Завещание Грозного царя, или Зачем Антоний Поссевин приезжал в Москву?

 

Героическая оборона Пскова спасла страну от полного разгрома. По Ям‑Запольскому перемирию 6 января 1582 г. Россия отказывалась от Ливонии, но из довоенных своих владений потеряла только город Велиж (в Смоленской земле). Хуже окончилась для нашей страны через полтора года (в конце мая 1583 г.) война со Швецией – впервые в своей истории, со времен Рюриков, страна лишилась выхода к Балтийскому морю. Но все же отметим, что без «Псковского сидения» результаты могли быть еще гораздо хуже…

Итак, второй раз страну спасали от полного поражения «недорезанные» – псковская торговая вольница (ничем не отличавшаяся от новгородской) под руководством родовитого боярина И.П. Шуйского. А вот созданная Иваном Грозным «опричная» военная машина провалилась полностью. 18 марта 1584 г. разбитый, опозоренный, преждевременно состарившийся (от всевозможных излишеств и постоянного страха за свою жизнь) самодержец скончался.

Однако между перемирием с Польшей и смертью первого царя произошло еще одно интересное событие: вскоре после Ям‑Запольского перемирия в столицу Московии приехал иезуит Антоний Поссевин, который перед тем выступал посредником на мирных переговорах между Иваном Грозным и Стефаном Баторием. Так вот: зачем он приезжал?

Официально – затем, чтобы способствовать соединению Церквей, точнее, тому, чтобы Русская Православная Церковь официально признала верховенство Папы Римского, как за полтора века до того это сделала Византийская церковь. И действительно, Поссевин соблазнял Ивана Васильевича в том числе и такими перспективами: если, мол, царь и московский митрополит признают верховенство Папы, то московский царь будет государем не только на отчине своих предков в Киеве, но и в царствующем граде Константина (т. е. в Константинополе – Стамбуле)[101].

Но когда имеешь дело с такой организацией, как орден иезуитов, то надо руководствоваться принципом разведчиков: не удовлетворяйтесь тем, что вам назойливо демонстрируют (т. е. в данном случае публичными переговорами царя с иезуитом), ищите то, что от вас прячут! Так вот, возникает вопрос: были ли разговоры с глазу на глаз? И если да, то ограничивалась ли миссия Поссевина этим? Все историки пишут о миссионерской миссии иезуита, но никто не задает вопрос: была ли она единственной? Более того, было ли это задание главным?

Вспомним: как раз незадолго до того, в ноябре 1581 г., произошло знаменитое убийство Иваном Грозным своего сына Ивана. Причем поводом для убийства послужило то, что царь «прибил» супругу царевича, которая, по словам того же Поссевина, встретила вошедшего к ней свекра «слишком запросто одетой». Бедняжка была беременна и в ту же ночь выкинула. Ну, а царевич заступился за супругу, за что и поплатился.

Есть, правда, и другие версии: например, о том, что царевич укорял отца за трусость перед врагами и рвался сам вести войска в бой против Стефана Батория и выручать Псков из осады[102]. В общем же, какова бы ни была причина, результат налицо: царь остался не только без сына, но и без внука.

Впрочем, есть основания думать, что это убийство – не более чем красивая легенда. Хотя бы потому, что одряхлевший к тому времени царь (жить ему оставалось чуть больше двух лет) просто физически не мог нанести такой удар, который убил бы здорового молодого человека. Зато при современном исследовании в костях Ивана‑царевича нашли ртуть в количестве, в 3,2 раза превышающем уровень, предельно допустимый для жизни.

Кто же его отравил? А. Курганов полагает, что это сделал второй сын царя Федор и его ближайшее окружение (читай: шурин Федора Борис Годунов, который, как известно, и вошел в фавор только за год перед тем, осенью 1580 г., после того как Иван Васильевич женил Федора на его сестре Ирине. – Д.В.). Причем Годунов, по мнению Курганова, сумел направить гнев царя не только против царевича, но и против его беременной жены, так как если бы она родила хотя бы после смерти мужа, то все равно Федору царем, а Годунову правителем тогда не быть![103] Правда, непонятно, как эта точка зрения коррелирует с доводами того же автора о том, что Иван физически не мог убить сына таким ударом и отравил его Годунов…

Как бы то ни было, после гибели Ивана встал вопрос о наследнике. Вернее, ближайший наследник был очевиден – Федор. А после него? Что супруга Федора Ирина Годунова бездетна, уже тогда были серьезные основания подозревать. Кроме того, есть основания думать, что царь догадался, кто «извел» Ивана, и потребовал от сына развестись с бесплодной Ириной (впрочем, по мнению того же А. Курганова, предлог был в значительной мере надуманный, так как Федор и Ирина были женаты только четыре года, а сам Иван Грозный появился на свет через пять лет после брака своих родителей). Тот же Поссевин указывает, что Грозный царь демонстративно отстранил Бориса Годунова от власти, и среди 12 ближайших советников царя, встречавших папского посла, шурина наследника престола не было[104].

Короче говоря, в завещании Ивана Грозного было указано, что на время царствования Федора правителем государства назначается австрийский эрцгерцог Эрнест (тот самый, которому восемью‑десятью годами ранее Грозный хотел отдать польскую половину Речи Посполитой); он же должен был стать после Федора царем, если бы у того так и не появилось наследника. Завещание было уничтожено Борисом Годуновым, который, приходясь Федору шурином, сам претендовал на роль сначала правителя, а потом и царя[105].

А. Курганов считает, что тайну завещания Грозного выдал Годунову дьяк Андрей Щелкалов, хотя это плохо соотносится с его же утверждением, что Щелкалов придерживался прогабсбургской ориентации, и, в частности, с предположением, что именно он был инициатором разрыва Ивана Грозного с королевой Елизаветой в 1570 г., а в 1583 г. сорвал «английский брак» царя (об этом браке подробно чуть ниже). Кстати, сам А. Курганов высказывает мнение, что ориентация на Габсбургов была выгодна России, поскольку путем союза с ними можно было сдерживать как Польшу, так и Турцию[106]. Впрочем, пока Польшей правил ставленник Турции Стефан Баторий, это, может быть, и было правильно…

Кстати, мы говорили об отравлении Ивана‑царевича. Так вот, известный советский антрополог М.М. Герасимов обнаружил в костях Ивана Грозного также большое количество ртути, которую, вероятно, добавляли в целебные мази, использовавшиеся царем для лечения, например, суставов. Л.Е. Морозова винит в отравлении царя его последнюю жену Марию Нагую, мать царевича Дмитрия, поскольку Иван Грозный, как известно, собирался жениться на английской принцессе Мэри Гастингс, племяннице королевы Елизаветы, а Марию Нагую постричь в монастырь. В то же время Морозова отрицает причастность к отравлению Грозного царя Бориса Годунова, поскольку‑де ему как шурину наследника престола и так должна была достаться реальная власть[107].

Однако если принять во внимание, что Годунов после гибели царевича Ивана вышел из царского фавора, а особенно если действительно имелось завещание Ивана IV насчет эрцгерцога Эрнеста, то необходимо признать, что у Годунова было по крайней мере не меньше причин, чем у Марии Нагой, желать смерти самодержцу, особенно если учесть, что брак царя с английской принцессой так и не состоялся – англичанка, прослышав о тиранстве царя, отказала московским сватам под надуманным предлогом – «что… больна и притом не хочет переменять веры»: условием брака был переход в православие не только самой принцессы, но и всех представителей английской знати («бояр и боярынь»), которые приехали бы с нею в Россию[108].

Так вот, возвращаясь к завещанию Ивана Грозного: не эта ли идея – посадить на русский престол Габсбурга – была подкинута самодержцу Поссевином? Не стоит забывать: именно Габсбургский дом Иван Грозный почитал больше других, особенно к концу своего правления, когда «римские цесари» стали им считаться чуть ли не единственными правителями в Европе, с кем он говорил как с равными.

Собственно, еще в 1560 г., в самом начале «самодержавной революции», когда надо было удержать Швецию от войны против России в Ливонии, тем не менее царь заносчиво отказался именовать шведского короля «братом»: «Нам цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называться невозможно, потому что Свейская земля тех государств честью ниже»[109].

При этом, обратим внимание, «иные великие государи» персонально не названы; а в 1570‑х гг. число монархов, достойных, с точки зрения московского самодержца, именоваться его «братьями», сокращается до двух – «цесаря» и турецкого султана[110]. Оно и понятно: раз «Москва – Третий Рим», то с римскими цесарями и дружбу‑«братство» надо водить, а если своя династия пресечется, то кого же еще и на престол приглашать, как не «цесареву» родню? Не родственников же турецкого султана!

Отметим еще одну интересную деталь: Жак Маржарет, говоря о русских до Смутного времени, отмечает, что «крещеными они не признают никого, кто не был бы крещен по греческой вере, но освобождают католиков от необходимости перекрещиваться» (комментатор сочинений Маржарета добавляет, что после Смуты «перекрещивание» католиков стало обязательным)[111]. Это несколько не вяжется с тем, что некоторое время спустя Борис Годунов разрешил построить в Москве протестантский храм, но не разрешал строить католические «из‑за враждебности духовенства»[112], однако это было уже при Годунове, который, как мы увидим, несколько изменил внешнеполитическую ориентацию страны… Но о Годунове поговорим несколько позже.

Впрочем, помимо «третьеримского синдрома», для дружбы с Габсбургами были соображения и более прагматичные, о которых я уже писал: московского тирана восхищало то, как лихо Габсбурги (правда, испанские, а не австрийские) расправлялись с «ересью» и «заразой свободы» в своих владениях!.. Как раз в это время (1580‑е гг.) в войне с восставшими Нидерландами наметился временный перелом в пользу Испании. Гибель Непобедимой армады у берегов Англии и последовавшие за ней новые поражения от голландцев были еще впереди.

Впрочем, первые признаки истощения главного источника «пушечного мяса» для Габсбургов – Испании – уже намечались. А тут замаячила на горизонте перспектива получить новый источник – «отатаренную» опричниками Россию, способную выставить огромные по европейским меркам того времени армии (по некоторым сведениям, до 300 тыс.)!

 

На пепелище…

 

Однако в ближайшей перспективе Россия источником «пушечного мяса» стать не могла, и по причинам вполне понятным.

Наследство, оставленное Иваном Грозным, было ужасным. Про разорение деревни мы уже говорили. Что касается города, то, например, в Устюжне‑Железнопольской в 1567 г. 40 лавок принадлежало «лутчим» людям, 40 – «середним» и 44 – «молодшим» (очевидно, разделение имело место по степени состоятельности владельцев), в 1597 году (т. е. через 13 лет после смерти Грозного, когда страна, как мы далее увидим, несколько оправилась после опричного погрома и стабилизировалась), «лутчих» торговцев в этом городе не оставалось вовсе, а «середних» было меньше десяти[113].

Упадок наблюдался и в масштабах торговых оборотов. Так, воска раньше вывозилось 50 000 пудов (800 тонн) в год, в царствование Федора – 10 000, количество вывозимого сала упало со 100 000 пудов до 3000; «очень упала» (не ясно, насколько) также торговля льном и пенькой. Только мехов после присоединения Сибири стали вывозить больше (англичанин Дж. Флетчер, посетивший Россию в 1588–1589 гг., говорит о вывозе на сумму 500 000 рублей)[114]. В это время меха, похоже, играли для России такую же роль, как углеводороды для СССР и нынешней России где‑то начиная с 1973 года.

Разорение было таково, что, по свидетельству посетившего страну в 1588–1589 гг. англичанина Дж. Флетчера, «все должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием»[115]. Интересно, что королева Елизавета, дорожившая отношениями с Москвой (хотя бы потому, что правитель Годунов не превратил страну в вотчину ее врагов – Габсбургов…), запретила книгу Флетчера. Да‑да, в те времена (и еще сто лет потом) и в свободной Англии была цензура. А в России книга Флетчера, кстати, еще и в царствование Николая I была запрещена, и за попытку ее издать инициировавшего это издание профессора лишили кафедры в университете (1845 г.)[116].

В России прекратился процесс урбанизации, люди бежали из городов – и это при том, что в деревне в 1581 г. был отменен крестьянский переход в Юрьев день, чем положено начало закрепощению крестьян. При этом, как мы видели выше, и торговля сельскохозяйственной продукцией упала «в разы», а то и «на порядки»; надо думать, в городских отраслях экономики (ремесло и первые зачатки промышленности) ситуация была еще хуже…

Но самая серьезная перемена произошла в политической системе страны. Теперь – и на долгие века – переплелись в России европейский монарший абсолютизм с азиатским деспотизмом.

Здесь необходима расшифровка этих понятий. Европейский абсолютизм представлял собой неограниченную политически власть монарха, однако при этом частная собственность оставалась неотчуждаемой, «в распоряжении своим имуществом подданные так же суверенны, как государи в распоряжении страной», поэтому, например, обложение налогами подданных без их согласия приравнивается к грабежу (Жан Боден).

Далее, в абсолютных монархиях имела место наследственная аристократия и другие привилегированные сословия, и даже самые абсолютные из абсолютных монархов эти привилегии нарушать не решались[117]. И из аристократии постепенно вырастала демократия: борясь с абсолютизмом монархов, первая, сама того не желая, расчищала дорогу второй.

В деспотиях же восточного типа ничего этого не было – ни аристократии, ни других привилегированных сословий, ни экономических ограничений власти (право подданных на собственность в условиях господства «власти‑собственности» не соблюдалось), ни финансовых (для европейских стран характерно такое понятие, как «дефицит бюджета», в азиатских деспотиях никакого дефицита не бывает – просто потому, что восточное государство берет с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо; но об этом мы еще скажем).

Так вот, по мнению А.Л. Янова, российское царское самодержавие начиная с Ивана Грозного представляло собой нечто среднее между этими двумя понятиями, сближаясь то с европейским абсолютизмом (например, при Екатерине II), то с азиатским деспотизмом (первый раз – при самом Иване Грозном), но не становясь ни тем, ни другим[118].

Впрочем, как раз то, что в России после Ивана Грозного возобладали такие тенденции, Габсбургов и могло соблазнить. Невзирая на внутренние трудности, будет такая страна драть с подданных «сколько надо» на нужные Габсбургам войны в Европе и Азии. А поскольку принципа «с кем поведешься, от того и наберешься» никто не отменял, то и империя Габсбургов могла многого «набраться» у «очингисханенной» Грозным Московии. Призрак новой «державы Аттилы от Рейна и до Сибири» (плюс Испания…) встал над Европой.

Борис Годунов – далеко не подарок, конечно, мы еще не раз и не два об этом будем говорить, но за одно то, что он уничтожил завещание помешанного на «третьеримском синдроме» тирана и помешал таким образом соединить Россию с Империей Габсбургов, а кроме того, снова, как в «доопричные» времена, начал дружить с протестантскими странами, ему надо поставить памятник. И не только нам, россиянам, но и западноевропейцам…

 

Правитель

 

Итак, надежды эрцгерцога Эрнеста на царский трон были похоронены, и двадцатилетие 1584–1605 гг. стало временем Бориса Годунова – царского шурина, который сосредоточил в своих руках реальную власть при неспособном царе Федоре. 7 января 1598 г., так и не оставив наследника, последний умер. После этого Борис Годунов решил стать верховным правителем страны и формально.

Был собран Земский собор для выборов нового царя, однако на первом же заседании Собора 17 февраля 1598 г., не дав даже начаться прениям, не допустив выборных ни рассуждать, ни спорить (по крайней мере, реальным или потенциальным недоброжелателям Бориса и говорить не дали…), патриарх Иов (патриаршество было введено стараниями того же Годунова в 1589 г.) заявил, что «у патриарха, у всего духовенства, у бояр, дворян, приказных и служилых людей и у всех православных христиан – одна мысль»: надо бить челом Борису Годунову идти на царство и не хотеть иного государя. Вскоре патриарх объявил, что «кто захочет искать иного государя, кроме Бориса Федоровича, того предадут проклятию и отдадут на кару градскому суду». После такого заявления никто не посмел и заикнуться против воли патриарха.

Иов назначил три дня для поста и молитв с тем, чтобы на четвертый день, 20 февраля, двинуться «всенародным множеством» в Новодевичий монастырь, где Годунов в это время пребывал у сестры, вдовствующей царицы Ирины.

Поупрямившись для виду, Годунов «согласился». Сделал он это после неоднократных, последовавших за первым походом 20 февраля «массовых народных просьб», на которые, по некоторым сведениям, народ сгоняли под страхом штрафов в два рубля (немалые для простого народа деньги по тем временам) и во время которых «Борисовы пособники» заставляли народ вопить и плакать (причем тех, которые неохотно это делали, «Борисовы пособники» понуждали в спину пинками, и они, как говорит летописец, «хоть и не хотели, а выли по‑волчьи»), прося Годунова на царство. Когда он наконец «смилостивился» и «принял царский венец», то теперь людей заставили погромче кричать «Слава Богу!»[119].

И вот тут следует сказать: если раньше мы отрицали утверждение С.Г. Кирдиной о том, что советские партийные съезды были аналогом Земских соборов в допетровской Руси[120], то применительно к данному Собору такое сравнение вполне уместно. Причем если на советских партсъездах была хотя бы видимость голосования («Есть предложение… Кто «за»?.. Единогласно!»), то здесь патриарх даже и формального обсуждения не допустил. Ну, а что касается заявления патриарха о том, что «кто захочет искать иного государя, кроме Бориса Федоровича, того предадут проклятию и отдадут на кару градскому суду», – так откровенно и грубо даже в сталинском СССР не делалось!

Однако это политическое действо было не нечто имманентное России, но результат опричного погрома, учиненного Иваном Грозным, когда народ запугали до предела и превратили в стадо, которому «скажи, что будут вешать – так спросят только, веревки свои приносить или власть обеспечит», когда в силу торжества идей, пренебрегающих ценностью человеческой жизни, исповедующих чувство неприязни и ненависти, распалась сама ткань политической культуры, по крайней мере традиционной для России.

Борис Годунов понимал, очевидно, что «так (как при Грозном) дальше жить нельзя», но не понимал, как жить надо. Он ограничился поэтому прекращением массового опричного террора, и то неполным. Будучи незнатного рода (впрочем, есть и противоположная версия, что на самом деле Годуновы – весьма знатный род…)[121], новый царь опасался претензий на власть со стороны более знатных боярских родов, поэтому непрерывно следовали массовые репрессии против многих их представителей, и начались эти репрессии уже в царствование Федора, причем почти сразу, как только Борис оттеснил от трона других ближних бояр, поначалу деливших с ним реальную власть. Собственно, с этих бояр репрессии и начались.

Так, уже в 1585‑м или 1586 г. Борису донесли, что князь Иван Федорович Мстиславский, по наущению других, хочет зазвать Бориса на пир и там «предать его в руки убийц». Трудно сейчас понять, пишет Н.И. Костомаров, действительно ли так было или все это было выдумано. Так или иначе, Мстиславский был сослан в Кирилло‑Белозерский монастырь и там насильно пострижен в монахи. Впрочем, для его опалы была и другая причина, но о ней чуть ниже… Вслед за тем были сосланы бояре Воротынские, Головины, Колычевы…[122]

Опасными врагами для Годуновых были Шуйские – как и Мстиславские, представители боковой ветви Рюриковичей (потомки Андрея Александровича Городецкого, одного из младших сыновей Александра Невского). У них было немало сторонников среди московских торговых людей, которые объявили, что побьют Годуновых камнями, если он тронет кого‑нибудь из Шуйских.

Митрополит Дионисий (дело было еще до учреждения патриаршества) уговорил Шуйских и Годуновых помириться, призвав Ивана Петровича Шуйского (того самого, что отстоял Псков от Стефана Батория) и Бориса Годунова к себе; они наружно помирились. Узнав об этом, двое поддерживавших Шуйских купцов тогда же сказали: «Помирились вы нашими головами; теперь и нам, и вам от Годуновых пропасть». В ту же ночь оба этих купца бесследно исчезли…[123]

Узнав о пропаже купцов, Шуйские разослали своим сторонникам призыв идти к царю и бить ему челом, чтобы он развелся с бесплодной Ириной. Однако Годунов через своих агентов узнал об этом… Митрополит принял его сторону, объявив развод «делом беззаконным» (после того, как сам Борис «кротко» обратился к нему именно с такими словами). В итоге противники опять «помирились», поскольку Годунов обещал не мстить никому, кто поддерживал челобитную о царском разводе.

Однако вскоре по доносу холопов князей Шуйских «открылся» заговор с участием двух представителей этой фамилии – того же Ивана Петровича и Андрея Ивановича. В итоге их сначала разослали по имениям, а потом выслали в Каргополь. Такая же участь постигла и В.И. Скопина‑Шуйского (помощника И.П. Шуйского при обороне Пскова и отца будущего героя Смутного времени), а также князей Татевых, Урусовых, Быковых, Колычевых и «многих гостей и купцов». Сослан был в Хустынский монастырь и митрополит – очевидно, за призывы к «гнилому компромиссу»; его сменил уже знакомый нам Иов, который вскоре станет патриархом.

Ивана Петровича Шуйского вскоре удавили в ссылке. Собственно, с этого момента Борис Годунов и становится единоличным правителем страны. Прочим Шуйским, а также князю Ф.И. Мстиславскому Годунов… запретил жениться, вероятно, потому, что боялся их (или их потомков) соперничества за престол как Рюриковичей. А. Курганов отмечает, кстати, что запрет на браки представителей высшей знати существовал и при Иване Грозном[124], хотя непонятно, зачем это было не выборному сравнительно «худородному» царю, а законнейшему наследственному монарху? Впрочем, могла быть одна причина, о которой я скажу позднее.

Кстати, о бесплодии Ирины: как выяснили современные антропологи по ее скелету, царица не была бесплодна, но страдала дефектом тазобедренных костей, отчего почти не могла родить живого ребенка (беременела‑то она не раз). Борис Годунов уже в 1585 г. выписал для сестры опытных медиков из Англии, однако лечение не состоялось будто бы из‑за протестов духовенства: как, мол, еретики‑протестанты могут осматривать православную царицу?![125] Пусть тут действительно виновато духовенство, но что мешало Годунову несколько лет спустя, когда он оттеснил от трона всех соперников и стал бесспорным правителем, пригласить к Ирине врачей еще раз? Уж не тайное ли желание после смерти бездетного Федора сесть на престол самому?

Была у Годунова еще одна соперница в борьбе за престол – вдова датского королевича Магнуса, которого Иван Грозный сделал своим вассальным правителем в Ливонии и женил на своей двоюродной племяннице Марии – дочери казненного им в 1567 г. двоюродного брата князя Владимира Андреевича Старицкого. Теперь Мария с маленькой дочерью Ефимией жила в Риге, где поляки содержали ее достаточно скудно, и она вняла приглашению Годунова, который уговорил ее (через посредство все того же Джерома Горсея) приехать, обещая хороший прием и наделение вотчинами. Королева (этот титул она носила, поскольку Магнус получил от Ивана Грозного титул «короля Ливонского») с дочерью сумела бежать из Риги. Правитель поначалу и в самом деле принял ее очень радушно, дал ей в удел богатые поместья, обильно снабдил деньгами, а потом приказал именем царя насильно постричь в монахини (в Пятницкий монастырь близ Троице‑Сергиевой лавры). Дочь вскоре умерла, как говорили в народе, ей «помогли умереть» по тайному приказу Бориса; хоронили ее с царскими почестями[126]: мертвая соперница Годунову была уже не страшна.

Помимо И.П. Шуйского и И.Ф. Мстиславского, из числа чем‑то отличившихся в царствование Ивана Грозного или их родственников у Годунова еще один соперник – Богдан Бельский, племянник Малюты Скуратова. Годунов сумел устранить его от московских дел, поручив ему важное дело на периферии: Бельскому предписывалось построить на р. Северский Донец «у Бахтина Колодезя» новый стратегически важный город, который должен был получить название Царев‑Борисов[127] (ныне г. Изюм в Харьковской области). Задача была успешно выполнена, однако вскоре Бельский навлек на себя гнев самодержца своими неосторожными высказываниями вроде «Борис царь в Москве, а я в Цареве‑Борисове»[128], за что и подвергся опале. Впрочем, не только за это…

Годунову, наконец, необходимо было расправиться с родственниками первой жены Ивана Грозного – Романовыми. Федор наряду с Годуновым поручил «строить царство» также Федору Никитичу Романову, который по матери приходился ему двоюродным братом (мать Федора, первая жена Ивана Грозного, Анастасия и отец Ф.Н. Романова Никита Романов‑Юрьев были родными братом и сестрой). Однако после смерти Федора Годунов и компания взялись и за Романовых; их арестовали в ноябре 1600 г. Есть версия, что Годунов просто заметил, что у Романовых в Боярской думе образовывается численный перевес, и решил нанести удар раньше, чем этот перевес будет реализован[129]. По свидетельству польских послов, при захвате романовского «подворья» 26 октября (5 ноября) 1600 г. произошло форменное сражение между царскими стрельцами и романовской вооруженной челядью[130].

Романовых обвинили в попытке ни много ни мало «извести» царскую семью, подбросив ей отравленные корешки. Именно так – почти никто не сомневается, что корешки Романовым были подброшены (многие источники даже называют имя провокатора – романовского казначея Второго Бартенева, желавшего выслужиться перед Годуновым)[131]. Между прочим, если и действительно были найдены отравленные корешки, то они вполне могли предназначаться, скажем, для травли мышей и крыс[132].

Тем не менее, приученная к покорности Иваном Грозным Боярская дума «единогласно осудила» мнимых заговорщиков, причем думные бояре на Романовых, по свидетельству летописца, «аки звери пыхаху и кричаху», и несчастное семейство отправили кого по монастырям (как самого Федора Никитича, которому предложили выбор между смертной казнью и постригом; он выбрал второе и стал монахом Сийского монастыря Филаретом), кого по ссылкам. В ссылку отправили одних в Сибирь, других на Крайний Север (на берег «Студеного моря»), при этом везли их в таких условиях, что, как констатирует вообще‑то симпатизирующий Годунову Р.Г. Скрынников, «удивляться надо не гибели их, а тому, что некоторые из них все‑таки уцелели»[133].

А. Курганов упоминает и о насильственном постриге в монахини боярских жен и дочерей[134], и как минимум в отношении супруги Ф.Н. Романова это справедливо. В. Козляков даже сравнивает расправу с Романовыми с началом Опричнины, поскольку, мол, она ознаменовала перелом в политике Годунова от сравнительно мягкой к репрессивной, подобно тому, как такой же переход в политике Ивана Грозного ознаменовало учреждение Опричнины. Кстати, есть некоторые основания думать, что Романовых поддержал и Богдан Бельский, которому за это и была объявлена опала, а не только и не столько за его дерзкие слова «я – царь в Цареве‑Борисове»; как бы то ни было, в 1601 г. ему публично выщипали бороду, а потом сослали[135]. Надо думать, если бы не родство с царицей Марией, которая как дочь Малюты Скуратова приходилась Бельскому двоюродной сестрой, он бы выщипыванием бороды и ссылкой не отделался.

В общем, можно согласиться с пушкинским героем: «Он правит нами, /Как царь Иван (не к ночи будь помянут)»! То есть, конечно, репрессии со временами Грозного были несопоставимы, но методы оставались те же.

Впрочем, в первые годы своего официального царствования Борис не только репрессировал сравнительно мало, но и старался разыгрывать перед народом милостивого и щедрого государя (а может быть, и старался им быть искренне по отношению к тем, от кого он опасности своей власти не видел) и даровал своим подданным ряд налоговых и других льгот. Так, все служилые люди по случаю начала нового царствования получили двойной оклад, купцы на два года освобождались от пошлин, землепашцы – на год от податей и т. д[136]. Вошли в историю слова Годунова во время его венчания на царство, когда он пообещал, что в его государстве не будет бедняков, а затем, расстегнув кафтан, взял себя за ворот рубахи и сказал: «И эту последнюю разделю со всеми!» Однако льготы когда‑нибудь должны были кончиться…

В завершение отметим еще одну деталь. Жак Маржарет пишет, что русские обучились книгопечатанию «лишь 10–12 лет назад» (т. е. в середине 1590‑х гг.). Комментатор поправляет его, напоминая о первопечатнике Иване Федорове при Иване Грозном[137], однако вспомним: после начала Опричнины Иван Федоров бежал в Литву, и вполне возможно, что возрождение книгопечатания на Руси действительно наступило только через тридцать лет. Тоже показатель результатов деятельности Ивана Грозного, кстати.

 

Перемена Польши

 

Впрочем, пока имела место временная стабилизация системы, вызванная ослаблением террора, правительство могло заниматься всем вышеперечисленным более или менее безнаказанно. И даже вмешиваться в дела других стран.

Так, в декабре 1586 г. в Польше умер Стефан Баторий. Предстояли выборы нового короля, и одной из кандидатур стал Федор Иванович. Знаменательно при этом, что от Федора не требовалось перекрещиваться в католичество: поляки заявили, что достаточно будет поманить Папу Римского надеждой на будущее воссоединение Церквей.

Однако для того, чтобы склонить на русскую сторону большинство на Сейме (вернее, удержать его, поскольку бо́льшая часть депутатов была именно за Федора, которому противостояли австрийский эрцгерцог Максимилиан и шведский король Сигизмунд), требовалось затратить примерно 200 тыс. рублей, по каким‑то причинам московские послы этих денег не дали (явно не в силу отсутствия таковых, «бездефицитный» бюджет – об этом подробнее уже говорилось и еще будет сказано чуть ниже – позволял такие траты).

Видя невозможность склонить большинство избирателей на русскую сторону, русские послы поддержали в качестве претендента на польский престол эрцгерцога Максимилиана, а на литовский – все‑таки продолжали поддерживать Федора. Это было логично, так как сторонниками последнего были в основном литовские паны. Интересно, что московская сторона стала давить на Сейм, требуя избрания Максимилиана, «следуя прежним дружеским отношениям к Австрии». Но «раздел Польши» опять провалился, и королем избрали Сигизмунда Шведского – под порядковым номером «Третий»); это произошло потому, что поляки сумели склонить на его сторону и большинство литовских панов. Именно Сигизмунд и был коронован 16 декабря 1587 г. Максимилиан пытался отстаивать права на трон силой, однако был разбит поляками и отпущен под условием отказа от претензий на польский трон[138].

Таким образом, неудача для России усугубилась тем, что польский и шведский престолы оказались в одних руках. Однако это политическое поражение вскоре было компенсировано военным успехом. В 1590 г. удалось, начав войну со Швецией, отвоевать у нее бо́льшую часть утраченного в Ливонскую войну побережья Балтийского моря.

Еще больший успех имел место на политическом фронте: шведы, недовольные правлением ярого католика Сигизмунда, свергли его с престола. Теперь, несмотря на то что Швецией и Польшей правила одна династия, они стали врагами. Единый польско‑шведский антироссийский фронт провалился. В 1599 г. шведский Сейм окончательно лишил Сигизмунда прав на трон.

Однако, как показали дальнейшие события, для России то была пиррова победа. Польша, рассорившаяся со Швецией, перешла в габсбургско‑католический лагерь. Таким образом, вместо врага в тылу поляки получали союзника, который, заполучив в свой лагерь «не мытьем (избранием Максимилиана Габсбурга), так катаньем (переходом на их сторону Сигизмунда Вазы)» Польшу, не прочь был сделать то же самое и с Россией. Щелкаловская внешнеполитическая концепция союза с Габсбургами, имевшая смысл ранее, теперь его потеряла.

Тем временем Россия стала Габсбургам еще нужнее. То, что Испания как поставщик «пушечного мяса» слабеет, после разгрома в 1588 г. Непобедимой армады становилось все очевиднее. Голландцы снова перешли в наступление на суше и начали наносить Габсбургам тяжелые удары и на море. В 1596–1597 гг. англо‑голландский флот атаковал испанский порт Кадис. Примерно тогда же голландцы начали вытеснять испанцев (которые после оккупации ими Португалии в 1580 г. сменили в Азии и Африке португальцев) из Индии и Индонезии. Во Франции Генрих IV (первый из династии Бурбонов) примирил католиков и гугенотов и положил конец вмешательству Испании во французские внутренние дела, вскоре также нанеся испанцам ряд поражений. Война Австрии с Турцией (начавшаяся еще с 1592 г.) также шла для Габсбургов не очень удачно…

В общем, Россия была очень нужна как источник ресурсов габсбургско‑католическому блоку. Нужно было вмешаться в ее дела и прибрать к рукам, однако так, чтобы русские по возможности не очень сопротивлялись и, соответственно, в больших количествах не погибали – пригодятся еще для габсбургских войн! Таким образом, вопрос стоял о благовидном предлоге для вмешательства в русские дела. И предлог вскоре появился…

 

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: