Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Ссылка дайнагона Токитады



 

В двадцать третий день девятой луны того же года властитель Камакуры Ёритомо прислал ко двору государя-инока распоряжение отправить в ссылку в различные края и земли всех отпрысков дома Тайра, кто еще оставался в столице. Прошел слух, что дайна-гона Токитаду сошлют в край Ното, его сына Токидзанэ — в край Кадзуса, Нобутомо, Главного казначея, — в край Аки, чиновника Военного ведомства Масааки — в край Оки, епископа Сэнсина — в край Ава, настоятеля храма Торжества Веры Ноэна — в край Бинго, преподобного Тюкая — в край Мусаси... Глотая слезы разлуки, разъезжались они в разные стороны, не зная, что ждет их впереди, не ведая, суждено ли свидеться вновь... Нетрудно понять, как скорбно было у них на сердце!

Осужденный на ссылку, дайнагон Токитада навестил государыню Кэнрэймонъин, обитавшую в Ёсиде.

— Мне, Токитаде, — со слезами на глазах сказал он, — назначена суровая кара, уже сегодня меня отправляют в ссылку. Пока я находился в столице, я заботился о вас, меня тревожила ваша участь. Вот почему тяжко мне покидать столицу...

— Да, это правда, из близких мне людей, родных и знакомцев, только вы один у меня остались... Кто теперь меня пожалеет, кто навестит, кто захочет проведать? — не в силах сдержать слезы, ответила императрица.

Этот дайнагон Токитада был внуком Томонобу прежнего правителя земли Дэва, и сыном Токинобу, Левого министра и сановника Военного ведомства. Он доводился старшим братом покойной государыне Кэнсюнмонъин, родным дядей покойному императору Такакуре. Слава его гремела, он считался первым человеком в стране, не было предела его величию! К тому же супруга Правителя-инока, госпожа Ниидоно, была его старшей сестрой, так что любая должность, любое звание были ему доступны. Оттого он и продвигался в чинах так быстро, стал дайнагоном, вельможей второго ранга, а должность главы Сыскного ведомства исполнял целых три раза кряду. По его приказу всем пойманным ворам и разбойникам рубили правую руку по локоть, не разбирая правых и виноватых, за что и прозвали его в народе Свирепым... Когда государь-инок послал на запад указ, повелевая возвратить в столицу царствующего владыку и три священные регалии императорского дома, не кто иной, как сей Токитада, приказал выжечь на лбу государева посланца Ханакаты клеймо с новым именем Намиката. Раньше государь-инок хотел оставить дайнагона в столице в память о любимой супруге — ведь дайнагон был старшим братом покойной государыни Кэнсюнмонъин, — однако из-за столь жестокого злодеяния разгневался чрезвычайно! Куро Ёсицунэ тоже пытался как-нибудь вымолить дайнагону прощение — ведь они породнились! — но ничего не добился.

Токииэ, шестнадцатилетний сын дайнагона, избежал ссылки; он пребывал у дяди своего Токимицу. В час последнего свидания с отцом, вместе с матерью своей, госпожой Соцуноскэ, цеплялись они за рукав дайнагона, держались за край одежды, скорбя о предстоящей разлуке.

— Раньше ли, позже — все равно пришлось бы расстаться! — твердо произнес дайнагон, однако в душе он, наверное, очень страдал. На склоне лет пришлось ему разлучиться с женой и сыном, с которыми он жил душа в душу, и, обращая взор к родимой столице, исчезающей в заоблачных далях, пуститься в неблизкий путь, в далекий северный край, о котором раньше знал он лишь понаслышке. «Там вдали виднеется Сига... Вот Карасаки... А это — залив Мано, бухта Катада...» — говорили сопровождавшие его люди, и дайнагон, прослезившись, сложил стихи:

 

Повесть о доме Тайра

Вернусь ли, не знаю.

Увы, как вода из сетей,

что вытянуть тщится

здесь, в бухте Катада, рыбак, —

безудержно слезы текут...

 

Только вчера, казалось, скитался он по волнам в Западном море, терпя муки от беспощадных врагов, а сегодня, погребенный в снегах на севере, глядел на тучи, плывущие по небу в родные края, и горечь разлуки с любимыми причиняла ему еще большие муки.

 

Казнь Тосабо

 

У Куро Ёсицунэ служили десять знатных самураев, присланных властителем Камакуры, но как только пронесся слух, что между князем Ёритомо и Ёсицунэ возникла размолвка, все они, один за другим, дружно отбыли обратно в Камакуру.

Ёритомо и Ёсицунэ — родные братья; сверх того, их соединяет союз отца и сына... С тех пор как весной минувшего года Ёсицунэ одолел Ёсинаку из Кисо, он неоднократно победоносно сражался с Тайра и нынешней весной окончательно разгромил их. Он замирил страну, укротил бурю, бушевавшую во всех концах света. Казалось бы, за это надлежит его наградить. «Отчего же, по какой такой причине прошел этот слух о ссоре?» — в недоумении дивились все, от государя до самого ничтожного из людей. А вся причина заключалась в том споре — ставить или не ставить «оборотные весла», — который возник между Кадзихарой и Ёсицунэ, когда минувшей весной, готовясь ударить на крепость Тайра в Ясиме, снаряжали они корабли в краю Сэтцу, в гавани Ватанабэ. Кадзихара посчитал тогда, что Ёсицунэ нанес ему смертельное оскорбление и оклеветал его перед князем — из-за этого и вышла размолвка.

«Ёсицунэ, без сомнения, замышляет измену! — уверился князь Ёритомо. — Если послать против него знатных воинов-самураев, он разрушит мосты через реку в Сэте и в Удзи и снова начнется в столице военная смута. Это мне не на пользу...» И, рассудив так, призвал он монаха по имени Сёсюн Тосабо и сказал ему:

— Почтенный отец, поезжайте в столицу якобы для молитвы в кумирнях и храмах, обманите Ёсицунэ и убейте!

Почтительно выслушав приказание, Тосабо удалился от князя и тотчас же пустился в путь, даже не заходя к себе в келью.

В двадцать девятый день девятой луны Тосабо прибыл в столицу, но в усадьбу Ёсицунэ явился только назавтра. Услышав о прибытии Тосабо, Ёсицунэ сам послал за ним своего вассала Бэнкэя, и вскоре оба явились.

— Привез ли ты письмо ко мне от властелина Камакуры? — спросил Ёсицунэ.

— Нет, никаких особых поручений мне не дано, оттого и письма никакого нет. Князь велел только передать на словах: «Уже долгое время в столице царят мир и порядок. Полагаю, что это твоя заслуга. Охраняй же со всем усердием покой столицы!» — так велел он на словах передать вам!

— Сдается мне, что на деле все обстоит иначе... — отвечал Ёсицунэ. — Тебя послали с поручением убить меня, Ёсицунэ. Если бы князь прислал сюда знатных воинов-самураев, я мог бы разрушить мосты через реки в Сэте и в Удзи, столица снова пришла б в волнение, а это пошло бы лишь во вред князю... Нет, он повелел тебе: «Притворись, будто приехал для молитвы в кумирнях и храмах, обмани его и убей!»

Тосабо, пораженный, ответил:

— Да мыслимо ли нечто подобное?! Просто я собрался пойти по обету на богомолье в Кумано.

— Из-за клеветы Кадзихары, — продолжал Ёсицунэ, — меня не допустили в Камакуру, прогнали назад в столицу, не позволив даже встретиться с князем. По какой причине так со мной поступили?

— Ума не приложу, отчего могло такое случиться! Что до меня, то совесть моя чиста, в этом я готов письменно вам поклясться!

— Как бы то ни было, а властитель Камакуры что-то против меня замышляет! — сказал Ёсицунэ, и чело его омрачилось.

Чтобы избежать опасности хоть на время, Тосабо тут же, не сходя с места, написал семь клятв на семи листах бумаги, часть листов сжег и проглотил пепел, остальные послал на сохранение в храмы, и тогда Ёсицунэ позволил ему удалиться. Тосабо решил в ту же ночь напасть на Ёсицунэ, предварительно позвав на подмогу самураев из дворцовой охраны, отбывавших очередную службу в столице.

У Куро Ёсицунэ была горячо любимая женщина — танцовщица Сйдзука, дочь монахини Исо-дзэнни, в прошлом тоже танцовщицы-сирабёси. Сйдзука неотлучно находилась при Ёсицунэ, никогда с ним не расставалась. И сказала тут Сйдзука:

— На всех дорогах полным-полно самураев! Ведь от нас никто их не призывал, отчего же так волнуются и шумят эти сменные самураи[626]? Странно!.. Ах, мне кажется, все это дело рук давешнего монаха, писавшего клятвы! Пошлю-ка кого-нибудь разузнать!.. — И так как на службе у нее состояло несколько юношей кабуро, прежде служивших Правителю-иноку в Рокухаре, она отобрала из них несколько человек и послала разведать, что происходит, но время шло, а они все не возвращались. «Пожалуй, лучше послать женщину...» — подумала Сидзука и послала служанку. Вскоре та бегом возвратилась.

— Двое человек, похожих на кабуро, лежат зарубленные у ворот дома Тосабо... — сказала она. — А во дворе полным-полно оседланных коней... Самураи готовы выступить по первому знаку... Колчаны у них полны стрел, луки с натянутой тетивой, все вооружены до зубов... А чтобы готовились к богомолью — нисколечко не похоже!

Как только Ёсицунэ услышал эти слова, он тотчас же вскочил, Сидзука проворно подала ему длинный боевой панцирь. Завязав только верхний шнур, Ёсицунэ схватил меч и вышел. У главных ворот стоял наготове оседланный конь. Ёсицунэ вскочил в седло и, крикнув: «Отворите ворота!» — стал поджидать врагов.

В самом деле, не прошло и часа, как к воротам примчались сорок-пятьдесят всадников в полном вооружении и громко грянул их боевой клич. Ёсицунэ выпрямился на стременах и крикнул громовым голосом:

— Не родился еще в Японии человек, который сумел бы легко и просто одолеть Ёсицунэ, будь то в ночном бою или в дневном сражении! — В одиночку погнал он вперед своего коня, и в страхе расступились перед ним пятьдесят всадников, позволив проехать.

Тем временем подоспели вассалы Ёсицунэ — Гэндзо Эда, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй — всяк равен тысяче! Следуя за своим господином, ударили они на врага. Сбежались и рядовые самураи, обитавшие по соседству. Вскоре набралось их человек шестьдесят-семьдесят, и, как ни храбро бился Тосабо, сражение длилось недолго — в один миг была разбита его дружина. Спастись удалось немногим, убитых же было множество. Самому Тосабо тоже грозила смерть, но он все-таки сумел ускользнуть и бежал на гору Курама, где и спрятался в одном из ущелий. Но монастырь на горе издавна состоял в тесной дружбе с Куро Ёсицунэ: монахи схватили Тосабо и на другой же день доставили к Ёсицунэ. Передают, будто он укрывался в лощине, именуемой Долиной монахов.

Тосабо притащили во двор и бросили наземь. На нем был темно-синий кафтан, на голове — капюшон такого же цвета.

— Что, почтенный монах, видно, не впрок пошли тебе твои клятвы? — усмехнувшись, сказал Ёсицунэ.

Тосабо выпрямился и, нисколько не дрогнув, громко расхохотался.

— Да, то были ложные клятвы. Боги карают меня за это! — ответил он.

— Приказ господина ты ставил дороже жизни... Такая преданность достойна награды! Скажи, что тебе жаль расставаться с жизнью, и я отпущу тебя обратно, в Камакуру!

— Нет, не выйдет! — отвечал Тосабо. — Вы готовы пощадить меня, если я скажу, что дорожу жизнью? Повелитель Камакуры сказал мне: «Ты монах; но тем не менее способен одолеть Ёсицунэ!» Я подчинился его приказу и, стало быть, отдал свою жизнь господину. Как же я могу теперь изменить ему? Если хотите быть милосердным, велите поскорее отрубить мне голову — вот моя единственная просьба!

После таких его слов последовал приказ: «Зарубить!»; его оттащили на речной берег, к Шестой дороге, и там казнили. Все хвалили мужество Тосабо.

 

Бегство Ёсицунэ

 

У Ёсицунэ служил паж по имени Синдзабуро Адати. Властитель Камакуры прислал его к Ёсицунэ, сказав: «Он всего лишь низ-корожденный слуга, но умен чрезвычайно. Возьми его к себе на службу!» — а сам втайне велел пажу: «Следи за всем, что делает Ёсицунэ, и доноси мне!» Увидев, что Тосабо зарубили, Синдзабуро поскакал в Камакуру, мчался днем и ночью без передышки и сообщил эту весть властителю Камакуры. Тот сразу же приказал младшему брату своему, князю Нориёри, отправиться в столицу, Дабы покарать Ёсицунэ. Нориёри отказывался, как мог, но последовал вторичный приказ, тут уж он был бессилен сопротивляться. Облачившись в воинские доспехи, пришел он к князю Ёритомо проститься.

— Смотри, не вздумай ты вести себя так же, как Ёсицунэ! — сказал властитель Камакуры. Услыхав такие слова, испугался Нориёри, сбросил доспехи, в столицу не поехал и стал писать клятвенные обеты, уверяя, что нет у него ни малейших помыслов об измене. Днем он писал обеты, по десять на день, а вечером непрерывно читал их во дворе, перед княжескими палатами. За сто дней подал он тысячу письменных заверений, но это его не спасло, и в конце концов князя Нориёри убили.

Прошел слух, что на расправу с Ёсицунэ пошлют в столицу войско во главе с Токимасой Ходзё. Тогда Ёсицунэ решил бежать на остров Кюсю. Однако, вспомнив, что в свое время Корэёси Огата не только не допустил Тайра ни в одну из девяти земель острова, но и обладал достаточной силой, чтобы вовсе прогнать их с Кюсю, Ёсицунэ предложил Корэёси: «Присоединяйся к моей дружине!»

— Я согласен, но в вашем войске служит мой враг Таканао Ки-кути, — отвечал Корэёси. — Выдайте его мне! Когда я срублю ему голову, я стану вашим вассалом!

И тотчас выдали ему Таканао Кикути, вытащили на берег реки к Шестой дороге и отрубили голову. После этого Корэёси стал верно служить Ёсицунэ.

Во второй день одиннадцатой луны того же года Куро Ёсицунэ явился во дворец государя Го-Сиракавы и через вельможу Ясуцунэ, Главного казначея, доложил государю:

— Незачем сызнова повторять, что я, Ёсицунэ, — верный слуга государю: однако, несмотря на мою верную службу, Ёритомо поверил клевете подлых своих вассалов и вознамерился убить меня... По этой причине решил я временно удалиться на остров Кюсю, но прежде хотелось бы получить на то письменное предписание из государевой управы!

«Но что скажет Ёритомо, когда узнает об этом?» — встревожился государь-инок и призвал на совет своих приближенных.

— Если Ёсицунэ не покинет столицу, — в один голос сказали все царедворцы, — с востока вышлют против него боевые дружины и снова начнутся в столице бесчинства и беспорядки! А если он удалится в далекий край, мы убережемся от сей напасти, пусть хотя бы на время!

И вот был изготовлен указ, повелевавший всем жителям острова Кюсю, начиная с Корэёси Огаты, а также самураям кланов Хэцуги, Мацуры и Усуки считать Ёсицунэ военачальником и повиноваться всем его приказаниям. На следующий, третий день, в час Зайца, все воины Ёсицунэ, общим числом пять сотен, тихо и мирно покинули столицу, не причинив никому ни малейшего беспокойства.

Только один из родичей Минамото, некий Ёримото Ота, из края Сэтцу, поскакал за ними вдогонку и напал на них, сказав: «Они проезжают как раз мимо моих ворот, как же не послать им вдогонку хотя бы одну стрелу!» Но у Ёсицунэ было пятьсот всадников, а у Оты всего лишь шестьдесят с небольшим. Воины Ёсицунэ пропустили их внутрь дружины, окружили и с криком: «Не пропустите, не упустите!» — обрушились на них с неистовой силой. Многих воинов Оты тут перебили. Коню его стрела угодила в брюхо, да и сам Ота тоже был ранен, и пришлось ему отступить восвояси. Ёсицунэ велел отрезать головы всем убитым и поднести эти головы в дар богам войны.

— Удачное начало похода! — ликовал он.

В бухте Даймоцу Ёсицунэ взошел на корабль и отплыл в море, но, на беду, как раз в это время поднялся сильный ветер, корабль прибило к берегу в бухте Сумиёси, и пришлось Ёсицунэ с вассалами укрыться в глубине гор Ёсино. Там напали на них монахи Ёсино, и снова вынужден был Ёсицунэ спасаться бегством. На сей раз устремился он в Нару. Однако монахи Нары тоже встретили их враждебно, и беглецам не осталось ничего другого, как снова возвратиться в столицу. Оттуда Ёсицунэ направил стопы на север и в конце концов обрел пристанище в краю Осю.

Покидая столицу, Ёсицунэ взял с собой десять женщин, но в бухте Сумиёси всех их покинул. Под соснами, на корнях, на каменистой прибрежной гальке лежали они и плакали, подстелив под голову рукава, или брели куда глаза глядят, путаясь в подолах длинных хакама. Монахи Сумиёси сжалились над ними и отправили обратно в столицу. А корабли вассалов Ёсицунэ — его дядьев Ёсинори и Юкииэ и самурая Корэёси Огаты, на коих возлагал он все свои упования, бурей разметало в разные стороны, разбросало по заливам и бухтам, и, потеряв друг друга из вида, не ведали они, какая судьба постигла их соратников. И чудилось им, что сей внезапно налетевший с запада ураган накликали на них мстители — духи погибших Тайра.

А в седьмой день той же одиннадцатой луны в столицу вступил Токимаса Ходзё, наместник властителя Камакуры, во главе шестидесятитысячного войска. На другой, восьмой день он явился во Дворец государя-инока и тотчас был ему выдан высочайший указ, повелевавший учинить расправу над Ёсицунэ, правителем земли Иё, и дядьями его Юкииэ и Ёсинори. Всего лишь шесть дней назад Ёсицунэ получил указ, повелевавший ему выступить против Ёритомо, а на восьмой день той же луны, по письму князя Ёритомо, пожалован был новый указ, повелевавший истребить Ёсицунэ. О скорбный мир наш, где расцвет сменяется увяданием так же быстро, как вечер приходит на смену утру!

Тем временем властителю Камакуры пожаловали должность Главы надзора над всей страной и разрешили взимать налог рисом с каждого тана пахотной земли, дабы обеспечить воинство провиантом. С древних времен повелось дарить полцарства тому, кто изничтожил государевых недругов, говорится в священной сутре. Однако в нашей стране до сих пор не бывало таких примеров.

— Требование Ёритомо чрезмерно! — сказал государь-инок.

Но вельможи, посовещавшись, единодушно решили, что прошение князя Ёритомо обоснованно и резонно, и разрешение было дано. Во всех краях и землях поставил Ёритомо своих чиновников, в каждое из личных имений назначил надсмотрщиков-старост, так что никто не мог утаить хотя бы зернышко риса. Обо всех этих новшествах властитель Камакуры доложил двору через дайнагона Цунэфусу.

 

Рокудай

 

Токимаса Ходзё, пораскинув умом, объявил: «Каждый, кто выследит и укажет отпрысков Тайра, получит в награду все, что пожелает!» И вот, обуянные корыстью, местные жители, знавшие каждый закоулок в столице, принялись выслеживать и выискивать, много жестоких дел тут творилось! И коль скоро вышло такое распоряжение, многих отыскали и выдали Ходзё. Тащили даже детей низкорожденной челяди, пригожих и белолицых, говоря: «Это сын такого-то князя... Такого-то военачальника...» Как ни горевали, как ни плакали отец с матерью, напрасны были мольбы и слезы; доносчики говорили: «Это просто человек из княжеской свиты хочет за него заступиться!» или: «Это всего лишь кормилица жалеет ребенка!..» Малых детей сих топили в воде или зарывали живыми в землю, а кто постарше, тех душили или пронзали кинжалом. Словами не описать отчаяние матерей, горе кормилиц! Сам Ходзё отнюдь не одобрял в душе такие расправы, — ведь у него самого было много детей и внуков, но что поделаешь, он не мог действовать по-другому, — обычаям, принятым в мире, надо повиноваться...

Среди малолетних потомков Тайра был и Рокудай, сын князя Корэмори Комацу, самый прямой из всех наследников Тайра и вдобавок не такой уж младенец. Его нужно было отыскать во что бы то ни стало, и множество людей искали его повсюду со всем усердием, но так и не смогли обнаружить. Ходзё уже собрался было возвращаться в Камакуру, как вдруг в Рокухару явилась некая женщина и сказала: «Супруга князя Корэмори с сыном и дочерью прячутся в месте, именуемом Ирисовой долиной, к западу отсюда, за храмом Всеобъемлющего Сияния, к северу от горного храма Великого Прозрения!»

Ходзё тотчас же отрядил туда человека разузнать и разведать, и тот увидел: в одной из келий живут несколько женщин и с ними дети; заметно было, что они всячески таятся от посторонних взоров. Пока он глядел сквозь щель в ограде, из дома выбежал беленький щенок, и следом за ним — красивый мальчик. Мальчик старался поймать щенка, но какая-то женщина, с виду похожая на кормилицу, поспешно увела его в дом, промолвив: «О ужас! Не ровен час, кто-нибудь вас увидит!»

«Они и есть, не иначе!» — подумал посланец, бегом возвратился назад и доложил Ходзё — так, мол, и так... Назавтра Ходзё отправился в эту местность, приказал окружить храм со всех четырех сторон и послал за ограду человека, велев сказать:

— Мне, Токимасе Ходзё, наместнику властителя Камакуры, стало известно, что здесь пребывает Рокудай, сын князя Корэмори Комацу, вельможи Тайра. Я прибыл за ним. Пусть выходит без промедления!

Услышав эти слова, мать ребенка, казалось, на мгновенье оцепенела.

Братья Сайтоо — Го и Року — бросились туда-сюда в надежде отыскать лазейку для бегства, но самураи окружили храм со всех сторон, и бежать было невозможно. Кормилица, упав ничком перед мальчиком, рыдала и причитала в голос. Все это время они прятались и таились, боялись вымолвить вслух хотя бы словечко, но теперь все в доме громко плакали и кричали. Ходзё и сам терзался душой, слыша эти рыдания, и терпеливо ждал, утирая слезы. Наконец, немного погодя, он снова сказал:

— Я прибыл за Рокудаем, потому что в мире все еще неспокойно, всякое может случиться — разбой или какая-нибудь иная обида... Никакой опасности ему не грозит, никто не причинит ему зла. Пусть выходит. Быстрей, быстрей!

Услышав эти слова, юный господин сказал, обращаясь к матери.

— Видно, убежать мне все равно не удастся, уж лучше выдайте меня поскорее! Если самураи войдут сюда и станут меня искать, сколько унижения мы испытаем! Я уйду, но вскоре попрошусь отпустить меня ненадолго и непременно вернусь! Не надо так убиваться! — так ласково утешал он мать, и трогательно звучали его слова.

Делать нечего, мать, в слезах, причесала ему волосы, переодела и уже готова была выдать самураям, но в последний миг достала мелкие красивые четки черного дерева и подала ему со словами:

— Храни эти четки до последнего вздоха, перебирай их, читая молитву, и обретешь рай!

— Сегодня я уже расстаюсь с вами, матушка, — отвечал юный господин, беря четки. — Теперь, чего бы это ни стоило, отправлюсь туда, где находится наш отец. — И горестно звучали эти слова!

Услышав их, юная госпожа, его сестра, — в ту пору ей исполнилось десять лет, — бросилась за ним следом, воскликнув: «Я тоже хочу к батюшке!» — но кормилица ее удержала.

В этом году юному Рокудаю минуло только двенадцать лет, но он казался старше обычных отроков даже четырнадцати— или пятнадцатилетних; лицо его и весь облик были прекрасны! Стараясь не выказать малодушия перед врагами, он закрывал лицо рукавом, но неудержимые слезы лились так обильно, что капали сквозь складки одежды.

Но вот он сел в паланкин, самураи окружили паланкин со всех сторон и тронулись в путь. Го и Року шли рядом, по обе стороны паланкина. Ходзё велел спешиться двоим самураям, ехавшим на подменных конях, и предложил братьям: «Садитесь!» — но они отказались и продолжали идти пешком от самого храма Прозрения до Рокухары.

Мать Рокудая и кормилица метались в отчаянии, припадая к земле, взывая к Небу.

— Слыхала я, что в последнее время забирают детей — отпрысков дома Тайра, — сказала госпожа, — иных топят в воде, других зарывают живыми в землю, душат, закалывают, убивают разными способами... Какой же смертью умрет мой мальчик? Наверно, его зарубят, ведь он уже почти взрослый. Бывает, родители отдают ребенка на воспитание кормилице и лишь изредка его видят, но и тогда горячо любят и жалеют свое дитя... Что же говорить обо мне и о моем сыне! С того самого дня, как он родился, мы не разлучались ни на единый день, ни даже на краткий миг! Мне казалось — у меня есть сокровище, какого нет ни у кого в целом свете! Вместе с мужем мы лелеяли его днем и ночью! С тех пор как судьба против воли разлучила меня с супругом, только эти дети были мне утешением... И вот одно дитя по-прежнему здесь, со мною, а другого не стало! Как мне жить теперь дальше? Все эти три года душа моя замирала от страха, сердце сжималось от опасений, и все же не ждала я, что беда стрясется так скоро! С давних пор я всем сердцем уповала на бодхисатву Каннон из Хасэ, но, несмотря на мои молитвы, все-таки отняли у меня ребенка! О горе, может быть, в этот самый миг его убивают! — так причитала она, проливая неутешные слезы.

Настала ночь, но ей казалось, что грудь ее вот-вот разорвется, и сон не шел к ней, однако спустя какое-то время она сказала кормилице:

— Сейчас я ненадолго вздремнула и во сне ко мне явился мой мальчик, он сидел верхом на белом коне и говорил мне: «Я так соскучился по тебе, что отпросился на час-другой, и видишь — приехал!» Потом он сел рядом и отчего-то выглядел таким грустным... И плакал так горько-горько... Тут я проснулась, подумала — уж не явь ли? — стала искать его, шарить вокруг — никого нет.. Пусть это только сон, но зачем же он был столь кратким? О скорбь пробуждения! — так говорила она, рыдая. Заплакала и кормилица. Долго тянулась ночь, мрак казался им бесконечным, и влажным стало промокшее от слез ложе. Когда петух возвестил наступление утра и настал день, вернулся Року Сайтоо.

— Ну что там? Что? — приступила к нему с расспросами госпожа.

— Покамест ничего страшного не случилось, — ответил Року, — Я принес вам письмо! — И он подал госпоже послание от юного господина.

Она развернула, взглянула... Письмо гласило: «Матушка, как ты, Должно быть, страдаешь! Ничего дурного со мной пока не случилось, но я уже очень скучаю по всем домашним!» — так писал он, совсем как взрослый. Прочитав письмо, мать, не в силах вымолвить слова, спрятала письмо на груди и упала ничком на ложе. Поистине нетрудно понять, что творилось на душе у несчастной! Так лежала она долгое время. Наконец Року Сайтоо сказал:

— Беда может стрястись в любое мгновение... Я возвращаюсь!

Заливаясь слезами, мать написала ответ и подала письмо Року. Распростившись, он удалился.

Кормилица, не находя себе места от горя, выбежала из дома и побрела, рыдая, куда глаза глядят. Так шла она наобум, сама не зная куда, и тут какой-то человек внезапно сказал ей:

— Здесь, в глубине этих гор, на вершине Такао, есть храм Божьей Защиты, Дзингодзи. Князь Ёритомо весьма почитает настоятеля этого храма, праведного Монгаку. В последнее время настоятель ищет подходящего отрока — хочу, говорит, взять в ученики какого-нибудь отпрыска благородного дома...

«Счастливую весть довелось мне услышать!» — подумала кормилица; не сказав ни слова даже госпоже-матери, одна-одинешенька отправилась она на гору Такао и, обратившись к Монгаку, сказала:

— Вчера самураи забрали отрока, которого я растила с того самого часа, как приняла от роженицы, а нынче ему уже полных двенадцать лет! Вымолите ему жизнь и возьмите в ученики! — И, упав на землю перед монахом, она громко, навзрыд, плакала и кричала. Поистине видно было, что она не помнит себя от горя!

Праведному монаху стало жаль женщину, и он расспросил ее обо всем подробно. Поднявшись, она сказала ему в слезах:

— Я выкормила мальчика, близкого родича госпожи супруги князя Корэмори Комацу из дома Тайра. А люди донесли, будто он — родня самого князя, и вчера самураи его забрали.

— А как имя этого самурая?

— Он назвался Токимасой Ходзё!

— А-а! В таком случае пойду разузнаю! — сказал праведный Монгаку и отправился в путь. И хотя слова его еще вовсе не означали, что для Рокудая уже миновала опасность, кормилица все-таки немножко воспрянула духом и, поспешно вернувшись в храм Прозрения, рассказала обо всем госпоже, а та в ответ ей сказала:

— А я-то думала, ты собралась топиться, и тоже хотела броситься в какую-нибудь речку или пучину...

Потом она расспросила ее обо всем подробно, и, когда кормилица поведала ей, что сказал праведник, госпожа воскликнула: «О боги, хоть бы он выпросил его, чтоб мне довелось снова его увидеть!» — и заплакала, молитвенно сложив руки.

Монгаку отправился в Рокухару, расспросил там, как было дело. Ходзё сказал ему:

— Властелин Камакуры повелел: «Дошло до нас, что в столице укрывается множество отпрысков дома Тайра, и среди них — сын князя Корэмори Комацу, рожденный от дочери дайнагона Нари-тики. Из всех отпрысков дома Тайра он не только самый прямой наследник, но и годами-то уже взрослый. Надлежит во что бы то ни стало разыскать его и убить». Таков приказ, полученный мною. В эти последние дни я сыскал всех, даже самых дальних родичей Тайра, в том числе и малых детей, но местопребывание этого юного господина никак не удавалось узнать. Я уже собирался вернуться в Камакуру с пустыми руками, как вдруг, сверх ожидания, третьего дня удалось узнать, где он обитает, и вчера я послал за ним стражу. Но так хорош собой этот отрок, что мне жаль его нестерпимо и я до сих пор еще никак о нем не распорядился и пока держу у себя.

— В таком случае взгляну-ка я на него! — сказал праведник, пошел туда, где пребывал Рокудай, и увидел: перед ним отрок в расшитом кафтане из двойного атласа, вокруг запястья обмотаны четки черного дерева, а длинные волосы, ниспадающие на плечи, лицо и весь облик поистине так прекрасны, как будто он и впрямь существо из нездешнего мира. Как видно, он провел эту ночь без сна, отчего лицо его немного осунулось, но бледность эта придавала ему вид еще более трогательный и скорбный. Увидев монаха, он, наверное, подумал о близкой смерти, потому что на глаза навернулись слезы, и, заметив это, монах тоже невольно увлажнил слезами рукав своей черной рясы. «Каким бы лютым врагом ни стал в будущем этот отрок, разве мыслимо убить такого ребенка?!» — с грустью подумал он и, обратившись к Ходзё, сказал: — Уж не знаю, какая карма связала меня с этим юным господином еще в прошлых рождениях, но только гляжу я на него, и мне жаль его нестерпимо! Сохраните ему жизнь хотя бы на двадцать дней! Я поеду к властелину Камакуры и выпрошу у него позволение передать этого мальчика на мое попечение. Ведь ради того, чтобы властелин Камакуры преуспел в нашем мире, я, будучи сам опальным, некогда поехал в столицу за августейшим указом. Переправляясь ночью через незнакомую мне реку Фудзигаву, я едва не погиб в волнах, а в горах Такасэ на меня напали грабители, и я на коленях умолил их сохранить мне жизнь. Чудом оставшись в живых, прибыл я в Фукухару, где во дворце-темнице томился взаперти государь-инок Го-Сиракава, через вельможу Мицуёси получил высочайший указ, и, когда доставил этот указ князю, он обещал мне: «Проси что хочешь! Пока я, Ёритомо, жив, чего бы ты ни просил, отказа не будет!» Да и после я оказывал князю немало услуг, и он отлично об этом знает, но сейчас незачем снова об этом распространяться! Слово дороже жизни! Если не обуял его бес гордыни, думаю, он не забыл о своем обещании! — И, сказав так, Монгаку тем же утром пустился в путь. Го и Року Сайтоо, услышав его слова, взирали на Монгаку, как на живого Будду, и плакали, молитвенно сложив руки. Поспешно отправились они в храм Прозрения, рассказали обо всем госпоже, и как же возрадовалось материнское сердце при этой вести! Спору нет, участь Рокудая зависела целиком от решения властелина Камакуры, и, хотя трудно было с уверенностью сказать, каким будет это решение, все же слова Монгаку вселяли надежду, и, как бы то ни было, в течение двадцати дней жизнь Рокудая была теперь в безопасности. «Все это свершилось только милостью бодхисатвы Каннон!» — думали, немного приободрившись, и мать, и кормилица.

Так проводили они дни и ночи; меж тем двадцать дней промелькнули как сон, а праведник все еще в столицу не возвратился. И душа их разрывалась от тревоги и боли — удалось ли ему чего-нибудь добиться в Камакуре? Ходзё со своей стороны сказал:

— Срок, о котором мы условились с преподобным Монгаку, уже истек. Мне нельзя задерживаться в столице до конца года. Пора собираться в обратный путь! — И начались сборы в дорогу, Го и Року Сайтоо в отчаянии ломали руки, терзались душой, но ни сам монах, ни кто-либо другой по его поручению все еще в столице не появлялся, и братья изнывали от беспокойства. Вернувшись в храм Прозрения, они сказали:

— Завтра на рассвете Ходзё отбывает в Камакуру, а праведный монах все еще не вернулся! — И горько заплакали, закрыв лицо рукавом.

Какие муки испытало материнское сердце при этой вести!

— О горе, упросите же Ходзё взять с собой в дорогу и Рокудая. Может быть, в пути они встретят праведного Монгаку! Как ужасно, если Рокудая убьют в то время, как монах везет ему помилование, готовый взять его на свое попечение! Скажите правду, наверно, его уже собираются убить с часу на час?

— Похоже, что казнь свершится завтра, с рассветом, — ответили братья Сайтоо. — Ибо мы заметили, что самураи Ходзё, приставленные сторожить господина, стали очень печальны, а некоторые читают молитвы.

— А как ведет себя мой сын? — спросила госпожа.

— На людях он держится как ни в чем не бывало и все время перебирает четки, но когда никто за ним не следит, горько плачет, закрыв лицо рукавом! — ответили братья.

— Так оно и есть, так оно и должно быть! Годами он еще молод, но душой уже взрослый. Каким страхом, должно быть, сжимается его сердце при мысли, что сегодняшний вечер — последний в жизни! Он говорил мне: «Побуду там недолгое время, а потом отпрошусь и приду с тобой повидаться!» Но вот уже двадцать дней миновало, а нет мне к нему дороги, и он не приходит меня проведать... Чует сердце, больше нам никогда не увидеть друг друга!.. А вы оба что намерены делать дальше?

— Мы будем до конца сопровождать господина, — ответили братья, — а после его кончины соберем его прах, отвезем на святую вершину Коя, примем постриг, уйдем от мира и будем молиться за его душу — так мы решили!

— Тогда поскорее к нему ступайте, мне так за него тревожно! — сказала госпожа, и братья Сайтоо, распрощавшись с ней, ушли, заливаясь слезами.

В шестнадцатый день последней луны того же года Ходзё, взяв с собой юного Рокудая, покинул столицу. Го и Року Сайтоо отправились вместе с ними. Слезы так слепили им очи, что они не видели, куда ступают их ноги. «Садитесь на коней!» — сказал им Ходзё, но они отказались.

— Путь нам не в тягость, ведь мы в последний раз сопровождаем нашего господина! — сказали они и продолжали идти пешком, проливая кровавые слезы. Горько было Рокудаю расстаться с матерью и с кормилицей, и нетрудно понять, что творилось у бедняжки на сердце, когда он в последний раз глядел, как постепенно исчезает в заоблачной дали родная столица. Когда какой-нибудь самурай торопил коня, сердце у него готово было остановиться: «Наверное, сейчас мне отрубят голову!» — когда же кто-нибудь заговаривал с ним, он замирал от страха: «Вот оно, вот сейчас!..» Он ждал, что его казнят на равнине Синомия, но вот они уже пересекли заставу Аусака и вступили в гавань Оцу. «Стало быть, меня убьют на равнине Авадзу!» — думал он, украдкой приглядываясь к своим провожатым, но и этот день завершился благополучно. Так двигались они все вперед и вперед, оставляя позади край за краем, один постоялый двор за другим, и вот наконец прибыли в край Суруга. И прошел тут слух, что сегодня жизнь-росинка юного Рокудая, увы, угаснет... В Сосновой роще все самураи спешились, опустили на землю паланкин, расстелили на земле оленью шкуру и усадили на нее юного Рокудая. Подойдя к нему, Ходзё молвил:

— Я вез вас с собой так далеко, потому что надеялся в пути встретить преподобного Монгаку. Думается мне, этим я достаточно доказал свое горячее участие в вашей судьбе. Но там, за этой горой, Камакура, и трудно сказать, что на сердце и на уме у властелина Камакуры! Мне придется доложить ему, что я казнил вас еще в краю Оми. Вы принадлежите к семейству Тайра, и кто бы за вас ни заступился, навряд ли князь пощадит вас... — так говорил Ходзё, а сам не в силах был сдержать слезы.

Ни слова не промолвил в ответ молодой господин. Подозвав к себе братьев Сайтоо, он сказал им:

— После моей смерти возвращайтесь в столицу, но строго-настрого запрещаю вам рассказывать, что меня в пути зарубили. В конце концов, скрыть это, разумеется, не удастся, но матушка будет слишком уж убиваться, если внезапно узнает о моей смерти, да и мне не будет покоя в поросшей травой могиле! Я буду страдать, зная о ее горе, и страдания эти станут мне помехой в потустороннем мире. Скажите ей, что проводили меня до Камакуры целым и невредимым!

Когда братья Сайтоо услышали слова Рокудая, сердце у них замерло, душа обомлела и на какое-то время оба словно лишились дара речи; наконец Го Сайтоо вымолвил:

— Сдается нам, что, проводив вас в последний путь, у нас не достанет сил остаться в живых и возвратиться в столицу! — И, сдержав слезы, упал на землю.

В последний миг юный господин сам прекрасной своей рукою откинул волосы, закрывавшие шею. Увидев это, все стражники-самураи увлажнили слезами рукава, говоря:

— Даже в такой час он владеет собой, бедняжка!

Потом, обратившись лицом к закату, юный господин благоговейно сложил ладони и, тихо повторяя слова молитвы, вытянул шею в ожидании удара. Для свершения казни назначен был самурай Тикаёси Кудо из Кано; обнажив меч, он подступил к Рокудаю сзади и слева и уже занес было меч, готовясь ударить, но в глазах у него потемнело, сердце в груди остановилось, сознание померкло, и он не видел, куда направить удар.

— Кажется, я не в силах сослужить эту службу! — сказал он. — Прикажите кому-нибудь другому! — И, бросив меч на землю, отступил.

— Тогда руби ты!

— Нет, ты! — стали выбирать нового палача, как вдруг все увидали, что к месту казни во весь опор скачет монах в черной рясе, изо всех сил нахлестывая гнедого коня.

Меж тем со всех сторон сбегались толпы людей кричавших: «О ужас, там, в Сосновой роще, по приказанию господина Ходзё сейчас отрубят голову писаному красавцу отроку!>> Вскрикнув от страха, монах замахал руками, стараясь привлечь внимание, но все еще опасаясь, что его не поймут как должно, сорвал с головы широкополую плетеную шляпу и стал размахивать ею, высоко подняв над головой.

— Погодите! — приказал Ходзё и остановился в ожидании. Тут монах подъехал, поспешно соскочил с коня и с трудом переведя дух, наконец вымолвил:

— Этот молодой господин прощен! Вот письменное указание властелина Камакуры! — И, достав бумагу, протянул ее Ходзё. Тот развернул, взглянул — в самом деле, письмо гласило:

«Господину Токимасе Ходзё.

Сына князя Корэмори Комацу, вами разысканного, берет в ученики праведный Монгаку. Передайте его святому отцу без всяких сомнений.

Ёритомо».

Таково было содержание письма, скрепленного княжеской печатью.

Ходзё несколько раз перечел указ. «Прекрасно!» — воскликнул он, и все вассалы его, не говоря уж о братьях Сайтоо, прослезились от радости.

 

7. Бодхисатва Каннон из Хасэ[627]

 

Тем временем подоспел и преподобный Монгаку.

— Я вызволил юного господина! — сказал он, и лицо его поистине сияло от радости. — Князь Ёритомо сказал мне: «Отец сего отрока, князь Корэмори Комацу, возглавлял войско Тайра в самых первых сражениях. Кто бы ни заступался за его сына, пощадить его невозможно!», но я ответил: «Боги и будды отвернутся от вас, если вы разобьете сердце Монгаку!» — И продолжал на все лады настаивать на своем, однако он все твердил: «Нет, нельзя!» — и с этим отбыл на охоту на равнину Насуно. Я тоже отправился туда, за ним следом, и в конце концов удалось уговорить его пощадить Рокудая и отдать на мое попечение. А вы уж, верно, тревожились, что я так запаздываю с ответом?..

— Когда миновали двадцать дней — срок, о коем мы с вами договорились, — отвечал Ходзё, — я решил, что властелин Камакуры не внял вашей просьбе, но все же взял с собой Рокудая. Какое счастье, что мы вас встретили! Еще немного, и беда была бы непоправимой... — С этими словами он дал братьям Сайтоо двух оседланных коней, из тех, что были в его отряде, и отправил их в столицу, и сам тоже проводил Рокудая на далекое расстояние, а прощаясь, сказал: «Я хотел бы еще долго сопровождать вас, но мне нужно доложить властелину Камакуры о множестве важных дел, а посему позвольте здесь распрощаться!» — и повернул обратно, в Камакуру. Поистине у Ходзё было доброе сердце!

Праведный Монгаку тоже поехал с ними, торопился, не слезая с коня ни днем ни ночью. В краю Овари, близ Ацуты, встретили они наступление Нового года, а в столицу прибыли в ночь на пятое число первой новогодней луны. На Второй дороге, в местности Инокума, был у Монгаку приют; они заехали туда, немного отдохнули и около полуночи добрались наконец до храма Прозрения. Постучали в ворота, но в ответ не услыхали ни звука, только из расщелины глинобитной ограды выбежал белый щенок, принадлежавший юному господину, и завилял хвостом, радуясь встрече.

— А где же матушка? — спросил у него молодой господин, и трогательно звучали его слова.

Року Сайтоо перелез через стену, открыл ворота и впустил путников. Заметно было, что здесь давно уже никто не живет.

— Мне хотелось сохранить бесполезную жизнь лишь затем, чтобы снова свидеться с дорогими моему сердцу! — всю ночь напролет плакал и горевал Рокудай; и в самом деле, горе его понятно!

С трудом дождавшись рассвета, расспросили они людей, живших поблизости.

— Еще до наступления Нового года они сказали, что идут молиться в храм Великого Будды, в Нару А после Нового года, кажется, собирались пойти на богомолье к богине Каннон, в храм Хасэ. С тех пор мы ни разу не видели, чтобы кто-нибудь бывал в их жилище... — сказали люди.

Го Сайтоо поспешил в Хасэ, разыскал там госпожу и кормилицу, и, когда рассказал им обо всем, что случилось, обе женщины не смогли поверить, что это правда. «Нет, это сон! Это сон!» — твердили они. Поспешно возвратились они в храм Прозрения, увидели юного господина, и так велика была их радость, что прежде всяких слов градом хлынули слезы! «Прими постриг! Скорей, скорей!» — говорили они, но праведный Монгаку, жалея мальчика, не стал его постригать. Вскоре он приехал за ним, взял его с собой в храм Такао и, как рассказывают, помогал госпоже в ее скромном существовании.

Велика доброта, велико милосердие богини Каннон, спасающей правых и виноватых! С древних времен немало было примеров ее чудесных благодеяний, но все же сколь благостно и это спасение Рокудая!

 

Казнь Рокудая

 

Время шло, и постепенно исполнилось господину Рокудаю лет пятнадцать-шестнадцать. День ото дня становился он все прекраснее и лицом, и всей статью. Красота его озаряла все вокруг, как сияние.

— О горе! Если бы все в мире шло, как встарь, он был бы уже военачальником в императорской страже! — говорила, глядя на него, мать, не в силах сдержать свои чувства.

А властелин Камакуры все время с подозрением думал о Року-дае и всякий раз, посылая письма праведному Монгаку, справлялся: «Кстати, как там сын князя Корэмори Комацу? Каково его поведение? Не умышляет ли он смыть позор поражения с семейства Тайра? В прошлом вы сумели провидеть мою судьбу; не читаете ли теперь нечто подобное в лице Рокудая?» «Рокудай — отпетый трусишка! — отвечал праведный Монгаку. — Будьте совершенно спокойны!»

Но властелин Камакуры никак не хотел успокоиться.

— Если он замыслит поднять восстание, — сказал он, — Монгаку такой человек, что сразу встанет на его сторону! Впрочем, кто осмелится посягнуть на меня при жизни? Но за потомков своих тревожусь!

Страшной бедой грозили эти слова! Узнав о них, мать сказала:

— Поскорей, поскорей прими постриг, ибо ничего другого не остается!

И вот весной 5-го года Бундзи, когда господину Рокудаю исполнилось шестнадцать лет, отрезали ему прекрасные волосы, ниспадавшие на плечи, облачили в одежды, окрашенные соком хурмы, повесили на спину ящичек пилигрима, и, распростившись с преподобным Монгаку, отправился он в паломничество по святым местам. Братья Сайтоо, одетые так же, пошли с ним вместе.

Прежде всего он поднялся на святую вершину Коя, навестил отшельника Такигути, наставлявшего отца на путь праведный в час кончины, подробно расспросил о пострижении отца, о том, как прошли последние часы его жизни, а затем, пожелав увидеть места, где побывал покойный князь Корэмори, направил стопы в Кумано. Стоя у храма на берегу, глядел на остров Яманари, куда отплыл отец, и захотелось ему тоже побывать там, но помешал встречный ветер и бурные волны, и переправиться на остров не удалось. «Где же погрузился в воду отец мой?» — издали глядя на остров, мысленно вопрошал он белопенные волны, а глядя на прибрежный песок, думал: «То не прах ли отца моего?» И так дорог сердцу его был этот песок, что от слез насквозь промокли рукава его одеяния, словно одежда у рыбачек, что, добывая соль, черпают воду морскую, — казалось, вовеки им не просохнуть... Всю ночь провел он на берегу, твердя слова сутры, читал молитвы, пальцем чертил на песке лик Будды, а когда рассвело, пригласил почтенного монаха из местного храма, вместе с ним вознес молитвы за упокой отца и наконец, мысленно распростившись с покойным, в слезах пустился в обратный путь, в столицу.

Среди сыновей князя Сигэмори Комацу был князь Тадафуса. После битвы в Ясиме он бежал, и след его затерялся.

В действительности же бежал он к Мунэсигэ Юасе, жителю земли Кии, уповая на его помощь, и затворился в крепости Юаса, вотчине Мунэсигэ. Прослышав об этом, верные дому Тайра воины — Морицуна из Эттю, Тадамицу из Кадзусы, Кагэкиё и Кагэиэ из Хиды — примчались к нему на помощь. Следом за ними прискакали, торопясь обогнать друг друга, самураи из земель Ига и Исэ. Когда же разнеслась весть, что в крепости Юаса собралось несколько сот могучих, выдающихся витязей, властелин Камаку-ры послал приказ надзирателю Кумано Тандзо, и тот, повинуясь приказу, две и три луны кряду восемь раз осаждал усадьбу Юаса, пытаясь взять ее приступом, но воины в крепости оборонялись, не щадя самой жизни, и всякий раз дружины Тандзо бывали рассеяны и разбиты. Великое множество монахов Кумано полегло в этих битвах. Тогда Тандзо, надзиратель Кумано, отрядил к властителю Камакуры гонца-скорохода с сообщением:

«На протяжении двух и даже трех лун восемь раз осаждал я усадьбу Юаса, но воины в крепости оборонялись, не щадя самой жизни, и потому всякий раз наше войско терпело поражение. Так и не удалось нам сломить врага. Пришлите на подмогу воинов из близлежащих земель, тогда можно сызнова начинать битву».

— Если мы пошлем туда войско, — сказал властитель Камакуры, — это будет грозить истощением стране и бедствием народу! Злоумышленники, затворившиеся в усадьбе, просто-напросто воры, промышляющие разбоем на морях и на суше... Этих разбойников-воров надо взять измором, крепко-накрепко запереть, закрыть им все входы и выходы!

Так соизволил распорядиться властитель Камакуры, и в самом деле, когда поступили по его указанию, в крепости в конце концов не осталось в живых ни единого человека.

Властитель Камакуры с тайным умыслом объявил:

— Всем сыновьям князя Сигэмори Комацу, сколько б их ни было, я обещаю сохранить жизнь, ибо только благодаря покойному князю мне, Ёритомо, заменили казнь ссылкой. Не кто иной, как именно князь Комацу просил за меня по поручению госпожи-монахини Икэ, хозяйки Усадьбы у Пруда!

Поверив этим словам, князь Тадафуса сам объявился и сдался самураям в Рокухаре. Его сразу же препроводили в Камакуру. Князь Ёритомо вышел к нему без промедления.

— Возвращайтесь в столицу! Там, в окрестностях, я приготовил для вас жилище! — лицемерно пообещал он и отправил князя Тадафусу в столицу, а сам послал следом людей, и неподалеку от моста Сэта князя Тадафусу убили.

Кроме шестерых законных сыновей у князя Сигэмори Комацу был еще один сын по имени Мунэдзанэ, правитель Тосы. Трех лет от роду отдали его в приемные сыновья Левому министру Цунэмунэ, в усадьбу на улице Оимикадо. Он получил другое, новое имя, стал чуждым семейству Тайра, ратному делу не обучался, занимался только письмом и чтением. Ныне исполнилось ему восемнадцать лет. Князь Ёритомо не приказывал разыскивать его, как других отпрысков Тайра, однако из страха перед властями его выгнали прочь из дома, и ему негде было преклонить голову. И вот пошел он к монаху Сюндзе в храм Великого Будды в Наре.

— Я — Мунэдзанэ, правитель Тосы, младший сын князя Сигэмори Комацу, — сказал он. — Трех лет от роду отдали меня в приемные сыновья Левому министру Цунэмунэ, в усадьбу на улице Оимикадо. Я получил другое имя, ратному делу не обучался, занимался только письмом и чтением. Ныне исполнилось мне восемнадцать лет. Князь Ёритомо не приказывал разыскивать меня, но из страха перед властями меня выгнали прочь из дома. Возьмите меня в ученики, святой отец! — И, сказав так, он сам отрезал себе волосы. — Но если вы все-таки боитесь дать мне приют, доложите обо мне в Камакуру и отправьте куда угодно!

Монах пожалел его, посвятил в духовное звание и временно укрыл в кладовой, где хранилось масло для светильников Великого Восточного храма, Тодайдзи, а сам сообщил о случившемся в Камакуру.

— Прежде всего надобно взглянуть на него, тогда и решим, как быть с ним дальше. Пришлите его сюда! — сказал властитель Ка-макуры, и монаху не оставалось ничего другого, как отправить Мунэдзанэ на восток, в Канто. Но со дня отъезда из Нары Мунэд-занэ отказался от еды и питья, даже воды в рот не брал и в конце концов в местности Сэкимото, уже за перевалом Асигара, скончался. Как видно, он окончательно утратил надежду — все равно, мол, не будет ему спасения!

Смерть его — тяжкий грех на совести властелина Камакуры!

Всех отпрысков Тайра, будь то даже годовалые или двухлетние дети, разыскали и истребили еще зимой минувшего 1-го года Бундзи, уцелели разве лишь те, кто находился в материнской утробе. Казалось, на свете больше не найдется ни единого члена семейства Тайра, но в живых оставался еще один мальчик по имени Томотада, правитель земли Ига, младший сын князя Томомори. Когда Тайра бежали на запад, Томотаде было всего три года, его бросили тогда в столице на произвол судьбы, но муж его кормилицы, некий Тамэнори из края Кии, подобрал и воспитал мальчика, прятал его то там, то здесь, а потом скрывался вместе с ребенком в краю Бинго, в местности Ота. Когда же Томотада подрос, на него стали с подозрением коситься ставленники Камакуры — местный надзиратель-чиновник и сборщик податей. Тогда Томотада уехал в столицу и тайно поселился неподалеку от храма Торжества Веры, близ Йти-но-хаси, Первого моста. В былые годы его дед Киёмори, Правитель-инок, выстроил здесь про запас крепость, со всех сторон окруженную двойным рвом и густой бамбуковой рощей. Днем Томотада таился за оградой из раздвоенных кольев, стараясь не выдать себя ни единым неосторожным звуком, по ночам же у него собирались одаренные люди, слагали стихи, японские и китайские, наслаждались звучанием струн.

В то время жил в столице, на Первой дороге, некий вельможа второго ранга по имени Ёсиясу, наводивший страх на весь город. Один из его самураев, Мотоцуна, сын Мотокиё Готоо, проведал, что близ Ити-но-хаси, Первого моста, скрывается нарушитель императорского указа. Неизвестно, кто и как открыл ему эту тайну но только в седьмой день десятой луны 7-го года Кэнкю, в час Дракона, сотни полторы всадников-самураев примчались в Ити-но-хаси и с громким криком напали на убежище Томотады. В усадьбе находилось человек тридцать. Сбросив с плеч мешавшую им одежду, обрушили они на противника сквозь бамбуковые стволы целый дождь стрел, ранили многих всадников и коней. Стало ясно, что так, в лоб, крепость взять не удастся. Тем временем весть о том, что в Ити-но-хаси прячется государственный преступник, разнеслась по столице, и все пребывавшие в городе самураи прискакали туда, торопясь обогнать друг друга. Вскоре собралось их тысячи две, не меньше. Разрушив окрестные хижины, они забросали ров обломками и с громким криком ворвались внутрь укрепления. Защитники крепости, вооруженные мечами и алебардами, ринулись им навстречу. Многие пали в сражении, другие, тяжко раненные, сами покончили с собой.

Томодате было шестнадцать лет; тяжело раненный, он сам лишил себя жизни. Тамэнори, его воспитатель, держа на коленях мертвое тело Томотады, обливал его горючими слезами, потом громко прочитал отходную молитву и, вспоров себе живот, умер. Сыновья Тамэнори, старший и младший, тоже приняли смерть друг подле друга. Из находившихся в крепости тридцати с лишним человек большинство погибло в бою, остальные подожгли дом и сами покончили с собой. Сбежались самураи, отрубили мертвецам головы, надели эти головы на кончики мечей и алебард и поскакали в усадьбу Ёсиясу. Ёсиясу в карете выехал на широкую Первую дорогу, дабы осмотреть трофеи. Голову Тамэнори из Кии, воспитателя Томотады, узнали многие. Но кто мог опознать голову Томотады? Мать этого господина — ее звали госпожа Дзибукё — служила у принцессы Хатидзё. За ней послали и показали ей голову.

— Ему было всего два года, когда я последовала за покойным князем Томомори на запад, и с тех пор не ведала даже, жив ли он или мертв, и куда подевался... Но, сдается мне, это он, потому что чертами лица похож на покойного князя! — сказала она, проливая слезы.

Так удалось узнать, что одна из отрубленных голов и впрямь принадлежала Томотаде, правителю земли Ига.

В седьмой день одиннадцатой луны 1 -го года Кэнкю властелин Камакуры Ёритомо прибыл в столицу. В девятый день той же луны ему был пожалован второй придворный ранг и звание советника — дайнагона. В одиннадцатый день той же луны к титулу дайнагона добавили звание военачальника Правой стражи. Однако вскоре он отказался от обоих этих почетных званий и отбыл назад, в Камакуру.

В тринадцатый день третьей луны 3-го года Кэнкю скончался государь-инок Го-Сиракава. Ему было шестьдесят шесть лет. Навеки затих в эту ночь его молитвенный колокольчик «Йога», звеневший при свершении обрядов вероучения Сингон, навеки умолк на заре царственный голос, твердивший слова Лотосовой сутры...

В середине второй луны 6-го года тех же лет Кэнкю властитель Камакуры снова прибыл в столицу по случаю назначенного на тринадцатый день третьей луны освящения Великого Восточного храма, Тодайдзи, в Наре. Накануне, в двенадцатый день, во время посещения Великого Восточного храма, он подозвал Кад-зихару и сказал:

— С южной стороны храма, у ворот Отвращения Беды, за рядами монахов, заметил я какого-то подозрительного человека. Арестуй его и доставь сюда!

Повинуясь приказу, Кадзихара тотчас схватил и привел незнакомца. Он был без бороды и усов, как все монахи, но голова была необрита.

— Кто таков? — спросил князь.

— Раз судьбе моей ныне пришел конец, какой смысл запираться? Я — вассал Тайра, зовут меня Иэскэ Накацукаса из Сацумы.

— Зачем ты переоделся монахом?

— Надеялся, может быть, удастся убить тебя, князь!

— Похвальная решимость! — ответил князь. Когда освящение храма закончилось, он отбыл в столицу, велев зарубить Иэскэ на речном берегу, у Шестой дороги.

Морицуги из Эттю, самурай Тайра, бежал в край Тадзима и породнился там с Митихиро из Кэхи, став его зятем. Митихиро не знал, кто такой Морицуги. Но разве острый бурав в мешке утаится? Вот и Морицуги брал по ночам коня, принадлежавшего тестю, и упражнялся в стрельбе на скаку, заплывал с конем в море на четырнадцать— на пятнадцать, а то и на двадцать те, так что правитель края и сборщик налогов, ставленники Камакуры, постепенно стали коситься на него с подозрением. Неизвестно, как открылась тайна, но вдруг самураю Такакиё Асакуре, жителю того же края Тадзима, от властелина Камакуры пришло указание:

«Дошло до нас, что вассал Тайра по имени Морицуги из Эттю проживает в вашем краю. Арестуйте его и представьте нам!» — гласил приказ.

Митихиро, в доме коего нашел прибежище Морицуги, доводился Асакуре зятем; тесть призвал зятя и стал совещаться, как схватить Морицуги. Решено было изловить его в бане. И вот, предложив ему искупаться, послали туда несколько отборных силачей. Те разом ворвались в баню, набросились на Морицуги, но он всех разбросал, повалил на землю, а когда те пытались подняться, пинал их ногами и снова опрокидывал навзничь. К тому же тело у него было мокрое, скользкое, ухватить его никак не удавалось! Но все же одному не одолеть многих! Сбежалось человек двадцать-тридцать, древками алебард, рукоятями мечей повалили Морицуги на землю, связали и тотчас отправили в Канто. Там усадили его пред властелином Камакуры, и тот соизволил сам его допросить.

— Ты всего лишь один из вассалов Тайра, но связан с ними долголетним кровным родством. Отчего же ты не принял смерть вместе с ними?

— Не успел, потому что Тайра погибли чересчур быстро... Стоит ли запираться, раз судьбе моей ныне пришел конец? Я все время мечтал убить тебя, князь! И надеялся — вдруг удастся?.. С этой целью я со всем тщанием обзавелся мечом с хорошим, надежным лезвием и стрелами со стальным наконечником — все для того, чтобы с тобой покончить!

— Похвальная решимость! Я сохраню тебе жизнь, если будешь служить мне!

— У храброго воина двух господ не бывает. Если ты доверишься такому человеку, как я, Морицуги, непременно потом раскаешься! Прошу о единственной милости — вели поскорее отрубить мне голову!

«Коли так — зарубить!» — последовал приказ, Морицуги вытащили на берег залива Юи и зарубили.

Все до единого восхваляли мужество Морицуги.

Император, царствовавший в те годы, любил только забавы и развлечения, а управление страной целиком доверил своей кормилице, по каковой причине страдания и горе народа стали поистине беспредельны. Такое случалось и в древние времена: У-ван любил фехтование, — и не счесть, сколько раненых появилось среди простого народа, а Чу-ван любил тонкий стан[628], и немало придворных красавиц уморили себя голодом до смерти, ибо низам всегда свойственно подражать вышестоящим... Вот почему люди с сердцем и совестью сокрушались, скорбя о том, что государству нашему угрожает погибель.

В это самое время Монгаку — недаром нрав у него был от рождения неукротимый! — затеял дело, которое ему вовсе не подобало бы затевать... Задумал он возвести на трон Второго принца, ибо сей принц отличался усердием в науках и превыше всего почитал справедливость. Пока жив был князь Ёритомо, осуществить замысел было, разумеется, невозможно, но когда в тринадцатый день третьей луны 10-го года Кэнкю, Ёритомо скончался, Монгаку тотчас же стал плести сеть заговора. Слух об этом просочился мгновенно, в жилище Монгаку в Инокуму, на Вторую дорогу, явились стражники, монаха схватили и сослали в далекий край, на остров Оки, не глядя на то, что было ему в ту пору уже за восемьдесят.

— Как бы ни было велико мое преступление, — сказал Монгаку, покидая столицу, — почему государь не оставил меня где-нибудь поблизости от столицы, а ссылает так далеко, в край Оки? Этот юный любитель клюшки[629] — его-то как раз и ждет неминуемая беда! Он сам в конце концов угодит в тот самый край, куда сейчас ссылают Монгаку!

Вчуже и то страшно было слышать эти слова! Бранные речи эти говорил Монгаку оттого, что сей государь больше всего на свете любил гонять мяч клюшкой, разукрашенной пестрыми нитями. Но не чудо ли, что когда в годы Сёкю сей государь учинил неудавшийся заговор, сослали его не куда-нибудь, а на тот самый остров Оки, хотя, казалось бы, в стране нашей Японии есть немало краев и земель! А там, на острове, бушевал гневный дух покойного Монгаку и, говорят, неотступно преследовал ссыльного государя!

Меж тем господин Рокудай — в монашестве звали его Самми-но Дзэндзи — пребывал в послушании на вершине Такао. «Он ученик Монгаку! Ученик такого человека, как Монгаку!.. — постоянно твердил властитель Камакуры. — Он обрил голову, но вряд ли обрил заодно и мятежную душу!» — И он приказал Сукэканэ схватить Рокудая и доставить к нему, на восток, в Канто, а потом велел Ясуцунэ Окабэ зарубить Рокудая у речки Тагоэ.

С двенадцати до тридцати с лишним лет прожил Рокудай на свете, уцелев только благодаря милосердию богини Каннон из Хасэ, — так говорили в народе. С его смертью прекратился род Тайра — на вечные времена!

 

 

ОКРОПЛЕНИЕ ГЛАВЫ[630]

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-20; Просмотров: 161; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.172 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь