила и поцеловал ее:

– Только пообещай, что больше не будешь заставлять меня заниматься с тобой сексом.

– Но чем мы тогда будем заниматься?

– Знаю, это прозвучит странно, – немного смущенно ответил он, – но я бы с удовольствием сыграл с тобой в «Скрэббл».

 

Глава 18

Середина

 

 

Вторник, 15 июля 2004 года

Белсайз‑Парк, Лондон

 

С лицом Декстера творилось что‑то странное.

На щеках его, у самых уголков глаз, стали появляться грубые черные волосы, а в бровях – одинокие седые волоски. Вдобавок тонкий бледный пушок разросся у него на ушах – вокруг слухового прохода и над мочками; казалось, эти волоски выросли за одну ночь, как водяной кресс, и не имели никакого практического назначения, кроме как напоминать всем о его возрасте. Теперь он официально был «в возрасте».

А еще у него появилась маленькая залысина, что особенно бросалось в глаза после душа: две параллельные дорожки, постепенно расширяющиеся и подбирающиеся к макушке головы; в один прекрасный день они встретятся там, и все будет кончено. Он высушил волосы полотенцем и зачесал их кончиками пальцев в одну, потом в другую сторону, пока дорожки не скрылись.

С его шеей тоже творилось что‑то непонятное. Подбородок провис, а под ним образовался маленький мясистый мешочек – его «позорный мешок». Он особенно бросался в глаза, когда Декстер разглядывал собственные фотографии – еще одно любимое занятие, больше не приносившее удовольствия. Если на фото он смеялся, то казалось, что на нем бежевая водолазка. Стоя голым перед зеркалом в ванной, он сжал шею одной рукой, точно пытаясь вернуть ей прежнюю форму. Он словно жил в разваливающемся доме: каждое утро ему приходилось просыпаться и обследовать себя на предмет свежих трещин и повреждений, успевших появиться за ночь. Ему казалось, будто его плоть начала отделяться от костей; он стал обладателем характерного телосложения тех, кто давно не переступал порог спортзала. Появилось брюшко, а что самое позорное, что‑то стало происходить с его сосками. Из‑за них он уже не мог позволить себе надеть кое‑что из прежней одежды, в частности обтягивающие кофты и шерстяные водолазки, потому что соски просвечивали сквозь ткань, как блюдца, что делало его похожим на девчонку, отвратительным. Кроме того, он в одночасье стал выглядеть по‑идиотски во всех кофтах с капюшоном и буквально на прошлой неделе поймал себя на том, что стоит как в трансе и слушает программу для огородников. Через две недели ему должно было исполниться сорок лет.

Он тряхнул головой, убеждая себя в том, что в этом нет ничего ужасного. Если обернуться и внезапно посмотреть на себя, держа голову под определенным углом и втянув живот, ему по‑прежнему можно дать… ну, тридцать семь. Его самолюбие еще не испарилось окончательно, и он понимал, что по‑прежнему необычайно хорош собой, но никто уже не называл его красавчиком, хотя ему всегда казалось, что с возрастом он будет выглядеть привлекательнее. Он надеялся состариться, как кинозвезды , – представлял себя еще более худым, элегантным, с орлиными чертами и посеребренными сединой висками. Вместо этого он старился, как телезвезда . Бывшая телезвезда. Дважды женатая бывшая телезвезда, которая слишком налегала на сыр.

Вошла Эмма, обнаженная, только что из спальни, и он принялся чистить зубы – еще одна одержимость. Ему казалось, что у него рот старика, что он уже никогда не будет чистым.

– Я растолстел, – пробурчал он с полным ртом зубной пасты.

– Неправда, – неубедительно произнесла она.

– Правда… взгляни.

– Так не ешь столько сыра, – проговорила Эмма.

– Ты же вроде сказала, что я не растолстел.

– Ну, если тебе кажется, значит, так и есть.

– Не так уж много я ем. Просто у меня обмен веществ замедлился, вот в чем проблема.

– Так занимайся спортом. Начни опять ходить в спортзал. Или со мной в бассейн.

– У меня времени нет. – Она быстро чмокнула его, пока он снова не засунул в рот щетку. – Нет, ты только посмотри – я выгляжу просто ужасно, – пробормотал он.

– Дорогой, я уже сто раз тебе говорила: у тебя прекрасная грудь. – Она расхохоталась, ткнула его в пятую точку и пошла в душ. Он сел на табуретку и стал смотреть, как она моется.

– Надо вечером пойти еще посмотреть тот дом.

На фоне льющейся воды он услышал, как Эмма простонала:

– Это обязательно?

– Ну, я не знаю, как еще мы найдем…

– Ладно. Ладно! Пойдем и посмотрим тот дом.

Она повернулась к нему спиной, а он встал и поплелся в спальню одеваться. Они снова стали раздражительными, начали ссориться, и он убеждал себя, что все это происходит из‑за проблем с жильем. Они продали квартиру и отдали большую часть вещей на хранение, чтобы не было тесно вдвоем. Если в скором времени новое место не найдется, придется снимать жилье, а значит, снова волнения, снова нервотрепка.

Но он знал, что проблема не только в этом. И верно, поставив чайник на плиту и взяв газету, Эмма вдруг проговорила:

– У меня месячные начались.

– Когда? – спросил он.

– Только что, – с привычным спокойствием ответила она. – Я чувствовала, что вот‑вот начнутся.

– Что ж, – вздохнул он.

Эмма отвернулась и принялась заваривать кофе. Он встал, обнял ее за талию и поцеловал в шею, все еще влажную после душа. Она не оторвалась от газеты.

– Не расстраивайся. Мы снова попробуем, – сказал он, положив подбородок ей на плечо. Так они стояли некоторое время, но поза была слишком неудобной и притворно‑ласковой, и когда Эмма перевернула страницу, он воспринял это как сигнал и вернулся за стол.

Они сидели и читали: Эмма – новости, Декстер – спортивную рубрику, – и внутри обоих закипало раздражение. Наконец Эмма щелкнула языком и тряхнула головой, как было ей свойственно, – этот жест его страшно раздражал. В заголовках мелькало имя Батлера и упоминалось о работе спецслужб перед войной в Ираке[61], и Декстер знал, что вскоре последует актуальный политический комментарий. Попытался сосредоточиться на последних результатах Уимблдона, но…

– Странно, правда? В мире война, а никто даже не протестует. А как же демонстрации?

Этот ее тон тоже выводил из себя Декстера. Он помнил его еще по разговорам двадцатилетней давности: тон праведного негодования и морального превосходства. Декстер неодобрительно хмыкнул, не противореча ей, но и не соглашаясь, в надежде, что этого будет достаточно. Прошло несколько минут; он и она перелистнули страницы.

– Нет, ну ты сам подумай: должно же быть что‑то вроде движения против войны во Вьетнаме – но ничего подобного! Всего одна демонстрация, а потом все пожали плечами и разошлись по домам. Даже студенты не протестуют!

– А при чем тут студенты? – спросил он, надеясь, что его раздражение не слишком бросилось в глаза.

– Так положено, разве нет? Студенты принимают активное участие в политической жизни. Если бы мы сейчас были студентами, то вышли бы на улицы! – Она снова уткнулась в газету. – По крайней мере, я уж точно вышла бы.

Она его провоцировала. Ну ладно, раз она этого хочет…

– Так возьми и выйди.

Эмма резко подняла голову:

– Что?

– Устрой протест. Если тебя так это возмущает.

– Я о чем и говорю. Может, и стоит устроить! Я именно об этом и говорила! Если бы было организованное движение…

Он устремил взгляд в свою газету, решив отныне молчать, но не смог:

– А может, это потому, что всем всё равно.

– Что ты такое говоришь? – Она смотрела на него, прищурившись.

– Всем плевать на войну. Я хочу сказать, если бы люди действительно были против, были бы и протесты. Но, может, кто‑то даже рад, что его не стало. Может, ты не заметила, Эм, но, вообще‑то, он был не очень хорошим человеком…

– Но можно радоваться, что Саддам умер, и одновременно быть против этой войны!

– Я это тебе и пытаюсь объяснить. Это противоречивый вопрос, понимаешь?

– То есть ты считаешь, что это справедливая война во благо?

– Не я. Люди так думают.

– А ты‑то что думаешь? – Она сложила газету, и он вдруг почувствовал себя очень неуютно. – Что ты думаешь?

– Я?

– Да, ты!

Он вздохнул. Слишком поздно, назад пути нет.

– Тебе не кажется странным, что именно демократы выступали против войны, ведь Саддам убивал именно тех, кого они поддерживают?

– К примеру?

– Профсоюзных лидеров, феминисток… геев. – Может, упомянуть еще и курдов? Кажется, это правильное название. Он решил рискнуть, прибавив: – И курдов!

Эмма с возмущением спросила:

– О, так ты считаешь, что смысл этой войны в том, чтобы защитить профсоюзных лидеров? Что Буш вторгся в Ирак, потому что его заботило бедственное положение иракских женщин? Или геев?

– Я просто хочу сказать, что антивоенный протест выглядел бы куда убедительнее, если бы те же самые люди выступали против свержения существующего режима в Ираке! Они же осуждали апартеид – так почему не осудить иракский режим?

– А также иранский? И то, что происходит в Китае, России, Северной Корее и Саудовской Аравии? Нельзя устроить протест против всех!

– Почему? Ты так и делала.

– Сейчас мы не об этом говорим?

– Правда? Когда мы познакомились, ты только и делала, что бойкотировала всех подряд. Не могла даже батончик «Марс» съесть, не прочитав мне лекции про личную ответственность. Не моя вина в том, что ты успокоилась.

С легкой самодовольной ухмылкой он снова принялся за свои дурацкие спортивные новости. Эмма почувствовала, как кровь приливает к лицу.

– Я не… не надо менять тему! Я вот что хочу сказать: глупо утверждать, что эту войну можно оправдать борьбой за гражданские права или тем, что у Ирака есть оружие массового уничтожения. Причина в одном, и только в одном…

Он простонал. Нет, это неизбежно – сейчас она снова затянет свою старую песню о нефти. Пожалуйста, только не про нефть!

– Гражданские права тут ни при чем. Вся эта война из‑за нефти!

– Что ж, причина довольно веская, – сказал он и встал, нарочно скрипнув стулом. – Ты разве не пользуешься нефтью в повседневной жизни, Эм?

Ему показалось, что в качестве последнего слова этот вопрос прозвучал довольно эффектно; однако в однокомнатной квартире, которая вдруг показалась ему слишком маленькой, тесной и невзрачной, было трудно уйти от выяснения отношений. Он знал, что Эмма ни за что не оставит его дурацкое замечание без ответа.

И верно, она выбежала за ним в коридор, но он уже ждал ее там, напустившись на нее с яростью, испугавшей их обоих:

– Я тебе объясню, в чем проблема на самом деле. Проблема в том, что у тебя начались месячные и ты сердишься и вымещаешь на мне всю злость! А мне не нравится, когда меня пилят во время завтрака…

– Я тебя не пилила.

– Ну, значит, не нравится ругань.

– Мы не ругались, мы обсуждали…

– Неужели? Я лично ругался.

– Успокойся, Декс.

– Не я затеял эту войну, Эм! Не я вторгся в Ирак, и меня… извини, конечно, но меня все это не волнует так сильно, как тебя. Может, это и неправильно, может, это и должно меня волновать, но мне все равно. Не знаю почему – может, я слишком глуп… или еще что…

Эмма взглянула на него удивленно:

– Почему ты так решил? Я не говорила, что ты…

– Зато относишься ко мне как к идиоту! Или как к тупому консерватору, потому что не говорю банальностей о том, что война – это плохо. Клянусь, если мне придется высидеть еще одну из этих вечеринок и услышать, как кто‑нибудь говорит: «Это все из‑за нефти», – я… Ну из‑за нефти, и что с того? Или организуйте протест, или прекратите использовать нефть, или примите все как есть и заткните наконец свои долбаные глотки!

– А ну не смей приказывать мне… – Глаза Эммы наполнились горячими слезами.

– Я не приказывал тебе! Я вообще не про тебя говорю… ладно, забудь.

Он протиснулся мимо ее дурацкого велосипеда, который занял весь его коридор, и пошел в спальню. Шторы были опущены, кровать не убрана, на полу валялись сырые полотенца, в воздухе стоял запах их тел. В полумраке Декстер принялся искать ключи. Эмма, стоя в дверном проеме, наблюдала за ним с присущим ей обеспокоенным видом, который так его раздражал; он старался на нее не смотреть.

– Почему разговоры о политике вызывают у тебя такую неприязнь? – спокойно спросила она, словно он был ребенком, устроившим истерику.

– Не неприязнь… мне просто неинтересно. – Он рылся в корзине с грязным бельем, вытаскивая смятую одежду, искал ключи в карманах брюк. – Мне неинтересна политика – вот, я наконец сказал. Неинтересна ни капли!

– Серьезно?

– Да, серьезно.

– И даже в университете была неинтересна?

– Особенно в университете! Я просто притворялся, что это не так, потому что вынужден был это делать. Помню, сидел там с вами в два часа ночи, слушал Джони Митчелл[62], а какой‑то клоун тем временем все бубнил и бубнил что‑то про апартеид и ядерное разоружение или про то, что из женщин делают сексуальные объекты… а я сидел и думал: блин, ну как же скучно, неужели нельзя поговорить… не знаю… о семье, музыке, сексе, о чем угодно… о людях, например…

– Но политика – это и есть люди!

– Эм, ты хоть понимаешь, что значит эта фраза? Какая‑то бессмыслица, просто красивые слова…

– Это значит, что мы тогда много чего обсуждали!

– Неужели? А я помню только то, что в те золотые деньки многим очень нравилось выпендриваться – особенно парням, конечно, которые разглагольствовали о феминизме, чтобы поскорее забраться какой‑нибудь девчонке в трусы. Они лишь твердили очевидное: Мандела – хорошо, ядерная война – плохо. Как ужасно, что кто‑то там голодает…

– Всё было не так!

– И сейчас всё то же самое, только темы другие. Теперь все долдонят про глобальное потепление и про то, что Блэр продался!

– А ты не согласен, что это так?

– Согласен! Да! Мне просто хотелось бы для разнообразия услышать, чтобы кто‑нибудь из моих знакомых, хоть один человек, вдруг сказал: «А знаете, Буш не такой уж дурак», или «Слава богу, что хоть кто‑то нашел в себе силы противостоять этому фашистскому диктатору», или «А кстати, я просто обожаю свою новую большую машину». Потому что, даже если они окажутся неправы, нам хотя бы будет о чем поговорить! И это хоть как‑то умерит самодовольство остальных, и будет хоть какое‑то разнообразие среди сплошных разговоров об оружии массового уничтожения, школах и чертовых ценах на недвижимость!

– Эй, ты и сам обсуждаешь цены на недвижимость!

– Знаю! И я сам себе уже надоел! – Его крик эхом разнесся по квартире. Он швырнул в стену вчерашнюю одежду, и они замерли в темной спальне с опущенными шторами и неприбранной кроватью.

– А я тебе тоже надоела? – тихо проговорила Эмма.

– Не говори глупости! Я не то имел в виду. – Внезапно почувствовав усталость, Декстер сел на кровать.

– Но это правда?

– Нет. Ты мне не надоела. Давай сменим тему, ладно?

– А о чем ты хочешь поговорить? – спросила она.

Ссутулившись на краю матраса, он закрыл лицо ладонями и выдохнул сквозь пальцы:

– Мы пробуем всего полтора года, Эм.

– Два.

– Ну два. Не знаю. Я просто… не выношу, когда ты на меня так смотришь.

– Как?

– Когда ничего не получается. Как будто я во всем виноват.

– Неправда!

– Но я себя именно так чувствую.

– Извини. Прости меня. Я просто… разочарована. Я очень хочу этого – вот в чем дело.

– Я тоже!

– Правда?

Он взглянул на нее обиженно:

– Конечно!

– Потому что сначала‑то не хотел.

– А теперь хочу. Я люблю тебя. Ты же знаешь.

Эмма подошла к кровати и села рядом с Декстером. Некоторое время они сидели, опустив плечи и взявшись за руки.

– Иди ко мне, – ложась спиной на матрас, сказала она, и он последовал ее примеру, свесив ноги с кровати. Сквозь шторы просочился луч бледного света.

– Извини, что я сорвалась, – проговорила она.

– И ты меня извини… не знаю за что.

Она взяла его руку и прижала к своим губам:

– Знаешь, я думаю, нам стоит провериться. Сходить к специалисту по планированию семьи или кому‑то вроде него. Нам обоим.

– У нас все в полном порядке.

– Я знаю. Это просто чтобы удостовериться.

– Два года – не так уж долго. Может, подождем еще шесть месяцев?

– Мне почему‑то кажется, что у меня нет этих шести месяцев.

– Ты сошла с ума.

– В апреле мне будет тридцать девять, Декс.

– А мне сорок через две недели!

– О чем и речь.

Он сделал медленный выдох; перед глазами проплыла череда картин. Пробирки. Унылые кабинки, медсестры, натягивающие резиновые перчатки. Журналы.

– Ладно. Давай сдадим анализы. – Он повернулся и посмотрел на нее. – А как же лист ожидания?[63]

Она вздохнула:

– Не знаю, возможно, придется… пойти в частную клинику.

Спустя минуту он проговорил:

– Черт, никогда не думал, что услышу это от тебя.

– Я тоже. – Она снова вздохнула. – Я тоже не думала, что скажу это.

 

* * *

 

Установив хрупкое перемирие, он начал собираться на работу. Из‑за их глупой ссоры он теперь опоздает, но в «Кафе Бельвилль» теперь и без него отлично справлялись. Он нанял сообразительную и ответственную управляющую, Мэдди, с которой у него установились отличные деловые отношения с намеком на легкий флирт, и ему уже не приходилось открывать кафе по утрам. Вместе с Эммой он спустился по лестнице и вышел на улицу, где стоял обычный серый день.

– И где этот дом?

– В Килберне. Я пришлю тебе адрес. Вроде симпатичный. На фото.

– На фото все симпатичные, – пробурчала она и словно услышала свой голос со стороны, угрюмый и усталый. Декстер промолчал; прошло мгновение, прежде чем она почувствовала возможным обнять его за талию и прильнуть к нему. – Что‑то у нас сегодня не ладится. Или у меня. Прости.

– Ничего. Вечером никуда не пойдем, побудем вдвоем. Я ужин приготовлю. Впрочем, можем и сходить куда‑нибудь. В кино, например. – Он поцеловал ее в щеку. – Я люблю тебя, и у нас все получится, верно?

Эмма молча застыла на пороге. Ей бы ответить, что она тоже его любит, но ей по‑прежнему хотелось чего‑то большего. Она решила подуться на него до обеда, а вечером все ему возместить. Если погода наладится, они могли бы подняться на Примроуз‑Хилл[64] и посидеть там, как раньше. Главное, что Декстер никуда не денется, – и все будет в порядке.

– Тебе пора, – пробормотала она, уткнувшись в его плечо. – Опоздаешь к своей Мэдди.

– Опять за свое.

Она улыбнулась и подняла голову:

– К вечеру повеселею.

– Тогда повеселимся вместе.

– Повеселимся.

– Ведь мы все еще умеем веселиться, да?

– Конечно, умеем, – ответила она и поцеловала его на прощание.

 

* * *

 

И им действительно было весело вместе, хоть теперь это и выглядело несколько иначе. Всепоглощающее желание, страсть и восторг уступили место чередовавшимся в ровном ритме удовольствию, спокойной удовлетворенности и редким минутам раздражения. Эмма была довольна этими переменами; было время, когда она была счастливее, но никогда еще в ее жизни не было столько постоянства.

Иногда ей казалось, что их отношениям не хватает пыла, и не столько романтического, сколько того, что был свойственен первым годам их дружбы. Она помнила, как писала ему письма на десяти страницах до поздней ночи – безумные, страстные письма, полные глупой сентиментальности и непрозрачных намеков, восклицательных знаков и подчеркнутых слов. Одно время она даже каждый день посылала ему открытки, и были еще часовые разговоры по телефону перед сном. А те дни, проведенные в квартире в Долстоне, когда они ночами не спали, разговаривали и слушали пластинки, умолкая лишь с рассветом? А каникулы в доме его родителей, когда они купались в речке на Новый год? А тот вечер, когда они напились абсента в «секретном» баре в Чайна‑таун? Все эти мгновения, и еще тысячи таких же, были зафиксированы в хранившихся у нее тетрадях, письмах, стопках фотографий – бесконечных фотографий. Было время, кажется в начале 1990‑х, когда они не пропускали ни одного фотоавтомата – им непременно нужно было зайти внутрь, потому что тогда они еще не воспринимали как должное то, что они вместе.

Но чтобы просто смотреть на кого‑то, сидеть и смотреть, и разговаривать до самого утра?.. Да у кого нынче найдется время, желание и силы, чтобы проболтать всю ночь? И о чем они будут разговаривать? О ценах на недвижимость? Когда‑то она с трепетом ждала его ночных звонков, а теперь звонок посреди ночи означал, что что‑то стряслось. Да и нужно ли теперь так много фотографироваться? Ведь они прекрасно изучили лица друг друга, и уже целая куча коробок из‑под обуви набита этим хламом – целый архив набрался почти за двадцать лет. И кто в наше время пишет длинные письма? И почему это должно кого‑то заботить?

Иногда она задавалась вопросом, что подумала бы двадцатидвухлетняя Эмма Морли о нынешней Эмме Мэйхью. Посчитала бы ее слишком зацикленной на себе? Слишком среднестатистической? Расчетливой мещанкой, которой теперь подавай собственный дом, отдых за границей, тряпки из Парижа и дорогие стрижки? Не показалась бы она самой себе слишком обычной – сменила фамилию, мечтает завести семью? С другой стороны, и претенциозную, обиженную на весь мир, ленивую, склонную к напыщенным тирадам, осуждающую всех и вся двадцатидвухлетнюю Эмму Морли вряд ли можно было назвать образцом совершенства. Уверенную в собственной правоте и важности, но совершенно не уверенную в себе – ведь именно этого качества ей всегда не хватало.

Нет, это и есть реальная жизнь, казалось Эмме, и пусть она утратила свой прежний пыл и любопытство – разве это не естественно? В тридцать восемь лет просто неприлично и неподобающе дружить и любить с тем же пылом и горячностью, как в двадцать два. Влюбляться, как в двадцать два. Писать стихи, плакать, слушая глупые поп‑песенки. Затаскивать людей в фотоавтоматы и тратить целый день на составление музыкальных сборников; просить кого‑то переночевать у тебя, просто чтобы не было скучно. Если сегодня придет в голову процитировать Боба Дилана, Томаса Элиота или, не дай бог, Брехта, ее собеседник лишь вежливо улыбнется и тихо попятится – и можно ли будет его винить? В тридцать восемь лет глупо думать, что какая‑то там песня или фильм способны изменить всю жизнь. Нет, теперь все стало ровным, все успокоилось, и жизнь проходит на знакомом фоне удобства, удовлетворенности, привычки. Никаких больше судорожных метаний из одной крайности в другую. Нынче в друзьях остались лишь те, кого они знают уже пять, десять или двадцать лет. Они уже не разбогатеют и не обеднеют; еще некоторое время их не будут мучить проблемы со здоровьем. Они застряли в самой середине: средний класс, средний возраст; не прыгают от счастья, но этому и рады.

Наконец‑то она полюбила кого‑то и уверена во взаимности. Если кто‑нибудь спрашивал ее, как часто бывало на вечеринках, как она встретилась с мужем, она отвечала: «Мы вместе росли».

 

* * *

 

И вот они отправились на работу, как обычно. Эмма сидела за компьютером у окна, из которого открывался вид на зеленую аллею: она писала пятую и последнюю книгу про Джули Крисколл. В этой книге выдуманная героиня, по иронии, забеременела, и ей пришлось выбирать между материнством и учебой в университете. Работа не шла; тон книги был слишком серьезным и интроспективным, шутки не удавались. Эмме не терпелось закончить роман, но она не знала, что будет делать дальше, что ей по плечу – книга для взрослых, серьезное, требующее солидной подготовительной работы произведение, например о Гражданской войне в Испании, или фантастический роман о недалеком будущем, что‑нибудь в стиле Маргарет Этвуд, что понравилось бы ей самой в молодости и вызвало бы уважение к автору. По крайней мере, задумки были такие. А пока она прибралась в квартире, заварила чай, оплатила счета, загрузила стираться цветное белье, разложила диски по коробочкам, снова заварила чай и наконец включила компьютер и принялась гипнотизировать экран монитора.

Тем временем в кафе Декстер немного пофлиртовал с Мэдди, а затем сел в маленькой кладовой, где витал тяготивший его запах сыра, и попытался заполнить ежегодную налоговую декларацию. Но дурное настроение и чувство вины после утренней ссоры отказывались его покидать, и, не в силах сосредоточиться, он потянулся к телефону. Раньше Эмма всегда звонила первой, чтобы помириться и восстановить мир, но за восемь месяцев после свадьбы они словно поменялись местами, и теперь уже у него все валилось из рук, если он знал, что она чувствует себя несчастной. Он набрал ее номер, представляя, как она сидит за столом, смотрит на дисплей мобильного телефона, видит его имя и сбрасывает соединение. А он предпочитал общаться с ней именно так, посредством голосовых сообщений – намного проще быть сентиментальным, когда никто не отвечает.

– Сижу, подсчитываю налоги и все думаю о тебе. Я просто хочу сказать: не переживай. Я договорился, что мы пойдем смотреть дом в пять часов. Пришлю тебе сообщение с адресом, так что… кто знает? Посмотрим. Дом старый, комнаты большие. Есть даже барная стойка. Знаю, ты всегда о такой мечтала. Вот и все, пожалуй. Я люблю тебя, и не переживай. Какие бы плохие мысли ни вертелись у тебя в голове, забудь. Вот теперь все. Увидимся в пять. Люблю тебя. Пока.

Согласно собственному распорядку, Эмма проработала до двух, пообедала и пошла в бассейн. В июле она любила посещать открытый бассейн в Хэмпстед‑Хит, но небо потемнело и затянулось тучами, предвещая дождь, поэтому она отважилась составить компанию подросткам в закрытом бассейне. Те прыгали «бомбочками», ныряли и флиртовали друг с другом, опьянев от свободы в связи с концом учебного года, а она двадцать минут уныло пыталась от них увертываться. Зато потом, сидя на деревянной скамейке в раздевалке и слушая сообщение Декстера, наконец улыбнулась. Запомнила адрес дома и тоже оставила сообщение.

– Привет. Это я. Уже выхожу. Жду не дождусь, когда увижу ту барную стойку. Возможно, опоздаю минут на пять. Спасибо за сообщение, я просто хотела сказать… извини, что так разозлилась на тебя сегодня… и за эту глупую ссору. К тебе она не имеет никакого отношения. Просто у меня в последнее время что‑то с головой. Самое главное, что я тебя очень люблю. Ну вот. Пожалуй, все. Тебе очень повезло! Кажется, все. Пока, милый. Пока.

Когда она вышла из бассейна, совсем потемневшие тучи разразились теплым дождем, и на землю посыпались тяжелые серые капли. Кляня погоду и промокшее велосипедное сиденье, Эмма ехала в Килберн через Северный Лондон, выбрав импровизированный маршрут по лабиринту жилых улочек в направлении Лексингтон‑роуд.

Тем временем дождь усилился, и по улицам потекли маслянистые потоки грязно‑бурой воды. Эмма приподнялась на педалях, втянув голову в плечи, и лишь краем глаза уловила движущееся пятно слева, в боковом переулке. Это чувство не было похоже на полет – скорее на то, будто кто‑то схватил ее и швырнул, как мяч; упав на тротуар, ощущая лицом мокрый асфальт, она прежде всего пытается понять, где велосипед, который каким‑то образом исчез из‑под нее. Она пытается двинуть головой, но не может. Хочет снять шлем, потому что на нее смотрят люди, вытягивая шею, а в велосипедном шлеме у нее такой дурацкий вид. Но люди, опустившиеся вокруг нее на корточки, выглядят испуганными и снова и снова спрашивают: вы в порядке? Вы в порядке? Кто‑то начинает плакать, и тут она впервые понимает: она не в порядке. Она моргает, смахивая капли, попавшие в глаза. Теперь она точно опоздает. Декстер будет ждать.

Перед ее глазами возникают две отчетливые картины.

Сначала – ее собственная фотография: ей девять лет, она на пляже в красном купальнике, то ли в Файли, то ли в Скарборо, точно и не припомнить. Мама и папа раскачивают ее на руках, как на качелях, перед объективом фотоаппарата; их обгоревшие лица сморщились от смеха. Потом она видит Декстера – он укрылся от дождя на крыльце их нового дома, нетерпеливо смотрит на часы; он будет гадать, куда я подевалась, думает она. Он будет волноваться.

После этого Эмма Мэйхью умирает, и все, о чем она думала, все, что она чувствовала, исчезает и уходит навсегда.

 

 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТРИ ГОДОВЩИНЫ

 

Она философски отмечала даты, проходившие в круговороте дней: ее собственный день рождения и все другие дни, отмеченные происшествиями, к которым она тем или иным образом была причастна. Как‑то раз, глядя на себя в зеркало и дивясь собственной красоте, она подумала, что есть еще одна дата, более важная для нее, чем все остальные: дата ее смерти, когда вся эта красота исчезнет; этот день притаился незамеченным среди других дней в году, не подавая ни вида, ни звука, когда ежегодно она проживала его; но сомнений быть не могло – он есть. Что же это за день?

Томас Гарди, «Тэсс из рода д'Эрбервиллей»

 

Глава 19

На следующее утро

 

 

Суббота, 15 июля 1988 года

Рэнкеллор‑стрит, Эдинбург

 

Когда она открыла глаза, худощавый парень был все еще в комнате; он сидел к ней спиной, неудобно пристроившись на краю старого деревянного стула, и натягивал штаны, стараясь не произвести ни звука. Она посмотрела на часы на радиобудильнике: полдесятого. Они проспали от силы три часа, и вот теперь он собрался улизнуть. Он прижал ладонью карман, чтобы мелочь не звенела, встал и стал надевать вчерашнюю белую рубашку. В последний раз она взглянула на его длинную загорелую спину. Красивый. Он был красив до абсурда. Ей очень хотелось, чтобы он остался, видимо, так же сильно, как ему хотелось уйти. Она решила подать голос:

– Даже не попрощаешься?

Он виновато обернулся:

– Не хотел тебя будить.

– Почему?

– Ты так сладко спала.

Хорошее объяснение.

– Ясно. Понятно… понятно. – Она услышала свой голос со стороны: отчаявшийся и раздраженный. Парень не должен решить, что тебе не все равно, Эм. Будь спокойной. Будь… невозмутимой.

– Хотел оставить тебе записку, но… – Он жестами изобразил, что искал ручку, не замечая, что на столе стояла целая банка с ручками.

Она оторвала голову от подушки и оперлась на локоть:

– Да ничего. Можешь уйти, если хочешь. Уплывают корабли и все такое. Оставишь о себе… как это называется?.. Горько‑сладкий привкус.

Он сел на стул, продолжая застегивать рубашку:

– Эмма?

– Что, Декстер?

– Мне было очень хорошо с тобой.

– Я вижу это по тому, как ты спешишь найти ботинки.

– Нет, серьезно. – Декстер наклонился вперед, сидя на стуле. – Я правда рад, что мы наконец разговорились. И прочее. Спустя все эти годы. – Он наморщил лоб, подбирая нужные слова. – Ты очень, очень милая, Эм.

– Да, да, да.

– Нет, серьезно, ты…

– Ты тоже милый и можешь идти. – Она натянуто улыбнулась краем губ.

Он вдруг прошагал через всю комнату к кровати, и Эмма в предвкушении повернула к нему лицо, но он лишь искал носок под кроватью. Но ее движение не осталось незамеченным.

– Носок под кроватью, – пояснил он.

– Точно.

Он смущенно присел на краю кровати и произнес неестественно‑веселым тоном, надевая носки:

– Важный день сегодня. Поеду домой!

– Куда, в Лондон?

– В Оксфордшир. Там предки живут. По большей части.

– Оксфордшир. Мило, – заметила она, мысленно ужаснувшись тому, как быстро улетучивается близость, сменяясь бестолковой болтовней о том о сем. Вчера вечером они столько всего сказали друг другу, столько сделали, а сегодня утром снова стали никем, незнакомцами на остановке автобусов. Заснув и разрушив заклятие, она сделала ошибку. Если бы они не уснули, то сейчас бы целовались, но нет, теперь все кончено. Она услышала собственный голос:

– И долго туда ехать? В Оксфордшир?

– Часов семь‑восемь. Отец отлично водит.

– Ага.

– А ты не поедешь в свой?..

– Лидс. Нет, остаюсь здесь на лето. Помнишь, я тебе говорила?

– Извини, я вчера напился.

– И это оправдывает подзащитного в наших глазах…

– Это не оправдание, просто… – Он повернулся и взглянул на нее: – Эм, ты что, сердишься?

– Эм? Что еще за Эм?

– Эмма.

– Я не сержусь, просто… мне бы хотелось, чтобы ты меня разбудил, вместо того чтобы сбежать украдкой…

– Я собирался оставить записку!

– И что бы ты написал в своей драгоценной записке?

– «Твой кошелек у меня».

Она рассмеялась хриплым утренним смехом, закашлялась, и отчего‑то ему было очень приятно смотреть, как она улыбается, видеть две глубокие скобки в уголках ее губ, которые она держала крепко сжатыми, точно хранила секрет. При взгляде на эту улыбку он почти пожалел, что соврал. Он вовсе не собирался уезжать после обеда. Его родители должны были переночевать в Эдинбурге, вечером сводить его поужинать, а утром следующего дня они все вместе отправятся домой. Но ложь соскользнула с языка инстинктивно, это был способ обеспечить себе быстрый и безболезненный путь к отступлению. Однако теперь, потянувшись, чтобы поцеловать ее, он прокручивал в голове различные способы нейтрализовать эту ложь. У Эммы были мягкие губы, и она легла на спину; кровать все еще пахла ее теплым телом, вином и кондиционером для белья. Он решил, что в будущем надо стараться быть честнее.

Эмма отстранилась.

– Мне надо в ванную, – сказала она, подняв его руку и проскользнув под ней. Она встала, поддела резинки трусов двумя пальцами и расправила ткань на ягодицах.

– У тебя есть телефон? – спросил он, глядя, как она, шлепая босыми ногами, идет через комнату.

– В коридоре. И это непростой телефон. Телефон с приколом. Тилли при взгляде на него всегда покатывается со смеху. Пользуйся. Но не забудь оставить десять пенсов. – Она вышла в коридор и направилась в ванную.

В ванной текла вода: соседка Эммы как раз готовила одну из своих бесконечных летних горячих ванн, которые могла принимать хоть целый день. Тилли Киллик ждала ее в халате, округлив глаза под запотевшими стеклами больших очков в красной оправе и сложив губы возмущенным ноликом.

– Эмма Морли, а ты темная лошадка!

– Что?

– У тебя в комнате кто‑то есть?

– Возможно!

– Это не тот, кто я думаю?

– Всего лишь Декстер Мэйхью! – беззаботно прощебетала Эмма, и обе девушки начали смеяться и долго не могли успокоиться.

 

* * *

 

Декстер обнаружил телефон в коридоре: это был аппарат в виде удивительно реалистичного гамбургера. С присыпанной кунжутом булочкой в руке он стоял и прислушивался к шепоту в ванной, как всегда, испытывая удовлетворение от того, что люди его обсуждают. Сквозь фанерные стены доносились обрывки фраз и отдельные слова: «Так вы с ним…? Не может быть! И что было? Просто поговорили и все такое. Все такое? Что это значит? Да ничего! А он останется на завтрак? Не знаю. Пусть останется на завтрак».

Декстер терпеливо смотрел на дверь и ждал. Наконец дверь открылась, и Эмма вышла из ванной. Он набрал 123 – службу «говорящих часов», – приложил к уху трубку‑булочку и услышал:

– …точное время девять… часов тридцать две… минуты… двадцать… секунд…

После «секунд» он начал свой спектакль:

– Привет, мам, это я… ну да, вчера погулял, так погулял! – Он взъерошил волосы – этот жест казался ему трогательным. – Нет, я ночевал у приятеля… – Сказав это, он взглянул на Эмму, которая бродила по комнате в футболке и трусах, притворяясь, что разбирает почту.

– …точное время девять… часов тридцать три… минуты… ноль… секунд…

– Так вот, у меня тут одно дело возникло, как думаешь, можем поехать домой завтра утром, а не сегодня? Я просто подумал, что папе так будет легче… Если вы не против, то и я… А папа там? Ну спроси его.

Ориентируясь на «говорящие часы», он выждал тридцать секунд, улыбаясь Эмме своей самой обаятельной улыбкой. Она улыбнулась в ответ и подумала: вот ведь хороший парень, ради нее согласился поменять планы. Возможно, она и неправа на его счет. Нет, конечно, он идиот, но может быть и милым. Иногда.

– Извини! – прошептал он.

– Не надо менять планы ради меня, – извиняющимся тоном произнесла она.

– Нет, я хотел…

– Нет, правда, если тебе нужно домой…

– Да нет, так будет лучше.

Точное время… девять… часов… тридцать четыре… минуты… ноль… секунд.

– Ничего, я не обижусь, не думай…

Он поднял руку, давая понять, что должен ответить.

– Алло, мам? – Пауза для создания напряжения: главное – не передержать. – Серьезно? Отлично, это же здорово! Ну ладно, тогда дома увидимся! Хорошо, до скорого. Пока. – Он вернул трубку‑булочку на место; при этом раздался звук, похожий на щелчок кастаньет. Он улыбнулся Эмме, и она улыбнулась в ответ.

– Классный у вас телефон, – заметил Декстер.

– У меня от него депрессия. Каждый раз, когда звоню куда‑нибудь, хочется плакать.

– Десять пенсов оставить?

– Не надо. Все в порядке. Я угощаю.

– Ну так что? – сказал он.

– Ну так что? – повторила Эмма. – Чем займемся?

 

Глава 20

Первая годовщина

_{Праздник}

 

 

Пятница, 15 июля 2005 года

Лондон и Оксфордшир

 

Не унывать, не унывать, не унывать – вот решение. Все время что‑нибудь делать и не останавливаться ни на секунду, не оглядываться, не думать, потому что главное – не допустить мрачных мыслей, не впасть в уныние, а воспринимать этот день, эту первую годовщину как… как праздник! Праздник в честь ее жизни и былых славных деньков, хороших воспоминаний. Смешных моментов их жизни – сколько же их было!

С таким настроем он взял двести фунтов из кассы кафе, не обращая внимания на протесты Мэдди, и пригласил троих своих сотрудников – Мэдди, Джорджа и работавшего по субботам Пита – отправиться куда‑нибудь и с размахом отпраздновать этот особенный день в его жизни. Ведь она именно этого бы и хотела.

Так и случилось, что первые секунды Дня святого Свитина застали его в полуподвальном баре в Кэмдене, с пятым по счету мартини в одной руке и сигаретой в другой – а почему бы и нет? Почему бы не повеселиться и не устроить праздник в честь ее жизни ? Он говорит это друзьям, уже путая слова, а те не очень убедительно улыбаются в ответ и пьют свои напитки так медленно, что он уже начинает жалеть о своем приглашении. Они такие скучные и унылые и ходят за ним из бара в бар не как славные приятели, а, скорее, как больничные санитары, подыгрывая ему и следя, чтобы он не врезался в кого‑нибудь и не разбил голову, выпав из такси. Но с него хватит. Ему хочется оторваться от всего, выпустить пар – он заслужил это после всего, что ему пришлось пережить за последний год. Поэтому он решает, что им всем следует отправиться в клуб, где он когда‑то праздновал мальчишник. В стрип‑клуб.

– По‑моему, это не очень хорошая идея, Декс, – говорит Мэдди, мысленно ужаснувшись.

– Да брось, Мэдди! Почему нет? – Он обнимает ее за плечи. – Она бы этого хотела! – Он смеется и снова поднимает бокал, тянется к нему ртом, но наклоняет чуть раньше, чем следовало, и джин проливается на ботинки.

Мэдди берет свое пальто.

– Слабачка! – кричит он ей вслед.

– Мне кажется, тебе пора домой, Декстер, – замечает Пит.

– Но уже за полночь!

– Спокойной ночи, Декс. Увидимся… когда увидимся.

Но он идет за Мэдди к выходу. Ему хочется, чтобы она веселилась, но она расстроена и, кажется, вот‑вот заплачет.

– Останься, выпей еще, – требует он, ухватив ее за локоть.

– Обещай вести себя хорошо, ладно? Пожалуйста.

– Ты же не бросишь нас одних!

– Придется. Мне утром кафе открывать, забыл? – Она поворачивается и берет в руки обе его ладони. Как же его раздражает этот ее заботливый, сочувствующий вид! – Просто будь осторожен, ладно?

Но ему не нужно сочувствие; ему нужно еще выпить, поэтому он резко выдергивает руки и бежит к бару, не оборачиваясь. Ему наливают без вопросов. Всего неделю назад террористы взорвали бомбы в автобусах и лондонском метро. Погибли совершенно случайные люди, и, хотя жители Лондона и пытаются храбриться и быть мужественными, в городе царит мрачная атмосфера. Люди боятся выходить на улицы, и Декстер без проблем находит таксиста, согласного отвезти их на Фаррингдон‑роуд. Прислонившись лицом к оконному стеклу, он слышит, как Пит с Джорджем пытаются увильнуть, повторяя обычные оправдания: уже слишком поздно, утром надо работать. «У меня жена и дети, между прочим!» – в шутку говорит Пит. Но они ведут себя как заложники, умоляющие захватчиков их отпустить. Декстер чувствует, что вечеринка не удалась, но у него нет сил, чтобы им противоречить; он останавливает такси у вокзала Кингс‑Кросс и отпускает своих друзей.

– Поехали с нами, Декс, приятель! Давай! – говорит Джордж, склонившись к окну с идиотским заботливым выражением на лице.

– Да нет, со мной всё в порядке.

– Можешь остаться у меня, – подает голос Пит. – Поспишь на диване. Но Декстер понимает, что Пит лукавит. Как он только что сам сказал, у него жена и дети – так зачем ему в доме чудовище, которое будет дышать перегаром, развалившись на диване в отключке, пока его дети собираются в школу? Несчастье снова превратило Декстера Мэйхью в идиота, и надо ли делать своих друзей такими же несчастными? Лучше уж найти кого‑нибудь, кого он не знает. Он машет Питу и Джорджу на прощание и просит таксиста отвезти его в темный глухой переулок недалеко от Фаррингдон‑роуд, в стрип‑клуб «Неро».

По обе стороны от входа в клуб высятся черные мраморные колонны, как в похоронном бюро. Вывалившись из такси, Декстер беспокоится, что вышибалы его не пропустят, но на деле он – идеальный клиент: прилично одет и совершенно пьян. Благодарно улыбнувшись здоровяку с обритой головой и козлиной бородкой, Декстер вручает ему наличные, и тот впускает его в зал. Декстер шагает в темноту.

Было время, не так давно, когда поход в стрип‑клуб воспринимался как нечто вроде постмодернистского китча – поступок, полный самоиронии и одновременно приятно щекочущий нервы. Но сегодня все иначе. Сегодня клуб «Неро» напоминает зал бизнес‑класса в региональном аэропорту 1980‑х. Серебристый хромированный металл, низкие диваны, обтянутые черной кожей, и пластиковые пальмы в горшках – так представляют декадентскую роскошь провинциалы. Стену в глубине зала украшает неумело выполненная фреска, напоминающая иллюстрацию из школьного учебника: рабыни, несущие блюда с виноградом. Повсюду пластиковые римские колонны, и по всему залу в невыгодном оранжевом свете на возвышениях, похожих на низкие кофейные столики, стоят стриптизерши, танцующие каждая по‑своему под оглушительный хип‑хоп. Одна медленно извивается, вторая выглядит так, словно вот‑вот заснет, третья на удивление высоко поднимает ноги, как на занятиях аэробикой, и все девушки голые или почти голые. Рядом с возвышениями сидят мужчины, в основном в костюмах, с развязанными галстуками; они развалились на скользких кожаных скамейках, откинув голову так, будто им перерезали шею; они такие же, как и он. Декстер оглядывается, фокусируя взгляд, и глупо улыбается, ощущая возбуждение и стыд, которые разливаются по венам как наркотик. Споткнувшись на ступеньках, он хватается за хромированные перила, кажущиеся жирными на ощупь, выпрямляется, встряхивает рукавами и, огибая подиум, идет к бару. Женщина с жестким лицом сообщает, что напитки они не разливают, можно купить только бутылку водки или шампанского; и то, и другое по сто фунтов. Подобное наглое вымогательство заставляет Декстера расхохотаться; он лихо выхватывает кредитку, точно бросая вызов: делайте с ней что хотите.

Взяв шампанское – какое‑то польское игристое вино, в ведре с чуть теплой водой, – и два пластиковых стаканчика, он несет их в обитую черным бархатом кабинку, закуривает и начинает напиваться. «Шампанское», сладкое, как расплавленная конфета, имеет яблочный вкус и почти не пузырится, но его это не волнует. Его друзья ушли, и теперь некому отнять у него выпивку или отвлечь разговором. Но после третьего стакана время вдруг обретает странную эластичность – оно то ускоряется, то замедляется; секунды куда‑то исчезают, перед глазами Декстера повисает чернота, а потом зрение снова обретает четкость. Еще немного, и он погрузится в сон или в забытье, но вдруг кто‑то кладет руку ему на плечо, и он видит перед собой худую девушку в очень коротком и прозрачном красном платье. У нее длинные светлые волосы, черные на два сантиметра от корней.

– Можно мне шампанского? – спрашивает она и заходит в кабинку. У девушки очень плохая кожа, замазанная толстым слоем тонального крема, и говорит незнакомка с южноафриканским акцентом.

– Мне нравится ваш акцент! – произносит он, пытаясь перекричать музыку. Девушка шмыгает носом, морщится и называется Барбарой, но ему кажется, что Барбара – просто первое имя, которое пришло ей в голову. Она худая, у нее костлявые руки и маленькая грудь, которую он откровенно разглядывает, однако девушка ничего против этого не имеет. У нее фигура балерины.

– Вы балерина? – спрашивает он. Она снова шмыгает носом и пожимает плечами. Декстер решает, что Барбара ему очень, очень нравится.

– Что за повод? – безразлично спрашивает она.

– У меня годовщина! – отвечает он.

– Поздравляю! – Она наливает себе шампанского и поднимает пластиковый стаканчик.

– А вы даже не спросили, что за годовщина, – говорит он. Должно быть, язык у него уже сильно заплетается, потому что она три раза просит его повторить, что он сказал. Он решает не ходить вокруг да около и прямо сообщает: – Ровно год назад моя жена попала в аварию.

Барбара нервно улыбается и начинает оглядываться по сторонам, точно жалеет, что вообще к нему подсела. Общаться с пьяными – ее работа, но этот посетитель какой‑то совсем странный – кому взбредет в голову праздновать аварию и неразборчиво бормотать что‑то про какого‑то водителя, который не смотрел, куда ехать, и какой‑то судебный процесс? Она ничего не понимает и не хочет понимать.

– Давайте я вам станцую, – предлагает она, чтобы сменить тему.

– Что? – Он наклоняется к ней. – Что вы сказали? – От него разит перегаром, и он брызгает слюной ей на щеку.

– Я говорю, давайте я вам станцую, может, вас это немного приободрит? Вам бы не мешало немного взбодриться.

– Не сейчас. Может, потом, – отвечает он и кладет руку ей на колено – твердое и неподвижное, как перила. Он снова начинает говорить, но это уже не нормальная речь, а какая‑то бессвязная тарабарщина, набор горьких фраз, которые он повторяет снова и снова: ей было всего тридцать восемь… мы хотели ребенка… а водитель так и остался безнаказанным… интересно, что этот ублюдок делает сейчас… отнял у меня лучшего друга… он за все ответит… всего тридцать восемь лет… где справедливость… а как же я?… что мне теперь делать? Барбара, скажи, что мне теперь делать?

Он вдруг замолкает.

Барбара, опустив голову, смотрит на свои ладони, аккуратно сложенные на коленях, будто перед молитвой, и на мгновение ему кажется, что его рассказ ее тронул, что ему удалось как‑то затронуть душу этой прекрасной незнакомки. Может, она молится за него или даже плачет? Неужели он довел бедную девушку до слез? Его переполняет глубокая нежность к этой Барбаре. Он накрывает ее ладонь своей, и вдруг понимает, что девушка пишет сообщение. Всё это время, пока он рассказывал ей об Эмме, у нее в руках мобильник, и она писала сообщение! Декстера вдруг охватывает ярость и отвращение.

– Что ты делаешь? – дрогнувшим голосом спрашивает он.

– Что?

– Что ты делаешь, чертова дура? – кричит он, размахивается и ударяет ее по рукам. Телефон летит через весь зал. – Я с тобой разговариваю!

Барбара кричит на него в ответ, обзывает психом, спятившим придурком, а потом зовет вышибалу. Это тот же здоровяк с бородкой, что был с ним так любезен у входа, только теперь он без слов кладет свою огромную руку ему на плечи, другой подхватывает за талию, поднимает, как ребенка, и тащит через весь зал. Присутствующие удивленно оборачиваются, а Декстер кричит через плечо: «Ты тупая, тупая корова, тебе никогда не понять!» Он бросает на Барбару последний взгляд – та стоит, показывая ему оба выпрямленных средних пальца, и смеется над ним. Вышибала толкает ногой дверь пожарного выхода, и Декстер оказывается на улице.

– Моя кредитка! Там моя кредитка! – говорит он, но, как и все остальные, вышибала лишь смеется ему вслед и захлопывает дверь.

Декстер в ярости выбегает на дорогу и машет руками, пытаясь остановить одну из многочисленных черных машин, но все они проносятся мимо: водители не желают подвозить психа, выскочившего на проезжую часть. Он делает глубокий вдох и возвращается на тротуар; прислоняется к стене, ощупывает карманы. Они пусты; пропал бумажник, ключи – и от машины, и от квартиры. А тот, кто украл его бумажник, теперь узнает также, где он живет – его адрес значится на водительском удостоверении. Теперь придется менять замки, а к обеду придет Сильви и приведет Жасмин. Он ударяет стену ногой, прислоняется головой к кирпичам, снова роется в карманах и находит в кармане брюк скомканную двадцатифунтовую купюру, влажную от мочи. Двадцати фунтов хватит, чтобы добраться до дома. Он разбудит соседей, возьмет запасной ключ и проспится как следует.

Но двадцати фунтов хватит и на то, чтобы добраться до города, а сдачи хватит еще на стаканчик чего‑нибудь, или даже на два. Поехать домой или забыться? С усилием выпрямившись и пытаясь выглядеть трезвым, он останавливает такси и едет в Сохо.

Гладкая красная дверь в переулке рядом с Бервик‑стрит приводит его в подвальный притон; десять, а может, пятнадцать лет назад это место было для него последним пристанищем. Помещение неопрятное, без окон; здесь темно, клубится табачный дым и полно людей, пьющих из пластиковых стаканчиков или прямо из банок. Опираясь на соседей, он подходит к пластиковому столу, служащему по совместительству стойкой бара, но вдруг сознает, что у него кончились деньги: он всё отдал таксисту, проморгал сдачу. Придется сделать то же, что и раньше, когда у него кончались деньги, – умыкнуть первый же стакан, оставленный без присмотра. Он возвращается в зал, натыкаясь на людей; те осыпают его бранью, но он не обращает внимания. Взяв банку пива, которую кто‑то забыл, осушает ее до дна, затем смело хватает вторую и забивается в самый угол. Декстер вспотел, он находится возле колонки, из которой несется музыка, глаза его закрыты, пиво стекает по подбородку на рубашку, и вдруг кто‑то толкает его в грудь, отталкивает к стене; кто‑то спрашивает, какого черта он делает, какого черта крадет чужую выпивку. Он открывает глаза и видит старика, приземистого, как жаба, с красным лицом.

– Вообще‑то, это мое, – отвечает Декстер и сам смеется над тем, насколько неубедительны его слова.

Жаба скалится, обнажив желтые зубы, и показывает кулак, и Декстер вдруг понимает, что хочет именно этого – он хочет, чтобы старик его ударил.

– Убери руки, старый урод, – бормочет он, а потом все кружится перед глазами, и он слышит странный звук, похожий на разряд статического электричества. И вот он уже лежит на полу, закрыв лицо руками, а старик бьет его в живот, ударяет каблуком в спину. Декстер вдыхает зловонный запах коврового покрытия, а потом вдруг плывет лицом вниз: шестеро мужчин подхватывают его за руки и ноги, как в школе в его день рождения, когда его бросили в бассейн, и он смеется и визжит, а они несут его по коридору через кухню и выбрасывают в переулок. Он падает на груду пластиковых ведер. По‑прежнему смеясь, скатывается на жесткую грязную землю, чувствует вкус крови во рту, горячий, металлический, и думает: что ж, именно этого она бы хотела. Именно этого она бы хотела.

 

* * *

 

15 июля 2005 года

Привет, Декстер!

Надеюсь, ты не против, что я тебе пишу. Правда, как‑то странно все это – обычное письмо на бумаге в наш‑то век интернет‑технологий! Но мне кажется, это больше подобает случаю. Захотелось сесть и сделать что‑нибудь, чтобы отметить этот день, а лучшего способа, кажется, и не придумаешь.

Как ты там? Держишься? Мы перекинулись парой слов на поминках, но мне не хотелось тебе надоедать, так как было совершенно очевидно, что для тебя это очень тяжелый день. Ужасный был день, верно? Уверен, что ты, как и я, сегодня весь день думал об Эмме. Вообще‑то, я постоянно о ней думаю, но сегодня мне особенно тяжело, и, я знаю, тебе тоже. Поэтому и решил прислать весточку, так сказать, излить свои мысли как они есть (а стоят они немногого). Ну вот.

Когда Эмма ушла от меня много лет назад, я думал, что моя жизнь развалится, и так оно и было, по крайней мере, пару следующих лет. Если честно, мне кажется, я тогда немножко спятил. Но потом познакомился с одной девчонкой в баре, где тогда работал, и на первом свидании повел ее на свое выступление. А после она сказала, чтобы я не обижался, но комик из меня просто ужасный и лучше мне все это дело бросить и просто быть самим собой. В тот самый момент я влюбился в нее, и вот мы женаты уже четыре года, и у нас трое замечательных ребятишек – по одному каждого пола. Ха! Живем мы в оживленном мегаполисе под названием Тонтон, чтобы быть поближе к моим родителям (ведь они бесплатно сидят с детьми!). Я работаю в крупной страховой компании в отделе по обслуживанию клиентов. Наверняка тебе моя жизнь покажется скучноватой, но у меня все получается, и в моей семье много радости. Можно даже сказать, что я действительно счастлив. У нас с женой мальчик и две девочки. Слышал, у тебя тоже ребенок – здорово, да?

Но зачем я все это тебе рассказываю? Мы никогда не были закадычными друзьями, да и тебе наверняка плевать, что со мной стало. Но я все равно пишу все это, и вот по какой причине.

Когда Эмма ушла от меня, я думал, что жизнь кончена, но оказалось, это не так. Я встретил мою жену Джеки. Теперь ты тоже потерял Эмму, и она уже не вернется – ни к тебе, ни ко мне. Но я умоляю тебя не сдаваться. Эмма всегда тебя очень любила. Долгие годы это причиняло мне боль, и я очень тебе завидовал. Подслушивал ваши телефонные разговоры, следил за вами на вечеринках и видел, как в твоем присутствии у нее всегда загораются глаза, как она сияет – со мной никогда не было ничего подобного. К стыду своему, признаюсь, что прочел ее дневник, когда ее не было дома, и там было столько всего о тебе и вашей дружбе, что читать это было совершенно невыносимо. По правде говоря, приятель, мне казалось, что ты ее не заслуживаешь, но, с другой стороны, я тоже был ее недостоин, что уж говорить. Она всегда будет самой умной, доброй, смешной и верной из всех, кого мы знали, и то, что ее больше нет… так просто не должно быть.

Ну вот, как я уже сказал, мне казалось, что ты ее не заслуживал, но по коротким с ней разговорам я знаю, что потом все изменилось. Ты был полным дерьмом, но потом перестал им быть, и в те годы, когда вы наконец сошлись, благодаря тебе она была очень, очень счастлива. Она вся сияла, да? Она сияла благодаря тебе, и я хочу сказать тебе за это спасибо. Я больше не обижаюсь на тебя, друг, и желаю тебе самого хорошего в жизни.

Извини, если я тут малость расчувствовался. В такие дни нам всем тяжело, особенно ее родным и тебе, но и я ненавижу этот день и отныне буду всегда его ненавидеть, каждый год. Знай, что я сегодня с тобой. У тебя замечательная дочка, и я надеюсь, что она послужит тебе радостью и утешением.

Ну вот, пожалуй, пора заканчивать. Будь счастлив, будь молодцом и живи дальше. Проживай каждый день, как последний, и вся такая ерунда. Эмма хотела бы именно этого.

Всего тебе хорошего.

Ну ладно, так уж и быть: с любовью, Иэн Уайтхед.

 

* * *

 

– Декстер, ты меня слышишь? О господи, что ты наделал? Ты слышишь меня, Декстер? Открой глаза, открой!

Он просыпается и видит Сильви. Он лежит на полу в своей квартире, между диваном и столом, а она склонилась над ним и пытается вытащить из узкого пространства и заставить сесть. Одежда на нем мокрая и липкая; он понимает, что его стошнило во сне. Он напуган, ему стыдно, но он не может пошевелиться. Сильви ворчит и тащит его, запыхавшись, подхватив под мышками.

– Ох, Сильви, – он старается ей помочь, – прости. Я опять облажался.

– Да ничего, и с тобой все будет в порядке, только сядь, ладно?

– Мне так плохо, Сильви. Так плохо…

– Все будет хорошо, тебе только надо выспаться. Ох, Декстер, ну не плачь. Послушай меня, ладно? – Она опускается на колени, прижимает к его лицу ладони и смотрит на него с такой нежностью, которую он редко видел, даже когда они были женаты. – Сейчас ты вымоешься, ляжешь спать и поспишь хорошенько. Договорились?

Он смотрит ей за спину и видит фигурку, неловко переминающуюся в дверях, – свою дочь. Он стонет; ему кажется, что сейчас его опять стошнит, так вдруг ему становится стыдно.

Вслед за его взглядом Сильви поворачивает голову:

– Жасмин, лапочка, подожди в другой комнате, ладно? – Жасмин не двигается с места. – Говорю тебе, иди в другую комнату! – В голосе Сильви слышится паника.

Декстеру очень хочется сказать что‑нибудь, чтобы Жасмин поняла: с ним все в порядке, – но слова не выговариваются, и, отчаявшись, он снова ложится на пол.

– Не двигайся, – говорит Сильви, – лежи, где лежишь.

Она выходит из комнаты, взяв за руку дочь. Он закрывает глаза и ждет – и молит Бога, чтобы все это как можно скорее кончилось. Из коридора доносятся голоса. Кто‑то звонит по телефону.

 

* * *

 

Следующее, что он помнит: он на заднем сиденье машины, лежит в неудобной позе, сжавшись под пледом из шотландки. Он натягивает плед выше – хотя день теплый, он почему‑то все время дрожит – и вдруг понимает, что это старый домашний плед для пикников; это напоминает ему о семейных вылазках за город, как и запах сидений этой машины, обтянутых поцарапанной темно‑красной кожей. Не без труда он поднимает голову и смотрит в окно. Машина едет по шоссе. По радио передают Моцарта. Декстер видит затылок отца – тонкие, аккуратно подстриженные седые волосы и пучки волос, торчащие из ушей.

– Куда мы едем?

– Везу тебя домой. Спи.

Его отец его похитил. Поначалу Декстеру хочется ему возразить: нет, отвези меня в Лондон, со мной все в порядке, я не ребенок. Но кожаное сиденье такое теплое, и у него совсем нет сил на то, чтобы шевелиться, не говоря уж о том, чтобы спорить. Он снова поеживается, натягивает плед до подбородка и засыпает.

Его будит звук, с каким колеса катятся по гравиевой дорожке перед большим, величественным особняком 1920‑х годов.

– Пойдем, – говорит отец, открывая ему дверь, как личный шофер. – Будет суп вместо чая!

И идет к дому, весело подбрасывая в воздух ключи от машины. Очевидно, он решил делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не случилось, и Декстер благодарен ему за это. Сгорбившись, он выбирается из машины, сбрасывает клетчатый плед и на нетвердых ногах идет в дом вслед за отцом.

В тесной ванной на первом этаже он оглядывает свое лицо в зеркале. Нижняя губа рассечена и распухла, а одна сторона лица вся превратилась в сплошной желто‑бурый кровоподтек. Декстер пытается расправить плечи, но ушибленную спину пронзает боль. Он морщится, затем осматривает свой язык; тот покрыт язвами, искусан и весь в сероватом налете. Он проводит кончиком языка по зубам. В последнее время Декстеру кажется, что они все время грязные; он чувствует запах собственного дыхания, от которого запотевает зеркало. Из его рта несет дерьмом, словно что‑то внутри него гниет. На носу и щеках видны лопнувшие сосуды. В последнее время он пьет с крайним усердием, каждый вечер, а нередко и днем; он сильно растолстел, лицо распухло, кожа обвисла, глаза всегда красные и слезятся.

Он упирается в зеркало лбом и вздыхает. В те годы, когда он жил с Эммой, ему иногда приходила в голову мысль: а что будет, если ее не окажется рядом? Это были не мрачные размышления, а просто практическое предположение – ведь все иногда так думают. Что с ним будет без нее? Теперь ответ на этот вопрос смотрит на него из зеркала. Горе сделало из него не трагического героя, а глупое клише. Без Эммы в его жизни нет ничего хорошего, никакой ценности, никакого смысла; он всего лишь неряшливый, одинокий старый пьяница, разъедаемый стыдом и сожалениями о прошлом. В голове всплывает тягостное воспоминание: его отец и бывшая жена раздевают его и укладывают в ванну. Через две недели ему исполнится сорок один год, а его собственный отец помогает ему принять ванну. Почему они просто не отвезли его в больницу, где ему промыли бы желудок? Даже тогда ему не было бы так стыдно.

Отец в коридоре говорит с его сестрой по телефону; он кричит. Декстер садится на край ванны. Не подслушивать сложно. Вообще говоря, даже при всем желании не слышать крик отца невозможно.

– Он разбудил соседей – пытался выломать собственную дверь. Они его и впустили… Сильви нашла его на полу… Видимо, просто напился… да так, синяки, порезы… Без понятия. Мы его вымыли. Утром придет в норму. Не хочешь приехать, повидаться с ним? – Декстер в ванной мысленно произносит: нет, только не это! Но к счастью, его сестра тоже не рада такой перспективе. – Ну, как хочешь, Кэсси. Тогда, может, позвонишь ему утром?

Убедившись, что отец ушел, Декстер выходит в коридор и ковыляет в кухню. Пьет теплую водопроводную воду, наполнив из крана пыльную пивную кружку; выглядывает в сад, залитый вечерним солнцем. Воду из бассейна спустили и накрыли его голубым брезентом, который провис; теннисный корт зарос травой. На кухне тоже стоит затхлый запах, точно что‑то где‑то маринуется. В большом семейном доме отец постепенно закрыл комнату за комнатой и теперь обитает в кухне, гостиной и своей спальне, но даже эти три комнаты для него слишком велики. Сестра говорит, что иногда он спит на диване. Раньше, тревожась за него, они пытались уговорить его переехать, купить жилье, которое не будет требовать таких забот – к примеру, маленькую квартиру в Оксфорде или Лондоне. Но отец и слышать ничего не хотел. «Я хочу умереть в своем собственном доме, если не возражаете», – ответил он, и в его словах было столько боли, что с ним трудно было поспорить.

– Тебе уже лучше?

Отец стоит у него за спиной.

– Немного.

– А это что? – Он кивает на кружку в руках Декстера. – Джин?

– Просто вода.

– Рад слышать. Вот, решил приготовить суп, раз сегодня у нас такой случай. Тарелку супа осилишь?

– Пожалуй.

Отец демонстрирует ему две банки:

– Индийский рисовый или куриный суп‑пюре?

И вот в кухне, пропитавшейся запахом плесени, двое вдовцов подогревают две банки супа, испачкав при этом намного больше посуды, чем требуется. С тех пор как отец живет один, он питается наподобие амбициозного бойскаута: фасоль из банки, сосиски, рыбные палочки; однажды он даже наварил целую кастрюлю желе.

В коридоре звонит телефон.

– Подойдешь? – спрашивает отец, неумело намазывая масло на хлеб. Декстер мнется на месте. – Он не кусается, Декстер.

Он идет в коридор и снимает трубку. Звонит Сильви. Декстер садится на лестницу. Его бывшая жена теперь живет одна; ее отношения с Кэллумом закончились полным крахом незадолго до Рождества. Теперь и Декстер, и Сильви несчастливы и оба пытаются скрыть это от Жасмин; как ни странно, это сблизило их, и впервые со дня их свадьбы они стали почти друзьями.

– Как ты себя чувствуешь?

– О, ну, ты знаешь. Стыдно мне. Извини.

– Ничего.

– Кажется, я помню, как ты и отец меня купали.

Сильви смеется:

– Его это ничуть не смутило. Можно подумать, я что‑то там раньше не видел!..

Декстер улыбается и морщится одновременно.

– Жасмин в порядке?

– Кажется. Да всё нормально. Всё у нее будет хорошо. Я ей сказала, что ты отравился.

– Я ей всё возмещу. Еще раз прости.

– Бывает. Только не надо никогда больше так делать, ладно?

Декстер хмыкает, точно хочет сказать: не знаю, посмотрим… Следует пауза.

– Мне пора, Сильви. А то суп подгорит.

– Тогда увидимся в субботу вечером?

– Конечно. Скажи Жасмин, что папа ее любит. И еще раз извини.

Он слышит, как она перекладывает трубку в другую руку.

– Мы любим тебя, Декстер.

– Было бы за что, – смущенно бормочет он.

– Может, и не за что. Но мы все равно тебя любим.

Спустя некоторое время он кладет трубку и идет к отцу, который сидит перед телевизором и пьет лимонад, разбавленный водой в гомеопатической пропорции. Тарелки с супом стоят на подставках с мягким низом, чтобы удобно было есть, сидя в кресле. Это новое изобретение отца, которое нагоняет на Декстера легкую тоску, прежде всего потому, что его мать никогда бы не допустила ничего подобного в доме. Суп горячий, как солнце; он обжигает его рассеченную губу. Нарезанный белый хлеб, который всегда покупает его отец, намазан маслом неумело, он раскрошился и превратился в бледно‑желтое месиво. Но, как ни странно, это вкусно – толстый слой масла, тающий на языке вместе с липким супом, – и они едят и смотрят «Истендерз»[65] – еще одно недавнее папино увлечение. После титров отец кладет поднос на пол, выключает звук, поворачивается и смотрит на Декстера:

– Значит, ты намерен сделать это ежегодной традицией?

– Пока не решил.

Проходит несколько секунд; отец поворачивается к немому телеэкрану.

– Извини, – прибавляет Декстер.

– За что?

– За то, что вам пришлось меня вымыть, и…

– Да уж, не хотелось бы делать это снова. – Не включая звук, он начинает переключать каналы. – К тому же и тебе скоро придется делать то же самое для меня.

– О боже, надеюсь, не придется, – говорит Декстер. – А Кэсси не сможет?

Отец улыбается и снова поворачивается к нему:

– Что‑то не хочется затевать разговор по душам. А тебе?

– И мне.

– Тогда не будем. Я просто хочу сказать, что тебе лучше попытаться жить так, как будто она по‑прежнему рядом. Тебе не кажется, что так было бы лучше?

– Не знаю, получится ли у меня.

– Что ж, надо стараться. – Отец направляет пультом на телевизор. – А как, по‑твоему, я живу последние десять лет? – Он наконец находит ту программу, которую искал, и устраивается в кресле удобнее. – Ага, «Билл»[66]. Так‑то лучше.

Они сидят и смотрят телевизор в летних сумерках, в комнате, уставленной семейными фотографиями, и, к своему смущению, Декстер понимает, что снова плачет, правда очень тихо. Он незаметно вытирает глаза, но отец слышит его беззвучный всхлип и поворачивает голову:

– Все нормально?

– Извини, – бормочет Декстер.

– Неужели ужин такой невкусный?

Декстер смеется и шмыгает носом:

– Кажется, я еще не протрезвел до конца.

– Это ничего, – говорит его отец и снова поворачивается к телевизору. – А в девять начнется «Безмолвный свидетель».

 

Глава 21

Какой прекрасный вид

 

 

Суббота, 15 июля 1988 года

Рэнкеллор‑стрит, Эдинбург

 

Декстер принял душ в убогой ванной с плесенью на стенах и надел ту же рубашку, что была на нем вчера. Рубашка пропахла потом и табачным дымом, поэтому он надел сверху пиджак, чтобы запах не ощущался, выдавил зубную пасту на палец и намазал зубы.

Он вошел в кухню, где под гигантским засаленным плакатом фильма «Жюль и Джим» Трюффо сидели Эмма Морли и Тилли Киллик. И всё время, пока они смущенно жевали полусъедобный завтрак – тост с отрубями, соевый сыр, какие‑то мюсли, – над ним нависала смеющаяся Жанна Моро. Ради особого случая Эмма вымыла кофеварку для приготовления кофе в европейском стиле – подобные кухонные агрегаты всегда кажутся заплесневелыми изнутри, – и после первой чашки маслянистой черной жидкости ему стало чуть лучше. Он сидел тихо, слушая, как соседки болтают с показной жизнерадостностью. Они носили свои гигантские очки, как какой‑то знак почета, и у него возникло смутное ощущение, будто его взяла в заложники труппа актеров альтернативного театра. Может, не стоило все‑таки оставаться? Выходить из спальни точно не стоило. Как, спрашивается, ему ее поцеловать, если напротив сидит Тилли Киллик и бубнит и бубнит о своем?

Эмму тоже все больше раздражало присутствие Тилли. Неужели у нее совсем нет чувства такта? Сидит тут, подперев подбородок рукой, вертит пальцами локоны и обсасывает ложку. Эмма совершила ошибку, приняв душ с новым клубничным гелем, и теперь пахла, как открытая баночка с ягодным йогуртом. Ей страшно хотелось встать и смыть этот запах, но она боялась оставить Декстера наедине с Тилли, чей халат уже распахнулся, и стало видно «выходное» белье – красный в клеточку комплект. Как же она любит напрашиваться.

Эмме хотелось вернуться в постель, снова быть полуодетой, но уже слишком поздно; она и он слишком протрезвели для этого. Желая отделаться от Тилли, она вслух поинтересовалась, какие у них на сегодня планы – ведь это первый день взрослой свободной жизни.

– Можно пойти в паб, – вяло предложил Декстер. Эмма застонала, почувствовав тошноту.

– В «Пьер Виктор» пообедать? – прощебетала Тилли.

– У тебя деньги есть?

– Тогда в кино, – сказал Декстер. – За мой счет.

– Только не сегодня. Смотрите, какая погода хорошая. Надо идти гулять.

– Тогда отправимся на пляж! В Норт‑Бервик.

Эмма вся съежилась при одной только мысли об этом. Ведь это значит, что надо будет стоять рядом с ним в купальнике, а она не готова к такому унижению.

– Я плохо плаваю.

– Тогда куда?

– Можно подняться на Артурз‑Сит, – предложила Тилли.

– Я никогда там не был, – беспечно произнес Декстер.

Девчонки уставились на него открыв рот.

– Ты ни разу не поднимался на гору?

– Нет.

– Живешь в Эдинбурге уже четыре года – и ни разу?..

– У меня другие дела были, знаете ли!

– Какие же? – полюбопытствовала Тилли.

– Он изучал антропологию, – пояснила Эмма и вместе с Тилли издевательски захихикала.

– Тогда точно надо взобраться! – заявила Тилли.

Последовала короткая пауза – Эмма оглядела подругу уничтожающим взглядом.

– У меня обувь неподходящая, – заметил Декстер.

– Это же не Джомолунгма, а всего лишь небольшой холм!

– Но не лезть же на него в праздничных ботинках!

– Ничего страшного – это не сложно.

– И в костюме!

– Придумала! – воскликнула Эмма. – Устроим пикник!

Но тут же увидела, что глаза Декстера не горят энтузиазмом. Вдруг Тилли сказала:

– Знаете что, идите лучше без меня. У меня… дела.

Эмма взглянула на нее, и ей показалось, что Тилли ей подмигнула. Эмма была готова ее расцеловать.

– Ну ладно. Пойдем! – Декстер заметно повеселел.

Через пятнадцать минут они вышли на улицу, в туманное летнее утро; в конце улицы виднелась гряда Солсбери‑Крэгс.

– Мы действительно туда полезем?

– Это даже ребенку под силу. Поверь.

Они зашли в супермаркет на Николсон‑стрит и накупили провизии для пикника. Обоих немного смущало, что они складывают продукты в одну корзинку, как муж и жена, – и оба стеснялись своего выбора. Оливки – не подумает ли она, что я слишком выпендриваюсь? «Айрн‑брю»[67] – оценит ли он юмор? Шампанское – не слишком ли торжественно? Они загрузили армейский рюкзак Эммы припасами, которые Эмма выбирала с юмором, а Декстер – как будущий гурман, зашагали в направлении Холируд‑парка и начали подниматься вдоль подножия гряды.

Декстер тащился сзади, вспотев в костюме, в неудобных скользких ботинках, зажав в зубах сигарету. От красного вина и утреннего кофе у него началась мигрень. Он почти не замечал потрясающих видов вокруг; вместо этого его взгляд приклеился к пятой точке Эммы в выцветших голубых джинсах, туго стянутых ремнем на талии, и ее черным высоким кроссовкам.

– Ты очень ловко лазаешь по горам.

– Как горная коза. Дома я много гуляла по горам – после того, как прочла «Грозовой перевал» и воображала себя Кэти. По диким и обдуваемых ветром вересковым пустошам. Так сильно впечатлилась. «Не могу жить без любви! Не могу жить без души!»

Он слушал ее вполуха и решил, что это, наверное, какая‑то цитата; его больше занимало темное продолговатое пятно от пота, расплывавшееся между ее лопатками, и бретелька лифчика, которую было видно из‑под съехавшего набок ворота футболки. Перед глазами снова возникла картина вчерашней ночи, но Эмма обернулась и взглянула на него, точно предупреждая, чтобы не вздумал об этом вспоминать.

– Ну, как там мой отважный скалолаз?

– Нормально. Вот только ботинки скользят.

Она рассмеялась.

– Что смешного?

– Никогда не видела, чтобы кто‑то курил, поднимаясь на гору.

– А чем мне еще себя занять?

– Любоваться видами!

– Ну, вид и вид.

– Это цитата из Шелли или из Вордсворта?

Он вздохнул, остановился, уперся руками в колени:

– Ладно. Ладно. Буду любоваться видами.

Он поднял голову и увидел бедные кварталы, шпили и зубчатые стены старого города под серой громадиной Эдинбургского замка и залив Ферт‑оф‑Форт в дымке теплого дня. Обычно Декстер не любил показывать, что его что‑то впечатлило, но этот вид действительно был прекрасен – он помнил его по открыткам.

– Очень мило, – пробормотал он, и они пошли дальше, гадая, что же случится, когда они доберутся до вершины.

 

Глава 22

Вторая годовщина

_{Разбирая вещи}

 

 

Суббота, 15 июля 2006 года

Северный Лондон

 

Вечером, в пятнадцать минут седьмого, он опускает защитный ролет на входе в «Кафе Бельвилль» и щелкает тяжелым замком. Мэдди ждет его рядом; он берет ее за руку, и они вместе идут к метро.

Наконец – наконец‑то! – он переехал, недавно купив симпатичную, но скромную трехкомнатную двухэтажную квартиру в Госпел‑Оак. Мэдди живет рядом со станцией «Стоквелл», довольно далеко, на другом конце Северной линии метро, поэтому иногда ночует у него. Но только не сегодня – они не устраивали ни драм, ни чего‑либо показного по этому поводу, просто сегодня ему хочется побыть в одиночестве. Сегодня у него есть дело, и в этом деле ему не нужны помощники.

Они прощаются у станции «Тафнелл». Мэдди немного выше Декстера, у нее длинные черные волосы, и ей приходится чуть наклоняться, чтобы поцеловать его на прощание.

– Позвони потом, если захочешь.

– Может, и позвоню.

– И если передумаешь, если захочешь, чтобы я приехала…

– Со мной все будет в порядке.

– Тогда ладно. Увидимся завтра… или нет?

– Я позвоню.

Они снова целуются, коротко, но нежно, и он идет дальше по спускающейся постепенно улице к своему новому дому.

Он встречается с Мэдди – менеджером из кафе – уже два месяца. Они еще не сообщили об этом официально другим сотрудникам, но, похоже, те уже догадались. У Декстера и Мэдди не было страстного романа – скорее, они просто смирились с неизбежным ходом вещей за последний год. А для Декстера всё и вовсе имело практический, слишком деловой характер, и в глубине души его немного смущает, как Мэдди сменила свою роль, из доверенного лица превратившись в любовницу; то, что их отношения зародились в такой мрачный момент, заставляет сомневаться в их искренности.

Но одного нельзя отрицать – они очень друг другу подходят. Это все говорят; Мэдди добрая и умная, да и красивая, высокая, стройная, хоть и немного неуклюжая. Она мечтала стать художницей, и Декстеру нравятся ее картины; ее небольшие полотна висят в кафе и иногда продаются. Еще она на десять лет моложе Эммы – он представляет, как бы Эмма закатила глаза, узнав об этом, – но она умна, проницательна и сама успела хлебнуть в жизни горя: ранний развод и множество неудачных романов. Она тихоня – сдержанная, задумчивая, меланхоличная; в данный момент ему это подходит. А еще у нее добрая душа, и она очень преданна: именно Мэдди спасла его бизнес, когда он пропивал всю выручку, не появлялся на работе, и он за это очень ей благодарен. Она нравится Жасмин. Они хорошо ладят, по крайней мере пока.

Стоит приятный субботний вечер, Декстер идет домой по жилым улицам и наконец подходит к своему дому. Его квартира занимает подвальный и первый этаж дома из красного кирпича совсем недалеко от Хэмпстед‑Хит. В квартире все еще пахнет, как при пожилой паре, что раньше там жила, а на стенах старые обои; он распаковал всего несколько коробок – телевизор, DVD, стерео. Вообще‑то, пока квартира выглядит по‑стариковски: панели на стенах, ванная в ужасном состоянии, какие‑то чуланы. Но Сильви говорит, что у нее большой потенциал – надо лишь снести кое‑какие стены и отциклевать полы. В квартире есть отличная комната для Жасмин, а еще у него теперь есть собственный сад. Сад. Сначала Декстер шутил, что заасфальтирует его, но теперь решил научиться выращивать растения и даже купил книгу по садоводству. Иногда он подумывает о том, что неплохо бы построить сарайчик. Еще немного, и он начнет играть в гольф и надевать пижаму на ночь.

Войдя в квартиру, он перешагивает через коробки, стоящие в коридоре; приняв душ, он идет в кухню и заказывает на дом еду из тайского ресторана. Ложится на диван в гостиной и мысленно повторяет, что надо сделать, прежде чем приступить к своему основному занятию, намеченному на сегодня.

Для маленького круга самых разных людей 15 июля с недавних пор – грустный день, и Декстеру надо кое‑кому позвонить. Сначала – Джиму и Сью, родителям Эммы, которые живут в Лидсе. Их разговор прям и приятен: он рассказывает о бизнесе, о том, что Жасмин скоро пойдет в школу, повторяя одно и то же дважды – сначала матери Эммы, потом ее отцу.

– Вот и все новости, – говорит он Сью. – Я просто вспомнил о вас сегодня. Надеюсь, у вас все в порядке.

– Мы тоже про тебя вспоминали, Декстер. Будь умницей, ладно? – произносит она чуть дрогнувшим голосом и кладет трубку.

Декстер обзванивает всех дальше по списку: говорит с сестрой, отцом, бывшей женой, дочерью. Эти разговоры коротки и нарочито жизнерадостны; никто не говорит о том, какой сегодня день, но подтекст всегда один: с ним все в порядке. Он звонит Тилли Киллик, но та слишком слезлива и слишком сентиментальна: «Дорогой, ну как ты, скажи честно? Нет, ты честно скажи? Ты один дома? Тебе не одиноко там одному? Хочешь, мы приедем?» Он раздраженно успокаивает ее и заканчивает разговор как можно скорее, насколько позволяет вежливость. Звонит Иэну Уайтхеду в Тонтон, но тот укладывает детей, «этих маленьких ублюдков», и время не самое подходящее. Иэн обещает, что перезвонит на неделе и, может, даже заедет к нему как‑нибудь, и Декстер отвечает, что идея замечательная, прекрасно осознавая, что этого не произойдет никогда. Все эти звонки объединяет то, что собеседники понимают: худшее уже позади. Вероятно, Декстер никогда больше не позвонит Иэну Уайтхеду, и это, конечно, не расстроит ни одного, ни другого.

Он ужинает перед телевизором, переключая каналы и ограничившись одним пивом: бесплатный бонус из тайского ресторана. Но есть что‑то очень грустное в том, чтобы ужинать одному, ссутулившись на диване в пока еще чужой квартире, и впервые за весь день его одолевают отчаяние и одиночество. В последнее время боль утраты превратилась для него в хождение по замерзшей реке: по большей части он чувствует себя в безопасности, но всегда есть опасность провалиться под лед. И вот сейчас он чувствует, как лед трескается под ногами, и это чувство захватывает его так сильно и внушает такой страх, что Декстер вынужден встать, закрыть лицо руками и перевести дыхание. Он медленно выдыхает сквозь пальцы, быстро проходит в кухню, бросает грязную посуду в раковину и ищет телефон.

– Все в порядке? – обеспокоенно спрашивает Мэдди.

– Просто легкий приступ паники.

– Ты точно не хочешь, чтобы я приехала?

– Теперь все в порядке.

– Могу взять такси. Буду уже через…

– Нет, не надо. Я хочу побыть один. – Он понимает, что один лишь звук голоса Мэдди способен его успокоить, снова говорит, что все в порядке, и желает ей спокойной ночи. Убедившись, что сегодня ему уже никто не позвонит, выключает телефон, опускает жалюзи, идет наверх и готовится начать.

Комната для гостей пуста, не считая матраса, открытого чемодана и семи или восьми картонных коробок, на двух из которых толстым черным маркером собственной рукой Эммы сделаны надписи «Эмма 1» и «Эмма 2». Это последние вещи Эммы из его квартиры – ее тетрадки, письма и конверты с фотографиями. Он несет коробки в гостиную и проводит остаток вечера, разбирая их, отделяя ненужные бумаги – старые банковские выписки, чеки, меню из ресторанов, отправляющиеся в мусор, – от вещей, которые нужно отослать родителям Эммы и которые он хотел бы оставить себе.

Это занятие занимает время, но он действует совершенно спокойно, прагматично, прерываясь лишь иногда – когда находит что‑то, вызывающее воспоминания. Он не читает ее дневники и тетради с детскими стишками и пьесами. Это кажется ему неправильным – он так и видит Эмму, которая морщится, стоя у него за спиной, и пытается выхватить дневники у него из рук. Его внимание привлекают лишь письма и фотографии.

Они уложены таким образом, что он разбирает их в обратном хронологическом порядке, снимая слой за слоем; все начинается с тех лет, когда они уже жили вместе, затем фотографии возвращают его в 1990‑е, и, наконец, добравшись до дна второй коробки, он оказывается в 1980‑х. Сначала идут наброски обложек для серии книг о Джули Крисколл, переписка Эммы с ее редактором, Маршей, вырезки из газет. Дальше он обнаруживает открытки и фотографии из Парижа, в том числе портрет знаменитого Жана‑Пьера Дюсолье – смуглого и весьма привлекательного парня, которому так не повезло. И вдруг в конверте с билетиками на метро, меню доставки и контрактом аренды на французском языке он находит фотографию, которую считал уничтоженной, и это настолько неожиданно и вызывает у него такой прилив чувств, что он едва не роняет ее на пол.

Это поляроидный снимок, сделанный в Париже тем летом. Эмма лежит обнаженной на кровати, скрестив щиколотки и вальяжно вытянув руки над головой. Он сделал эту фотографию после того, как однажды вечером они напились, занимались любовью и смотрели «Титаник» на французском по ее черно‑белому телевизору. И хотя он считал этот снимок очень красивым, она отняла его и настояла на том, что он должен быть уничтожен. Декстеру приятно сознавать, что Эмма сохранила этот снимок втайне от него – значит, ей действительно нравилась эта фотография, хоть Эмма и не подавала виду. Но при взгляде на нее реальность ее смерти снова бьет в лицо, и он замирает, чтобы перевести дыхание. Кладет снимок обратно в конверт и минуту сидит молча, собираясь с силами, – лед снова трещит под ногами.

Декстер продолжает. Конец 1990‑х знаменуют собой многочисленные открытки с сообщениями о рождении детей, свадебные приглашения и расписания, гигантская прощальная открытка от сотрудников и учеников средней школы Кромвелл‑роу. В том же конверте лежит пачка писем от какого‑то Фила, в которых столько отчаяния и сексуальных подробностей, что Декстер поспешно складывает их и засовывает обратно в конверт. Дальше идут флайеры с комических спектаклей Иэна и скучные документы от ее адвокатов по поводу покупки квартиры. Декстер находит стопку открыток с глупыми надписями: «В Амстердаме круто», «Дублин рулит»; эти открытки он присылал ей из путешествий в начале 1990‑х. Он вспоминает ее письма, которые получал в ответ: чудесные пухлые конверты из голубой бумаги; иногда он перечитывает эти письма, и ему становится стыдно за двадцатилетнего себя, который мог написать: «Похоже, в Венеции было наводнение!!!» Еще ниже лежат: копия программки спектакля с надписью: ««Жестокий груз» – пьеса для молодежи, Эмма Морли и Гари Чидл»; ее старые сочинения, курсовые на тему «Женщины в творчестве Джона Данна» и «Элиот и фашизм»; целая стопка репродукций картин разных художников с крошечными дырочками от кнопок – когда‑то эти репродукции висели на стенах студенческих общежитий. В картонном футляре цилиндрической формы Декстер находит плотно свернутый в трубку диплом Эммы об окончании университета – никто не доставал его уже двадцать лет. Он смотрит на дату: 14 июля 1988 года. Вчера исполнилось девятнадцать.

В рваном бумажном конверте с логотипом эдинбургской фотостудии лежат фотографии с выпускного вечера; он просматривает их, не чувствуя особой тоски по прошлому. Поскольку фотографировала Эмма, ее почти нет на снимках, а другие лица он уже забыл: в то время она общалась с незнакомыми ему людьми. Он смотрит на Тилли Киллик и понимает, что та раздражает его даже на фото, сделанном девятнадцать лет назад, а фото тощего и самодовольного Кэллума О'Нила рвет на две части и запихивает на самое дно мусорного пакета.

Но в какой‑то момент она, видимо, все же передала камеру Тилли, потому что среди снимков есть и несколько фотографий самой Эммы: она в мантии и академической шапочке, делает притворно‑героическое лицо, сдвинув очки на кончик носа, как библиотекарь. Декстер улыбается, потом видит собственное старое фото и стонет: ему и стыдно, и смешно.

На фото у него абсурдное выражение лица, как у мужчины‑модели: он втянул щеки и надул губы, – а Эмма обнимает его одной рукой за шею, приблизив его лицо к своему лицу; она округлила глаза и прижала ладонь к щеке – будто увидела знаменитость. После того как был сделан этот снимок, они пошли на выпускное чаепитие, потом в паб и на вечеринку к кому‑то домой. Он уже не помнит к кому именно; помнит лишь, что дом был полон людей и они практически его уничтожили; потом толпа празднующих высыпала на улицу и в сад. А они нашли местечко на диване в гостиной и просидели там весь вечер. Там он и поцеловал ее впервые. Он снова разглядывает фото с выпускной церемонии: Эмма в очках в толстой черной оправе, у нее плохо прокрашенные рыжие волосы, плохая стрижка, лицо чуть полнее, чем в последние годы. Она широко улыбается, прижавшись к нему щекой. Он откладывает фотографию в сторону и берет другую.

Она сделана на следующее утро. Они сидят на вершине горы: Эмма в джинсах «Левайс‑501», стянутых ремнем на талии, и черных кроссовках; а он чуть поодаль, в той же белой рубашке и том же черном костюме, в котором был на выпускном.

 

* * *

 

К их разочарованию, на вершине Трона Артура было полно туристов и других выпускников, бледных и дрожащих после вчерашнего празднования. Декс и Эм смущенно помахали нескольким знакомым, но старались держаться в стороне, чтобы не поползли слухи, хоть теперь было и слишком поздно.

Они бесцельно побродили по ступенчатому плато цвета ржавчины, обозревая окрестности с разных углов. Встав у каменной колонны на самой вершине, сказали то, что и полагается в данной ситуации: ну надо же, как высоко мы забрались; смотри‑ка, отсюда видно мой дом. Колонна была вся покрыта надписями: «Здесь был Д. Г.», «Шотландия навсегда», «Тэтчер, вон!»

– Давай вырежем наши инициалы, – машинально предложил Декстер.

– «Декс и Эм»?

– «Навеки».

Эмма с сомнением шмыгнула носом и оглядела самый впечатляющий рисунок – гигантский пенис, начертанный несмываемыми зелеными чернилами.

– Представь только: люди поднялись на такую высоту с единственной целью – нарисовать это . Как думаешь, он взял маркер с собой? Вид тут, конечно, красивый, но чего действительно не хватало этому месту – так это гигантского члена!

Декстер принужденно рассмеялся, но его снова охватило сомнение; теперь, когда они оказались здесь, им обоим казалось, что они сделали ошибку. Может, ну его, этот пикник, и лучше спуститься и разойтись по домам? Но никто из двоих не осмелился высказать эти соображения вслух, поэтому они нашли небольшое углубление рядом с вершиной, где можно было устроиться на камнях, сели и разобрали рюкзак.

Декстер открыл шампанское; оно нагрелось, и тоскливая пена полилась ему на руку и на вереск. Они по очереди пили из горлышка, но праздничное настроение улетучилось, и, помолчав немного, Эмма снова решила похвалить вид.

– Как тут красиво, – проговорила она.

– Угу.

– И никакого дождя!

– Что?

– Ну помнишь, что ты рассказывал про День святого Свитина?

«Как на Свитина дожди…»

– Точно. Никакого дождя.

Погода – о боже, она говорит о погоде! Устыдившись произнесенной банальности, Эмма решила говорить откровенно:

– Что ты чувствуешь, Декс?

– Голова болит.

– Нет, насчет прошлой ночи? Меня и тебя.

Он взглянул на нее и попытался предположить, что она хочет услышать. Декстер не любил вступать в конфликты, не имея путей к отступлению – не спрыгнет же он с горы, в самом деле.

– Да все отлично! А ты? Что ты думаешь о прошлой ночи?

– Да все в порядке. Правда, мне немного неловко из‑за того, что так накинулась на тебя. Хочу изменить мир и все такое. При ярком свете дня все это звучит довольно банально. Да и вчера наверняка казалось банальным, особенно для человека, у которого нет принципов и устремлений…

– Эй! У меня есть устремления!

– Переспать с двумя женщинами одновременно – не устремление.

– Эй, не говори так!

Она щелкнула языком:

– Ты в курсе, что иногда ведешь себя, как полный идиот?

– Ничего не могу с собой поделать.

– Что ж, а ты попробуй. – Она сорвала пучок вереска и кинула в него. – С тобой будет гораздо приятнее общаться. Короче. Смысл в том, что я не хотела быть такой занудой.

– Ты и не была. Это был очень интересный разговор. И как я уже сказал, мне было здорово. Жалко только, время неподходящее.

Он улыбнулся мерзкой утешительной улыбочкой, и Эмма раздраженно наморщила нос:

– Хочешь сказать, иначе мы начали бы встречаться?

– Возможно. Как знать?

Декстер протянул руку, и секунду Эмма смотрела на нее с отвращением, потом вздохнула и протянула свою руку, точно у нее не было другого выбора. Так они и сидели, бессмысленно переплетя пальцы и чувствуя себя по‑идиотски, пока руки не устали и они не расцепили их. Он подумал, что лучшим решением будет притвориться спящим, пока не придет время уходить; с этими мыслями он снял пиджак, свернул его как подушку и закрыл глаза, повернув лицо к солнцу. Все тело его болело, с похмелья разболелась голова, и он уже чувствовал, как соскальзывает в сон, как вдруг Эмма заговорила:

– Можно я скажу кое‑что? Чтобы ты не переживал.

Он открыл сонные глаза. Она сидела, подтянув ноги к груди, обняв их руками и опустив подбородок на колени.

– Валяй.

Она вздохнула, словно собираясь с мыслями, и сказала:

– Не хочу, чтобы ты думал, будто меня заботит то, что произошло прошлой ночью. Все это случилось лишь потому, что я была пьяна…

– Эмма…

– Дай мне закончить, ладно? Но я отлично провела время. Я не слишком часто… так себя веду, в отличие от тебя, у меня не было возможности научиться, но мне понравилось. Мне кажется, Декс, ты можешь быть очень милым, если захочешь. И может, все дело в том, что время неподходящее, или в чем‑то другом, но я думаю, ты должен поехать в свой Китай, или в Индию, или куда ты там собираешься и найти себя, а я тем временем буду спокойно заниматься своими делами. Я не хочу ехать с тобой, не хочу получать еженедельные открытки – мне не нужен даже номер твоего телефона. И я не хочу за тебя замуж и не хочу рожать от тебя детей или даже еще раз пытаться завязать роман. У нас уже была эта замечательная ночь, и хватит. Я никогда ее не забуду. И если мы случайно встретимся в будущем, на вечеринке или еще где‑нибудь, тоже ничего страшного. Просто поболтаем как друзья. Мы не будем смущаться из‑за того, что однажды ты залез мне под кофточку, не будем испытывать неловкость, а будем вести себя… как это… невозмутимо? Я и ты. Мы просто будем… друзьями. Согласен?

– Ладно. Согласен.

– Ну, вот и решили. А теперь… – Она порылась в рюкзаке и достала видавший виды фотоаппарат «пентакс».

– Что это ты делаешь?

– А на что это похоже? Хочу сфотографировать тебя. На память.

– Я ужасно выгляжу, – сказал он и тут же принялся ерошить волосы.

– Прекрати, это будет здорово…

Он зажег сигарету, чтобы выглядеть круче.

– И зачем тебе моя фотография?

– Если ты когда‑нибудь прославишься…

Она поставила на камень фотоаппарат и нацелила его, глядя в видоискатель.

– …я смогу сказать своим детям: смотрите, этот парень однажды залез маме под платье на вечеринке.

– Ты первая начала!

– Нет, ты, друг мой!

Она установила таймер, взъерошила волосы кончиками пальцев, а Декстер тем временем сдвинул сигарету сначала в один уголок рта, потом в другой.

– Тридцать секунд! – объявила Эмма.

Декстер приосанился:

– И что надо говорить? «Сыр»?

– Не сыр . Давай скажем «секс»! – Она нажала кнопку, и фотоаппарат зажужжал. – Или «безнравственные связи». – Она вскарабкалась по камням.

– Или «воры проплывают в ночи».

– Не воры. Корабли проплывают в ночи.

– А воры что делают?

– Воры воруют в ночи.

– А почему нельзя просто сказать «сыр»?

– Давай вообще ничего не будем говорить. Давай просто улыбаться, выглядеть естественно. Молодыми, полными высоких идеалов, надежд и так далее. Ну что, готов?

– Готов.

– О'кей, тогда улыбнись и…

 

Глава 23

Третья годовщина

_{Прошлым летом}

 

 

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: