У Свальбарда, Шпицберген, Гренландское море

 

В небе полыхало северное сияние.

Вся команда собралась на палубе. Редко увидишь такое, но Лукас Бауэр все эти красоты ни во что не ставил. Он сидел в каюте над бумагами, пытаясь отыскать иголку в стоге сена, только стог в данном случае был величиной в два моря.

Карен Уивер сделала свою работу хорошо и действительно разгрузила его, однако два дня тому назад она сошла в шпицбергенском Лонгире, чтобы провести там кое‑какие розыски. Она вела беспокойную жизнь, на взгляд Бауэра, хотя его собственная жизнь едва ли протекала спокойнее. Как журналистка, пишущая на научные темы, она сосредоточилась на проблемах моря. Бауэр подозревал, что свой профессиональный выбор Уивер сделала, чтобы бесплатно путешествовать по неосвоенным районам мира. Она была экстремалкой. И тем отличалась от него, который всей душой ненавидел экстремальность, но был настолько одержим исследовательским зудом, что утратил всякое понятие об уюте и удобствах. Так многие исследователи: они не были авантюрными личностями, но мирились с приключениями ради знания.

Бауэр тосковал по удобному креслу, по деревьям и птичкам и по свежему немецкому пиву. Но больше всего ему недоставало общества Уивер. Он сердечно привязался к этой норовистой девушке, а кроме того, он начал наконец понимать смысл и цель пресс‑работы: если ты хочешь сделать свою деятельность интересной для широких масс, надо использовать, может быть, не самый точный, зато всем понятный язык. Уивер довела до его сведения, что многие люди даже не знают, откуда течёт Гольфстрим. Он не мог в это поверить. Он также не мог поверить, что никто не знает, что такое автономный дрейфователь. Ну ладно дрейфователь, это всё‑таки нечто новое и слишком специальное. Но Гольфстрим! Чему же учат в школе?

Но Уивер права. В конце концов, он должен завоевать внимание общественности, чтобы воздействовать на тех, кто принимает ответственные решения.

А проблем много.

Тревогу Бауэра вызывал Мексиканский залив. Туда вдоль южноамериканского побережья и от юга Африки устремляются тёплые поверхностные течения. В Карибском море вода прогревается и течёт дальше на север. Вода – хоть и солёная – держится на поверхности за счёт того, что тёплая.

Эта вода и образует центральное отопление Европы, Гольфстрим. Воды Гольфстрима катятся до Ньюфаундленда, перенося миллиарды мегаватт теплоты, что соответствует тепловой мощности двухсот пятидесяти тысяч атомных электростанций. Там к этим водам сбоку примешивается холодное Лабрадорское течение, сильно разводя их. При этом отделяются так называемые «эдди», водовороты тёплых водных масс, которые перемещаются дальше на север, становясь там так называемым Североатлантическим дрейфовым течением. Западные ветры обеспечивают обильное испарение воды, снабжая Европу дождями и в то же время повышая содержание соли в море. Дрейфовое течение поднимается к норвежскому побережью, становясь там Норвежским течением и всё ещё привнося достаточно тепла в Северную Атлантику, так что корабли подходят к юго‑западному Шпицбергену даже зимой. И только между Гренландией и северной Норвегией приток тепла иссякает. Здесь Норвежское течение, оно же Североатлантическое дрейфовое течение, оно же Гольфстрим, наталкивается на ледяные арктические воды, что при поддержке холодных ветров быстро остужает его. Оно становится таким тяжёлым, что его массы круто уходят в глубину. Это происходит не по всему фронту, а каналами, так называемыми шлотами, которые в зависимости от волнения меняют своё положение, отчего их бывает не так легко обнаружить. Диаметр таких жерл падения составляет от двадцати до пятидесяти метров. На каждом квадратном километре поверхности насчитывается до десяти шлотов, но где именно они окажутся, зависит от ветра и состояния моря. Решающим фактором является чудовищная тяга, которую создают отвесно падающие воды. Тут и кроется вся тайна Гольфстрима и его стоков. На самом деле он не течёт на север, а втягивается в глубину, всасывается могучим насосом, расположенным под Арктикой. На глубине от двух до трёх тысяч метров ледяная вода пускается в обратный путь, ведущий её вокруг всего земного шара.

Бауэр уже высадил в море целый ряд дрейфователей в надежде, что они последуют по ходу шлота. Но до сих пор он так и не нащупал ни одного шлота и был уже на грани отчаяния. Шлот мог оказаться где угодно. Но его не было нигде, как будто гигантский планетный насос перестал работать или переместился в неведомые края.

Бауэр не ждал, что всё сразу пойдёт как по маслу. Но и ничего не найти тоже не ожидал.

Это и было причиной его тревоги.

Всё это он поведал Уивер перед тем, как ей сойти на берег. С тех пор он регулярно слал ей е‑мейлы, делясь своими тайными страхами. Ещё несколько дней назад его команда обнаружила, что в Северном море скачкообразно повысилась концентрация газа, и он ломал себе голову над вопросом, нет ли тут какой‑нибудь связи с исчезновением шлотов.

Теперь, сидя в своей каюте, он уже почти не сомневался в этом.

Он работал без перерывов, сидел над стопкой расчётов, распечаток, диаграмм и карт. Между делом писал сообщения Карен Уивер, чтобы просто послать ей привет и довести до неё свои последние выводы.

Он был так погружён в работу, что долго не замечал, что вся каюта дрожит. Пока чашка его чая не доползла до края стола и не опрокинулась ему на брюки.

– Чёрт возьми! – Он вскочил. И замер, услышав, что творилось наверху.

Топот тяжёлых ботинок по палубе. Там что‑то случилось. Тряска усилилась. Весь корабль вибрировал, и вдруг что‑то швырнуло его о письменный стол. Пол ушёл из‑под ног, будто корабль провалился в яму. Бауэра охватил страх. Он поднялся, цепляясь за что придётся, и выбрался в коридор. Всюду царила паника. Кто‑то крикнул что‑то по‑исландски, и Бауэр, не понимая чужого языка, услышал ужас в голосе кричавшего и ещё больший ужас в голосе, ответившем на крик.

Морское землетрясение?

Он побежал по коридору, вскарабкался по трапу на палубу. Корабль трепало из стороны в сторону. Бауэр с трудом держался на ногах. В нос ему ударила жуткая вонь, и тут Лукас Бауэр сразу понял, что произошло.

Он добрался до поручней и выглянул за борт. Море кипело и бурлило. Как будто корабль попал в кастрюлю с кипятком.

Это были не волны. Никакого шторма не было. То были пузыри. Гигантские пузыри, поднимавшиеся из глубины вод.

Корабль снова просел. Бауэр упал, ударившись лицом о палубу. Когда он снова поднял голову, очки его были разбиты. Без очков он был как слепой, но всё же увидел, как море сомкнулось над кораблём.

Господи! – подумал он. – Господи, спаси!

 

 

30 апреля

 

Остров Ванкувер, Канада

 

Ночь лучилась тёмной зеленью.

Было ни тепло, ни холодно, господствовало скорее благодатное бестемпературье. Дыхание, казалось, перекочевало в папку эволюционных ошибок и было заменено на более удачную функцию, позволяющую свободно двигаться в любой стихии. После того, как Эневек довольно долго падал сквозь тёмно‑зелёный универсум, его охватила настоящая эйфория, и он распростёр руки, словно Икар, сменивший небо на бездну, опьянённый ощущением невесомости, и погружался всё глубже и глубже. Со дна навстречу ему мерцало что‑то – бескрайний ледяной ландшафт, и тёмный, зелёный океан превращался в ночное небо.

Он стоял на краю ледяного поля и глядел на чёрные, тихие воды, простёртые под звёздами.

Покой охватил его.

Как чудесно было просто стоять здесь. Край ледника отделился от суши и льдиной поплыл через северные моря – туда, где Эневека ждали не гнетущие вопросы, а дом. Его дом. Тоска сдавила грудь Эневека и выжала из него слёзы, сверкающие яркие слёзы, которые слепили его так, что он пытался их стряхнуть, – и они действительно брызнули в чёрное море и начали светиться. Что‑то поднималось к нему из глубины. Вдали стояла фигурка, кристально застыв, улавливая в себя свет звёзд.

Я нашла их, сказала она. Голос показался Эневеку знакомым. В чёрной воде плавало что‑то огромное, вселяющее страх.

Что ты нашла, спросил он, повернул голову и увидел изящную фигурку Саманты Кроув, исследовательницы из SETI.

Моих внеземных, помнишь? Мы наконец установили с ними контакт.

Эневек задрожал от страха.

И… кто же они? Что они такое?

Исследовательница из SETI указала на чёрную воду.

Они там, сказала она. Я думаю, они будут рады, они любят входить в контакт, но для этого тебе придётся отправиться к ним.

Я не могу, сказал Эневек, уставившись на тёмные, могучие спины, которые пропахали воду. Их были сотни. Ему стало ясно, что они здесь только ради него и что они питаются его страхом. Они пожирали страх.

Тебе надо только шагнуть, трусишка! – посмеивалась Кроув. Это ведь так легко.

Эневек подошёл вплотную к краю льдины.

Просто иди, сказала Кроув.

Ведь я летал, думал Эневек. Летал сквозь тёмно‑зелёный океан, полный жизни, и нисколько не боялся. Что со мной может случиться? Сэм права. Бояться нечего.

Он наконец отважился сделать шаг вперёд и мгновенно погрузился в ледяной холод моря. Оно сомкнулось над его головой, вода неумолимо тянула вниз. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, в голове стоял гром… Эневек вскочил и ударился головой о потолок.

– Проклятье, – простонал он и увидел Алису Делавэр. Ах да. Он медленно припоминал, где находится.

– Который час?

– Половина десятого.

– Вот чёрт!

– Тебе снился кошмар?

– Какая‑то дрянь.

– Я могу сварить кофе.

– Кофе? Неплохо бы. – Его пальцы ощупали место ушиба. Шишка будет приличная. – А где этот чёртов будильник? Я точно помню, что ставил его на семь.

– Ты его не услышал. И неудивительно, после всего, что случилось. – Делавэр прошла к маленькой встроенной кухоньке и огляделась в поиске: – А где…

– В подвесном шкафу, слева. Кофе, фильтры, молоко и сахар.

– А есть хочешь? Я могу и завтрак…

– Нет.

Она налила воды в колбу кофейной машины.

– Отвернись. Мне надо одеться, – попросил Эневек.

– Не устраивай театр. От тебя не убудет, если и увижу.

Он скривился, ища джинсы. Они валялись на лавке у стола каюты. Одеться оказалось не так‑то просто. Голова кружилась, нога не сгибалась в колене и болела.

– Джон не звонил? – спросил он.

– Звонил. Не так давно.

– Вот гадство.

– Что?

– Самый дряхлый старик влезет в штаны быстрее. На фиг, и как я не услышал будильник? Мне же непременно нужно было…

– Ты чокнутый, Леон. По‑настоящему чокнутый! Два дня назад ты выпал из самолёта. У тебя опухло колено, а у меня немного сдвинулись мозги, ну и что? Нам нечеловечески повезло. Мы могли погибнуть, как Дэнни и пилот, а мы остались живы. И ты чертыхаешься из‑за своего поганого будильника, что проспал зарядку!

Эневек сел на скамейку.

– Что сказал Джон?

– Он собрал все данные. И посмотрел видео.

– Здорово. И что?

– И ничего. Тебе придётся рассчитывать на собственное мнение.

– И это всё?

Делавэр наполнила фильтр молотым кофе, вставила его в колбу и включила. Через несколько секунд каюта наполнилась всхлипами машины.

– Я сказала ему, что ты ещё спишь. Он просил тебя не будить.

– Почему это?

– Он сказал, что тебе нужно выздороветь. И был прав.

– Я здоров, – строптиво заявил Эневек.

На самом деле он был в этом не вполне уверен. Когда гидроплан столкнулся с выпрыгнувшим серым китом, у машины оторвало крыло. Арбалетчик Дэнни, похоже, был убит на месте. «Гудок» не нашёл его труп, но сомнений в его гибели не было. Боковая дверь гидроплана при аварии была открыта, и Эневек остался жив только благодаря этому: его вышвырнуло наружу. В себя он пришёл уже только на борту «Гудка», очнувшись от боли в колене.

Делавэр повезло ещё больше: она спружинила на теле пилота. В полубессознательном состоянии ей удалось выбраться из тонущего самолёта. Экипаж «Гудка» сумел выловить Эневека и Делавэр, но несчастный пилот ушёл на дно вместе с самолётом.

При всём трагизме ситуации акция всё же прошла успешно. Дэнни всадил передатчик в кита. Робот URA сопровождал кита целые сутки и записал всё на видео, не привлекая к себе внимания животного. Эневек знал, что записи были посланы утром Джону Форду, и твёрдо намеревался с утра быть в аквариуме. Кроме того, в центре National d’Etudes Spatiales расшифровывались телеметрические данные, полученные от самописца, закреплённого на спине Люси. Если бы не крушение, у них были бы все основания хлопать друг друга по плечу.

Вместо этого всё становилось только хуже. Люди продолжали гибнуть. Сам Эневек уже дважды чудом избежал смерти. Может, оттого, что злость на Грейвольфа выжгла в нём все остальные чувства, он на удивление легко пережил смерть Стринджер. Теперь, через два дня после крушения, он чувствовал себя очень плохо. Будто прорвалась застарелая, годами подавляемая болезнь. Она проявилась в отчаянии, неуверенности и тревожном бессилии.

Нет, он не был здоров, и растяжение в колене являлось далеко не главной проблемой.

Эневек ощущал себя душевным инвалидом.

Накануне он долго спал. Дэви, Шумейкер и шкиперы заходили навестить его. Несколько раз звонил Форд справиться о его состоянии. Больше никто о нём особенно не пёкся. В то время как Алиса Делавэр подвергалась жестокому прессингу со стороны родителей и целой кучи знакомых, которые требовали её отъезда с острова Ванкувер, – неожиданно возник даже один старый друг, заявив свои права после двухлетних отношений, – круг людей, принимавших участие в судьбе Эневека, ограничивался лишь коллегами.

Он был болен и знал, что никакой врач не в силах ему помочь.

Делавэр поставила перед ним чашку свежего дымящегося кофе и глядела на него сквозь синие стёкла очков. Эневек хлебнул, обжёг язык и взял трубку радиотелефона.

– Можно задать тебе один вопрос личного характера? – спросила она.

Он замер, отрицательно покачал головой и сказал:

– Потом.

– Когда потом?

Эневек пожал плечами и набрал номер Форда.

– Мы ещё не управились с просмотром, – сказал директор аквариума. – Отдыхай пока.

– Ты же сказал Лисии, чтоб я высказал своё мнение.

– Да, но после того, как мы всё просмотрим. В основном это скучно. Уж досмотрим до конца, а ты потом посмотришь существенное. Может, и ехать будет незачем.

– Ну, хорошо. Когда вы управитесь?

– Понятия не имею. Мы тут сидим за плёнками вчетвером. Дай нам два часа. Нет, три. Лучше всего, я пришлю за тобой вертолёт после обеда. Круто, правда? Членство в кризисном штабе даёт кое‑какие преимущества. Всегда наготове вертолёт. – Форд засмеялся. – Никак привыкнуть не можем. – Он сделал паузу. – Зато у меня есть для тебя кое‑что другое. Только сейчас у меня нет времени рассказывать, ты лучше позвони Роду Пальму.

– Пальму? С какой стати?

– Он час назад вернулся из Нанаймо, из института океанических наук. Ты можешь поговорить и со Сью Оливейра, но я думаю, Пальм у тебя под рукой.

– Чёрт возьми, Джон! Почему мне никто не позвонит, если есть что рассказать?

– Я хотел подождать, пока ты отоспишься.

Эневек брюзгливо закончил разговор и позвонил Пальму. Руководитель исследовательской станции «Строберри» тут же взял трубку.

– А! – догадался он. – Форд тебе сказал, да?

– Да. На что вы там наткнулись? Почему ты мне не позвонил?

– Все знают, что ты нуждаешься в покое.

– Что за чепуха!

– Я хотел дождаться, когда ты выспишься.

– Это я слышу уже второй раз в течение одной минуты. Нет, в третий раз, если учесть ещё перманентную заботу Лисии. Я совершенно здоров, чёрт бы вас всех побрал.

– Ну так давай ко мне, – предложил Пальм.

– На лодке?

– А почему нет? Пара сотен метров. В бухте ничего с тобой не сделается.

– Хорошо, буду через десять минут.

Делавэр смотрела на него поверх своей чашки, подняв брови.

– Что‑нибудь новенькое?

– Весь мир нянчится со мной, как с больным, – ругался Эневек.

– Я так не считаю.

Он встал, выдвинул из‑под своей койки ящик и порылся в поисках свежей рубашки.

– Они там, в Нанаймо, явно что‑то обнаружили, – буркнул он.

– Что именно?

– Не знаю. Поеду к Роду Пальму. – Он поколебался и сказал: – Можешь поехать со мной, если есть время и желание. О’кей?

– Ты хочешь взять меня с собой? Какая честь.

– Не будь дурой.

– Я не дура. – Она повертела носом. Краешки её резцов закусили нижнюю губу. Эневек снова подумал, что надо бы с этими зубами что‑то срочно сделать. А то так и хочется поискать для неё морковку. – Ты уже два дня не в духе, с тобой даже не поговоришь.

– Ты бы тоже была не в духе… – Он осёкся. Делавэр смотрела на него.

– Я тоже была в гидроплане, – спокойно сказала она.

– Извини.

– Я чуть не умерла от страха. Любой другой сразу бы уехал домой к маме. Но ты лишился бы ассистентки, поэтому я осталась, тупой ты брюзга. Что ты мне хотел сказать, я тебя перебила?

Эневек снова ощупал свою шишку. И колено болело тоже.

– Ничего. Ты уже успокоилась?

Она подняла брови.

– А я и не волновалась.

– Хорошо. Тогда идём.

– И всё‑таки мне хотелось бы спросить у тебя кое‑что личное.

– Нет.

 

Ехать к маленькому острову на «Чёрт‑рыбе» – в этом было что‑то нереальное. Как будто не происходило никаких нападений последних недель. Остров Строберри можно было обойти пешком за пять минут. Гладь воды была зеркальной. Ни ветерка, ни облачка.

Катер причалил к островному пирсу. Станция Пальма размещалась в старой яхте, живописно расположившейся на берегу и окружённой ржавыми якорями. Яхта служила Пальму и офисом, и домом, в котором он жил с двумя своими детьми.

Эневек старался не хромать. Делавэр молчала. Она явно сердилась на него.

Чуть позже они сидели втроём перед яхтой за плетёным столиком. Делавэр прихлёбывала кока‑колу, поглядывая на свайные домики посёлка. Тишина была полна природных звуков.

– Как твоё колено? – сочувственно спросил Пальм. Это был внимательный человек с пушистой бородой и лысым лбом, не разлучавшийся с трубкой.

– Нашёл о чём говорить. – Эневек махнул рукой, пытаясь пренебречь грохотом в своём черепе. – Лучше скажи, что вы там обнаружили.

– Леон не любит, когда его спрашивают о самочувствии, – язвительно заметила Делавэр.

Эневек прорычал что‑то неразборчивое. Конечно же, она была права. Его настроение падало, как барометр в шторм. Пальм откашлялся.

– Мы много разговаривали с Рэем Фенвиком и Сью Оливейра, – сказал он. – После вскрытия J‑19 мы постоянно поддерживаем контакт. Но не только поэтому. В день вашего крушения к берегу снова прибило мёртвого кита. Серый кит, я его не знал. Он нигде не зарегистрирован. Фенвику некогда было приехать, и я разделывал его сам с несколькими помощниками, чтобы послать в Нанаймо обычные пробы на анализ. Грязная работа, скажу я тебе. Я то и дело поскальзывался внутри его грудной клетки, кровь и слизь затекали мне в ботинки, сверху капало, мы походили на зомби во время трапезы. Это что касается романтической стороны мероприятия. Разумеется, мы взяли и части мозга.

Эневек ещё больше опечалился от известия о гибели ещё одного кита. Он не мог ненавидеть животных за их злодеяния. Они оставались для него тем, чем были всегда, – чудесными созданиями природы, которых надо охранять и защищать.

– Отчего он умер? – спросил он. Пальм развёл руками.

– Я бы сказал, от инфекции. То же самое Фенвик диагностировал у Чингиза. Странно только, что у обоих животных мы нашли нечто совершенно постороннее. – Он покрутил пальцем у виска. – Фенвик тоже обнаружил в мозгу Чингиза некий коагулят. Сгустки, распределённые между мозгом и черепной коробкой.

Эневек прислушался.

– Сгустки крови? У обоих животных?

– Это не кровь, хотя поначалу мы так и думали. Поскольку Фенвик и Оливейра приверженцы теории, согласно которой в аномалиях виноваты шумы. Они не хотят об этом говорить, пока нет дополнительных улик, но Фенвик временами просто зубами вцепляется в мысль, что это последствия тех сонарных испытаний…

– Surtass LFA?

– Да.

– Забудь об этом. Они совершенно ни при чём.

– А можно узнать, о чём вы говорите? – вклинилась Делавэр.

– Американское правительство несколько лет назад преподнесло своему военно‑морскому флоту подарок, – объяснил Пальм. – Оно разрешило им использование низкочастотного сонара для определения местонахождения подводных лодок. Этот сонар называется Surtass LFA, и он был обстоятельно испытан.

– Да вы что? – ужаснулась Делавэр. – Я была уверена, что военно‑морской флот связан соглашением о защите морских млекопитающих.

– Мало ли кто какими соглашениями связан, – сказал Эневек с усмешкой. – Мало ли существует лазеек и обходных путей. Соединённые Штаты не в силах противостоять соблазну контролировать 80 процентов Мирового океана, а сонар даёт им такую возможность. И американский президент мигом отвязал ВМФ от всякого соглашения, поскольку новая система уже влетела в триста миллионов долларов, а ответственные люди клялись, что она не причинит китам никакого вреда.

– Но сонар вреден для китов, это знает любой дурак.

– К сожалению, доказательств недостаточно, – сказал Пальм. – Прошлое показывает, что киты и дельфины чрезвычайно чувствительно реагируют на сонар, однако какое влияние он оказывает на добычу пропитания, на размножение и передвижение, однозначно сказать нельзя.

– Смешно, – фыркнул Эневек. – Начиная от ста восьмидесяти децибел у кита рвутся барабанные перепонки. А каждый отдельный подводный передатчик новой системы создаёт шум в двести пятнадцать децибел. Общая сила сигналов даже превышает этот уровень.

Делавэр переводила взгляд с одного на другого.

– И… что происходит с животными?

– То, что и навело Фенвика и Оливейра на теорию шума, – сказал Пальм. – Уже несколько лет испытания сонара в разных частях света заставляют китов и дельфинов выбрасываться на берег. Многие киты погибают. Все обнаруживали сильные кровоизлияния в мозгу и в косточках внутреннего уха – повреждения, типичные для воздействия сильных шумов. В каждом отдельном случае природозащитники готовы доказать, что в районе смертельных исходов состоялись учения НАТО, но попробуй затей ссору с ВМФ США.

– Они опровергают это?

– Да, и много лет подряд. Однако они вынуждены признать, что хотя бы в отдельных случаях ответственность несут они. Дело в том, что мы всё ещё слишком мало знаем. Мы видим только повреждения у мёртвых китов, и каждый выстраивает свои теории. Фенвик, например, верит, что подводные шумы могут привести к коллективному безумию.

– Глупости, – прорычал Эневек. – Шум лишает животных ориентации. Они выбрасываются на берег, но не нападают на корабли.

– А я нахожу теорию Фенвика заслуживающей рассмотрения, – сказала Делавэр.

– Да?

– Конечно! У животных помрачается сознание. Сперва у некоторых, потом по типу массового психоза – всё больше.

– Лисия, не говори ерунды! Мы знаем о клюворылых дельфинах, которые выбросились на Канарах после того, как НАТО провело там свои пиф‑паф. Вряд ли отыщется другое животное, настолько же чувствительное к шумам, как клюворылые дельфины. Ясно, что они свихнулись. В панике они бегут от шума в чужеродную стихию.

– Или нападают на возмутителя, – упрямо добавила Делавэр.

– Какого возмутителя? На надувную лодку с подвесным мотором? Какой же от неё шум?

– Но есть ведь и другие шумы. Подводные взрывы.

– Но это не здесь. Кроме того, киты выбрасывались на берег и сотни лет назад. В том числе и в Британской Колумбии. Сохранились старинные предания. У индейцев что, тоже был сонар?

– Какое отношение всё это имеет к нашей теме?

– Большое. Любой бездумный человек запросто может приплести идеологию к выбросу китов на берег и…

– Это я‑то бездумный человек? – Делавэр гневно сверкнула на него глазами.

– Единственное, что я хочу сказать, это то, что массовые выбрасывания китов не обязательно связаны с искусственно произведённым шумом. И наоборот, шум, может быть, приводит не только к выбрасываниям.

– Эй! – Пальм поднял руки. – Вы напрасно спорите. Сам Фенвик находит свою теорию шумов несколько дырковатой. О’кей, он сторонник коллективного безумия, но… Да вы меня слушаете?

Они посмотрели на него.

– Итак, – продолжал Пальм, убедившись в их безраздельном внимании. – Фенвик и Оливейра нашли этот коагулят и пришли к заключению о деформациях, вызванных внешним воздействием. С виду они похожи на кровоизлияния и поначалу принимались за кровоизлияния. Потом они изолировали эти сгустки и подвергли их обычной процедуре и тут обнаружили, что субстанция всего лишь пропитана кровью кита. Само же вещество представляет собой бесцветную массу, которая на воздухе быстро разлагается. Большая часть была уже непригодна для исследования. – Пальм нагнулся вперёд. – Но кое‑что они всё же смогли проанализировать. И результаты оказались те же, что были получены несколько недель назад. Они там, в Нанаймо, уже видели вещество, которое было извлечено из головы китов.

Эневек секунду молчал.

– И что же это? – спросил он охрипшим голосом.

– То же самое, что ты нашёл среди моллюсков на корпусе «Королевы барьеров».

– Вещество из мозга китов и с корпуса сухогруза…

– Идентично. Одна и та же субстанция. Органическая материя.

– Чужеродный организм, – пробормотал Эневек.

– Что‑то нездешнее, да.

 

Эневек чувствовал себя измотанным, хотя пробыл на ногах всего несколько часов. Они вернулись с Делавэр в Тофино, и он с трудом поднялся по деревянному трапу на пирс: болело колено. Оно мешало ему думать и действовать.

Он прихромал в опустевший зал ожидания «Китовой станции», взял из холодильника бутылку апельсинового сока и сел в кресло за стойкой. В голове его – безуспешно, как собака за хвостом, – бежали по кругу мысли.

Делавэр вошла вслед за ним и нерешительно огляделась.

– Возьми себе что‑нибудь, – Эневек указал на холодильник.

– Тот кит, который сбил наш гидроплан… Он поранился, Леон. Может, даже погиб.

Эневек задумался:

– Да. Вероятно.

– Они делают это не добровольно, – сказала она.

Он включил портативный телевизор. Может, она сама уйдёт, не дожидаясь его просьбы. Он стыдился своего дурного расположения духа, но потребность побыть одному росла с каждой минутой.

– Можно задать тебе один личный вопрос?

Ну вот, опять! Эневек хотел было ответить резкостью, но сдержался:

– Задавай.

– Ты из племени мака?

Так вот о чём она хотела его спросить. Её занимает его внешность.

– Почему ты спрашиваешь?

– Перед взлётом гидроплана ты сказал Шумейкеру, что Грейвольф напортит своим отношениям с мака тем, что так ожесточённо выступает против охоты на китов.

– Нет. Я не мака. И слушай, Лисия, не обижайся на меня, но у меня сейчас нет настроения копаться в истории своих предков.

Она сжала губы в ниточку.

– Хорошо.

– Я позвоню тебе, как только Форд объявится. – Он криво улыбнулся: – Или ты мне позвонишь. Может, он снова будет звонить тебе, чтобы не разбудить меня.

Делавэр тряхнула своей рыжей шевелюрой и медленно направилась к двери. Там она остановилась.

– И ещё, – сказала она, не оборачиваясь. – Поблагодари Грейвольфа за то, что он спас тебе жизнь. Я‑то была у него.

– Ты была у него? – воскликнул Эневек.

– Ты можешь питать к нему какие угодно чувства, но твоё спасибо он заслужил. Без него бы ты погиб.

С этими словами она вышла.

Эневек стукнул бутылкой о стол и тяжело вздохнул.

Поблагодарить. Грейвольфа.

 

Он так и сидел на станции, переключая каналы, пока не наткнулся на специальную передачу, посвящённую ситуации у берегов Британской Колумбии. В телестудии давала интервью женщина в военно‑морской форме. Её чёрные, коротко остриженные волосы были гладко зачёсаны назад. Лицо строгой красоты носило азиатские черты. Возможно, китаянка. Нет, полукитаянка. Какая‑то решающая мелочь не подходила ко всему остальному. Её глаза. Они были совсем не по‑азиатски светлыми, голубыми.

Под картинкой возникла надпись: генерал Джудит Ли, ВМФ США .

– Видимо, мы должны распрощаться с водами у берегов Британской Колумбии? – как раз спрашивал ведущий. – Так сказать, вернуть их назад природе?

– Я не думаю, что нам нужно что‑то возвращать природе, – ответила Джудит Ли. – Мы живём в согласии с природой, хоть кое‑что и оставляет желать лучшего.

– В настоящее время вряд ли можно говорить о согласии.

– Мы находимся в постоянном контакте с виднейшими учёными и исследовательскими институтами по обе стороны границы. Когда у животных проявляются коллективные изменения в поведении, это внушает тревогу, но было бы неправильно излишне драматизировать ситуацию и впадать в панику.

– Вы не верите в массовый феномен?

– Рассуждать о феномене можно, когда он присутствует. А в настоящий момент я бы говорила лишь о кумуляции похожих событий.

– Но об этих событиях молчат, как будто их нет, – продолжал настаивать ведущий. – А почему?

– О них говорят. – Ли улыбнулась. – Например, мы с вами.

– Ваше согласие на интервью нас настолько же обрадовало, насколько и удивило. Информационная политика как вашей, так и нашей страны в последние дни была более чем сдержанной. Почти невозможно получить комментарий специалиста, поскольку ваши инстанции блокируют всякий контакт.

– Ну как же, – пробурчал Эневек вслух. – Грейвольф‑то прорвался со своими соплями. Разве не читали?

Но хоть кто‑нибудь попросил об интервью Форда? Или Рэя Фенвика? Род Пальм входит в число ведущих исследователей косаток, но хоть кто‑нибудь из газет или с телевидения побеспокоил его в течение последней недели? Его самого, Леона Эневека, недавно уважительно упомянутого в журнале «Scientific American» за исследования разума у морских млекопитающих, – хоть кто‑нибудь сунул ему под нос микрофон?

Только теперь ему стала очевидна вся абсурдность ситуации. При других обстоятельствах – будь то теракт, крушение самолёта или природная катастрофа, – все эксперты были бы уже нарасхват и стояли перед камерами. А тут они как в вакууме оказались. Да и Грейвольф со времени своего последнего газетного интервью больше нигде на виду не появлялся. Ещё несколько дней назад радикальные природозащитные организации не упустили бы случая помелькать в кадре, но что‑то герой Тофино перестал быть темой публикаций.

– Вы смотрите на это несколько односторонне, – спокойно сказала Ли. – Ситуация, конечно, необычная. Практически мы не знаем других таких случаев. Разумеется, мы следим за тем, чтобы никто из так называемых экспертов не делал преждевременных выводов, хотя бы для того, чтобы потом нам не пришлось выступать с опровержениями. Не говоря уже о том, что пока я не вижу угрозы, с которой нельзя было бы справиться.

– Вы хотите сказать, что контролируете ситуацию?

– Мы работаем над этим.

– Некоторые считают, что вы не справляетесь.

– Я не знаю, чего люди ждут от нас. Вряд ли государство станет применять против китов военные корабли.

– Каждый день мы слышим о новых жертвах. Канадское правительство пока что ограничилось тем, что объявило воды Британской Колумбии кризисной зоной…

– Для мелких судов. Нормальное грузовое и паромное судоходство не затронуто.

– Разве в последнее время не исчезали корабли?

– Ещё раз: то были рыбацкие лодки, небольшие моторки, – объяснила Ли тоном бесконечного терпения. – Потеря таких судёнышек продолжается. Мы отслеживаем все подобные сообщения. Разумеется, все средства брошены на поиск уцелевших. Но я хотела бы всё‑таки предостеречь от того, чтобы всякий несчастный случай в открытом море связывать с нападением животных.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, но разве не было аварии большого ванкуверского сухогруза, в ходе которой затонул буксир?

Ли сомкнула пальцы.

– Вы имеете в виду «Королеву барьеров»?

Ведущий глянул в свои бумажки.

– Правильно. Об этом практически ничего не сообщалось.

– Разумеется, нет, – вырвалось у Эневека.

За событиями последних дней он забыл обсудить это с Шумейкером.

– «Королева барьеров», – сказала Ли, – получила повреждение пера руля. А буксир затонул из‑за неправильно проведённого манёвра при швартовке.

– А не вследствие нападения? У меня тут записано…

– У вас записано неверно.

Эневек обмер. Что эта женщина говорит?

– А теперь, генерал, не могли бы вы нам хоть что‑то сказать о крушении гидроплана «Тофино Эйр», которое случилось два дня назад?

– Гидроплан упал, да.

– Но он якобы столкнулся с китом.

– Мы расследуем и эту аварию. Извините меня, если я не вполне осведомлена о каждом отдельном событии, моя работа скорее более общего порядка…

– Естественно, – ведущий кивнул. – Итак, поговорим о вашей позиции. Что вы в силах сделать? Ведь пока что вы можете только реагировать на происходящее.

В лице Ли мелькнуло весёлое оживление.

– Кризисные штабы призваны не только реагировать. Мы устраняем кризисные положения. Но, как я уже сказала, сейчас нам приходится иметь дело с чем‑то совершенно новым. Распознавание и предотвращение не могло вестись в полной мере, как это бывает при обычных сценариях. Всё остальное мы контролируем. В море не выходит ни один корабль, для которого киты представляли бы опасность. Транспортные задания судов, которым это могло бы угрожать, мы переложили на воздушные линии побережья. Более крупные суда сопровождает военный конвой, мы ведём непрерывный авиационный дозор и вкладываем большие средства в научные исследования.

– Но вы же исключили применение военной силы.

– Не исключили. Придали ему относительный характер.

– Природоохранные активисты считают, что поведенческие изменения вызваны воздействием цивилизации. Шум, ядохимикаты, транспортное движение по морю…

– В скором времени мы сможем дать на это ответ.

– И как скоро?

– Я повторяю: мы не будем пускаться в догадки и спекуляции, пока не получим конкретные результаты. И никому не позволим это делать. Точно так же мы не допустим никакого самоуправства со стороны разгорячённых рыбаков, предприятий, пароходств, станций наблюдения китов или сторонников охоты на китов, – это самоуправство может привести к эскалации несчастных случаев. Если животные нападают, это значит, что они либо больны, либо загнаны в угол. В обоих случаях нет смысла применять против них силу. Мы должны доискаться до причин, тогда исчезнут симптомы. А до тех пор нам придётся избегать моря.

– Спасибо, генерал.

Ведущий повернулся к камере.

– Это была генерал Военно‑морского флота США Джудит Ли, которая несколько дней назад возглавила военное руководство объединённым кризисным штабом и комиссиями расследования США и Канады. А теперь – к другим новостям дня.

Эневек уменьшил звук и позвонил Джону Форду.

– Кто такая, к чёрту, эта Джудит Ли? – спросил он.

– С ней лично я ещё не знаком, – ответил Форд. – Но знаю, она тут постоянно летает взад‑вперёд.

– А я и не знал, что США и Канада объединили свои штабы.

– Но ты и не должен всё знать. Ты как‑никак биолог.

– А ты кому‑нибудь давал интервью по поводу нападений китов?

– Вопросы мне задавали, но как‑то всё ушло в песок. Они и тебя несколько раз хотели позвать на телевидение.

– Да неужели?

– Леон, – голос Форда казался ещё более усталым, чем утром. – Что я могу тебе сказать? Ли всё заблокировала. Может, оно и к лучшему. Как только тебя включают в какой‑нибудь государственный или военный штаб, от тебя ждут, чтобы ты держал язык за зубами. Всё, что ты делаешь, становится засекреченным.

– Но мы же беспрепятственно обмениваемся информацией?

– Мы с тобой сидим в одной лодке.

– Но эта генеральша несёт околесицу! О «Королеве барьеров», например…

– Леон, – Форд зевнул. – Ты присутствовал, когда всё это произошло?

– Что это за подход?

– Я так же, как и ты, мало сомневаюсь в том, что всё происходило именно так, как говорит твой мистер Робертс из пароходства. И всё же, подумай: нашествие моллюсков. Странные существа, неизвестные науке. Какой‑то зловещий студень. Кит прыгает на трос. Всё это вкупе и есть происшествие с «Королевой барьеров». Ах да, не забыть ещё, что в доке что‑то шлёпнуло тебя по морде и улизнуло, а Фенвик и Оливейра нашли в мозге китов желе. И в каком виде ты хотел бы увидеть всё это в прессе?

Эневек молчал.

– Почему пароходство не отзывается на мои звонки? – спросил он наконец.

– Понятия не имею.

– Но что‑то ты всё же знаешь. Ты научный руководитель канадского штаба.

– Ещё какой! И поэтому они штабелями выкладывают передо мной свои досье. Послушай, Леон, я ничего не знаю! Они нас не балуют.

– Пароходство и кризисный штаб сидят в одной лодке.

– Прекрасно. Мы с тобой можем часами препираться на сей счёт, но мне бы хотелось поскорее покончить с этим видео, а это затягивается больше, чем я думал. Один из наших сотрудников слёг с поносом, поэтому спать нам ночью не придётся.

– Вот чёрт, – выругался Эневек.

– Жди, я тебе позвоню. Или Лисии, если ты задремлешь…

– Я на связи.

– Она, кстати, молодец, ты не находишь?

Разумеется, она молодец. Она такая, что лучшей ассистентки и желать нельзя.

– Да, – буркнул Эневек. – Она ничего. Я могу тебе чем‑нибудь помочь?

– Разве что идеей. Пораскинь мозгами. Может, прогуляешься и навестишь пару вождей ноотка, – Форд хихикнул. – Индейцы наверняка что‑нибудь знают. А вдруг они расскажут, что нечто подобное уже было тысячу лет назад.

Шутник нашёлся, подумал Эневек.

Он закончил разговор и принялся ходить по комнате. В колене пульсировала боль, но он продолжал ходить, будто желая наказать себя за то, что он не в форме.

Если так пойдёт и дальше, у него разовьётся паранойя. Он уже всех подозревает, что его хотят обойти: никто ему не звонит, обращаются с ним, как с инвалидом. А он всего лишь прихрамывает.

Но что ему делать?

Если ты топчешься по кругу, разорви его и выйди на прямой курс.

Как там сказал Форд? Индейцы наверняка что‑нибудь знают.

Когда‑то индейцы Канады передавали своё знание из поколения в поколение, пока цепь устных преданий не прервал «Индейский акт 1885 года». Их лишили идентичности, принуждая покидать свою родину и посылать детей в местные школы, чтобы они – как это называлось – интегрировались в сообщество белых. Тогда как индейцы и без того были интегрированы – в своё собственное сообщество. Кошмар «Индейского акта» длился до сих пор. В последние десятилетия индейцы всё активнее стали брать жизнь в свои руки. Нить предания начали связывать там, где она была разорвана сто лет назад, а канадское правительство стало прилагать силы к тому, чтобы исправить свои ошибки, хотя о возрождении былой культуры не могло быть и речи.

Всё меньше оставалось канадцев, знакомых со старым преданием.

Кого же он мог расспросить? Эневек почти не поддерживал контактов с племенем ноотка, или нуу‑ча‑нальс , как они сами называли себя: живущие вдоль гор .

А можно было расценить указание Форда как шутку. Ход для художественного фильма, в котором таинственное древнее предание привело бы к решению загадки.

Проблема состояла в том, что индейцев вообще не было. Чтобы узнать что‑нибудь о Тихом океане и острове Ванкувер, имело смысл обратиться к ноотка, индейцам островного запада. Но можно и запутаться в мифах разных племён, из которых сложились ноотка. Каждое из этих племён населяло свою собственную территорию. У ноотка рассказывались космогонические истории, в которых главную роль играла фигура трансформера – оборотня. В племени дайдидас большое значение придавалось волку, но существовали и истории о косатках. Но если захочешь что‑то узнать о косатках, не обращая внимания на истории о волках, это будет большая ошибка, поскольку в круге превращений человек и животные были духовно взаимосвязаны. Не только все создания обладали возможностью превращения в другие существа, но некоторые располагали ещё и двойной природой: стоило волку ступить в воду, как он тут же превращался в кита‑убийцу, стоило киту выйти на сушу, как он становился волком. Косатки и волки являлись одним и тем же существом, и рассказывать истории о косатках, не подразумевая при этом волков, было в глазах индейца ноотка полной глупостью.

Поскольку ноотка по традиции были китобоями, у них был бесконечный запас историй про китов. Но даже одно и то же племя рассказывало мифы по‑разному, смотря куда прийти. Мака тоже принадлежали к ноотка и наряду с эскимосами были единственным племенем Северной Америки, имевшим когда‑то законное право охоты на китов, и как раз сейчас они поставляли много материала для дискуссий, потому что после почти векового китобойного воздержания снова хотели ввести его в обиход. Мака жили не на острове Ванкувер, а на противолежащем северо‑западном конце штата Вашингтон. В их мифах были разные истории о китах, которые встречались и у ноотка на острове.

Ну что ж, привлечь индейцев для совета было достаточно необычным делом.

Эневек кисло усмехнулся. Как нарочно, именно он.

Для человека, уже двадцать лет живущего в Ванкувере, он знал о местных индейцах довольно мало, потому что в принципе ничего не хотел знать. Лишь время от времени его охватывала неопределённая тоска по их миру. И всякий раз он это чувство подавлял в корне. Делавэр принимала его за мака, а он был неспособен даже к погружению в местные мифы.

Но Грейвольф был способен к этому ещё меньше.

Жалкий тип, злобно думал Эневек. Какой индеец в наши дни станет носиться с таким дурацким прозвищем. Вождей племени нынче зовут Норман Джордж, Уолтер Майкл или Джордж Франк. Нет среди них никакого Джона Два Пера или Лоренса Плывущего Кита. Только безмозглый фигляр вроде Джека О’Бэннона может быть таким падким на романтику из детских книжек. Тоже мне, Серый Волк!

Грейвольф был невежда.

А сам Эневек?

Оба хороши! Один выглядит как индеец, но отторгает от себя всё индейское. Другой никакой не индеец, зато из кожи лезет, чтобы казаться им.

Мы оба невежды. Два комедианта. Два инвалида.

Это проклятое колено!

Кого бы ему расспросить? Джорджа Франка, вот кого!

Это был один из его знакомых вождей. Белые и индейцы не водили тесной дружбы вне работы, не распивали вместе пиво, но и не имели ничего друг против друга. Два невраждующих мира. Джордж Франк был не то чтобы другом, но хорошим знакомым: славный парень и, кроме того, вождь одного из племён ноотка, причём вождь особый, верховный. Институция верховных вождей была чем‑то вроде английского королевского дома. Этот ранг наследовался. В повседневности большинством племён правили выборные вожди, но наследные вожди пользовались высшим почётом.

Джордж Франк жил неподалёку от «Постоялого двора Виканинниш». Эневек полистал телефонную книгу и позвонил Франку.

 

– Итак, ты приехал, чтобы узнать что‑нибудь о китах, – сказал Франк, когда полчаса спустя они прогуливались вдоль реки. Вождь был невысокий человек с морщинистым лицом и приветливыми глазами. Под ветровкой – майка с надписью «Лосось идёт домой». – Надеюсь, ты не ждёшь от меня каких‑нибудь индейских мудростей?

– Нет. – Эневека обрадовал такой ответ. – Но у Джона Форда есть одна идея.

– У какого Джона Форда? – улыбнулся Франк. – У режиссёра или директора ванкуверского аквариума?

– Режиссёр, боюсь, уже умер. Мы просто ищем ответ где только можно. А вдруг в какой‑нибудь из ваших историй есть указание на похожие случаи.

Франк указал на реку. Она текла с гор, местами обмелела и несла с собой ветки и листья.

– Вот тебе ответ, – сказал он и улыбнулся: – Hishuk ish ts’awalk.

– О’кей. Значит, всё‑таки индейские мудрости.

– Всего одна. Я думал, ты её знаешь.

– Я не знаю вашего языка. Так, нахватался каких‑то крох.

Франк несколько секунд глядел на него.

– Ну, это корневая мысль почти всех индейских культур. Ноотка приписывают её себе, но я думаю, в других местах люди выражают то же самое другими словами: всё есть одно целое. Что происходит с рекой, то же и с человеком, и с морем, и с животными.

– Правильно. Другие называют это экологией.

Франк нагнулся и достал из воды ветку, запутавшуюся в прибрежных корнях.

– Что же тебе рассказать, Леон? Мы не знаем ничего такого, чего бы ты и сам не знал. Я могу ради тебя поспрашивать людей, позвонить кое‑кому. Есть много легенд и песен. Но я не знаю ни одной, которая могла бы вам помочь. Вернее, в предании ты можешь найти всё, что ищешь, в этом‑то и проблема.

– Я тебя не понимаю.

– Ну, мы воспринимаем животных немного иначе. Ноотка никогда не отнимали у кита жизнь просто так. Кит дарил свою жизнь, это был осознанный акт, понимаешь? Ноотка верили, что вся природа осознаёт себя, – такое большое, тесно переплетённое сознание. – Он шёл по сырой, зыбкой тропе. Эневек следовал за ним. Лес открылся перед ними голой вырубкой. – Взгляни на этот позор. Лес вырублен, дождь, солнце и ветер вызывают эрозию почвы, и реки превращаются в клоаки. Взгляни, если ты хочешь знать, что не даёт покоя китам. Всё едино.

– М‑м. Рассказывал ли я тебе когда‑нибудь, в чём состоит моя работа?

– Насколько я понимаю, ты ищешь сознание.

– Самосознание.

– Да, припоминаю. Однажды вечером ты мне рассказывал. В прошлом году. Мы сидели, я пил пиво, а ты воду. Ты ведь по‑прежнему пьёшь только воду, а?

– Я не люблю алкоголь.

– И никогда не пил?

– Практически никогда.

Франк остановился.

– Да, алкоголь. Ты хороший индеец, Леон. Пьёшь только воду и приходишь ко мне за тайным знанием. – Он вздохнул. – Когда же люди, наконец, перестанут делать друг из друга клише. У индейцев была проблема с алкоголем, у некоторых она и до сих пор остаётся, но есть многие, кто просто с удовольствием иногда выпивают. Однако если белый и индеец вместе выпьют пива, тут же начнётся: ах, спаивают индейцев! Но мы не являемся ни бедными соблазнёнными, ни хранителями высшей мудрости. Кстати, Леон, ты у нас кто, христианин?

Эневек не особенно удивился. Их редкие встречи с Франком всегда проходили одинаково. Вождь вёл беседу, перескакивая, как белочка, с одной темы на другую.

– Я не принадлежу ни к какой церкви, – сказал Эневек.

– Знаешь, я некоторое время был увлечён Библией. Книга, полная высшей мудрости. Там Бог заявляет о себе огнём: вещает из горящего куста. Но как ты думаешь, смог бы христианин таким образом объяснить лесной пожар?

– Конечно, нет.

– Тем не менее, история о горящем кусте для него много значит, если он верующий. Так же и индейцы: верят в своё предание, но твёрдо знают, в какой степени эти истории применимы к действительности. В наших легендах ты можешь найти всё и ничего; ничего оттуда нельзя истолковать буквально, но всё имеет свой смысл.

– Я знаю, Джордж. Но мы в тупике. Ломаем голову над тем, что сделало китов безумными.

– И ты считаешь, что ваша наука бессильна?

– Получается, да.

Франк отрицательно покачал головой.

– Не может быть. Наука – великое дело. С её помощью человек способен на многое. Проблема только в точке зрения. На что ты смотришь, когда применяешь свои знания?

Ты смотришь на кита, который изменился. Ты больше не узнаёшь в нём своего друга. Почему? Он стал врагом. Что подвигло его к этому? Может, ты ему чем‑то насолил? Или его среде? Ты ищешь вред, который нанесён непосредственно киту, и ты его находишь. Тут и бессмысленный забой, тут и отравление вод, тут и распоясавшийся китовый туризм, мы разрушаем основы пропитания животных и заполняем их среду шумом. Мы лишаем их мест, где они выращивают своих детёнышей, – разве в Калифорнийском заливе не собираются строить сооружения по добыче соли?

Эневек мрачно кивнул. В 1993 году ЮНЕСКО объявило лагуну Сан‑Игнасио мировым заповедником. Она была последней нетронутой лагуной Тихого океана, где серые киты рождали своих детёнышей, и являлась к тому же убежищем для многих видов растений и животных, которым грозило вымирание. Но, невзирая на это, концерн «Мицубиси» строит там теперь соледобывающие сооружения, которые станут выкачивать из лагуны по двадцать тысяч литров солёной воды в секунду, заливая её в испарительные бассейны. Отработанная вода потечёт в лагуну. Никто не знает, какое действие это окажет на китов. Бесчисленные исследователи, активисты и консорциум нобелевских лауреатов тщетно протестовали против строительства.

– Вот видишь, – продолжал Франк, – а это среда китов, насколько тебе известно. Они в ней живут, но ведь среда есть нечто большее, чем просто цепочка условий, в которых киты чувствуют себя хорошо или плохо. Может, проблема вообще не в китах, Леон. Может, киты лишь часть проблемы, видимая нам .

 

 

* * *

 

Аквариум, Ванкувер

 

Пока Эневек слушал верховного вождя, у Джона Форда уже двоилось в глазах.

Он контролировал одновременно два монитора – один показывал запись камеры робота URA, другой – виртуальное пространство с висящими в нём зелёными точками; они изображали стадо китов и постоянно меняли своё положение.

По второму монитору прогонялись также данные зонда, который торчал в жировом слое Люси: частота ударов сердца, глубина погружения, позиция, температура, давление и свет. Зонд и робот вместе давали полную картину того, что происходило с Люси в течение суток.

Сутки следовать за обезумевшим китом!

Форд и двое его помощников сидели в сумерках, освещённые бледным светом экранов. Четвёртое место пустовало. Безобидный кишечный вирус сократил команду и обеспечил им лишнюю ночную смену.

Форд пошарил рядом с собой, не сводя глаз с монитора, нащупал картонную коробку, нагрёб пригоршню картошки фри и набил ею рот.

Собственно, Люси совсем не производила впечатления безумной.

Все прошедшие часы она делала то, что и должны делать пастбищные животные океана. Она паслась в компании полудюжины своих взрослых товарищей и двух детёнышей‑подростков, пропахивая мягкий ил, вздымая тучи грязи и отфильтровывая червей и блошиных рачков. Вначале Форд следил за этим как заворожённый, хотя не впервые видел снимки пасущегося кита. Но робот давал запись нового качества, поскольку следовал за китом как часть стада. Следовать на пастбище за кашалотом значило бы очутиться в мрачной глубине. Но серые киты жили на мелководье. Поэтому Форд вот уже несколько часов наблюдал постоянную игру света и тени. На несколько минут Люси поднималась на поверхность, процеживала грязь сквозь свои пластины, набирала полные лёгкие воздуха и снова погружалась на дно.

Робот не старался следовать за животными, потому что они никуда и не плыли. Они постоянно меняли направление, двигаясь то туда, то сюда, то вверх, то вниз, и паслись.

В конце концов, надоедает смотреть.

Иногда вдали возникали чёрно‑белые силуэты косаток, но быстро исчезали. В целом такие встречи протекали мирно, хотя косатки считаются одним из немногих серьёзных врагов крупных китов; они не останавливаются даже перед голубым китом.

Пастись, нырнуть, вынырнуть… Потом Люси заснула. Вместе с двумя ассистентами Форд наблюдал, как становилось темнее, потому что наступал вечер. Тело Люси, зависшее в воде, то медленно погружалось вниз, то поднималось вверх. Есть целый ряд морских млекопитающих, которые спят таким образом. Через каждые несколько минут они в полусонном состоянии поднимаются на поверхность, делают вдох, снова погружаются вниз и спят.

Наконец на мониторах стемнело. Лишь координатный куб показывал распределение стада. Настала ночь.

Но смотреть всё‑таки приходилось, что было особенно тягостно. На тёмном экране то и дело что‑то вспыхивало – какая‑нибудь медуза или каракатица. В остальном царила тьма египетская, тогда как по второму монитору пробегали данные о пищеварении Люси и о физическом окружении. Зелёные точки вяло двигались в виртуальном пространстве, показывая взаимное положение китов. Спят киты не обязательно ночью и отдыхают в разное время. Какие‑то из китов и сейчас продолжали нырять и пастись. Гидрофоны робота улавливали всевозможные подводные звуки, шорохи и бульканье, крики косаток и пение горбачей, трубный клич и рёв, далёкий грохот корабельного винта. Ни одного незнакомого звука.

Форд сидел перед чёрным монитором и зевал, пока не хрустнули челюсти.

Он сгрёб последнюю горсть картошки фри. И тут его скрюченные, промасленные пальцы замерли. Он выпустил картошку и сощурил глаза.

На экране что‑то происходило.

До этого зонд всё время показывал глубину от нуля до тридцати метров. Теперь глубина была сорок, потом сразу пятьдесят. Люси меняла своё местоположение. Она уплывала в открытое море и уходила на глубину. Другие киты быстро следовали за ней. Больше никто не засыпал и не задерживался. Скорость была миграционная!

Куда же ты несёшься‑то так, подумал Форд.

Сердцебиение Люси замедлилось. Она нырнула, и очень быстро, преодолев уже стометровую глубину.

Кит исключил из системы кровообращения те части организма, которые сейчас были второстепенными. Обменные процессы проходили без расхода кислорода. Взаимодействие ряда удивительных процессов в ходе миллионов лет привело к тому, что бывшее сухопутное животное могло без проблем перемещаться между дном и поверхностью воды на многие сотни метров, тогда как для большинства рыб изменение глубины на сто метров уже представляет угрозу жизни. Люси углублялась дальше – сто пятьдесят, двести метров – и постоянно удалялась от суши.

– Билл! Джекки! – окликнул Форд своих ассистентов, не оборачиваясь. – Идите‑ка сюда, взгляните.

Ассистенты собрались у обоих мониторов.

– Она уходит вниз.

– Да, и быстро. Уже на три километра отплыла от суши. Всё стадо уходит в открытое море.

– Может, они просто продолжают миграцию.

– Но почему так глубоко?

– Потому что ночью планктон тонет, разве не так? И криль тоже. Все лакомства погружаются на глубину.

– Нет, – Форд помотал головой. – Это имело бы смысл для других китов, но не для тех, что пасутся на дне. У этих нет причин…

– Смотрите! Триста метров.

Форд откинулся на спинку стула. Серые киты не отличались быстротой. Они были способны на короткий спурт, но в основном передвигались со скоростью километров десять в час. Пока не возникало причин для бегства или пока они не пускались в дальний миграционный путь.

Что же подгоняло их теперь?

Форд был уверен, что наблюдает аномальное поведение. Серые киты кормятся почти исключительно придонными жителями. Во время миграции они держатся вдоль побережья, не удаляясь от него больше чем на два километра. Форд не знал, как им даётся глубина свыше трёхсот метров. Наверное, хорошо даётся. Было просто неожиданно, что серые полезут глубже ста двадцати метров.

Они смотрели на экраны.

Внезапно по нижнему краю виртуальной сетки что‑то вспыхнуло. Зелёная молния, она вспыхнула и погасла.

Спектрограмма! Оптическое изображение звуковых волн.

Потом снова.

– Что это?

– Шумы! Довольно сильный сигнал.

Форд остановил запись и прокрутил её назад. Они просмотрели отрывок второй раз.

– Это даже неправдоподобно сильный сигнал, – сказал он. – Как от взрыва.

– Но здесь не может быть никаких взрывов, к тому же взрыв бы мы услышали. Это инфразвук.

– Я знаю. Я же сказал, как от взрыва…

– Вот! Опять!

Зелёные точки координатного пространства остановились. Сильное колебание повторилось в третий раз, потом исчезло.

– Они остановились.

– Какая глубина?

– Триста шестьдесят метров.

– Невероятно. Что же они там делают?

Взгляд Форда метнулся к левому монитору с видеозаписью робота. К чёрному монитору. Рот его раскрылся и больше не хотел закрываться.

– Смотрите‑ка, – прошептал он. Монитор больше не был чёрным.

 

 

* * *

 

Остров Ванкувер

 

Общество Франка подействовало на Эневека умиротворяюще.

Они брели по пляжу в сторону «Постоялого двора Виканинниш», беседуя о природозащитном проекте, в котором участвовал Франк. Вообще‑то верховный вождь, рождённый в рыбацкой семье, был владельцем ресторана. Однако его племя выступило с инициативой смягчить последствия сплошной вырубки лесов. Общество «Лосось идёт домой» пыталось снова привести в равновесие экосистему пролива Клэйоквот. Деревообрабатывающая промышленность уничтожила большую часть этой системы. Никто из индейцев не питал иллюзий насчёт того, чтобы снова вернулись девственные леса, но дел всё равно хватало. Из‑за сплошной вырубки высыхали лесные почвы, а сильные дожди смывали плодородный слой в реки и озёра, запруживая их камнями и остатками древесных стволов, так что лососю больше негде было нереститься, и он постепенно исчезал, что в свою очередь влекло за собой лишение пропитания других животных. В кемпинге при ресторане «Лосось идёт домой» образовалась группа добровольцев, которые чистили русла рек и освобождали для лосося проход к нерестилищам. Вдоль рек сооружали защитные валы и обсаживали их быстрорастущим ольшаником. Активисты постепенно возвращали то, что некогда составляло равновесие между лесом, животными и человеком, не покладая рук и не полагаясь на скорый успех.

– Ты знаешь, что многие относятся к вам враждебно, потому что вы хотите вернуть себе право бить кита, – сказал Эневек.

– А ты? – спросил Франк. – Ты как считаешь?

– По‑моему, это не очень мудро.

Франк задумчиво кивнул.

– Может, ты и прав. Киты под защитой, зачем же их убивать. Есть и среди нас многие, кто против возвращения забоя. Но кто уже помнит, как надо бить кита? Кто пойдёт и подвергнет себя ритуалу? С другой стороны, мы уже почти сто лет не брали кита, и если мы и заводим об этом речь, то она идёт не более чем о пяти‑шести экземплярах. Это совсем небольшая квота. Нас немного. Наши предки жили промыслом кита. Китобои исполняли ритуал продолжительностью в месяцы, а то и в год. Они очищали дух, прежде чем выйти на кита, чтобы быть достойными дара его жизни. И они не загарпунивали первого попавшегося кита, а только того, который был предназначен им и которому были предназначены они посредством таинственной силы, посредством видения, в котором кит и китобои узнавали друг друга. Понимаешь? Это некий духовный акт, который мы хотели бы вернуть.

– А с другой стороны, кит приносит кучу денег, – сказал Эневек. – Один рыболовецкий начальник из мака оценил стоимость серого кита в полмиллиона долларов США. Он без обиняков заявил, что мясо и жир в заокеанских странах ценятся высоко, имея в виду, естественно, Азию. И тут же подчеркнул экономические трудности мака и высокую безработицу. Получилось не очень красиво. Даже неуклюже. Ни о какой духовности и речи не шло.

– Тоже верно, Леон. Думай что хочешь – то ли мака хотят брать кита из честной приверженности традициям, то ли из корысти. Ясно только, что они не пользуются никакими законными правами, а в это же самое время белые истребляют поголовье. И ведь тоже не по причинам духовности, а? Ведь именно белые первыми начали рассматривать жизнь в качестве товара. Мы так никогда не мыслили. И теперь, после того, как все поживились, стоило одному из наших завести речь о деньгах, как на него набросились так, будто природу истребили мы. Ты не обратил на это внимания? Наш народ живёт со своего промысла дозированно, а белые просто всё транжирят. А как только растранжирят, так протрут глаза и бросаются на защиту – от тех, от кого никогда не требовалось защищать. Целые нации – такие, как японцы и норвежцы, – виноваты в истреблении китов, но они и до сих пор беспрепятственно выходят в море и мечут гарпуны куда ни попадя. Вина за истребление вида лежит не на нас, а наказывают нас. И так всегда.

Эневек молчал.

– Мы беспомощный народ, – сказал Франк. – Многое улучшилось в последнее время, а всё же я часто думаю, что мы попали в конфликт, из которого нам своими силами не выбраться. Рассказывал ли я тебе, что после каждой путины, после каждого удавшегося предприятия, после каждого пира часть я отдаю воронам, потому что ворон всегда голоден?

– Нет, не рассказывал.

– А ты это знал?

– Нет.

– Ворон – не главная фигура наших островных мифов, он более популярен у хэйда и тлингит. У нас ты встретишь скорее истории о Канекалаке, оборотне. Но нам мил и ворон. Тлингит говорят, что он ходатайствует за бедных, как это делал Иисус Христос. Поэтому я всегда отделяю кусочек мяса или рыбы для ненасытного ворона, который когда‑то был сыном человеко‑зверя, и его отец Ашамед поместил его в шкуру ворона за то, что он объел всю деревню. В напутствие он получил камень, чтобы ему было где преклонить голову, и из этого камня он сделал землю, на которой мы живём. Он хитростью похитил солнечный свет и принёс его на землю. Я отдаю воронам вороново. С другой стороны, я знаю, что ворон есть результат эволюционного процесса, в начале которого стояли протеин, аминокислоты и одноклеточные организмы. Я люблю наши мифы творения, но я и читаю, и смотрю телевизор, и я знаю, что такое первотолчок. И христиане это знают и всё‑таки рассказывают в своих церквах о семи днях творения и о десяти заповедях. Но они могли себе позволить роскошь долгих размышлений и за сотни лет нашли путь гармонического соединения мифологии и современной науки. У нас же на это было гораздо меньше времени. Нас бросили в мир, который не был нашим и никогда не мог им стать. И вот мы возвращаемся назад в свой мир и обнаруживаем, что он стал нам чужим. Это проклятие потери корней, Леон. Ты, в конце концов, больше нигде не свой – ни среди чужих, ни на родине. Индейцы лишились корней. Белые сейчас стараются всё поправить, но как они могут нам помочь, когда сами давно уже без корней. Они разрушают мир, который произвёл их на свет. Они тоже потеряли свою родину. Так или иначе, у нас одна участь.

Франк посмотрел на Эневека долгим взглядом. Потом снова улыбнулся своей морщинистой улыбкой.

– Ну что, дружище, как тебе понравилась моя индейская патетика? Идём, чего‑нибудь выпьем. Ах, что это я, ведь ты не пьёшь.

 

 

1 мая

 

Тронхейм, Норвегия

 

Собственно, они собирались встретиться в кафетерии перед тем, как отправиться наверх для бесконечных переговоров, но Лунд так и не появилась. Йохансон в одиночестве выпил кофе и теперь следил, как ползут по циферблату стрелки часов. Так же неудержимо ползут сейчас и черви, всё глубже ввинчиваясь в лёд.

Йохансон содрогнулся.

Время не идёт, оно истекает, шептал ему внутренний голос.

Что‑то начиналось.

План. Всё кем‑то организовано…

Немыслимо. Кем? Много ли планирует саранча, пожирая весь летний урожай? Она просто является и хочет жрать. Что планируют черви, что планируют водоросли или медузы?

Что планирует «Статойл»?

Из Ставангера прилетел Скауген. Ему нужен был подробный доклад. Судя по всему, он немного всё же продвинулся, и теперь ему необходимо было сравнить результаты. Это была идея Лунд – переговорить с Йохансоном с глазу на глаз, чтобы потом выступить с единой позиции, но вот он сидит тут и пьёт кофе один.

Наверное, её что‑то задержало. Может, Каре, подумал он. Больше они не возвращались к разговорам о личной жизни, – Йохансон ненавидел бестактность.

Зазвонил его мобильник. Это была Лунд.

– Где ты застряла, чёрт возьми? – воскликнул Йохансон. – Я пью уже твой кофе.

– Извини.

– Мне вредно столько кофе. Серьёзно, что случилось?

– Я уже наверху, в конференц‑зале. Я всё время собиралась тебе позвонить, но не было возможности.

Голос её звучал как‑то странно.

– Всё в порядке? – тревожно спросил Йохансон.

– Конечно. Можешь подняться сюда? Дорогу ты уже знаешь.

– Сейчас буду.

Итак, Лунд уже здесь, в здании центра. Наверное, они обсуждали нечто, не предназначенное для ушей Йохансона.

Ну и пусть. Это же их проклятый бурильный проект.

Когда он вошёл в конференц‑зал, Лунд, Скауген и Стоун стояли перед большой картой, изображавшей район запланированного бурения. Руководитель проекта что‑то вполголоса говорил Лунд. Она нервничала. Лицо Скаугена тоже нельзя было назвать счастливым. Он повернул голову, когда Йохансон вошёл, и неохотно отметился улыбкой. Хвистендаль стоял в стороне и говорил по телефону.

– Я слишком рано? – осторожно осведомился Йохансон.

– Нет, хорошо, что вы пришли. – Скауген указал на чёрный полированный стол. – Пора приступать.

Лунд подняла глаза. Казалось, она только сейчас заметила Йохансона. Она бросила Стоуна на полуслове, подошла и поцеловала Йохансона в щёку.

– Скауген хочет дать Стоуну отставку, – прошептала она. – Ты должен нам в этом помочь, слышишь?

Йохансон и бровью не повёл. Она хотела, чтобы он всех настроил против Стоуна? Она что, с ума сошла – впутывать его в их проблемы?

Они сели за стол, и он сказал:

– Ну, прежде всего, я провёл кое‑какие розыски, как мы договаривались. Выбрал исследователей и институты, которые, в свою очередь, либо получают задания от предприятий энергетики, либо консультируются с ними.

– Это делалось осторожно? – с испугом спросил Хвистендаль. – Мы ведь хотели прочесать эту местность так, чтобы не бросалось в глаза… эм‑м…

– Местность оказалась слишком обширной. Мне пришлось её ограничить.

– Надеюсь, вы никому не сказали, что мы…

– Не бойтесь. Я всего лишь интересовался. Любознательный биолог из НТНУ.

Скауген подобрал губы.

– Насколько я понимаю, вас не завалили информацией.

– Как сказать, – Йохансон кивнул на папку с распечатками. – Из учёных плохие обманщики, они терпеть не могут политику. Кое‑где так и проглядывает замок, навешенный на язык. Я непоколебимо убеждён, что наш червь появился уже всюду.

– Вы убеждены? – спросил Стоун. – Но вы же не знаете этого точно.

– Напрямую никто не сознался. Но несколько человек сразу же сильно заинтересовались. – Йохансон посмотрел на Стоуна прямым взглядом. – Все они без исключения исследователи, чьи институты работают в тесном контакте с сырьевой промышленностью. Один из них даже толково разбирается в теме разработки метана.

– Кто? – резво спросил Скауген.

– Он из Токио. Рю Мацумото. Вернее, его институт. С ним самим я не разговаривал.

– Мацумото? Кто это? – спросил Хвистендаль.

– Ведущий исследователь гидрата в компании «Ниппон», – ответил Скауген. – Он ещё четыре года назад провёл пробные бурения в канадских залежах пермского периода, чтобы добраться до метана.

– Когда я послал его людям данные о черве, они сильно оживились, – продолжал Йохансон. – Начали задавать встречные вопросы. Хотели узнать, в состоянии ли черви дестабилизировать гидрат. И велико ли их количество.

– Это не обязательно должно означать, что Мацумото знает об этом черве, – сказал Стоун.

– Обязательно. Потому что он работает на Национальную нефтяную корпорацию Японии, – прорычал Скауген.

– И сильно они продвинулись с метаном?

– Ещё как. Мацумото ещё в 2000 году начал опробовать различные виды техники добычи в Нанькайской котловине. Результаты испытаний держатся в тайне, но он сам же всем растрепал, что уже через несколько лет начнётся коммерческая разработка метана. Он как никто другой поёт гимн эпохе метана.

– Ну хорошо, – сказал Стоун. – Но ведь он не утверждал, что обнаружил червя.

Йохансон помотал головой.

– Представьте себе нашу игру в сыщиков, только наоборот. Как будто расспрашивают нас. Особенно меня – как представителя так называемых независимых исследователей. Расспрашивает тоже независимый исследователь и одновременно консультант Национальной нефтяной корпорации Японии, он проявляет научную любознательность. Разумеется, я ему не стану выкладывать всё, что мы знаем про эту живность. Но это меня насторожит. Я захочу узнать, что же знает он. И я начну из него вытягивать, как люди Мацумото вытягивали из меня, и тем самым я сделаю ошибку. Я начну задавать слишком уж конкретные вопросы. Слишком нацеленные. Если мой собеседник не круглый дурак, он быстро поймёт, что попал в моём случае в яблочко.

– Если это так, – сказала Лунд, – то у берегов Японии та же проблема.

– Это ничем не доказано, – настаивал на своём Стоун. – Доктор Йохансон, ведь у вас нет ни одного доказательства, что на червя натолкнулся ещё кто‑то, кроме нас. – Он подался вперёд. Края его очков блеснули. – Такого рода информация бесполезна. Нет, доктор Йохансон, истина в том, что ни один человек не мог предвидеть появление червя, потому что он больше нигде не появился. С чего вы взяли, что это не просто любопытство людей Мацумото?

– Нутром чую, – невозмутимо заявил Йохансон.

– Нутром?

– Да, нутром чую. И даже больше того. Червя обнаружили и южноамериканцы.

– Неужели?

– Да.

– Что, они тоже задавали вам подозрительные вопросы?

– Вот именно.

– Вы разочаровываете меня, доктор Йохансон. – Стоун скривил рот в насмешке. – Я думал, вы учёный. И давно вы довольствуетесь показаниями вашего нутра?

– Клифф, – сказала Лунд, не глядя на Стоуна. – Попридержал бы ты язык.

Стоун возмущённо выпучил на неё глаза.

– Я твой начальник, – гавкнул он. – Если кто и должен здесь придержать язык…

– Довольно! – Скауген поднял руки. – Я не хочу больше этого слышать.

Йохансон посмотрел на разгневанную Лунд и спросил себя, что такого сделал ей Стоун. Его закоренелая мизантропия не могла служить единственной причиной.

– Как всегда, я думаю, Япония и Южная Америка засекречивают информацию, – сказал он. – Как и мы. Сейчас намного проще получить надёжные данные об анализах морской воды, чем о глубоководных червях. Повсюду по каким‑то причинам принялись анализировать воду. К этой теме я смог подключить и другие источники. И они это подтвердили.

– Что именно?

– Необычайно высокую концентрацию метана в водяном столбе. – Йохансон помедлил. – Что касается Японии, извините мои частые ссылки на нутро, доктор Стоун, но тут у меня возникло ещё одно чувство. Мне показалось, что людям Мацумото хотелось сказать мне всё как есть. Но у них подписка о неразглашении. Вообще‑то ни один учёный, ни один институт не будет утаивать информацию, жизненно важную для многих людей. К умолчанию и засекречиванию прибегают лишь тогда, когда…

Он развёл руками и не закончил фразу. Скауген взглянул на него из‑под нахмуренных бровей.

– Когда дело касается экономических интересов, – довершил он. – Ведь это вы хотели сказать?

– Да. Я хотел сказать именно это.

– Не хотите ли вы ещё что‑нибудь добавить к своему сообщению?

Йохансон кивнул и вытянул из своей папки одну распечатку.

– Необычайно высокое выделение метана мы отмечаем лишь в трёх регионах мира. В Норвегии, Японии и на востоке Латинской Америки. И ещё есть Лукас Бауэр.

– Бауэр? Кто это? – спросил Скауген.

– Он исследует морские течения у берегов Гренландии. Он пускает по течению дрейфователь и записывает данные. Я послал ему на научное судно одно сообщение. Вот что он ответил. – Йохансон зачитал: «Дорогой коллега, ваш червь мне незнаком. Но мы действительно отметили у Гренландии необыкновенные выбросы метана в разных местах. Высокая концентрация попадает в море. Возможно, существует какая‑то связь с прерыванием течения, которое мы здесь наблюдаем. Если вы правы, то дело худо. Простите, что я так краток, я чрезвычайно занят. Прилагаю файл с сообщением от Карен Уивер. Она журналистка и действует как в моих интересах, так и мне на нервы. Толковая девушка. Если у вас возникнут дополнительные вопросы, она вам поможет. Напишите ей по адресу [email protected]».

– О каком таком прерывании течения он говорит? – спросила Лунд.

– Понятия не имею. В своё время в Осло на конференции у меня сложилось впечатление, что Бауэр немного рассеян. Подвесить обещанный файл он забыл. Я снова написал ему, но так и не получил ответа.

– Может, разузнать, над чем он работает? – предложила Лунд. – Борман, наверное, это знает, а?

– Я думаю, журналистка тоже знает, – сказал Йохансон.

– Карен?..

– Карен Уивер. Имя мне знакомо, и приятно знакомо. Что‑то из её публикаций я уже читал. Она изучает информатику, биологию и занимается спортом. Основной упор – темы моря, крупные взаимосвязи. Тектоника пластов, климатические изменения… Что же касается Бормана, то ему я так или иначе позвоню, если он сам не объявится до конца недели.

– И куда всё это ведёт? – спросил Хвистендаль всех присутствующих.

Скауген смотрел своими голубыми глазами на Йохансона.

– Вы же слышали, что сказал доктор Йохансон. Индустрию можно обвинить, что она подло утаивает информацию, от которой зависит благо либо несчастье человечества. С ним нельзя не согласиться. Вчера вечером у меня был обстоятельный разговор с нашим верховным военным командованием, и я высказал им чёткие рекомендации. «Статойл» тут же информировал об этом правительство Норвегии.

Стоун вскинул голову:

– О чём же? Ведь у нас нет никаких определённых результатов и никаких…

– О червях, Клиффорд. О разрушении залежей метана. Об опасности выделения газа. О возможности подводных оползней. Представь себе, даже встреча подводного робота с неопознанным живым существом оказалась заслуживающей упоминания. По‑моему, этого достаточно. – Скауген мрачно оглядел присутствующих. – Доктору Йохансону будет приятно услышать, что его нутро оказалось надёжным индикатором. Сегодня утром я имел удовольствие целый час беседовать по телефону с техническим руководством Национальной нефтяной корпорации Японии – JNOC. Разумеется, они вне подозрений. Но предположим чисто гипотетически, что Япония сделает ставку на добычу метана и приложит силы к тому, чтобы опередить всех. Сделаем ещё одно далёкое от реальности допущение, что они ради этого пойдут на известные риски, а возражения спрячут под сукно. – На этих словах Скауген перевёл взгляд на Стоуна. – Рассмотрим к тому же неправдоподобный и прямо‑таки абсурдный случай, что найдутся люди, которые из одного лишь честолюбия утаят отдельные отрицательные отзывы и проигнорируют предостережения. Как было бы ужасно, если бы всё это могло случиться! Тогда нам пришлось бы обвинить JNOC в том, что они скандальным образом умолчали о существовании червя, который разрушил бы их мечту стать метановой нацией номер один.

Никто ничего не сказал. Скауген оскалил зубы.

– Но мы не будем так строги. Это всего лишь инсинуации. Так вот, JNOC заверили меня, что похожие живые существа действительно были извлечены из моря у берегов Японии, но открыты и описаны они были лишь три дня тому назад. Не слабо?

– Вот сволочи, – тихо сказал Хвистендаль.

– И что теперь JNOC собирается предпринять? – спросила Лунд.

– О, я думаю, они поставят в известность своё правительство. Ведь они государственная компания, как и мы. После того, как они уже знают, что мы всё знаем, они вряд ли смогут позволить себе держать это в секрете. И я уверен: если сейчас заговорить об этом с южноамериканцами, то окажется, что им тоже буквально вчера попался этот червь. Уж они разыграют удивление! А чтобы никому не пришло в голову, что всем этим я хотел лишь запятнать других, докладываю: мы ничуть не лучше их.

– М‑да, – сказал Хвистендаль.

– Ещё какие есть мнения?

– Насколько ситуация критическая, мы узнали только что. – Хвистендаль, казалось, был сердит. – Кроме того, я и сам советовал поставить правительство в известность.

– Тебя я ни в чём и не упрекаю, – медленно произнёс Скауген.

Йохансон начал чувствовать себя как в спектакле. Насколько он понимал, Скауген инсценировал казнь Стоуна. По лицу Лунд растекалось мрачное удовлетворение.

Но разве не Стоун обнаружил того червя?

– Клиффорд, – сказала Лунд во внезапно установившейся тишине. – Когда червь попался тебе впервые?

Лицо Стоуна немного побледнело.

– Ты же знаешь, – сказал он. – Ты сама была при этом.

– А до того – ни разу?

Стоун взглянул на неё:

– До того?

– За последний год. Когда ты по собственной инициативе устанавливал на дно опытный образец «Конгсберга». На глубине в тысячу метров.

– Что такое? – зашипел Стоун и посмотрел на Скаугена: – Это не было моим самоуправством. Я заручился поддержкой с тыла. Эй, Финн, чёрт побери, что мне тут пытаются вменить в вину?

– Разумеется, у тебя было прикрытие с тыла, – сказал Скауген. – Ты предложил испытать подводную фабрику нового типа, задуманную на максимальную глубину тысяча метров.

– Верно.

– Теоретически задуманную.

– Разумеется, теоретически. До первого испытания всегда всё лишь теория. Но вы дали мне зелёный свет. – Стоун посмотрел на Хвистендаля. – Ты тоже, Тор. Вы проверили эту штуку в бассейне и дали добро.

– Это так, – подтвердил Хвистендаль. – Добро дали.

– Ну вот.

– Мы поручили тебе, – продолжал Скауген, – обследовать местность и провести экспертизу, действительно ли стоит недостаточно проверенную систему…

– Но это свинство, – вскричал Стоун. – Вы разрешили установку!

– …запускать в пробное испытание. Да, мы несём ответственность за риск. При условии, что все отзывы однозначно положительны.

Стоун вскочил.

– Они и были положительны, – вскричал он, дрожа от возбуждения.

– Сядь, – холодно сказал Скауген. – Тебе будет интересно узнать, что со вчерашнего вечера с опытным образцом «Конгсберга» прервалась всякая связь.

– Это… – Стоун застыл на месте. – Я не отслеживаю его работу. Не я конструировал фабрику, я лишь запускал её. В чём, собственно, ты хочешь меня обвинить? В том, что я ещё не знаю об этом?

– Нет. Но под давлением событий мы вынуждены были в точности реконструировать тогдашнее введение опытного образца. И при этом наткнулись на два отзыва, которые ты в своё время… м‑да, как бы это сказать? Которые ты в своё время запамятовал.

Пальцы Стоуна впились в край стола. Йохансону показалось, что человек сейчас рухнет без сознания. Но Стоун удержался и сел с ничего не выражающим лицом.

– Об этом я ничего не знаю.

– Одно заключение говорит, что распределение гидрата и газовых полей в этой местности трудно картографировать. В отзыве указывается, что риск наткнуться в процессе бурения на свободный газ хоть и мал, но не исключён на сто процентов.

– Это всё равно что исключён, – хрипло сказал Стоун. – И результат за год превзошёл все ожидания.

– «Всё равно что» – не значит стопроцентно.

– Но мы не пробурились в газ! Мы добываем нефть. Фабрика действует, проект «Конгсберг» абсолютно успешный. Настолько успешный, что вы же сами решили строить следующий образец, и на сей раз уже официально.

– Из второго заключения, – сказала Лунд, – следует, что вы наткнулись на неизвестного до тех пор червя, который живёт на гидрате.

– Да, чёрт возьми. Это был ледовый червь.

– Ты его исследовал?

– Почему я?

– Хорошо, вы его исследовали?

– Разумеется, мы его исследовали.

– В отзыве говорится, что червя нельзя однозначно идентифицировать как ледового. Что он встречается в больших количествах. Что его влияние на локальные факты нельзя выявить однозначно, что по крайней мере в непосредственном окружении обитания червей в воду выделяется метан.

Стоун побелел.

– Это не так… не совсем так. Эти черви обнаруживались в очень ограниченной области.

– Но там, где обнаруживались, их было обилие.

– Мы строили в стороне от них. Этому отзыву я… По‑настоящему он не имел отношения к делу.

– Смогли ли вы классифицировать червя? – спокойно спросил Скауген.

– Мы были уверены, что это…

– Смогли ли вы его классифицировать!

Челюсть Стоуна задвигалась. Йохансону показалось, что тот готов был вцепиться Скаугену в горло.

– Нет, – выдавил он после долгой паузы.

– Хорошо, – сказал Скауген. – Клифф, пока что ты освобождаешься от работы. Твои функции возьмёт на себя Тина.

– Ты не можешь…

– Об этом мы поговорим позже.

Стоун оглянулся на Хвистендаля в поиске поддержки, но тот смотрел прямо перед собой.

– Тор, проклятье, но ведь фабрика действует.

– Ты идиот, – сказал Хвистендаль без выражения. Стоун был ошарашен. Его взгляд метался от одного к другому.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Я не думал… Я действительно хотел, чтобы мы продвинулись с фабрикой.

Йохансона охватило мучительное чувство стыда и жалости. Так вот почему Стоун всё это время так старался преуменьшить роль червя. Он знал, что допустил тогда промах. Он слишком хотел быть первым. Подводная фабрика была его любимым детищем. Она давала ему шанс быстро сделать карьеру.

Какое‑то время это работало. Успешный год неофициального испытания, потом официальное введение в действие, а в конце – серия фабрик и продвижение на всё большие глубины. Это могло бы стать личным триумфом Стоуна. Но тут во второй раз возникли черви. И теперь они уже не ограничивались несколькими квадратными метрами.

Йохансон испытывал чуть ли не сострадание.

Скауген протёр глаза.

– Мне неприятно нагружать вас всем этим, доктор Йохансон, – сказал он. – Но раз уж вы в нашей команде…

– Понимаю.

– Во всём мире многое выходит из‑под контроля. Несчастные случаи, бедствия, аномалии… Люди взвинчены и слишком ранимы, а нефтяные концерны оказываются удобным козлом отпущения. Сейчас мы не имеем права допускать ошибки. Могли бы мы и впредь рассчитывать на вас?

Йохансон вздохнул. Потом кивнул.

– Это хорошо. Собственно, другого мы от вас и не ждали. Не поймите меня неправильно, решение только в ваших руках! Но, может быть, вы смогли бы уделить больше времени роли научного координатора? Мы позволили себе предварительно переговорить об этом с НТНУ.

Йохансон выпрямился.

– Позволили себе что?

– Откровенно говоря, мы просили университет временно освободить вас. И, кроме того, я рекомендовал вас в министерстве.

Йохансон уставился сперва на Скаугена, потом на Лунд.

– Минуточку, – сказал он.

– Это настоящее научное место, – торопливо вставила Лунд. – «Статойл» выделит бюджет, и ты получишь любую поддержку, какая понадобится.

– Я предпочёл бы…

– Вы рассердились, – сказал Скауген. – Я понимаю. Но вы же видели, насколько драматическая ситуация разворачивается на материковом склоне, и в настоящий момент вряд ли кто‑нибудь осведомлён лучше вас и людей из «Геомара». Вы, конечно, можете отказаться, но тогда… Прошу вас, подумайте, ведь это – работа в общих интересах.

Йохансону стало прямо‑таки дурно от негодования. Он почувствовал, как в нём поднимается резкое возражение, но подавил его.

– Понимаю, – сказал он.

– И каково ваше решение?

– От такой работы я, естественно, не могу отказаться. Он вперил в Лунд взгляд, который должен был, по его расчёту, хотя бы просверлить её насквозь, если не разнести на куски. Она некоторое время выдерживала его взгляд, а потом отвела глаза.

Скауген очень серьёзно кивнул.

– Поверьте, доктор Йохансон, «Статойл» вам чрезвычайно признателен. Всё, что вы уже сделали для нас, значит очень много. Но прежде всего вы должны знать: что касается меня лично, вы приобрели в моём лице друга. Что касается НТНУ, то мы на вас надавили, но я, в свою очередь, разрешаю вам давить на меня, если потребуется. Договорились?

Йохансон посмотрел на этого грузного человека, заглянул в его ясные голубые глаза.

– Договорились, – сказал он. – Ловлю вас на слове.

 

– Сигур! Да подожди же ты!

Лунд бежала за ним, но Йохансон шёл дальше по мощёной дорожке, ведущей к парковке. Исследовательский центр располагался в зелёной зоне, почти идиллически раскинувшись на холме, но Йохансону было не до красот. Он торопился в университет.

– Сигур!

Она догнала его. Он не остановился.

– Да что такое, упрямый ты баран! – крикнула она. – Что, мне так и бежать за тобой, как собачонке?

Йохансон резко остановился и повернулся к ней. Она чуть не налетела на него.

– Почему бы нет? Ведь ты у нас такая быстрая.

– Идиот.

– Вот видишь! За словом в карман не лезешь. Скора на расправу, и участь друзей решаешь, даже не спросив на то их согласия. Так что уж небольшой спринт тебе не повредит.

Лунд гневно сверкнула на него глазами:

– Жопа ты самонадеянная! Неужто ты и впрямь думаешь, что я могу что‑то решать в твоей дурацкой жизни?

– Не можешь? Это меня успокаивает.

Он повернулся и пошёл дальше. Лунд секунду помедлила и опять догнала его.

– О’кей, я виновата, я должна была сказать тебе об этом заранее. Мне очень жаль, честное слово.

– Вы могли бы спросить меня!

– Мы хотели, чёрт возьми. Скаугену просто не терпелось, а ты всё понял неправильно.

– Я понял, что вы выторговали меня у университета, как будто я кляча какая‑нибудь.

– Нет. – Она вцепилась в рукав его куртки и остановила его. – Мы просто осторожно прощупали, отпустят ли тебя на продолжительный срок, если ты согласишься.

Йохансон запыхтел.

– Но звучало это всё по‑другому.

– Просто так неудачно всё сложилось на совещании. Клянусь тебе. Ну что мне сделать? Скажи, что я должна сделать?

Йохансон молчал. Взгляды его и Лунд одновременно устремились туда, где её пальцы всё ещё удерживали его рукав. Она отпустила ткань и подняла глаза.

– Никто не хочет на тебя давить. Если ты передумаешь, тоже ничего страшного. Но только не передумывай.

Где‑то запела птица. Ветер со стороны фьорда донёс стрёкот моторной лодки.

– Если я передумаю, – сказал он наконец, – ты окажешься в неудобном положении, так?

– Ах, вот ты о чём. – Она погладила его рукав. – Обо мне не думай. Уж я как‑нибудь справлюсь. Мне не следовало бы тебя рекомендовать, это было моё собственное решение, и… ну, ты меня знаешь. Я немного забежала со Скаугеном вперёд.

– Что ты ему сказала?

– Что ты это сделаешь. – Она улыбнулась. – Что это будет для тебя дело чести. Но повторяю, не делай из этого проблему, ты можешь и отказаться.

Йохансон чувствовал, как его гнев рассеивается. Он бы ещё немного подулся, просто из принципа, чтобы Лунд не так легко всё сходило с рук. Но злости как не бывало.

Как‑то ей всегда это удавалось.

– Скауген мне доверяет, – сказала Лунд. – Я не успевала зайти к тебе в кафетерий. У нас был разговор с глазу на глаз, и он мне сказал, что в Ставангере разузнали про то, что Стоун скрыл два отзыва. Вот гад! Он во всём виноват.

Если бы он тогда играл в открытую, всё бы сейчас было по‑другому.

– Нет, Тина. – Йохансон отрицательно покачал головой. – Он правда не подумал, что черви могут представлять опасность. – Стоун был ему несимпатичен, и он сам не ожидал от себя, что станет оправдывать руководителя проекта. – Он просто хотел вырваться вперёд.

– Если бы он считал их неопасными, зачем бы ему было утаивать отзывы?

– Это отодвинуло бы реализацию его проекта. Вы бы и сами не приняли червей всерьёз. Но, разумеется, ради полноты исполнения долга отложили бы проект.

– Но ты же видишь, мы приняли червей всерьёз.

– Да, теперь, когда их стало слишком много, вы испугались. Но Стоун в своё время увидел совсем небольшой участок в червях. Ограниченную область. Такое случается сплошь и рядом, появляются какие‑нибудь мелкие твари, ну что уж такого может учинить червь? Поверь мне, вы бы тоже ничего не стали предпринимать. Когда в Мексиканском заливе обнаружили ледового червя, то тоже не сразу забили тревогу, хотя эта живность сидела на гидрате густо.

– Это вопрос принципа – открывать все карты. Он за всё отвечал.

– Конечно, – вздохнул Йохансон и посмотрел на фьорд. – А теперь я за всё отвечаю.

– Нам нужен научный руководитель, – сказала Лунд. – Я никому не доверяю так, как тебе.

– Ах ты, боже мой. Ты что, выпила?

– Я серьёзно.

– Придётся соглашаться.

– Ты только подумай, – просияла Лунд, – мы будем работать вместе!

– И даже не пытайся меня теперь отговорить. С чего начинать?

Она помедлила.

– Ну, ты же слышал. Скауген хочет поставить меня на место Стоуна. Он может распорядиться об этом временно, но для окончательного решения потребуется согласие из Ставангера.

– Скауген, – задумался Йохансон. – Почему он так жестоко обошёлся со Стоуном? И какова была моя роль? Я должен был поставлять ему боеприпасы?

Лунд пожала плечами.

– Скауген очень цельный человек. Некоторые считают, что он даже перегибает палку со своей цельностью. Он видит то, на что другие закрывают глаза.

– Это говорит в его пользу.

– В принципе, он мягкосердечный. Если бы я предложила ему дать Стоуну последний шанс, он бы, может быть, согласился.

– Понятно, – сказал Йохансон, растягивая слова. – И именно об этом ты и подумываешь.

Она не ответила.

– Браво. Ты просто воплощённое благородство.

– Скауген предоставил выбор мне, – сказала Лунд, пропустив мимо ушей его насмешку. – Подводная фабрика – Стоун знает о ней всё. Гораздо больше, чем я. Теперь Скауген хочет, чтобы туда отправился «Торвальдсон» посмотреть, чего там стряслось внизу и почему больше нет связи. Собственно, эту операцию должен был бы возглавить Стоун. Но если Скауген его отстранит, это становится моей работой.

– А какова альтернатива?

– Альтернатива – дать шанс Стоуну.

– Чтобы спасти фабрику?

– Если там ещё есть что спасать. Или чтобы снова запустить её. Но как бы то ни было, Скауген хочет на всякий случай задействовать меня. Но если он закроет глаза на происшедшее, Стоун останется в игре и отправится на «Торвальдсоне».

– А ты что собираешься делать?

– Поеду в Ставангер докладывать правлению. Что предоставит Скаугену случай поднять меня в глазах руководства.

– Поздравляю, – сказал Йохансон. – Ты делаешь карьеру.

Возникло короткое молчание.

– А нужно ли мне это?

– Ты у меня спрашиваешь?

– А мне‑то почём знать, чёрт возьми!

Йохансон припомнил выходные на озере.

– Понятия не имею, – сказал он. – Можно и друга иметь, и карьеру делать, если тебя смущает именно это. Кстати, друг‑то есть?

– Это тоже вопрос.

– Бедный Каре хотя бы знает, кто он для тебя?

– Мы не так часто видимся с тех пор, как… мы с тобой… – Она нехотя тряхнула головой. – К настоящей жизни это не имеет отношения – ну, погуляем по привычному Свегесунну, ну, выедем на острова… У меня от всего этого остаётся ощущение, что я – часть инсценировки.

– Но это хотя бы хорошая инсценировка?

– Как будто ты всё время стремишься в городок, где тебе было хорошо, – сказала Лунд. – Снова и снова тебя туда тянет. И уезжать оттуда не хочется. И вместе с тем спрашиваешь себя, действительно ли ты хочешь там жить, не найдётся ли местечко ещё лучше. Мы привыкли, что наша жизнь… ну, как это сказать? – расколдовывается! С каждым днём всё больше. И мы ищем то, чего, собственно, больше нет. Понимаешь? – Она робко улыбнулась. – Извини, это всё звучит ужасно пошло и бессвязно. Я не особенно сильна в таких вещах.

– Да уж, действительно.

Йохансон смотрел на неё. Он искал признаки растерянности. Но вместо этого увидел человека, который для себя уже всё решил. Только сама она этого пока не знала.

– Если ты не готова жить в том месте, значит, ты его не любишь, – сказал он. – Мы о том же самом говорили на озере, помнишь? Только тогда была другая аллегория – дом. Но в принципе то же самое. Может, тебе наконец поехать к Каре и сказать ему, что ты его любишь и хочешь быть с ним до старости и смерти. Ты окажешь мне тем самым огромную услугу, в противном случае мне через каждые несколько дней придётся снова и снова вязнуть с тобой в топких болотах напыщенных аллегорий.

– А если ничего не получится?

– Во всём остальном ты не такая трусиха.

– Трусиха, – тихо сказала она. – Ужасная трусиха.

– Ты боишься чувствовать себя счастливой. Со мной такое тоже было. Но это никуда не годится.

– И что? Теперь ты счастлив?

– Да.

– Без всяких скидок?

Йохансон беспомощно развёл руками:

– Кто же счастлив без всяких скидок, коза ты моя? Я не обманываю ни себя, ни других. Я хочу, чтоб у меня были мои флирты, моё вино, мои радости – и чтобы я сам определял, как далеко им зайти. Я склонен к уединённости, но не к компенсациям. Любой психиатр умер бы со мной от скуки, потому что на самом деле я хочу для себя только покоя. Тогда у меня всё великолепно. Но я – это я. Моё счастье строится иначе, чем твоё. Я доверяю моему счастью. А тебе ещё надо этому научиться. И поскорее. Каре – не городок и не дом. Он не будет ждать вечно.

Лунд кивнула. Подул ветер и заиграл её волосами. Йохансон обнаружил, что она ему очень нравится. Он был рад, что тогда, на озере, у них не дошло до одной из тех любовных связей, которые всегда имели срок действия…

– Если Стоун выедет на континентальный склон, – размышляла она, – то я поеду в Ставангер. Это хорошо. «Торвальдсон» стоит наготове. Стоун может выехать хоть завтра, хоть послезавтра. На Ставангер уйдёт больше времени. Ведь мне придётся писать подробный доклад. Так что у меня будет несколько дней съездить в Свегесунне и… поработать там.

– Поработай, – ухмыльнулся Йохансон. – Почему бы нет?

Она сжала губы.

– Я об этом подумаю и поговорю со Скаугеном.

– Поговори, – сказал Йохансон. – И думай быстрее.

 

Вернувшись за свой письменный стол, он проверил электронную почту. Существенного не было почти ничего. Лишь последнее сообщение вызвало его интерес при взгляде на адрес отправителя: [email protected].

Йохансон открыл его.

 

«Хэлло, д‑р Йохансон, спасибо за почту. Я только что возвратилась в Лондон и пока могу лишь сказать вам, что не имею ни малейшего представления, что случилось с Лукасом и его судном. Мы потеряли с ним связь. Если хотите, мы можем ненадолго встретиться. Возможно, мы пригодимся ДРУГ другу. В середине будущей недели меня можно будет застать в моём лондонском офисе. На случай, если вы захотите встретиться раньше, – я сейчас отправляюсь на Шетландские острова и могла бы устроить, чтобы мы встретились там. Дайте мне знать, что вам подходит больше. Карен Уивер».

 

– Ты смотри‑ка, – пробормотал Йохансон. – Как готовно пресса идёт навстречу.

Неужто Лукас Бауэр исчез?

Может, встретиться ещё раз со Скаугеном? Выставить себя в смешном виде, изложив ему свою теорию заговора? Но есть ли он? Собственно, и изложить‑то нечего, кроме нехорошего чувства, что мир зашёл не туда и что виновато в этом море.

Если он всерьёз хочет развить эту мысль, пора завести досье.

Он раздумывал. Необходимо встретиться с Карен Уивер как можно скорее. И почему бы не на Шетландских островах? Было бы сложновато с перелётом, но если «Статойл» всё оплачивает, то какие проблемы?

Нет, вдруг подумал он, вообще не будет никаких сложностей.

Разве Скауген несколько часов назад не сказал, что он за Йохансона на амбразуру ляжет?

Но амбразура – это лишнее. Достаточно будет подготовить вертолёт.

Вот это хорошо! Служебный вертолёт. Один из тех, что всегда в распоряжении руководства. Не из тех летающих маршрутных автобусов, а что‑нибудь более быстрое и комфортабельное. Раз уж Скауген его насильно рекрутировал, пусть и для него что‑то сделает.

Йохансон посмотрел на часы. Через час у него лекция, лотом встреча с коллегами в лаборатории для обсуждения анализов ДНК.

Он завёл в компьютере новую папку и назвал её: «День пятый».

Это была спонтанная мысль, немножко, пожалуй, выспренняя, но ему действительно не пришло в голову ничего лучшего. На пятый день творения Бог, если верить Библии, создал море и его обитателей. И море, и его обитатели что‑то разбушевались.

Он начал писать.

С каждой минутой ему становилось всё холоднее.

 

 

2 мая

 

Ванкувер, Канада

 

Вот уже двое суток Форд и Эневек изучали только этот эпизод.

Вначале тьма. Потом возникновение сильного звукового импульса по ту сторону человеческого восприятия. Троекратное повторение. Потом облако.

Фосфоресцирующее голубое облако, похожее на расширяющуюся вселенную. Свет не сильный, но достаточный, чтобы на его фоне обозначились массивные силуэты китов. Облако быстро распространялось. Оно приобрело огромные размеры, заполнив весь экран, и киты застыли перед ним как заворожённые.

Прошло несколько секунд.

В глубине облака возникло движение. Вдруг оттуда вырвалось что‑то вроде извивающейся молнии с заострённым концом. Молния коснулась сбоку головы одного из китов. То была Люси. Разряд не длился и секунды. Другие молнии понеслись к другим животным, и это походило на подводную грозу, которая закончилась так же быстро, как и началась.

Фильм будто назад прокрутили: облако снова стянулось. Оно свернулось в точку и исчезло, и экран снова потемнел. Люди Форда замедлили этот отрезок записи, а потом замедлили ещё раз. Они предприняли всё, чтобы оптимизировать резкость и получить освещение получше, но даже после многочасового анализа фильм о ночной вылазке китов как был, так и остался загадкой.

В конце концов Эневек и Форд подготовили сообщение для кризисного штаба. Они получили разрешение привлечь к работе одну биологиню из Нанаймо, которая специализировалась на биолюминесценции и после первоначальной растерянности пришла к тем же выводам, что и они. Облако и световые молнии предположительно имели органическую природу. Эксперт высказала мнение, что молнии – это некая цепная реакция в структуре облака, однако что вызывает эту реакцию, она сказать не могла. Змеевидная форма и заострение на конце наводили её на мысль о кальмаре, но в таком случае животное должно было обладать гигантскими размерами, да и сомнительно, что гигантские кальмары светятся. Но даже если светятся, это не могло объяснить существование облака и так же мало могло объяснить, откуда исходили эти змеевидные молнии.

Только одно все поняли инстинктивно: именно облако являлось причиной странного поведения китов.

Всё это они выразили в своём электронном сообщении, и оно исчезло в чёрной дыре – такой же чёрной, как экран монитора после угасания голубого свечения. Чёрной дырой они называли государственный кризисный штаб, который всё в себя вбирал и ничего не выпускал. Поначалу канадское правительство искало поддержки учёных. Но несколько дней назад стало известно, что кризисные штабы Канады и США работают под руководством США, и с тех пор результаты можно было получить только путём самообслуживания. Аквариум, институт в Нанаймо, даже Ванкуверский университет опустились до разряда поставщиков материала: им ничего не сообщалось, кроме указаний, что они должны делать дальше. Ни Джон Форд или Леон Эневек, ни Род Пальм, Сью Оливейра или Рэй Фенвик не могли узнать, что думает кризисный штаб об их сообщениях. Они были лишены важнейшего инструмента исследований – сопоставления своих данных с информацией из других источников.

– И всё с тех пор, – ругался Форд, – как к рулю встала эта Джудит Ли. Такое впечатление, что она всех нас просто пинает под зад.

Оливейра позвонила Эневеку:

– Хорошо бы получить на исследование ещё несколько тех моллюсков.

– Я никак не могу туда пробиться, – пожаловался Эневек. – Они со мной не разговаривают, а Ли публично и официально говорит об ошибке манёвра. О моллюсках никто даже не заикается.

– Но ты же сам был внизу. Почему нас отрезают от информации?

– Почему бы тебе самой не связаться с кризисным штабом?

– Всё идёт через Форда. Я этого не понимаю, Леон. На что тогда вообще эти штабы?

Причина лежала на поверхности: у США и Канады были одинаковые проблемы, оба штаба получили высшее указание обмениваться сведениями, и оба закрыли информацию.

– Может, так и должно быть. Слишком непонятный кризис, – сказал Шумейкер, когда Леон дал волю своему возмущению.

Они втроём завтракали на яхте Леона. Солнце проглянуло сквозь белые облака, и стало тепло. С гор дул лёгкий ветер. Был чудесный день, да только больше никто не радовался чудесным дням. Одна Делавэр, невзирая на все неприятности, с аппетитом уплетала яичницу.

– А вы слышали про газовый танкер?

– Который взорвался у берегов Японии? – Шумейкер прихлёбывал кофе. – Прошлогодний снег. В новостях передавали.

Делавэр отрицательно покачала головой:

– Уже другой. Отмучился в порту Бангкока.

– Причины известны?

– Нет. Странно, правда?

– Может, по техническим причинам? – предположил Эневек. – Нельзя же всюду видеть привидения.

– Ты уже выражаешься, как Джудит Ли, – Шумейкер со стуком отставил чашку. – Кстати, ты был прав: о «Королеве барьеров» в прессе ничего не сообщалось. Написали только о затонувшем буксире.

Ничего другого Эневек и не ждал. Кризисный штаб их просто со свету сживает. Может, таковы условия игры: ищите пропитание сами. Но если так, они его будут искать. После потопления гидроплана Делавэр начала прочёсывать интернет. Раз уж деятели из отечественного кризисного штаба держат их на голодном пайке, то что же просачивается в прессу в других странах? Не слышно ли о нападении китов ещё где‑нибудь? Или, по словам Джорджа Франка, верховного вождя, может быть, проблема и не в китах, Леон. Может, киты лишь часть проблемы, видимая нам.

Франк попал в точку, хоть Эневек и не знал пока, какая связь между событиями, нарытыми Делавэр в интернете. Она поискала в южноамериканских сетях, в немецких и скандинавских, французских и японских, она полазила по Австралии. Там столь же устрашающие вещи происходили с медузами.

– Медузы? – Шумейкер хохотнул. – И что они, тоже наскакивают на корабли?

Может быть, нашествия высокоядовитых тварей и имели общий крой с атаками китов, но на первый взгляд никакого сходства не усматривалось. Два симптома одной и той же проблемы. Накопление аномалий.

Делавэр наткнулась на предположение коста‑риканских учёных, что медуза, которая бесчинствует у берегов Южной Америки, – вовсе не «португальская галера», а до сих пор не описанный новый вид, ещё более опасный и смертельный.

И это было далеко не всё.

– Примерно в то же время, когда у нас здесь началось с китами, у берегов Южной Америки и Южной Африки стали исчезать корабли, – подвела итог Делавэр, – моторные лодки и катера. Это ли не дважды два?

– Почему о таких вещах не говорят у нас? – удивился Шумейкер. – Разве Канада не связана с внешним миром?

– Мы не очень‑то интересуемся проблемами других стран, – сказал Эневек. – Ни мы, ни США, они – особенно.

– Но произошло множество аварий и с крупными судами, – сказала Делавэр. – Столкновения, взрывы, потопления. И знаете, что ещё странно? Эта эпидемия во Франции. Её вызвали какие‑то одноклеточные водоросли из омаров, и теперь возбудитель распространяется со скоростью ветра, его не могут локализовать. Может, уже перекинулось и на другие страны. Но чем больше находишь фактов, тем мутнее картина.

Эневек протёр глаза и подумал, что они уже вплотную подошли к тому, чтобы выставить себя на посмешище. Наверное, не они первые идут по следам любимого детища американцев – теории заговора. Каждый четвёртый американец таскает в своей башке какой‑нибудь призрак. Есть теории, по которым Билл Клинтон был русский агент. Огромное количество людей носится с НЛО. И так далее. Но какой может быть интерес у государства камуфлировать события, которые коснулись тысяч людей? Не говоря уже о том, что просто невозможно удержать такие вещи в секрете.

Шумейкер тоже высказал скепсис:

– Вроде не нападало с неба зелёных человечков. Вся эта муть насчёт заговора годится только для кино. Если сегодня киты где‑то нападают на корабли, завтра об этом будет знать весь мир, ничего не скроешь.

– Тогда смотри, – сказала Делавэр. – В Тофино всего тысяча двести жителей, и он состоит из трёх улиц. И то не все знают обо всех.

– Ну и что?

– Один городок – а такой большой. А уж на планете‑то! Да, правительство не может постоянно умалчивать новости. Но можно умалить их значение. Сделать так, чтобы новость прозвучала скромно и никого не поразила. Это удаётся. Наверняка обо всём, что я нашла в интернете, было напечатано даже в здешних газетах и прошло по телевидению, а мы этого просто не заметили.

– Да? – неуверенно сказал Шумейкер и сощурился.

– Вся информация у Ли, – подвёл итог Эневек. – Она знает куда больше нас.

– Тогда спроси её, – сказал Шумейкер. – А что? Получишь либо «нет», либо по зубам, но хуже, чем теперь, не будет.

Эневек молчал. Ему не получить никакого разъяснения. Уж Форд как только не выспрашивал, а ничего не узнал.

Может, настала пора просто брать ответы?

Когда Шумейкер ушёл, Делавэр положила на стол номер газеты «Vancouver Sun»:

– Я специально ждала, когда Том уйдёт.

Делавэр улыбнулась. Хотя Эневек в последние дни не демонстрировал ни вежливости, ни предупредительности, не говоря уже о хорошем настроении, она была с ним очень мила. Вопрос о его происхождении больше не поднимался.

Эневек сразу увидел, что она имела в виду. Материал был маленький, всего несколько строчек. При нём фото с изображением счастливой семьи – отец, мать и мальчик, все они с благодарностью смотрят на рослого человека. Отец пожимает ему руку.

 

Маленький Билл Шекли (5), спасённый с борта тонущего корабля «Леди Уэксхем», снова может улыбаться. Сегодня его родители с облегчением забрали его из больницы Виктории, где он был под наблюдением врачей. Во время спасательной акции Билл получил опасное переохлаждение и – как следствие – воспаление лёгких. Теперь это позади. Сегодня его родители благодарят прежде всего Джека «Грейвольфа» О’Бэннона, известного природозащитника острова Ванкувер, который руководил акцией спасения и затем трогательно заботился о маленьком Билле. Герой Тофино, как с тех пор называют О’Бэннона, нашёл место в сердце не только маленького мальчика.

 

Эневек сложил газету и бросил её на стол.

– Шумейкер бы взорвался, – сказал он.

Некоторое время оба молчали. Эневек смотрел на медленные облака и пытался раздуть свой гнев на Грейвольфа, но на сей раз у него ничего не получалось. Ярость он чувствовал лишь по отношению к тем людям, которые создавали препятствия его с Фордом работе, по отношению к этой противной генеральше и, по необъяснимым причинам, по отношению к самому себе.

Честно говоря, к себе больше всего.

– Что, собственно, у вас у всех за проблема с Грейвольфом? – спросила Делавэр.

– Ты же видела, что он устроил.

– Это когда они бросались рыбой? Хорошо, то был перебор. Но можно сказать, что у него были и основания.

– Все основания Грейвольфа – это затеять скандал. – Эневек потёр глаза. Хотя было утро, он снова чувствовал себя усталым и обессиленным.

– Не пойми меня превратно, – осторожно сказала Делавэр. – Но этот человек вытащил меня из воды, когда я уже думала, что со мной всё. Два дня назад я попыталась разыскать его. Нашла за стойкой пивной в Уклюлете и… ну, в общем, поблагодарила его.

– И что? – неохотно спросил Эневек. – Что он сказал?

– Он не ожидал этого.

Эневек выжидательно смотрел на неё.

– Он даже растерялся, – продолжала Делавэр. – И обрадовался. Потом он спросил, как дела у тебя.

– У меня?

– Знаешь, что я думаю? – Она скрестила руки на столе. – Я думаю, у него мало друзей.

– Может, ему следовало бы спросить у себя самого, почему.

– И я думаю, что он хорошо к тебе относится.

– Лисия, прекрати. Что из того? Что мне, заплакать и объявить его святым?

– Просто расскажи мне про него.

Боже правый, зачем? – думал Эневек. Неужели нам больше не о чем поговорить? О чём‑нибудь более приятном, например…

Он раздумывал. Ему ничего не приходило в голову.

– Мы с ним дружили когда‑то, – скупо сказал он. Он ждал, что Делавэр подпрыгнет с победным воплем: ага, попался, я была права! – но она только кивнула.

– Его зовут Джек О’Бэннон, родом он из штата Вашингтон. Его отец ирландец и женился на полуиндианке. В США Джек чем только не занимался – был и водителем грузовика, и вышибалой, и рекламным графиком, и телохранителем, и в конце концов даже аквалангистом в военно‑морском флоте. Там он тренировал дельфинов. И делал это хорошо, но потом у него обнаружили порок сердца. Не то чтобы тяжёлый, но у военных жёсткие правила. Пришлось расстаться с флотом, хотя у него дома целая полка с наградами.

– Что привело его в Канаду?

– Джек всегда питал к Канаде слабость. Сперва он попытал счастья в кино. Думал стать актёром, но таланта Бог не дал. Собственно, у него ничего не получается только потому, что он мгновенно теряет самообладание, от его кулаков люди в больницу попадали.

Делавэр ахнула. Эневек ухмыльнулся:

– Мне очень жаль, если я нанёс урон твоему идеалу. Я не особо большой его поклонник.

– Ну, хорошо. И что потом?

– Потом? – Эневек налил себе стакан апельсинового сока. – Потом он угодил в тюрьму. Хотя ничего не украл, никого не обманул. Горячий темперамент его подвёл. Когда он оттуда вышел, всё, конечно, существенно осложнилось. А тут он начитался книг о защите природы, о китах и решил примкнуть. Он пришёл к Дэви, с которым познакомился в одной поездке в Уклюлете. Дэви взял его шкипером при условии, что от него не будет никаких неприятностей. А Джек умеет быть обаятельным, когда захочет.

Делавэр кивнула:

– Но он не захотел.

– Какое‑то время держался. Туристки к нам так и повалили валом. Всё было в лучшем виде – до того дня, пока он снова не побил одного.

– Надеюсь, не туриста?

– Не надейся.

– О боже!

– М‑да. Дэви хотел его вышвырнуть. Я его еле уговорил дать Джеку ещё один шанс. И что же делает этот идиот? – В нём снова проснулось озлобление против Грейвольфа. – Через три недели – тот же номер. После этого Дэви просто обязан был его уволить. А как бы ты поступила?

– Думаю, мне бы хватило и первого эпизода, – тихо сказала Делавэр.

– Тогда я спокоен за твоё будущее, – насмешливо сказал Эневек. – Но когда ты за кого‑то ручаешься, а он благодарит тебя таким образом, симпатия почему‑то пропадает.

Он выпил апельсиновый сок, поперхнулся и закашлялся. Делавэр похлопала его по спине.

– После этого у него совсем поехала крыша, – продолжил он. – У Джека есть ещё одна проблема: его подводит чувство реальности. Видимо, в момент отчаяния к нему явился Великий Маниту и возвестил: мол, отныне ты зовёшься Грейвольфом, ты защищаешь китов и всё, что шевелится. Иди, дескать, и борись. Ясно, что он затаил на нас зуб, и вот этот идиот внушил себе, что должен бороться против нас, к тому же он считает, что я на неверном пути и не понимаю этого. – Эневек злился всё больше. – Он всё валит в одну кучу. Он понятия не имеет ни о защите природы, ни об индейцах, к которым чувствует такую привязанность. Индейцы над ним потешаются. Ты была у него дома? Ах, нет, ты же нашла его в пивной! Вся его халупа забита индейским китчем. Над ним смеются все, кроме тех, кто сам ни на что не годен, – бестолковые подростки, старые хиппи, драчуны и пьяницы. Они от него в восторге. Грейвольф собрал вокруг себя все отбросы двух культур – анархистов и неудачников‑антиглобалистов, восстающих против мирового государственного насилия, воинствующих природозащитных уродов, которых выкинули из Гринписа, чтоб не наносили урон его доброму имени, и индейцев, которых не хочет знать собственное племя. Всякий криминальный сброд. Большинству этих бедолаг плевать на китов, им лишь бы пошуметь и привлечь к себе внимание, но Джек этого не понимает и всерьёз верит, что его «Морская гвардия» – настоящая природозащитная организация. Он финансирует этот сброд, представь себе, зарабатывая лесорубом и лесным проводником, а сам живёт в лачуге, в которой ты и собаку бы не поселила! Вот ведь паскудство! Как он смеет делать из себя посмешище? Почему такой человек становится трагической фигурой, а? Этот засранец! Можешь ты мне это сказать?

Эневек смолк и перевёл дух.

Делавэр намазала маслом кусочек хлеба, добавила сверху варенья и засунула себе в рот.

– Чудно, – сказала она. – Я вижу, у тебя всё ещё за него болит душа.

 

Название Уклюлет происходило из языка племени ноотка и означало что‑то вроде «надёжной гавани». Как и Тофино, Уклюлет располагался в естественной бухте, и рыбацкая деревушка со временем превратилась в живописный уголок с китовым туризмом, с крашеными деревянными домами, уютными пивными и ресторанчиками.

Жилище Грейвольфа стояло на отшибе. С главной улицы нужно было свернуть на просёлок с выпирающими из земли корнями деревьев. Машина тут могла бы проехать, но с жестокими последствиями для амортизаторов. Через несколько сот метров открывалась поляна, окружённая вековыми деревьями. Посреди поляны стояла покосившаяся избушка с пристроенным сараем.

Что хижина эта малопригодна для жилья, лучше всех знал её единственный обитатель. Пока позволяла погода – а на взгляд Грейвольфа плохая погода начиналась где‑то между торнадо и цунами, – он оставался под открытым небом, водил туристов к медведям и брался за любую случайную работу. Вероятность встретить его здесь была близка к нулю, даже ночью. Он ночевал либо на природе, либо в комнатах изголодавшихся по жизненным впечатлениям туристок, которые были уверены, что подцепили чистокровного дикаря.

Эневек приехал в Уклюлет утром. Он собирался в Нанаймо, а оттуда паромом до Ванкувера. Шумейкер, который хотел встретиться в Уклюлете с Дэви, подвёз Эневека, дав ему тем самым подходящий предлог сделать там промежуточную остановку. Дэви в эти дни ломал голову над разработкой новых туристических маршрутов: раз он больше не мог предложить людям даже двух часов на море, надо было найти для них что‑нибудь приличное на суше. Эневек уклонился от участия в обсуждениях. Он чувствовал, что время его пребывания на острове Ванкувер подходит к концу, как бы ни разворачивались события дальше. Что могло его удержать здесь? Что оставалось после того, как прервалось изучение китов?

Всё тщета.

Целые годы он провёл, пытаясь отвлечься. Ну, хорошо, остров дал ему научное звание доктора и принёс признание. И всё же он потерял это время. Одно дело не жить по‑настоящему, и совсем другое – сталкиваться лицом к лицу со смертью, а за прошедшие дни он дважды чуть не погиб. После крушения гидроплана всё стало другим. Эневек спинным мозгом чувствовал угрозу. Некий преследователь из давно, казалось, забытых времён снова вышел на его след, учуяв его страх. Знобящий призрак, который давал ему последний шанс распорядиться жизнью и держал наготове одиночество и тоску на тот случай, если Эневек потерпит поражение. Послание было более чем прозрачно:

Разорви круг.

Старый добрый психологический приём.

Эневек шёл по просёлочной дороге к поляне как бы случайно и никуда не торопясь. И вот он очутился перед уродливой хижиной и спросил себя, какого чёрта ему тут надо. Поднялся на веранду и постучался в дверь.

Грейвольфа не было дома.

Он несколько раз обошёл вокруг лачуги, почему‑то огорчённый. Конечно, он должен был предвидеть, что не застанет хозяина. Может, так оно и лучше. По крайней мере, попытку он сделал, хоть и безуспешную.

Но он всё медлил и не уходил. В голову ему пришло сравнение с человеком, у которого заболел зуб, он пришёл к зубному врачу, но быстро убежал прочь, потому что ему не открыли сразу.

Ноги снова подвели его к двери. Он нажал на ручку – и дверь открылась. В этих местах люди часто оставляют дверь незапертой. Его пронзило одно воспоминание: так живут не только здесь, но и в других местах. Жили когда‑то. На мгновение он застыл в нерешительности, а потом ступил в дом.

Давно он здесь не был. Тем сильнее его удивило то, что он увидел. В его воспоминаниях Грейвольф жил в грязи и хаосе. Вместо этого Эневек увидел скромное, но уютно обставленное жилище, на стенах висели индейские маски и ковры. Вокруг низкого деревянного стола стояли плетёные кресла. Диван украшало индейское покрывало. Две полки были забиты предметами, какие ноотка используют в ритуальных церемониях. Телевизора не было. Плитка на две конфорки указывала на то, что тут иногда и готовят.

Эневек всё ещё спрашивал себя, какого чёрта ему здесь надо. Этот дом заманивал его в петлю времени. Он затягивал его в прошлое гораздо глубже, чем ему хотелось бы.

Взгляд его остановился на большой маске. Казалось, она озирает всё помещение.

Он подошёл ближе. Многие индейские маски, изображающие лица, символически преувеличивают отдельные признаки – делают большие глаза, взлетающие брови, крючковатый нос. Эта же представляла собой достоверный портрет человека.

В разных племенах маски делали из кедрового дерева, из коры и кожи. Они входили в основной ассортимент для туристов. Но эта маска выпадала из привычного ряда. В сувенирных лавках такую не купишь.

– Это маска пахедаат.

Эневек обернулся – Грейвольф стоял у него за спиной.

– Для индейца‑любителя подкрадываешься ты классно.

– Спасибо. – Грейвольф ухмыльнулся. Казалось, его нисколько не рассердило вторжение непрошеного гостя. – Но я не могу ответить тебе таким же комплиментом. Для полного индейца ты абсолютный лох. Можно было тебя укокошить, ты бы даже не заметил.

– Давно ты уже тут стоишь?

– Только что вошёл. Я не играю в игрушки, тебе ли этого не знать. – Грейвольф отступил на шаг и оглядел Леона, как будто ему только сейчас пришло в голову, что он его не приглашал. – Кстати, что тебе нужно?

Хороший вопрос, подумал Эневек. Он снова повернулся к маске.

– Пахедаат, говоришь? Вид у неё настоящий. Не то что этот хлам, который продают туристам.

– Это копия. – Грейвольф встал рядом с ним. На сей раз вместо засаленного кожаного костюма на нём были джинсы и застиранная рубашка с едва различимым рисунком в клеточку. – Оригинал хранится в семье Квисто, в их Huupu Kanum. Надо ли тебе объяснять, что такое Huupu Kanum?

– Нет. – Хотя Эневек не был твёрдо уверен в значении слова. – Это подарок?

– Я сам её сделал, – Грейвольф отвернулся и пошёл к столу. – Хочешь чего‑нибудь выпить?

– Ты её сам…

– Я в последнее время много занимался резьбой. Новое увлечение. Квисто ничего не имели против того, чтобы я сделал копию. Так хочешь чего‑нибудь выпить или нет?

Эневек обернулся к нему.

– Нет.

– Ну ладно. Итак, что тебя привело сюда?

– Я хотел сказать тебе спасибо.

Грейвольф поднял брови. Он опустился на край дивана и застыл там, как зверь, готовый к прыжку.

– За что?

– За то, что ты спас мне жизнь.

– О! А я думал, ты этого даже не заметил. – Грейвольф пожал плечами. – Ну что ж, принято. Что‑нибудь ещё?

Эневек беспомощно топтался посреди комнаты. В принципе, можно и уходить, всё сделал.

– А что у тебя есть выпить? – спросил он вместо этого.

– Холодное пиво и кока‑кола. Холодильник на прошлой неделе испустил дух. Туго пришлось, но теперь ничего, снова работает.

– Хорошо. Кока‑колу.

– Возьми сам. А для меня пиво.

Эневек открыл холодильник и достал две банки. Немного скованный, он сел в плетёное кресло напротив Грейвольфа, и они молча пили.

– Ну, а как вообще, Леон?

Эневек вертел в руках банку. Потом поставил её.

– Слушай, Джек, я ведь серьёзно. Мне давно надо было прийти. Ты выудил меня из воды, да… Ну, а что я думаю о твоих акциях и твоём индейском выпендрёже, ты и так знаешь. Не буду врать, я зол на тебя. Но это разные вещи. Если бы не ты, погибло бы несколько человек. Это гораздо важнее, и я пришёл, чтобы сказать тебе это. Они называют тебя героем Тофино, и в известном смысле так оно и есть.

– Ты это серьёзно?

– Да.

Снова зависло долгое молчание.

– То, что ты называешь индейским выпендрёжем, Леон, на самом деле моя вера. Объяснить?

В другой ситуации разговор бы на этом и кончился. Эневек бы нервно удалился, Грейвольф крикнул бы ему вдогонку что‑нибудь обидное. Нет, даже не так. Уходя, Эневек сам бы сказал что‑нибудь обидное.

– Хорошо. – Он вздохнул. – Объясни.

Грейвольф посмотрел на него долгим взглядом.

– У меня есть народ, к которому я принадлежу. Я его себе выбрал.

– О, здорово. Ты его выбрал.

– Да.

– А он тебя?

– Не знаю.

– Ты бегаешь, как ярмарочный шут твоего народа, если можно так сказать. Как персонаж из плохого вестерна. Что говорит про это твой народ? Неужто они считают, что ты оказываешь им услугу?

– Не моё дело оказывать кому‑нибудь услуги.

– Почему же. Если ты хочешь принадлежать к какому‑то народу, ты берёшь на себя ответственность за этот народ.

– Они принимают меня за своего. Больше мне ничего не нужно.

– Они над тобой смеются, Джек! – Эневек подался вперёд. – Неужто ты этого не понимаешь? Ты собрал вокруг себя толпу отбросов. Среди них, может, есть и пара индейцев, но таких, что с ними и свои не хотят иметь дела. И вот этого я не понимаю. Ты не индеец, в тебе только четверть индейской крови, а остальное – белое, да к тому же ещё ирландское. Почему бы тебе не почувствовать себя ирландцем? Хотя бы фамилии соответствует.

– Потому что я не хочу, – спокойно сказал Грейвольф.

– Ни один индеец больше не ходит с кличкой, какую ты себе изобрёл.

– А я хожу.

Всё зря, подумал Эневек. Ты пришёл сказать спасибо – и сказал, а всё остальное лишнее. Чего ты тут сидишь? Иди. Но он не уходил.

– О’кей, объясни мне вот что: если для тебя так важно, чтобы избранный тобой народ принял тебя за своего, почему бы тебе для разнообразия не попытаться быть аутентичным?

– Как ты?

– Давай про меня не будем говорить.

В нём снова поднялась злость. Но на сей раз у него не было желания уносить её с собой, как это было всегда, удерживать её в себе, чтобы образовался нарыв. Поздно. Отступать некуда. Хотя каждую победу над Грейвольфом ему следовало бы считать своим поражением.

Грейвольф глянул на него из‑под полуопущенных век.

– Ты пришёл не для того, чтобы сказать спасибо, Леон. – Он насмешливо скривил губы и скрестил руки. – Ну, валяй, говори. Что ты на самом деле хотел сказать?

– Только одно, Джек. Ты можешь хоть тысячу раз называть себя Грейвольфом, но всё равно останешься тем, что ты есть. Существуют правила, по которым индейцы получали свои имена, и ты не подпадаешь ни под одно из них. Вот у тебя на стене красивая маска, но она не оригинал. Подделка, как и твоё имя. И ещё: твоя дурацкая природозащитная организация, она тоже подделка. – Внезапно из него фонтаном вырвалось всё, чего он и не собирался говорить, но уже не мог остановиться. – Твой уровень – это тунеядцы и негодяи, которые удобно устроились на твоих плечах. Ты не видишь этого? У тебя детские представления об охране китов. Выбранный народ – что за чушь. Твой народ никогда не одобрит твоей придури.

– Кто бы говорил, только не ты.

– Ты лучше меня знаешь, что твой выбранный народ снова ведёт охоту на китов. Ты хочешь этому воспрепятствовать. Похвально, но наверняка ты не прислушался к собственному народу. Ты действуешь против народа, который ты якобы…

– Врёшь, Леон. Среди мака есть люди, которые того же мнения, что и я.

– Да, но…

– Старейшины племени, Леон! Не все индейцы считают, что их культура выражается через ритуальное убийство. Они говорят, мака тоже часть общества двадцать первого века, как и другие жители штата Вашингтон.

– Знакомый аргумент, – пренебрежительно ответил Эневек. – Исходит он не от тебя и не от старейшин племени, а из резюме Sea Shepherd Conservation Society, общества защиты животных, причём буквально. Ты ни разу не выставил собственных доводов, Джек. Боже мой, даже аргументы у тебя поддельные!

– Не поддельные, я…

– И разве это не смешно – брать на прицел именно Дэви!

– Ага! Вот мы уже ближе к делу. Вот для чего ты явился.

– Ведь ты же сам был одним из нас, Джек. Неужто ты ничего оттуда не вынес? Да наблюдения за китами впервые дали людям понять, что живые киты и дельфины дороже мёртвых. Они заставили общество взглянуть на проблему, которая без этого никогда не оказалась бы в центре внимания. Китовые станции – вот истинные защитники природы! Почти десять миллионов человек в год выходят в море, чтобы получить представление о том, насколько великолепны эти создания. Даже в Японии и Норвегии растёт протест против охоты на китов, потому что именно мы дали людям такую возможность. Доходит это до тебя или нет, десять миллионов человек, которые без нас видели бы китов только по телевизору! Если бы вообще видели. Наша научная работа, которая поневоле заставляет нас охранять китов в их жизненном пространстве, никогда бы не могла осуществиться без нашей станции наблюдения за китами. Так почему же ты борешься именно с нами? Только потому, что тебя тогда выгнали?

– Не выгнали, я сам ушёл!

– Тебя выперли! – крикнул Эневек. – Выкинули, выпихнули и наподдали. Ты подложил нам свинью, и Дэви выставил тебя на улицу. Твоя гнусная самоуверенность неспособна это переварить, так же, как она неспособна опознать Джека О’Бэннона, если его остричь и отнять у него кожаные лохмотья и придурочную кликуху. Вся твоя идеология зиждется на невежестве и на фальшивках. Всё в тебе подделка, Джек. Ты нуль, ты ничто. Ты производишь только говно! Ты наносишь вред делу защиты природы, ты наносишь вред ноотка, ты нигде не свой, нигде не дома, ты не ирландец и не индеец, вот в чём твоя беда, и мне больно, что мы рубимся из‑за этого, как будто у нас нет других проблем!

– Леон… – сказал Грейвольф, сжав губы.

– Мне больно видеть тебя таким.

Грейвольф встал.

– Заткнись, Леон. Хватит.

– Нет, не хватит. Чёрт возьми, сколько бы ты мог сделать, ты же гора мускулов и не дурак, так что же…

– Леон, заткнись же наконец!

Сжав кулаки, Грейвольф двинулся к нему вокруг стола. Эневек смотрел на него снизу вверх и спрашивал себя, достаточно ли будет ему одного удара, чтобы отправиться на тот свет. Тогда туристу Грейвольф сломал челюсть. Наверняка резвый язык Эневека будет стоить ему нескольких зубов.

Но Грейвольф не двинул ему кулаком в зубы. Он обеими руками упёрся в подлокотники кресла Эневека и склонился над ним.

– Ты хочешь знать, почему я выбрал себе такую жизнь? Тебе это действительно интересно?

Эневек смотрел ему в глаза:

– Ну же, валяй!

– Нет, на самом деле тебе плевать на это, ты, самонадеянная мелкотравчатая жопа.

– Нет, не плевать. Просто тебе нечего сказать.

– Ты… – у Грейвольфа заходили желваки. – Проклятый идиот. Да, я в числе прочего ещё и ирландец, но в Ирландии я никогда не был. Моя мать наполовину сугуамиш. Её не принимали за свою ни белые, ни индейцы. И вот она вышла замуж за иммигранта, и тот тоже был всем чужой.

– Очень трогательная история, но ты мне её уже рассказывал. Расскажи что‑нибудь новое.

– Нет, я буду рассказывать тебе только правду, а ты, будь добр, слушай! Ты прав, я не индеец, хоть и прикидываюсь им. Я бы и ирландцем не стал, даже если бы начал литрами жрать пойло, и никакой я не белый американец, хотя в нашей семье были и они. По‑настоящему я никто, и изменить это я не в силах!

Он сверкнул глазами.

– Тебе достаточно зад оторвать от стула – и ты всё изменишь. Ты можешь всю свою историю повернуть куда угодно. Я же мою – никуда.

– Бредятина!

– О, разумеется, в своё время я мог бы взяться за ум и чему‑нибудь выучиться. Ведь мы живём в открытом обществе. Никто не станет спрашивать, из каких запчастей тебя собирали родители, если ты успешный человек. Я им не был. Есть такие этнические лоскутные коврики – они со всего мира взяли самое лучшее. Они всюду дома. А мои родители – простые, запуганные люди. Они не сумели внушить мне хоть какую‑то самоуверенность. Они чувствовали себя лишними, а я взял из всех составляющих худшее! Мне ничего не удавалось, а единственное, что получилось, тоже сорвалось!

– Ах да, на флоте. Твои дельфины.

Грейвольф мрачно кивнул.

– Там было хорошо. Я был лучшим тренером, и тогда мне никто не задавал идиотских вопросов. Но едва я очутился на улице, как всё снова началось. Моя мать замучила отца индейскими обычаями, а он её своей постоянной тоской по родине. Каждый пытался как‑то самоутвердиться. Я не думаю, чтоб они особо стремились к национальной гордости, их бы устроило просто явиться в мир и сказать: «А пошли вы все! Здесь моя родина, слышите, вы, я у себя дома!»

– То были их трудности. Тебе не надо было делать их проблемы своими.

– Ах так?

– Послушай, Джек! Ты стоишь передо мной – шкаф шкафом – и уверяешь меня, что настолько был травмирован конфликтом твоих родителей, что до сих пор не можешь прийти в себя? – Эневек сердито запыхтел. – Какая, к чёрту, разница, индеец ты, полуиндеец или ирландец? Никто не отвечает за твою внутреннюю родину, кроме тебя самого, даже родители.

Грейвольф удивлённо молчал. Потом в его глаза прокралось удовлетворение, и Эневек понял, что проиграл.

– О ком мы, собственно, тут говорим? – спросил Грейвольф со злобной ухмылкой.

Эневек молчал и смотрел в сторону.

Грейвольф медленно выпрямился. Улыбка сошла с его губ. Вдруг стало заметно, как он утомлён и измучен. Он прошёл к маске на стене и остановился перед ней.

– О’кей, может быть, я идиот, – сказал он тихо.

– Не расстраивайся, – Эневек провёл рукой по глазам. – Мы оба идиоты.

– И ты больший. Эта маска – из Huupu Kanum, вождя Джона. Ты ведь понятия не имеешь, что это такое, верно? Я тебе скажу, что это такое. Это бокс. Место хранения масок и головных украшений, церемониальных предметов и так далее. Но это ещё не всё. В Huupu Kanum лежат наследные права вождей. Huupu Kanum документирует их территорию, их историческую идентичность, их наследные права. Он свидетельствует, кто ты и откуда родом. – Он обернулся. – Ты мог бы гордиться этим. Но ты отрёкся от всего, что ты есть. Я должен нести ответственность за народ, принадлежность к которому я чувствую . А ты принадлежишь к народу и покинул его! Ты упрекаешь меня, что я не аутентичен. Я не могу быть аутентичным, но я пытаюсь завоевать себе хотя бы кусочек аутентичности. Ты же, наоборот, аутентичен. Но ты не хочешь быть тем, кто ты есть. Однако ты и не тот, кем хочешь быть. Ты говоришь мне, что у меня внешность как в плохом вестерне, но это хоть какое‑то жизнеутверждение. А ты вздрагиваешь от одного вопроса, не мака ли ты случайно.

– Откуда ты знаешь?

Делавэр. Конечно. Ведь она здесь была.

– Только не упрекай её, – сказал Грейвольф. – Спросить тебя об этом второй раз она уже не отважилась.

– И что ты ей рассказал?

– Ничего. Не дрейфь. Ты мне хотел что‑то объяснить насчёт ответственности? Ты являешься сюда и имеешь наглость потчевать меня всем этим говном, что, мол, не родители дают тебе внутреннюю родину, а только ты сам? И как нарочно, именно ты вешаешь мне эту лапшу? Леон, я, может, и смешно живу, но ты‑то… ты‑то мёртвый.

Эневек сидел и перебирал в уме его последние слова.

– Да, – медленно сказал он. – Ты прав.

– Я прав?

Эневек поднялся.

– Да. Ещё раз спасибо тебе за то, что ты спас мне жизнь. Ты прав.

– Эй, погоди‑ка. – Грейвольф нервно моргал. – Что… что ты сейчас собираешься делать?

– Пойду.

– Да? Хм. М‑да, Леон, я… ну, что ты мёртвый, это я не то имел в виду… я не хотел тебя задеть, я… Чёрт, не маячь перед глазами, сядь!

– Зачем?

– Твоя кока‑кола… Ты же не допил.

Эневек покорно пожал плечами, снова сел, взял банку и стал пить. Грейвольф смотрел на него, потом вернулся к дивану и тоже сел.

– А что, собственно, было с тем маленьким мальчиком? – спросил Эневек. – Кажется, он к тебе привязался.

– Которого мы сняли с корабля?

– Да.

– Ну, он был сильно напуган. Пришлось с ним повозиться.

– Просто так?

– Конечно.

Эневек улыбнулся.

– А мне показалось, что тебе любой ценой хотелось попасть в газету.

Сначала Грейвольф было надулся. Но потом он ответил на улыбку.

– И в газету попасть хотелось, ясное дело. Попасть в газету – это круто. Одно другого не исключает.

– Герой Тофино!

– Ну и что? Быть героем Тофино – это класс! Незнакомые люди хлопают тебя по плечу. Не все же могут попасть в центр внимания благодаря первопроходческим экспериментам с морскими млекопитающими. Каждый берёт чем может.

Эневек высосал остатки колы из своей банки.

– А как дела в твоей… этой, организации?

– В «Морской гвардии»?

– Да.

– Конец котёнку. После того, как половина погибла при нападении китов, остальных как ветром сдуло. – Грейвольф собрал лоб в складки, будто вслушиваясь в себя. Потом снова взглянул на Эневека. – Знаешь, Леон, в чём состоит проблема нашего времени? Люди утрачивают своё значение. Каждый заменим. Больше нет идеалов, а без идеалов нет ничего, что делает нас крупнее, чем мы есть. Каждый отчаянно ищет доказательства, что без него мир был бы хуже. А для этого мальчика я кое‑что сделал. И может, не напрасно. Может, это придаст мне хоть немножко значения.

Эневек медленно кивнул.

– Да. Можешь не сомневаться.

 

 

* * *

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: