Дворец Шин, Ричмонд. Весна, 1487 год

 

Однако многих не убедило даже то, что они видели собственными глазами. Сторонников оппозиции становилось все больше. Не прошло и нескольких дней после нашего шествия по улицам Лондона с улыбающимся Эдвардом Уориком в окружении «любящих родственников», как вновь появились те, кто готов был поклясться, что наследник Йорков бежал из Тауэра, причем именно во время этой торжественной процессии, и теперь скрывается в Йоркшире, выжидая, когда можно будет выступить против тирана и узурпатора Генриха, незаконно занявшего королевский трон под знаменем красного дракона Тюдоров.

На лето мы перебрались из столицы в Шин, но Эдварда Генрих из Тауэра так и не выпустил, так что мальчик остался в Лондоне.

— Разве я могу взять его с собой? — убеждал меня Генрих. — Разве можно хоть на минуту усомниться, что существует целая армия желающих захватить его, как только он окажется вне мощных стен Тауэра? А как только его захватят и увезут отсюда, следующее, что мы услышим о нем, будет начало нового мятежа, во главе которого будет стоять именно он со своей армией!

— Он не будет стоять во главе мятежа, и никакой армии у него нет! — в отчаянии воскликнула я, ибо мне уже казалось, что Генрих из осторожности будет теперь вечно держать моего маленького кузена в тюрьме. — Ты же прекрасно знаешь, что Эдвард никогда никуда от нас не убежит и никакой армии не возглавит! Единственное, чего он хочет, это вернуться домой, в свою классную комнату, к учителям и урокам, к прогулкам верхом вместе со всеми. Но больше всего он хочет, чтобы ему разрешили жить рядом с сестрой.

Но глаза Генриха, темные, как уэльский уголь, смотрели жестко. И он, точно не слыша меня, повторил:

— Разумеется, он встанет во главе мятежа. Любой на его месте так поступил бы. Да, собственно, иного выбора они ему и не предоставят.

— Но Тедди всего двенадцать! — не сдавалась я. — Он же еще совсем ребенок!

— Он достаточно взрослый, чтобы сидеть на коне и смотреть, как его армия сражается за него.

— Он мой двоюродный брат, — сказала я. — Сын моего дяди. Его отец был родным братом моего отца. Пожалуйста, Генрих, прояви истинно королевское великодушие, отпусти мальчика!

— Ты полагаешь, что его следует отпустить только потому, что он сын твоего дяди? А ты уверена, что твои родные проявляли истинно королевское великодушие, когда власть была у них в руках? Вспомни, Элизабет, это ведь твой отец арестовал своего родного брата Ричарда, отца Эдварда, и посадил его в Тауэр! Это он чуть позже казнил его за предательство! Значит, твой драгоценный кузен — сын предателя и бунтовщика; и теперь предатели и бунтовщики выкрикивают его имя, собирая силы против меня. Нет, мальчишка не выйдет из Тауэра до тех пор, пока я не обрету уверенности в том, что опасность больше никому из нас не грозит — никому из нас четверых: ни моей матери, ни тебе, ни мне, ни нашему наследнику, принцу Артуру!

Генрих решительным шагом двинулся к двери, потом обернулся, сердито на меня посмотрел и приказал:

— Больше никогда меня об этом не проси! Не смей больше просить меня помиловать Эдварда! Ты даже понятия не имеешь, как много я делаю во имя любви к тебе. Гораздо больше, чем следовало бы. Гораздо больше!

Он вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь, и я услышала, как гвардейцы торопливо, со звоном, обнажают клинки, салютуя проходящему мимо них королю.

— Ну и как же много ты делаешь ради меня? — спросила я, обращаясь к полированным дверным створкам. — И неужели действительно во имя любви?

 

* * *

 

Генрих не приходил ко мне в спальню в течение всего Великого поста. Согласно традиции, истинно верующий мужчина до Пасхи не должен был делить ложе со своей женой, несмотря на то что весна — это пора любви, и нарциссы золотистым ковром покрыли берега реки, и черные дрозды вовсю распевали любовные песни, начиная свои оглушительные трели еще до рассвета, и лебеди уже начали строить у реки свои огромные неуклюжие гнезда; казалось, все живое наполнено радостью, каждое существо ищет себе партнера. Только не мы с Генрихом. Он всегда строго соблюдал пост, как и подобает послушному сыну такой богобоязненной матери, как леди Маргарет, так что все это время у меня ночевала Мэгги, и я уже стала привыкать к тому, что она часами молится, стоя на коленях и без конца повторяя имя своего брата.

Но однажды я поняла, что молится-то она святому Антонию! Я тихонько отвернулась, чувствуя смятение в душе. Ведь святому Антонию обычно молятся по поводу пропаж, обманутых надежд и проигранных дел; Мэгги, должно быть, опасалась, что и ее брат может исчезнуть из Тауэра, как исчезли мои младшие братья, Эдуард и Ричард, и тогда все трое мальчиков для нас, их сестер, будут потеряны навсегда.

Вместе с Генрихом старательно постился весь двор; мясных блюд за обедом не подавали, танцев и игр не устраивали. Миледи ходила исключительно в черном, словно соблюдая траур; казалось, лишь она одна способна понять, какие муки выпали на долю Христа, какие страдания он принял во спасение рода человеческого. Они с Генрихом каждый вечер молились в полном уединении, словно считали себя призванными терпеть холодное отношение англичан, как Иисусу пришлось терпеть и одиночество в пустыне, и предательство своих учеников. Эти двое Тюдоров вели себя как мученики, с готовностью приносящие себя в жертву — вот только никто, кроме них самих, не понимал, кому они эту жертву приносят и ради чего так страдают.

Леди Маргарет и ее сын существовали как бы внутри собственного крошечного мирка. Единственным советником, которому доверяла миледи, был Джон Мортон, ее старый друг и духовник; единственным советником, которому доверял Генрих, был Джаспер Тюдор, его дядя, который, собственно, его и вырастил и всегда, даже в ссылке, был с ним рядом; самым большим другом Генриха был Джон де Вер, граф Оксфорд, который также был с ним всю жизнь неразлучен; среди его друзей числились и братья Стэнли, лорд Томас и его брат, сэр Уильям. Но в целом этот кружок был крайне узок, и те люди, что в него входили, чувствовали себя как бы изолированными от всех остальных; создавалось ощущение, что они этих «остальных» попросту побаиваются, постоянно чувствуют себя в собственном доме словно в осажденной врагом крепости.

Порой мне и впрямь начинало казаться, что миледи, ее сын и весь узкий круг их друзей существуют в каком-то ином мире, отличном от нашего. Однажды мы с леди Маргарет гуляли по берегу реки, так и сверкавшей на солнце; теплые лучи ласково скользили по нашим лицам, кусты боярышника были покрыты чудесными белыми цветами, воздух был напоен сладостными ароматами, и тут она вдруг заявила, что Англия — это поистине пустыня, окутанная мраком греха. Моя мать, бродившая поодаль по весенней травке с охапкой влажных нарциссов в руках, услышала это и не сумела удержаться от смеха.

Я слегка отстала, смешалась со своими фрейлинами, а потом подошла к матери и сказала:

— Мне нужно поговорить с тобой. Я должна знать то, что знаешь ты.

Ее улыбка была, как всегда, безмятежной и очаровательной.

— Для этого тебе целую жизнь учиться придется, — поддразнила она меня. — Выучить четыре языка, полюбить музыку, живопись, проявлять интерес к книгам и древним манускриптам, причем как на английском, так и на латыни. Но я рада, что и ты наконец захотела приобщиться к моим знаниям.

— Миледи прямо-таки больна от страха, — без обиняков начала я. — Она находит, что весенняя Англия погружена во мрак, что это пустыня, а Генрих и вовсе молчит, как немой! Они никому не доверяют, разве что очень узкому кружку своих близких друзей, и за пределами этого кружка с каждым днем возникает все больше слухов. Неужели грядет новое восстание, мама? Это так? Тебе известно, кто его готовит и возглавит? — Я помолчала и, понизив голос, почти прошептала: — Он ведь уже в пути, правда?

Мать молча слушала меня, идя рядом со мной, как всегда, изящная и грациозная. Потом остановилась, повернулась ко мне и, выбрав один нарцисс, украсила им мою шляпу.

— Неужели ты думаешь, что с тех пор, как ты вышла замуж, я ничего не рассказываю тебе об этом, потому что некоторые события уже ускользают из моей памяти? — спокойно спросила она.

— Конечно же нет!

— Или, может, потому, что, как мне кажется, это тебе неинтересно?

Я покачала головой.

— Элизабет, в день своей свадьбы ты обещала любить и почитать своего мужа. Ты обещала ему подчиняться. И в день коронации тебе еще раз придется пообещать — перед Богом и людьми, — что ты будешь верной подданной своего короля, самой верной из его подданных. Ты дашь эту торжественную, связующую клятву, на голову тебе возложат королевскую корону и помажут тебе грудь святым елеем. Этой клятвы ты никогда не сможешь нарушить. А потому тебе лучше не знать ничего такого, что пришлось бы скрывать от мужа. Ты не должна иметь от него никаких тайн.

— Но он же мне не доверяет! — взорвалась я. — Вот ты мне ни слова ни о чем не рассказываешь, а он все равно подозревает, что мне известна целая сеть конспираторов и заговорщиков, что я просто не желаю поделиться с ним этими сведениями! Он снова и снова начинает меня расспрашивать, пытаясь выведать, что мне известно; снова и снова повторяет, что и так обходится с нами слишком милостиво. А его мать и вовсе уверена, что я его предаю; думаю, она и ему уже это внушила.

— Возможно. Но в итоге Генрих все же научится тебе доверять. А если вы проживете вместе долгие годы, то, возможно, еще станете любящими супругами. Надеюсь, вам это удастся. Поэтому я и не стану тебе ничего рассказывать, чтобы у тебя не возникало необходимости лгать собственному мужу. Или — что еще хуже — чтобы у тебя никогда не возникало необходимости выбирать, на чьей стороне остаться. Мне бы не хотелось ставить тебя перед подобным выбором. Недопустимо, чтобы тебе пришлось выбирать между семьей твоего отца и семьей твоего мужа, между законными правами твоего маленького сына и… кого-то другого.

Я пришла в ужас от одной лишь мысли о том, что мне, возможно, придется выбирать, кто будет сидеть на троне — Тюдор или Йорк.

— Но если я ничего не буду знать, то буду как листок на воде — куда меня понесет течение, туда и буду плыть. Я же бездействую, мама, я ничего не делаю!

Она улыбнулась.

— Да, ну и что? Вот и пусть река сама спокойно несет тебя. А там посмотрим, что она скажет.

Разговор был окончен. Мы развернулись и молча двинулись по берегу реки назад, к замку Шин, возвышавшемуся над излучиной реки, — прекрасному дворцу, украшенному множеством башен. Вдруг я заметила полдюжины всадников, которые галопом пронеслись прямо к дверям, ведущим в личные покои короля. Всадники спешились, и один из них, сорвав с головы шляпу, поспешил во дворец.

Моя мать вместе со своими фрейлинами тут же направилась прямиком к этим вооруженным людям, изящным реверансом ответила на их почтительное приветствие и ласковым тоном заметила:

— Вы выглядите усталыми, господа. Издалека приехали?

— Из Фландрии. Даже на ночлег не останавливались — так весь путь без отдыха и проскакали, — похвастался какой-то молодой всадник. — Мчались так, словно за нами сам дьявол гонится.

— Вот как?

— Только дьявол-то этот не позади нас оказался, а впереди, — тихо прибавил тот же молодой человек. — Он опередил и нас, и его милость нашего короля. Вырвался на свободу и готов двинуться на нас с такими силами, что мы только рты разинем от удивления.

— Довольно! — оборвал его второй всадник и, сняв шляпу, низко поклонился мне и моей матери. — Прошу прощения, ваша милость. Мы и впрямь так гнали, что ему невтерпеж выговориться.

Моя мать улыбнулась им обоим.

— О, ничего страшного, — сказала она. — Я все прекрасно понимаю.

 

* * *

 

Через час король созвал свой тайный совет — тех людей, к которым всегда обращался в минуты опасности. В первую очередь, разумеется, он пригласил Джаспера Тюдора; рыжая голова Джаспера была низко опущена, седые брови сошлись на переносице; он явно чувствовал, какая опасность нависла над его племянником и всей их семьей. Граф Оксфорд вошел в зал рука об руку с Генрихом, на ходу обсуждая вопрос об армии: сколько людей потребуется и каким графствам можно доверять, а какие даже беспокоить не следует. Джон де ла Поль по пятам следовал за отцом, который, как известно, душой и телом был предан королю. Затем явились братья Стэнли, Куртенэ, архиепископ Джон Мортон и королевский камергер Реджинальд Брей, любимец миледи, — все эти люди возвели Генриха Тюдора на трон и теперь понимали, что удержаться ему на троне будет довольно трудно.

Я поднялась в детскую и обнаружила, что моя свекровь уже сидит там, уютно устроившись в большом кресле, наблюдая, как нянька перепеленывает ребенка. Было несколько непривычно видеть миледи здесь в такое время дня, но по ее напряженному лицу и четкам, зажатым в руке, я поняла: она пришла помолиться за своего внука.

— Что, плохие новости? — тихо спросила я.

Она с упреком на меня посмотрела, словно это была моя вина, и сказала:

— Говорят, герцогиня Бургундская, твоя тетка, отыскала такого генерала, который готов за немалую плату сделать все, что она прикажет. Говорят, он считается совершенно непобедимым.

— Вот как?

— Да! И он уже собирает армию.

— И они что, придут сюда? — в ужасе прошептала я. И выглянула в окно — за окном была река, а за ней тихие поля.

— Нет, — решительно ответствовала миледи. — Джаспер этого не допустит. Он их остановит. Или Генрих сделает это. Или сам Господь!

 

* * *

 

Я бросилась к матери. Пробегая мимо покоев Генриха, я заметила, что двери в большую приемную по-прежнему закрыты. Собрав наиболее верных ему лордов, мой муж вместе с ними отчаянно пытался понять, как велика новая угроза, сколько сил потребуется, чтобы ей противостоять, и как в целом следует вести себя дальше.

Я заметила, что невольно ускоряю шаг и нервно прижимаю пальцы к губам. Да, меня тоже все это пугало; более всего я боялась, что Генрих пойдет против своего народа, а это грозило куда большим насилием и опасностью, чем вторжение армии очередного претендента.

Двери, ведущие в покои моей матери, тоже оказались закрыты, и снаружи никого не было, и никто не спешил распахнуть их передо мной. И вокруг стояла какая-то странная тишина. Не выдержав, я сама распахнула двери, и передо мной открылась совершенно пустая гостиная, более всего напоминавшая застывшую декорацию — до того, как на сцене появятся актеры. В гостиной не было ни фрейлин, ни музыкантов, лишь одинокая лютня была прислонена к стене. Но все вещи матери были на месте: ее кресла, ее любимые гобелены, ее шитье в шкатулке; на столе лежала книга, которую она читала, там не было только ее самой. И меня охватило странное ощущение, словно она вообще исчезла из этого мира.

Но я никак не могла поверить в ее исчезновение и точно ребенок все звала ее: «Мама? Матушка?», но она не откликалась. Затем я прошла дальше, через тихую, освещенную солнцем приемную, внимательно глядя по сторонам.

Матери нигде не было. На одном из кресел лежало незаконченное шитье, а на оконном сиденье валялась забытая лента, и все, больше никаких следов ее пребывания. Я беспомощно крутила в руках эту ленту, словно она могла оказаться неким тайным знаком, и ничего не понимала. Невозможно было поверить, что в покоях моей матери может царить такая оглушительная тишина. Комната казалась застывшей, лишь слегка шевелился на сквозняке уголок одного из гобеленов. Где-то за окном проворковала горлица — но это был единственный звук, нарушивший эту тишину, и я не выдержала. Уже ни на что не надеясь, я снова позвала: «Мама! Матушка!»

Потом постучалась к ней в спальню, настежь распахнула дверь, вошла, но и там, увы, моей матери не оказалось. Мало того, с постели были сняты простыни, виднелся только голый матрас, а с деревянных столбиков стащили балдахин. Но это означало, что она — куда бы она ни направилась — свои постельные принадлежности захватила с собой. Я открыла сундук в изножии кровати и увидела, что материна одежда тоже исчезла. Я подбежала к туалетному столику, за которым горничная обычно расчесывала матери волосы — там было пусто: исчезло посеребренное зеркало, и гребни из слоновой кости, и золотые шпильки для волос, и хрустальный флакон с маслом лилии.

Сомнений не оставалось: ее покои враз опустели, и больше всего это было похоже на поспешное бегство или на колдовство. Моя мать словно растворилась в воздухе в течение одного-единственного утра, да что там — в течение нескольких мгновений!

Я резко развернулась и поспешила в покои королевы, которые занимала моя свекровь со своими приближенными. Там же находился ее рабочий кабинет, смежный с кабинетом Генриха; оттуда она осуществляла руководство своими огромными земельными владениями и, по сути дела, правила всем королевством, пока ее фрейлины в гостиной шили рубашки для бедных и вслух по очереди читали отрывки из Библии. В покоях леди Маргарет всегда кишел народ; кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то приносил прошения; и я, еще только подходя к ее дверям, издали услышала веселое гудение голосов в гостиной. Наконец двери передо мной распахнули, объявили о моем приходе, и я вошла, тут же увидев миледи, сидевшую под золоченым балдахином точно восточная царица, в окружении многочисленных фрейлин, среди которых я заметила и фрейлин моей матери. Фрейлин там была прямо-таки целая толпа, и те из них, что прежде имели отношение к моей матери, таращили на меня глаза с таким выражением, словно им не терпелось поведать мне на ухо некую тайну, разглашать которую строго запрещено; впрочем, кто бы ни увез из дворца мою мать, думала я, он, несомненно, позаботился о том, чтобы ее фрейлины держали рот на замке.

— Миледи, — сказала я буквально на ходу, лишь слегка присев перед ней, ибо мне первой следовало приветствовать ее как свою свекровь и мать короля. Она встала мне навстречу, ответила мне еле заметным кивком, и мы обе изобразили «родственный поцелуй», едва коснувшись холодных щек друг друга. Когда ее губы коснулись моего лица, я даже дыхание затаила, так неприятно было вдыхать дымный запах ладана, которым были вечно пропитаны ее головной убор и вуаль. Затем мы обе отступили назад и смерили друг друга взглядом.

— Где моя мать? — дерзко спросила я.

Она помрачнела, но я чувствовала: в душе она ликует; прямо-таки плясать от радости готова.

— Возможно, тебе лучше поговорить об этом с моим сыном, нашим королем.

— У него заседание тайного совета, которое мне бы не хотелось прерывать. Впрочем, если вы настаиваете, я готова войти туда и задать этот вопрос прямо своему мужу; и при этом непременно сошлюсь на то, что это вы меня к нему послали. Но, может быть, вы все-таки сами скажете, где моя мать? Или вы не знаете? Может быть, вы только делаете вид, что вам известно все, что делается в стране?

— Разумеется, мне все известно! — заявила она, моментально оскорбившись. Затем опомнилась, огляделась, увидела алчные лица любопытствующих и жестом пригласила меня последовать за ней во внутренние покои, где можно было спокойно поговорить наедине. Я последовала за ней, но успела заметить, что среди фрейлин моей матери кое-кого не хватает. Там, например, не было моей сводной сестры Грейс, побочной дочери моего отца. Впрочем, я надеялась, что верная Грейс отправилась вместе с моей матерью — где бы та сейчас ни была.

Миледи сама закрыла за нами дверь и жестом велела мне сесть. Но даже в такую минуту мы обе старательно соблюдали придворный протокол, так что сели мы одновременно.

— Где моя мать? — снова спросила я.

— Она — зачинщица нового мятежа, — тихо сказала миледи, — она была в центре всех заговоров; она посылала деньги и людей Франсису Ловеллу; она состояла с ним в переписке и была прекрасно осведомлена обо всех его действиях; она постоянно его поддерживала, давала советы, подсказывала, в каком из домов он сможет найти убежище, кто за пределами Йорка может предоставить ему людей и оружие. Пока я занималась подготовкой поездки моего сына по стране, она готовила против него восстание. Короля должны были захватить прямо в пути! Твоя мать — наш враг! Она враг и твоему мужу, и твоему сыну, Элизабет! И мне, право, очень жаль тебя.

Я была оглушена всеми этими сведениями, но тут же ощетинилась:

— Я не нуждаюсь в вашей жалости!

— Да нет, нуждаешься, — усмехнулась миледи. — По сути дела, твоя родная мать готовит заговор против тебя же! Против твоего мужа короля и против твоего сына! Она жаждет падения и гибели Тюдоров. Она всеми силами поддерживала мятеж, поднятый Ловеллом, а теперь ведет тайную переписку со своей невесткой во Фландрии, настаивая, чтобы та организовала новое вторжение!

— Нет! Моя мать никогда ничего подобного не сделала бы!

— У нас есть неопровержимые доказательства, — сказала миледи. — И нет ни малейших сомнений. Хотя мне очень жаль, что это так. Какой позор! И прежде всего позор для тебя и твоей семьи. Ваше славное имя будет навеки опозорено и…

— Где она? — прервала я леди Маргарет. Больше всего я боялась, что мать заперли в Тауэре, там же, где держали ее сыновей, и она тоже никогда оттуда не выйдет.

— Она удалилась от мира! — торжественно промолвила моя свекровь.

— Что?

— Она осознала свои заблуждения и решила поселиться в аббатстве Бермондси, где станет молиться и каяться в совершенных грехах под присмотром добрых сестер. Она сама выбрала это место. Когда мой сын предъявил твоей матери неопровержимые доказательства ее участия в заговоре, она согласилась с тем, что согрешила и теперь ей придется уехать.

— Я хочу ее видеть.

— Ты, безусловно, можешь поехать и повидаться с нею, — тихо сказала леди Маргарет, и я заметила, как в ее затуманенных глазах мелькнула слабая надежда. — Ты можешь даже остаться там с нею.

— Разумеется, я не собираюсь оставаться в Бермондсейском аббатстве! Я просто хочу навестить свою мать. Кроме того, я непременно поговорю с Генрихом. Она должна вернуться сюда.

— Твоей матери нельзя иметь ни богатства, ни влияния, — пожала плечами леди Маргарет. — Она непременно сразу же воспользуется и тем, и другим в борьбе против твоего мужа и твоего сына. Я знаю, что ты горячо ее любишь, но пойми, Элизабет, она стала твоим врагом. Разве может она быть настоящей матерью тебе и твоим сестрам, если дает огромные средства тем, кто хочет свергнуть Генриха Тюдора? А она посылала им не только деньги и многочисленные письменные советы; она плела заговор, состоя в переписке с герцогиней Маргаритой, которая собирает армию, готовую вторгнуться на наши земли. Она жила с нами, играла с твоим ребенком, нашим драгоценным принцем, она каждый день виделась с тобой и одновременно вынашивала план нашего свержения!

Я встала и подошла к окну. Над поверхностью реки скользили первые ласточки, на лету переворачиваясь и в резком зигзаге показывая светлую грудку. Казалось, им хочется клюнуть собственное отражение в чистой воде Темзы, так весело они играли над рекой. Я снова повернулась к свекрови и твердо заявила:

— Леди Маргарет, моя мать — королева, а не бесчестная особа! Она никогда ничего не сделала бы во вред мне или моему ребенку.

Миледи медленно покачала головой.

— Но ведь это она настаивала на твоем браке с моим сыном. Она потребовала этого взамен на свою верность Тюдорам. Она присутствовала при рождении нашего принца. Ей оказали высокую честь — она стала его крестной матерью. Мы приняли ее в свою семью, мы оплачивали ее расходы. И теперь она строит против нас заговоры! Она пытается лишить собственного внука законного наследства, хочет посадить на его трон кого-то другого! Это бесчестно, Элизабет. Ты не можешь этого отрицать. Твоя мать вела двойную игру, игру в высшей степени постыдную!

Я закрыла руками лицо, лишь бы не видеть перед собой эту женщину. Если бы миледи выглядела торжествующей, я бы просто возненавидела ее, но она была явно охвачена ужасом; казалось, она испытывает почти те же чувства, что и я сама, сознавая, что все наши прежние попытки что-то наладить потерпели полный крах.

— Мы с твоей матерью далеко не всегда пребывали в согласии друг с другом. — Свекровь явно взывала к моему рассудку. — Однако двор, как мне представляется, она покидать не хотела. Это несчастье и для нее, и для нас. Я надеялась, что мы сумеем найти общий язык, сумеем стать единой королевской семьей, что мы всегда будем держаться вместе. Но она всегда претендовала на большее. И никогда не была до конца честна с нами.

Нет, я была не в силах защитить свою мать! Я лишь бессильно склонила голову, и слабый стон ужаса вырвался у меня сквозь сжатые зубы.

— Душа ее не знает покоя, — заключила леди Маргарет. — Она все время стремится продолжать ту войну, которую вы, Йорки, уже проиграли. Она не смирилась с этим, хоть и сделала вид, что заключила с нами мир; а теперь она и вовсе воюет с тобой, своей родной дочерью.

Я слабо вскрикнула и без сил рухнула на мягкое сиденье в оконном проеме. Закрыв руками лицо, я молчала. Молчала и леди Маргарет. Затем она пересекла комнату и плюхнулась рядом со мной.

— Она ведь старается ради своего сына, не правда ли? — устало спросила она. — Думаю, это единственная цель, ради которой она готова сражаться, даже если этим наносит вред тебе. Родной сын — вот единственный претендент, которого она готова предпочесть своему внуку, хотя я знаю: она очень любит Артура, как и все мы. Но лишь своего родного сына она хотела бы видеть на троне. Она, должно быть, думает, что кто-то из ее мальчиков, Ричард или Эдуард, все еще жив, и надеется сделать его королем Англии.

— Я не знаю, я ничего не знаю! — Теперь я уже плакала, не скрываясь. Рыдания душили меня, я едва могла говорить, я и миледи-то едва слышала.

— Ну а кто же еще это мог бы быть?! — внезапно вскричала леди Маргарет, побагровев от гнева. — Кто? Кого твоя мать способна поставить выше собственного внука? Кто ей дороже, чем он? Кого она могла предпочесть принцу Артуру? Нашему Артуру, рожденному в Винчестере, истинному Артуру из Камелота? Кого она могла ему предпочесть?

Я, как немая, только мотала головой, чувствуя, как горячие слезы ручьем льются у меня по щекам, капают на руки, уже ставшие мокрыми.

— Она могла бы свергнуть тебя с трона только ради своего сына! — прошипела леди Маргарет. — И она, несомненно, уверена, что один из ее мальчиков жив. Расскажи мне все, Элизабет! Все, что знаешь! Нам необходимо обеспечить твоему сыну Артуру полную безопасность и законное наследование престола. Скажи, это правда, что твоя мать прячет где-то одного из своих мальчиков? Может быть, он сейчас живет у своей тетки во Фландрии?

— Но я действительно ничего не знаю! — беспомощно пролепетала я. — Моя мать никогда и ни во что меня не посвящала. И если я говорю, что ничего не знаю, значит, я действительно ничего не знаю. Она старалась не обременять меня лишними знаниями, чтобы я никогда и ничего не смогла бы сказать вам. Она не хотела, чтобы меня подвергали такому допросу, какому вы только что меня подвергли. Она пыталась защитить меня, спасти от подобного унижения! Повторяю: мне совершенно ничего не известно.

 

* * *

 

Когда Генрих вместе со своей свитой зашел за мной, чтобы повести меня в обеденный зал, на его лице играла какая-то натужная, неубедительная улыбка — он старательно изображал полную уверенность в себе, но чувствовалось, что под этой бравадой скрываются гложущие его душу опасения. Генрих явно боялся, что может потерять все.

— Мы с тобой поговорим позже, — тут же негромким голосом, но довольно жестко прервал он мои попытки что-то ему объяснить. — Вечером, когда я приду к тебе.

— Но, милорд… — пролепетала я.

— Не сейчас, — отрезал он. — За обедом все должны видеть, что мы с тобой одно целое.

— Мою мать нельзя удерживать против ее воли, — все же не умолкала я, потрясенная тем, что не только мой кузен Тедди по-прежнему остается в Тауэре, так теперь еще и мою мать силой отправили в Бермондсейское аббатство. — Это невыносимо, чтобы членов моей семьи держали под замком! В чем бы ты и твоя мать их ни подозревали, я не стану терпеть подобного к ним отношения!

— Мы обо всем поговорим вечером, — повторил Генрих. — Я приду к тебе и все объясню.

Моя кузина Мэгги, бросив на меня испуганный взгляд, тут же подхватила мой шлейф, расправила его, и мы с Генрихом рука об руку двинулись в обеденный зал; за нами последовали придворные, и я, естественно, принялась улыбаться направо и налево, думая о том, какой обед подадут сегодня моей матери, какая тоска будет царить в ее душе, тогда как весь королевский двор, где она когда-то царила, будет как ни в чем не бывало пировать и веселиться.

 

* * *

 

Вечером Генрих пришел ко мне сразу после обычного посещения часовни; он уже успел снять с себя дневную одежду и переодеться, так что лорды, сопровождавшие его, тут же удалились, поспешив оставить нас наедине. Моя кузина Мэгги чуть задержалась, но лишь для того, чтобы узнать, не нужно ли нам чего, а потом тоже ушла, мельком бросив на меня такой испуганный взгляд, словно боялась, что наутро и я тоже исчезну.

— Я не имею намерения навечно запирать твою мать в монастыре, — с ходу начал Генрих, как только мы остались одни. — И суду ее подвергать не стану. Если, конечно, можно будет этого избежать.

— Но в чем она виновата? — спросила я, хотя, разумеется, уже не могла притворяться, будто моя мать совершенно невинна.

— Ты действительно хочешь это узнать? — вдруг разъярился Генрих. — Или просто пытаешься выяснить, много ли мне известно?

Я негромко вскрикнула, словно испугавшись этой внезапной вспышки гнева, вскочила и отвернулась от него.

— Сядь, пожалуйста, — сказал он и, подойдя ко мне, взял меня за руку, подвел к стоявшему у камина креслу — там мы с ним обычно сидели, удобно устроившись у огня, — и буквально силой усадил. Когда он ласково погладил меня по раскрасневшейся щеке, мне на мгновение захотелось броситься ему на шею, расплакаться и объяснить, что я действительно ничего не знаю, но, как и он, боюсь всего на свете. Что я разрываюсь между любовью к матери и исчезнувшим братьям и любовью к моему маленькому сыну. Что нельзя требовать от меня, чтобы я выбрала, кому быть следующим королем Англии — моему брату или моему сыну. Что судьба моего брата — это для меня самой неразгаданная загадка, хотя я все на свете отдала бы, чтобы вновь увидеть брата или хотя бы узнать, что он жив и здоров и ему ничто не грозит. Да, за это я бы отдала все на свете — но не английский трон и не корону, принадлежащую Генриху.

— Всего я, разумеется, не знаю, — начал мой муж, тяжело опустившись в кресло, подперев кулаком подбородок и глядя в огонь. — Хуже всего именно то, что всего-то я и не знаю. Но я знаю, что она все время состояла в переписке с твоей теткой Маргарет, и та во Фландрии сейчас собирает армию, намереваясь двинуться на нас. Кроме того, твоя мать постоянно поддерживала связь со многими старыми йоркистами — как с теми, кто служил у нее в доме, так и с теми, кто хорошо помнит твоего отца и дядю; она призывала их быть готовыми к тому, что собранная Маргарет армия вот-вот высадится на нашем побережье. Она вела переписку и с теми, кто пребывал в ссылке, и с теми, кто скрывался на родине. Она вечно перешептывалась со своей невесткой Элизабет — матерью Джона де ла Поля. Она даже несколько раз посетила свою свекровь и твою бабку, герцогиню Сесилию. Всю жизнь она была с ней на ножах, но теперь они, похоже, стали союзницами в борьбе с более сильным врагом — со мной. Я знаю, что она писала даже Франсису Ловеллу. Я сам видел эти письма. Именно она помогла ему поднять мятеж — у меня в руках все доказательства этого. Я знаю даже, сколько денег она ему послала, чтобы он мог полностью экипировать свою армию. Эти документы я видел собственными глазами. Я держал их письма в руках. И у меня нет ни малейших сомнений в ее причастности к тому восстанию.

Генрих устало вздохнул и поднес к губам бокал с вином. Я в ужасе смотрела на него. Перечисленных им улик было более чем достаточно, чтобы моя мать всю оставшуюся жизнь провела в заключении. А если бы она была мужчиной, ее попросту обезглавили бы за предательство.

— И это еще не самое худшее, — мрачно продолжал Генрих. — Возможно, есть и кое-что похуже, но в точности ее планы мне не известны. Мало ли какие заговоры она еще готовила. Я даже всех ее союзников толком не знаю. Я и предполагать не осмеливаюсь, каковы были ее тайные намерения.

— Скажи, чего ты боишься? — в ужасе прошептала я. — Каких тайных действий моей матери? Отчего у тебя делается такой вид, когда ты говоришь о ней?

Он и впрямь выглядел так, словно был опустошен, истерзан, измучен, выжат до последней капли.

— Я и сам не знаю, чего мне больше бояться, — признался он. — Я знаю только, что твоя тетка, вдовствующая герцогиня Бургундская, собирает против меня огромную армию.

— Она действительно ее собирает?

Генрих кивнул.

— А твоя мать готовила восстание здесь, в Англии, — с горечью прибавил он. — Сегодня мы обсуждали это на совете. Пока что я уверен, что мои лорды на моей стороне, что они мне подчиняются. Во всяком случае… все они присягали на верность мне, своему королю. Но кому я могу доверять, если твоя мать и твоя тетка собирают против меня армию, а во главе этой армии… — Он не договорил.

— Кто? — спросила я. — Кто мог бы ее возглавить? Кого ты так опасаешься?

Не глядя на меня, он буркнул:

— Полагаю, ты и сама это знаешь.

Я подошла к нему и взяла его за руку; я уже не пыталась скрыть, как сильно напугана.

— Поверь, я совершенно ничего не знаю!

Он крепко сжал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза, словно пытаясь прочесть мои мысли. Казалось, для него сейчас важнее всего на свете понять, может ли он доверять мне, его жене, матери его ребенка.

— Неужели ты думаешь, что Джон де ла Поль способен изменить тебе и возглавить армию, идущую воевать с тобой? — спросила я, называя имя своего кузена, наследника Ричарда. — Неужели ты его боишься?

— А что, до тебя доходили какие-то дурные слухи о нем?

Я покачала головой:

— Нет, я ничего такого не слышала, клянусь.

— Нет, мои опасения вызывает вовсе не он. Дело обстоит гораздо хуже…

Я молчала, надеясь, что он все же назовет имя своего главного врага, который вызывает у него такой страх. Назовет ту главную фигуру в этой странной игре, того, кто, с его точки зрения, важнее даже кузена Джона.

— Кого ты имеешь в виду? — прошептала я.

И у меня вдруг возникло ощущение, словно в наши покои проник призрак того, о ком все говорили, но никто не осмеливался назвать его имя. И Генрих, похоже, из суеверных соображений тоже не хотел его называть.

— Но я готов к его приходу, — только и сказал он. — К приходу того — кто бы он ни был, — кого она поставила во главе своей армии. И ты тоже можешь сказать всем: я готов к его приходу.

— К приходу кого? — снова спросила я, надеясь, что он мне все же ответит.

Но Генрих лишь покачал головой.

 

* * *

 

А на следующее утро Джон де ла Поль не пришел в часовню к полунощнице. Я все вокруг осмотрела со своей высокой скамьи на галерее, но его обычное место пустовало. Джона нигде не было. Не объявился он и к обеду, и я, не выдержав, спросила у миледи:

— Где мой кузен Джон? — После обеда мы ждали в ее гостиной прихода священника, который должен был завершить бесконечное чтение Библии, которое по ее приказу продолжалось в течение всех дней Великого поста.

Леди Маргарет посмотрела на меня так, словно я оскорбила ее этим вопросом.

— Ты меня об этом спрашиваешь?

— Я всего лишь спросила, где мой кузен Джон? — повторила я, решив, что она меня не расслышала. — Его не было сегодня утром в часовне, да и весь день я его что-то нигде не видела.

— Тебе следовало бы спросить об этом у своей матери! — с горечью бросила она. — Ей, по всей вероятности, это известно. Также ты могла бы спросить свою тетку, Элизабет Йоркскую, — она ведь его мать и, наверное, знает, куда он подевался. И уж точно ты могла бы спросить об этом у другой своей тетки, Маргариты Йоркской, этой притворы, вдовствующей герцогини Бургундской, ведь он как раз к ней и направляется!

Я невольно охнула, прижала пальцы к губам и прошептала:

— Вы хотите сказать, что Джон де ла Поль сейчас на пути во Фландрию? И как вам только в голову такое пришло!

— Я это знаю совершенно точно, — бесстрастным тоном сказала она. — Я бы постыдилась обвинять его в предательстве, если бы у меня были какие-то сомнения. Он обманщик и предатель, я всегда это говорила. И этот насквозь фальшивый человек заседал в нашем тайном совете! Он знает все наши планы по защите страны от возможного вторжения, знает, как сильно мы опасаемся возможности нового восстания! И теперь, зная все наши секреты, он спешит за море, к своей тетке, намереваясь рассказать ей, что нам известно и чего мы боимся. А потом он попросит у нее помощи, ибо сам хочет занять наш трон — ведь она из Дома Йорков, и он поклянется ей, что всегда всем сердцем был предан Йоркам и теперь готов за них сражаться. Предатель! Как и все Йорки — ты и твоя родня!

— Джон де ла Поль — предатель? — не веря собственным ушам, повторила я. Нет, я никак не могла поверить своей свекрови! Ибо если это правда, то, возможно, правда и все остальное. Возможно, существует даже и тот, кого они боятся больше всего. Возможно, где-то далеко действительно существует некий граф, герцог или, может быть, даже принц Йоркский, который неторопливо готовит против нас военную кампанию. — Мой кузен Джон сейчас на пути во Фландрию?

— Обманщик и предатель, как все йоркисты! — снова припечатала миледи, глядя мне прямо в глаза. — Как и все сторонники Белой розы! Такой же обманщик, как и сама Белая роза!

 

* * *

 

Вскоре королева-мать сообщила мне, что в начале лета мы переберемся в Норидж, поскольку король, как обычно, намерен показаться народу своей страны. Ему также необходимо провести несколько заседаний королевского суда. По напряженному выражению лица миледи я сразу догадалась, что она лжет, но перечить ей не стала. Вместо этого я решила выждать, пока она с головой уйдет в подготовку поездки Генриха по стране, и как-то в конце апреля сказала всем, что плохо себя чувствую и хочу несколько дней провести в постели. Я велела Мэгги охранять дверь в мою спальню, никого туда не пускать и всем говорить, что я сплю, а сама надела самое простое платье, накинула темный плащ и выскользнула за пределы дворца на внешний пирс. Там я наняла перевозчика, который согласился отвезти меня вниз по реке.

На воде было холодно, дул пронзительный ветер, но это послужило лишним поводом для того, чтобы я совсем низко опустила капюшон плаща, а лицо закутала шарфом. Мой грум отправился со мной, не зная, куда мы едем, и очень тревожился, догадываясь, что мы делаем нечто запретное. Лодка плыла быстро, подгоняемая течением и отливом. Назад она, разумеется, будет плыть гораздо медленней, но я так рассчитала время, что к моменту моего возвращения как раз должен будет начаться прилив, он и поможет нам побыстрее вернуться в Шин.

Наконец лодка причалила к лестнице аббатства, спускавшейся прямо к воде; Вес, мой грум, ловко прыгнул на ступени и протянул мне руки. Лодочник пообещал, что непременно дождется моего возвращения и отвезет нас назад, в Шин; хитрый блеск его глаз свидетельствовал о том, что он явно считает меня какой-то юной фрейлиной, тайком отправившейся на свидание с любовником. Я поднялась по мокрым ступеням на мостик, отделявший аббатство от реки, прошла вдоль стены и оказалась перед главными воротами. Позвонив в колокол возле сторожки привратника, я стала ждать, прислонившись к стене из темно-красного кирпича.

В огромных воротах приоткрылась маленькая дверка.

— Я бы хотела повидаться… — начала я и вдруг запнулась, не зная, как здесь теперь называют мою мать — ведь она больше не королева, да к тому же подозревается в предательстве. Честно говоря, я не была уверена даже в том, здесь ли она, а если здесь, то живет ли под своим настоящим именем.

— Вы хотите видеть ее милость вдовствующую королеву? — резким тоном спросила привратница, словно и не было никакого сражения при Босуорте, словно древо Плантагенетов по-прежнему цветет пышным цветом в садах Англии. Она распахнула передо мной дверь и впустила меня, жестом указав моему груму, чтобы тот ждал снаружи.

— Откуда вы узнали, что я именно ее имела в виду? — спросила я.

Привратница улыбнулась.

— Вы не первая, кто к ней приходит, и, думается, далеко не последняя, — сказала она и повела меня по тщательно выкошенной траве к кельям в правом крыле здания. — Наша королева — великая женщина; люди всегда будут ей верны. Она сейчас в часовне, — монахиня кивнула в сторону церкви, перед которой виднелось кладбище, — но вы можете подождать в ее келье; она скоро вернется.

Она проводила меня в чистую комнату с выбеленными стенами и книжными полками, на которых стояли любимые книги матери — и тщательно переплетенные старинные манускрипты, и те, что исполнены были в новой[43] печати. На стене висело распятие из слоновой кости и золота; рядом с креслом, стоявшим возле камина, лежала в шкатулке маленькая ночная рубашечка, которую мать явно шила для своего внука Артура. Все выглядело несколько иначе, чем я себе представляла, и я на мгновение даже заколебалась, остановившись на пороге и чувствуя, что от испытанного облегчения у меня подкашиваются ноги. Моя мать, безусловно, находилась не в темнице, не в холодной башне, не в мрачной келье бедного монастыря, а устроилась вполне уютно, по своему вкусу — как, собственно, и поступала всегда.

За дверью, ведущей в соседнюю комнату, виднелась ее кровать под балдахином, застеленная чудесными вышитыми простынями из тонкого полотна. Это была обстановка отнюдь не узницы, вынужденной терпеть голод и одиночество в тюремной камере; скорее моя мать жила в этом монастыре точно удалившаяся от дел королева, и было совершенно ясно, что все здесь всецело в ее распоряжении.

Я присела на табурет поближе к огню, но вскоре услышала знакомые быстрые шаги по двору, вымощенному плиткой, дверь отворилась, на пороге появилась моя мать, и я бросилась в ее объятия. Я плакала, как ребенок, а она меня утешала и успокаивала; потом мы с ней долго сидели у огня, и она, нежно сжимая мои руки, улыбалась мне и, как всегда, уверяла, что все будет хорошо.

— Но ты ведь не можешь просто взять и уйти отсюда? — сказала я; это прозвучало почти как утверждение.

— Нет, не могу, — согласилась она. — А что, ты просила Генриха выпустить меня на свободу?

— Конечно. Как только ты исчезла. Он, разумеется, отказал.

— Я так и думала. Нет, дорогая, мне придется остаться здесь. По крайней мере, пока. Как твои сестры?

— Здоровы. Кэтрин и Бриджет учатся; я им сказала, что ты решила на время уединиться в монастыре. Бриджет, естественно, просилась к тебе. Говорит, что ей тоже «претит тщеславие света».

Мать улыбнулась.

— Ну да, мы ведь хотели отдать ее Церкви. И она всегда воспринимала это в высшей степени серьезно. А как мои племянники? Как Джон де ла Поль?

— Джон исчез! — выпалила я, и материны пальцы крепче сжали мою руку.

— Арестован? — спросила она.

Я покачала головой.

— Бежал. И я не уверена даже, правду ли ты мне говоришь или просто делаешь вид, что не знаешь этого.

Но мать промолчала, и я снова пошла в наступление:

— Генрих сказал, что у него имеются свидетельства твоей измены. Неужели ты действуешь против нас?

— Против вас? — переспросила она.

— Да, против нас, Тюдоров. — Я слегка покраснела.

— Ага, значит, против вас, Тюдоров, — повторила она. — А ты знаешь, что именно Генриху обо мне известно?

— Ну, например, он знает, что ты состояла в переписке с тетей Маргарет, что ты призывала своих друзей-йоркистов к мятежу. Он также упоминал тетю Элизабет и даже бабушку, герцогиню Сесилию.

Она кивнула и спросила:

— И больше ничего?

— Мама, но этого более чем достаточно!

— Да, конечно. Но, видишь ли, Элизабет, ему, возможно, известно и еще кое-что.

— Значит, это еще не все? — Я не скрывала охватившего меня ужаса.

Мать пожала плечами.

— Но ведь, с его точки зрения, существует целая сеть заговорщиков. Так что, разумеется, это не все.

— Но он мне рассказывал только об этом. Ни он, ни его мать мне не доверяют.

Услышав это, мать рассмеялась.

— Да они даже собственной тени не доверяют! С чего им тебе-то доверять?

— Но ведь я его жена и королева!

Она покивала, но с таким видом, словно это не имело почти никакого значения. Потом спросила:

— И куда же, как ему кажется, отправился Джон де ла Поль?

— Возможно, к тете Маргарет, во Фландрию.

Что ж, для нее это явно не явилось сюрпризом.

— И ему удалось благополучно отплыть от английских берегов?

— Насколько я знаю, да. Но, матушка…

Она, услышав в моем голосе страх, тут же смягчилась.

— Да, моя дорогая, ты, конечно, волнуешься. Тебе страшно. Но я думаю, все вскоре переменится.

— А как же мой сын?

— Артур родился принцем, этого у него никто не отнимет. Да никто и не захочет отнять это у него.

— А мой муж?

Она опять рассмеялась, причем довольно громко.

— Ну, хорошо, признаюсь: твой Генрих был рожден коммонером[44]. Возможно, коммонером он и умрет.

— Мама, не могу же я допустить, чтобы ты развязала войну против моего мужа! Ведь мы договаривались, что благодаря этому браку в стране установится мир, ты сама хотела, чтобы я вышла замуж за Генриха. А теперь у нас есть сын, который и должен стать следующим королем Англии.

Моя мать встала, сделала несколько шагов по тесноватой келье, затем выглянула в окно; окно было проделано в стене довольно высоко от пола и выходило на тихую лужайку и маленькую монастырскую церковь.

— Возможно, так и будет. Возможно, королем будет Артур. У меня, правда, никогда не было такого предчувствия. Мне не дано видеть будущее. Но, вполне возможно, это будущее именно таково.

— А какие предчувствия у тебя были? Можешь ты мне сказать? — спросила я. — Ты можешь сказать мне, что нас ждет?

Она обернулась, и я заметила, что глаза ее затуманены слезами, но она улыбалась.

— Ты хочешь, чтобы я предсказала будущее? Как ясновидящая? Как это делала моя мать? Или ты хочешь, чтобы я, будучи участницей некоего заговора, рассказала тебе об этом? О том, что готовлю мятеж и предательство?

— Мне все равно! — воскликнула я. — Как ясновидящая, как заговорщица — как кто угодно! Неужели ты — или кто-то другой — не можешь сказать мне, что происходит в стране, что нас ждет?

Она покачала головой и сказала только:

— Я и сама еще ни в чем не уверена.

— Мне пора идти, — в раздражении бросила я. — Надо поймать приливную волну, чтобы вовремя добраться до Шина. Кстати, вскоре мы отправляемся в путешествие по стране.

— Куда именно? — тут же спросила мать.

И я поняла: если я ей скажу, она непременно воспользуется этими сведениями. Она напишет нашим врагам и в Англии, и за морем, которые сейчас собирают войско, готовясь воевать с Генрихом. И если я сейчас скажу ей хоть слово, это будет означать, что и я тоже действую в интересах Йорков, что я шпионю для Йорков против моего собственного мужа.

— В Норидж, — сквозь зубы проронила я. — Мы едем туда на праздник Тела Христова. Ну что, теперь, когда я тебе это сказала, мне следует ожидать нападения?

— Ага, значит, Генрих считает, что вторжение начнется на восточном побережье, — даже как-то радостно заметила мать. — Вот, значит, чего он ожидает.

— И чего же он, по-твоему, ожидает?

— Он едет в Норидж вовсе не на праздник. Он едет туда, чтобы подготовить восточное побережье к вторжению.

— Так вторжение все-таки будет? И армия прибудет из Фландрии?

Она поцеловала меня в лоб, не отвечая на мои испуганные вопросы, и сказала:

— Немедленно перестань волноваться. Тебе совершенно не нужно ничего знать об этом.

Мать проводила меня до ворот, а потом мы еще прошли немного вместе вдоль внешней стены до пирса, далеко выступавшего над рекой Некингер; у пирса меня ждала лодка, качаясь на приливной волне. На прощанье мать поцеловала меня, и я опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Ее теплая рука мягко легла на мой капюшон, и она ласково сказала:

— Благослови тебя Господь, детка. Приезжай со мной повидаться, когда вернешься из Нориджа. Если, конечно, сможешь. Если тебе разрешат.

— Мне будет очень одиноко без тебя, — напомнила я ей. — У меня, конечно, есть Сесили, и Анна, и Мэгги, но без тебя я все равно чувствую себя одинокой. Да и младшие мои сестренки очень по тебе скучают. А моя свекровь уверена, что я обманщица и вместе с тобой участвую в заговоре; муж мой тоже во мне сомневается, и я должна со всем этим жить, жить в их окружении и постоянно чувствовать, что все они следят за мной! А тебя никогда нет рядом…

— Это ненадолго, — заверила она меня, и я почувствовала, что вечный источник ее уверенности ничуть не иссяк. — И потом вскоре ты снова сможешь приехать ко мне или — кто знает? — мне удастся отыскать способ навестить тебя.

 

* * *

 

Мы вернулись в Ричмонд вместе с приливной волной, и сразу за излучиной реки я увидела на причале высокую тощую фигуру. Это был король, я еще издали его узнала. Генрих явно ждал меня, и теперь я не знала, как поступить: то ли приказать лодочнику развернуть лодку и плыть обратно, то ли все-таки причалить к пирсу. Мне бы следовало догадаться, что он непременно сумеет вызнать, куда я направилась. Не зря предупреждал меня мой дядя Эдвард, утверждая, что наш нынешний король всегда все знает. Мне бы следовало также догадаться, что Генрих не примет моих лживых оправданий по поводу дурного самочувствия и непременно станет расспрашивать мою кузину Маргарет, а также потребует, чтобы она немедленно пропустила его к жене.

Слава богу, на пирсе с ним рядом не было ни его матери, ни придворных. Он стоял там один, точно встревоженный внезапным исчезновением жены супруг, а не исполненный подозрений король. Как только наша маленькая лодка ткнулась носом в деревянные сваи, мой грум выпрыгнул на причал, намереваясь помочь мне подняться, но Генрих небрежно отодвинул его в сторону и сам подал мне руку, помогая вылезти из лодки. Затем он бросил лодочнику золотой, и тот даже на зуб монету попробовал, не веря, что она настоящая, а потом поспешно отплыл от берега и исчез во тьме и речном тумане.

— Тебе следовало все-таки сказать мне, что ты хочешь навестить мать, и я бы отправил тебя куда более удобным способом, на барке, — только и сказал Генрих с легким упреком.

— Извини. Но мне казалось, ты не хочешь, чтобы я ее навещала.

— Значит, ты решила съездить туда тайком, чтобы я ничего не узнал?

Я кивнула. Не было смысла отрицать это. Конечно же, я надеялась, что он ничего не узнает.

— А все потому, что ты мне не доверяешь, — спокойно продолжал он. — Не доверяешь и думаешь, что я не позволю тебе к ней ездить, сославшись на то, что это недостаточно безопасно. Ты решила, что лучше обмануть меня и выбраться из дворца тайком, как шпионка, чтобы обменяться мнениями с моим врагом?

Я не говорила ни слова. Он сунул мою руку себе на сгиб локтя, словно мы с ним были любящими супругами, заставляя меня идти ровным шагом с ним рядом.

— Ну что, ты убедилась, что твоя мать устроилась с удобством? Она здорова?

Я кивнула.

— Да. Спасибо.

— А она рассказывала тебе, чем занимается?

— Нет. — Я колебалась. — Она никогда ничего мне не рассказывает. Я сказала ей, что мы уезжаем в Норидж. Надеюсь, в этом не было ничего плохого?

Все это время Генрих не сводил с меня глаз. Но при этих моих словах его тяжелый взгляд стал немного мягче; казалось, ему жаль, что он заставляет меня разрываться между ним и матерью и решать, кому я в первую очередь должна хранить верность. В голосе его все же слышалась горечь, когда он сказал:

— Нет. Совершенно неважно, что ты ей сказала. У нее, безусловно, найдутся другие шпионы, помимо тебя. Она их повсюду вокруг меня расставила. Она, возможно, давно уже знала о предстоящей поездке. О чем еще она тебя спрашивала?

Это было похоже на кошмарный сон — приходилось заново пересказывать весь мой разговор с матерью и непрестанно думать при этом, что именно ей могут поставить в вину. А может, и в вину мне самой.

— Почти ни о чем, — ответила я. — Она спросила, правда ли, что Джон де ла Поль покинул наш двор, и я сказала «да».

— А она случайно не высказывала догадки, по какой причине он уехал? Ей известно, куда именно он направился?

Я покачала головой.

— Я сказала ей, что, по нашим предположениям, он отбыл во Фландрию, — призналась я.

— Разве она об этом не знала?

Я пожала плечами.

— Понятия не имею.

— Она его ждала?

— Не знаю.

— Как ты думаешь, последует ли за ним его семья? Его брат Эдмунд? Твоя тетка Элизабет, его мать? Его отец? Неужели все они таковы? Ни на одного нельзя положиться! А ведь я полностью им доверял, я принял их как родных, я слушался их советов! Неужели они просто записывали все, что я говорю, и передавали своим родичам за границей, моим врагам?

Я снова покачала головой:

— Этого я тоже не знаю.

Он выпустил мою руку, отступил на шаг и пристально посмотрел на меня; его темные глаза, лишенные даже намека на улыбку, казались подозрительными, лицо было сурово.

— Когда я думаю о том, какое состояние было потрачено на твое образование, Элизабет, я действительно не могу не удивляться тому, как же мало ты знаешь!

 

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться: