Как освободить естественные творческие способности

 

В раннем возрасте, еще не научившись говорить, вы мыслили совсем иначе, чем сейчас, став взрослыми. В вашей памяти вряд ли сохранилось что-то от того, прежнего образа мышления. Помните ли вы то время, когда плохо отличали одушевленные предметы от неодушевленных? Когда вам становилось страшно от того, что глаза портрета со стены наблюдают за вами? Когда было трудно поверить, что ваша кукла не чувствует боли? Гарри Стэк Салливан, изучая шизофреников, выяснил кое-что о мыслительных процессах маленького ребенка. Просыпались ли вы когда-нибудь посреди ночи с чувством, что трудно освободиться от какого-то особенно яркого сна? Вы мыслите минуту-другую иррационально и не способны отличить сон от реальности. Это и есть пример мышления, который был свойствен вам когда-то в далеком детстве.

Обучение ладить с людьми, жить в реальном мире меняет мыслительные процессы ребенка. По мере того, как родители предъявляют ему требования (приучение к горшку, послушание), он становится восприимчивым к признакам их одобрения или неодобрения. Его защищенность зависит от знания того, что порадует маму, насколько он может удовлетворять свою потребность в экспериментировании и исследовании, не вызывая при этом больше неодобрения, чем можно вынести. Ребенок взрослеет, возрастает для него и важность получения одобрения от других, в результате чего у него формируются личные цели достижения и успеха.

Подобная озабоченность достижениями и признанием сужает его сознание. Вырастая в практичную реалистичную личность, он учится игнорировать то, что поглощало его интерес в раннем детстве: он больше этого не замечает. Это становится неважным, потому что бесполезно.

Есть еще один фактор, играющий существенную роль в такой перемене мышления. Воспитывая маленького ребенка, вы замечаете, что, начав говорить, он пользуется словами по-своему, облекает их собственным смыслом: он не принимает истинного участия в общении. Через некоторое время он узнает, что целью речи является общение, тогда как более ранняя форма мышления включает идеи, которые нельзя выразить словами, которые нельзя сообщить. Постепенно его приучают к тому, что если нельзя выразить мысль понятным способом для другого человека, то в ней нет большой ценности. Овладевая навыками речи, он начинает думать словами и сводит свои мысли к тем, которые могут быть вербализованы. Он прекращает думать старым, примитивным способом и постепенно приходит к новому.

Тем не менее, старое мышление не утрачивается полностью, а сохраняется за пределами сознания. Видя сон или мечтая наедине с самим собой, вы используете этот ранний мыслительный процесс. Некоторые проблемы, не поддающиеся решению на прямом, интеллектуальном уровне, прорабатываются во сне и мечтах. Лоуренс С. Кьюби (Neurotic Distortion of the Creative Process) называет этот ранний тип мышления (сохраняющийся и во взрослой жизни вне сознания) предсознательным. Это и есть способ вашего функционирования во время любой творческой деятельности. Талант, этот особый дар избранных, в сочетании со свободным использованием предсознания, дает в результате подлинное искусство. Талантливый человек, если он слишком ригиден, слишком боится своих иррациональных (неинтеллектуальных) тенденций, закрывает дверь к этому раннему продуктивному типу мышления. Художник, имеющий слишком много неразрешенных проблем, слишком много скрытых чувств, навязчиво пишет книги об одном и том же или рисует одни и те же картины снова и снова; он не способен вырасти в своей работе, пока не вынесет скрытый материал на свет осознанного восприятия.

Главная проблема с талантом состоит в ответственности за то, чтобы использовать его максимально. Наша одержимая успехом культура так сильно акцентирует лидерство, приобретение денег и/или статуса, что наши чувства, связанные с талантом, часто оказываются загрязненными страхом неудачи или мечтами о славе.

Абрахам Маслоу (Toward a Psychology of Being) пишет, что, хоть истинными талантами наделена только малая часть из всех людей, у каждого из нас имеется потенциал к творчеству, только его нужно освободить. Несколько лет назад я впервые пришла к мысли, что нам следует экспериментировать в тех областях искусства, где у нас нет явного таланта: эти области не загрязнены понятиями успеха и провала, у нас мало связанных с ними страхов или конкретных целей. Взрослея, мы присоединяемся к гонке за достижениями (иногда именуемой «адаптацией к реальности»), и наша озабоченность целями становится так велика, что мы теряем детскую способность наслаждаться процессом, как пишет Алан Уотс в своих книгах по дзен.

Пытаясь делать то, к чему, по вашему убеждению, у вас нет таланта, вы не станете ожидать от себя слишком многого. Вы сможете тогда сосредоточиться на процессе, на деятельности ради нее самой. (Понаблюдайте за ребенком, увлеченным игрой: лепить пирожки из грязи весело, даже если их никто не видит, никто не покупает, никто не ест). Вы сможете забыть о конечном продукте. Растворившись полностью в процессе, вы естественным образом используете этот ранний, прединтеллектуальный тип мышления: вы освободите свои творческие способности. Роман Джойс Кэри «Рот лошади» является ярким описанием того, как художника полностью захватывает радость самого процесса.

В течение нескольких лет я экспериментировала с этим подходом. Вначале я попробовала современный интерпретирующий танец, без какого-либо предварительного обучения. Каждое утро, когда все домочадцы разъезжались по своим делам, и я получала необходимую мне обстановку уединения (даже кошка была способна смутить меня), я сбрасывала с себя туфли и танцевала под проигрыватель: симфоническая музыка, джаз, — все, что соответствовало моему настроению. Я не беспокоилась о форме: я танцевала для себя.

Двадцать минут танцев оказались прекрасным способом начинать день: полная энергии, я приступала к хозяйственным делам, и работа приносила мне удовольствие. «Полезно для кровообращения», — так я объясняла это самой себе. Потом я начала экспериментировать с другим видом деятельности, к которой у меня не было таланта, а именно, с рисованием. Одним утром, когда все разошлись по делам, я собрала несколько простых домашних предметов: чашку, стакан, кувшин, и принялась за первый свой натюрморт. Моя младшая дочь позже продемонстрировала, как талантливый человек может выполнить рисунок за несколько минут, — мне потребовалось на это целое утро. Не веря своим пальцам, я не осмеливалась ни на йоту отступить от стоящих передо мной предметов и перед каждым движением карандаша подолгу изучала их изгибы и углы. Долго я сидела, близоруко скрючившись над кухонным столом, полностью погрузившись в лист ватмана, изучая снова и снова чашку, стакан, кувшин, стирая, рисуя, вновь стирая. Без нацеленных в будущее ожиданий, без четко определенных целей, я полностью растворилась в своем занятии, поглощенная самим процессом. Для такого вербально ориентированного человека, как я, это был совершенно новый опыт, позволявший увидеть  что-то с такой ясностью: никогда раньше мои глаза не занимались таким наблюдением, по меньшей мере, никогда в моей взрослой жизни, и это требовало немалой концентрации.

Наконец, рисунок был готов. Это было лучшее, что я могла сделать, и хотя это лучшее выглядело не так уж хорошо, я не чувствовала ни капли огорчения: на самом деле я была приятно удивлена. Я перевела взгляд на часы. Бог мой! Уже двенадцать, а в раковине грязная посуда после завтрака, кровати не заправлены. Как могло так быстро пролететь утро? В какой-то момент я с ужасом ожидала приступа вины, наказания за «потерянные» часы, но вот странно, я ощущала себя свободной и счастливой, как ребенок. Несмотря на все эти часы, проведенные в скрюченной позе над кухонным столом, я чувствовала точно такую же бодрость, как после танцев. Заботы по хозяйству казались мне легкими и приятными, и я без труда нагнала упущенное время..

Немного позже я заметила кое-что еще. Несколько дней кряду я мучилась ощущением напряжения в челюсти: что- то беспокоило меня, но я никак не могла понять, что именно. Теперь напряжение прошло. Где-то посреди утреннего сеанса рисования мне удалось избавиться от него. Пока я была поглощена формой и размером предметов, потерянная для практических аспектов «реальной» жизни, продолжался некий другой способ мыслительного процесса, решивший мою скрытую проблему.

Некоторое время спустя я продолжила рисовать акварелью и маслом. Я долго и осторожно вырисовывала карандашом свою картину, прежде чем осмелиться взять в руки кисть. В результате получился натюрморт, которым я осталась вполне довольна, и это придало мне решимости. Я отложила в сторону карандаш, чтобы рисовать сразу красками, кроме того, я решила изобразить на бумаге какой-нибудь образ из головы, вместо того, чтобы просто копировать предметы. Первой моей попыткой оказался ужасный, мертвый, плоский ландшафт, при первом взгляде на который становилось ясно, как я боюсь этой новой непривычной свободы. Потом я перешла к изображению волн. Мне хотелось разгневанного, штормового моря, но первые несколько вариантов упорно выглядели нежно и умиротворенно. Я не занималась рисованием регулярно; обычно я откладывала картину и забывала о ней, а возвращаясь обратно, приступала к чему-нибудь другому — где-то раз в один-два месяца. Через несколько лет, когда я извлекла все мои произведения на белый свет, то с изумлением обнаружила, что на протяжении многих месяцев снова и снова рисовала морские пейзажи. В конце концов, после многочисленных попыток у меня получилось (я осмелилась?) создать одну темную и достаточно грозную картину, чтобы удовлетворить своим требованиям. На следующей был изображен спокойный океан после шторма, а потом я обратилась к нерепрезентативному жанру.

Изображение реальности безо всякого таланта дается очень нелегко, поэтому я решила, что, должно быть, намного легче позволить себе просто подурачиться с абстрактными образами в жанре современной живописи. Странно, но на поверку это оказалось самой сложной для меня задачей. Сколько храбрости требовало атаковать кистью этот девственно чистый лист бумаги, когда в голове у меня не было никакой определенной картины. Чего я боялась? Что вдруг на белый свет явится что-что совершенно для меня неожиданное? Я не знаю. Знаю только, что, вымучив несколько таких картин, я прекратила рисовать совсем. Была ли эта форма живописи на мой взгляд слишком обременена скрытыми значениями? Боялась ли я свободы абстрактной живописи? Я не психоаналитик себе, я знаю только, что годы спустя, во время лекции по творчеству, когда я показывала классу эти старые картины (чтобы продемонстрировать, что любое занятие, заслуживающие усилий, заслуживает и плохих усилий тоже), мои студенты заметили то, что мне самой никогда не приходило в голову: все мои «абстрактные» рисунки в действительности напоминали огромные бушующие волны. И лишь намного позже, разматывая другой клубок в самотерапии, я обнаружила скрытое значение волн для себя и причину своей одержимости ими. Я думаю, рисование подготовило почву для этого инсайта. Это пример того, о чем пишет в своей книге Кьюби: художник, застревающий на одном месте в своей карьере, невольно продолжает рисовать одну и ту же картину, писатель пишет одну и ту же книгу. Плохое искусство, зато хорошая терапия.

В тот год я нашла практическое применение подобному роду занятий. Одним субботним утром все домочадцы, как один, сообща действовали мне на нервы. Через час их поведения и моего ответного ворчания до меня дошло, что, видимо, я просто капризничаю и раздражена. Закрыв дверь в спальню с инструкцией не беспокоить, за исключением экстренных случаев, я приступила к рисованию. Это был период натюрмортов, и целый час я проработала, не покладая рук, изучая форму лампы и тарелки, отчаянно пытаясь переложить их на бумагу, полностью поглощенная процессом. Потом я вернулась к повседневной жизни, присоединилась к моей многострадальной семье, которая, как оказалось, состоит из совершенно очаровательных и веселых личностей: вся моя раздражительность куда-то делась, и я снова стала хорошей мамой.

Позже я попробовала заняться музыкой. Пение содержало в себе слишком много скрытых значений, но игра на музыкальном инструменте была для меня хорошей, не перегруженной талантом, не отягощенной областью. Я разучила несколько аккордов на гитаре. Это занятие давалось мне с трудом — временами возникало чувство, что большие пальцы вот-вот отвалятся, — однако потом оказалось, что пятнадцатью минутами игры на гитаре можно унять знакомое мне болезненное напряжение в челюсти, когда меня тревожило что-то скрытое, не желающее обнаруживать себя. Абсолютная концентрация, требовавшаяся для нелегкой задачи игры на гитаре, казалось, уносила меня куда-то из этой реальности, и когда спустя пятнадцать минут я возвращалась обратно, какая-то проблема, по-видимому, разрешалась без участия моего сознания. Потом я снова обратилась к фортепьяно. От детских уроков во мне сохранилась способность читать ноты, но мало что еще; мне приходилось вкладывать немало труда в самый простой кусок. Я обнаружила, что могу избежать надвигающейся головной боли при помощи двадцати минут усердной работы за фортепьяно. Несколько раз было так, что я просыпалась с ужасной головной болью и лечила ее получасовой практикой сразу после завтрака. Секрет в том, чтобы работать в полную силу, а не баловаться на легких пьесах. Очевидно, только при самой интенсивной концентрации можно достичь ослабления взрослых процессов мышления и функционирования ранних, примитивных его форм.

Одна из моих студенток — профессиональный художник. Однажды она завершала одно сложное задание — красочные иллюстрации для книги с детскими рассказами — и не успевала в срок. Все ее творческие ресурсы, казалось, иссякли, и драгоценные минуты утекали сквозь пальцы. Она решила устроить перерыв и заняться деятельностью, не отягощенной целями и требованиями: потанцевать. Несколько минут она двигалась в «отвратительном» танце гнева, выражая чувства, которые были совсем неприемлемыми для иллюстраций. Потом она снова села за работу, и идеи потекли рекой, как из нетронутого источника. Так ей удалось высвободить внутреннюю творческую деятельность.

Маслоу описывает способ, при помощи которого люди, иногда при отсутствии какого бы то ни было таланта, живут полноценной творческой жизнью: домохозяйки, создающие красивые жилища, дышащие теплом и уютом, ремесленники, наслаждающиеся процессом своей работы и получающие от нее полное удовлетворение. Из своего опыта я усвоила, что, если брать время от времени передышку для той или иной творческой деятельности, к которой у меня нет таланта, и полностью теряться в процессе, то потом я с новым притоком энергии возвращаюсь к повседневной жизни, и этот подход Маслоу тоже назвал бы творческим.

 

Тревога и страх

 

Вы знаете, что такое страх: тяжесть в желудке, холодный пот, затрудненное дыхание, учащенное сердцебиение. Тревога переживается точно так же. Разница в том, что в случае страха вы знаете, чего боитесь, тревога же является неясным чувством: вам не известно, что вас пугает. Конечно, некоторые из нас настолько ловки в самообмане, в избегании неприятных эмоций, что даже не распознают тревоги. Если у вас есть все или некоторые из вышеуказанных физических симптомов, возможно, без видимой причины, напомните себе, что вы испытываете тревогу.

Мы склонны считать страх нормальным, а тревогу невротической, но это неправда. Существуют нормальный (реальный) страх и невротический (иррациональный) страх; существуют также нормальная тревога и невротическая тревожность. В этой главе речь пойдет обо всех четырех типах.

С чего начинается паттерн тревоги в раннем возрасте? У разных психоаналитиков на этот счет существуют разные теории. Гарри Стэк Салливан утверждает, что паттерн закладывается, когда первые переживания всемогущества младенца (я плачу, и как по волшебству, появляется молоко) уступают осознанию его полной зависимости. В течение дальнейшей жизни паттерн тревоги формируется за счет двух факторов: а) угрозы потерять родительскую любовь и б) сильной эмоции (например, ярость), пока ребенок еще слишком юн, чтобы справиться с ней.

Карен Хорни считает, что дети в нашей культуре слишком зависимы от своих родителей и не могут позволить себе сполна прочувствовать гнев и ненависть, возникающие из- за разочарований повседневной жизни. («Если я буду ненавидеть мать, то она возненавидит меня».) По ее мнению, конфликт между зависимостью и враждебностью рождает тревожность.

Фрида Фромм-Райхман отмечает, что самооценке невротика непрерывно угрожают его постоянные неудачи, являющиеся следствием провального поведения. Она убеждена, что в этом основная причина тревожности.

По словам Ролло Мэя, каждый раз, когда вы вступаете на новый путь, обнаруживая в себе новые устремления, ваш внутренний ребенок испытывает вину и чувствует себя так, будто предает мать. У вас развивается тревожность. Чем более творческим вы являетесь, тем больше тревожности вам приходится испытывать. В своей книге «Значение тревожности» (The Meaning of Anxiety), где Мэй подытожил взгляды различных школ на тему тревожности и страха, он заключает, что тревожность в жизни взрослого развивается всякий раз, когда его базовая жизненная ориентация оказывается под угрозой. Каждый из нас придерживается твердого убеждения относительного того, каков окружающий мир, и своего места в нем. Когда происходит что-то, что безжалостно нарушает эту внутреннюю убежденность, мы испытываем тревогу.

Депрессия тридцатых годов двадцатого столетия — хороший тому пример. Слишком долго люди привыкали к мысли, что сознательный трудолюбивый американец вполне способен заработать себе на жизнь, а в период депрессии многие достойные люди потеряли работу и не могли добыть ни одного доллара честным путем. Пошатнулось глубоко укоренившееся убеждение, что в этой стране великих возможностей человек, разбогатевший собственным трудом, может не только чувствовать себя защищенным, но и ожидать еще большего успеха: в 1929 году состоятельные люди потеряли все. Потрясение от этой новой действительности, падения экономической системы, когда мир, каким люди его знали, вдруг перевернулся с ног на голову, вызвало реальную нормальную тревогу у населения по всей стране.

Но люди, для которых материальные блага и статус представляли всю их идентичность, их единственный смысл в жизни, люди, для которых финансовый провал стал равноценным психологической смерти, пережили невротическую тревогу. Пример тому — финансист, выбросившийся из окна собственного офиса.

Фриц Редл в своей работе, посвященной мальчикам с поведенческими расстройствами (Children Who Hate; Controls From Within), обнаружил, что любовь и доброта вызывают невротическую тревогу у подростков, придерживающихся философии отвергающего, жестокого мира, который они узнали, благодаря жестокости своих родителей: «Взрослые отвратительны».

Теперь о реальном и невротическом страхе. Я считаю, что в наше время[8] страх атомной войны является реальным и нормальным. Реальный страх заставляет вас что-то предпринять с целью облегчения этого чувства. Вы пишете письмо конгрессмену, вступаете в мирную организацию или изучаете научные труды по мирным альтернативам, в результате чего вы обнаруживаете, что ваша активность, вне зависимости от ее масштаба, смогла дать вам, по меньшей мере, временное избавление от страха. (Конечно, многие из окружающих скрывают этот страх за внешними эмоциями — скукой, беспокойством, ненасытным стремлением к развлечениям или транквилизаторам.)

С другой стороны, я знала одну женщину, которая страдала навязчивым страхом атомной войны. Она призналась, что всегда носит с собой маленькие ампулки с ядом мгновенного действия для себя и своих детей на случай бомбового удара, не получает никакого удовольствия от жизни («Все преходяще») и совсем ничего не делает, чтобы внести свой вклад в антивоенное движение («Я чувствую, что совершенно бессильна»). Это и есть невротический страх,  служащий прикрытием чему-то еще. Бедняжке не удавалось наслаждаться счастьем материнства из-за навязчивых страхов относительно благополучия детей. Люди такого типа временами обнаруживают в своей жизни причину для острого всепоглощающего страха, чтобы скрыть тревогу на более глубоком уровне, которой они не осмеливаются взглянуть в лицо.

Фобия — это невротический страх, используемый для прикрытия тревоги. Страдающий фобией человек осознает иррациональность своего страха, и все же не способен его сдерживать. В классической работе Фрейда, посвященной случаю «Маленького Ганса», говорится о боязни лошадей, которой страдал ребенок (описывается период, когда, боясь лошадей, мальчик был не способен сделать ни шагу из дома). Психоанализ показал, что иррациональный страх лошадей служил прикрытием более глубокой тревоги, связанной с его отцом, которого мальчик одновременно любил и боялся.

Страх темноты, широко распространенный среди двухлетних детей, по всей видимости, прикрывает типичную для этого периода общую тревогу, когда ребенок учится вступать в отношения с другими детьми, когда его родители начинают проявлять меньше принятия и больше требовательности (приучение к горшку, послушание), и когда он, накапливая жизненный опыт, начинает осознавать опасности окружающего мира. Ребенка можно приучить не бояться, но потом он сформирует другое прикрытие, чтобы утаить скрытую тревогу, и с новой защитой жить ему может стать еще тяжелее, чем со страхом темноты. Лучше проявить уважение к чувствам ребенка и оставлять на ночь включенным ночник, чтобы помочь ему преодолеть тяжелый период, и верить, что это пройдет.

Что делать со страхом и тревогой, реальными или иррациональными, нормальными или невротическими? Можно их чувствовать. Набраться сил и встретиться с ними лицом к лицу, и тогда вы обретете средство управления собственными действиями. Источник наших проблем именно в скрытых страхе и тревоге. По-настоящему храбрый человек позволяет себе в момент опасности почувствовать страх, и тогда он использует разум, чтобы действовать мудро. Тот же, кто прячет страх, часто прикрывает его неадекватным, провальным поведением, опасными импульсивными поступками. Психическое здоровье отчасти определяется способностью терпеть тревогу. Невротик, в своем стремлении избежать чувство тревоги, испытывает самые разные псевдоэмоции и/или физические симптомы (головная боль, психосоматические заболевания). Преступник по-своему избегает тревоги, поддаваясь импульсивному действию. Он проецирует свои внутренние конфликты вовне, предпочитая бороться с внешним миром, вместо того чтобы чувствовать собственные эмоции.

Если вам представится случай, когда вы осмелитесь почувствовать тревогу (или страх) — без сомнения иррациональную, — можно пойти дальше и исследовать скрытое чувство, которое за ней прячется. Помните, каждый опыт самотерапии должен начинаться с внешней эмоции. Каждый раз, избегая страха или тревоги, вы упускаете возможность снять внешний слой и узнать что-то новое. Однако это вовсе не означает, что мы всегда можем позволить себе почувствовать страх или тревогу. Порой нам просто не хватает эмоциональной выносливости для подобного тяжкого испытания. В плохой день, когда моя самооценка снижена, и мне лучше избегать боли, я не могу позволить себе переживать страх или тревогу в полной мере, не могу заниматься самотерапией. Вместо этого я выберу для себя какую-то форму бегства: веселая комедия, газировка с мороженым, шопинг. Не презирайте себя за такое бегство. Мало кто из нас настолько силен, что никогда не нуждается в подобном. Однако неплохо бы осознавать, когда вы активно топите свою тревогу в ореховой помадке, что это лишь временная передышка: тревога вернется к вам в следующий раз. Подумайте о ней как о домашнем задании, которое вы отложили на потом: скоро наступит день, когда вы наберетесь больше храбрости и решитесь испытать эту тревогу и, по возможности, исследовать ее глубже.

Предположим, вы осмелились почувствовать внешнюю эмоцию, тревогу или страх, но не способны перейти к следующим этапам самотерапии, не можете обнаружить скрытое чувство. В главе «Как безопасно почувствовать „опасную“ эмоцию» вы найдете подробное описание таких ситуаций. Я рассказала там об одной студентке, которая избегала страха, стараясь вести себя мужественно. Только решившись почувствовать страх, она смогла совершить смелый поступок в трудной ситуации. В той же главе я описала свой опыт в парусном спорте. Долгое время я подавляла в себе страх воды. И только позволив себе почувствовать его, я наконец- то научилась получать удовольствие от этого спорта. Позже, взглянув своему страху в лицо, я смогла при помощи самотерапии снять еще один слой и открыть нечто новое. Сидя на палубе и глядя на волны, я спросила себя: «Чего же я на самом деле боюсь?» Не утонуть: на мне был надет спасательный жилет, лодка не затонет, даже если перевернется, вокруг полно других лодок, чтобы нас спасти. Промокнуть? Но вода была теплой. Тогда чего? Я внимательно посмотрела на эти дикие волны и позволила страху охватить меня вновь. Что еще я чувствовала? Трепет волнения. О чем мне это напоминало? Дикие волны… дикие чувства! Вот что они для меня значили — тревога, связанная с опасными эмоциями. Страх воды прикрывал тревогу из-за чувств, моих собственных скрытых чувств. (В главе, посвященной творчеству, описана моя одержимость волнами в рисовании. Благодаря творчеству — неинтеллектуальному процессу, — я подготовила почву для осознания того, что для меня значат волны, а несколько лет спустя мне удалось снять еще несколько более глубинных слоев, но это уже история для другой книги.)

Однажды утром я заметила, что вот уже несколько дней пребываю в состоянии легкой депрессии. Меня мучила не глубокая депрессия тех прежних, «дотерапевтических» дней, а общее беспокойство, неудовлетворенность своей программой дневных дел, тоска от обыденности домашних забот, отсутствие каких-либо приятных ожиданий в жизни. Я уже знала: это означает, что я что-то от себя скрываю, и поэтому постаралась отследить источник своего мрачного настроения. Оказалось, это продолжается уже около недели. Что нового могло приключиться в моей жизни за неделю? Сначала я не могла вспомнить ничего особенного, но потом меня осенило, что Берни говорил со мной о своей работе, а ведь такое бывает с ним довольно редко. В последнее время он пребывал в беспокойстве, которое возрастало, работа была скучной, не складывались отношения с коллегой. Все признаки указывали на то, что он постепенно готовит себя сменить работу, хотя пока и не говорил мне об этом, и поэтому я не позволяла себе об этом думать. Моим скрытым чувством была тревога от мысли, что Берни бросит работу и начнет искать новую, или наоборот. Мучительное чувство тревоги переживалось несколько минут. Потом я разглядела свой паттерн: каждый раз, когда я оказываюсь перед лицом какой-либо перемены в жизни (замужество, рождение ребенка, переезд), мне угрожает приступ тревоги. Бывало, что я не могла избежать этого чувства, но в остальных случаях я прикрывала его, как и сейчас, депрессией. Как только я смогла почувствовать скрытую тревогу, депрессия рассеялась: я провела прекрасный день. Позднее, когда Берни был готов обсудить со мной все за и против желания сменить работу, я смогла, выражаясь терминологией Виктора Франкла, превзойти свой невроз и выслушать мужа спокойно (вместо того, чтобы разразиться рыданиями, будто оплакивая неминуемый конец света). Таким поведением я дала ему возможность проанализировать обе стороны вопроса и принять собственное решение, руководствуясь разумом, без всяких помех в виде моей невротической тревожности.

Через несколько лет перед ним снова встал вопрос смены работы, и мне снова пришлось испытать определенную долю тревоги, но на этот раз я обошлась без недельного периода депрессии.

Разум подсказывал мне догадку, что тревога в связи с какими-то переменами брала начало в моем детстве, когда я потеряла родной дом после развода родителей и была сослана на поселение с чужими людьми. Сама по себе эта мысль не принесла мне особого облегчения, но я держала ее под рукой как полезный материал, надеясь, что когда-нибудь смогу использовать ее в самотерапии.

Потом наступил день, когда нам пришлось искать новое жилище. Каждый раз, когда Берни предлагал это увлекательное занятие, у меня начиналась головная боль. Примерно в то же время у меня изредка стал случаться нервный тик — подергивание века. Однажды, когда мою голову переполняли мысли о предстоящем переезде, я почувствовала, что вот-вот заплачу. Задергалось веко. Я схватила карандаш и бумагу и записала вот что:

«Хочется плакать. Глаз дергается. Почему? Боюсь переезжать? Бросить этот дом, в который я влюбилась с первого взгляда? Потерять то, что я люблю? Больше не будет дома, который я смогу так же полюбить. Все это было временно, как мое детство? То же я чувствовала, когда уезжала из Нью-Йорка? [В то время я была твердо убеждена, что никогда дом в Калифорнии не станет по-настоящему моим, что я никогда не заведу новых друзей.] Невозможно себе представить, что я опять буду дома и в безопасности. Переехать в чужой дом. Незнакомый дом — как чужой человек. Надо притворяться. Быть славным малым. Как приемный ребенок. Я не хочу быть приемным ребенком. Хочу навсегда остаться в моем собственном доме, на моем собственном месте. Повернуть время вспять».

Мой внутренний ребенок поплакал еще немного горючими слезами, потом стало легче. Подергивание века прекратилось и никогда больше не возвращалось. Я смогла безо всяких головных болей приступить к поискам нового дома.

За следующие несколько месяцев я дважды прибегала к самотерапии, чтобы проследить различные аспекты моей тревоги касательно переезда: один раз размышляя наедине с собой и второй — беседуя об этом с подругой. Дважды мой внутренний ребенок чувствовал себя потерянным и брошенным. К тому времени, как мы распаковали вещи в новом доме, я уже была готова успокоиться и любить его точно так же, как любила наше прежнее жилище.

Одна эмоция может маскировать другую, но пока вы не осмелитесь позволить себе почувствовать внешнюю, вам не удастся подобраться к той, которую она скрывает. Самотерапия — это процесс, в котором следует хвататься за любые попадающиеся вам ниточки. Никогда не знаешь, в какой момент продолжишь работать над тем, что начал некоторое время назад.

Один из моих студентов — практикующий врач. Он знал, с какой страстью я исследую любое направление в психологии, открывая для себя что-то новое, поэтому весьма любезно предложил мне пользоваться его именем для того, чтобы брать свежие периодические издания по профессиональной тематике из медицинской библиотеки при больничном колледже. Все, что для этого требовалось, — просто брать с полок то, что мне нужно, класть журналы на стол библиотекарю и подписываться именем этого врача, под предлогом, что я помогаю ему в каком-то исследовании. Что тут скажешь, я с восторгом ухватилась за прекрасную возможность читать новейшие материалы в самом горячем, свежеиспеченном виде. Я спала и видела, как беспрепятственно брожу среди всех этих психиатрических богатств, и не могла дождаться счастливого момента.

И все же, как ни странно, я откладывала посещение медицинской библиотеки. Каждое утро я просыпалась с мыслью: «Вот сегодня я себя побалую. Отправлюсь за журналами». Но почему-то именно в этот день всегда находилось срочное дело, которым немедленно надо было заняться. В конец концов, заметив в себе это странное нежелание, я намеренно села в машину и поехала в библиотеку.

Примерно на середине пути я почувствовала боль в спине, что-то вроде спазма, вызванного мышечным напряжением. Это старое, очень хорошо знакомое мне ощущение. Обычно все, что мне удается сделать в таком случае, — медленно расслабить мышцы и удерживать их в таком состоянии минуту, чтобы потом, незаметно для себя, вернуться к прежнему напряжению. Бывало, оно продолжалось так долго, что в результате мне приходилось неделю отлеживаться в постели, боясь шевелиться и даже не думая о том, чтобы попытаться сесть.

В этот раз я принялась за приступ боли в позвоночнике по-другому. Мне стало понятно, что напряжение явно о чем- то свидетельствует: я в очередной раз пытаюсь избежать какой-то эмоции. Что я боюсь почувствовать? Я попыталась вникнуть в непосредственную ситуацию. Наконец-то я отправлялась в медицинскую библиотеку после столь долгих отлагательств. Но почему мне понадобилось столько времени, чтобы решиться посетить библиотеку? Что так тревожило меня в сложившейся ситуации? Я попыталась представить себе, как вхожу в библиотечный зал, окидываю взглядом полки, где должны находиться психиатрические журналы. Скорее всего, мне не удалось бы сразу их увидеть. Возможно, пришлось бы обратиться за помощью к библиотекарю, или она заметила бы, как я брожу по залу с растерянным видом, и спросила бы, что мне нужно. Эта мысль привела меня в ужас. Страх — вот что я старалась не чувствовать. И когда сейчас я, наконец, выпустила его на свободу, он отозвался внезапной острой болью, локализованной где-то внутри меня. Библиотекарь с первого взгляда определила бы, что я не врач, что здесь мне не место, что на самом деле я самозванка! Чувство страха длилось не больше нескольких мгновений, и когда страх прошел, вместе с ним исчезло напряжение в мышцах спины. Я подъехала к библиотеке в полном душевном равновесии, с любопытством ожидая этого нового приключения, желая увидеть, что произойдет теперь, когда я знаю свою проблему. Самое интересное здесь, что когда вы позволяете себе почувствовать страх, вы приобретаете полную свободу действий в соответствии с вашим желанием, и кроме того, способны испытать новое чувство риска. На некоторое время вам удается возвыситься над собственными слабостями, быть спонтанным и живым, что разительно отличается от состояния жесткого контроля, который мы используем для подавления подлинных чувств.

Итак, я припарковала машину и направилась к входной двери, наблюдая за собой, чтобы выследить чувства, которые могли появиться в любой момент. Как только я переступила порог библиотечного зала, меня тисками сдавил острый приступ страха. Но он продлился какое-то мгновение, и я медленно двинулась вперед, с уверенно поднятой головой, будто прекрасно зная, куда мне нужно идти, по пути незаметно, но жадно сканируя глазами стеллажи по обе стороны от меня. Вскоре я наткнулась на полки с периодическими изданиями, расставленными в алфавитном порядке, и легко нашла все, что хотела.

Какими могли быть мои действия, если бы я предпочла прятать от себя страх, жестко подавляя свои чувства? Мой типичный образ действий — суетиться и ошалело метаться в поисках нужных полок, немедленно привлекая этим всеобщее внимание. Или вот еще (скрытый страх мог стать невольной причиной боязливого поведения): робко подойти к библиотекарю и жалобно просить о помощи с таким встревоженным видом, который не оставил бы никаких сомнений относительно моих мотивов.

В действительности все происходило так: я быстро набрала десять журналов, потом, решив, что так будет выглядеть слишком подозрительно, отобрала из них пять наиболее важных и медленно, само воплощение спокойствия и достоинства, приблизилась к столу библиотекаря для записи в формуляре. И вдруг опять эта острая судорога страха. Переждав секунду-другую, пока эмоция прошла, я положила журналы на стол. Раньше я, скорее всего, ждала бы со страхом, что у меня попросят карточку читателя или другой необходимый документ, а потом пустилась бы в сбивчивые объяснения своего положения. Теперь, благодаря тому, что приступ страха уже прошел, я смогла сказать как бы невзначай, не дожидаясь вопросов: «Это для доктора Л.»

Она взглянула на меня с некоторым удивлением и спросила: «Доктор Л. работает в нашей больнице?»

На секунду надо мной зависла когтистая лапа страха, угрожая задушить меня. («Она что, сейчас вышвырнет меня вон?») Но мгновение спустя чувство прошло, и я смогла ответить, слегка подняв в удивлении брови: «Разумеется». Только и всего. Она сделала необходимые отметки в формуляре, и на этом мое испытание успешно завершилось. Я вышла оттуда таким же неприметным образом, как и вошла: никто не стал указывать на меня пальцем и кричать: «Ату ее!»

Продолжение этой истории вы найдете в главе под названием «Зависимость».

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: