Швейцария: две недели сражений

 

Дороги и сражения Швейцарского похода стали лебединой песней и апогеем судьбы Суворова. Вот ведь какой парадокс: кампания 1799 г. завершалась не лучшим образом для союзников и для Российской империи. Франции удалось сыграть на противоречиях между Британией, Австрией и Россией, удалось свести на нет победы Суворова в Италии, удалось избежать разгрома, не допустить перенесения боевых действий на территорию Французской республики. Из критического положения лета 1799 г. революционная Франция вышла с наименьшими потерями. В этом контексте Швейцарский поход Суворова можно было бы воспринимать как «хорошую мину при плохой игре». Можно было бы, но удивительные обстоятельства похода, подвиги всех его участников от солдата до генералиссимуса, тактический гений Суворова, проявленный на краю гибели, – всё это мешает нам относиться к Швейцарскому походу даже с долей пренебрежения.

До выступления из Италии армии Суворова союзных войск в Швейцарии насчитывалось 46 000 человек. В русском корпусе генерала А.М. Римского‑Корсакова – 24 тысячи, в австрийском генерала Фридриха Готце – 22 тысячи. Французы могли выставить против них более 70 тысяч войск под командованием талантливых генералов Массены, Лекурба, Сульта. Суворов лелеял план наступательной войны против революции, по которому союзные войска «в ноябре были бы в Лионе – Новый год в Париже». Но согласия в союзниках не было… Узость австрийских интересов уже не была секретом ни для Суворова, ни для русских дипломатов и политиков. Не были прямыми, как клинок, и британские планы. Англичане стремились установить господство на Средиземном море: этой экспансионистской цели служили все успехи адмирала Нельсона. «Правь, Британия!» Успехи Суворова и Ушакова могли только помешать этим планам. И англичане, и австрийцы стремились удалить русские войска и военный флот подальше от Италии – от Средиземного моря и вновь приобретённых австрийцами областей. Планировалось выдвижение Суворова в Швейцарию, где он возглавил бы, кроме уже имеющихся войск, корпуса Конде, Римского‑Корсакова и Готце (впрочем, судьба корпуса Готце была неочевидной – Вена вряд ли всерьёз намеревалась передать его под командование фельдмаршала Священной Римской империи Суворова). Предполагалось, что, действуя порознь, союзники избегнут досадных противоречий, проявившихся в Итальянском походе. Среди доводов, к которым прибегли дипломаты, был и климатический: Швейцария отличалась наиболее прохладным климатом, и русским войскам пребывание в этом краю показалось бы комфортнее итальянского лета. Новая армия должна была вторгнуться во Францию через Швейцарию. Выдвижение русских войск под осенними ливнями в горную страну, где действовали превосходящие силы противника, было рискованным шагом. Но император Павел скрепя сердце согласился с планами союзников, в рыцарской честности которых уже серьёзно сомневался. В ту пору союзники планировали и открытие нового театра военных действий в Голландии, где должен был высадиться сорокатысячный десант. Это предприятие было исключительно выгодно Лондону, стремившемуся взять под контроль порты Голландии. Но следует признать, что для мятежной Франции сильная вражеская группировка в Голландии создала бы новые острые проблемы.

Тщательно изучив обстановку, Суворов составляет план Швейцарского похода – уникальный памятник военной мысли. Как пишет об этом документе И.И. Ростунов, «до Суворова ни один полководец в мире не предусматривал объединённых единым замыслом согласованных действий отдельных войсковых групп на различных направлениях». Суворов приступил к написанию плана после изучения соображений генерала Готце и полковника Штрауха. Суворов назвал его «План общей атаки на выступившего в малые швейцарские кантоны неприятеля и продолжения операций по удачном первом разбитии». Спервоначала Суворов определился с возможностями неприятеля в Швейцарии и с общей расстановкой сил: «Массена, главнокомандующий всех неприятельских войск в упомянутой земле, находится с большею частью своих сил, около 30 000, между Лимат и рекою Нижнею Рус; его левый фланг упирается к реке Аар при Брюгге, а правой к реке Альбис. Дивизионный генерал Шамброн с 10 000 человеками занял кантон Швиц и Гларис и имеет фронт к реке Линт и озеру Валштетер. Дивизионный генерал Лекурб обороняет вход из Италии в Швейцарию чрез Готгартс‑берг и стоит в кантонах Унтервальд и Ури тоже с 10 000 человеками. Дивизионный генерал Лорже занимает горы Нифнер и Симпельберг и верхнюю часть Ронской долины, или Вализерланд, с 8000 человеками. Против знатного неприятельского распространения стоят 33 000 российских войск под командою генерал‑лейтенанта Корсакова между Цюрихом и нижнею частью реки Лимат, то есть против самой главной силы неприятеля.

21 000 австрийских войск под командою генерал‑фельдмаршал‑лейтенанта Готце стоят между озёрами Валштетера и Цюрихера вдоль правого берега реки Линт и распространяют свой левой фланг чрез Сарганц и Маенфельд до Дизентиса в долине, называемой Рейнталь.

Напоследок находятся 20 000 российских войск под главным предводительством генерал‑фельдмаршала князя Италийского графа Суворова‑Рымникского, кои из Италии вступают против горы Готгартс‑берга и стоят теперь в Таверне, 8 миль не доходя Белинцона».

С расстановкой сил было решено. Предстояло поставить задачи и найти кратчайший путь к их решению. В первую очередь Суворов намеревался освободить Малые кантоны, а уж потом развивать успех с наибольшим эффектом: «К тому первым правилом надлежит принять то, что все вышесказанные соединённые силы и назначенные к сему предприятию части должны с мужеством войти во фрунт и в тыл правого неприятельского фланга и тем в кратчайшее время великое намерение с возможною вероятною удачностию достигнуто быть может, которого бы чрез обходы и чрез изыскиваемое с трудностию соединение тем менее обрести можно, поелику невозможно многочисленному войску в продолжительное время иметь продовольствие, покуда не овладеем Луцернским озером». Итак, быстрое объединение любой ценой трёх союзных группировок в единый кулак Суворов не считает лучшим выходом из положения. Значит, предстоит длительное согласованное действие разрозненных частей на разных фронтах и ряд важных маневров и сражений до предполагаемого соединения войск. Когда‑то Суворов (под командованием которого в те времена находились лишь малочисленные отряды) уже пытался наладить согласованные действия разобщённых отрядов на территории противника – в Люблинском воеводстве, под Ландскроной, под Краковом, мешали только самонадеянность и злой нрав таких подчинённых командиров, как полковник фон Древиц, да и командующий генерал‑поручик Веймарн не всегда поддерживал инициативы Суворова. И Суворов определяет движения союзных корпусов в Швейцарии, обнаруживая недурное знание географии в отсутствие реального знания местности. Анализируя карту, Суворов полагался на рассказы австрийцев и собственные умозрительные заключения: «Из идущих из Италии российских войск выступает корпус генерала от инфантерии Розенберга, силою 6000 человек, … сентября из Белинцоны того же дня идёт до Донгио 14 миль, до Сента‑Мария 12 миль, до Таветш 14 миль, и нападает при Урзерне и Тейфельс‑брюке на неприятельской левой фланг при долине Рустальи и тыл Готгард‑берга.

2000 австрийских войск, под командою генерала Ауфенберга становятся таким образом против Дизендиса в Мадеранер‑таль, чтобы одним маршом могли также вступить в Амштейг и в Обер‑Русталь. Корпус российской генерала от кавалерии Дерфельдена выступает из Белинцона и идёт в Гиорнико 14 миль, прибудет в Айроло с войсками полковника Штрауха, которые тоже 14 миль отдалены. Полковник Штраух и генерал Дерфельден выступают вперёд к Готгард‑бергу. Первой держится тогда влево против Бедретто и закрывает левой фланг атакующего корпуса генерала Дерфельдена, которой поднимается на Готгард‑берг и тотчас по северной стороне оной горы спускается до Тейфельс‑брюка, чтоб с генералом Розенбергом соединиться; последний же в тот вечер или ночь, как скоро генерал Дерфельден к Тейфельс‑брюку прибудет, к генералу Ауфенбергу до Амштейга (8 миль вперёд) сближается, дабы оной от неприятеля со стороны Альтдорфа не потерпел и дабы мы же точно во владении долины Амштейг оставались.

Генерал Дерфельден посылает тотчас от Урзерн, а позже от Гешенен и Вазен по весьма дурным горным дорогам около двух тысяч пехоты вслед за рассеянным и бегущим неприятелем до Енгельберга в кантон Унтервальден. Также должны пионеры (сапёры . – А.З. ) тотчас от высоты горы Готгард‑берга к Урзерн вперёд спешить, чтоб мост, называемой Тейфельс‑брюке, буде бы оной неприятелем был испорчен, тотчас из крышек ближайших строений выправить.

Полковник Штраух остаётся на Готгард‑берге и старается проход от Вализерланда в Русталь обеспечить.

Идёт генерал Ауфенберг и Розенберг к Альтдорфу 6 миль. Генерал Дерфельден следует чрез Вазен и Амштейг тоже вслед туда, которое расстояние составляет 18 миль; но посылает от зада своей колонны от Ертсфельден ещё около двух тысяч человек до Енгельберга, дабы дальнейшее следование к Швицу не было с тылу обеспокаиваемо. При всём том не должны все от Урзерна, Гешенена, Вазен и Ертсфельден за неприятелем следующие войски идти без повеления и также не оставаться на месте, но беспрестанно повсюду неприятеля беспокоить. Выступает вся колонна российская от Альтдорфа до Швица и идёт тот же вечер 14 миль далее.

Того же (числа) выступает генерал Готце с большею частью своих сил от Утшенах до Ейнзидельн в кантон Швиц; прежде соединяет он к себе 5000 человек корпуса генерал‑лейтенанта Корсакова и одну часть генерала Линкена от Койре чрез Флимс и чрез малую долину, называемую Линт‑таль до Швандена, и другой чрез Сарганц, прямо до Гларис, и оба потом вдоль озера Кленталера до Ейнзидельн к себе присоединяет, к чему вышеречённой генерал расстояние и нужное время исчисляет, дабы вместе все в Ейнзидельн вступить могли. Как скоро генерал Готце в Ейнзидельн вступил, посылает он сильное отделение кавалерии на половину дороги к Швиц вперёд, которую российская колонна от Швиц на половину дороги к Ейнзидельн тож предпринимает, чрез что оба корпуса на кратчайшей дороге и без малейшей потери времени об обоих их вступлении в Ейнзидельн и Швиц извещать будут и генерал Готце ударяет от Ейнзидельн до Альбис 8 миль в правой фланг главной позиции неприятеля и там с корпусом генерал‑лейтенанта Корсакова чрез Цурих соединяется и продолжает атаку.

Российской корпус из Италии пробирается от Швица между озёрами Цюгер и Люцерн до города Люцерн, к которому времени и прочие силы из Обер‑Рус‑Таль до Енгельберга (преследовать) бегущего неприятеля посылаемые войска, к левому берегу озера Люцерна до города Люцерна сближаются.

Таким образом может вся российская и австрийская армия от Люцерна вдоль правого берега Рус до впадения оного в Аару поставлена быть, чрез что не токмо большая часть Швейцарии завоёвана будет, но вероятно также, что после сего неприятель на левом берегу реки Рус остаться не может, потому что чрез Люцерн его правой фланг обойти можно. Почему с военною утвердительностью надеяться можно, что он чрез потерю своей прежней позиции при Альбис за Аару отступить должен будет.

Продовольствие следуемых из Италии российских войск будет от Белинцона таким образом учреждено, чтоб всякой солдат на 3 дни на себе имел, а на другие 4 на мулах возить; хотя они опорожненные мулы могут быть обратно назад посланы, но не можно на дальнее доставление точно надеяться, частью в рассуждении отдалённости, частью в рассуждении возможности, что дивизионный генерал Лорже полковника Штрауха может прогнать назад, и транспорты и коммуникационные дороги от Белинцоны чрез Готгард‑берг не мог бы пересечь, и для того весьма нужно, чтоб запас на 4 дни для 20 000 человек, от стороны генерала Корсакова или Готце при Раперсвейлер был бы в готовности, дабы при первом соединении с нами в Швиц доставить оной.

Наконец напоминается всем, что обозы казённые, как и партикулярные, ни под каким видом не могут отсюда далее следовать, а должны возвратиться с орудиями по прежней диспозиции, то‑есть артиллерия до Комо, а обозы до Вероны.

От казацких полков следует только к первой атаке один полк, а протчие остаются до дальнего повеления здесь, но посылают партии между Айроло, Мугадино, Белинцона, Вареза, Новара, Арона и Граведона, именно позади корпусов полковника Штрауха и полковника Виктора Рогана, дабы в Обер‑Вализерланде с 8000 человеками стоящей неприятель чрез своих доброжелателей извещаем был непрестанно о прибытии новых войск и тем бы приведён был в заблуждение и опасался всегда бы нечаянного нападения».

Под напором Суворова штабы работали в немыслимо ускоренном режиме. Это был далеко не единственный план из представленных союзниками в те дни, что дало повод Клаузевицу утверждать: «Чрезвычайно сложный стратегический план союзников становится причиной больших бедствий».

Тогда же, в начале сентября, Суворов пишет странные заметки, в которых политические впечатления переплелись с планами будущей кампании и размышлениями о ведении войны в Альпах. Но, пожалуй, главное в этой записке – грустное элегическое настроение, усталый и мудрый взгляд на жизнь: «Первое. Англичане верны. От природы поверхностны и поспешны, хорошие морские герои, плохие сухопутные рыцари.

Второе. Пещерная гидра умножает свои отрубленные головы, следовательно, ныне она ещё далека от своего конца.

А) Через Кони и т. д., на службе общего блага, как единственное неоспоримое средство, мы должны завоевать остальную Италию и обеспечить полную безопасность завоёванного, прежде чем нам можно будет думать о чём‑либо другом.

Срок 2 месяца.

B) Если из общего целого этого важного дела будут оторваны хотя бы некоторые куски, то весь спектакль провалится.

С) В Швейцарии надо лучше знать устройство мостов, три минуты пастушьего часа дороги, но унтеркунфтс‑бештимтзаген гофкригсрата, 3 потерянных месяца ещё дороже.

Около 100 000 австрийцев и русских должны наискорейшим образом покончить со всей Швейцарией, чтобы сообща проложить твёрдую дорогу для задушения гидры, что особенно нужно для помеченного в пункте «а».

1. Маккиавельская моя тайна.

Благодарность – большое бремя, пусть убирается прочь.

2. Тогда для кабалистов (здесь – интриганов. – А.З. ) наступает свобода действий, возможно, даже вместе с некоторыми якобинцами.

3. Итак, опасность обманывает надеждой, неосведомлённость прикрывается осторожностью, а неудача совпадает с несчастьем».

Расчёты нового похода переплетались в сознании полководца с философским настроем.

На излёте лета, в расцвет жаркого итальянского бархатного сезона, 28 августа армия Суворова двумя колоннами (ими командовали генералы Розенберг и Дерфельден) выступила из Ривальты и Асти в направлении Таверно. Узнав о наступлении частей Моро на Тортону и Серравалле, Суворов предпринял новый маневр: колонны повернули назад и через сутки были в Тортоне и Александрии. Моро произвёл разведку – и на него произвели впечатление сведения о нахождении русских частей в Пьемонте. Французы отступили на юг, избегая сражений.

В Таверно, по приказу Суворова, союзники заготавливали мулов и вьюки. Только Мелас исполнил этот приказ Суворова неудовлетворительно. Под Тортоной Суворов получил лишь малую часть мулов для нужд горной артиллерии, а остальные 1430 обещанных мулов должны были ждать русскую армию в Таверно. Но, прибыв в Таверно, мулов Суворов не увидел… Не кто иной, как великий князь Константин Павлович предложил использовать под вьюки казачьих лошадей – тем более что в горной войне спешенные казаки представлялись полезнее кавалеристов. Для горной войны казачьи лошади были «рыбой на безрыбье». Надо заметить, что казаки ревностно дорожили своими лошадьми и вряд ли рискнули бы своей главной собственностью, если бы не авторитет Суворова. В гневном письме императору Францу Суворов сетовал, что по австрийской вине он потерял преимущества «быстроты и стремительности нападения», потерял инициативу, потерял время. Ростопчину Суворов писал по‑свойски, очень язвительно и откровенно: «Пришли в Белинцону, но нет лошаков, нет лошадей, а есть Тугут, и горы, и пропасти… Тугут везде, а Готце нигде». Шли дни. Мелас церемонно изливал извинения – и, наконец, доставил русской армии мулов. Но в проволочках прошло пять суток! Расставались Суворов и Мелас, как и знакомились, со взаимной неприязнью: «была без радости любовь – разлука будет без печали». Одно скрашивало пребывание Суворова в Таверно: знакомство с Антонио Гамбой, хозяином дома, где остановился Суворов. Они сошлись, подружились – и 65‑летний Гамба вызвался быть проводником Суворова в Альпах. Он выступил в поход с русской армией, и вплоть до Кура постоянно находился при Суворове. Гамбу называли «живой русской прокламацией», настолько бросалось в глаза дружественное отношение к русским этого уважаемого пожилого швейцарца.

В Белинцоне Суворов определяет состав колонн, готовых к началу горной войны. Авангард генерал‑майора князя Багратиона (ему, как мы снова видим, Суворов доверял особо, по существу, приравняв к старшим по званию генералам), как и оставшиеся три колонны, состоял из 8 батальонов с пятью орудиями: два батальона Егерского полка самого Багратиона, два батальона Миллера, батальоны гренадер Ломоносова и Дендрыгина, батальоны Санаева и Калёмина. В дивизии Швейковского состояли по два батальона из гренадерского полка Розенберга и мушкетёрских полков самого Повало‑Швейковского, Каменского и Барановского. При дивизии состояло шесть орудий. В дивизии генерал‑лейтенанта Ферстера состояло по два батальона мушкетёров Милорадовича, самого Ферстера, Тыртова и Велецкого. Орудий при дивизии Ферстера насчитывалось также шесть. В дивизии полного генерала Розенберга шли два батальона егерей Кашкина, по два батальона Ребиндера, Мансурова и Фертча. Дивизия Розенберга двигалась в арьергарде, и, кроме шести положенных орудий, при ней было два резервных орудия. Кроме указанного количества орудий и снарядов к ним каждая дивизия получала по десять мулов для запаса ружейных патронов. Колонны должны были идти сосредоточенно, в тесноте, да не в обиде. А между колоннами предполагался интервал в двести шагов. В основу тактики горной войны Суворов ставит сочетание колонн с рассыпным строем – румянцевское нововведение, которое он использовал и развивал начиная с Туртукая: «Для овладения горою, неприятелем занимаемою, должно соразмерно ширине оныя, взводом и ротою или и более рассыпаясь лезть на вершину, прочие же батальоны во сто шагах следуют… Единою только твёрдою и непоколебимою подпорою колонны можно придать мужество и храбрость порознь рассеянным стрелкам, которые ежели бы по сильному неприятельскому отпору и не в состоянии были идти дальше, то должна колонна, не сделав ни одного выстрела, с великим стремлением достигнуть вершины горы и штыками на неприятеля ударить». Эти правила, разработанные накануне похода, очень точно описывают реальную тактику Суворова, это была действительно наука побеждать. Особое значение в «Правилах» Суворов придаёт маневрам охватов и обходов: «Не нужно на гору фрунтом всходить, когда боковыми сторонами оную обойти можно». В Альпах Суворов будет сочетать фронтальное давление с глубокими обходными маневрами, подчас внезапными для изощрённых противников. «Если неприятель умедлит овладеть возвышениями гор, то должно на оные поспешно влезать и на неприятеля сверху штыками и выстрелами действовать», – этими словами Суворов завершал свои правила ведения военных действий в горах – первые подобные правила в истории русской армии и, по мнению некоторых исследователей, первые столь точные наставления по тактике горной войны в истории военного искусства Нового времени. Новаторство Суворова проявилось в решении вести в горах наступательную войну крупными дивизиями. Жомини объяснял это нарушение принятых законов войны невероятной силой суворовской воли. Он не собирался в горах отказываться от принципа «натиска» – наивысшего напряжения сил в решающий момент боя – как правило, это проявлялось в штыковых атаках.

Рядом с Суворовым в этом сложнейшем походе были старики – Дерфельден, Ребиндер, и молодые генералы – Багратион, Милорадович, Каменский. Мы незаслуженно мало упоминали подвиги одного из железных суворовских генералов Максима Владимировича Ребиндера (1730–1804). Он всегда был олицетворением надёжности, а в Швейцарском походе шеф Азовского мушкетёрского полка, израненный в боях генерал‑лейтенант, через все испытания Альп прошёл с нечеловеческой выносливостью. А ведь он – ровесник Суворова – тоже был в 1799‑м по понятиям того времени глубоким стариком. Суворов называл его, как и молодого Багратиона, по имени. Очень уж любил своего Максима. В походе генерал‑лейтенант Ребиндер лишился подошв. Он прикажет укрепить сапоги сукном и в таком виде продолжит командовать своими азовцами.

Швейцарский поход начался 10 сентября, когда русские части выдвинулись из Таверно на север. Сам Суворов следовал к Белинцоне в составе корпуса Дерфельдена. У Бьяски к ним присоединилась австрийская бригада Штрауха. Первый бой войскам Суворова французская бригада Лекурба готова была дать у Сен‑Готардского перевала. Начиналась горная война, невиданная по напряжению и чудесам воинской стойкости. И «старый скиф» Суворов в новых для себя условиях действовал отнюдь не прямолинейно, умело манипулируя небольшими, подвижными корпусами своей армии. Корпус Розенберга шёл отдельно от Суворова, по реке Тичино. А войска Дерфельдена после быстрых переходов остановились в Дацио, за десять вёрст до Айроло, где находились французские войска. Подходы к Сен‑Готарду прикрывали французские бригады Гюдена и Луазона общей численностью 9000 человек. Атаковать их в горах было немыслимой задачей, на которую Суворов решился.

На штурм Сен‑Готарда русские пошли тремя колоннами: центральная шла на французские позиции в Айроло, левая должна была прорубаться к верховьям реки Тичино, а правой, которой командовал Багратион, было суждено сыграть в сражении решающую роль. Войска Багратиона должны были обойти левый фланг французов, пройдя по крутым вершинам. В диспозиции Суворов писал: «Первая или правая колонна, состоящая из авангарда князя Багратиона и дивизии генерал‑лейтенанта Швейковского, выступив в 3 часа пополуночи, пойдёт по большой дороге до Валь‑ди‑Ведро и оттуда уже возьмёт вправо к Маддерана и чрез Балле атакует во фланг неприятельскую позицию при Боско. А как в этой позиции может быть не более 3 баталионов неприятельских, то упомянутая колонна с половины дороги к Боско должна отрядить 4 баталиона ещё правее, прямо к Госпису, на вершине С.‑Готарда, чтобы отрезать совсем отступление неприятелю из позиции при Боско».

Появление Багратиона на высотах в кульминационный момент битвы и заставило французов спешно отступить. Суворов занял Сен‑Готард. На одной из высот Сен‑Готарда располагался странноприимный дом, хоспис, который содержала небольшая община. Приор радушно встретил Суворова, и после благодарственного молебна по случаю победы общинники угощали русских картошкой и горохом.

Войска Дерфельдена неотступно преследовали французов, спускаясь с вершин Сен‑Готарда. На новых позициях французы были подкреплены прибывшими войсками Лекурба и собирались перейти в наступление. Но тут пришло известие о приближении войск Розенберга; французы испугались удара в тыл и заняли оборону у селения Госпиталь. Из Госпиталя французские батальоны удалось выбить только с наступлением темноты. Надо сказать, что во время сражения за Сен‑Готард судьба войск Розенберга была неизвестна Суворову. У этой русской колонны в те дни был свой славный путь.

 

Авангард корпуса Розенберга, которым командовал неунывающий Милорадович, трое суток теснил французские аванпосты. Героически проявил себя в те дни старый соратник Суворова, Фёдор Васильевич Харламов, седовласый испытанный богатырь, недавно произведённый в генерал‑майоры. Французы встретили русский авангард на вершине горы Криспальт. Милорадович атаковал неприятеля с левого фланга, полковник Мансуров – с правого, а по центру – Харламов с избранными им 170 храбрецами. Смелым броском они выбили французских стрелков с удобных позиций; неприятель спустился с горы и отступил в селение Урзерн, в долину. В Урзерне Лекурб оставил и резервы: французы готовились к нешуточному сопротивлению. Но и там русский авангард атаковал неприятеля; тихо скатившись с горы, он неожиданно с могучим «Ура!» бросился на не успевшего осмотреться врага. Дважды был ранен в этом бою генерал Харламов, но продолжал теснить французов. В Швейцарии ярость русских штыковых атак возросла: в критической ситуации богатыри умели сметать любую преграду. И для старика Харламова это был звёздный час перед закатом. Третье ранение – картечью – остановило его, оказалось роковым. Русский генерал умирал в доме сельского священника, простившись с боевыми товарищами: «Дети, прощайте; служите Богу и царю по‑прежнему». В реляции о Швейцарском походе Суворов напишет кратко, сперва – в описании боя: «Генерал‑майор Харламов был в сие время впереди, оказал свою храбрость двукратным нападением в штыки и получил тяжёлую рану в плечо», а уж потом – перечисляя раненых: «Харламов в плечо навылет пулею». Это была тяжкая потеря для Суворова.

В Урзерне французы потеряли 220 человек убитыми и пленными, оставили победителям три орудия, немало боеприпасов и запас провианта, которого корпусу Розенберга хватило на сутки. Розенберг подумывал о преследовании врага. Но на горы пал туман, темнело – и погоня по неизученной местности представлялась слишком рискованным предприятием. Если бы он знал о положении войск Суворова и Дерфельдена – новая атака на французов принесла бы русской армии решительную победу. Лекурбу было бы не просто избежать полного уничтожения.

Войска Суворова расположились для ночного отдыха в районе деревни Госпиталь, откуда недавно отступили французы. Небольшой отряд под командованием генерал‑майора Каменского Суворов спозаранку послал идти тихим маршем на левый берег Рейса, к Цумдорфу и Гешенену. В Гешенене отряд Каменского оказывался в тылу у французов, преграждавших дорогу армии Суворова у Чёртова моста. От воинов Каменского требовалась в тот день колоссальная выдержка, требовались упорство и выносливость, чтобы после трудного, скрытого перехода обрушиться на позиции противника, рассеять их и пуститься в преследование. Да, это был Архангелогородский мушкетёрский полк. Ему предстояло отличиться в бою за Чёртов мост. Молодой генерал Николай Михайлович Каменский был сыном старинного суворовского знакомца, графа Михаила Федотовича, с которым полководец так и не поделил победу при Козлуджах. К сыну недруга Суворов относился вполне уважительно, считал его храбрецом и героем, достойным великих дел. Рядом с фельдмаршалом сражался и его сын Аркадий – наконец‑то отец его приблизил, проверив в боях.

В 6 часов утра с основными силами выступил из Госпиталя и Суворов. С Розенбергом он соединился в районе Урзерна. Войска двинулись вниз по реке Рейсе. Вскоре идти пришлось по туннелю Урнер‑Лох (урзернская дыра), пробитому в скалах, после чего узкая дорога по краю скалы проходила по Чёртову мосту, переброшенному через глубокую пропасть. Это впечатляющее сооружение состояло из двух арок общей длиной порядка тридцати метров. Первыми шли в наступление войска Розенберга и, раньше других – авангард Милорадовича. За ним – остальные войска Розенберга, а во вторую очередь – дивизия Дерфельдена. Бой начался при вступлении в туннель Урнер‑Лох – три сотни французов с одной пушкой контролировали выход из туннеля. Сопротивление французов было преодолено с помощью фланговых движений: трёхсот героев, охотников славного полковника Трубникова, командовавшего батальоном в Орловском мушкетёрском полку Мансурова, послали в горы над Урнер‑Лохом, других двухсот во главе с майором Тревогиным – через Рейсу, для угрозы тылу французов. Они пройдут по пояс в холодной воде, преодолевая сильное течение, – и, карабкаясь и спускаясь по неприступным скалам, окажутся на левом берегу обрыва, во французском тылу. Вслед за отрядом Тревогина Суворов послал батальон полковника Свищова. В этом сражении Суворов применил три обхода различной глубины – с помощью отрядов Трубникова, Тревогина – Свищова, Ауффенберга и, наконец, Каменского, который со своими архангелогородцами раньше других выступил в поход.

 

Завидев на склонах колонну Трубникова, французы, находившиеся по ту сторону обрыва, в панике принялись разрушать мост – теперь было очевидно, что с этим они припозднились. Охотники Трубникова пробрались по отвесному склону, закрепляясь на редких расселинах. Сработала суворовская система обучения!

Французы занимали оборону на левом берегу реки. Там находилось два батальона из числа отступивших от Урзерна. Передовой отряд французов оказался отрезанным от основных сил – и это использовал Милорадович. Его солдаты, прорвавшись через туннель, бросились на них в штыковую, всех перекололи либо столкнули в пропасть. Подойдя к мосту, Милорадович увидел, что малая арка, возвышавшаяся над левым берегом, была разрушена. Началась перестрелка с противоположных берегов обрыва.

Тем временем войска австрийского генерала Ауфенберга спустились с Дисентиса и показались во французском тылу. А архангелогородцы графа Каменского, посланные Суворовым в наиболее далёкий обход, обрушились на французов, а после отступления организовали их преследование.

Суворов, готовясь к сражению, предполагал, что мост придётся латать. Русские спешно принялись восстанавливать мост. Разобрали избу, натащили брёвен, перекинули их через обрыв. Славный майор князь С.В. Мещерский, безукоризненно служивший под началом Суворова в польскую кампанию 1794 г., первым связал брёвна собственным офицерским шарфом. Его примеру последовали многие. В 16 часов мост был построен. Первым ступив на бревенчатый мост, брат майора Мещерского Мещерский 3‑й был смертельно ранен шальной пулей. По преданию, последними его словами было обращение к соратникам: «Друзья, не забудьте меня в реляции!» Подвиг майора Мещерского Суворов не забудет. Уже смертельно больной, в феврале 1800 г. Александр Васильевич будет ходатайствовать перед Ф.В. Ростопчиным о производстве героя в следующий чин, припомнив и о шарфе.

Австрийский 2,5‑тысячный отряд Ауфенберга, сперва рассеявший французские посты у Амштега, не сумел остановить отступавшие войска Лекурба и Луазона. Французы, уступавшие австрийцам в численности, сумели опрокинуть войска Ауфенберга в Маддеранскую долину и отступить, занимая новые выгодные позиции на пути армии Суворова.

Войска прошли по Чертову мосту и остановились на ночлег в деревне Вазен. Суворов снова послал вперёд Милорадовича – его отряд к ночи оказался у деревни Вайлер, в трёх километрах от французского лагеря в Амшеге. И авангард превосходно проявил себя 14–15 сентября, с боями пробившись к Амшегу, где незадолго до этого войска Лекурба потеснили австрийскую бригаду Ауфенберга, наступавшую из Дисентиса.

В долине Рейса потрёпанные в бою австрийцы соединились с войсками Милорадовича, и они сообща двинулись к Альтдорфу, атакуя арьергард Лекурба. У Альтдорфа французы готовились к бою, шеститысячный корпус Лекурба занял позиции за рекой Шахеном. Под ударом подоспевших основных сил корпуса Розенберга французы отступили к берегам Люцернского озера. Русским войскам удалось одновременно ударить с фронта и флангов. Альтдорф был занят, там Суворов расположился на кратковременный отдых. «Среди долины ровныя» было куда комфортнее, чем в скалах – здесь зеленели луга и пашни, легче было найти фураж для лошадей и хлеб‑соль для солдат. Армия нуждалась в существенной передышке. Роптание солдат вынудило бы любого командующего остановиться в Альтдорфе на несколько дней. Враг не мешал Суворову остановиться в Альтдорфе на продолжительный срок. Лекурб, уже не раз изведавший силу русского удара, не отважился бы здесь атаковать армию Суворова.

Это был не первый кульминационный и критический момент кампании. Не первый, но, как оказалось, решающий. Дорог по берегам Люцернского озера, о которых сообщали Суворову австрийцы, не существовало. Теперь‑то полководец об этом знал наверняка. В Альтдорфе Суворов принял решение идти через горный хребет Росток, спуститься в Муттенскую долину, откуда шла прямая дорога к Швицу. Об этом решении Суворова восторженно писал Милютин: «Нужна была воля железная, чтобы решиться из Альтдорфа идти к Швицу; нужна была притом неограниченная уверенность в свои войска, чтобы избрать подобный путь. Суворова не испугало и самое расстройство, в котором находилась его армия: после семи дней тяжкого похода войска были утомлены до крайности; обувь изношена, провиант истощён»[6]. Это было решение истого максималиста – идти самым трудным и опасным путём, не теряя времени, уже на следующее утро после прибытия в Альтдорф. Самый хладнокровный из комментаторов суворовского похода – Карл фон Клаузевиц – и тот писал весьма эмоционально: «То, что Суворов потребовал этого от своей армии в том истощённом состоянии, в котором она прибыла в Альтдорф, свидетельствовало о невероятной силе воли полководца, и то, что он добился этого от неё, было свидетельством замечательной власти Суворова над духом своих войск. Осторожный полководец, если вообще можно себе представить такого полководца в подобном положении, остановился бы, а потом повернул бы вспять. Но Суворов чувствовал себя слишком сильным, чтобы отступать перед подобными трудностями, и слишком гордым, чтобы допустить даже мысль, что по собственной вине он не прибудет на тот сборный пункт борьбы, который сам назначил своим генералам. Ему не терпелось прибыть на этот сборный пункт, не теряя ни мгновения, и он его не потерял. Уже на следующее утро он выступил к Муттену».

В авангарде должен был идти отряд Багратиона – испытанного железного генерала. За ним – корпус Дерфельдена и бригада Ауфенберга. В арьергарде шёл корпус Розенберга, готовый отражать удары с тыла. Два таких удара Лекурб предпринял ещё в районе Альтдорфа. Атаки были отбиты с большими потерями для французов – и больше не повторялись. В ходе второй атаки Лекурб имел перед Розенбергом значительное численное превосходство, но русскому арьергарду удалось сберечь даже вьючных животных, умело отбивая все атаки, уничтожая противника. Этот умело организованный переход и арьергардные бои – одно из несомненных суворовских чудес. Лекурб умело маневрировал, помогая природе уничтожить суворовскую армию на переходах, но от смелой наступательной тактики ему пришлось отказаться. Розенберг показал себя несгибаемым генералом, мастером ожесточённых арьергардных боёв.

В пять часов утра 16 сентября войска Багратиона по узкой тропинке побрели по скалам хребта Росток. Камни осыпались под шагами солдат; подчас подошвы скользили по глине. На вершинах хребта утомлённые войска шли сквозь облака, как во сне. Переход продолжался двенадцать часов. В 17 часов авангард уже спускался в Муттенскую долину. Получив сведения о небольшом французском отряде, который дислоцировался в деревне Муттен, Багратион решил разбить его, расчищая путь для основных сил армии. Ему удалось окружить французов. Сам Багратион с егерями наступал с фронта, с левого фланга шли казаки, с правого – гренадеры. После короткой атаки русских французы сложили оружие: 150 пленных доставил Багратион своему командующему. В арьергарде суворовской армии шёл корпус Розенберга, успешно отбивший у Альтдорфа атаки Лекурба. Войска Розенберга спустились в долину вслед за вьючным обозом – и французы опасались атаковать русский арьергард.

Но чаемое соединение со свежими русскими и австрийскими частями в Муттенской долине сорвалось – и уж конечно не по вине Суворова и его генералов. 14–15 сентября войска Массены на берегах реки Лимата, близ Цюриха, нанесли корпусу Римского‑Корсакова чувствительное поражение. Давненько русские войска не терпели таких поражений! Остатки корпуса отступили к Шафгаузену. В то же время австрийский корпус Готце был разбит дивизией Сульта у реки Линт. В бою погиб сам Готце. Теперь французы намеревались окружить в Муттенской долине и уничтожить армию Суворова. Массена публично обещал в течение нескольких дней пленить легендарного Суворова. Кто знает – насколько силён был в этом утверждении политический подтекст. Кандидатов на вакансию диктатора, которую вскоре прочно возьмёт в свои руки генерал Бонапарт, в те дни было ещё не мало. И молодой, энергичный, авторитетный Массена не был чужд политических амбиций. До Суворова дошли сведения о громких высказываниях французского генерала, а не замечать брошенных перчаток русский фельдмаршал не привык.

 

Что же случилось под Цюрихом с войсками Римского‑Корсакова? В многочисленных биографиях Суворова этому событию (как и личности генерала Римского‑Корсакова) обычно уделяют немного внимания: бесславное поражение, которое Массена нанёс не великому русскому полководцу, а заурядному генералу Римскому‑Корсакову. Но Цюрих стал поворотным пунктом Швейцарского похода, после него вся война приняла угрожающий для России и суворовской армии оборот, и рассказывать о цюрихском крахе мы будем подробнее. Тем более что генерал Массена проявил себя в те дни как талантливейший и энергичный тактик – так и хочется сказать, перегибая палку, как генерал суворовской школы . У французов, разумеется, была и своя достойная школа.

Как мы уже знаем, русским корпусом в районе Цюриха командовал генерал‑лейтенант Александр Михайлович Римский‑Корсаков (1753–1840). Это был испытанный в боях с турками и шведами 46‑летний генерал, давно уже действовавший в Европе против революционных сил. Начал службу Римский‑Корсаков в лейб‑гвардии Преображенском полку, в 25 лет был произведён в подполковники и с Черниговским полком принял участие в польских кампаниях 1778–1779 гг. Во второй екатерининской Русско‑турецкой войне он отличился, сражаясь поначалу в союзнической австрийской армии принца Кобургского – рядом с Суворовым. В 1789 г. полковник Римский‑Корсаков под командованием В.Х. Дерфельдена участвует в сражениях при Берладе и Галаце. Именно его Дерфельден пошлёт в Петербург с известиями о победах. Императрица наградит Александра Михайловича сразу чином бригадира, орденом Св. Георгия 4‑го класса и престижным званием секунд‑майора лейб‑гвардии Конногвардейского полка. В 1793 г. отличившийся в кампании 1790 г. против Швеции Римский‑Корсаков был произведён в генерал‑майоры. С этого времени он принимает участие в европейских делах, защищая престолы монархий. Генерала Римского‑Корсакова направили в Англию с деликатной миссией пребывать при герцоге Д`Артуа – будущем французском короле Карле Х. В 1794 г. русский генерал запросился волонтёром в армию союзников, Австрии и Пруссии, которая воевала против революционной Франции. Тугут принял Римского‑Корсакова в армию союзников, и русский генерал участвовал во фландрийских сражениях с французами – при Турне и Флеруссе. Когда союзникам пришлось оставить Фландрию, Римский‑Корсаков ринулся на восток Европы, где Суворов сражался с революцией на польской земле. Римский‑Корсаков немного запоздает к штурму Праги, но присоединится к армии Суворова. В 1796 г. генерал‑майор Римский‑Корсаков примет участие в Персидском походе графа Валериана Зубова. После смерти императрицы Екатерины вступивший на престол Павел назначит Римского‑Корсакова инспектором по инфантерии. Служа в столице, генерал проявит себя перед императором, заслужит высочайшее доверие. Его производят в генерал‑лейтенанты. Летом 1799 г. Павел направляет корпус Римского‑Корсакова в Европу, в Швейцарию, на помощь силам союзников. В июле Римский‑Корсаков уже пребывал в Чехии, в Праге. В середине августа, после ухода войск эрцгерцога Карла из Швейцарии, Римский‑Корсаков расположился в районе Цюриха, взаимодействуя с Суворовым и со стоящим на реке Линте австрийским корпусом Готце.

Был у Римского‑Корсакова недостаток, проявившийся у многих офицеров победного екатерининского века: он с пренебрежением относился к противнику. Так, невысокого мнения держался о французских генералах. Высокомерие было жестоко наказано под Цюрихом 14–15 сентября 1799 г.

Следуя распоряжению Суворова, Римский‑Корсаков отрядил пятитысячный отряд из своего корпуса для усиления армии Готце. Цюрихскую операцию французы продумали на совесть. Массена атаковал русские позиции под Цюрихом четырьмя дивизиями: Мортьё, Лоржа, Менара и Клейна общей численностью 32 000 человек. Дивизия Лоржа и часть дивизии Менара, образовав 15‑тысячный корпус, должны были форсировать Лимат в районе Дитикона, разбить русские войска на правом берегу Лимата и подойти к Цюриху. Дивизии Клейна и Мортьё (18 000) начинали действовать против главных сил Римского‑Корсакова, стоявших под Цюрихом. Ключевым пунктом начала сражения стал Дитикон. Это был наиболее удобный район для переправы: высота южного берега здесь господствовала над северным берегом, течение было несильным, а вогнутая на юг дуга реки и вовсе делала Дитикон предпочтительным пунктом переправы через Лимат. Дитикон находился под контролем русского отряда генерал‑майора Маркова – около 1800 человек. Аванпосты Маркова располагались неподалёку от места переправы французов. Но войскам Лоржа и Менара удалось, соблюдая конспирацию, подготовить переправу через 110‑метровый Лимат почти на глазах у противника. В ночь на 14 сентября на место переправы прибыл сам Массена. Авангард генерала Газана был переправлен через Лимат при мощной поддержке артиллерии. Постам Маркова не удалось нанести урон французской переправе, и вскоре неприятелю удалось навести понтонный мост. Марков занял позиции в лесу, на него двинулся авангард Газана. Это был один из храбрейших французских генералов – Оноре Теофиль Газан де‑ла‑Пейрьер, он ещё проявит себя как командир корпуса в Великой армии Наполеона. Газан двигался решительно, уничтожая преграды. Впечатляюще быстро переправлялись и главные силы французов: за час – около 6000 человек. Марков построил свои три батальона в каре. Русская артиллерия – семь пушек – вела отчаянный огонь, но неприятеля было уже не остановить. Пользуясь численным превосходством, французы обошли позиции Маркова и разбили его отряд, захватив артиллерию. Сам раненный в бою, генерал Марков попал в плен.

К девяти часам утра Массена сумел без существенных потерь переправить через Лимат 15‑тысячный корпус, командование которым он поручил своему начальнику штаба, генералу Удино. Генерал Менар с одной бригадой из собственной дивизии, по замыслу Массены, осуществлял отвлекающую, демонстративную переправу у Фрейденау. Генерал‑майор Дурасов, в распоряжении которого было около 6000 войск, двинулся к Фрейденау, не придя на помощь к Маркову. Менар даже перевыполнил задачу: ему удалось переправиться и на весь день отвлечь силы Дурасова. Именно на генерала Дурасова обрушится гнев Суворова: его полководец назовёт главным виновником тяжёлого поражения при Цюрихе: «Поелику занят будучи одной лишь канонадой и угрожением переправы, не поспешал соединиться с прочими войсками, в бою бывшими». Конечно, такая картина подкреплялась донесениями Римского‑Корсакова, которому всё‑таки удалось сохранить остатки суворовского расположения. Император в рескрипте от 14 октября выскажет мнение, что Корсаков ошибся, не поддержав войсками отряд Дурасова, и попросит Суворова проанализировать действия Корсакова и других русских генералов в роковые цюрихские дни. Александр Васильевич Суворов, в душе имевший немало претензий к Корсакову, перед императором будет защищать хорошего друга своего приятеля принца Кобургского… Но вернёмся к обстоятельствам невесёлого русского бабьего лета под Цюрихом.

Когда Удино принимал командование над переправившимися через Лимат и уже почувствовавшими вкус победы войсками, генерал Римский‑Корсаков со своими основными силами (до 13 000 человек) находился у реки Зиль. Он принял решение расширить фронт, отослав пятитысячный отряд генерала Горчакова в район Воллисгофена. Там Горчакову противостояла бригада генерала Друэ, выдвинутая Мортьё. Друэ удалось быстрым наступлением рассеять русские аванпосты, но превосходящие силы Горчакова оттеснили его, заставили спешно ретироваться. Друэ был отброшен через Зиль, а войска Горчакова преследовали его до горы Ютли. Массена бросил на поддержку отступавших сил Мортьё дивизию Клейна. Атака Горчакова захлебнулась, ему пришлось отступить за Зиль и примкнуть обратно к основным силам Римского‑Корсакова. А войска Удино почти беспрепятственно наступали к Цюриху со стороны Цюрихской горы – и это наступление было для Римского‑Корсакова олицетворением неумолимого рока. Русский генерал послал войска через Цюрих к горам, но удержать наступления Удино не успел.

К вечеру Римскому‑Корсакову приходилось подумывать уже об отступлении с минимальными потерями. От Готце вернулись посланные ранее к нему Римским‑Корсаковым русские батальоны, а вместе с ними – и войска Бахмана, отряженные Готце в помощь русским. Французы отступили с гор, оставаясь на правом берегу Лимата. Массена направил к Римскому‑Корсакову парламентёров с предложением капитулировать, которое русский генерал с жаром отверг. Римский‑Корсаков получает известие о поражении австрийцев при Линте и собирает военный совет. Генерал‑лейтенант барон Остен‑Сакен, не уступавший Корсакову ни в звании, ни возрастом, предложил держаться до прибытия войск Суворова, который, как это было известно в Цюрихе, пробивался через Сен‑Готард. Но командующий Корсаков принял решение оставить Цюрих и двигаться к берегам Рейна, сохраняя возможности маневрировать против Массены.

Ранним утром 15 сентября русские войска атаковали позиции французов на правом берегу Лимата. Им удалось оттеснить непрятеля, расчистив дорогу на Винтертур и Эглизау. Массена тем временем перестраивал свои войска для занятия Цюриха. Его войска были разобщены, и следовало опасаться прорыва главных сил Римского‑Корсакова. До полудня шёл бой русских частей с войсками Удино. Римский‑Корсаков начал общее отступление армии, которая ещё не была раздроблена новым наступлением французов. Отступление фланговым маршем на глазах у неприятеля было мероприятием рискованным до самонадеянности. Во главе колонн отступающего корпуса шла пехота, за ней – кавалерия, а замыкали движение обозы. Артиллерия (не менее ста орудий, по оценке Клаузевица, 60 – по оценке Милютина) двигалась параллельной колонной, прикрывая пехоту и кавалерию от настойчивых атак противника. Многие указывали на оплошность Римского‑Корсакова: приняв решение об отступлении, он не отослал обоз рано утром, чем значительно облегчил задачу атакующих французов… Пожалуй, это можно объяснить только сомнениями генерал‑лейтенанта, который не исключал возможности переменить решение и в случае удачного исхода сражений остаться в Цюрихе. Артиллерию, которая прикрывала отход войск, Римский‑Корсаков отдал в жертву противнику, заслужив язвительный комментарий Клаузевица: «Армия, теряющая всю свою артиллерию, тем самым как бы бросает знамёна своей части в растоптанную грязь по дороге своего бегства». Будущий граф Милютин уточняет Карла фон Клаузевица: была потеряна не вся артиллерия, а 26 орудий из 60 также весь зарядный ящик, весь обоз и палатки. В любом случае приходится признать, что атаки французов весьма эффективно перерезали колонны отступавших: врезавшись в колонны, они сделали невозможным продвижение артиллерии и обозов.

Когда Римский‑Корсаков с основными силами уже отступал через Бюллах на Эглиазау, французы ворвались в Цюрих. Это случилось после часа пополудни. В городе оставалось до 600 человек русских солдат – караульных и отставших. Они приняли бой – и все были перебиты либо пленены. Не менее восьми тысяч человек убитыми и ранеными потерял под Цюрихом Римский‑Корсаков. Современный исследователь интересно рассказал о семи потерянных под Цюрихом знамёнах, за которые русские герои дрались не щадя живота своего: «Мушкетерские Генерал‑лейтенанта Пржебышевского (Курский) и Генерал‑майора Измайлова (Шлиссельбургский) полки потеряли по 1 ротному (цветному) знамени обр. 1797 г., мушкетерский Генерал‑Майора Тучкова 1‑го (Севский) – 2, а мушкетерский Генерал‑майора Маркова 1‑го (Муромский) – 1 полковое (белое) и 2 ротных (цветных) знамени обр. 1797 г. 14‑го числа 1‑я мушкетерская рота Муромского полка с белым полковым знаменем тщетно пыталась пробиться сквозь неприятельские ряды. Один знаменщик был убит, его сменил унтер‑офицер Деликамов, но и он, тяжело раненный, вскоре свалился без чувств; знамя взял прапорщик Тихановский 1‑й, который также был ранен в голову, и передал полковую святыню рядовому Емельянову; последнему удалось незаметно скрыться со знаменем в соседний лес. В пути на него, безоружного, напал французский солдат, но в то время, как враг уже занес над мушкетером штык, Емельянов ударил его древком по голове с такой силой, что француз свалился замертво. Оторвав от древка полотнище и спрятав его на груди под кафтаном, Емельянов отправился разыскивать своих, но, не зная местности и языка, он около двух недель бродил по лесам и полям, питаясь овощами и кореньями, пока не попал в руки французского патруля. Отправленный военнопленным во Францию, Емельянов более года хранил знамя у себя на груди, затем в 1801 г., по освобождении из плена, представил знамя в полк. За этот подвиг он был произведен в прапорщики. Остальные два знамени попали в плен. На следующий день знамёна потеряли прочие полки. Известны имена французских солдат, взявших в плен русские знамена: лейтенант Жан‑Ноэль Кошеле из 102‑й линейной полубригады и марешаль де ложи Анри Стеффен из 17‑го драгунского полка».

Рядом с позором и трагедией живут и подвиги. Массена в реляции указывал, что русские в этом сражении проявили изумительную стойкость. По свидетельству Петрушевского, офицеры говаривали тогда, что «их побил не неприятель, а собственный генерал». Мужественный генерал‑лейтенант Остен‑Сакен с пулевым ранением в голову попал в плен, но разве можно бросить камень в генерала за такое пленение? Полковник Павел Энгельгардт прорвался со своим полком из окружения и, один из немногих, заслужил за Цюрих награду – очередной чин генерал‑майора. С оставшимися десятью тысячами войск Римскому‑Корсакову удалось отступить, с боями пробиваясь сквозь французские войска, и занять новые позиции у Шафгаузена. Контролировать его дальнейшие действия Массена поручил корпусу Удино, а сам с дивизиями Мортьё и Клейна (мало потрёпанными в боях при Цюрихе) двинулся навстречу Суворову.

Против утомлённой боями и переходами суворовской армии французы бросили несколько формирований: в Альтдорфе стояла усиленная свежими силами дивизия Лекурба, в Клентале, на пути к Гларису – бригада Молитора. У Швица выход из долины преграждала дивизия Мортьё, которую удалось быстро привести в порядок после действий под Цюрихом.

 

Донесение генерала Линкена о поражениях союзных войск Суворов получил 18 сентября. Самые пессимистические сведения, поступавшие от местных обывателей, подтвердились, а слухи о победе генерала Линкена развеялись как дым перегорелого костра. Линкена бодро теснили войска Молитора. На военном совете Суворов был как никогда резок, открыто назвав австрийскую политику предательской. Роковой и злонамеренной оплошностью Вены Суворов считал пятидневную задержку войск в Таверне. Именно эта задержка помешала Суворову вовремя прибыть к Швицу и выручить Римского‑Корсакова.

Суворов изначально опасался, что его блестящий план наступательной операции в Швейцарии не будет реализован из‑за австрийских перестраховщиков. Но к такому удару он вряд ли был готов. Армия Суворова оставалась непобедимой, но обстоятельства не давали ей завершить кампанию решительной и полной победой. Теперь Суворов был убеждён, что у Швица Массена встретит его армию превосходящими силами, и это предположение оказалось верным.

Речь Суворова на том военном совете была записана «старым воином» Я.М. Старковым со слов генерала Багратиона. Это уникальный, хотя и не вполне достоверный источник. Вполне вероятно, что Суворов говорил в тот вечер что‑то подобное: «Корсаков разбит и прогнан за Цюрих! Готц пропал без вести, и корпус его рассеян. Прочие австрийские войска… шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. Итак, весь операционный план для изгнания французов из Швейцарии исчез!.. Теперь идти нам вперёд на Швиц невозможно. У Массены свыше 60 тысяч, а у нас нет полных и 20‑ти. Идти назад стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали!.. Мы окружены горами; мы в горах! У нас осталось мало сухарей на пищу; а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою… победою, устроенной коварною изменою!.. Помощи теперь нам ожидать не от кого; одна надежда на Бога, другая – на величайшую храбрость и величайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остаётся нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире! Мы на краю пропасти!.. Но мы русские!»[7]. Эти слова трудно позабыть. Они сохранились в легендах.

В отчаянном положении Суворов предложил пробиваться к Гларису, следуя на северо‑восток от Муттенской долины, через гору Брегель. По плану Суворова первой вступить в бой с французами следовало бригаде Ауфенберга, которая немедленно должна была занять гору Брегель, сбив неприятельские посты. Следующим утром в дело должны были вступить авангард Багратиона и дивизия Повало‑Швейковского. Важная роль отводилась и арьергарду Розенберга и Ферстера, прикрывавшему смелый марш‑маневр основных сил армии.

Бригада Ауфенберга успешно выполнила боевое задание, разбив батальон, оставленный Молитором у Брагельберга, и расположилась на ночлег не доходя до Клёнтальского озера. На рассвете 19 сентября выступили войска Багратиона и Повало‑Швейковского, а за ними и основные силы Суворова. К 15 часам они спустились в долину. Молитор всё ещё преследовал отряд Линкена, но, узнав о продвижении Ауфенберга, вернулся к Брагельбергу. Утром французская дивизия Молитора атаковала войска Ауфенберга. Австрийская бригада отступила – и готовый капитулировать Ауфенберг уже вступил в переговоры с французами. Лишь завидев приближение войск Багратиона, он отбросил колебания и отказался от капитуляции. Багратион с марша бросил войска в бой: атаковал Молитора двумя батальонами с фронта, четырьмя – с правого фланга, а егерским полком – с левого. Атака утомлённым, ожесточённым солдатам Багратиона удалась на славу. Французы были отброшены, несли немалые потери.

Отступив, Молитор расположил войска на восточном берегу Клёнтальского озера. Он занял неприступную позицию по горному откосу, за каменной церковной оградой. Багратион несколько раз атаковал это укрепление, но опрокинуть войска Молитора до наступления темноты не удалось. Тогда Багратион предпринял обходной маневр, застрельщиком которого стал командовавший егерским полком граф Цукато. Ночью он с правого фланга обошёл позиции Молитора. За егерями шли шесть батальонов. С фронта атаковать Молитора были готовы оставшиеся силы авангарда. На рассвете французы заметили приближение противника и открыли огонь. Но энергичная атака с тыла и с фронта заставила Молитора отступить.

Новую позицию Молитор занял между рекой Линт и горной грядой, у деревни Нефельс. Быстрой атакой Багратион и здесь опрокинул войска Молитора, заняв Нефельс. Войска Молитора, усиленные подкреплением (к нему подоспели войска генерала Газана), вернулись к Нефельсу – и завязался упорный бой. К вечеру 20 сентября авангард Багратиона выполнил боевое задание: дивизия Молитора оттеснена на север, и Клёнтальская долина была открыта для армии. В Нефельсе продолжалось сражение, когда Суворов приказал Багратиону двигаться к Нетшталлю. По плану Суворова Молитора целесообразно было оставить в Нефельсе, а русские войска расположились в Нетшталле и Гларисе.

 

Что касается корпуса Римского‑Корсакова, ему Суворов предписал двигаться к Линдау, куда и сам направлялся с боями. Разбитый Массеной генерал‑лейтенант стремился загладить свою вину, стремился отличиться, хотя и был удалён от основных событий второй половины сентября, расположившись лагерем в Шафгаузене. У Констанца стоял трёхтысячный отряд принца Конде – армия французских эмигрантов‑монархистов, подкреплённая австрийцами и русскими. Бои Корсакова и Конде проходили с переменным успехом. Основные события развернулись 26–27 сентября. Римский‑Корсаков намеревался соединиться с Конде, заняв Констанц. Его корпус выдвинулся в поход, дважды сталкиваясь с французскими отрядами, предупреждая их наступление на Шафгаузен – 26 сентября у деревень Шлат и Диренгоф. У Шлата пехота Римского‑Корсакова стремительно атаковала дивизию Менара, отбросив французов до Андельфингена. Массена подкрепил Менара резервами, и им удалось контратакой выбить Римского‑Корсакова из Шлата, после чего русские дважды отражали атаки французов на укрепления возле моста. Массена отступил, а Римский‑Корсаков продолжил наступление. Как писал Суворов в реляции императору, стремясь всё‑таки создать более‑менее благоприятное впечатление о действиях генерала, который вот‑вот попадёт в заслуженную опалу, – неприятель «наконец был разбит и прогнан до реки Тур. Урон его состоит: убитыми более тысячи, но пленных только пятьдесят и отбито две пушки. С нашей стороны убито мушкетёрских полков графа Разумовского полковник Нечаев, Тучкова – порутчик Перцов, гренадерского Сакена – подпорутчик Пивоварович и Воинова кирасирского – корнет Богуш; нижних чинов 266, ранено обер‑офицеров 17, нижних чинов 477». В руках Римского‑Корсакова и после Цюриха оставались значительные силы – а как нужны были эти люди в Муттенской долине, где за поредевшими походными колоннами Суворова плелись обозы и раненые, где каждая пара солдатских рук была на счету. Атаковали французы и позиции принца Конде в Констанце. Суворов сообщал в Петербург: «Принц Конде извещает меня, что 27 сентября атакован он был французами в Констансе, где против превосходного вдвое неприятеля держался 7 часов и напоследок принуждён был уступить, потеряв убитыми до 200 человек, да без вести пропавшими за 50 и 4‑х офицеров; ранено у него до 500 человек; сам у неприятеля убил более 300 и пленил при 2‑х офицерах 30 рядовых и отбил одно знамя». Суворов чувствовал приязнь к Конде не только из‑за прославленной фамилии, об истории которой наш полководец, несомненно, читал и в детские годы. К французам‑роялистам Суворов вообще относился сочувственно, как к попавшим в беду, как к аристократам, преданным собственным народом. Боевые же качества французов – что противников, что союзников – у Суворова вызывали прочное уважение.

19 и 20 сентября, когда авангард Багратиона сражался в Клёнтальской долине, корпус Розенберга вёл арьергардные бои в Муттенской долине. Семитысячный корпус Розенберга принял бой с пятнадцатитысячным отрядом во главе с самим Массеной. В этом бою Розенберг, уже прошедший суворовскую школу, переиграет французов диспозицией и прикажет действовать штыком, не теряя времени на пальбу. Первый удар французов принял на себя полк Белецкого, который, отбиваясь, отступил к левому флангу, заманивая неприятеля в долину, где его встретили построенные в боевом порядке войска Розенберга. Широкой линией русские бросились в штыковую атаку. Суворов писал об этом в общей реляции императору о Швейцарском походе: «Полки: Ферстера, Белецкого, Мансурова и егерский Кашкина на бегу не преставали поражать его, а баталион Ферча, усмотря оное, також бросился вслед и продолжал делать то же». 19 сентября русские войска отбили несколько атак Массены, отбросили французов к самому Швицу. Русские дрались храбро, а французский генерал опрометчиво не побеспокоился о контроле над высотами долины. В рядах полка Мансурова сражался герой недавних боёв за Сен‑Готард и Чёртов мост полковник Трубников. Он был смертельно ранен. Героями двухдневного боя были генералы Ребиндер и Милорадович. 19 сентября, отбивая атаки французов, азовцы Ребиндера браво кололи врага и забирали пленных. На них наступала дивизия Мортье – будущего наполеоновского маршала и военного губернатора Москвы. На следующий день Массена предпринял решительную контратаку, лично возглавив наступление, но корпус Розенберга снова выстоял и мощной ответной контратакой разбил противника. Отменно командовал штыковыми атаками Милорадович. 5 орудий и 1000 пленных захватил Розенберг в этих боях – включая одного генерала и пятнадцать офицеров. Солдаты захватили богатую добычу: съестное, деньги, ценности. Главной добычей был генерал… Лакур. Розенберг в реляции Суворову назвал его Лакургом. А в реляциях Суворова Лакург превратился в Лекурба – так было привычнее, имя знаменитого генерала вертелось на языке, а в пылу сражений ошибку не заметили. Вот и заговорили историки и комментаторы о пленении знаменитого французского генерала, не раз бившего австрийцев – и до Альп, и после.

Родилась даже легенда о пребывании Лекурба в русском плену: несколько недель спустя, отпуская Лекурба из плена, Суворов, по преданию, подарит ему цветок для молодой жены. Этот цветок Лекурб будет хранить как реликвию. Может быть, в истоках этой легенды – история, произошедшая с генералом Лакуром? Реальный же Лекурб, продолжая сражаться под командованием Массены, и впрямь в те дни и недели проникся уважением к Суворову, о котором благоговейно вспоминал и через годы. Но в Муттенской долине Лекурб в плен не попадал!

Клаузевиц, кратко описывая успешную контратаку Розенберга, отбросившего превосходящие силы противников за Швиц, о пленении Лакура предпочитает умалчивать… Клаузевицу, подробно описавшему кампанию 1799 г., можно послать ещё один упрёк: описывая победы русских, он почему‑то забывает о своей манере детально описывать сражения и практически даже не упоминает таких заметных русских генералов, как Милорадович, Ребиндер, Денисов… О сражении в Муттентальской долине Суворов с гордостью вспоминал в последние месяцы жизни: прославленные французы были посрамлены, хотя их положение в Муттенской долине никак нельзя назвать невыгодным. Массена отказался от намерения разбить русских в Муттенской долине и направился на соединение с бригадой Молитора и дивизией Газана. Уходя из долины, Розенберг послал в Швиц приказ о заготовке продовольствия на целый корпус солдат. Узнав об этом, французы готовились к новому нападению русских из Муттенской долины. А Розенберг тем временем и не думал оставаться в долине. Его войска, прославленные победами в арьергардных боях, уже следовали за главными силами Суворова к Гларусу.

Суворов не составит об этих боях привычной подробной реляции: для этого не было времени. Сражения сменялись новыми боями и переходами. Только в письме эрцгерцогу Карлу, написанном в Паниксе, в смертельном утомлении Суворов кратко расскажет о славных делах: «Между тем генерал Розенберг выгнал 19–20 сентября из долины Мутен самого Массену. 20–21 напал на войска, пришедшие к его подкреплению, и принудил их бежать обратно в Швиц с потерей генерала Лекурба, более тысячи пленными и такового же числа убитыми и ранеными. Розенберг восстановил спокойствие». Вообще переписка с Карлом становилась всё резче, немало взаимных оскорблений нанесли друг другу разгорячённые корреспонденты. Позже эрцгерцог издаст книгу «История кампании 1799 г. в Германии и Швейцарии», в которой охарактеризует военное искусство Суворова как «стоящее на стадии детства». О русской армии он напишет: «Их достоинство основывалось, главным образом, на чувстве их физической силы, играющей решающую роль в единичных битвах и в рукопашных боях».

Это уникальное сражение, его исход только и можно объяснить суворовским определением: «чудо‑богатыри». Выстоять в отчаянном положении, победить в меньшинстве, в ожесточённой драке свежего, сытого врага – и доставить командующему пленных. Чудо, истинное чудо. Великая победа русского штыкового удара, несгибаемого духа.

В ночь на 21‑е арьергард покидал Муттенскую долину. Тяжелораненых оставили в Муттене с фельдшерами и запиской французскому командованию. Война не была тотальной: противники имели основание полагаться на великодушие друг друга. Записку французам передал штабс‑капитан Сенявин, который в 1800 г. вернётся в Россию с ответным документом, где французы свидетельствовали об исполнении рыцарского долга.

В горах выпал снег, и переход через Брегель затянулся. Пришлось ночевать в горах, а в Гларис Розенберг прибыл только 23 сентября. Итак, все войска Суворова расположились в Гларисе, и выход из окружения в Муттенской долине завершился успешно. В Гларисе, благодаря трофеям и помощи местного населения, солдатам выдали пшеничных сухарей и по фунту сыра. Великий князь Константин Павлович, который в Италии многому научился у Суворова и у других героев, блеснул благородством, расплатился с местными крестьянами за продовольствие, чтобы все знали, что русский солдат – не грабитель. Сыр русским солдатам не пришёлся по вкусу: гниль какая‑то, да и только. Зато уж офицеры вдоволь, до оскомины полакомились швейцарским сыром. Великий князь в Альпах держался молодцом, смело пробивался в авангардном отряде Багратиона, не считаясь с лишениями небывалого похода. И ещё одно вынес великий князь из суворовских походов: презрение к австрийцам, доходившее до нескрываемой ненависти. По указанию отца Константин Павлович возвращался в Россию, минуя Вену. По собственной инициативе он избегал контактов с австрийцами, не бывал с ними под одной крышей и не раз требовал, чтобы цесарцы покинули помещение, куда входил великий князь. Только для одного родовитого австрийца он сделает исключение – для принца Кобургского. Константин Павлович даже заедет в Кобург с приветом от Суворова. Старый боевой товарищ передаст ответное письмо через великого князя. Член императорской фамилии, по‑рыцарски вступивший в войну, имел право чувствовать себя оскорблённым лицемерной политикой Вены. Но на Кобурга – старинного, проверенного друга России – раздражение не распространялось.

Ощущалась острейшая нехватка боеприпасов. В том же письме эрцгерцогу Карлу Суворов признавался: «В этих упорных сражениях мы истратили все свои заряды и потому принуждены были избегать новых сражений».

Учитывая это обстоятельство, Суворову предстояло выбрать маршрут для выступления из Глариса. Северный путь лежал через Нефельс и Моллис. Там предстояли встречи с превосходящими силами французов. И Суворов избрал более гористый, суровый, но свободный от французов путь через хребет Паникс (Рингенкопф).

Можно ещё раз изумиться быстроте суворовской мысли и вере в неутомимость войска: армия в полном составе пребывала в Гларисе менее суток – и ринулась в новый опасный поход. Последний горный переход суворовской армии начался в ночь на 24 сентября. В авангарде шёл отряд Милорадовича, в арьергарде остался Багратион, сменив утомлённые войска Розенберга. Снова выпал снег – и весь день 25 сентября армия медленно двигалась через хребет. К вечеру авангард Милорадовича вышел к деревне Паникс. Основные войска провели ночь на вершинах хребта, обледеневая на морозе. С утра Суворов приказал спускаться – остались воспоминания о тех часах похода: «Глаза мои встречали нашего неутомимого вождя, бессмертного Суворова. Он сидел на казачьей лошади, и я слышал сам, как он усиливался вырваться из рук двух шедших по сторонам дюжих казаков, которые держали его самого и вели его лошадь»[8].

Массена попытался организовать преследование русской армии. Но переход через Паникс надёжно прикрывали ощетинившиеся войска Багратиона. У Глариса семитысячный французский отряд атаковал Багратионов арьергард. Ожесточённая штыковая атака отбросила французов. Багратион приказал преследовать их до Глариса – это была победа, вырванная зубами, на отчаянии. Ни артиллерии, ни патронов у Багратиона не было. Стремительная атака охладила пыл французов: дальнейших попыток преследования не было. Суворов и в сложнейшем положении, когда главной задачей стали сбережение войска и уход от смертельной опасности, оставался приверженцем войны наступательной, он смело бросает свои войска на неприятеля и по‑прежнему использует «фурию» штыковой атаки. И в Альпах подтвердилась мысль Дениса Давыдова: «Он предал анафеме всякое оборонительное, ещё более отступательное действие в российской армии и сорок лет сряду, то есть от первого боевого выстрела до последнего дня своей службы, действовал не иначе как наступательно».

В авангарде пробивался по узкой дороге через хребет Рингенкопф (Паникс) отряд Милорадовича, за ним медленно – отнюдь не привычными солдатскими шагами – шли остальные части, шёл Суворов, изображавший для солдат неунывающий вид. Разобравшись с противником, брёл вслед армии арьергард Багратиона. Шли весь день 24 сентября. В ночь на 25‑е Суворов основные силы расположил в деревушке Эльм – на краткий беспокойный отдых. В 2 часа ночи армия продолжила поход, чтобы 25‑го встретить последние нечеловеческие испытания.

Спуск с вершин хребта был кульминацией последнего перехода и очередным страшным испытанием. Погибали последние лошади и мулы. Люди оказались крепче лошадей, крепче металла. Много лет спустя в русской армии ходили рассказы о том, как Суворов, увидев своих голодных солдат, хлебающих ложками воду из горной речки, спросил у них: «Что, братцы, хлебаете?» «Альпийский суп», – хмуро ответили старики. Тогда фельдмаршал достал свою ложку и присоединился к ним, нахваливая альпийский суп. После этой трапезы Суворов с таинственным выражением лица прижал палец к губам и прошептал: «Ребята, тут в двух переходах от нас французишки засели. У них там всего напечено и наварено. К утру там будем – всё наше будет. Только чур – молчок!»

Израненные полки продвигались вперёд. В Альпах были минуты, когда уныние охватывало даже видавших виды чудо‑богатырей. Тогда, вспомнив свою капральскую службу, Суворов весело пел: «Что девушке сделалось? Что красной случилось?..» Русская песня взметнулась над Европой.

Милорадович с авангардом был в Паниксе в ночь на 26 сентября. Все войска сосредоточились у деревни Паникс к концу дня. Перед этим главные силы Суворова заночевали на холодных вершинах. После короткого отдыха армия двинулась к Иланцу, где расположилась на ночлег. В Иланце войскам удалось обогреться, обсушиться после горных переходов и кое‑как подлатать платье и давно обветшавшую обувь. 27‑го Суворов был уже в городе Кур, где наконец дал израненным войскам двухдневную передышку. Получив кое‑какой провиант, армия двинулась по рейнской долине и 1 октября прибыла к городу Фельдкирху. Под Фельдкирхом Суворов приказал разбить лагерь. Этот день считается окончанием Швейцарского похода. «Русский штык прорвался сквозь Альпы». «Орлы русские облетели орлов французских» – всё так.

Один из первых письменных рассказов о походе предназначался не кому‑либо из влиятельных столичных вельмож, а косвенно подчинённому… Флотоводец Ушаков в Италии не только разбивал неприятеля на море, но и применял десант, по‑суворовски штурмовавший вражеские укрепления. По указанию Суворова в марте – апреле 1799 г. адмирал Ушаков отправил в поход отряд из восьми кораблей под командованием контр‑адмирала П.В. Пустошкина. Отряд действовал в районе Анконы, блокируя действия французских и итальянских корсаров, а также десантными операциями освободил от французов несколько местечек на северо‑восточном побережье Италии. Отряд Пустошкина блокировал с моря Геную, лишив французов возможности снабжать армию за счёт морских перевозок. Суворов чувствовал поддержку флота и проникался всё большим уважением к Ушакову. В октябре 1799 г. Суворов в знак особой приязни послал адмиралу Ф.Ф. Ушакову подробный письменный рассказ о Швейцарском походе: «Выступя из Италии, проходили мы неприступные места чрез швейцарские горы, где всюду неприятеля поражали, и даже когда Массена атаковал задние войски наши, был от Розенберга разбит, потеряв разноместно в горных сражениях убитыми: генерала Легурье, разных чинов свыше 4000, да в плен нам доставшихся: генерала Лекурба, троих полковников, 37 штаб– и обер‑офицеров и нижних чинов 2778, 11 пушек и одно знамя. Ваше высокопревосходительство о сём извещая, посылаю полученные мною на имя ваше пакеты и всевысочайший рескрипт, при котором препровождается сабля турецкому капитану Зеллеру, другой со вложением именных высочайших грамот и три из Государственной военной коллегии указа». Извечные противники Суворова, турки, в той кампании были союзниками России. Напомним читателям, что фамилия Лекурба упомянута Суворовым по ошибке, вместо другого пленённого французского генерала.

Длинная (хотя и весьма беглая: сражений за две недели похода было немало!) реляция Суворова о Швейцарском походе была читана в высочайшем присутствии при благодарном молебствии.

Из России приходили лестные для Суворова новости. Павел повелел: «В благодарность подвигов князя Италийского графа Суворова‑Рымникского … гвардии и всем Российским войскам даже в присутствии Государя отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе Его Императорского Величества». Этот указ стал предвестием нового производства – в генералиссимусы. 28 сентября 1799 г. Суворов получает этот высший воинский чин. Военная Коллегия получила Высочайшее Повеление вести переписку с генералиссимусом «сообщениями, а не указами»; Высочайше повелено в храмах Российской империи провозглашать «многие лета» генералиссимусу сразу вслед за «многие лета» императорской фамилии. Вот она, кульминация суворовской славы. Павел объявил конкурс на прижизненный памятник генералиссимусу Суворову (итогом конкурса стала работа скульптора Козловского, установленная на Царицыном лугу, увы, после смерти Суворова и гибели Павла, в 1801 г.).

В истории России и Советского Союза было пять генералиссимусов: А.С. Шеин, Антон‑Ульрих Брауншвейгский, А.Д. Меншиков, А.В. Суворов и И.В. Сталин. В этом ряду Суворов выделяется истинно солдатской биографией. Впрочем, «военная косточка» отличает Суворова из всего длинного списка генералиссимусов, от Абдул‑Керима до Якова Йоркского. В этом списке есть выдающиеся полководцы – Евгений Савойский, Веллингтон, Монтеккокули, есть видные политики, проявившие себя и на полях брани – Ришелье, Мальборо, Франко, Чан Кайши. Многие получили высшее военное звание случайно, заодно с громким титулом или вместе с любовью того или иного щедрого монарха. Израненный в боях Суворов стал генералиссимусом, потому что снискал звание непобедимого. Павел писал в своём рескрипте: «Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов Отечества, недоставало вам одного рода славы – преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх: поразив ещё злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистью против вас вооружённых».

Граф Ростопчин в письме Суворову от 29 сентября писал: «Да спасёт Господь Бог вас за спасение славы Государя и Российского войска. Я так много терпел в это время, что теперь болен и с трудом мог читать реляцию вашу, но никому не хотел уступить. Государь вас произвёл в генералиссимусы и мне изволил сказать: «Это много для другого, а ему мало; ему быть Ангелом!» Что скажут злодеи ваши и злодеи геройства? – Казнён язык их молчанием. Я всё велел напечатать, и реляцию и Рескрипт; пусть все читают и поют хвалу Богу, и молят Его за здравие ваше: вы новою и невиданною ещё до сих пор славою покрыли оружие Российское». Ростопчин, найдя нужный тон для письменных и устных бесед с Суворовым, не преминул сообщить и о награждении Егора Фукса Аннинским орденом второй степени и чином действительного статского советника.

Скрупулёзный Д.А. Милютин приводит такое свидетельство о французских потерях в сражениях с войсками Суворова в Альпах: «Дедон слышал от самого генерала Удино (начальника штаба армии Массены), что, по всем собранным справкам, потеря французов за весь Швейцарский поход, т. е. в течение 15 дней, достигала до 6000 человек убитых, раненых и пленных». Судя по количеству пленных, доставленных русскими, – 1400 (а конвоировать в условиях трудных переходов было проблематично) – эта цифра не кажется преувеличенной.

 

В Швейцарии о Суворове сохранилась добрая память. В отличие от генерала Массены он не стремился к личным трофеям, не обижал обывателей грабительскими поборами. Скажем, после победы над корпусом Римского‑Корсакова Массена реквизировал в Цюрихе всё, что нашёл – хлеб, зерно, вино, быков. И выходило, что «французские солдаты жили в домах местных жителей и забирали всё, что им хотелось. Современники рассказывают, что, в то время как швейцарцы испытывали большую нужду в мясе, солдаты кормили им собак» (Ж. Дюплен, швейцарский историк). Куда умереннее вели себя суворовские чудо‑богатыри, не говоря уж о самом фельдмаршале, который, будучи слугой монархов, всегда довольствовался царскими наградами и чурался трофеев.

После того как 28 октября 1799 г. император пожаловал Суворову звание генералиссимуса всех российских войск, многое изменилось в привычном армейском обиходе Суворова. Отныне военной коллегии было велено вести переписку с Суворовым не указами, а сообщениями. Несмотря на награды, Суворов не считал кампанию оконченной. Ещё 26 сентября, из Паникса, он писал эрцгерцогу Карлу: «Если ваше королевское высочество сделаете нужные распоряжения о снабжении меня съестными припасами и муницией, о чём отнёсся я к генералам Линкену, Елачичу и Петрашу, то я мог бы в соединении с войсками генерала Петраша двинуться к реке Тур. Но сказать о сём точнее можно будет не прежде, как по вступлении моём в Майенфельд или Фельдкирхен, если при том в течение трёх или четырёх дней, потребных для этого, не переменятся обстоятельства». Суворов был готов продолжить уничтожение французской группировки. Он собирался ударить из Фельдкирхена на Винтертур, по «крепкому стану армии Массены». В этой операции Суворов намеревался задействовать войска принца Конде и Римского‑Корсакова и просил о содействии эрцгерцога Карла. Но Карл не был готов к решительным действиям, к ожесточённой войне. Ответ Карла пришёл с задержкой. В нём австрийский полководец предлагал собственный план, более осторожный, нацеленный на медлительные действия. Выяснив, что Карл намеревался подкрепить армию лишь двадцатью тысячами из своих войск, Суворов понял бесперспективность операции. На военном совете 7 октября резолюция Суворова была резкой: «Кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды, чего ради наступательную операцию не производить». Десять дней армия отдыхала от маршей в Линдау. Суворов осмыслял перипетии Швейцарского похода и раздумывал о новых боевых действиях против революционных армий, против «атеев» (этим коротким словом Суворов называл безбожников‑атеистов). В письмах октября 1799 г. князь Италийский жаловался на вероломство союзников, на их лицемерие, но отдавал должное австрийцам, честно служившим общему делу. «Коварные замыслы барона Тугута везде более и более обнаруживаются, как и стремление его к новым завоеваниям ко вреду общей пользы видны в Пиемонте» (из письма С.А. Колычеву), «Различием веры, нравов и обычаев Союзных армиев – правило со многими я зделал давно ложным, доказавши то и в сию кампанию. Все начальники мерсенеры и для хлеба Тугутовы шпионы, были долгом службы и дружбою мне толь нелицемерно привержены, что от того родились сии и мне невероятные победы и завоевания» (из письма к А.К. Разумовскому).

Горькая истина Швейцарского похода состояла в том, что раненые русские солдаты достались французам. Да, Суворов привёл с собой около полутора тысяч пленных – и можно было обоснованно надеяться на возвращение русских пленных, на обмен. Но сам факт оставления израненных солдат, которые погибли бы при транспортировке через горы, производил и производит гнетущее впечатление. Суворов, конечно, не забывал о своих раненых солдатах, оставшихся в горах, как и о захваченных в плен под стенами Цюриха, из корсаковского корпуса. В январе 1800 г. в Грудиме он пишет письмо вице‑канцлеру Степану Алексеевичу Колычеву, который был сперва тайным советником русского посольства в Вене, а в октябре принял дела у провинившегося перед Павлом чрезвычайного посла в Вене графа А.К. Разумовского. В переписке с Колычевым Суворов уже высказывал резкое недовольство политикой Тугута, от Колычева полководец ждал энергичных действий по вызволению русских пленных. Суворов писал этому предприимчивому дипломату: «Поелику ныне я с войсками обращаюсь к пределам России, то вашего превосходительства покорнейше прошу исходатайствовать о скорейшем размене: при переходе гор в Клариссе за ранами оставленных 780, в Цюрихе захваченных за 3000 и разноместно 200. Всего за 4000 человек; також и о вывозе в Россию наших раненых из Павии и 8 пушек из Вероны, по неимению лошадей там оставленных, равно и четырёх в Александрии за разбитием лафетов». Колычев откликнется – и Суворов специальным ордером поручит испытанному генералу Розенбергу при посредстве Колычева заняться разменом пленных.

В Кобрине, в марте, Суворов прокомментирует Швейцарский поход уже пред тенью гроба, в основательном письме рейхсканцлеру фон Гримму: «Нам потребовалось 15 дней, чтобы очистить Италию, но меня прогнали в Швейцарию, чтобы там уничтожить. Эрцгерцог при приближении нового русского корпуса, хотя и располагал армией на одну треть сильнее русской, всё же представил ей удерживать все занятые пункты и хладнокровно ушёл, не помышляя о возвращении. Тогда неприятель, благодаря перевесу в силах, добился блестящих успехов. Я был отрезан и окружён; день и ночь мы били врага и в хвост, и в гриву, брали у него пушки, которые бросали в пропасти за неимением транспортов. Враг потерял в 4 раза больше нас. Мы везде проходили с победой и соединились в Куре. Оттуда выступили через Брегенц и Линдау к Констанцскому озеру. «…» Итак. Гора родила мышь. Наш мудрый первоначальный образ действий в Пьемонте сильно повлиял (на жителей) вплоть до Лиона и даже на Париж, за который я отвечал бы в день Богоявления. Не владея искусством ни ведения войны, ни установления мира, кабинет, погрязший в лукавстве и коварстве, вместо Франции, заставил нас всё бросить и отправляться по домам». Суворов не смущался говорить нелицеприятные вещи архитектору австрийской внешней политики. В том же письме он разъяснял Гримму, что считает возможным возвращаться на фронт только во главе стотысячной армии, разъясняет и то, что Австрия после сражений 1799 г. стала сильнее и получила немало козырей для войны с Францией даже без помощи России, в союзе с Британией.

 

Наконец, в Линдау к Суворову присоединились войска Римского‑Корсакова и принца Конде. Суворов холодно, не без нарочитого сарказма, принял Римского‑Корсакова – и публично, и в беседе один на один. Ещё Милютин, рассказывая о встрече Суворова с принцем Конде, сетовал, что о встрече с Римским‑Корсаковым не осталось никаких известий – а была ли она в Линдау? Конечно, ходили легенды о взбучке, которую устроил Суворов разбитому генералу, но их достоверность сомнительна. И только в 1870‑е гг. была напечатана запись А.В. Висковатого рассказа Леонтия Фёдоровича Трефурта. Трефурт в 1799‑м служил секретарём при Суворове. По его рассказу, в приёмной комнате, перед встречей с Римским‑Корсаковым, Суворов устроил целый спектакль, приговаривая: «Помилуй Бог! Александра Михайловича надобно принять чинно: он сам учтивец, он придворный человек, он камергер; он делает на караул даже неприятелям и в сражении». Продолжим цитату по записи Висковатого: «Вошёл Корсаков с рапортом в руке, бледный и, по‑видимому, сконфуженный. Ему неприятен был приём при всех; он желал и надеялся быть принятым один, в кабинете. Суворов приветствовал Корсакова лёгким поклоном и, принимая от него рапорт, стоял минуты две, зажмурив глаза. Вдруг он будто пробудился от сна и сказал громко: «Александр Михайлович! Что мы?.. Треббия, Тидона, Нови… сёстры… а Цюрих?» «…» Повторив это ещё раз, он спросил случившийся в комнате офицерский эспантон и, делая им приёмы, сказал Корсакову: «Александр Михайлович! Как вы отдали честь Массене? Так, эдак, вот эдак?.. Да вы отдали ему честь не по‑русски, помилуй Бог, не по‑русски!»

После этой педагогической экзекуции Суворов позвал Корсакова в уединённую комнату и, как пишет Висковатый, после тихой часовой беседы «Корсаков вышел как убитый, на нём лица не было». Если представить себе ещё раз подробности суворовского похода, яснее станет психологическая мотивация серьёзных претензий к Корсакову, «проспавшему» Цюрих. Проигранное сражение при Цюрихе сломало ход кампании, стало в своём роде решающим: после него для Суворова война превратилась из наступательной в оборонительную. Болезненный и унизительный удар – его трудно было простить. И даже хорошие впечатления от Корсакова, которые остались у Суворова после кампании 1789 г., после 1794‑го, когда генерал в патриотическом порыве явился к Суворову в Варшаву, уже не смягчали оценок цюрихского позора.

Указом императора и генерал‑лейтенанта Римского‑Корсакова, и генерал‑майора Дурасова, и троих генералов, попавших во французский плен, включая Остен‑Сакена, отставили от службы. Римский‑Корсаков бесславно распрощался с войсками и отправился в Россию, где в деревенской тиши засел за мемуары о Швейцарской кампании. На службу его возвратит новый государь, Александр I, который уже в 1801 г. присвоит Римскому‑Корсакову высокое звание генерала от инфантерии. В годы Наполеоновских войн он будет военным губернатором Литвы. Скончается он уже в годы правления Николая I, членом Государственного совета, немного недотянув до девяноста лет. Мало кому из русских генералов досталась столь долгая и бесславная жизнь.

Войска Римского‑Корсакова перешли под командование старика Дерфельдена и Розенберга. Суворов разделил всю свою 35‑тысячную армию на два корпуса, командование над корпусами возложил на испытанных генералов Дерфельдена и Розенберга. 19 октября, вместе с Дерфельденом, Суворов покинул Линдау. Был ли он разочарован и растерян? Судя по переписке тех лет и по расстроенному здоровью генералиссимуса, Суворов как трагедию воспринимал невозможность уничтожения Французской республики. Но, будучи человеком эмоциональным, он не мог отмахнуться и от громких почестей, которыми величал Суворова весь мир после Итальянского и Швейцарского походов. К горечи от австрийского предательства (а Суворов иначе и не называл маневры гофкригсрата) примешивались гордость за непобедимую русскую армию и ощущение кульминационного взлёта личной славы. Как‑никак он стал одним из немногих истинно заслуженных генералиссимусов в истории армий (нередко это звание доставалось титулованным особам не за военные заслуги).

Не прошло и десяти дней – и к суворовским регалиям генералиссимуса Павел добавил окончательный разрыв с коалицией. 29 октября Суворов получил рескрипт Павла от 11.10. с приложением копии письма императору Францу. Павел назвал причиной разрыва преждевременный вывод из Швейцарии войск эрцгерцога Карла, не поддержавшего корпус Римского‑Корсакова. Этот вопрос уже давно был камнем преткновения всего Швейцарского похода: кто должен был противостоять французам в Швейцарии перед тем, как эта страна должна была стать базой русских войск. Суворов с самого начала был убеждён, что бороться с французами в Швейцарии следовало только вместе с войсками эрцгерцога Карла. Петербург же поздновато стал во весь голос отстаивать перед союзниками идею своего полководца. Поздновато, зато в категоричной громогласной форме: «Вашему величеству должно быть уже известно о последствиях удаления из Швейцарии Вашей армии под начальством эрцгерцога Карла – совершившегося вопреки всех причин света, по коим оная оставалась там до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал‑лейтенантом Корсаковым. Видя войска мои оставленные и таким образом преданные неприятелю, политику – противную моим намерениям, и благосостояние Европы, принесённое на жертву, имея совершенный повод к негодованию на поведение вашего министерства, коего побуждений не желаю знать. Я объявляю вашему величеству с тем же чистосердечием, которое заставило меня лететь на помощь к вам и споспешествовать успехам вашего оружия, что отныне общее дело прекращаю, дабы не утвердить торжества в деле верном…» – писал император Павел. Зимние квартиры в Европах отменялись; теперь Суворову следовало готовить армию к возвращению в пределы Российской империи. Судьба контрреволюции после этого решения просматривалась в густом тумане. Суворов не отказался от стратегической идеи уничтожения Французской республики. Но теперь добиться этого можно было только в условиях усовершенствованного военно‑политического союза, к которому европейские монархии ещё должны были подтолкнуть только новые серьёзные обстоятельства. Но сколько времени должно было пройти для этого? Месяц, год? И хватит ли у старика сил на новый поход через месяцы или годы?

Патриотизм Суворова был имперским, а не периферийным. Он считал целесообразным активное участие России в европейских и азиатских делах, когда сильной рукой предваряются возможные агрессивные поползновения соседних и далёких держав. И заграничные походы, направленные, по существу, против экспансии революционного режима, Суворов считал необходимостью. Сильной державе должна соответствовать передовая, мощная армия. Увы, далеко не всегда патентованные стратеги разделяют с Суворовым это убеждение. Сказано Суворовым: «В кабинетах врут». Вот и в современной России есть так и просящиеся на суворовское саркастическое перо два стратега – Храмчихин и Шаравин, руководители солидного (судя по вывеске) института. Первому очень нравятся военные операции ельцинского времени: Абхазия, Чечня, Приштина. Много крови, никаких капиталовложений в армию, которая на глазах превращалась в босоногую и «рабоче‑крестьянскую», – зато какие перспективы для политиков и бизнеса! Второй запомнился очень сурьёзным заявлением: «Сегодня увеличивать или укреплять ядерный щит страны не имеет смысла. Это в большей степени лозунг: нам не от кого этим щитом загораживаться. Мы ведь заявляем, что США и НАТО для нас партнеры. И мы понимаем, что никакого ядерного нападения с их стороны на нас быть не может». Не слишком‑то убедительное оправдание деградации. Эта стратегия надолго превратит армию в полицейскую структуру баронов. Есть такой институт – ИПВА. Их много открылось в девяностые, институтов демагогии и мониторинга, вместо технических НИИ. Горлопаны и пистолеты вместо учёных и ракет. С такими стратегами России и Тугут не нужен. Сами себе гофкригсрат. Легко сказать «зачем нам ракеты», а вот когда без ракет любой политик любой страны сможет всласть пропагандировать распад и ликвидацию России – поздно будет советоваться с Шаравиным. Интересно, висит ли портрет Суворова в этом досточтимом институте? Уместнее там было бы всё‑таки парадное изображение Тугута или Мазепы.

 

В те дни Суворов собирал лавры европейских монархий. Его награждали немецкие монархи, король Сардинский, император Священной Римской империи… Прославленный адмирал Горацио Нельсон писал Суворову: «В Европе нет человека, который любил бы вас, как я. Все восхищаются вашими великими и блистательными подвигами. Это делает и Нельсон. Но он вас любит и за ваше презрение к богатству… Нынешний день сделал меня самым гордым человеком в Европе. Некто, видевший вас в продолжение нескольких лет, сказал мне, что нет двух людей, которые бы наружностию своей и манерами так походили друг на друга, как мы. Мы непременно друг другу родня, и я вас убедительно прошу никогда не лишать меня дорогого наименования любящего вас брата и искреннего друга». И это не просто галантное письмо старшему коллеге. Последние походы Суворова действительно изумили весь мир.

Суворов размышлял о новой кампании против революционной Франции и начал свою записку с философского тезиса: «Мой учитель Юлий Цезарь говорит, что тот не сделал ничего, кто не закончил дела полностью». О своих недавних победах Суворов пишет скромно, ощущая, что главное впереди: «Италия – это прелюдия. Идти до Геркулесовых столпов, подобно англичанам, только что покончившим с Типу‑Саибом. Вечность принадлежит только Господу Богу. По желанию нужно дать проект; проект требует плана. Уже из Турина я намеревался идти через Гренобль в Лион, а оттуда – до Парижа, но прежде только покончив с Италией. Мне же в разгар моих военных операций мешает педантизм Вены, которая по своему невежеству видела одну только Мантую, являющуюся для меня ничтожным объектом вместе с обманчивой Полезиной, занималась проволочками, чтобы довести дело до позорного Кампо‑Формио, и совершенно ослабила мою армию». Суворов уже не сумел успокоиться. Из головы не выходили мысли о соотношении политической и военной конъюнктуры, он рассуждает о политиках и полководцах: «Таковы планы кабинетов. Разумно, что они знают, например, министры Великобритании, какие из завоёванных островов должны ей принадлежать, но искусство завоёвывания других принадлежит лишь генералу повыше квартирмейстера, который выше любого писаки. Не всегда можно найти Питтов, Кауницев, Паниных, но менее редки Тугуты, которые жертвуют наследственными владениями для незаконных вторжений в чужие страны под предлогом окружения – метеоры, которые не могут долго существовать, как несправедливость». Любопытно, что как пример разумного, дальновидного русского политика Суворов упоминает Панина, а не Потёмкина, с которым срабатывался, будучи генерал‑аншефом. О своей судьбе в кампании 1799 г. Суворов восклицает: «Произошла потеря могущественного союзника и почти разгром генерала в разгаре его порыва, лишь бы не обратиться к его совету».

Суворов предлагает две операции против Франции: через Турин, наступлением на Лион и через Франш‑Конте.

Генералиссимус видел тактику победной кампании иначе, нежели министры союзников: «Не надо методизма, посредничества, демонстраций, соперничества: всё это лишь детские забавы». Он много думал о том, как примут интервенцию сами французы, знал особенности отношения к революции разных областей этого государства. «Не надо десантов (если только не в прославленной Вандее), когда та или иная армия на пути к Парижу». Ключевой Суворов обоснованно считал борьбу за столицу Франции. «Вот единственный план генерала, в общих чертах; подробности зависят от обстоятельств, хозяином которых должен быть он. Примерные планы кабинетов существуют лишь для проформы, поскольку они никогда не были выполнены, как, например, последняя кампания должна была закончиться на Адде, а окончилась в Милане». Под этими словами Суворова подписался бы генерал Бонапарт. Как и под требованием независимости для главнокомандующего. Но все планы будущих антифранцузских кампаний теперь оставались на бумаге и в бурном воображении Суворова. А российская армия возвращалась на родину, двигалась на восток.

Три русских корпуса – Розенберга, Дерфельдена и Повало‑Швейковского – двигались из Аугсбурга на восток. 5 декабря Суворов с армией прибыл в Пльзень, 9‑го – в Прагу. Мирные чехи встречали Суворова с восторгом, как славянского героя. Восторженно приветствовали на улицах, приглашали, зазывали… Особенно тёплая встреча ждала русского триумфатора в Золотой Праге. В Праге Суворов провёл январь 1800‑го. Когда Суворов появился в театре, на спектакле труппы знаменитого Гвардасони, зал устроил ему овацию: шумели, как артиллерия на поле боя. Не успел Суворов оглянуться, как над сценой появилось приветствие: «Да здравствует князь Суворов!» Суворов перекрестил зал – и все с благоговением приняли благословение старца‑генералиссимуса.

Тогда вся Европа судачила про русских воинов – и, конечно, множились небылицы. Когда во французском «Обозрении военных событий» Суворов в очередной раз увидел поклёп на русскую армию – он сначала пришёл в ярость, а потом изрёк:

«У этого наемника историка два зеркала: одно увеличительное для своих, а уменьшительное для нас. Но потомство разобьет вдребезги оба, а выставит свое, в котором мы не будем казаться пигмеями».

Будем в это верить! Но… В 1800 г. в Париже и Амстердаме вышла книга, рассказавшая европейцам о России и русском герое: «Суворов был бы всего‑навсего смешным шутом, если бы не показал себя самым воинственным варваром. Это чудовище, которое заключает в теле обезьяны душу собаки и живодера. Аттила, его соотечественник и, вероятно, предок, не был ни столь удачлив, ни столь жесток… Ему присуща врожденная свирепость, занимающая место храбрости: он льет кровь по инстинкту, подобно тигру… Его деяния в Польше – это подвиги разбойника… Павел отставил его по восшествии на престол. Ропот солдат вынудил его потом снова призвать Суворова. Говорят, он намерен воспользоваться им как бичом для наказания французов…» Читаю эти строки и невольно вспоминаю пропагандистскую волну, охватившую Германию, Францию и Великобританию весной 2005 г., накануне 60‑летия Победы. «Русские солдаты насиловали всех немок в возрасте от 8 до 80. Это была армия насильников», – кричали газетные заголовки.

Впрочем, в Богемии вроде бы ничто не омрачало настроения: русские, по выражению Суворова, «купались в мёде и масле». Даже обмороженные на вершинах Паникса воины отдохнули и были готовы к новой кампании.

В былые годы полководец не боялся холода, никогда не кутался в шубы, предпочитая для любых холодов лёгкий плащ. А во время Швейцарского похода он начал ощущать студёные дуновения, кашлял от сквозняков. Признаки старости, болезни… Суворов уже чувствовал смертельное недомогание, то и дело простужался, хворал, но на публике в Праге держался бодро, даже танцевал на балах и присутствовал на праздниках, которые устраивала в его честь пражская знать. Армия была готова, передохнув в Праге, снова идти на французов, воевать Бонапартия. В Праге Суворов посетил могилу австрийского генералиссимуса Лаудона, воевавшего против пруссаков в Семилетнюю войну. Пышное надгробие с пространной надписью не пришлось по вкусу Суворову, который мечтал о куда более лаконичной солдатской эпитафии.

В январе Суворов на славу повеселился в Праге. Встречали его с невиданными почестями – как монарха. Он удивлял пражан набожностью, но дал волю и своему артистизму. Играл в жмурки, в фанты, веселился, как ребёнок. И в Италии, и в Вене, и в Праге Суворов устраивал любопытную забаву: заставлял иностранцев выговаривать сложные русские слова. Вовсю пропагандировал русский язык, а заодно и потешался заусенцам произношения! Он посетил могилу фельдмаршала Лаудона в городе Нейтингене (Нови‑Йичине), к которому относился с уважением, – и печально всматривался в длинную эпитафию с перечислением чинов и титулов австрийского полководца… «К чему такая длинная надпись?» – Суворов пустился в рассуждение о лаконизме эпитафий. Его уже тянуло к могилам, к разговорам о вечности, о памяти…

В Праге Суворов был как никогда окружён ажиотажным женским вниманием. И он принимал его снисходительно, без своей обычной суровости. Как пишет Петрушевский, «дамы всех слоёв общества, особенно высшего, фигурировали во главе, оказывая Суворову самую разнообразную и неистощимую любезность; они как бы оцепляли его своим очаровательным кругом, снисходительно вынося все его дурачества». На святки сам устроил праздник для пражан, затевал игры в жмурки, фанты, устраивал шуточные гаданья, танцевал и пел. Ему понравилась вдова герцога Курляндского и две её красавицы‑дочери. На одной из них он решил поженить пятнадцатилетнего сына Аркадия, и едва не устроил этот брак при содействии императора. Только скорая смерть полководца расстроила свадьбу. Суворовского сына армия боготворила: ореол великой фамильной славы делал своё дело, к тому же этот офицер, а позже – молодой генерал был писаным красавцем и шумным весельчаком. Он не унаследовал от отца ни аскезы, ни практического ума: быстро промотал доставшееся по наследству состояние, более всего на свете увлекался карточной игрой, которая сгубила немало аристократов того времени. Одним князь Аркадий Александрович напоминал отца: отвагой, которая придавала многим его деяниям оттенок истинно солдатского благородства. Император Павел тоже поступил благородно, послав своего сына и сына Суворова в Италию, учиться у прославленного героя. Там Суворов сошёлся с сыном и, как мы видим по его предсвадебным хлопотам, полюбил Аркадия. Жизнь в Праге была переполнена светскими приёмами. Никогда Суворов не вёл такой насыщенной светской жизни – беззаботной и лёгкой. Лёгкой, если бы не болезнь. Как в Таврическом дворце после польской кампании, Суворов купался в лучах славы. На этот раз – всемирной.

Часто принимал гостей, но не забывал посещать и церковь, всякий раз выстаивая службу до конца: здоровье ещё позволяло. В Швейцарии и Чехии Суворова встречали как героя‑победителя. Одно из последних своих «политических» писем Ростопчину Суворов начал с сообщения: «В Праге меня очень любили» – и перешёл к эзоповым атакам на козни австрийцев. Суворов утешался одним: Европа убедилась в силе русского оружия. Всем было ясно: наш генералиссимус доказал бессилие любого захватчика перед Россией. На каждого найдётся укорот. Граф Ростопчин – изрядный острослов, бывший и хитрым царедворцем, и бурным мистификатором, оставил нам немало рассказов о Суворове, по которым можно судить об афористическом стиле и живом уме Суворова. Умелый царедворец, Ростопчин превратился во влиятельную фигуру с первых дней правления Павла. Был редактором ненавистного Суворову «прусского» армейского устава. Во время опал сношений с Суворовым сторонился, но с видимым удовольствием общался с Суворовым в дни царской милости. Некоторые рассказы Ростопчина о полководце весьма остроумны и любопытны. Так, когда Ростопчин попросил Суворова назвать трёх самых смелых людей, Суворов назвал Курция, Долгорукова и старосту Антона. Первого, потому что тот прыгнул в пропасть, второго – за то, что говорил царю правду, а третьего – так как тот ходил один на медведя. На просьбу назвать самых лучших полководцев и наиболее интересные военные сочинения Суворов загадочно проскандировал: Кесарь, Аннибал, Бонапарт, «Домашний лечебник», «Пригожая повариха». Известен и такой анекдот, рассказанный Ростопчиным: «Сидя один раз с ним наедине, накануне его отъезда в Вену, разговаривал о войне и о тогдашнем положении Европы. Граф Александр Васильевич начал сперва вычитать ошибки цесарских военачальников, потом сообщать свои собственные виды и намерения. Слова текли как река, мысли все были чрезвычайного человека: так его говорящего и подобное красноречие слышал я в первый раз. Но посреди речи, когда я был весь превращен в слух и внимание, он сам вдруг из Цицерона и Юлия Кесаря обратился в птицу и громко запел петухом. Не укротя первого движения, я вскочил и спросил его с огорчением: «Как это возможно!» А он, взяв меня за руку, смеючись сказал: «Поживи с моё, закричишь курицей».

 

Войска возвращались на родину – а императора Франца лихорадило. Он надеялся, что Павел поменяет решение, и армия Суворова вернётся к театру военных действий. Суворов задержался в Богемии, ожидая нового политического решения. Павел колебался, выдвигал Францу условия для возобновления коалиции. То было время сомнений. Время, благоприятное для колоссальных амбиций генерала Бонапарта, которому удалось воспользоваться смятением и лихорадкой в рядах европейских монархистов. Суворову было нелегко постоянно держать руку на пульсе переменчивой, ветреной политики. Не пришло ещё время для спаянной, решительной антифранцузской коалиции. Решительности им придадут только новые блестящие победы Бонапарта – когда его имперский размах станет угрожающе очевидным для Лондона и Санкт‑Петербурга. А пока одинокий рыцарь монархической идеи, генералиссимус Суворов был готов и к новому наступлению на запад и к возвращению в родные края, на восток.

Следует учитывать, что 29 октября 1799 г. вошло в историю как 18 брюмера – день знаменательного переворота во Французской республике. Возвратившийся из египетского похода Бонапарт воспользовался победами Суворова и смятением в Директории, да и взял власть в свои руки. Он стал первым из триумвирата консулов Франции. Павел внимательно следил за французскими событиями и предпочитал не торопиться с действиями. Суворов тем временем убеждался в корыстных намерениях союзников – не только австрийцев, но и англичан. В переписке с Ростопчиным к концу 1799 г. Суворов всё чаще откровенничал и прибегал к колоритному слогу: «Английское намерение это больше докажет. Один прошлый год от галлионов имеют 6 миллионов и от Типо‑Саиба 7 миллионов функтов стерлингов. Господа морей – им должно их утвердить на десятки лет изнурением воюющих держав, паче Франции, и хотя бы тогда дать ей паки короля! Вот система Лондона и Вены…» (из письма Ростопчину от 20.01). Да, Суворов считал необходимым для России вмешательство в европейские дела в борьбе против «атеев» и революции. Но он не мог позволить русскому солдату превращаться в пушечное мясо для англо– и германоязычных монархов. Приходилось искать неуловимый баланс между этими стратегическими интересами.

27 декабря в новогоднем послании Суворову Павел рассуждал категорично: «Во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя мне ожидать должно. Идите домой непременно». В то время император предполагал, что консулы уничтожат революцию, сумеют пересмотреть антимонархические и антиклерикальные идеи якобинцев. В этом отношении Павел оказался прозорлив, но не приметил главного: идея экспансии молодого послереволюционного государства при консулах только укрепилась. Государство генерала Бонапарта было ещё опаснее для соседей и для далёкой России, чем республика времён якобинцев и Директории. Пожалуй, лучше всех в далёкой России чувствовал душу Бонапарта и читал в его планах Александр Васильевич Суворов, давно приметивший французского собрата и страшащийся его амбициозного нрава. Суворов видел в Бонапарте и родственную душу – полководца, хорошо чувствующего свои войска и управляющего армейским натиском. И непримиримого оппонента – властного авантюриста‑завоевателя.

 

Последний парад

 

С политикой Священной Римской империи Суворов имел дело с Семилетней войны, когда прославился австрийский полководец Лаудон, а Суворов познал радость первых батальных побед. В 1789 г. и в начале 1790‑го Суворов буквально олицетворял союз России и Австрии в войне с Турцией. Войска Суворова дислоцировались тогда по соседству с австрийскими, и Суворов стал связующим звеном между российской и австрийской армиями. Совместные победы под Фокшанами и Рымником стали фундаментом вечного боевого братства русского полководца и принца Кобургского.

В эффективность союза с Австрией Суворов уже вовсе не верил. Но, возвращаясь из похода, он не мог представить, что его роль в революционных войнах подошла к финалу. В воздухе витала атмосфера скорого раздела Европы. Наполеоновские войны только заваривались, только начинались. И Суворов непрестанно строил планы, намереваясь всё‑таки покончить с мятежной Францией, не дожидаясь наступления французов на Россию, не дожидаясь создания мощного антироссийского военного союза.

Суворов то и дело припоминал австрийцам уход войск эрцгерцога Карла из Швейцарии, когда корпус Римского‑Корсакова был поставлен под удар. Напоминал настойчиво, может быть, даже перегибая палку. Австрийский автор в «Дневнике похода русских под командованием фельдмаршала Суворова из Пьемонта через Сен‑Готард в Швабию» так рассуждает на эту тему: «Сильным является упрёк: его высочество эрцгерцог Карл покинул Швейцарию, чтобы принести в жертву русский армейский корпус генерал‑лейтенанта Корсакова. Это утверждение фельдмаршала было доведено до последнего русского. Его высочество своим уходом из Швейцарии этому генералу обеспечил поражение, он должен был быть разбит… Доказательством обратного может быть всем известное: его высочество получил чёткий приказ двора для своей армии о переводе её из Швейцарии в район нижнего Рейна, где Германия взывала о помощи в уничтожении вклинившегося через Майнц противника, то есть так необходимая немецкой армии и осуществлённая эрцгерцогом победа под Некарау и Мангеймом была одержана. Наконец, сам генерал Корсаков, когда в Аугсбурге ему был поставлен вопрос об этом князем Эстергази в присутствии полковника Вейротера, высказался насчёт этого несправедливого утверждения. Его высочество многократно желало покончить с такими заботами генерала. Его высочество при этом вновь заверило: «Он (эрцгерцог Карл) будет, конечно, противостоять противнику, и его высочество надеется, как можно быстрее, объединившись с русскими, напасть на Францию»[9]. А ведь Суворов ещё 23 августа молниеносно отреагировал на выступление Карла из Швейцарии в донесении императору Павлу: «От цесарской стороны дошло мне без смысла крушительное известие: Эрцгерцог Карл выступил из Швейцарии, оставил у генерал‑лейтенанта Корсакова 21 000 при генерале Готце, который расположил свои войски оборонительно , хотя он должен был ведать, что такая позиция их делит, а неприятель силою бьёт в слабые пункты и принадлежит только крепостям, вместо того, что цесарцы с российскими близ 55 000 должны были почти им равного Массену атаковать. Эрцгерцог здоровьем слабой опочивал больше 3‑х месяцев по указу, и своё правило в наследство оставил». Многое предвидел Суворов, научившийся читать в планах достойного, талантливого противника.

В хитросплетениях взаимных объяснений разобраться непросто. Но Суворову было очевидно то, что вскоре докажет сама История: победно сражаться с революционной армией можно лишь в условиях профессионального единоначалия. И резонно требовал от эрцгерцога Павла подчинения своей, суворовской, стратегии. Без Суворова же участь высокородных австрийских и немецких полководцев в войне с Бонапартом оказалась печальной. За борьбу высокородных честолюбий их накажет величайший честолюбец в истории человечества, который в первую голову сумел обеспечить себе свободу действий. Суворов предвидел это, чувствовал закономерности нового века. А эрцгерцог Карл, по большому счёту, искал оправданий собственной нерасторопности, подчас переходя в наступление.

Пришло время подведения итогов. Медленно и триумфально возвращаясь из Линдау в Россию, Суворов поражал собеседников философскими рассуждениями, то и дело формулируя своё кредо. Многим известен следующий монолог Суворова, включённый в сборник «Анекдоты князя Италийского…», изданный Е.Б. Фуксом: «Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили Цари, любили воины, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при Дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, утомлял буйных врагов Отечества. Если бы я был Кесарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его; но всегда чуждался бы его пороков». Слова, в реальность которых так хотелось бы верить… Каждый биограф Суворова тайком мечтал о том, чтобы историческая достоверность этого монолога подтвердилась документально. Но легенда не нуждается в документальном подтверждении; важно, что таким – по‑рыцарски преданным Отечеству и Истине – Суворова запомнили те соотечественники, кому удалось понять загадочного полководца.

Заканчивался ХVIII век. Суворов чувствовал рубежный смысл нового 1800 г.: именно его он считал первым для накатившего XIX столетия. К Новому году он написал императору: «Исчезает и истекает осьмнадесятое столетие, но блаженство обширнейшего царства, сооружённое отцем Отечества, гром побед оружия, подъятого им на поражение восставшея противу вселенныя гидры, сии, человечество милующие, подвиги, запечатлевшие конец прошедшего века превыше всех веков, торжествуют над тленностию быстротечного времени». Под старость лет течение времени и смена вех ощущается явственнее, как будто Суворов уже видел себя и свои деяния в зеркале истории. 14 января 1800 г. армия Суворова двумя колоннами двинулась из Богемии к границе Российской империи. Генералиссимус разделил армию на две колонны. Первая шла через Краков и Люблин к Брест‑Литовскому, вторая – через Краков и Замостье к Владимир‑Волынскому.

В Кракове, в феврале 1800‑го, генералиссимус сдал командование армией генералу Розенбергу. Здесь, в старинной польской столице, под стенами замка, Суворову когда‑то доводилось воевать. Нынче было не до сражений. Из Кракова Суворов писал Хвостову: «Кашель меня крушит, присмотр за мною двуличный… Как раб, умираю за Отечество и как космополит – за свет». Этот суворовский афоризм очень точно толкует В.С. Лопатин – лучший комментатор эпистолярного наследия генералиссимуса: «Как сын своей Родины – умираю за неё, как Человек (слово «космополит» в то время имело значение высокой гражданственности) – за весь мир». Уходил великий патриот, чьё значение вышло за пределы России, а судьба пересеклась с судьбами Европы. Рыцарь монархии, понятой в религиозном аспекте. Новатор и консерватор.

Суворов возвращался в Россию. Только сейчас, когда долг перед Родиной был исполнен, тяготы последних походов дали о себе знать во весь голос. Старый генералиссимус заболел. Ему было не привыкать к недомоганиям, к горячке, которая сопровождала, кажется, все подвиги Суворова… Но на этот раз не было сил преодолевать болезнь. Медики были бессильны, Суворов, как и Потёмкин в предсмертные недели, уже составлял Канон Господу, готовился встретить смерть, рядом с которой всю жизнь ходил в боях. Суворов составлял Канон в феврале 1800 г. Вместе с XVIII веком завершался и суворовский земной век. Из памяти смертельно больного Суворова не исчезал покаянный Канон преподобного Андрея Критского, многие ирмосы которого на пороге смерти Александр Васильевич повторит слово в слово, а кое‑что смиренно добавит от себя. Слова Канона выводила слабеющая, некогда крепкая, рука полководца: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя! Виждь, Господи, смирение мое, виждь сокрушение сердца моего, у Тебе единаго очищение, у Тебе единаго избавление есть. Помилуй недостойное Твое создание и не допусти до пагубы душу мою».

 

Увы, снова сказался и переменчивый характер императора: Павел сменил милость на гнев, поверил наветам царедворцев, и смерть Суворову пришлось встречать в опале.

Генералиссимуса уже невыносимо мучил кашель, на теле начинались нарывы. По обыкновению, Суворов лечился диетой, голоданием. Свою болезнь он называл древнегреческим словом – фликтеной. Так называют гнойный нарыв на коже. «Фликтена с кашлем», – говаривали о болезни Суворова. И это – при полном физическом и нервном истощении. Привычные народные методы не помогали.

Планировалась встреча в столице с императором – и Суворов спешил в Петербург, опережая движение армии. В Кобрине он сделал вынужденную остановку: ожесточилась болезнь. Впервые Суворов согласился некоторое время посвятить лечению. Суворов даже просил Хвостова прислать драгоценную аптечку – подарок императрицы Екатерины. Вообще‑то Суворов не доверял «латинской медицине» и никогда не пользовался аптечкой, но в канун смерти пожелал видеть подарок государыни «для памяти». Он согласился принять врачей, их приехало несколько человек – из Бреста и Тересполя. Особенно Суворов доверился местному энтузиасту медицины Кернисону, для которого даже выпросил у Павла чин титулярного советника. При Суворове остались сын Аркадий и генерал Багратион. Павел оказал честь своему генералиссимусу: послал в Кобрин придворного медика И.И. Вейкарта. К середине марта болезнь отступила: казалось, что лечение пошло на пользу. Суворов продолжил следовать в Петербург, где ему готовили торжественную встречу. Предполагался истинный триумф с царскими военными почестями! Все граждане, включая самого государя, должны были выйти из экипажей, приветствуя Суворова.

Тем временем в кругах, близких императору, созревала новая интрига против Суворова. Царедворцы по разным причинам боялись появления рядом с Павлом столь сильного, любимого в армии и в народе, увенчанного лаврами деятеля. Близкий к Павлу граф Пален был недоброжелателем Суворова, не раз поднимался вопрос о двуличии суворовского секретаря Егора Фукса, который писал донесения генерал‑прокурору о политических брожениях в армии. Донесения, впрочем, были вполне лояльные по отношению к Суворову, а в позднейшие годы Фукс прославится сборниками восторженных воспоминаний и анекдотов о Суворове. И всё‑таки шпионская деятельность Фукса вызывает вопросы и подозрения. По отзыву дипломата барона А.Я. Булера, известному со слов его сына, Фукс производил впечатление как человек «весьма деятельный и полезный; но он пришёлся не по душе Суворову, который его не жаловал, считая его (быть может, совершенно несправедливо) соглядатаем, приставленным к нему Павлом I». За работу при Суворове Павел произвёл Фукса в действительные советники. Кстати, именно Фукс, по повелению нового государя Александра Павловича, возглавит в 1812 г. походную канцелярию Суворова. Власти безгранично доверяли этому балагуру с лёгким пером.

Нельзя умолчать и о ещё одной возможной причине последней опалы Суворова. Речь идёт о столкновении разных воззрений на армию. Е. Шумигорский в статье об императоре Павле Русского биографического словаря писал: «Негласною причиною немилости можно предполагать возбуждённое недоброжелателями Суворова самолюбие Павла, оскорблённого признанием Суворова, что артиллерийская, квартирмейстерская и провиантская части находились в австрийской армии в лучшем состоянии, чем в русской. В Суворове он опять увидел екатерининского генерала, противника его преобразований, а между тем недоброжелатели Суворова при дворе вовремя напомнили государю, что он был в родстве с Зубовыми, находившимися в опале». При этом эффектно и слаженно работавшие австрийские провиантские службы несколько раз подвели армию накануне решающих событий – и Суворов не просто сообщал, а кричал об этом. Суворов за эффектами не гонялся, стремясь обеспечивать победу любым способом. Если привычный хаос в квартирмейстерской части не мешал победам – Суворов не старался привести его в немецкий порядок. Павел же, ненавидевший армейский «натурализм» екатерининского времени, хотел видеть российскую армию более немецкой, чем любая немецкая. Суворов был скверным помощником на таком пути.

Павлу не раз докладывали, что в походах Суворов постоянно нарушал армейский порядок, заведённый императором, держал при себе дежурного генерала. Забыв о том, что дал Суворову право воевать, «как умеешь», Павел впал в ярость. Торжественная встреча была отменена. Суворов ещё в дороге узнал о новой опале – и болезнь снова обострилась. Медленно ехала карета с больным полководцем по прибалтийским краям, к Петербургу – через Ригу и Вильно. Повсюду Суворова сопровождал народный восторг. В Риге больной полководец с трудом надел мундир и отправился под Светлое Воскресенье на пасхальную службу, после чего разговлялся в доме генерал‑губернатора. После этого всплеска активности Суворову стало хуже, передвигаться ему было нестерпимо трудно. Надо думать, что и слухи о новых придворных интригах разбередили старые раны. Заканчивался последний поход Суворова – возвращение из Европы. 20 апреля, прохладным весенним вечером, экипаж Суворова въехал в Петербург. Никакой триумфальной встречи не было: Суворова приветствовали только друзья и родственники. Он и поселился не во дворце, а на Крюковом канале, в доме Дмитрия Хвостова, который стараниями Суворова стал после Итальянского похода графом Сардинским. Сам генералиссимус так и не обзавёлся домом в Северной Пальмире. Да и московский дом из‑за сложной семейной ситуации, по существу, утратил. Впрочем, Суворов не слишком нуждался в постоянной столичной резиденции: вся жизнь прошла в учениях, походах и боях. Полвека питался Суворов солдатским хлебом!

Знал ли Суворов, что имя его Россия не забудет и в XXI в.? Знал ли, что останется символом русской доблести, отцом армии? Во всех сражениях он «непобедим остался» – это не вызывало сомнений. Но победить Наполеона, предотвратить большую войну на территории России ему не удалось. Политический расклад не позволил… Всенародными героями становятся спасители отечества, борцы за свободу, сражавшиеся с захватчиками – Димитрий Донской, Александр Невский, Минин, Пожарский и Гермоген… Суворов не вписывается в этот ряд: он принимал участие только в войнах, направленных на сохранение и расширение империи, сверхдержавы. Но время показало, что это – лучший способ защиты. Он – герой русской экспансии. Мы не представляем себе большую Россию без Кубани, без Крыма, без Дуная… Все эти земли политы кровью Суворова. Он передал ученикам воинскую державу, готовую сдержать напор Наполеона. Готовую расширять своё влияние на Западе и на Востоке. Экспансия не истощает державу, это при распаде империй народ киснет. Суворов – герой русских амбиций, в его размахе – весть о том, как красива и благородна участь великой державы. Какие тут возможности для самосовершенствования, для воплощения мечтаний. Поистине – поприще широко. Именно поэтому в доме на Крюковом канале умирал счастливый человек. Он сверкал и сверкает, он не погаснет.

В «Рассказах старого воина» есть интерпретация воспоминаний Багратиона о последней болезни Суворова: «Я застал Александра Васильевича в постели; он был очень слаб; впадал в обморок; тёрли ему виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в память, он взглянул на меня; но в гениальных глазах его уже не блестел прежний огонь. Долго смотрел он, как будто стараясь узнать меня; потом сказал: «А! Это ты, Пётр, здравствуй!» – и замолчал. Минуту спустя он опять взглянул на меня…»[10]. Последний год жизни Суворова был скрашен боевой дружбой с любимым учеником, который остался с ним и в дни неизлечимой болезни. Прожил он в Петербурге, в доме Хвостова, немногим более двух недель. Победы Суворова создали славу императору Павлу, мы и сегодня вспоминаем его недолгое царствование чаще всего именно в связи с Итальянским и Швейцарским походами. И всё‑таки в дни болезни, в Петербурге, император не оказал чести герою, которого ещё недавно величал ангелом… Своими действиями в последние недели жизни Суворова Павел фактически дезавуировал данные полководцу привилегии. По павловскому уставу дежурного генерала полагалось иметь только императору. Но ведь Павел обещал своему генералиссимусу императорские почести! А теперь гневался на него из‑за пресловутого дежурного генерала, к функциям которого Суворов привык за екатерининские годы. Павел написал Суворову сдержанно резкое письмо, контрастировавшее с дружескими посланиями последних месяцев: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов‑Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования войсками моими за границею имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава. То удивляяся оному, повелеваю вам уведомить меня, что побудило вас сие сделать. Павел ».

 

В доме Хвостова к Суворову явился «вестник богов» князь Долгорукий с посланием от императора: «Генералиссимусу князю Суворову не приказано являться к императору». Несколько дней спустя император мстительно прикажет отозвать от генералиссимуса всех положенных ему по чину адъютантов. Приказ прозвучал неумолимо: «Адъютанты генералиссимуса князя Италийского графа Суворова‑Рымникского полковник Кушников и подполковник барон Розен определены по прежнему в полки, первый в гренадерский Розенберга, а последний в мушкетёрский графа Ланжерона, майорам же Румянцеву и Ставракову и капитану Кригеру состоять при армии». В те дни каждый новый жест монарха был ударом по слабеющему здоровью полководца.

На старых ранах – полученных при Козлуджах, Кинбурне, Очакове – открылись язвы. Ноги опухли. Суворов метался в лихорадке, повторяя в бреду заветные слова: «Генуя! Сражение! Вперёд!» Порой болезнь на шаг отступала – и Суворова поднимали с постели, усаживали в кресло, которое на колёсах бережно катали по комнате. Порой он даже возобновлял занятия турецким языком, тренируя память; и беседовал с близкими о политике. При этом память отказывала ему в разговорах о самом недалёком прошлом: об Итальянском и Швейцарском походах. Узнав о трагическом положении Суворова, переменчивый, страстный Павел решается на дружелюбный жест: он посылает к Суворову князя Багратиона с изъявлением царского участия. Ненадолго Суворов ожил, произнёс несколько осмысленных слов, но вскоре начал бредить. По нескольку раз в день Суворова посещал знаменитый доктор Гриф. Больному льстило, когда Гриф объявлял, что прислан императором. Но есть и такая легенда: когда к умиравшему Суворову прибыл от Государя граф Кутайсов (Суворов высмеивал его путь от камердинера до графа во многих анекдотах) с требованием отчета в действиях генералиссимуса, Суворов сказал: «Я готовлюсь отдать отчет Богу, а о Государе я теперь и думать не хочу».

Воля к жизни не оставляла Суворова – и он не сразу согласился исповедаться и причаститься святых тайн, он ещё надеялся победить болезнь, как побеждал любого противника на поле боя… Он до последних минут оставался в Петербурге, в доме Д.И. Хвостова на Крюковом канале. Прощаться с еще живым Суворовым приходили любимые соратники, ученики: Державин, Багратион… Сейчас полководец мог вспомнить свои слова, написанные когда‑то в автобиографии: «Потомство мое прошу брать мой пример: всяко дело начинать благословением Божьим; до издыхания быть верным Государю и Отечеству; убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славу чрез истину и добродетель ».

Главные слова были излиты. Великие дела стояли за плечами героя. Временами Суворовым овладевала жажда жизни, жажда деятельности. Полководец не оставлял попыток побороть болезнь.

Во втором часу дня 6 мая 1800 г. сердце Суворова остановилось. Комнату обтянули чёрным, тело набальзамировали. Воинских почестей, равных императорским, не получит Суворов и после смерти. Его хоронили как фельдмаршала – не как генералиссимуса. Без гвардейских полков.

Похороны сперва назначили на 11 мая. Но Павел, боясь лишнего ажиотажа, неожиданно перенёс их на 12‑е. Распорядителем похорон был новоявленный граф Сардинский Хвостов. Церемонии обошлись наследникам Суворова в значительную сумму: более 20 000 рублей. Никто не скупился, каждый чувствовал себя в долгу перед графом Рымникским и князем Италийским. Хоронили Суворова всем миром. Предназначение солдата шире сословных рамок. Когда при погребении катафалк не проходил в двери Благовещенской церкви Александро‑Невской лавры, кто‑то из несших гроб воинов воскликнул: «Вперед, ребята! Суворов везде проходил!» И катафалк прошел в двери.

Когда гроб с телом Суворова опускали под землю в Александро‑Невской лавре, у Павла нашлись занятия поважнее: он принимал смотр кавалерии столичного гарнизона. Гвардии было приказано не участвовать в похоронах генералиссимуса. О кончине Суворова, в нарушение правил, не говорилось в приказе по армии и при пароле. На похоронах Павел не присутствовал. Вряд ли можно доверять воспоминаниям адмирала и академика Шишкова, который явно сложил идиллическую легенду, оправдывавшую монарха: «Сам Государь простым зрителем выехал верхом; и Сам при мне рассказывал, что лошадь Его окружена была народом, и две женщины, не приметя, кто на ней сидит, смотрели, облокотясь на его стремена». Зато духовенства было много. Павел позволил придворному хору певчих участвовать в службе. Многие запомнили, как звучал в тот день 90‑й псалом на музыку Бортнянского. Пожалуй, это были первые похороны в истории Российской империи, которые всколыхнули народную душу, подняли подданных и граждан отдавать последний долг великому человеку. Сегодня принято говорить о национальной идее как о неком гомункулусе, который выводят в пробирках высоколобые политтехнологи. Те, у кого перехватывало дыхание на похоронах русского архистратига, чувствовали душой патриотическую идею Отчизны. После 1991‑го у нас принято рассуждать о национальных героях – скорее всего, здесь налицо калька с американского выражения. Однако англо‑американское national скорее идентично русскому слову народный . Только слово «народ» и производные от него не популярны у современной российской элиты: наверное, от него слишком пахнет классовыми боями. Но Суворов был истинным всенародным героем, и современный американский контекст для него тесноват.

В страшные дни Ленинградской блокады, когда героические защитники города, советские люди, стояли насмерть, знаменитые монументы северной столицы были спасены от бомбежек. Их сняли с постаментов и закопали. Но полководцам не след бегать от опасности. И памятник Суворову остался на высоком постаменте, он гордо возвышался над площадью и смотрел в глаза врагу. Он не прятался от немецких бомб. И Ленинград выстоял, ибо говорил Суворов: «Тщетно двинется на Россию вся Европа: она найдёт там Фермопилы, Леонида и свой гроб ».

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: