Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


На польском фронте. Война против конфедератов



 

В 1768 г. Суворова произвели в бригадиры; через год в этом чине он вступит в свою первую польскую войну. Война, и он – почти генерал! Для Суворова – многообещающее поприще. Пришла пора в бою показать преимущества своей учебной системы. О трудах и днях тех польских кампаний стоит рассказать подробнее.

После Семилетней войны, чувствуя огромный потенциал Российской империи, французская дипломатия создаёт приснопамятный «Восточный барьер». Так называлась совместная деятельность Османской империи, Польши и Швеции против расширения российского влияния. Но сколотить по‑настоящему боевую коалицию не удалось. Более того, в 1768 г. польский король, ставленник России Станислав‑Август Понятовский запросил у Петербурга военную помощь. Дело в том, что большая часть влиятельных польских магнатов не желала видеть Понятовского на троне. Они объединились в так называемую Барскую конфедерацию и начали боевые действия.

Когда в кампанию вступила Россия, конфедераты, поддерживаемые Парижем, заключили военный союз с Турцией. Были у польских событий и другие пружины: в 1767 г. образовалась Слуцкая конфедерация протестантской и православной шляхты, которую поддерживала екатерининская Россия. Слуцким конфедератам удалось добиться законодательного уравнения в правах католиков, протестантов и православных. Таким образом, поводом для действий Барской конфедерации был и так называемый Репнинский сейм 1767–1768 гг. Этот сейм подтвердил шляхетские свободы, но провозгласил равенство католиков, православных и протестантов в Речи Посполитой. Католическое духовенство вдохновило основную часть шляхты на Барскую конфедерацию и войну не только против короля, но и против некатолического меньшинства Речи Посполитой. Разумеется, и Российская империя, на волне поддержки православных, стремилась укрепить свои позиции на Западе, превратить Польшу в послушного союзника.

Перед рассказом о войне против конфедератов необходимо уяснить некоторые геополитические нюансы того времени. Речь Посполитая всё ещё была одним из крупнейших европейских государств, и внутренний политический кризис снедал её сильнее любых соседей‑агрессоров. Население страны к началу военных действий, по наиболее распространённым данным, достигло 14 млн. Ослабевшая после Северной войны, но всё ещё великая восточноевропейская держава Речь Посполитая была союзом, унией двух стран – Польши и Литвы. Российская империя рассматривала всю Речь Посполитую как сферу военно‑политического влияния, а территорию Литвы – как пространство для экспансии. Вена стремилась к скорейшему разделу Польши. Свои виды на Западную Польшу были у Пруссии. Россия до 1770‑х гг. выступала за сохранение Речи Посполитой как самостоятельного, но зависимого от России государства. Буферного – между Россией и Западной Европой. Схожие цели в 1945 г., в Потсдаме, будет преследовать Сталин. Разумеется, при малейшем изменении политической конъюнктуры петербургская дипломатия готова была перестроиться и проглотить Польшу. Империи во все времена за милую душу съедают то, что могут переварить.

Российская империя к тому времени превратилась, как мы знаем, в государство, необъятное по территории, но весьма малозаселённое. Население страны к тому времени составляло немногим более 30 млн. К концу правления Екатерины Великой подданных империи было уже 37 млн, а по некоторым данным и более, но это после присоединения и освоения Кубани, Новороссии и разделов Польши. А в начале семидесятых всяческих ресурсов у Польши насчитывалось, конечно, меньше, чем у России, но разница не была столь существенной, чтобы Россия легко хозяйничала в столь гордом соседнем королевстве. Однако Польша оказалась в уязвимом положении, оказалась заложницей политических аппетитов России – и это, главным образом, из‑за паралича власти и народных смут. К тому же, почувствовав слабину Речи Посполитой, спором «славян между собою» воспользовались Австрия и Пруссия. «За слабость бьют» – как говорил столетия спустя и по другому поводу И.В. Сталин. У Польши оставались все возможности для того, чтобы не попасть в разряд слабых. Не было только политической воли, да царя в народных головах.

Кем был последний польский король, Станислав‑Август (1732–1798)? Примечательная личность – обаятельный кавалер, острослов, яркий оратор. Отпрыск двух знатных польских родов – Понятовских и Чарторыйских. В 1756 г. Станислав‑Август прибыл в Россию – стал послом Августа III, курфюрста Саксонского и короля Польского в Санкт‑Петербурге. Донжуан, успевший уже поблистать в Париже, стал любовником молодой Екатерины – ещё не императрицы. Пылкий поляк не испугался наставить рога русскому великому князю, наследнику престола. Впрочем, Пётр Фёдорович не ревновал: он был всецело увлечён фаворитками. Понятовского считали наиболее вероятным отцом дочери Екатерины и Петра – Анны, которая в раннем детстве скончается от оспы. Роман продлился недолго, но дружеские отношения не перегорели. В 1762‑м Понятовский покинул Россию, а через два года стал королём Польским – при бурной поддержке Чарторыйских и занявшей российский трон Екатерины. Оппозицию пророссийской шляхте возглавили неутомимые Потоцкие.

На польском троне Станислав‑Август не слишком тяготился политической зависимостью от бывшей любовницы. Без особого рвения, но всё‑таки пытался отвоевать у шляхты побольше власти – разумеется, не огнём и мечом, но интригами и дипломатией. Оставался донжуаном, покровительствовал искусствам. Он не был прирождённым политиком, не умел использовать энергию масс, не был выразителем коллективных стремлений. Ему даже не удалось консолидировать пророссийски настроенную часть польской элиты. Постепенно привык к королевским почестям. В войне с конфедератами он безоглядно надеялся на Россию, хотя и не мог не понимать, что крепкие объятия с восточным соседом могут обернуться полной потерей власти. Когда ему говорили, что Польша становится всё слабее, что скоро русские, пруссаки и австрийцы отберут у него землю, Станислав‑Август отвечал с бравадой опытного ловеласа: «Мне нужно столько земли, сколько уместится под моей треуголкой!»

Суворову было суждено отправиться на войну с конфедератами. Александр Васильевич то и дело тяготился миссией в Польше, временами его с особой силой тянуло к войскам Румянцева, на Дунай. Время от времени наплывали приступы разочарования, характерные для суворовского темперамента. Но именно в польском походе проявилось искусство Суворова‑командира, который воспитывал свои войска для быстрых побед с минимальными потерями.

Спервоначала в Польшу направили армию генерал‑поручика Ивана Нуммерса. Основные русские войска сражались на Дунае, в действиях против турок, а ударной силой в корпусе Нуммерса стала бригада А.В. Суворова, объединившая несгибаемых суздальцев, а также Смоленский и Нижегородский пехотные полки. В операциях бригаду Суворова усиливали небольшие кавалерийские и казачьи отряды. Бригада быстрым маршем прошла до Варшавы. Суворову удалось в этом походе сберечь личный состав и вникнуть в польскую специфику. В чине бригадира Суворов вступил в сражения на польской земле. Его успехи сразу привлекли внимание. Ужас на конфедератов наводили быстрые переходы. На территории Речи Посполитой Суворов особенно строго боролся с мародёрством, опасаясь выступлений польского крестьянства против русской армии.

Перед бригадиром Суворовым поставлена задача: обосноваться в Бресте и уничтожить крупное военное соединение конфедератов под командованием братьев Пулавских – сыновей Иосифа Пулавского, одного из лидеров Барской конфедерации. Король Станислав‑Август Понятовский писал о старшем Пулавском: «Среди негодяев, приложивших руку к несчастиям нашей родины, был некто Пулавский, староста Варки. Адвокат, находившийся на службе у Чарторыйских. Презираемый Чарторыйскими, Пулавский продолжал служить их противникам… После ареста четверых депутатов Сейма Пулавский возомнил себя особой, упрёки которой могут подействовать в этом деле на Репнина, и, оказавшись с князем наедине, заговорил с ним в таком тоне, что в ответ получил пинок ногой, заставивший Пулавского вылететь из комнаты». С этого неосмотрительного пинка и началась ненависть Пулавских к русским.

С небольшим отрядом Суворов настигает отряд пулавцев у деревни Орехово и даёт бой, в котором уничтожает до 300 поляков при минимальных потерях ранеными с русской стороны. Неприятной неожиданностью для Пулавских стало организованное Суворовым преследование. У Влодавы отряд Пулавских снова был наголову разбит. Франц‑Ксаверий Пулавский погиб в бою, а его брату Казимиру удалось бежать. Он ещё повоюет в Польше, получит несколько суворовских уроков, а после окажется за океаном, в армии генерала Джорджа Вашингтона. Один из любопытных и достойных нашего уважения современников Суворова – Казимир Пулавский, полководец предприимчивый и энергичный.

В окрестностях Бреста конфедератов больше не было: «По разбитии пулавцев под Ореховым вся провинция чиста», – рапортует Суворов. После победы над польскими конфедератами при деревне Орехово (конец 1769 г.) принято решение о производстве Суворова в генерал‑майоры. Будущему генералиссимусу шел сороковой год… Он энергично берется за дела в «горячем» Люблинском районе.

Тогда новый командующий, генерал‑поручик Веймарн посылает Суворова в эпицентр кампании – в Люблин. Ганс фон Веймарн (1722–1792) – лифляндский аристократ, получивший на русской службе гордое имя‑отчество «Иван Иванович». В Семилетнюю войну он руководил штабом фельдмаршала С.Ф. Апраксина, проявил себя убеждённым сторонником прусской военной системы. С 1768 г. командовал русскими войсками в Польше. Тактикой Веймарна в борьбе с конфедератами было постоянное преследование разрозненных польских отрядов небольшими русскими командами. Веймарн был придирчивым и дотошным командующим, требовал от подчинённых постоянных рапортов, не поощрял инициативу и стремился отслеживать каждый шаг действовавших в Речи Посполитой русских генералов и полковников. Суворов не мог сработаться с таким начальником. С первых месяцев своего пребывания в Польше он принялся обдумывать и записывать свои мысли о тактике войны с конфедератами, стремясь теоретически обосновать те или иные свои шаги. Но отстоять суворовскую правду перед Веймарном было непросто.

В городах Люблинского воеводства Суворов устраивает небольшие военные посты по 30–40 солдат. Партизанская война здесь принимает особо жестокий оборот: с пленными русскими конфедераты обходятся жестоко, вплоть до показательных повешений. Они с фанатизмом сражаются за свою землю и веру. В десятке небольших боёв Суворов громит отряды конфедератов. В бою при Наводице суворовский отряд из 400 человек сражается с тысячной польской кавалерией Мащинского, который располагал и шестью орудиями. Артиллерийский огонь полякам не удался: Суворов избежал потерь, лично командуя передвижениями отряда. Дело решила штыковая атака (Суворов с дальним прицелом постоянно обучал войска штыковому бою), а в тыл полякам со свистом и криками ударила кавалерия. До половины отряда Мащинского было уничтожено, сам пан раненым покинул поле боя тайными тропами. Потери суворовцев ограничились двумя убитыми солдатами и десятью ранеными. И это после трёх отчаянных атак. Определение «отчаянный» было у Суворова одним из самых любимых, когда он рассказывал о сражениях – видно, оно точно передаёт суворовское ощущение боя, сопротивления и прорыва. Несмотря на такой фантастически успешный исход боя, Суворов уважительно отозвался о храбрости поляков, которые пытались отстреливаться, удирая. Секрет победы русских заключался в уверенном владении штыком и быстроте маневра.

Несомненно, в войне против конфедератов Суворов стал одной из ярких звёзд русской армии. 1 января 1770 г. ему был присвоен очередной чин генерал‑майора. В последнем донесении, посланном из Седлеца в бригадирском звании, Суворов весомо, грубо, зримо передаёт колоритную атмосферу той польской кампании. Он пишет генералу И.И. Веймарну о победных польских приключениях капитана Набокова:

«Вашему высокопревосходительству покорно доношу. По известию, что якобы 300 мятежников в Семятицах за Драгецином 2 мили – я там был, нигде их не нашел, тако ж в Уенгрове и Соколове их ныне нет. А хотели они быть в Семятицы, где мне сказывали, что они около Бялостоку, выжгли Тикоцин; от Семятиц Бялосток 12 миль. Ежели бы не Грабовские, то бы может быть я туда сбегал – однако все неописанно далеко. Надлежит это дело рекомендовать. В Гродне становитца опасно, ныне еще они серокафтанники, командиров их никто не знает. Граб[овских] взял по прозванию Костюшка, литвин сказывают, с ним Ласоцкой коней 40. Их все здесь остерегали, они распоясались и не дрались, после сказывали, что их на дороге и позашибли, а повезли между Пулавы и Модрица. Хотя попустому, а все [ж] я еще пойду на Желехово, Стенжиц, или, как случитца, покорм, около вечеру.

«…» Однако, слава Богу, что притом и шенявцов поколотили, что полковник, думаю то Яниковской, которой поголовничал в Опатове и Сендомире, иному некому быть, давно уже на него зубы грызли. Как не стыдно нашим подкалишским господам, что всё на меня выпускают; я бы и там с ними разделался! Ваше высокопревосходительство покорно прошу простить мою вольность! А в награждение того, изволите прочесть Набокова рапорт, место сказочки из 101 ночи.

Бригадир Александр Суворов».

Многое в этом письме проливает свет на сложившийся к тому времени полководческий стиль Суворова. Сразу обращают на себя внимание и смелая «нападательная» тактика, и ненавязчивое упоминание учений. И уверенность в своих силах, готовность разделаться с многочисленными врагами в кратчайшие сроки… Очень по‑суворовски звучит и упоминание сказок «Тысячи и одной ночи». Суматошные польские кампании нередко напоминали то восточную, то славянскую сказку. Русская армия тогда не выглядела железным монолитом, разбивающим польские отряды. От командиров требовались богатырская удаль и смелая инициатива.

При этом Суворов с некоторой иронией рассуждает о польских подвигах: всё‑таки главные бои шли на Дунае…

Год войны многому научил Суворова. Он пишет «Рассуждение о ведении войны с конфедератами» – ценнейший памятник военной мысли, в котором суворовский дух сохранился для потомков. Всё предусмотрел Суворов: и разведку, от которой требует точных сведений, и милосердное отношение к пленным, много рассуждает о военной тайне. Что касается карательных мер по отношению к шпионам и палачам‑катам, которые казнили русских пленных, в письме подполковнику фон Лангу Суворов перечисляет жёсткие наказания, но в конце концов останавливается на самом банальном: «Прикажите… в Люблине городскому кату ошельмовать, положить клеймы, отрезать уши. Буде же таких клеймов нет, то довольно и уши отрезать и выгнать из города мётлами. А лутче всего прикажите его только высечь как‑нибудь кнутом, ибо сие почеловечнее». Думаю, в этом письме нашлось место своеобразной суворовской иронии – почти как в анекдоте про сталинского двойника (Сталину доложили, что в Москве появился его двойник, который носит такую же причёску и усы. «Расстрелять», – сказал генералиссимус. – «А может быть, побрить?» – «Что ж, можно и побрить»). Русский генерал считал, что казнями можно только настроить против себя местное население, что в условиях партизанской войны было чревато роковыми последствиями для суворовского корпуса.

Генерал‑майор Суворов лично командовал кавалерийскими рейдами против конфедератов. Во главе отрядов в 100–200 сабель он нападал на польские отряды, бросался в сечу. Так, под Раковцами был разбит авангард войск старого знакомца Казимира Пулавского – 500 кавалеристов.

С 1769 г. Суворов следил за действиями гусарского полковника Древица. Иван Григорьевич фон Древиц (1733–1783, позже поменяет написание фамилии на более обруселое «Древич»), прусский офицер‑кавалерист, в 1759 г. поступил на русскую службу, бросив родную прусскую армию, воевал против соотечественников. Служил в Сербском и Венгерском гусарских полках и пользовался во время войны с конфедератами полным покровительством генерал‑поручика Веймарна. Он не без заносчивости вёл себя с генерал‑майором Суворовым, отказывался выполнять его приказы (как например, в апреле 1770‑го, когда Суворов запросил у Древица сотню казаков) без резолюции Веймарна из Варшавы. В Польше этот полковник был известен крайней жестокостью, он действовал как беспощадный каратель. Ходили слухи о том, как Древиц отрубал кисти рук пленным полякам, возбуждая тем ненависть к России и мстительное ожесточение. В длинном рапорте Веймарну Суворов не скрывает возмущения действиями Древица, который в многословных реляциях преувеличивает значение собственных побед и, не являясь русским ни по рождению, ни по духу, позорит имя России варварством: «Суетно есть красноречие Древица, не прилеплённого к России, но ещё клонящееся к продолжению войны её междоусобием, которое тем возгоритца, сколько ещё есть закрытых гултяев, кои тем онамерютца. Славнее России усмирить одной неспокойствы великодушно!.. Хвастливое же выражение г. Древица о его победах мне ни малого удивления не причиняет, то делают Чугуевские казаки, российская пехота и карабинеры, какая такая важная диспозиция с бунтовниками?.. Только поспешность, устремление и обретение их». Суворов прямо писал Веймарну, который оказывал Древицу протекцию, что Россия не нуждается в таких волонтёрах‑офицерах, имея более достойных, которых, однако, не выдвигают, как фон Древица…

К началу 1771‑го отряды конфедератов стали собираться в более крупные соединения. Герцог Шуазель – влиятельный вельможа при Бурбонах – оказывал противникам России всё большую поддержку. Суворов энергично следил за событиями во вверенном ему районе и сообщал из Люблина Веймарну о новых «шалостях» конфедератов, желая всячески обосновать собственную активность по искоренению очагов противостояния. Вот за Вислой был обнаружен отряд конфедератов, собиравших деньги с крестьян деревни Юзефово. Суворов тут же составляет рапорт И.И. Веймарну: «С Крашниковского поста г. порутчик и кавалер Сахаров от 14‑го генваря меня рапортует, что командированная с г. порутчиком Железновым до местечка Юзефова команда прибыла, но только бунтовника ни одного не застали, а пошли за Вислу, взявши из Юзефова поголовных денег девятьсот польских злотых и не были в местечке больше дву часов. Помянутые ж бунтовники назывались маршалка бельского, но невероятно, потому что они были в разном платье; гусара ни одного не было, их больше не сочли пятнадцати человек, а стращали обывателей, что за Вислой их же команда до двухсот коней. Однако 14‑го числа поутру уведомился из‑за Вислы г. порутчик Железнов, что их было коней до сорока. О взятых из Юзефова деньгах и что они назывались маршалка бельского команды, представил при том рапорте с их расписки копию, которую при сем и вашему высокопревосходительству представляю. А как переправились пешками за Вислу, неизвестно в которую сторону пошли, не бравши проводника. Близ Красника и за рекою Соном мятежничьих партиев более не слыхать. Генерал‑майор Александр Суворов». Всё говорило о том, что пришла пора для новых активных действий. Основной задачей стало лишение конфедератов возможностей для пополнения казны. Суворов занялся этим, призвав всю свою изобретательность.

9 февраля 1771 г. отряд Суворова, сметая польские посты, занимает местечко Ландскрону и пытается штурмовать тамошний замок, где к гарнизону присоединились оступившие с позиций поляки. Отметив, что замок тесный, небольшой, Суворов окрестил его «палатами». Но противников в «палатах» засело больше, чем было атакующих русских, а командовал отрядом французский подполковник Левен. Маловато оказалось сил для успешного приступа: удалось потрепать противника, но замок не сдался. Русские офицеры в то время любили форсить в «щегольской» одежде, которую захватывали у поляков в качестве трофея. Привычка оказалась пагубной: по одежде враг распознавал офицеров и поражал их. Суворов запомнит этот урок. Суздальский полк ворвался в цитадель Ландскроны, завязался бой, в котором был ранено несколько офицеров‑суздальцев, включая поручика Николая Суворова – генеральского племянника. Пришлось прекратить приступ и отступить на исходные позиции. В бою из пяти орудий, которыми располагали поляки, Суворову удалось две пушки захватить. В письме Шаховскому Суворов расскажет о том деле: «Конницу их разогнали, перелезли, разломали и разрубили их множественные шлагбаумы и рогатки и взяли местечко, разорили их магазеин и отбиша две пушки, отрезавши две, – у них только одна оставалась, – били в воротах на крутейшей горке лежащих Ландскронских палат. Как лучшие офицеры переранены были, овцы остались без пастырей, и мы, дравшись часов шесть, оставили выигранное дело, довольствуясь потом действовать на образ блокады». Суворов был огорчён, что суздальцы не были готовы к решению ландскронского ребуса «с листа». Он сетовал, что за время разлуки с ним, с автором «Суздальского учреждения», полк растерял свои лучшие качества. Нет сомнений, что он высказывал своё разочарование не только в письмах коллегам, но и в разговорах с офицерами и солдатами. И на упрёки суздальцы ответили стойкостью и энергичными действиями уже в февральских и мартовских сражениях. А эти месяцы в Люблинском и Краковском районах выдались горячими. Заметим, что после Суворова Суздальский полк в 1770 г. принял полковник барон Владимир Штакельберг, который теперь служил в Люблине под командованием Суворова. Суворов оставлял его вместо себя во главе небольшой люблинской команды во время многочисленных походов по Польше и оценивал боевые качества Штакельберга как весьма и весьма посредственные. В ночь на 22 апреля 1772 г. Штакельберг опростоволосится, будучи комендантом Краковского замка – поляки и французы тогда займут замок, отбить его у них Суворову будет непросто. Суворов тогда не станет делать из Штакельберга показательного виновника неудачи, хотя и будет отзываться о нём с презрением. В одном из писем Бибикову Суворов снисходительно назовёт полковника «бедным стариком Штакельбергом», будучи на год старше этого «бедного старика».

Вскоре в Ландскроне сосредоточилась недурно вооружённая армия в 4000 человек под командованием французского бригадира Дюмурье – будущего генерала Великой армии, который станет умело громить противников республики в Голландии. Шарль Франсуа Дюмурье прибыл в Польшу с французским золотом и французским воинским искусством. Дюмурье составил весьма амбициозный план по активизации действий конфедератов. Он намеревался с помощью денег и пропаганды вчетверо увеличить воинство конфедератов и действовать против группировки Суворова с шестидесятитысячной армией. До таких мобилизационных успехов конфедератам было далеко, но с прибытием Дюмурье их ряды заметно пополнились. Суворов намеревался применить против нового достойного противника свои методы ведения войны, но атака на Ландскрону покамест откладывалась. Как мы видим, обстановка в районе Люблина и Кракова быстро менялась, и Суворову приходилось подстраиваться под обстоятельства.

Один из мобильных партизанских отрядов, на которые рассчитывал Дюмурье, возглавлял Савва Чалый (Чаленко), младший, сын знаменитого мазепинского гайдамака Саввы Чалого, о жизни и гибели которого на Украине до сих пор поют песни. Сына гайдамака чаще называли на польский манер – Саввой Цалинским. А Суворов в донесениях чаще называл его кратко, по имени – Саввой. В лучшие дни отряд Цалинского достигал десяти тысяч сабель. Во всех походах его сопровождала мать, боевитая вдова гайдамака Чалого. Суворов получил сведения, что отряд Саввы Цалинского двигается к Люблину. Суворов был вынужден прервать блокаду Ландскроны и начать длительный поход, в котором места пребывания генерал‑майора менялись как в калейдоскопе, и каждые два дня приходилось давать бои. Своими скорыми движениями Суворов прикрывал Люблин, Варшаву и Литву от польских отрядов. Чалого Суворов намеревался разбить в Рахове. Суворов решился ночью напасть на сильный отряд маршалка Саввы Чалого, стоявший под Раховом, – у Саввы было 400 драгун, слывших лучшими воинами конфедератов. В ночь на 18 февраля русская конница смела посты Цалинского, был убит польский ротмистр Мостовский. Начался бой, подоспевшие суздальцы и санкт‑петербургские карабинеры оттеснили цалинцев в корчмы. Конфедераты предпочитали защищаться из укрытий, а казаки уже хозяйничали в Рахове. Спешенные воронежские драгуны пошли в штыковую на корчмы. Сам Суворов пребывал на жарких участках боя, однажды даже оказался в опасности, наедине с несколькими польскими драгунами, засевшими в корчме. Казаки по оплошности открыли огонь по корчме, когда Суворов вёл переговоры. Всё обошлось, отряд Чалого был разгромлен, в руки Суворова попал внушительный обоз с провиантом и более сотни пленных. Французы распространяли слухи о том, что Чалый был захвачен в плен Суворовым и умер в плену от жестокого обхождения. Это была неправда: отряд был разбит, но самому Савве удалось бежать с остатками отряда. Отряд Саввы Цалинского уже не был серьёзной боевой единицей, но Суворов ещё получал противоречивые сведения о пребывании неугомонного Саввы в разных районах Речи Посполитой – то с Пулавским, то с другими соединениями. Он уйдёт в Литву, где дважды потерпит поражение от отряда коронного гетмана графа Ксаверия Браницкого. Но всякий раз Савве удавалось избежать плена. Савву Цалинского настигнет только 13 апреля 1771 г. команда премьер‑майора Нарвского карабинерного полка К.М. Салемана. Тяжело раненный смелый командир конфедератов умрёт на руках собственной матери.

17–18 февраля, когда Суворов в Рахове бился против Саввы, капитан Суздальского полка Алексей Панкратьев с сотней солдат отразил нападение польского отряда в Краснике и несколько часов держался против новых атак. Суворов 18 февраля прискакал в Рахов, при виде суворовского отряда поляки спешно ретировались. С восторгом выслушал Суворов рассказ о подвиге капитана Панкратьева. В нескольких рапортах Веймарну он будет настаивать на награждении отличившегося офицера. Не так давно Панкратьева обошли наградой: «множество младшее его выходили в майоры». И капитан уже подумывал об отставке. Суворов докладывал о нём Веймарну: «По полку рота его всегда была из первых, как её и ныне соблюл. Служит давно, был всегда храброй и достойной человек, и государыня потеряет в нём одного из лучших майоров». Не забыл Суворов и сержанта Степана Долгова‑Сабурова, героически проявившего себя в бою при Краснике. На заслуги этого солдата указал капитан Панкратьев.

1 марта Суворов посылает Веймарну очень странное описание плана ближайших действий против конфедератов под Ландскроной и Ченстоховом. Донесение было зашифровано! «Сей план весь положен на образ наступательной, в разсуждении, что нигде оборонительной против Бунтовников, яко пресмыкающихся и насекомых невозможен. Нигде от них, не токмо укрыться, но и оным дорогу пресечь не можно, а между тем порода их умножается, как Лернейская гидра». Действительно, если вести против конфедератов войну осмотрительную, закрепляясь на определённых позициях и отбиваясь от польских отрядов, – на месте каждой отрубленной головы немедленно вырастали новые. Нужно было разбивать и уничтожать противника, и Суворов чувствовал в себе силы на это. Начиналась Краковская операция – новый быстрый поход, в котором Суворов будет действовать против Дюмурье и Пулавского скоростными переходами.

Поляки задумали прервать поход Суворова и дали бой на переправе через реку Дунаец. Суворов писал о той схватке: «С хорошею дракою переправились мы за Дунаец, вброд». Опрокинув поляков на переправе, он последовал вперёд с войсками, сохранившими полную боеспособность. Молниеносная краковская экспедиция Суворова продолжалась. На подходе к городу поляки снова безуспешно атаковали суворовский отряд. В Кракове отряд Суворова был пополнен войсками полковника Древица и подполковника Эбшелвица. Теперь отряд Суворова состоял из 3500 человек. Генерал‑майор бросил войска Шепелева и Древица на шанцы под монастырём Тынцом. Шепелев овладел редутом – затем конфедераты выбили из редута русских, но по приказу Суворова Шепелев вторично заставил их отступить. Изобретательный Дюмурье пытался контролировать действия Суворова – был он и в Тынце. Посчитав оборону редутов и монастыря бесперспективной, Дюмурье вместе с конным отрядом ускакал в Ландскрону. Взяв у противника две пушки, Суворов также принял решение перенести бой в Ландскрону и прекратил атаку Тынца.

Потрепав польские отряды под Краковом, Суворов получил возможность вернуться к Ландскроне – и скоростной переход от одного пункта к другому был залогом победы. Именно там, в Ландскроне, снова располагались лучшие силы Барской конфедерации во главе с Дюмурье, облюбовавшим эти укрепления. За счёт быстрых переходов Суворову удалось появиться там, когда Дюмурье не ожидал нападения. Ландскронский замок Дюмурье насытил артиллерией, разместил там полуторатысячный гарнизон. Остальные силы заняли удобные высоты возле замка. Одним флангом польские позиции упирались в обрыв, другим – в укрепления замка. Дюмурье считал позицию неуязвимой, но Суворов принял вызов. Гарнизон замка располагал сорока орудиями, что позволяло вести массированный обстрел атакующих. Позиции Дюмурье осложняли лишь разногласия с горделивым Казимиром Пулавским, который не желал подчиняться иностранцу и не поддерживал Дюмурье в Ландскроне.

Роли заводил атаки Суворов отдал конным карабинерам Санкт‑Петербургского полка под командованием уважаемого Суворовым полковника Петра Шепелева, которые мощной атакой смяли правый фланг противника. Кавалеристов Древица, подоспевших под Ландскрону, Суворов бросил в бой прямо с марша. Суворов представил Веймарну список отличившихся и достойных награды офицеров, составленный Шепелевым. Отличился в Ландскроне и полковник Древиц. Древиц показал себя в бою лихим кавалеристом, выполнил задачу, поставленную Суворовым, – и разногласия на время были забыты. Суворов, как мы знаем, недолюбливал этого вспыльчивого, скорого на расправу офицера, но в реляции отметил, что Древиц «заслуживает весьма императорскую высочайшую отличную милость и награждение». Однако и после Ландскроны взаимоотношения Суворова и фон Древица не стали безоблачными.

Поляки не выдержали кавалерийского напора – и начали паническое бегство. Князь Сапега был убит своими солдатами, когда пытался остановить отступление.

В бою за Ландскрону погибли и другие известные заправилы Барской конфедерации, например маршалок Оржевский.

Что же искусный французский бригадир? Как писал Суворов Веймарну, «Мурье (Дюмурье. – А.З. ) управлял делом и не дождавшись ещё карьерной атаки откланялся по‑французскому и сделал антрешат в Бялу на границу». Из Бялы он написал гневное письмо Пулавскому и отбыл во Францию. Вспоминая проигранную кампанию, Дюмурье сетовал, что Суворов воевал неправильно, с нарушением постулатов военного искусства, полагаясь только на удаль и быстрый напор, оставляя уязвимыми свои позиции. Подобные упрёки Суворов будет выслушивать ещё не раз, как и оскорбительные разговоры о том, что ему, неискусному полководцу, сопутствует счастье, случайная удача. Под Краковом и Ландскроной Суворов на корню уничтожил угрозу, связанную с планами Дюмурье. Французские ресурсы не помогли конфедератам. Это был важный результат в контексте всей войны.

Конфедераты были разбиты и деморализованы неудачей авторитетного иностранного офицера и лучших своих маршалков. Оставался только Пулавский, едва ли не самый способный и уважаемый Суворовым противник. Он со своим отрядом уже не предпринимал наступательных действий, не стремился уничтожать русские отряды; он рвался в Литву, к новым ресурсам.

За 17 суток успешных метаний между Ландскроной и Краковом отряд Суворова прошёл около семисот вёрст. Петрушевский заслуженно назвал эти сражения Суворова «военной поэмой».

Императрица по достоинству оценила победителя Ландскроны: Суворов получает Св. Георгия 3‑й степени. В числе его лавров ещё не было Георгия 4‑й степени, но Екатерина посчитала подвиг достойным более высокой награды и «перешагнула» через правила. Из‑за этого казуса Суворову так и не удалось стать кавалером всех российских орденов всех степеней. Он получит все высшие степени орденов, а четвёртая степень Георгия ему так и не сверкнула…

Вдохновлённый победой, Суворов принимает самостоятельное стратегическое решение ударить по материальной базе Барской конфедерации: по соляным копям Величек. «Нет соляных денег, из чего возмутителю будет вербовать иностранных?» – пишет генерал Веймарну. Очень скоро в Величках и Бохне уже стояли русские войска, а у конфедерации возникли проблемы со снабжением и оплатой ратного труда волонтёров. В операции по охране соляных копей и запасов соли Суворов снова конфликтовал с полковником фон Древицем, который, чувствуя поддержку Веймарна, продолжал вести себя независимо, манкируя приказами генерал‑майора Суворова. В специальном письме Древицу Суворов безуспешно пытается спрятать гнев в предложениях по поиску компромисса: «Рапорт вашего высокоблагородия от ч[исла] 16‑го июня получил не первой, в котором усматриваю недостаточное наблюдение предпочтения старшего, по силе ее императорского величества воинских артикулов, но уповаю, что сие происходит или от недовольного знания языка или невежества писарского. Впротчем, что как я приказал, тогда ж местечко Величка не было занято, возмутители между тем воспользовались довольно грабежом соли, а первое искусство военачальника состоит, чтоб у сопротивных отнимать субсистенцию. Суздальская мушкетерская рота взята вашим высокоблагородием без моего приказания. Оная оставлена была в подкрепление Краковского гарнизона, а дозволил я вашему высокоблагородию ее употреблять в мое отсутствие для операциев к Ландскрону и к стороне Кракова, следственно в близости…» И так далее. Древиц предупреждениям не внял. Суворов был человеком настойчивым – и новый рапорт с жалобой на Древица послал Веймарну, который был уже несколько раздражён петушиными боями подчинённых. Но суворовские удары по благосостоянию конфедератов оказались весьма действенными. Генерал‑майор прибрал соль к своим рукам – и в Варшаве оценили находчивость и энергию Суворова. Веймарну Суворов сообщал о «солевой» операции в подробностях – тем более что и здесь не обошлось без вооружённых столкновений. Бдительность и быстрота – вот что потребовалось для сохранения контроля над польской солью. Именно этих качеств у Суворова было поболее, чем у любого из тогдашних генералов. Мы увидим, что и в будущем Суворов сумеет находить применение своим армейским талантам для административных, полувоенных проектов. По интенсивности вложенной в них энергии эти операции не уступали боевым. Веймарну Суворов писал: «Возмутители беспрестанно подбираются к Бохненской соли, ибо они в великой нужде; чего ради я не могу здесь долго быть, а выступлю в Висниц. Беспокойно нам будет, ежели они хорошею партиею отделясь, будут опять пробираться за Дунаец и Вислоку к Сону. Дабы отнять у возмутителей в Бохне приваду на соль, забрана оная, всех до тысячи трехсот бочек, и перевезена в Величку и из оной в Краков, уже до пятисот бочек, и запрещено оную в Бохне заготовлять, как и бочки; в Величке же работают, и також в Краков уже оттуда отправлено близ семисот бочек. По недостатку соляного грабежа все здешние возмутители не получали жалованья более месяца и терпят великую нужду, кроме обыкновенной субсистенции. Я подлинно известие имею, что возмутители занятием Величии и отнятием у них Бохны, с истинно отчаяния, хотят все товары и вины, кои в Краков из Венгрии и Австрийской Шлезии отправляются на тракте, так долго задерживать, пока множество сей город заплатит двадцать тысяч червонных контрибуции чистыми деньгами. Однако краковские купцы, усердствуя чужих благ, тех товаров из‑за границы вывозить не хотят, о чем писать буду в австрийскую камеру…» Отрезав конфедератов от соли, Суворов упростил себе задачу истребления их отрядов.

До начала лета Суворов намеревался разбить отряд Казимира Пулавского, не теряя ни минуты, хотя некоторый отдых после активных действий при Кракове и Ландскроне его малочисленному, но испытанному огнём отряду был необходим. Пулавский намеревался пробиться в Литву, к новым ресурсам для пополнения отряда. Как пишет Петрушевский, «Суворов погнался за ним, разгоняя и сметая со своего пути встречные партии и совершая весь поход форсированными переходами». Суворову удалось настигнуть Пулавского при Замостье. Заняв с боем Старое Замостье, он писал Веймарну: «Вашему высокопревосходительству доношу. Выступя мы перед светом из Янова, вчера Арцыбашев (с передовыми казаками) а Горайце, в миле, по дороге на Замосць, разбил с передовыми казаками партию мятежников. Убито человек семь, взято в полон 12. Тако следуя, мы к Замосцю прибывши, в Шебрешин выступили пополудни в 10 часов прямо к Замосцю, где уже Пулавскому, сказывают, Квашневский и комендант присягали. Тут, прорвавшись сквозь труднейшие дифилеи, с поражением мятежников обошли мы город по форштату: натурально! Пехота, шедши напереди, одержала оные и дала дорогу кавалерии. Наши три Санкт‑Петербургских эскадрона на стоявшую их конницу в местечке по форштату ударили на палашах, потом на их лагери, и так мы их потрепали и распушили. Сие было пополуночи часов в шесть. Пленных при ротмистре и двух офицеров человек 40, убитых по правде, но лутчих людей больше ста. Накопившихся пленных человек 60 отправляю я в Красностав с ротою пехоты и пушкою, а сам гонюсь далее. Замосць освобожден, пулавцы рассеяны, убытку нам мало, по щастию вашего высокопревосходительства. Было ли чего в наш век труднее ». Суворов выделял героев этих сражений: Рылеева, Лемана. Устроив трёпку Дюмурье, с Пулавским Суворов состязался с особым азартом. Пулавский ускользнул – Суворов продолжал погоню. На излёте весны он сообщал Веймарну: «Пулавцы, перешед Дунаец, хотели остановитца отдыхать при деревне Верхославице, но услыша о нашем приближении, бежали день и ночь на местечко Чтувоякубку, Осошин, откуда драгуны пошли к местечку Лиманова. Гусары, почты и пушки пошли на местечко Тынбарк до деревни Добра, откуда потянулись к Ландскрону; намерение Пулавского есть, чтоб забрать миончинцев и тентовать опять счастье на Замосцье и в Литву. Около Ландскрона имеет над миончинцами команду Шиц, однако над всем главной командир консилиар Валевский. В Ландскроне комендантом Выбрановской, а в Тинце – Лабадий. Заремба был около Вислицы и Опатовца и потянулся к стороне Краковской. Из Кракова я никаких рапортов, ни писем не получал, хотя туда от себя уведомлял. Сего же числа выступлю я к Краковской стороне. Около здешних мест ни одного бунтовника не слыхать».

Именно тогда Казимир Пулавский, отступая, успешно применит военную хитрость, приведшую Суворова в восторг. После поражения при Замостье, где конфедераты потеряли более двухсот человек, Пулавский оставил мысли двигаться в Литву и отступал к венгерской границе – то бишь к границе, разделявшей Речь Посполитую и Священную Римскую империю. Казимир решил пожертвовать своим арьергардом в остроумном маневре: арьергард, по приказу Пулавского, медлил, оставаясь на глазах русской разведки, и отступал по прежнему пути. Суворов следовал за арьергардом конфедератов, а Пулавский тем временем обошёл русский отряд фланговым движением и оказался в тылу Суворова, в Ландскроне… Восхитившись таким изобретательным отступлением, Суворов послал Казимиру Пулавскому свою любимую фарфоровую табакерку – в знак уважения одного солдата к другому, на память о честном соперничестве двух генералов. Ему – врагу, введшему непобедимого Суворова в заблуждение! Имя Суворова уже наводило ужас на поляков, но они же и уважали этого русского генерала за рыцарское благородство. Надолго запомнили поляки великодушие русского полководца, который, гоняясь по польским землям за маршалком Пулавским, «попался» на хитрый маневр последнего и принял оставленный Пулавским арьергард за всю армию маршала. А хитроумный поляк с главными частями своей уцелевшей армии уже отступал к Литве, обогнув войско Суворова… О Пулавских и пулавцах Суворов вспомнит не раз, это были достойные противники, которых русский воин уважал.

 

В начале сентября к конфедератам официально присоединился литовский великий гетман граф Огиньский, активизировавшийся ещё по прибытии Дюмурье. В июне и июле он вёл переговоры с полковником Албычевым, обещал покориться и распустить свой четырёхтысячный отряд. Однако в ночь на 30 августа отряд Огиньского нападает на русские позиции. Полковник Албычев был убит – этого русские, разумеется, стерпеть не могли. Суворов критически оценивал действия русских отрядов в Литве. Аналогичного мнения придерживался и русский посол в Варшаве К. Салдерн, доносивший Никите Панину в Петербург: «Наше войско в Литве – жалкий отряд, внушающий всем презрение; полковник Чернышев – человек совершенно без головы. Вообще воинский дух, за немногими исключениями, исчез. Оружие у наших солдат негодное, лошади – хуже себе представить нельзя, в артиллерии дурная прислуга» (3 сентября 1771 г.).

Суворов, несмотря на уже привычные колебания Веймарна, принял решение разгромить войско Огиньского, в котором уже было не менее 7000 солдат. Нельзя было допустить расширения армии Огиньского. Суворов из Люблина двинулся в поход. В Бяле Суворов сформировал «полевой деташемент», позаботившись об укреплении каждого поста в Люблинском воеводстве. 5 сентября Суворов с небольшим отрядом выступил из Бялы и в тот же день прибыл в Брест. В Несвиже к отряду Суворова должен был присоединиться отряд полковника Диринга. Войска Огиньского тем временем двинулись из местечка Мир к Столовичам. Суворов своевременно получал информацию о перемещениях войск гетмана.

Ставкой Огиньского стало местечко Столовичи, а это означало, что конфедераты расположились в тылу суворовского отряда. Суворов принял решение изобразить продолжение марша к Несвижу, а сам отдал приказ ускоренно двигаться к Столовичам. Путь к Столовичам проходил по узким, малохоженым дорогам. Суворов писал: «Однако маршировало войско при мне с поспешением и прибыло ко оному местечку на самой тёмной заре». Так и настиг гетмана Огиньского боевой отряд Суворова – 822 человека при пяти орудиях, настиг неожиданно, к чему и стремился Суворов.

Внезапной ночной атакой поляков выбили из Столовичей. Суворов выстроил войска в две линии. В первой линии – пехота, разделённая на два крыла. Правым крылом командовал секунд‑майор Карл Фергин, левым – секунд‑майор Александр Киселёв. Между смежными флангами пехотных групп Суворов расположил артиллерию, которой командовал капитан Исаак Ганнибал. Выделил Суворов и резерв: неполные роты пехоты, карабинеров и тридцать казачков. Вся остальная кавалерия с казачьими отрядами на флангах расположилась во второй линии. Командовал ею премьер‑майор Иван Рылеев. Войска первой линии начали наступление через болото, по узкой тропе. Поляки начали артиллерийский обстрел атакующих. Инициативу взял на себя премьер‑майор Киселёв, атаковавший с левого фланга польские позиции. Солдаты Киселева заставили поляков отступить с подступов к Столовичам в сам городок. Тогда Суворов ввёл в бой вторую линию, конницу Рылеева. Кавалеристы провели мощную атаку, смели нестройные ряды защитников Столовичей, захватили несколько пушек. С рассветом большая половина войск Огиньского панически убегала из Столовичей. Главные силы Огиньского держали высоту поблизости. На рассвете Суворов повёл свой малочисленный отряд на армию Огиньского. Оставшиеся войска построились справа от Столовичей: 500 конников, 500 пехотинцев и оставшаяся артиллерия. Основная часть кавалерии Рылеева преследовала убегавших поляков. Но Суворов приказал Рылееву атаковать поляков на правом фланге. Для удара были сосредоточены минимальные силы: 70 кирасиров. Но стремительным набегом удалось потеснить неприятельскую конницу. Их преследовали несколько вёрст. Войска Киселёва, выйдя из покорённых Столовичей, двинулись на остатки неприятельских войск на правом фланге. Войска Фергина выбивали поляков из укреплённых предместий. Когда возвратившиеся после погони кавалеристы Рылеева примкнули к пехоте Киселёва, отряд Огиньского был окончательно рагромлен. Суворов так и не ввёл в дело резерв: четырёхтысячная армия (главные силы Огиньского!) была разгромлена силами 630 солдат. Даже до Фридриха Великого дошла молва об этой победе – и прославленный император соизволили сказать о Суворове нечто одобрительное.

Русских пленников освободили. К одиннадцати утра армия, в 10 раз численно превосходившая суворовцев, была разбита. Огиньский в сопровождении нескольких гусар бежал. Как прокомментировал Суворов, «гетман ретировался на чужой лошади в жупане без сапогов, сказывают так!» Вся артиллерия и обозы достались победителям. Король Станислав‑Август годы спустя так писал об этом сражении: «Огиньский направился в Столовичи Новогрудского воеводства, где его войска были остановлены и наголову разбиты Суворовым, который, чтобы нанести этот удар, мгновенно перебросил свой отряд из Краковского воеводства в Литву. Половина солдат Огиньского была убита, остальные были рассеяны, весь обоз захвачен. Огиньский и ещё двое спаслись, добрались до Данцига, где французский консул снабдил беглеца бельём, одеждой и дал ему и его спутникам денег на дорогу до Франции».

Вскоре Суворов занимает Пинск, захватив штаб и казну бежавшего гетмана. Деморализованные «конфедераты» уже не оказывали серьёзного сопротивления, сдав русским штаб своего лидера вместе с казной. Суворов распорядился не отнимать имений у провинившегося графа. Любопытно, что впоследствии императрица всё‑таки передаст имения Огиньского Репнину. Но надменный Репнин проявит жалость к запутавшемуся польскому аристократу (Огиньский славился как поэт и композитор) – и из дохода имений выплачивал литовскому гетману недурной пенсион. Из Пинска Суворов возвратился в Люблин с чувством выполненного долга и в ожидании наград. В реляции Веймарну он пишет: «Божием благословением ее императорского величества войски команды моей под Столовицами разбили гетмана Огиньского. Потерял он всю свою артиллерию, обозы до последнего колеса, легионные все отбиты. На месте и в погоне легло по крайней мере больше трех, а около четырех сот, в полону возмутительской региментарь граф Пузина, от пехоты и кавалерии штаб и обер‑офицеров пятнадцать, нижних чинов двести восемьдесят, взято две пары литавр, буздыхан один, двенадцать барабанов. Теперь у него осталось войска тысячи две. Шиферная азбука малого ключа, за подписанием вашего высокопревосходительства, найдена в отбитых его письмах, кои потом к вашему высокопревосходительству перешлю. С нашей стороны убито нижних чинов восемь, лошадей тридцать одна, ранено три офицера, нижних чинов тридцать пять. В атаке неведано кто друг друга перещеголяли, легионные или другие войски». Понимая, что Веймарн может придраться к слишком далёкому походу Суворова за Огиньским, он добавляет в победной реляции: «Теперь пора мне туда, откуда пришел». Веймарн и впрямь желал бы ограничить действия Суворова строго подконтрольными перемещениями вокруг Люблина.

Веймарн был обескуражен самовольным – хотя и столь успешным – походом. Он всё ещё прилежно работал над планом подавления мятежа Огиньского и сетовал на несанкционированный поход Суворова из Люблина. Но его жалобы не возымели действия, да и не были справедливы: Суворов руководствовался приказом Веймарна действовать против Огиньского и информировал командующего о каждом своём шаге, не забывая оставлять посты для контроля над вверенным генерал‑майору Люблинским воеводством. Всем был виден результат: в 1771 г. Суворов бил поляков в пух и прах при Ландскроне и при Замостье, а в сентябре 1772 г. под Столовичами разбил корпус гетмана Огиньского. Разве можно было судить такого победителя?

 

К радости большинства офицеров, командующим вместо Веймарна был назначен генерал Бибиков, человек отменно образованный и прозорливый, позволявший Суворову действовать свободнее. Бибиков считал себя ровней Румянцеву. Когда за десять лет до появления маркиза Пугачёва забурлил заводской люд в Оренбургской и Казанской губернии, именно Бибикова направили усмирять крамолу. Предъявляли свои требования властям лихие казаки, нашлись обиженные люди и среди крестьян. Сформировались отряды, пролилась кровь. Бибиков тогда не сплоховал. Причём проявил себя не просто эффективным усмирителем, но и миротворцем. Он воздержался от кровопролития, арестовал лишь сравнительно небольшую группу зачинщиков – и всё затихло. «Бибиков был остр, смел и забавен», – пишет Державин. Бибикова уважал Фридрих Великий – и русский генерал переводил с французского сочинения прусского монарха.

Императрица тем временем подписала грамоту на пожалование Суворову ордена Св. Александра Невского: «За оказанную Нам и отечеству отличную услугу совершенным разбитием восставшего противу наших войск литовского гетмана Огиньского, всемилостивейше жалуем вас кавалером нашего ордена Святаго Александра Невского, которого здесь включённые знаки, самим вам на себя возложа, носить повелеваем. Мы надеемся, что сие Наше Монаршее к вам отличное благоволение послужит вам вящим побуждением посвятить себя службе Нашей».

После победы при Столовичах конфедераты попали в отчаянное положение. Их главные боевые силы уничтожены. Русский экспедиционный корпус и королевские польские войска контролировали большую часть Речи Посполитой. Три потрёпанных отряда конфедератов всё ещё пытались оказать сопротивление: под Краковом действовал отряд Валевского, под Ченстоховой – отряд Пулавского, в Великой Польше – группировка Зарембы.

Оказавшись перед опасностью полного разгрома, конфедераты усилились новым французским контингентом во главе с генерал‑майором бароном де Виоменилем, который в Бяле формировал новые отряды. Французы намеревались захватить древний Краков и провозгласить там новое правительство Польши. Бибиков поручает Суворову действовать в Краковском воеводстве – там, где ожидались основные события заключительного этапа войны. Суворов расположил в Кракове Суздальский полк во главе с Штакельбергом, который не внял требованиям Суворова проявлять бдительность. Конфедераты подкупили краковского трактирщика Залесского, с его помощью лазутчики Виомениля ночью пробили брешь в стене замка – и в ночь на 22 января 1772 г. полковник Шуази повёл войска на захват замка. Авангардный десант из пятидесяти человек уничтожил караульных, на судах к Кракову прибыл отряд из пятисот конфедератов с пятью орудиями. Им удалось овладеть Краковским замком. Штакельберг запросил помощи у подполковника Елагина, стоявшего с отрядом в Пинче. В ночь на 24‑е Елагин занял позиции у Краковского замка, прикрывая его от новых возможных атак конфедератов со стороны Бялы и укреплённого монастыря Тынца.

Суворов, соединившись с верными короне польскими кавалеристами Браницкого, выступил в Краков, утром 24 января начав осаду замка. Под командованием Суворова граф Казимир Браницкий, самый влиятельный и удачливый из польских командиров, верных Станиславу‑Августу, действовал успешно. Патрули Суворова перекрыли все пути к замку, рассеяли отряды конфедератов в окрестностях города. Во время осады Краковского замка огорчил Суворова капитан Иван Лихарев, командовавший отрядом из шестидесяти человек. Суворов писал о Лихареве: «Он, увидя вышедших не весьма большое число возмутителей, приступающих только к тому дому, не имея ещё от возмутителей ни сам, ни команда его вреда, пришед в позорную и предосудительную робость, не только на них нападения не сделал, но ниже регулярно поступал, не чиня отпору и не выстреля пяти раз, сказав команде своей, чтоб только всякий спасал жизнь; сам, оставя пост, от них уехал, почему вся команда рассеялась и в бегство обратилась; и того посту не удержал, но при том случае убито у него мушкетёр два, ранено четыре человека… За что он, Лихарев, содержится под арестом». Трусости на поле боя Суворов не признавал, трудно было обосновать перед Суворовым даже минимальное отступление. Лихарева наказали вполне по заслугам.

Штурм Кракова Суворов планировал провести четырьмя колоннами с четырёх сторон – под командованием подполковников Эбшелвица, Елагина, Гейсмана и майора Гагрина. Но Шуази удалось отразить двухчасовой штурм 18 февраля: он надёжно укрепил брёвнами ворота, и их не удалось взорвать. Суворов убедился, что без тяжёлой артиллерии Краковского замка не взять. Воодушевлённые французы предприняли атаку со стороны Тынца. Конный отряд Сапеги оттеснили кавалеристы премьер‑майора Нагеля, которым помогала польская королевская кавалерия. Суворов принял решение блокировать Тынц двумя отрядами – Браницкого и Ланга. 2 марта под Тынцем завязался бой с переправившимся через Вислу отрядом маршалка Зиберга. Получив известие о переправе и перестрелках поляков с казаками, Суворов незамедлительно прибыл на место действия. В трёхчасовом бою русским кавалеристам удалось разгромить этот отряд. Зиберг на пароме переправился к Тынцу.

Попытался прорваться к Кракову из Тынца и другой отряд, но его остановили и рассеяли конники графа Браницкого.

Гарнизоном Краковского осаждённого замка железной рукой командовал французский полковник Шуази, готовый к длительной блокаде. Суворов решил лишить конфедератов надежд на победу, уничтожив отряды в районе Бялы. Для поиска на Бялу был сформирован отряд под командованием Браницкого и премьер‑майора И.И. Михельсона. 28 марта отряд вернулся в Краков с победой, приведя два десятка пленных, в том числе – французского полковника Мальцана. На следующий день возле Живца был разбит ещё один небольшой отряд конфедератов. В начале апреля Суворову удалось разгромить ещё несколько малых конфедератских отрядов. 12 апреля Шуази, осознавший бессмысленность сопротивления, отправил к Суворову парламентёра с условиями капитуляции. Суворов согласился с условиями Шуази, и 15 апреля русские войска вошли в Краковский замок, разоружив конфедератов. Пленных Суворов под конвоем отправил в Люблин.

Узнав о краковских событиях, разочарованный генерал Виомениль вместе с группой французских офицеров спешно вернулся на родину.

Начиналась весенняя теплынь. Во второй половине апреля Суворов обосновался в Краковском замке. Тогда он рапортовал А.И. Бибикову из занятой польской цитадели: «Войском её императорского величества, состоящим под командою моею, 15 числа сего месяца занят Краковский замок, а возмутительской гарнизон всеми употребляемыми способы принуждён сдаться». Ещё не раз Суворову предстоит скрестить шпаги и с поляками, и с французами – кто знает, может быть, и именно с теми, пленёнными в Кракове…

За эту победу Суворова наградили тысячей червонцев (червонцы – это вам не ассигнации!) – и он энергично продолжил искоренять отряды конфедератов. Теперь было необходимо занять Тынец, где расположился гарнизон из шестисот не сложивших оружие конфедератов. Суворов запросил у командования артиллерию: 4 медные 12‑фунтовые пушки и 6 мортир. Получив эти орудия, 9 мая Суворов начал осаду Тынца. Напротив мощной монастырской стены установили батарею, начали бомбардировать стену из 12‑фунтовых орудий. В стене была пробита брешь. К этому времени – 22 мая – к русским войскам присоединились австрийцы, которым удалось выждать подходящий момент, наблюдая за взаимным ослаблением Польши и России. Австрийские войска генерал‑майора Дальтана вошли в Тынец, не считаясь с мнением Суворова. Россия была вынуждена уступить союзникам часть лавров. Но Суворов продолжал побеждать. Был взят укреплённый город Затор, Суворов (хотя и мечтал служить на Дунае, под знамёнами П.А. Румянцева) планировал новые походы, новые поиски в воеводствах Речи Посполитой, но настало время договора о разделе Польши между Россией, Австрией и Пруссией.

Король Станислав‑Август так вспоминал о действиях Суворова в войне с конфедератами: «Справедливо здесь отдать должное добросовестности господина Суворова: из всех русских командиров его менее всего можно было упрекнуть в чём‑либо похожем на жадность или жестокость». Жаль, что эта оценка не учитывалась позднейшими польскими комментаторами истории последних 35 лет XVIII столетия.

Суворова переводят в Финляндию, где, вблизи Швеции, обстановка казалась предвоенной. Суворов объезжал укрепления, анализировал возможное развитие боевых действий. Но пробыл там недолго. После затишья 1772 г. активизировались боевые действия на Дунае. На этот театр военных действий Суворов рвался давно, и наконец, ему суждено было скрестить клинки с янычарами в армии графа Румянцева, в дивизии генерал‑поручика И.П. Салтыкова.

О Суворове мало‑помалу заговорили и в Европе, и в Петербурге – это было робкое начало мировой славы. Потому‑то его, уже весьма уважаемого генерала, переводят в армию Румянцева, на фронт первой екатерининской Русско‑турецкой войны. Суворов еще примет решающее участие в судьбе Польши – но через два с лишком десятка лет. А к тому времени боевые действия уже перешли за Дунай; Румянцев одержал над турками несколько блестящих побед, прежде всего упомянем Кагульскую…

 

Туртукайские победы

 

К Дунаю! Туда, где сражались две империи – Российская и Османская. Ещё полвека назад османы были для русских сильным, грозным соперником, который мог поставить вопрос «быть России иль не быть». Теперь ситуация изменилась. Россия продвигалась на юг, теснила турок. Османы огрызались, иногда проявляли агрессию, на которую Россия отвечала так, что дипломатам из Лондона и Парижа приходилось немало перьев сломать, чтобы остановить экспансию империи Петра Великого.

На юге, на рубежах военных споров с османами, обессмертил своё имя Румянцев, под чьим командованием теперь посчастливилось служить Суворову. Этого смолоду удачливого полководца после Ларги и Кагула поэты сравнивали с великими римлянами, которые не спрашивали, сколько врагов, а интересовались только: где враг? Империя приобретала батальный лоск, возрождала доблесть римских легионов в XVIII в. Уже совершал подвиги на турецком фронте генерал Вейсман, Отто Адольф Вейсман фон Вейсенштейн. Лучший воин из остзейских баронов на русской службе. Он, практически одновременно с Суворовым, создал новую тактику, по‑новому вёл войну. Подчас в Вейсмане видят «несостоявшегося Суворова» – и действительно, гибель в 1773 г. прервала блестящую карьеру генерала, освоившего науку побеждать. Суворов видел в нём достойного брата по оружию; в некотором роде Вейсман, раньше Суворова начавший совершать громкие победы, был для Александра Васильевича примером. С завистью и уважением Суворов, находясь в Польше, читал о сражении при Тульче, за которое Вейсман получил Георгия второй степени.

 

Весной и летом 1773 г. Суворов дважды овладевает Туртукаем. Быстрота и натиск, а также минимальные потери характеризовали первые победы генерал‑майора над турками.

Это было время молниеносных действий и событий. В апреле Суворов получил новое назначение, А через месяц И.П. Салтыков был произведён в генерал‑аншефы. Судьба благоволила сыну знаменитого полководца Семилетней войны, но к самостоятельной боевой деятельности Салтыков не был готов, предпочитая во всём следовать планам командования. А военная обстановка нередко требовала большей решительности. В Польше Суворов убедился, как важно на войне умение брать на себя ответственность, проявлять инициативу.

Между тем Суворов оставался в генерал‑майорах, хотя по заслугам, по авторитету в армии новое звание – генерал‑поручика – он заслужил ещё на польской земле. Во время сражения при Козлуджах задержка с произведением в генерал‑поручики дорого будет стоить Суворову.

Но – обо всём по порядку. Суворов принялся действовать на турецком фронте уверенно и изобретательно, как будто эта местность давно была ему известна.

Получив от пленных сведения о четырёхтысячном гарнизоне Туртукая, Суворов быстро составляет знаменитую диспозицию, чтобы в ту же ночь атаковать Туртукай. В этом памятнике суворовского военного искусства – и точность, и страсть:

«1. Переправа будет ниже Туртукая верстах в 3‑х. Прежде переправлятца пехоте по ее двум кареям одному за другим, потом резерву. Две пушки по причине неровного тамошнего местоположения должны оставатца при резерве и бить сначала сзади. При кареях командиры: в 1‑м господин полковник Батурин, во 2‑м подполковник Мауринов, в 3‑м майор Ребок (резерв).

2. Господин полковник князь Мещерский командует на здешнем берегу и пол[ком] пехоты, что может быть останетца во 2‑й транспорт – переправляет конницу, то‑сть: прежде казаков, потом карабинер, однако, ежели будет благопоспешно, то при казаках несколько карабинер. Хорошо, ежели можно, люди на лотках, коней в поводах вплавь, а буде нет, то на лотках поелику то можно и нужда будет. С протчею кавалериею остаетца на берегу разделять оную и маскируя по его усмотрению, а казачьими пикетами Леонова тянет цепь к казакам Кашперова.

3. На здешнем берегу для закрытия наших судов и разбивания, как и поражения неприятельских, кои бы в переправу препятствовать покусились, – батарея: 2 единорога и 2 пушки (ядры бьют дале, а гранаты жгут). При сей батарее Кирилов. Пушки должны быть поставлены в способнейших местах и разделенно для крестных выстрелов и для оказания большого числа артиллерии. Зависят от благоучреждения г[осподина] полк[овника] кн[язя] Мещерского. Пехоты при артиллерии надлежащая часть. На той стороне при выгрузке пехоты по рассмотрению.

4. За исправность судов и поспешность в переправе ответствует г. Палкин. Г. п. к. Мещерский всему благопоспешествует.

 

2

1. Атака будет ночью с храбростью и фуриею российских солдат. В разстройки, против правого неприятельского положения, где у них первой незнатной лагерь, потом, пробиваясь до пашинских палат, где у них лагерь поменьше, а наконец и версты 3 оттуда далее до их лагеря побольше. Батарея их при первом за рытвиною, при пашинских палатах и уповательно, что та батарея посильней, непременно надлежит ее сорвать, следуя до третьего их лагеря.

2. Благопоспешнее ударить горою один каре выше, другой в пол горы, резерв по обычаю. Стрелки на 2 половины каждая на 2 отделения. Первая с правого карея, другая с левого карея, с правого в пол горы, вперед и берегом; с левого, сбоку и спереди, стрелки алармируют и тревожат. Карей обходят рытвину или проходят чрез нее, где способно.

3. Переправляющаяся конница примыкает к резерву, казаки тоже и могут выезжать на тревоженье и шармицированье или примыкают к ближнему карею.

4. Резерв без нужды не подкрепляет, а действует сам собою как и оба карей.

5. Турецкие суда отрезывает и отбирает ближней каре или, буде ближе, то резерв и тот час их спустить в устье Аргиса, против Кашперова.

6. Пушки турецкие отводятца в резерв, чтоб карей в их быстроте ими задержаны не были. А тяжелые и неходкие остаютца до времени, особливо ежели можно, срываютца в воду. Заряды при пушках отвозятца також в резерв. Порох при пашинской квартире, ежели можно, отвозитца к нашим судам и переправляетца на сю сторону. Буде не можно, то срываетца в воду, дабы после от него не было вреда.

7. Как скоро г. майор Кашперов услышит первой выстрел, то переправляет пеших казаков на остров при командире и тревожит весьма поспешно и отводит.

8. Ежели г. полковник князь Мещерский за благо усмотрит переправить пеших карабинер на ту сторону для действия к Туртукаю, передаютца на его волю. А когда турки между тем учинят на судах паче чаяния какую вылазку на сию сторону, то их рубить, колоть и отрезывать.

Сия есть генеральная диспозиция атаки. Прибавить к тому, что турецкие обыкновенные набеги отбивать по обыкновенному наступательно.

А подробности зависят от обстоятельств, разума и искусства, храбрости и твердости господ командующих.

1. Возвращение по сю сторону быть надлежит по окончании действия и разбития турок во всех местах.

2. Турецкую отбитую артиллерию сколько возможно ставить на суда и к тому времени можно подвесть наш паром, что у Кашперова будет в устье Аргиса. Впротчем топить.

3. Прежде переправляетца конница, карабинеры и казаки, а пехота стоит на выгодном месте для прогона турецких набегов.

4. Между тем Туртукай весь сжечь и разрушить палаты так, чтобы более тут неприятелю пристанища не было.

5. Весьма щадить жен, детей и обывателей, хотя бы то и турки были, но не вооруженные. Мечети и духовной их чин для взаимного пощажения наших святых храмов.

Потом переправляетца и пехота и да поможет Бог!»

К туртукайскому подвигу Суворов готовился вдохновенно, искренне желая закрепить репутацию, заработанную в Польше, придунайскими победами. Суворов начинал изучать психологию турок и понимал, что восточный люд восприимчив к легендам и боится противника, овеянного ореолом непобедимости. Пришло время продемонстрировать туркам этот ореол во всей красе, пришло время сеять панический ужас. Помогла первая стычка с турками – когда тысячный отряд напал на казачьи пикеты, выставленные Суворовым, на отряд есаула Сенюткина. Генерал послал на выручку казакам эскадрон карабинеров Астраханского полка с полковником Мещерским. Атака карабинеров рассеяла турецкую кавалерию – и, как писал Суворов, «неприятель, будучи прогнат до судов, с крайней робостью метался на оные, где потонуло немалое число». А в схватке было порублено 85 турок. О русских потерях Суворов сообщает досконально: они фантастически малы. При нападении турки убили двоих казаков, в дальнейшем ранили ещё пятерых карабинеров и двоих казаков. И это чистая правда, а точнее – результат тщательной подготовки и грамотного управления войсками. В плен попали Бин‑паша, два аги и шесть рядовых. От них‑то Суворов и получил сведения о туртукайском гарнизоне: свыше четырёх тысяч конницы и пехоты.

После такого сражения турки вряд ли рассчитывали на скорый штурм со стороны небольшого суворовского соединения. Суворов без промедления начал готовиться к наступлению на Туртукай. Расчетливо устроил переправу через Дунай – и… Сам Суворов в итоговой, обстоятельной реляции Салтыкову так рассказал о сражении: «И как переправа началась, то неприятель с главной своей батареи делал беспрестанную стрельбу из пушек по лодкам и когда приближаться стали к берегу, то стоящие на супротивном берегу неприятельские пикеты произвели жестокую из ружей стрельбу по лодкам, но удержать не могли предприятия нашего. И как переправились на неприятельский берег, господин полковник Батурин с первою колонною прямо пошёл на упоминаемую их большую главную батарею, где было больших четыре пушки, бросился сам со всею колонною и ударил в штыки, несмотря на их жестокую пушечную и оружейную стрельбу, где я сам был и видел всё сие наших солдат мужественное происшествие. Батарея же была на вышине и обрыта валом, и крутизна того места была превеликая, где я и сам чрез то место лез и прямо он же, господин полковник Батурин, при мне, напав на первый стоящий их лагерь, который был позади их батареи, начал колоть и гнать. В то же время подполковник Мауринов, бросившись со своею колонною в левый фланг того лагеря и прошёл неприятельский лагерь, ударяя на их состоящую батарею на левом фланге лагеря, где было также 4 больших орудиев и обрыта большим рвом, взошёл на оную и, разив неприятеля, батареею овладел. В то ж самое время господин полковник Батурин, отрядя от себя подполковника Мелгунова с ротою гранадерскою, велел напасть на батарею, закрывающую суда на берегу реки Дуная, которую он, подполковник, сорвав и поразив неприятеля, взял; на ней было пушек три. Майора Ребока командировал я с резервом на левый фланг бывшего города Туртукая, к стороне Рущука, где была сделана батарея для прикрытия их третьего лагеря, а батарею неприятельскую сбил и стал на ней. Я ж господину полковнику Батурину приказал изо всех мест внутри города гнать неприятеля, где, что я сам видел, вышеписанное нападение во всех местах свой успех сделало с неустрашимым духом. Неприятель пришёл в отчаяние и страх, бежал, куда только глаза путь давали. Могу ваше сиятельство уверить: во вверенном мне корпусе как о штаб‑, обер– и унтер‑офицерах и солдатах, о их храбрости, что крайне страшна была неприятелю, хотя они и сами по батареям держалися долго, но противу быстроты нашего нападения держатца не могли, и урон с его стороны простираетца пехоты и конницы до полутора тысячи человек. Солдаты ж, рассвирепев, без помилования всех кололи, и живой, кроме спасшихся бегством, ни один не остался». Похвалил Суворов солдат и за то, что они стремились именно поражать неприятеля, выполнять боевую задачу, а не зарились на его пожитки, на трофеи.

Мирных обывателей Суворов эвакуировал и, не мудрствуя лукаво, дотла сжёг городок. Весть об этом быстро распространилась среди турок, чего и добивался Суворов.

В разбитом Туртукае русский генерал чувствовал себя триумфатором: дело получилось, как он и предполагал, быстрое и победное. Подтверждался польский опыт, укреплялись суворовские воззрения на войну! В тот же день, в пылу сражения, карандашом начертал первую записку Салтыкову – подобные лаконичные первые рапорты в будущем победитель не раз будет отправлять Потёмкину: «Ваше сиятельство! Мы победили. Слава Богу, слава Вам!» (Известен и стихотворный экспромт Суворова: «Слава Богу, слава Вам! Туртукай взят – и я там!») А в следующей записке позволил себе пооткровенничать: «Милостивый государь граф Иван Петрович! Подлинно мы были вчера veni, vedi, vici, а мне так первоучинка. Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростной. Лишь только, батюшка, давайте поскорей второй класс». Речь здесь идёт, разумеется, о Георгиевском ордене второй степени – и в августе Суворов его получит. А слово «первоучинка» так и закрепится в истории за Туртукаем – за первой победой Суворова над турками. При штурме батарей и в бою за Туртукай было убито шесть суворовских солдат. Раненых оказалось около сорока. И это в бою с сильным четырёхтысячным гарнизоном! Состав суворовского корпуса был невелик: около пятисот астраханцев да двести конников (из них полсотни – казачки). От взрыва турецкой пушки Суворов получил контузию – и запросил у Салтыкова разрешения «съездить в Бухарест на день‑другой попарицца в бане». Среди трофеев, кроме двенадцати пушек, имелась и речная флотилия из полусотни судов.

 

Турки не желали расставаться с Туртукаем: вскоре они снова стягивают туда войска и укрепляют разбитый лагерь. Суворов следил за их действиями, ставил в известность Салтыкова и ждал команды. В июне Суворов начинает готовить второй поиск на Туртукай, совершает удачную «разведку боем». Но военный совет отменяет новый поиск – и тогда Суворов пишет Салтыкову страстное, полное обиды письмо, в котором то сетует на лихорадку и другие несчастья со здоровьем, то требует разрешить штурм турецких позиций в сожжённом Туртукае! И снова Суворов смело противопоставляет паркетных генералов боевым – эта тема проявляется у него во всякой конфликтной ситуации, когда командование не проявляет компетентности. Как и в Польше, Суворов стремился воевать на свой лад, тем более – будучи уверенным в успехе. Он не считал боевую задачу выполненной, пока в Туртукае существовал турецкий укреплённый лагерь с многочисленным войском. И видел важность нового поиска в контексте всей войны. В нескольких стычках кавалерия Суворова (в том числе – казаки) попробовала на прочность турок. Корпус чувствовал уверенность в собственных силах, готов был бить турок – и Суворов понимал, что упускать возможности на войне нельзя.

30 мая Суворов с воодушевлением рапортовал Салтыкову о победе над турками корпуса генерал‑поручика Потёмкина. Это был не кто иной, как Григорий Александрович Потёмкин, в недалёком будущем – всесильный муж императрицы и администратор России. 27 мая большой отряд турок напал на пикеты Потёмкина. Генерал подкрепил их гусарами и запорожцами и отбросил противника к Силистре. Суворов и Потёмкин были в то время генералами‑соседями, сражались с турками плечом к плечу, бдительно охраняя позиции. В конце донесения Суворов сообщает: «На супротивном берегу неприятельских действий и его вновь обращений моими пикетами в прошедшие сутки ничего не примечено, команда здешняя впрочем благополучна».

В то же время Суворову пришлось идти на жёсткие меры, утверждая в войсках дисциплину и субординацию. Герой первого туртукайского сражения полковник Батурин, с которым Суворов быстро коротко сошёлся по прибытии на Дунай, был на пять лет моложе Суворова. Ситуация была щекотливой: сначала Суворов доверил Батурину должность коменданта в Негоешти. Когда же комендант‑полковник отпросился по болезни в Бухарест – надеясь на дружеские отношения с Суворовым, он отбыл с позиций, не дождавшись разрешения. Суворов понимал, что с таких нарушений дисциплины начинается разложение офицера, он сообщает о провинности Батурина Салтыкову, требуя учинить сатисфакцию. А потом получил подтверждение своим тревогам: во время болезни Суворова, в ночь на 8 июня, сорвалась попытка переправы астраханцев через Дунай. Приметив турецкие войска, Батурин проявил малодушие и отступил. Узнав об этом, Суворов пришёл в ярость. В очередном письме Салтыкову звучат отзвуки той бури: «Какой это позор. Все оробели, лица не те… Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутся». Он просит отозвать Батурина – и прислать вместо него «смелых, мужественных офицеров». И всё‑таки гнев Суворова не имел для полковника тяжёлых последствий, и за первый поиск на Туртукай он вскоре был награждён Георгием четвёртой степени.

За первые две недели лета Суворову удалось расширить свой отряд: теперь под рукой Суворова были два казачьих полка, а также – уже испытанные под Туртукаем астраханцы и апшеронцы, копорцы, ингерманландцы. Наступление поддерживала полевая артиллерия.

 

В ночь на 17 июня Суворов повёл войска в атаку на турецкий лагерь в разорённом Туртукае, следуя ордеру Румянцева от 6 июня «содействовать предпринятым им противу неприятеля намерениев». В известной степени это было самостоятельное решение.

Суворов совершенствует кольбергскую тактику Румянцева. Во втором поиске на Туртукай впереди трёх каре действовал рассыпной строй стрелков. В арьергарде шли апшеронцы – пехотный батальон секунд‑майора Фишера. Во время приступа турки пошли в отчаянную, многолюдную контратаку. Тогда ударили переправившиеся через Дунай казаки, которые гнали отступившего противника пять вёрст. Потери турок были значительны: из семитысячного отряда – более тысячи человек одними убитыми. Погиб двухбунчужный паша Фейзула Сары, Даслан‑паша бежал с поля боя с тяжёлым ранением. Суворов потерял шесть человек убитыми и 87 – ранеными.

И реляцию Суворов составлял обстоятельно, прибегнув к помощи соратников. Приведу только финал: «Неприятель, встречен пушками будучи, зачал бежать, а господин подполковник Шемякин и с ним майор Колычев, тотчас врубясь в неприятеля, совсем обратил в самое беспорядочное бегство, где казацкой полковник Леонов и есаул Сенюткин с казаками, последовав за сим и поколов оных немалое число, отбил трехфунтовую медную пушку, послал еще сих же казаков неприятеля далее преследовать, кои преследовав до нижнего их лагеря с подкреплением кавалерии, которая не довольно до лагеря, но и за оной от четырех до пяти верст гналася. Четыре ж роты мушкатер с капитаном Козловым‑Угрениным, коему велено было следовать в неприятельской лагерь, которые, поражая неприятеля, привели до такой трусости, что оной, оставив почти весь лагерь с сильным окопным ретранжаментом и девять медных пушек, двадцать пять новых чаек, шесть судов с мачтами и четыре лодки, ушел».

Результаты поиска Суворов описал подробно, во многом – чтобы избежать новых упрёков в самоуправстве: «Паша же убит, что я сам мог приметить, находящимся при мне на ординарции сержантом Горшковым в то время, когда неприятельская конница делала атаку на ретранжамент, да сверх сего он же убил еще трех и много других ранил. Хотя ж объявляют пленные, что их было в Туртукае не менее шести тысяч человек, однако я сего числа верно положить не могу, а как мог я сам приметить, то оных было от трех до четырех тысяч. С нашей стороны убито: сержант один, гранодер один, мушкатер два, карабинер один, казак один. Ранено: Астраханского карабинерного секунд‑майор Гранкин контузией, корнет один, Астраханского пехотного капитанов три, порутчик один, сержантов два, капрал один, гранодер двадцать девять, мушкатер восемнадцать, Астраханского карабинерного вахмистр один, карабинер семнадцать, Ингерманландского карабинерного карабинер два, Апшеронского баталиона прапорщик один, гранодер два, мушкатер один, Копорского мушкатер девять, Донского войска сотник один, казаков пять, нововербованных два, Ингерманландского карабинерного строевых лошадей убита одна, ранено семь. В добычу получено пушек медных четырнадцать и один ящик, из коих одна по приказу моему за неудобностию брошена в средину Дуная. Конец же всей сей экспедиции совершился сим, что забрал неприятельские пушки и все вышепоказанное и, седши в суда, с божиею помощию возвратился на свой берег, куда прибыв, принес всемогущему богу благодарение и, сделав расположение, оставил Ингерманландского карабинерного полку господину полковнику Норову ордер в такой силе, чтоб он взял свой пост поблизости к Негоешту, надзирая Обилештской пост. Копорского ж полку секунд‑майора графа Мелина оставил я при Негоештском укреплении с двусотою его командою рекрут, на некоторое время. Сим рекрутам должно отдать справедливость, что оные, будучи в первом еще действии против неприятеля, столь мужественными себя оказали, что заслуживают особую похвалу».

При дворе начала складываться легенда об удачливом, но диковатом чудаке – легенда, без которой суворовский образ непредставим.

Суворов не забывал заботиться о болгарском населении Туртукая, которое неизменно относилось к русским солдатам по‑братски, но терпело военную разруху. Сначала Суворов переправил их на другой берег Дуная, о чём написал Салтыкову: «Живущие ж в Туртукае булгары все переправлены на сей берег числом семей 187, в коих мужеска полу 299, женского 364 души». Турки обращались с болгарами в лучшем случае пренебрежительно, а подчас – и жестоко. Болгарские крестьяне сразу почувствовали доброе отношение и русского солдатства, и генерала. Выбрав из числа болгар сильных, ловких, настроенных против турок мужчин, Суворов предложил создать из них гребную команду: «Гребцы ж способные выбраны из вышедших булгаров, которых, снабдя хлебом, обнадёжил как заплатою за труды им денег, так и позволением поселиться, где кто по своему желанию захочет». Требовалось 550 гребцов. Проверив их на деле, Суворов увидел, что и самые физически крепкие из них (а болгары – народ атлетический!) измождены, деморализованы отсутствием пристанища. Они уставали от тяжёлой работы, не было мочи работать вёслами. Пришлось отказаться от болгарской гребной команды… Суворов разговаривал с ними по‑русски, по‑турецки и, схватывая на лету, по‑болгарски – и получил немало сведений о турках, об их местонахождении в Болгарии. Восторженная молва о русском генерале, который и турок побил, и с крестьянами дружбу водил, пошла по болгарским поселениям. Болгары изъявили желание «пользоваться высочайшей протекцией её императорского величества» – и Суворов направил обозы с переселенцами в Молдавию, под охрану российской короны и наших победительных войск. Забота о подпавших под турецкое иго православных народах давала и Суворову, и всему русскому воинству чувство морального превосходства, очень важное на войне. Балканские народы окончательно получат свободу гораздо позже и, разумеется, с помощью русской армии, с помощью потомков Суворова. Но будут помнить и о героях старых Русско‑турецких войн, пришедшихся на времена куда более серьёзной военной силы Османской империи, будут помнить и о Суворове.

 

Тем временем на отдалённом от Суворова участке театра военных действий другое подразделение армии Румянцева попало в трагическое положение. Речь идёт о генерале Вейсмане. Главные силы Румянцева переправлялись у Гуробал. Вейсман отличился в этой операции, своими успешными атаками обеспечив переправу. Под Силистрией, в июне, Румянцев узнал о приближении двадцатитысячного корпуса Нуман‑паши, который грозил отрезать русскую армию от переправ. Чтобы избежать ловушки, Румянцев прервал осаду Силистрии, армия спешно отступала на левый берег Дуная. Прикрывал отступления испытанный корпус Вейсмана.

С пятитысячным корпусом 22 июня генерал Вейсман атаковал Нуман‑пашу у Кючук‑Кайнарджи. Сражение принесло новую победу, был занят неприятельский лагерь с трофеями, но отважный генерал был смертельно ранен. «Казаки сказывали ещё не верно о Вейсмановой смерти в Гуробалах», – писал Суворов Салтыкову 25 июня. Но трагическая весть оказалась правдивой.

Памятны слова Суворова: «Вейсмана не стало – я остался один». А в письме И.П. Салтыкову Суворов рассуждает о трудностях военной службы на примере судьбы Вейсмана: «Бегать за лаврами неровно, иногда и голову сломишь по Вейсманову, да ещё хорошо, коли с честью и пользою» (июль 1773). И в Италии, через много лет, в 1799 г., в письме А.К. Разумовскому Суворов вспоминал Вейсмана, сравнивая его – единственного в российской армии – с самим собой: «Вейсмана не стало, я из Польши один бью; всех везде бьют. Под Гирсовым я побил, сказал: «Последний мне удар!» То сбылось, я погибал». Трудно было забыть кампанию 1773‑го – и гибель Вейсмана, и победы при Гирсове и Козлуджах, и обида после заключительной победы в той войне.

Мало что остаётся в исторической памяти народа. Вот и имя Вейсмана осталось где‑то на третьем плане наших представлений об истории русской армии.

Это было критическое, самое жаркое лето войны. Годы спустя Державин напишет в оде «Водопад»:

 

Когда багровая луна

Сквозь мглу блистает темной нощи,

Дуная мрачная волна

Сверкает кровью и сквозь рощи

Вкруг Измаила ветр шумит,

И слышен стон, – что турок мнит?

Дрожит, – и во очах сокрытых

Еще ему штыки блестят,

Где сорок тысяч вдруг убитых

Вкруг гроба Вейсмана лежат.

Мечтаются ему их тени

И росс в крови их по колени!

 

Суворов праздновал туртукайскую победу и молитвенно оплакивал боевых товарищей. За смелую инициативу Румянцев хотел примерно наказать Суворова, но молва преувеличила многократно масштабы наказания – чуть ли не до смертной казни! Существует легенда: будто бы именно тогда императрица изрекла: «Победителей не судят». Замечательное крылатое выражение, но к реальной судьбе Суворова оно не имеет отношения.

 

Гирсовская виктория

 

Осенью Суворов получает новый приказ Румянцева. Туртукайский победитель возглавляет русское укрепление в Гирсове и, отражая турецкий удар, громит превосходящие силы противника. Об этой замечательной победе стоит рассказать подробнее.

Тактика поисков, в ходе которых уничтожались турецкие части, не позволяла противнику сосредоточить в подбрюшье позиций российской армии многочисленное войско. Александр Васильевич был сознательным сторонником такой войны. Успехи Суворова в Туртукае позволили другим русским частям приступить к атакующим, истребительным операциям. Но кампания 1773‑го не была для России безоблачной. Тот же генерал‑аншеф Салтыков терпел чувствительные поражения. И Екатерина по достоинству оценила подвиг Суворова: он был награждён орденом Св. Георгия второго класса. Русские войска отступали на левый берег Дуная, приступая к оборонительным действиям.

Погибает в бою генерал Вейсман. Разбит и пленён полковник Репнин. Неудачи, отступления… Единственной цитаделью Румянцева на правом берегу оставался Гирсов (Гирсово) – важнейший пункт, вокруг которого во многом решалась судьба кампании. Румянцев вызывает Суворова к себе и в личной беседе поручает оборону Гирсова. Ордер о новом назначении генерал‑майора Суворова был подписан 4 августа. «Делами вы себя довольно в том прославили, сколько побудительное усердие к пользе службы открывает вам путь к успехам», – писал Румянцев. На этот раз у Суворова были развязаны руки: Румянцев выразил надежду на искусство своего генерала.

Суворов прибыл в Гирсов и без промедлений принялся укреплять местный замок. Ежеутренне он объезжал окрестности, изучал местность. В отдалении от замка, в устье реки Боруя, на возвышении, строились шанцы. Это укрепление называлось «Московский ретраншемент» и прикрывало переправу через Боруй, которую освоили наши войска. Другие подходы к Гирсовскому замку отныне прикрывали редуты. В команду Суворова поступили Первый Московский и Выборгский пехотный полки, а также отряд казаков‑запорожцев. Некоторое время Суворов держал укрепление с таким малочисленным отрядом. Румянцев был скуп на подкрепления, стремился достигать успеха наименьшими силами. И всё‑таки он усилил соединение бригадой генерал‑майора А.С. Милорадовича, поступившей в командование Суворова (впрочем, сам Милорадович в те дни был нездоров, и его замещал полковник Д. Мачабелов). Два пехотных полка, три эскадрона гусар, артиллерия – неплохая подмога Гирсову. Эти войска Суворов разместил на правой стороне Боруя, создав своего рода маневренный резерв.

В начале сентября к Гирсову выступил десятитысячный турецкий отряд. Казачьи заставы отступали, огнём турок не встречали: Суворов заманивал противника ближе к укреплениям. Позже казакам было приказано оказывать туркам посильное сопротивление. Турки, уверенные в том, что основные силы русских сосредоточены в замке, подошли вплотную к редутам и к Московскому ретраншементу. Массированную атаку на ретраншемент отразила артиллерия полковника Бахметьева. Турки отступили. Тем временем Суворов сосредоточивал силы для наступления по левому берегу Боруя. В атаку с полковником Мачабеловым пошли Севский и 2‑й Московский полк – из войск Милорадовича. После битвы Суворов выделял командира 2‑го Московского полка Гагарина, который с берегов Дуная ударил во фланг турецких позиций. Турки были отброшены – и начали беспорядочное отступление. Суворов лично возглавил кавалерийский отряд преследования. Русская кавалерия добивала бегущего противника на протяжении тридцати километров. Осмотрительные действия Суворова в Гирсове, когда вся операция была проведена с образцовым хладнокровием, без преждевременной атаки и чрезмерного увлечения преследованием противника, опровергают представления о Суворове как о прямолинейном волевом генерале – «сорвиголове». Первым это понял Румянцев, внимательно следивший за положением дел в Гирсове.

Возвратившись в Гирсов, Суворов подвёл итоги дня: «совершенно приобретённая над неприятелем победа». Турки потеряли более тысячи только убитыми. В корпусе Суворова было 10 погибших и 167 раненых. Суворов не забыл упомянуть их по именам в реляции: «В плен взято до двухсот человек, но из них большая часть от ран тяжелых умерли, а 50 живых приведены. С нашей же стороны убиты: Венгерского гусарского полку капитан Крестьян Гартунг, вахмистр 1, капрал 1, гусар 6, мушкатер 1, лошадей строевых 25, казачьих 6; тяжело ранены порутчики: Андрей Каширинов и Гаврила Зилов, прапорщики: Василей Ладович и Георгий фон‑Блюм, полковой лекарь Штейдель; сержант 1, гранодер 9, мушкетер 31, бомбардир 1, гусар 18, сотник 1, козак 1. Легко ранены: подпорутчик Федор Кусаков; прапорщики: Дмитрий Волженской и Алексей Исаков; гранодер 15, мушкатер 46, бомбардир 1, гусар 25, сотник 1, казаков 9, лошадей строевых 38, казачьих 8». О раненых в гирсовском лагере заботились рачительно: так, Суворов отметил, что в отряде князя Мачабелова из ста раненых ни один не умер.

В журнале военных действий первой армии о Гирсовском сражении была сделана обстоятельная запись, достаточно точно отражающая обстоятельства сражения: «От генерал‑майора Суворова об одержанной при Гирсове над неприятелем победе получен обстоятельной рапорт следующего содержания:

Сего месяца на 3‑е число ввечеру, в расстоянии от Гирсова верст за 20, показалась на высотах неприятельская конница, которой по примечаниям было до трех тысяч, и расположилась тамо на ночлег, не чиня никакого препятствия и нападения на расставленные от Гирсова к Бабадам для сообщения с корпусом генерал‑порутчика и кавалера барона Унгерна казачьи форпосты. А 3‑го числа поутру в 7‑м часу, оная неприятельская конница, сделав движение к Гирсову, начала приступать к отъезжим казачьим форпостам так близко, что оные принуждены были от своих постов податься к Гирсову. За сею конницею, по приближении к Гирсову верст за шесть, открылась неприятельская пехота, построенная в три линии, числом, по уверению пленных, более 4000, которой фланги и ариергард прикрываем был конницею, а между тем их кавалерия по нескольку, а всей до 6000 начала уже подходить к Гирсовскому укреплению и редутам на пушечной выстрел. Тогда генерал‑майор Суворов, не открывая батареи, чтоб тем лучше заманить неприятеля между огней от оных, велел только находящемуся при казаках Выборгского пехотного полку капитану Нелюбову и прапорщику Венгерских эскадронов Ладовичу делать с неприятелем перестрелку и сколько можно его стремление удерживать. Но когда неприятель зачал усиливаться великою толпою пехоты с его артиллериею, то тотчас приказал он, Суворов, гирсовскому коменданту полковнику Думашеву, естли бы неприятель покусился на замок, защищаться, а между тем, стоящие за рекою Баруем бригады генерал‑майора и кавалера Милорадовича полки, командовавшему на сей случай оными старшему полковнику князю Мачабелову построить в два карея с резервами и, сняв палатки, состоять к сопротивлению в готовности, також и Венгерским эскадронам. Неприятельская пехота приближалась уже к Гирсову версты за две, а как конница начала подъезжать под самые сделанные у замка редуты, в которых командовали: в 1‑м – Выборгского пехотного полку секунд‑майор Бутурлин, а на высоте в редуте, того ж полку секунд‑майор Пасиет, при устье ж речки Баруя на большой горе с первым Московским полком в ретраншаменте был полковник Бахметьев, то пехота неприятельская, не подходя к замку на пушечной выстрел, стала принимать вправо к высотам по берегу речки Баруя против ретраншамента, где заняв один пригорок и поставя свою артиллерию, открыла стрельбу по оному; часть же далкиличев (далкиличи – отборная турецкая лёгкая пехота, вооружённая только саблями. – А.З .) начала рассыпаясь подходить к оному ретраншаменту. В самое сие приближение неприятельской пехоты полковник Бахметьев открыл батарею и своими как пушечными, так и ружейными выстрелами учинил неприятелю великий вред, так что оной принужден, оставя более ста тел на месте, отступить, а между тем как полки Севской и второй Московской и гусарские эскадроны, переправившись на здешнюю сторону речки Баруя, состояли в готовности встретить неприятеля, то и велено им вступить в атаку, из коих второму Московскому приказал полковник Мачабелов следовать по дунайскому берегу между Гирсова и ретраншамента; полку первому Московскому – против неприятельского левого крыла, а сам с Севским полком и гусарскими эскадронами пошел вниз по речке Баруе в левую сторону ретраншамента лощиною на гору против неприятельского правого крыла, где самое было от неприятеля жестокое усиливание на ретраншамент. И как скоро полк Севской начал к той лощине подходить, то неприятель конницею и пехотою усиливался, производя жесточайшую ружейную и пушечную стрельбу, которою и препятствовал по трудной крутизне всходить нашей пехоте. Но означенной полковник князь Мачабелов, приметя сие, отрядил с резервом, состоящим из одной гранодерской и одной мушкатерской рот, оного ж полку премьер‑майора Фаминцына и приказал ему, несмотря на сопротивление неприятеля и жестокую стрельбу, итти на гору вправо и ударить в штыки, которой, то исполняя, шел вперед с отличным мужеством и храбростию, подавая тем и подчиненным своим пример к преодолению трудностей и, получа еще в подкрепление две роты, неприятельскую пехоту опровергнув, привел в замешательство, а засим и сам полковник князь Мачабелов с полком пошел на гору влево, куда сильное неприятель нападение устремлял, чтоб тем поставить неприятеля: первое – между двух огней, а другое – чтоб можно было поскорее и полевую артиллерию взвести на гору, в чем артиллерии капитан Коцарев весьма и преуспел своим проворством и искусством. Сколь скоро означенной полк взошел, то не дал неприятелю, которой был уже на высоте и скрывался между кустов, подавая вид к атаке, нимало покуситься, а взвезши на гору полевую артиллерию, полковник Мачабелов приказал артиллерии капитану Коцареву по неприятеле стрелять и сбивать с высоты, который сие и исполнил с точностию. Сам же он, Мачабелов, с пехотою пошел штурмовать гору, где неприятель находился, и оного из ущелин выгнал и с высоты сбил и тем в такое привел замешательство, что легко можно было приметить его колебание, отчего на высоте оставил он и свою батарею с орудием. Майор же Ширков, командированной на другую сторону речки Баруя с стрелками и двумя пушками для прогнания неприятеля, покусившегося конницею переправляться чрез сию речку, тотчас оного атаковал и прогнал.

Полковнику князю Гагарину со вторым Московским полком приказал он, Мачабелов, неприятеля атаковать от берегу Дуная и заходить во фланг, почему он тотчас встретил неприятеля пушечными и ружейными выстрелами с особливою храбростию и расторопностию и, приведши в замешательство, не дал оному воспользоваться авантажами, и хотя неприятель и старался скрываться в лощину, однако оную у него отрезал, и неприятель после того решился к бегству, которого, когда он выходить начал кучами из лощины, стоящей в редуте майор Пасиет, открыв свою батарею, поразил много.

В таком превозможении неприятель несколько раз искал еще остановиться, но, будучи предупреждаем всегда храбростию наших войск, не мог исправиться, а более приходил в замешательство. Генерал‑майор Суворов, обозря сие, велел Венгерских эскадронов подполковнику барону фон‑Розену в неприятеля врубиться, который оного атаковав, и своим ударом понудил тем больше к беспорядочному бегству. А затем генерал‑майор Суворов, взяв бригаду из упоминаемых двух полков, пошел неприятеля гнать, а гусарские эскадроны с подкреплением стрелков и охотников при майоре Ширкове и капитане Яновиче, при двух полковых орудиях, послал пред собою для поражения бегущих. Пехота наша хотя и была близко и делала вред, но не могши большего в преследовании иметь дела, по причине, что неприятель наконец бежал во всю мочь и нигде не мог остановиться, быв сильно поражаем от подполковника и кавалера барона фон‑Розена, которой с своими эскадронами рубил оного.

Сим образом гоним был неприятель до 30 верст, пехоту свою оставляя за собою острию меча…

Когда уже ночная темнота не позволила далее бегущих преследовать, то генерал‑майор Суворов, свою пехоту остановя для отдохновения, велел, между тем, оставленному тут с казаками секунд‑майору Завадовскому примечать неприятельское движение и сколь можно причинять ему вред и беспокойство, который точно сие и исполнил, поколов много бегущих, а он, генерал‑майор Суворов, возвратился потом с войсками к Гирсовскому укреплению.

Засвидетельствовал он в своем рапорте к господину генерал‑фельдмаршалу, что сия совершенно приобретенная над неприятелем победа приносит всем вверенным ему подчиненным справедливую похвалу за мужество и их храбрость, что каждой из штаб‑, обер– и унтер‑офицеров старался доказать прямую свою к отечеству ревность и усердие. В сие сражение побитых с неприятельской стороны около редутов и ретраншаментов 301 человек на месте оставлено, да в погоне побито пехотою более тысячи, гусарами порублено 800, кроме тех, коих по сторонам и в бурьянах перечесть не можно. В добычь получено пушек 6 и одна мортира с их снарядами и одним ящиком, премного обоза, шанцового инструменту и провиант.

В плен взято до двухсот человек, но из них большая часть от ран тяжелых умерли, а 50 живых приведены. С нашей же стороны убиты: Венгерского гусарского полку капитан Крестьян Гартунг, вахмистр 1, капрал 1, гусар 6, мушкатер 1, лошадей строевых 25, казачьих 6; тяжело ранены порутчики: Андрей Каширинов и Гаврила Зилов, прапорщики: Василей Ладович и Георгий фон‑Блюм, полковой лекарь Штейдель; сержант 1, гранодер 9, мушкетер 31, бомбардир 1, гусар 18, сотник 1, козак 1. Легко ранены: подпорутчик Федор Кусаков; прапорщики: Дмитрий Волженской и Алексей Исаков; гранодер 15, мушкатер 46, бомбардир 1, гусар 25, сотник 1, казаков 9, лошадей строевых 38, казачьих 8».

В укреплённом, обжитом Гирсове Суворов пребывал до зимы. Ретраншемент оставался неприступным для турок. После сражения, в конце сентября, снова были приняты меры к усовершенствованию укреплений. Неприятным эпизодом стал донос на Суворова, который‑де оставил в Гирсове солдат без крова, сорвал постройку временных казарм. Характерно, что за гирсовскую победу Суворов не был награждён, хотя в Петербурге викторию отметили салютом…

Гирсов оставался для турок неприступным, а Суворов стал настоящим героем неудачной для России кампании 1773‑го. В начале декабря Суворов получает отпуск: ему предстояла поездка в Москву, в родительский дом, и женитьба на княжне Варваре Ивановне Прозоровской. Сам фельдмаршал Румянцев стал родственником Суворова, он был женат на родной тётке Варвары Ивановны, урождённой княжне Екатерине Михайловне Голицыной. Впрочем, генеральное сражение личной жизни непобедимый полководец проиграет: брак окажется муторным, неудачным.

В новой кампании граф Задунайский намеревался перенести действия на противоположный берег Дуная, гнать турок до Балкан и добиться выгодного для Российской империи мира. В ведении Суворова оставался Гирсов, а также Силистрия. Предстояло действовать совместно с корпусом генерал‑поручика Каменского – отчаянного и честолюбивого военного вождя.

Заслуги Суворова в кампании 1773‑го были вознаграждены очередным запоздалым повышением по службе. Лишь в начале марта 1774 г. его производят в генерал‑поручики. Теперь, находясь в одном звании с Каменским, Суворов всё же считался «младшим» в их тандеме, так как Михаил Федотович Каменский стал генерал‑поручиком ещё в 1773‑м. Суворов был на восемь лет старше Каменского, имело значение и то, что Каменский ещё не был награждён орденом Св. Георгия второй степени, и то, что до злополучного производства Каменского в генерал‑поручики он отставал от Суворова по генеральской иерархии. Но всё же более раннее произведение в генерал‑поручики, по традиции, имело решающее значение. Эта полугодовая задержка в повышении (а Суворов, право слово, вполне заслужил его ещё польскими победами!) стала роковой в событиях вокруг Козлуджей.

 

Обманутый муж

 

Возвратимся к кратковременным радостям и постоянным мытарствам личной жизни Суворова. О желании Василия Ивановича породниться с Прозоровскими мы уже вспоминали. В конце 1773 г. эти слова в устах престарелого генерала звучали уже как последняя воля родителя. В отсутствие сына Василий Иванович долго выбирал для него невесту. Прозоровская подошла, главным образом, из‑за титула…

Окутанный восторженными пересудами, победитель приезжает в Москву, в отцовский дом у Никитских – и, исполняя волю родителя, мечтавшего о продолжении рода, в январе 1774‑го женится на Варваре Ивановне Прозоровской. Венчались они, предположительно, в московской Вознесенской церкви «что в Сторожах». Этот храм – Большое Вознесение у Никитских ворот – хорошо известен москвичам. Там венчался Пушкин, там отпевали актёров Малого театра Щепкина и Ермолову… Современное ампирное здание церкви построено в середине XIX в. А Суворов молился и венчался в храме, построенном в 1685 г. на средства царицы Натальи Петровны Нарышкиной, матери Петра Великого. От архитектуры суворовских времён осталась колокольня, восстановленная недавно по образцу XVII в. (отдадим должное современным архитекторам и строителям, восстановившим колокольню и уникальную церковную ограду во всём великолепии!). Предположение о том, что Суворовы венчались в Никольской церкви села Николо‑Прозоровского, не кажется убедительным. Подмосковные экскурсоводы почему‑то не любят вспоминать о том, что современный сельский храм с впечатляющей классицистической колоннадой был построен уже в 1792 г. по заказу нового хозяина, генерал‑аншефа и будущего фельдмаршала Александра Александровича Прозоровского (не путать с генерал‑аншефом И.А. Прозоровским, тестем Суворова!)… Прежняя деревянная церковь вряд ли вместила бы всех Суворовых и Прозоровских с их сановитыми гостями.

Союз с Прозоровскими породнил Суворовых и с Голицыными. Мать Варвары Ивановны была дочерью легендарного петровского фельдмаршала Михайлы Голицына‑старшего, а её родной брат, дядя Варвары Ивановны Александр Голицын в 1770‑е гг. занимал высокое положение при дворе, был аж вице‑канцлером. Сразу после свадьбы А.В. Суворов обратился к новому родственнику с почтительным письмом, к которому его молодая жена сделала анекдотически безграмотную приписку: «астаюсь миластиваи гасударь дядюшка, пакорная и верная куслугам племяница варвара Суворова». Сделаем скидку на XVIII век, когда к формальной грамматике было принято относиться спустя рукава. Но Варвара Ивановна действительно не была интеллектуалкой, здесь и спорить‑то не о чем.

Начались мытарства семейной жизни, о которой Суворов вспоминал в печально известной челобитной 1779 г. Этот печальный документ, составленный уязвлённым седым солдатом, я привожу без купюр: «Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня, великая государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержица всероссийская, государыня всемилостивейшая.

Бьёт челом генерал‑поручик Александр Васильевич сын Суворов, а о чём моя челобитная, тому следуют пункты:

1

Соединяясь браком 1774 года генваря 16 дня в городе Москве на дочери генерал‑аншефа и кавалера князя Ивана Андреева сына Прозоровского, Варваре Ивановне, жил я без нарушения должности своей честно, почитая своей женой по 1779 г., чрез всё то время была плодом обременена три раза, и от первого бремени только дочь осталась в живых ныне, а от прочих ради безвременного рождения младенцы измерли.

2

Но когда в 1777 году по болезни находился в местечке Опошне, сперва оная Варвара, отлучаясь своевольно от меня, употребляла тогда развратные и соблазнительные обхождения, неприличные чести её, почему со всякою пристойностью отводил я от таких поступков напоминанием страха Божия, закона и долга супружества, но, не уважая сего, наконец, презрев закон христианский и страх Божий, предалась неистовым беззакониям явно с двоюродным племянником моим С‑Петербургского полка премьер‑майором Николаем Сергеевым сыном Суворовым, таскаясь днём и ночью под видом якобы прогуливания, без служителей, а с одним означенным племянником одна по броворам, пустым садам и по другим глухим местам как в означенном местечке, равно и в Крыму в 1778 году, в небытность мою в квартире, тайно от неё был пускаем в спальню, а потом и сего года по приезде её в Полтаву оный же племянник жил при ней до 24 дней непозволительно, о каковых её поступках доказать и уличить свидетелями могу, а оная Варвара за отъездом из города Полтавы пребывает в Москве.

3

И так таковым откровенным бесчестием осквернила законное супружество, обесчестив брак позорно, напротив того я соблюдал и храню честно ложе, будучи при желаемом здоровье и силах своих, то по таким беззакониям с нею более жить не желаю.

И для того, дабы высочайшим Вашего императорского величества указом повелено было сие моё прошение в славянской духовной консистории принять и по изъяснённым причинам о разводе моём с вышепрописанною женою и о дозволении в другой брак поступить, на основании правил св. отцов и вашего величества указов учинить рассмотрение.

Всемилостивейшая государыня, прошу вашего императорского величества о сём моём прошении решение учинить. Сентября дня 1779 года. К поданию подлежит в славянскую духовную консисторию. Челобитную писал, за неимением гербовой, на простой бумаге генеральный писарь Алексей Ефимов сын Щербаков. К сей челобитной генерал‑поручик Александр Васильев сын Суворов руку приложил».

Эта тяжба была для Суворова мучительной. И она отнюдь не завершилась в 1779 г. В консистории Суворов получит отказ, а до окончательного разрыва с Варварой Ивановной его ждало ещё немало испытаний. На некоторое время императрица примирит супругов. Примирение произошло в Астрахани. Суворов потребовал, чтобы покаяние Варвары Ивановны закрепилось церковным обрядом возобновления брака. В бедной церквушке они появились, одетые по‑простецки: Суворов – в солдатском мундире, Варвара – в худшем из своих платьев… После публичного покаяния супругов священник прочитал им разрешающую молитву и отслужил литургию.

Александр Васильевич попытается забыть измену «с премьер‑майором Николаем Суворовым». Но очень скоро возникнут новые подозрения. Сына Аркадия Суворов долго не признавал за своего… Брак распадётся. Дочку, любимую Наташу, Суворов оставит при себе, оградит её от материнского влияния.

Александр Васильевич сохранит настороженное отношение к женщинам, станет говорить о них: «Они украли у нас рай!» Впрочем, мы забежали вперёд. В январе 1774 г., оставив молодую жену в Москве, Суворов отбыл в армию и продолжил придунайские подвиги. Вскоре, в марте, Суворов был произведён в генерал‑поручики. Поздновато…

 

Сражение при Козлуджах

 

В кампании 1774 г. генералам Суворову и Каменскому предстояло взаимодействовать, совместно противостоять крупным силам турок. Первоначальная боевая задача была определена в румянцевском ордере Суворову о наблюдении за турецкими войсками у Гуробал – в краях, где погиб генерал Вейсман: «…Видя весьма великое несходство мест положения на карте, что я имею, воображаю себе, что ваше превосходительство имеете лучшие и потому желал бы я получить от вас оную с одной стороны, хотя по Гуробал, с другой по Карач и по линии вашей связи с г. генералом‑порутчиком Каменским, начиная от Гирсова или от Черных вод».

Поклонник прусской системы, да ещё и горячий, необузданный Каменский был не лучшим соратником для Суворова. А Александр Васильевич стремился подкрепить новое воинское звание очередной победой. В конце мая войска Суворова вышли в поход совместно с армией строптивого генерал‑поручика Каменского.

Граф Михаил Федотович Каменский (1738–1809) – личность во многих отношениях примечательная. Суворов уважал его за знание тактики, за солдатскую храбрость. Многие современники отмечали бесстрашие Каменского… Особенно – император Павел Первый, к возмущению многих произведший Каменского в графы и возвысивший над генералами. В кампанию 1806 г. император Александр Первый назначит престарелого фельдмаршала главнокомандующим, но помериться силами с Наполеоном Михаилу Федотовичу не довелось. Накануне Пултусского сражения фельдмаршал покинул армию, сославшись на болезнь. Вот уж конфуз! Император прекрасно понимал, что дело не в физических недомоганиях, а в болезненном самолюбии Каменского, но простил старика. Отставной фельдмаршал удалился в деревню, где нашёл свою гибель 12 августа 1809 г. Полководец, никогда не кланявшийся пулям, не уберёгся от крестьянского топора… В заговоре против фельдмаршала участвовала его молодая любовница, которую тяготили отношения со стариком. На роль убийцы подобрали дворового, брат которого был забит розгами по приказу Каменского… Двум форейторам и лакею, сопровождавшим фельдмаршала в поездках, было строго‑настрого запрещено оборачиваться. Этот приказ стал для Каменского роковым самодурством: его слуги зорко смотрели вперёд, на дорогу, когда убийца со спины рассёк барину череп… Молодой поэт Василий Жуковский написал прочувствованные стихи «На смерть фельдмаршала графа Каменского»:

 

В сей таинственный лес, где страж твой обитал,

Где рыскал в тишине убийца сокровенный.

Где, избранный тобой, добычи грозно ждал

Топор разбойника презренный…

 

Но это в будущем, а будущее таится в тумане… В 1774 г. этот незаурядный генерал был ещё полон сил и амбиций. Суворов стал генерал‑поручиком позже своего младшего по возрасту коллеги, это обстоятельство давало Каменскому формальное преимущество, право руководить операцией. Однако Суворов, отмахнувшись от правил, взял инициативу в свои руки и в нелёгкой битве разбил турок.

В жизни графа Каменского было немало контрастных взлётов и падений. Несмотря на несносный нрав, порой ему сопутствовало везение, и он попадал в фавор, узнав, между прочим, и милость графа Задунайского… Каменский в конечном итоге испортит отношения и с Румянцевым, и с Потёмкиным, и позже, с императором Александром Павловичем. Каменский считался исправным офицером, был храбр и стоек, но к числу лучших русских фельдмаршалов историки его не относят, и это справедливо.

Итак, два генерал‑поручика съехались на военный совет, на котором было решено начинать совместное наступление на Базарджик и к Козлуджам. Каменский начал марш на Базарджик, Суворов должен был прикрывать его наступление со стороны Силистрии. Но Суворов, под предлогом ожидания полков, задержал наступление на два дня и изменил маршрут. Каменский не преминул пожаловаться Румянцеву на неподчинение Суворова, который «неизвестно где находится». Румянцев занял двусмысленную позицию. Можно подозревать, что он рассчитывал на эффективность самостоятельных действий Суворова и потому не подчинил его напрямую Каменскому. В свою очередь, Каменскому Румянцев рекомендовал брать инициативу и руководство в свои руки, не обращаясь к посредству командования главной армией…Ордер Каменскому русский Нестор князь Задунайский составил с дипломатическим красноречием: «…Я удивляюсь, что ваше превосходительство, имея мой ордер от 30 маия, в конце коего власть ваша ознаменена изражением, чтобы вы предписывали исполнять г. генерал‑порутчику Суворову, да и прежде того в ордере моем от 21 маия сложил я на благоучреждение старшего предводителя по предстоящим случаям и по надобности разделить свои части из обоих корпусов, уменьшая или прибавляя от одного к другому, как действия и самоположение для которой части того востребуют, вопрошаете еще меня о подчинении вам реченного генерала с его частью. Можно ли вам при таких предписаниях и, знав обряд военной службы, считать его боле независимым от себя?..

…Господин Суворов рапортовал, что он намерен напасть в Караче на стоящего там, по показанию пленных, с войском Осман Пашу. Если бы сие собылось, послужило бы, конечно, такое дело к умножению вящщему наших успехов и на облегчение достижения оных; но когда ваше превосходительство в соединенных силах пойдете к Шумле, то часть некоторую войск из резервного корпуса для наблюдения Силистрии не безнужно оставить, которая бы сообщалась и свое подкрепление иметь могла от двух полков пехоты и одного кавалерийского, которые я сей день предписал генерал‑порутчику князю Репнину переправить за Дунай и расположить на сопротивном берегу при Гуробале, о чем он, я считаю, и сам вас уведомит, а между тем к достижению желаемых успехов и все полки, назначенные к операциям, переправятся у Гуробал…» Суворову Румянцев написал суровее: «Рекомендую вам вследствие того, по повелениям и учреждениям г. генерал‑порутчика Каменского точно поступать тем образом, как долженствует генерал, один другому подчиненный. Я ожидал быть уведомлену в сем рапорте вашем, датированном от 30 числа из Рисоваты, о перемене вторичной вашего предположения, по которому вы расположили свой марш, и что вы о неприятеле открыть уже могли, как при подобных отправлениях о сем, яко главном пункте, то есть ссылаясь на прежние известия, ежели сверх оных ничего не прибавилось бы, или же какие вновь об оном имеете, должно всегда уведомлять». Старшинство Каменского всё же было чётко определено.

При соединении 8 июля у деревни Юшанлы дивизия Каменского состояла из двух гренадерских и одного егерского батальона, пяти пехотных полков, двух конных, одного гусарского и шести казачьих. Резервный корпус Суворова состоял из двух егерских батальонов, четырех пехотных полков, одного гусарского, одного пикинерного, одного казачьего полка и двух тысяч запорожских казаков. Корпус Суворова изначально численно превосходил дивизию Каменского (14 000 и 14 орудий против 10 850 при 23 орудиях). К тому же значительная часть дивизии Каменского не примет участия в бою, отстав при переходах. Итак, в Юшанлах войскам был дан отдых, а лёгкие кавалеристы из корпуса Суворова под командованием секунд‑майоров Фёдора Козляинова и Василия Арцыбашева совершили разведку боем. Они столкнулись с турецким отрядом, завязался бой, о котором тут же было доложено Суворову. Генерал‑поручик немедленно послал подкрепление – кавалерию, с приказом биться до подхода пехоты. Превосходящие силы турок потеснили русскую кавалерию. Отступление конницы затрудняло марш пехотных батальонов. Судьба сражения висела на волоске, следовало немедленно перехватывать у турок инициативу. Суворов знал, сколь важна в бою скорость, набрав которую войско становится непобедимым.

Умение действовать быстро, опережая и ошеломляя противника, проявилось в тот день – 12 июня 1774 г. – сполна. Сражение началось в полдень. Вскоре к месту сражения подоспели три батальона – два егерских и гренадерский. Суворов с марша построил их в боевом порядке: в центре – гренадеры подполковника Х.И. Трейдена, на левом фланге – егеря подполковника И.Г. Рёка, на правом – егеря подполковника И.Е. Ферзена. Суворов отодвинул кавалерию под прикрытие батальонов. Турки попытались атаковать отступающую утомлённую боем кавалерию, но своевременный и точный огонь егерей Рёка остановил их. Русские пехотинцы отбили ещё две атаки, обратили турок в бегство. Тогда в атаку полетела кавалерия! Они преследовали и рубили отступавшего противника. В наступление пошла и пехота в четырёх каре: в первом – Суздальский и Севский полк под командованием бригадира Мачабелова, во втором – батальон Трейдена, в третьем и четвёртом – егеря Ферзена и Рёка. Испытанные суворовские чудо‑богатыри. Батальон Рёка шёл во второй линии. Войско шло к турецкому лагерю, укреплённому на высоте у Козлуджей. Войска сближались. Турки открыли пушечный и ружейный огонь; русская полковая артиллерия ответила незамедлительно. Изучив расположение турецких войск, Суворов совершил неожиданный маневр: батальон Рёка из второго ряда был перемещён в первый, укрепив позицию между каре Трейдена и Ферзена. Турецкие атаки были отбиты шквальным трёхчасовым огнём. Когда же противник «приведён был в рассыпку», русские батальоны, при поддержке огня, начали организованную атаку. Новый бой окончательно обратил турок в бегство. Преследовать турок была отправлена кавалерия. Но эндшпиль выдался непростой – он не был похож на рубку за Гирсовом. Суворов писал: «Уже турки всюду бежали; но ещё дело кончено не было. За их лагерем усмотрел я высоту, которую одержать надлежало. Пошёл я сквозь оной с подполковником Любимовым и его эскадронами, кареи ж оной обходили и тем нечто замешкались; по занятию мною той высоты произошла с турецкой стороны вдруг на нас сильная стрельба из больших пушек, и, по продолжению, приметил я, что их немного, то приказал от себя майору Парфентьеву взять поспешнее и скорее три Суздальских роты, их отбить, что он с крайней быстротою марша и учинил; всё наше войско расположилось на сих высотах, против наступающей ночи». Восьмичасовое сражение продолжалось до двадцати часов. Турки сражались не слишком упорно, избегали рукопашных столкновений – и потому убитых было сравнительно немного. Зато Суворов собрал богатые трофеи: знамёна, орудия, турецкий лагерь… Отмечалось, что среди трофеев были 23 «новые медные хорошие пушки». Такие отливались для турецкой армии усилиями французского барона Франсуа де Тотта.

Нет сомнений, что победы добились именно войска Суворова, ведомые своим генералом. Приказы Суворова, его вера в испытанных офицеров, наконец, суворовская тактика прицельного огня – вот причины славной победы при Козлуджах. Вся инициатива принадлежала Суворову: и первоначальная разведка Козляинова и Арцыбашева, и брошенные им на помощь войска, в составе которых сам Суворов возглавил сражение. О каком же «равном» участии войск Каменского и Суворова можно говорить, если в восьмичасовом бою Каменский попросту не принял участия?

Из Шумлы навстречу русскому корпусу выступила сорокатысячная турецкая армия (в её составе было до 15 000 конницы) под командованием рейсэфенди Абдул‑Резака. 25‑тысячный пехотный корпус возглавлял Янычар‑ага.

 

В реляциях заслуги Суворова преуменьшались. Как‑никак редактировал документ «старший» генерал Каменский. Он отметил «ревностные труды и оказанное мужество генерал‑порутчика Суворова в сей победе, коим, яко бывшим впереди, управляема была атака и неприятель был трижды опрокинут».

Победа при Козлуджах оказалась решающей в кампании 1774 г. для всей нашей армии, наконец, для подписания славного Кючук‑Кайнарджийского мира: для русской армии открывался путь к Шумле, к последнему турецкому бастиону. Но заслуги Суворова снова были недооценены, лишь с годами, в лучах новых побед Суворова, историческая справедливость восторжествовала. Итак, в июле 74‑го был подписан Кючук‑Кайнарджийский мир, по которому Турция признала независимость Крыма, на который Россия уже имела виды – как дипломатические, так и военные. По договору Россия получала возможность свободного плавания по Чёрному морю, которое снова начинало оправдывать древнее прозвание «Русское море». Россия приобретала важные приморские крепости – Азов, Керчь, Кинбурн, ставшие оплотами империи на южных рубежах. В пределы империи были включены долины Кубани и Терека, пространство между Бугом и Днестром. Султану пришлось выплатить и немалую контрибуцию. На вновь приобретённых землях и в Крыму начинался этап ответственных фортификационных работ. Окончив одну войну с Портой, Россия не переставала напряжённо готовиться к грядущим сражениям на юге.

Главнокомандующий, фельдмаршал П.А. Румянцев писал императрице: «Удар пехоты и артиллерии нашей, учинённый наступательно, решил победу». Но за чёткими строками победной реляции был скрыт конфликт генералов. Войска Каменского не приняли участия ни в первоначальной атаке, ни в длительном бою, ни в преследовании отступавших турок… В автобиографии Суворов не забыл сообщить, что по болезни «не отвечает» за реляцию Каменского Румянцеву, в которой Михаил Федотович всё‑таки отметил «ревностные труды и оказанное мужество генерал‑порутчика Суворова в сей победе, коим, яко бывшим впереди, управляема была атака и неприятель трижды был опрокинут». Любопытный факт: нередко в канун самых важных баталий Суворов попадал в конфликтную ситуацию или же ему изменяло физическое здоровье. Полководец как будто намеренно превращал ситуацию в критическую – и преодолевал себя молитвой и полководческой триадой (быстрота, глазомер, натиск).

 

Против речёного Емельки

 

Иногда история прошлых веков нам кажется тихой заводью по сравнению с бурной современностью. Но и в счастливом, победном XVIII в., который был для России временем расцвета молодой энергии, временем энтузиазма просветителей и богатырской славы воинов, общество не раз оказывалось лицом к лицу со смертельной опасностью. Государство в лице военачальников и дипломатов было вынуждено идти на жёсткие меры, действовать чётко и предусмотрительно, чтобы сохранить единство империи и упрочить её международное влияние. И Суворов – гений натиска – был убеждённым защитником интересов централизованной империи.

Екатерининская империя не была монолитом ни в культурном, ни в идеологическом смысле. Императрице удалось установить прочную по тем временам вертикаль административного управления. Но единство элиты и народа окончательно распалось. После Петровских реформ элитарная часть европеизированного дворянства и так разительно отличалась от народных масс, прочно связанных с русской крестьянской традицией. А после Указа о вольности дворянства и Жалованной грамоты поколебалась петровская система равенства всех перед государем и государством. Дворяне получили возможность не служить, не заслуживать свои привилегии. Права аристократии увеличивались, а обязанности – сокращались. И хотя Екатерине удалось реализовать управленческие и полководческие способности лучшей аристократической плеяды, в которую входили Румянцев, Панин, Потёмкин, Суворов, Безбородко, – получился ослепительный расцвет перед закатом. Начиналось разложение дворянства. Теперь между дворянином и крепостным, между барчуком и солдатом пролегла непреодолимая пропасть, им всё труднее было ощущать себя по одну сторону баррикад. Сплачивало ли православие? Лишь отчасти. Аристократ и мужик, по существу, не были братьями во Христе. Церковь в XVIII в. должна была либо подчиниться интересам государства и элиты, либо терпеть репрессии, как это было в годы правления Анны Иоанновны, и секуляризацию собственности, как это происходило на протяжении всего столетия. Сам принцип существования крепостнической аристократии, замкнутой в мире сказочных усадеб и рафинированных увлечений, был глубоко антихристианским. Можно ли вообразить картину, более чуждую евангельской идее, чем роскошный бал столичного крепостника? Как много лицемерия и лжи таилось за золочёными фасадами золотого века Екатерины! Русский бунт, так ужасавший Пушкина, в этих условиях был неминуем. Так что же, вслед за историками школы Покровского, мы должны, не скрывая возмущения, наречь реакционной суворовскую миссию в борьбе с Пугачёвым? Нет! В XVIII в. интересы народного большинства в большей мере были связаны всё‑таки с укреплением империи, а не с движением самозваного императора Петра III. Империя несла начатки Просвещения и защищала народ от иноземных поработителей. Крестьянская страна не могла сделать шаг к социализму. В России было недостаточно пролетариата для своего Бабёфа… И Суворов был истинно народным вождём, защищавшим интересы народного большинства. Крестьянского и солдатского. Для их просвещения, для их существования в лоне родной культуры, русского языка была необходима рука империи, а не пугачёвская смута. Путь Пугачева – тупиковый, хотя и пользительный как предупреждение изнеженной и безответственной элите.

Борьба с пугачёвщиной. Схема боевых действий

 

Называть пугачёвщину крестьянской войной можно лишь условно: скорее это был казачий бунт, всколыхнувший малые народы Повольжья и Прикамья, привлекший некоторых крестьян и солдат‑дезертиров. Но и относиться к пугачёвщине как к обыкновенной уголовщине, как к беспорядкам – заблуждение. Это была гражданская война, в которой не существовало единого мятежного центра. Самозванец вскрыл недостаточную легитимность правления Екатерины и возродил в крестьянстве дух смуты, дремавший больше ста пятидесяти лет.

После ярких побед при Туртукае и Козлуджи имя Суворова стало весьма популярным в армии и хорошо известным в России – и в августе того же года победителя турок посылают на Волгу, а потом, как предполагалось, к Уралу, для подавления восстания «реченого Емельки», как называл Пугачева Суворов в тогдашних письмах. Самые точные сведения о том суворовском походе мы получаем из пушкинской «Истории Пугачева» – бесценного источника, в котором один наш гений, один отец Отечества говорит о другом:

«…Между тем новое, важное лицо является на сцене действия: Суворов прибыл в Царицын.

Еще при жизни Бибикова государственная коллегия, видя важность возмущения, вызывала Суворова, который в то время находился под стенами Силистрии: но граф Румянцов не пустил его, дабы не подать Европе слишком великого понятия о внутренних беспокойствах государства. Такова была слава Суворова! По окончании же войны Суворов получил повеление немедленно ехать в Москву к князю Волконскому для принятия дальнейших препоручений. Он свиделся с графом Паниным в его деревне и явился в отряде Михельсона несколько дней после последней победы. Суворов имел от графа Панина предписание начальникам войск и губернаторам – исполнять все его приказания. Он принял начальство над Михельсоновым отрядом, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачева, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания пятьдесят пар волов и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды и где днем должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звездам. «…»

Суворов между тем прибыл на Узени и узнал от пустынников, что Пугачев был связан его сообщниками и что они повезли его к Яицкому городку. Суворов поспешил туда же. Ночью сбился он с дороги и пошел на огни, раскладенные в степи ворующими киргизами. Суворов на них напал и прогнал, потеряв несколько человек и между ими своего адъютанта Максимовича. Через несколько дней прибыл он в Яицкий городок. Симонов сдал ему Пугачева. Суворов с любопытством расспрашивал славного мятежника о его военных действиях и намерениях и повез его в Симбирск, куда должен был приехать и граф Панин.

Пугачев сидел в деревянной клетке на двуколесной телеге. Сильный отряд при двух пушках окружал его. Суворов от него не отлучался. В деревне Мостах (во ста сорока верстах от Самары) случился пожар близ избы, где ночевал Пугачев. Его высадили из клетки, привязали к телеге вместе с его сыном, резвым и смелым мальчиком, и во всю ночь Суворов сам их караулил. В Коспорье, против Самары, ночью, в волновую погоду, Суворов переправился через Волгу и пришел в Симбирск в начале октября.

«…» Совершенное спокойствие долго еще не водворялось. Панин и Суворов целый год оставались в усмиренных губерниях, утверждая в них ослабленное правление, возобновляя города и крепости и искореняя последние отрасли пресеченного бунта».

Предусмотрительность, точность, умение быстро сориентироваться в незнакомой среде – вот качества, которые проявил Суворов в пугачевском деле. Неотразимые качества! Он был защитником России от бунтов и смуты, видевшим в их усмирении, в успокоении мятежного народа, свой долг перед Родиной. Как награда за такие труды, летом 1775 г. у Суворова родилась дочь, Наталья Александровна, его любимица, «Суворочка». Позже Суворов говаривал: «Смерть моя для Отечества, жизнь моя для Наташи».

Пугачёвская кампания в суворовской биографии – на особом счету. В советское время, даже в годы повышенного интереса к суворовскому наследию, историю участия национального героя России в борьбе с «крестьянской войной» предпочитали замалчивать. Да и в дореволюционные годы исследователи демократической направленности относились к подобным операциям со стыдливым чувством. На наш взгляд, в контексте суворовской биографии пугачёвщину следует воспринимать в комплексе с тогдашними дуновениями международной политики, с историей войн.

Именно во время Русско‑турецкой войны начался пугачёвский мятеж на Яике – одно из труднейших испытаний на прочность для екатерининской системы. Под угрозой оказалась не только спокойная жизнь одной‑двух губерний. Речь могла идти и о большой крестьянской войне, которой могли воспользоваться и французы, давно действовавшие в Польше против России, и шведы, и вечные противники османы. Под угрозой мог оказаться и государственный строй, утверждённый отцом империи Петром Великим, и пребывание на троне императрицы Екатерины… Чтобы спасти устои государства от таких угроз, потребовались опытные генералы, знавшие толк в усмирении смут. Суворов проявил себя таковым в Речи Посполитой, во время войны против конфедератов. Он быстро и решительно разбивал вооружённые отряды противников и в отличие от многих других действовавших в Польше русских и австрийских командиров умел ладить с местным населением.

С конца 1773 по апрель 1774 г. операции против Пугачёва возглавлял генерал Бибиков, также отменно проявивший себя во время борьбы с польскими конфедератами. Ему удаётся нанести мятежной армии несколько чувствительных ударов, но в апреле Бибиков умирает. Есть мнение, что именно от него исходила инициатива призыва Суворова на борьбу с мятежниками. В Польше Бибиков убедился в боевых качествах Суворова, в его способностях решать задачи быстро, выкорчёвывая «крамолу» в сложных условиях партизанской войны. На Яике и Волге предстояло столкнуться с чем‑то похожим. Только служить там Суворову довелось не под командованием проверенного Бибикова: до окончания войны с турками Румянцев не отпускал своего генерала, и Бибиков не дожил до суворовского прибытия на Волгу.

Весной 1774‑го Пугачев и не думал складывать оружия: у него выработалась собственная плодотворная тактика мобилизации новых сил. Волей, обещаниями привилегий он привлекал и казаков, и представителей приволжских национальностей, и беднейших крепостных. В Казани Пугачёву не удаётся штурм кремля, но в городе – а это был крупнейший форпост империи на Волге – его войска покуражились вволю. Под Казанью полковник Михельсон разбивает войско Пугачёва, но самозваный император переправляется на правый берег Волги и расширяет ареал мятежа, хозяйничая в обширных районах. В июле широкие полномочия по борьбе с пугачёвщиной получает генерал‑аншеф граф П.И. Панин (под его началом хорунжий Емельян Пугачёв служил при осаде Бендер). В Петербурге уже нельзя было скрыть признаки паники, Пугачёва демонизировали, считали непобедимым, неуязвимым. После Кючук‑Кайнарджийского мира Петербург получает возможность переправить в Поволжье проверенные в боях войска и, самое главное, решительного и авторитетного в войсках генерала. Выбор пал на Суворова.

Феномен Емельки, несомненно, занимал Суворова – и к этой миссии у генерал‑поручика не могло быть механического отношения. Как и все современники, Суворов не мог отмахнуться от серьёзных размышлений о существе пугачёвщины. Пугачёв замахнулся на основы тогдашнего мироздания. По указу самозваного императора Петра Третьего все крестьяне, находящиеся в собственности помещиков, «награждаются вольностию и свободой и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей». Эдак можно разрушить всю государственную систему, экономику страны и армию, в которую Суворов был влюблён. И с дворянством Пугачёв намеревался поступать круто, насаждая новые порядки: «кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах – оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, всячески стараясь ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея к себе ни малейшего христианства, чинили с вами, крестьянами». И Пугачёв не ограничивался декларациями и угрозами: на его совести было уже немало расправ.

С «открытым листом» Суворов мчался в Царицын через Арамас, Пензу и Саратов. «Открытый лист» означал широкие полномочия генерал‑поручика Суворова, которому должны были подчиняться губернские и уездные администраторы и воинские начальники, действовавшие на территории восстания.

25 августа Михельсону в 120 верстах от Царицына удаётся наголову разбить войско Пугачёва. Из 15 тысяч повстанцев живыми ушли с поля боя не более тысячи. Сам «император» бежал на левый берег Волги в сопровождении ста пятидесяти соратников. Об этой победе Суворов узнаёт в Саратове. Лавры победителя пугачёвского воинства были упущены, но предстояла не менее щекотливая задача – поймать мятежника. Чуть позже Суворов спешно прибывает в Царицын. Реальность гражданской смуты впечатлила генерала, прошедшего войны: разорение, стихийные казни, кровь… Суворов в те дни стремился примирять, утихомиривать, действовал осторожно, больше пряником, нежели кнутом, чем отличался от брутальной манеры Панина. Трудно судить, что думал Суворов о социальных причинах пугачёвского движения. Самозванчество и смуту генерал, несомненно, считал опасным злом для государства, веры и народа. И боролся с мятежниками с чистой душой, без интеллигентских рефлексов, которые кое‑где уже проклёвывались в екатерининское время. Душой и воспитанием как‑никак Суворов был обязан семёновским казармам, а не типографии Новикова…

Суворов действует, как в Люблине и Кракове, быстро и решительно, хотя уже не успевает за событиями, а если успевает – то, увы, к шапочному разбору: поздновато прибыл он на этот театр… Взяв из команды Михельсона отряд кавалеристов графа Меллина, он ринулся на Узени. По приказу Суворова цепи отрядов несли дежурство на берегах Волги, перекрывая маневр для Пугачёва. Шёл по следам Пугачёва и лихой казачий отряд атамана Алексея Ивановича Иловайского (1736–1797), чьи пути в будущем не раз пересекутся с суворовскими. Здесь же оказался и другой «верный» отряд донских казаков – Мартемьяна Михайловича Бородина. Узнав, как пишет Пушкин, в Узени «от пустынников», что Пугачёв арестован и находится во власти яицкого коменданта подполковника И.Д. Симонова в Яицком городке, Суворов тут же пишет Панину: «Как‑то кончитца? Однако призываю Бога! Беру смелость, поздравляю Ваше Высокографское Сиятельство! Рука дрожит от радости. На походе 60 верст от Яицкого городка. Спешу туда». По другим сведениям, весть об аресте Пугачева послал в Узень сам Симонов.

При походе в Яицк за 9 суток Суворов преодолевает 600 вёрст по разбитым дорогам.

В первые дни пребывания в бунтующих краях он получил сотни противоречивых сведений о последних сражениях с пугачёвцами. И сразу отметил расторопность поручика Державина, ранее Суворову неизвестного. 9 сентября, остановившись для краткого отдыха, Александр Васильевич написал рапорт Панину, в котором дважды упоминул будущего поэта: «Господин поручик лейб‑гвардии Державин при реке Карамане киргизцев разбил». И – далее: «Сам же господин Державин уставясь отрядил 120 человек преследовать видимых людей на Карамане до Иргиза».

Суворов почувствовал в поручике родственную душу: гвардеец, задержавшийся в нижних чинах, судя по всему, остроумный и способный к быстрым, дерзким действиям. 10 сентября, с берегов речушки Таргуна Суворов обращался уже лично к Державину – в весьма уважительных тонах: «О усердии к службе ее Императорского Величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии Киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачева от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я ныне при деташаменте графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне, до вершин его верст с 60‑ть, оттуда до 1 Узеня верст с 40. Деташамент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченым Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновки его сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку.

Александр Суворов».

 

Знаменательный документ! Скорые переходы по бездорожью, в опасном бунташном крае – это подвиг.

Державин со своим отрядом тоже продвигался к Узени в поисках Пугачёва: лазутчики дали знать, что после поражения при Красном Яре самозванец скрылся в районе Узеней. Крестьянам из своего отряда Державин раздал по пять рублей и послал их врассыпную искать «злодея». Посланцы Державина увидели кострище, вокруг которого сидели сообщники Пугачёва, предавшие своего императора. Державин опоздал: самозванца уже передали Симонову, коменданту Яицкого городка. И всё‑таки посланцы Державина явились к поручику с пленником – то был пугачёвский полковник Мельников. Гаврила Романович допросил его и под надёжной охраной направил к князю Голицыну. То был далёкий путь – более ста вёрст. Князь припишет поимку Мельникова своим личным стараниям.

Обстоятельства встречи с Паниным в Симбирске и передачи пленённого Пугачёва Пушкин записал по воспоминаниям премьер‑майора Рунича, который был тогда начальником конвоя: «Панин, заметя, что дерзость Пугачёва поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и выдрал у него клок бороды». В Москву Пугачёва везли уже с внушительным конвоем без участия Суворова. Приметим ментальное различие: Панин не может удержаться от расправы над пленником. Он презирает мужика, бунтовщика, душегуба. А Суворов с любопытством разговаривает с Пугачёвым, интересуется военным искусством самозванца. Пополняет свои тактические знания! Для него Пугачев – преступник, бунтовщик. Но и казак, оступившийся, но боевой товарищ. Ведь хорунжий Пугачев служил в армии, храбро бился в армии Чернышова в Семилетней войне – возможно, сражался рядом с Суворовым… В 1764‑м вместе со своим полком был направлен в Польшу – ещё до войны с конфедератами. Потом – война с турками, ранение, тяжкая болезнь. Путь простого солдата, казака, на таких держалась воинская империя. Для Суворова воинское братство значило больше, чем для Панина. И в мужике он видел человека.

 

Короткий отпуск в Москве с женой – и снова Суворов прибывает на Волгу. Продолжается его миссия по искоренению мятежа. Суворов энергично добивал «остатки пугачёвских шаек» и боролся с башкирской смутой. (Любопытно, что отец героя башкирского восстания Салавата Юлаева в 1772 г. участвовал в боевых действиях русской армии против польских повстанцев. И Салават, и его отец оказались в рядах бунтовщиков, а в конце ноября 1774 г. были арестованы отрядом поручика В.Лесковского.) В разорённых войной областях начался голод. Панин и Суворов приняли меры к смягчению последствий бойни: были устроены провиантские магазины. Для пострадавших губерний – Нижегородской и Казанской – Панин на казённые деньги закупает 90 000 четвертей хлеба. Торговцев, повышавших цены на хлеб, считали мародёрами и строго наказывали, как в военное время – вплоть до смертной казни. Крестьянам простили недоимки – и начали взимать с них подати с сентября 1774 г. «с чистого листа». Если бы не эта деятельность Панина и Суворова – вряд ли пугачёвщина была бы искоренена. Ведь на место одного самозванца мог прийти другой – как это случалось в Смутное время XVII в. О предпосылках смуты немало рассуждал и новый знакомец Суворова – гвардии поручик Гаврила Романович Державин. Суворов был доволен его активностью в деле поимки Пугачёва, и образ мыслей просвещённого офицера пришёлся генералу по душе. В письме казанскому губернатору Державин прямо называет причину пугачёвщины – «грабительство или, чтоб сказать яснее, безпрестанное взятничество, которое почти совершенно истощает людей».

Свидетелем того, с каким почётом Панин принимал в Симбирске Суворова, был генерал‑майор Павел Сергеевич Потёмкин – троюродный брат будущего князя Таврического, к тому времени – влиятельного противника панинской партии. Потёмкин не подчинялся Панину, в бунтарных краях установилось двоевластие. Проводя следствие по делу Пугачёва, П.С. Потёмкин посчитал за благо интерпретировать Екатерине события тех дней в невыгодном для Суворова духе. И никакого Андреевского ордена!..

Наконец, было решено провозгласить победителем Пугачёва полковника Михельсона (действительно разгромившего войска самозванца). Ценивший Суворова Г.А. Потёмкин всё‑таки предложил императрице наградить старательного генерал‑поручика. Сохранившийся письменный ответ императрицы был резок: «Голубчик, Павел (Павел Потёмкин . – А.З. ) прав: Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». Сравнение с Томасом – комнатной собачкой Екатерины – было обидным. Острота императрицы, конечно, была подхвачена столичными кругами. Так была нанесена Суворову одна из придворных ран, которые, по признанию полководца, болели сильнее боевых… То были годы возвышения Григория Александровича Потёмкина – суворовского соратника по первым кампаниям Русско‑турецкой войны, который будет смело выдвигать Суворова для великих дел.

Наградой за поволжскую кампанию для Суворова стало только милостивое письмо императрицы от 3 сентября – когда она получила известие о спешном появлении героя Туртукая в районе пугачёвского восстания. В письме Екатерина жаловала ему две тысячи червонцев. За службу верой и правдой в условиях гражданской войны это награда пустяковая…

Череда обидного непризнания заслуг Суворова продолжилась: Гирсов, Козлуджи, Пугачёв… И в 1781‑м он будет вспоминать эти печальные обстоятельства в письме к одному из самых доверенных своих корреспондентов, П.И. Турчанинову:

«Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне – ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко – за мои труды».

Вписаться в виражи придворных партий боевому генералу было нелегко: на этот раз в борьбе Паниных и Потёмкиных проиграл Суворов. А удалился генерал‑победитель с берегов Волги уже после кончины отца – генерал‑аншефа Василия Ивановича Суворова. Опасная и трудоёмкая работа в Поволжье была выполнена на совесть – и у Суворова снова осталось разочарование, что его обошли награды…

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-20; Просмотров: 227; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.479 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь