Отчаяние и мужество Рима.

 

До Рима, однако же, донеслась весть, будто не уцелел никто – ни из граждан, ни из союзников, – но все войско, до последнего человека, перебито. Я даже пытаться не стану описывать тот ужас и смятение, которые объяли город Рим. Скажу только, что никакой иной народ такого потрясения и такого горя не перенес бы. Преторы созвали сенат, чтобы решить, как оборонять столицу. Но совещаться было невозможно – ни один сенатор не знал, что предложить, у каждого в ушах звучали крики и стоны женщин, которые оплакивали подряд всех, кто ушел на битву. И лишь Фабий Максим сохранял присутствие духа и здравый смысл. Он советовал прежде всего выяснить и разузнать в точности, что произошло, а для этого выслать небольшие отряды легкой конницы по Аппиевой и Латинской дорогам[25] – навстречу беглецам: кто-то бесспорно спасся и теперь пробирается в Рим – все погибнуть не могли, это вздор. А о порядке в городе, продолжал он, должны позаботиться сами отцы-сенаторы: женщинам пусть запретят показываться на улицах и площадях и заставят их сидеть по домам; пусть водворят повсюду тишину, всякого, кто принесет какие бы то ни было новости, пусть сразу отводят к преторам; Наконец, пусть поставят стражу у ворот, чтобы из города никто не уходил, иначе Рим опустеет.

Все единодушно согласились с Фабием и принялись за дело, а там вскорости прибыло и письмо от консула

Варрона с сообщением о Ганнибале, который по-прежнему сидел в своем лагере у Канн, об уцелевшей части войска и, главное, о потерях. Весь город погрузился в печаль и облекся в траур, так что даже расстроилось и отменилось празднество в честь Цереры: тем, кто справляет траур, участвовать в этом празднестве запрещено, а в Риме не осталось ни одной матери семейства, которая не скорбела бы о павших. Чтобы так же точно не расстроились и многие другие праздники, сенат особым постановлением ограничил срок траура тридцатью днями.

Сенаторы решили послать в Канусий претора Марка Клавдия Марцелла, который до тех пор командовал флотом, стоявшим в Остии[26], а консулу написали, чтобы он вернулся в Рим, как только передаст войско Марцеллу. Решено было также отправить послов к Дельфийскому оракулу, чтобы спросить, за что гневаются боги, чем их умилостивить и что ожидает римлян впереди. А тем временем по определению жрецов были исполнены особые обряды, и среди них один, совершенно чуждый римской натуре и римским обычаям, – человеческое жертвоприношение: живыми зарыли в землю двух галлов – мужчину и женщину – и грека с гречанкою.

Объявляется набор, и в войско записывают семнадцатилетних и даже некоторых шестнадцатилетних; из новобранцев составляют четыре легиона. Требуют подкреплений у союзников. Готовят оружие и прочее военное снаряжение. Со стен храмов и портиков снимают старые вражеские доспехи, захваченные в былых войнах. Свободных граждан недостает, и тогда вооружают восемь тысяч молодых и крепких рабов, предварительно справившись, хотят ли они стать солдатами. Их выкупают у хозяев на общественный счет, хотя дешевле и выгоднее было бы выкупить пленных у Ганнибала.

 

Посольство пленников.

 

Дело в том, что Ганнибал, разделив пленных на две группы, союзников опять, как и прежде, отпустил безвозмездно, а с римскими гражданами говорил так мягко и благодушно, как никогда прежде. Он объявил им, что совсем не желает истребить римский народ, а борется лишь за власть и славу. Его предки уступили римлянам в доблести, теперь он хочет, чтобы римляне в свою очередь склонились перед его доблестью и удачей. Вот почему он предоставляет пленным возможность выкупиться и за конника требует пятьсот денариев, за пехотинца – триста, за раба-служителя – сто.

Пленные, не помня себя от радости, выбрали десять человек, чтобы отправить их в Рим, к сенату. Ганнибал и на это дал согласие и только велел посланцам поклясться, что они вернутся. Когда они уже вышли из лагеря, то один из десяти человек, которому следовало бы родиться скорее пунийцем, чем римлянином, прикинулся, будто что-то забыл, и побежал назад. Он вернулся и, тем самым исполнив клятву, освободил себя от нее. К ночи он снова нагнал товарищей.

Когда эти посланцы предстали перед сенатом, глава их сказал так:

– Мы все отлично знаем, что ни одно государство не относится к пленным с таким презрением, как наше, римское. И, однако же, мы заслуживаем и сочувствия, и снисхождения. Мы храбро бились весь день, а потом, возвратившись в лагерь, израненные, измученные усталостью, всю ночь оборонялись на валу. Лишь тогда, когда враг окружил нас сплошным кольцом и мы решили, что пятидесяти тысяч убитых довольно, что пусть останется в живых хоть малая часть римского войска, сражавшегося при Каннах, – только тогда выдали мы врагу уже бесполезное для нас оружие.

Мы не завидуем чужой удаче и не рассчитываем возвысить себя, унижая товарищей. Но пусть и другие – те, кто бросил оружие и покинул свое место в строю, а потом бежал без оглядки до самой Венусии или до Канусия, – пусть и они не превозносят себя над нами, пусть не хвастаются, что они лучше нашего защищали и защищают отечество. Выкупите нас – и мы будем сражаться храбрее всех, потому что навсегда будем связаны вашим благодеянием.

Если же вы намерены проявить непреклонность и чрезмерную суровость, тогда задумайтесь о том, какому врагу вы нас оставляете. Варвару-пунийцу, неслыханно жадному и жестокому! Доведись вам увидеть наши цепи, грязь, убожество – я уверен, вы были бы потрясены не меньше, чем если бы собственными глазами увидели ваши легионы, которые полегли на поле у Канн.

Предположим на миг невозможное: предположим, что Ганнибал, изменив собственной природе, сжалился над нами и отпустил нас даром, – клянусь богами, мы бы отказались и от такой свободы, и от самой жизни! На что нам жизнь, раз вы сочли нас недостойными выкупа! Зачем возвращаться мне на родину, для которой я не стою и трехсот денариев!

Едва он закончил, как толпа на площади подняла жалобный крик; простирая руки к курии, все умоляли вернуть им их детей, братьев, родных. Удалив посторонних, сенаторы один за другим стали высказывать свое мнение. Кто говорил, что государство должно взять все расходы на себя, кто – что казну обременять не надо, но не надо и мешать тем, кто пожелает выкупить своих близких, напротив – им надо помочь. Наконец очередь дошла до Тита Манлия Торквата, человека старинных и, как полагали многие, слишком строгих правил, и он сказал:

– Если бы посланцы только просили за себя и за своих товарищей, и ничего более, я был бы краток: я призвал бы вас крепко держаться обычая наших предков и еще раз подать пример строгости, столь необходимой в делах войны. Но они чуть ли не похваляются тем, что сдались в плен, и потому, господа сенаторы, мой долг – открыть вам всю правду о них. Когда должно было стоять в строю и сражаться, они бежали в лагерь, но и за лагерным валом обнаружили не больше мужества, чем в строю. Разве враг осаждал их долго и упорно, разве вышли все припасы, притупились мечи, иссякла сила в руках – разве так было дело? Нет! Враг подступил к лагерю с восходом, и не прошло и часа, как все было кончено.

Как бы я хотел, чтобы рядом со мною стоял сейчас Публий Семпроний Тудитан, лучший свидетель вашей низости и малодушия! Он звал вас взяться за оружие и следовать за ним – и вы не послушались, зато немного спустя послушались Ганнибала, который приказал вам сдать лагерь и сложить оружие. И ведь не к славе звал вас Семпроний, не к подвигу, а к спасению; и было вас много, а врагов мало – и все-таки вам не достало отваги. Смеете ли вы после этого вообще произносить слово «храбрость»?

Тосковать по отечеству надо, пока оно есть у тебя, пока ты его гражданин, пока ты свободен. А теперь – поздно: вы больше не римские граждане, вы рабы карфагенян! Вы не нужны отечеству! Выкупать вас так же нелепо и несправедливо, как выдать Ганнибалу тех ваших товарищей, которые вырвались из лагеря и сами вернули себя родине!

Большинство сенаторов было связано с пленными узами родства – и, однако ж, возразить Манлию никто не решился. Сообщается решение сената, что пленным в выкупе отказано, и посланцев, – рыдая, захлебываясь слезами и жалобами, – провожают до ворот. Один из них, тот, что с дороги возвращался в лагерь пунийцев, отправился было домой, но коварство не пошло ему впрок: узнав о его поступке, сенаторы единодушно постановили арестовать негодяя и под стражею отправить назад к Ганнибалу.

Поражение при Каннах было для Рима страшнее всех предыдущих не только размерами потерь, но, главное, тем, что после него впервые заколебалась преданность союзников: прежде они верили в несокрушимость Римской державы, теперь эта вера рассеялась. Сторону пунийцев приняли север, весь юг и многие племена и народы серединной Италии. Но никто в Риме даже и не думал о том, чтобы просить у врага мира. Так велика была в тяжелую эту пору сила духа, что, когда возвращался консул Варрон, главный, если не единственный виновник случившегося, ему навстречу вышли граждане всех сословий и состояний, и все благодарили его за то, что он не отчаялся, не отказался от надежды спасти государство. Будь он карфагенским полководцем, ничто не спасло бы его от самой мучительной и позорной казни.

 

Измена Капуи.

 

Оставив наконец лагерь под Каннами, Ганнибал через Самний прошел в Кампанию, чтобы захватить Неаполь – ему был необходим морской порт, – но затем отказался от этой мысли, испуганный внушительным видом городских укреплений, и повернул к Капуе, где уже стоял карфагенский караульный отряд.

В Капуе давно пользовался чрезмерным влиянием простой народ. Его главарь, Пакувий Калавий (сам, кстати сказать, человек знатный), сумел и сенат подчинить власти народа, и вот как он этого достигнул. В год Тразименской битвы Пакувий занимал высшую в городе должность. Он опасался, как бы народ, воспользовавшись поражением римлян, не устроил бунт и не перерезал всех сенаторов, а государство, вовсе лишенное сената, уже и государством считаться не вправе. И вот, созвавши сенаторов, он объявляет:

– Простолюдины замыслили вас перебить, чтобы беспрепятственно передать город Ганнибалу и пунийцам. Но я готов вас спасти, если вы готовы мне поверить.

Все закричали, что верят, а Пакувий продолжал:

– Я закрою вас пока здесь, в курии, словно и сам разделяю замыслы народа, и клянусь, что отыщу средство сохранить вашу жизнь.

Приставив к дверям караул и приказав никого не впускать и не выпускать, он собирает народ и приносит ему поздравления со славной победой.

– Сенат, – говорит он, – давно ненавистный простому люду, в наших руках! Каждый потерпит кару, которой он заслуживает, но не будем забывать и об общей пользе. Без сената невозможно свободное государство, поэтому, казня одного сенатора, мы должны тут же избрать другого, человека достойного и деятельного.

Взяли навощенные таблички, надписали имена тех, кто сидел в курии, таблички сложили в урну, и Пакувий принялся тянуть жребий. Вывели того, чье имя выпало первым. Все закричали, что он мерзавец и заслуживает смерти.

– Прекрасно, – сказал Пакувий, – ваш приговор мне понятен. Теперь назовите мужа справедливого и честного, который займет его место.

Все примолкли в растерянности, а когда один из собравшихся, преодолев робость, выкликнул какое-то имя, поднялся шум и крик пуще прежнего. Кто вообще не знал этого человека, кто отзывался о нем с величайшим презрением. То же повторилось, когда Пакувий вынул вторую табличку, третью, четвертую… Среди прежних сенаторов не оказалось ни одного, которым народ был бы доволен, но и взамен предложить никого не смогли. И Собрание разошлось, решив, что самое лучшее из зол – это то, которое уже известно, и распорядившись освободить сенат из-под стражи.

С того времени знать всячески заискивала перед народом, а народ утратил всякое уважение к властям, и единственный, кого в городе слушались и почитали, был Пакувий Калавий.

Сразу после битвы при Каннах капуанцы заговорили, что пора расторгнуть союз с Римом. Но на службе в римском войске было довольно много кампанцев, и больше всего опасений вызывала судьба трехсот юношей из самых лучших семей: римляне разослали их по караульным отрядам, охранявшим разные города Сицилии, а по сути вещей – держали заложниками. Родители этих юношей и убедили сограждан отправить посольство к римскому консулу.

Консула Варрона послы нашли в Венусии. Вид его людей, еще не опомнившихся поел» разгрома и почти безоружных, в истинных союзниках пробудил бы горячее сострадание, в кампанцах же не вызвал ничего, кроме презрения. А тут еще сам консул пустился в совершенно неуместную откровенность и, когда послы от имени сената и народа Кампании обещали помочь римлянам всем необходимым, воскликнул:

– Нам необходимо все подряд, потому что нет у нас ничего – ни пехоты, ни конницы, ни знамен, ни припасов, ни денег! Не помогать вы нам должны, а взять на себя все бремя войны целиком. Поймите, кампанцы, что поражение, которое мы потерпели, – это и ваше поражение и что мы вместе защищаем одну общую отчизну от чужеземца и варвара. Воины его, и без того дикие и свирепые, одичали еще сильнее под началом у своего полководца, который строит мосты и плотины из человеческих трупов и – страшно вымолвить! – кормит солдат человечиной! Какая прекрасная цель перед вами, кампанцы: своими силами и своею верностью вы вновь поставите на ноги Римскую державу!

Послы молча переглянулись и отправились восвояси. Дождавшись, пока исчезнет из глаз Венусия, один из них, по имени Вибий Виррий, промолвил:

– Наш час настал! Мы вступим в договор с Ганнибалом, и, когда он, завершив войну, вернется в Африку, верховная власть над Италией будет принадлежать кампанцам.

В Капуе это суждение встречают с восторгом и тех же послов отряжают к Ганнибалу. Заключается союз на следующих условиях: Капуя будет управляться по собственным законам; ни военные, ни гражданские власти карфагенян не должны распоряжаться жизнью, свободой или имуществом кампанского гражданина; Ганнибал передает кампанцам триста римских пленных для обмена на тех юношей, что служат у римлян в Сицилии; в свою очередь, капуанцы согласны принять и разместить в городе карфагенский караульный отряд. А помимо и сверх этих условий простой люд Капуи внезапно схватил всех римских граждан и запер их под стражею в банях, где они и погибли, задохнувшись от жара.

Лишь один человек, по имени Деций Магий, громко осуждал измену старым союзникам и советовал согражданам одуматься, пока не поздно. Смелые его речи дошли до Ганнибала, и пуниец пригласил Деция к себе в лагерь. Деций отвечал категорическим отказом, сославшись на то, что у Ганнибала нет и не может быть никакой власти над кампанским гражданином. Пуниец приказал было доставить ослушника в оковах, но потом, опасаясь волнений в городе, отменил приказ и послал известить, что на другой день будет в Капуе сам.

Вот по какому делу явился Ганнибал в Капую.

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: