И. П. Павлов и «Высшая нервная деятельность»

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 19Следующая ⇒

В середине XIX в. такие физиологи, как Карл Фогт (Karl Vogt, 1817–1895) и Сеченов, заявили — возможно, несколько поспешно, — что психология станет научной только как наука о мозге. Но экспериментальное исследование мозга было делом трудным, а тезис, что знание о мозге позволит понять сознание, представлялся слишком опрометчивым; к тому же материалистические теории вызывали неприятные политические ассоциации. Поэтому другие ученые — такие, как Вундт, — стали рассматривать психологию как дисциплину, независимую от физиологии, хотя и пользующуюся физиологическими методами.

Любая претензия на то, чтобы считать психологию наукой, тем не менее, вызывала вопросы о том, как эта наука соотносится с наукой о мозге. Новые психологи должны были обосновать свою независимость от физиологии, которая была уже сформировавшейся дисциплиной. Между ними возникла серьезная конкуренция за материальную поддержку, поскольку физиология входила в программу обучения на медицинских факультетах и ассоциировалась в общественном сознании с пользой, приносимой медициной, тогда как психология еще должна была доказать свою необходимость. В Германии положение было, пожалуй, не столь сложным. Там такие профессора, как Вундт и Георг Мюллер, занимали высокие академические посты; институциональную конкуренцию им составляла философия. Но во Франции или в США психологи непременно должны были показать, что они могут предложить науке и практике нечто отличное от того, что может дать физиология.

Решающим моментом здесь стало создание тестов интеллекта: оно однозначно утвердило психологию в качестве отдельной области, требующей специальных знаний и профессиональных навыков. Тем не менее проблема отношения психологии и физиологии, подобно философскому вопросу о соотношении психики и мозга, продолжала оказывать влияние на развитие дисциплины. С новой силой эта дискуссия возобновилась после 1945 г., когда наблюдался необычайный всплеск исследований мозга, которые, как полагали некоторые ученые, должны были привести к созданию единой науки о природе человека. Это описывается в одной из следующих глав, в данном же разделе речь пойдет о более ранних этапах — работах Павлова.

Нейрофизиология — и теоретическая, и экспериментальная — в конце XIX в. была активно развивающейся областью исследования. Представители ее экспериментального крыла, использовавшие усовершенствованные техники вивисекции, работали в тесном контакте с неврологией — только что выделившейся областью медицины. Английский физиолог Чарльз Шеррингтон (Charles S.Sherrington, 1857–1952) написал обобщающую работу «Интегративная деятельность нервной системы» (The Integrative Action of the Nervous System, 1906), в которой рассмотрел нервную систему как структурно и функционально объединенную сеть нервных клеток — нейронов. Он описывал рефлекторную дугу как базовую единицу функционирования организма — процесс превращения периферического стимула в движение, сам подверженный возбуждению или торможению со стороны высших уровней контроля в мозге. Изучение самого мозга, особенно исследование локализации таких функций, как речь, память, двигательный контроль и зрение, привело к предположению о существовании связи между физическими структурами и психологическими функциями. Большинство исследователей, и Шеррингтон яркий тому пример, сосредоточивались на собственно физиологических научных проблемах, ничего не писали про психику и не позволяли себе отвлекаться на нерешенные вопросы о соотношении психики и тела. Философская позиция, известная под названием психофизического параллелизма и описывающая психику и мозг как две отдельные, но действующие параллельно, реальности, часто помогала ученым отложить эти вопросы в сторону. Интерес Шеррингтона к психике ограничивался некоторыми размышлениями о процессах ощущения и восприятия, и больше проявился в поэзии и в философских раздумьях, которым он предавался, выйдя на пенсию.

Иван Петрович Павлов (1849–1936) был сыном священника и, как многие амбициозные и идеалистически настроенные молодые люди его поколения и уровня образования, обратился в поисках современной картины мира к естественным наукам. Ценности научного познания увлекли его. Он изучал медицину в Санкт- Петербургском университете, а затем занимался физиологическими исследованиями в университете Бреслау в Германии. Эти исследования увенчались работой, посвященной пищеварению, которая в 1904 г. принесла ему Нобелевскую премию и мировую известность. И только в зрелом возрасте, будучи уже профессором Военно-медицинской академии в Петербурге, Павлов полностью переключился на исследование психических функций и мозга — как структуры, которая лежит в их основе. Но даже тогда он продолжал называть себя физиологом, поскольку, по его мнению, объяснить явление научно — значит указать на его физиологические причины. По словам самого Павлова, его наука родилась из контраста между физиологическими данными и субъективными психологическими спекуляциями; именно этот контраст задал направление его исследованиям. Они заключались в формировании у собак рефлекса слюноотделения в ответ на звук колокольчика. Обычно собаки выделяют слюну при запахе пищи. Павлов же в своей работе анализировал то, как слюноотделение начиналось у них при звонке, если в предыдущих опытах им после этого звука давали еду, т. е. когда собаки выучивали, что происходит перед появлением пищи.

Итак, Павлову и его студентам нужно было решить, физиологи они или психологи. Павлов писал (это его воспоминания, а не исторически точное утверждение):

Изучая подробно деятельность пищеварительных желез, я должен был заняться так называемым психическим возбуждением желез. Пробуя с одним из моих сотрудников анализировать этот факт глубже, сначала по общепринятому шаблону, т. е. психологически, соображаясь с тем, что животное могло бы думать и чувствовать при этом, я натолкнулся на необычайное в лаборатории событие. Я не мог сговориться со своим сотрудником; каждый из нас оставался при своем мнении, не имея возможности убедить другого определенными опытами. Это решительно восстановило меня против психологического обсуждения предмета, и я надумал исследовать предмет чисто объективно, с внешней стороны… [21, с. 23].

В результате Павлов не описывал то, как собака переживает предъявление звонка и пищи, а вместо этого писал о безусловном рефлексе слюноотделения — врожденной реакции на пищу — и условном рефлексе — выработанной реакции, наступающей после того, как звонок стал стимулом для рефлекса. Таким образом, Павлов разработал программу исследования психологической проблемы научения через физиологические явления обусловливания. Он рассматривал обусловливание как физиологическое событие и надеялся связать его с нервными процессами в мозге. Это не оставляло места психологии как независимой науке.

На протяжении последующих тридцати лет вплоть до своей смерти в 1936 г. Павлов, ставший к старости необычайно деспотичным человеком, руководил группой ученых, которые продолжали его исследования по обусловливанию врожденных рефлексов организма. Еще в период своих ранних исследований по пищеварению Павлов приобрел организаторские способности, необходимые для того, чтобы руководить крупной лабораторией и объединять усилия большого числа студентов и аспирантов для работы над общей проблемой. Он запустил крупномасштабную исследовательскую программу изучения рефлексов. Вскоре его группа выделила множество разновидностей обусловливания, изучая как процессы возбуждения, так и торможения. Павлов вдохновлял многих молодых исследователей, среди которых было значительное количество женщин, верой в то, что формирование условного рефлекса является объективным методом изучения явлений, которые до этого было принято называть психической активностью. Например, Н.Р. Шенгер-Крестовникова в своем исследовании вызывала искусственный невроз у собаки, обученной выделять слюну в ответ на предъявление круга, но не эллипса, которой затем демонстрировали промежуточные между кругом и эллипсом формы. Шенгер-Крестовникова и Павлов интерпретировали это как проявление конфликта между процессами возбуждения и торможения в мозге, а не как явление психического порядка. Павловская программа исследования выражала собой надежду на то, что научное познание человека возможно.

Будучи всемирно известным ученым, Павлов проводил кампании по привлечению финансовой поддержки для расширения своих исследований. Однако при царском режиме ему приходилось соблюдать осторожность, так как считалось, что такие исследования подрывают веру в божественную сущность человека и личную ответственность индивида за свои действия. Павлов балансировал между методологическими требованиями своей науки, заставлявшими его углублять физиологический анализ, с одной стороны, и идеологическими требованиями правительства, запрещавшего ему делать материалистические выводы, с другой. В 1920-е гг. положение изменилось: советская власть предоставила Павлову финансовую помощь — сначала из-за престижа всемирно известного ученого, а потом еще и потому, что, как считали некоторые теоретики, концепцию Павлова можно было перевести на язык диалектического материализма. В силу этих и других причин к концу 1920-х гг. его программа процветала — в ущерб другим направлениям российской науки, и павловская физиология пользовалась такой поддержкой, какой не имела психология как отдельная область исследований.

В середине 1920-х гг. Московский психологический институт и Психоневрологический институт, основанный Владимиром Михайловичем Бехтеревым (1857–1927) в Петрограде (см. главу 4), соперничали с Павловым за государственные субсидии и за лидерство в объективной науке. Хотя исследовательская программа Бехтерева была во многих важных аспектах схожа с павловской, она не смогла получить такой же политической поддержки. Бехтерев предложил систематизировать работу под рубрикой «объективной психологии», а позже рефлексологии. По существу слово «рефлекс» использовалось при этом как метафора, характеризующая действие как продукт органических связей между индивидом и внешними условиями. Хотя это понятие не было строгим в концептуальном плане, оно показывало, что Бехтерев, как и Павлов, при изучении человека намеревался использовать биологический подход. После того, как его работы были переведены на Западе и на них стали ссылаться, за ним закрепилась репутация сторонника объективной психологии. По определению Бехтерева, «рефлексология… это наука о человеческой индивидуальности, изучаемой со строго объективной, биосоциальной позиции» [цит. по: 115, с. 146].

В то время как работа Павлова была сосредоточена на экспериментальных исследованиях условных и безусловных рефлексов, интересы Бехтерева были шире и больше затрагивали нейрофизиологию и клиническую неврологию. Он отрицал, что методы Павлова являют собой путь к познанию мозга. Но ни он, ни Павлов не признавали за психологией независимого от физиологии статуса. В 1916 г., в одном из немногих высказываний по поводу своей принципиальной научной позиции, Павлов пренебрежительно говорил о тех, кто интересовался разумом и сознанием: «Мы изучаем все реакции организма на события внешнего мира. Что вам еще нужно? Если вам больше нравится исследовать, так сказать, поэзию проблемы, то это уже ваше дело» [цит. по: 106, с. 134]. Однако в приватной обстановке Павлов, скорее всего, высказывался о высших культурных проявлениях психической жизни менее презрительно.

Павлов в своих исследованиях условных рефлексов описывал сенсорное окружение животного, его поведение и то, как окружающая среда и поведение взаимодействуют друг с другом. Экспериментальная техника, разработанная изначально для анализа научения, открыла объективные способы исследования других психологических феноменов. Стало возможным, например, проанализировать, чту видит собака, с помощью формирования у нее условных рефлексов на различные стимулы и последующего погашения этих условных рефлексов. Если не удавалось сформировать разные реакции на некоторые стимулы, считалось, что собака не видит различий между этими стимулами. Эти эксперименты позволяли исследователям перейти от догадок о том, что животные видят, к изучению дифференциальных ответов, заменяя тем самым менталистский, психологический язык физикали- стским, а рассуждения о субъективном мире собаки — объективными наблюдениями. И хотя Павлов работал с собаками, он явно считал, что его выводы приложимы и к человеку. Около 1930 г. он выдвинул концепцию второй сигнальной системы, которая, по его утверждениям, позволяла применить понятие обусловливания к анализу речевой деятельности. Эта концепция была плохо сформулирована, и критики, тогда и позднее, ухватились за нее как за пример ограниченности возможностей физиологического объяснения в психологии. Описание всей культурной жизни человека в терминах второй сигнальной системы выглядело убого.

Павлов и его ученики верили в то, что они продвигают науку, потому что они изучали не психику, а поддающиеся наблюдению физические изменения. Эксперименты по формированию условного рефлекса, считали они, сопоставимы с экспериментами в физике или химии. Оригинальные исследования, посвященные так называемому классическому обусловливанию, трактовали ключевой признак психического — целесообразность — как образование привычек, объясняя его приобретением рефлексов. В этом отношении мысль Павлова была близка воззрениям Спенсера и ранних психологов-ассоцианистов, которые считали, что психику можно анализировать с помощью понятий, созданных для описания физического мира. Однако в отличие от прежней аналитической и спекулятивной психологии ассоцианистов наука об обусловливании была эмпирической и основанной на фактах.

Амбиции Павлова не ограничивались эмпирическим описанием. Он хотел объяснить формирование условного рефлекса на уровне поведения физиологическими процессами на уровне мозга. Он никогда не называл свою работу психологией и критически относился к попыткам сделать психологию дисциплиной, независимой от физиологии. Поэтому он считал, что американские би- хевиористы глубоко заблуждались, заявляя, что представляют новую психологическую науку, и игнорировали его, Павлова, утверждения о том, что фундамент подлинной науки о человеке заложил именно он. Павлов называл свою науку теорией высшей нервной деятельности и предназначал ей занять место психологии. Свою исследовательскую программу он отождествлял с прогрессом научного познания в целом. Его вера в науку дала ему силы сохранить коллектив и продолжить работу с 1914 по 1923 г., в период Первой мировой и гражданской войн и страшных материальных трудностей в России. Эта же вера давала ему преимущества во времена жестокого соперничества за скудные академические ресурсы в 1920-е гг. Однако лишь в СССР павловская программа претендовала на то, чтобы стать исчерпывающей альтернативой психологическим исследованиям — по крайней мере, до того, как в конце 1940-х гг. ее стали насаждать повсюду в зоне советского господства.

Работы Павлова по классическому обусловливанию были известны западным психологам с 1906 г., однако те рассматривали их только как ценную экспериментальную методику, но не как основу для новой науки. В 1927 г., после выхода английского перевода «Лекций о работе больших полушарий головного мозга» (Conditioned Reflexes: An Investigation of the Physiological Activity of the Cerebral Cortex, 1926), западным психологам показался необоснованным тот сложный способ, каким Павлов соотносил формирование условного рефлекса, его погашение, торможение и т. д. с церебральной, или высшей мозговой, деятельностью. Там, где англосаксонские нейрофизиологи вслед за Шеррингтоном изучали нейронную активность, Павлов размышлял о крупномасштабной иррадиации, или распространении возбуждения и торможения в коре головного мозга (т. е. во всем его высшем отделе как одном целом). В западной науке разделение труда исследователей, за редкими исключениями, способствовало высокой специализации и создавало барьеры между такими дисциплинами, как нейрофизиология и психология. А Павлов и его школа стремились, хотя бы в принципе, к противоположному — к созданию единой науки о природе человека.

Опираясь на свое медицинское образование, Павлов заявлял, что его теории могут служить основой и для психиатрии, и для изучения человеческого характера и индивидуальных различий. По политическим причинам эти идеи стали пользоваться огромным авторитетом. За пределами Советского Союза Павлов также имел некоторое влияние — в частности, на Айзенка, который во время Второй мировой войны стал исследовать невроз в связи с особенностями характера. Именно Айзенк способствовал возникновению на Западе интереса к типологическим исследованиям характера, которыми в 1950-е гг. занимались Теплов и другие советские ученые из поколения, следующего за Павловым. Айзенк воссоздал в Великобритании павловскую программу научной психологии, объясняя индивидуальные различия с помощью лежащих в их основе физиологических процессов. В 1950-е и 1960-е гг., когда казалось, что науки о мозге смогут дать исчерпывающее объяснение человеческому поведению, память о наследии Павлова стала важной точкой соприкосновения между американской и советской наукой. Но до этого момента американская психология шла другими путями и сложилась в качестве дисциплины, независимой от физиологии.

Бихевиоризм. Джон Уотсон

В 1960-е гг. у американских психологов заново появился интерес к психическим процессам, особенно познавательным, а вместе с ним пришло и чувство свободы — благодаря возможности говорить о явлениях сознания, не вызывая недовольства. Оглядываясь на недавнее прошлое, они в полемическом задоре утверждали, что психология примерно с 1910-х до 1960-х гг. представляла собой монолит бихевиоризма. Это видение истории психологии, в целом ложное, содержит интересный элемент правдивости. Он заключается в том, что психология сконцентрировалась на методах как на том, что позволит ей стать наукой, и это имело серьезные последствия для полученного знания. Самым очевидным результатом было широкомасштабное исключение из исследований в США таких тем, как мышление и воображение. В Европе в период до Второй мировой войны такого не было. Самым ярким образом эта тенденция отразилась в направлении, называемым бихевиоризмом (behaviourism в британской орфографии и behaviorism — в американской). Фактически это направление никогда не было единым и включало по крайней мере два периода становления: ранние формулировки (1910–1930), ассоциирующиеся с именем Уотсона, и необихевиоризм, связанный с позитивистской теорией науки (1930–1955).

В истории первой четверти XX в. можно найти, по меньшей мере, четыре источника бихевиоризма. Во-первых, эволюционизм и функционализм, давшие импульс к изучению действий животных и людей в связи с жизнедеятельностью всего организма. Во- вторых, быстрая трансформация США в урбанистическое и индустриальное общество. В-третьих, притязания психологии на то, чтобы стать практической дисциплиной, т. е. классифицировать людей и адаптировать их к окружающей Действительности. И наконец, борьба за становление психологии как естественно-научной дисциплины, независимой от физиологии. Эти четыре момента указывали направление: психология становилась наукой о том, что и как люди делают. Молодые мужчины и женщины, которых привлекала эта новая область, были не удовлетворены оторванным от жизни философствованием. Дух практицизма превращал «действование», которое психологи старой школы называли осознанным поведением (conduct), а новые психологи — просто поведением (behaviour), в нечто более актуальное и объективно наблюдаемое, чем ум или сознание.

Функционализм содержал в себе практический подход, опирающийся на авторитет эволюционного мировоззрения, с готовым к использованию словарем. Из него исходили такие психологи, как Болдуин в университете Джонса Хопкинса (г. Балтимор), которые интересовались зоопсихологией и развитием детей, равно как и психикой взрослого человека. Исследования животных имели свои преимущества: на животных было гораздо легче проводить строгие эксперименты, к тому же с ними можно было делать многое из того, что по отношению к человеку было бы неэтичным. Например, Уотсон в своей докторской диссертации, изучая особенности восприятия, повреждал сенсорные органы крыс. Но животное, в отличие от людей в экспериментах немецких интроспекционистов, нельзя было спросить о его ощущениях. Та же проблема проявилась и в изучении маленьких детей. В результате психологи стали все больше исследовать то, что животные или дети делают, то есть их поведение, а не состояния сознания.

Такая смена ориентиров была характерна и для общества в целом. В США громадными темпами шла внешняя и внутренняя миграция — сюда переселялись миллионы эмигрантов из Европы, а жители американской деревни переезжали в города. Переживания этих оторванных от своих корней людей могли быть тяжелыми, даже травмирующими. Город вызывал страх и потерю ориентации, жизнь в нем требовала и личностного, и материального приспособления. Некоторые психологи увидели в этом перспективы для психологии: она должна была стать наукой о приспособлении, или о поведении. Такова была позиция Джона Уотсона (John В.Watson, 1878–1958). Он сам приехал из сельской местности в город (любопытно, что позже, отойдя от дел, он опять переехал за город). Все факторы, сказавшиеся на развитии бихевиоризма, сыграли свою роль и в личной карьере Уотсона. В 1913 г. он опубликовал лаконичный и полемически заостренный манифест «Психология с точки зрения бихевиориста» (Psychology as the behaviorist views it), благодаря чему это направление приобрело четкие контуры.

Уотсон вырос в душной атмосфере маленького города Южной Каролины, из которой он бежал в сложный современный мир Чикагского университета, на факультет философии, который тогда возглавлял Дьюи. Приспособиться к новой жизни Уотсону было непросто и, учась на старших курсах, он нашел отдушину в том, чтобы присматривать в лаборатории за крысами и сооружать экспериментальное оборудование. В Чикаго Уотсон находился под сильным влиянием Жака Лёба (Jacques Loeb, 1859–1924), и в результате в его психологии было больше от механистического объяснения поведения животных по Лёбу, чем от немеханистического функционального подхода, который развивал Дьюи применительно к человеческой деятельности. Лёб родился в Германии и там же получил образование как физиолог. Он был известен своими исследованиями тропизмов, или направленных движений растений и животных, которые он объяснял как ориентацию относительно физико-химических факторов. После защиты диссертации по формированию навыков у животных Уотсон получил работу в университете Джонса Хопкинса и быстро занял там влиятельное положение. Но даже тогда он чувствовал пренебрежение со стороны психологов, считавших исследования животных чем-то второстепенным, ценным только в той мере, в какой они могли дать знания об эволюции психики. Однако трудолюбивый и амбициозный Уотсон, чувствуя за собой поддержку университета, уверенно шел к тому, чтобы заявить о собственной позиции. Заняв место Болдуина во главе кафедры психологии, он смог сформулировать свою программу. Статья 1913 г., основанная на вступительной лекции Уотсона в Колумбийском университете в Нью-Йорке, была призывом к оружию: «с точки зрения бихевиориста психология есть чисто объективная отрасль естественной науки». Он утверждал, что бихевиоризм должен занять место психологии, которой «за весь период пятидесятилетнего существования как экспериментальной науки» так и «не удалось занять свое место в науке в качестве бесспорной естественной дисциплины» [27, с. 17, 22].

Критическая часть его заявлений была хорошо обоснована. Действительно, экспериментальная психология в Германии и в США — исследования структурных единиц сознания — породили столько противоречивых описаний, что общее направление было потеряно. И только в США, в Корнеллском Университете, под руководством Титченера реализовывалась четкая, хорошо разработанная программа исследования элементарных единиц сознания. Таков был ответ Титченера на беспорядочное многообразие — дистанцироваться от всего, что не является наукой в чистом виде, а под этим он понимал свою собственную программу описания содержаний сознания с помощью строгих экспериментов. Он утверждал, что «наука идет своим путем, не обращая внимания на интересы человека и не преследуя какой-либо практической цели» [цит. по: 137, с. 407]. Большинство психологов, однако, жили в другом мире и хотели такую психологию, которая позволила бы им делать что-то для общества. Любопытно, что Уотсон и Титченер испытывали взаимное уважение, возможно потому, что каждый видел в другом сильного человека, который добивается большей научности в исследованиях, чем это было характерно для основной массы психологических работ того времени. Оба также были явными позитивистами в том смысле, что верили в выводимость знания из наблюдений.

Конструктивная часть аргументов Уотсона, в противоположность взглядам Титченера, фокусировалась на том, что бихевиоризм может дать обществу. По утверждению Уотсона, это зависело от точности полученных данных: «До тех пор, пока психология не станет наукой и не соберет целый ряд данных, характеризующих поведение, которое является в результате экспериментально вызванных ситуаций, до тех пор предсказания того поведения, которое возникает в результате ситуаций ежедневной жизни, будет носить тот же характер нащупывания в темноте, который свойствен им с момента появления человечества» [26, с. 6]. Его критика неудач психологии как науки неотделима от его стремления построить психологию как технологию человека. Вера в то, что наука не может изучать душевный мир человека, сочеталась с верой в то, что цели человека сводятся к поиску внешнего физического благосостояния и социальной адаптации (и не связаны с какой-то гипотетической внутренней жизнью).

Уотсон и другие бихевиористы думали, что они распространяют объективное объяснение физического мира на сферу человеческого и тем самым совершают научную революцию. Это было для них недвусмысленным шагом вперед. А препятствием прогрессу они считали ненаучную путаницу в вопросах психики, сознания и интроспекции. Вывод казался очевидным: психологи должны наблюдать физические переменные точно так же, как это делает любой другой ученый-естественник. «Если вы хотите дать бихеви- ористу право использовать сознание тем же самым образом, как его используют другие ученые-естествоиспытатели, т. е. не превращая сознание в специальный объект наблюдения, вы разрешили мне все, что требует мой тезис». Иными словами, Уотсон утверждал, что психологи должны наблюдать физические стимулы и ответы на них и на этой основе искать соотношения между поведением и его предпосылками. Нет никакой необходимости обращаться к понятию психики. И не в последнюю очередь важно то, что для психолога «поведение человека и поведение животных следует рассматривать в той же самой плоскости и как в равной степени существенные для общего понимания поведения» [27, с. 32, 33]. Основу этого подхода заложили ранее психологи, изучавшие психику путем разложения на элементы, по аналогии с физическими объектами.

В 1913 г. Уотсон настаивал на том, что зоопсихология и такая психология человека, которая хочет предсказывать его поведение, для достижения объективности должны отказаться от любых ссылок на сознание. Затем он пошел еще дальше, и в своей книге «Психология с позиции бихевиориста» (Psychology from the Standpoint of a Behaviourist, 1919) заявил, что вера в существование психики — не более чем средневековый предрассудок. Он представлял себя скорее как делового и практичного человека науки, чем как философа, но за его утверждениями стояла неявная философская предпосылка: реальность не включает в себя психику. В мире Уотсона отрицать существование психики как таковой было признаком последовательного (и, с его точки зрения, мужественного) подчинения нуждам прогресса. Он выступал против поисков критерия сознательности животных и разговоров об их чувствах: «такие проблемы, как эта, не могут удовлетворить бихевиориста» [27, с. 20]. Однако для того, чтобы убедить других в своей правоте, Уотсону было необходимо как-то отнестись к таким проблемам, как очевидное существование умственного образа, языка и значения — проблемам, к которым с новой энергией обратилась философия сознания в конце XX в.

Уотсон называл язык вербальным поведением, или речью, а мышление — внутренней речью. Физиологи предыдущего поколения, такие как Сеченов и Феррье, в поисках физиологической основы психики пришли к такому же выводу. В 1916 г. Уотсон пытался зафиксировать движения гортани в процессе мышления, но, не добившись успеха, должен был довольствоваться лишь предположением о том, что мышление в принципе является одним из видов поведения. В доказательство он приводил тот факт, что, когда ребенок о чем-то думает, он шевелит губами, шепчет; Уотсон предположил, что с возрастом эти мускульные движения становятся невидимыми и беззвучными.

Что касается проблемы значения, то Уотсон просто отвергал ее: «Мы наблюдаем за тем, что делает животное или человек. Смысл для них и заключается в том, что они делают. Нет никакой научной или практической пользы в том, чтобы прерывать их и спрашивать, что они имеют в виду, — их действия и указывают на смысл» [165, с. 364–365]. В книге «Анализ сознания» (The Analysis of Mind, 1921) философ Бертран Рассел (Bertrand Russell, 1872 —

приходит к выводу, близкому мысли Уотсона, выстраивая философию сознания на основе данных чувственного опыта. В свою очередь, книга Рассела побудила группу философов, получившую известность как Венский кружок, заинтересоваться работами Уотсона. Более поздние философы, особенно Райл, использовали идеи Уотсона в аргументации против приписывания людям психических состояний в качестве объяснения их поведения. Однако в 1960-е гг. пересмотр теории значения и способов объяснения человеческих поступков заставили усомниться в этой точке зрения.

Заявления бихевиористов бросали вызов психологам, но в 1913 г. к революции не привели. На самом деле в психологии подспудно происходили перемены, и такие авторитетные фигуры, как Энджелл, который был учителем Уотсона в Чикаго, Пиллсбери и Торндайк, пригласивший Уотсона читать лекции в Колумбийском университете, уже подчеркивали важность изучения действий и их прогнозирования. Труды Торндайка имели особенное значение. В 1913 г. он работал в Колумбийском колледже для учителей, самом крупном центре педагогических исследований. Как и Уотсон, он в прошлом работал с животными, и он также хотел видеть от психологии непосредственную пользу для общества. В 1898 г. он опубликовал данные исследования, впоследствии ставшего одним из самых цитируемых, — эксперимента с кошкой, которая училась находить выход из лабиринта. Эти лабиринты представляли собой грубые деревянные ящики, и результаты экспериментов не позволяли сделать сколько-нибудь определенных выводов, но Торндайк создал модель исследований, которая сделала научение центральным объектом научной психологии. Многие исследователи помимо Уотсона видели, что с помощью таких экспериментов можно выделять различные параметры поведения и его детерминант, а значит, сделать их полностью наблюдаемыми. По той же причине они приветствовали работы Павлова, посвященные условным рефлексам. Но им не казались убедительными ни предложенная Уотсоном программа новой науки, ни его попытки исключить все ссылки на психические состояния. Когда некоторые психологи в 1920-е гг. называли себя бихевиористами, это в большей степени означало принятие ими идеалов физикалистского объяснения в психологии, нежели согласие с крайним энвайронментализмом Уотсона — представлением о решающей роли окружающей среды в формировании личности и отрицанием существования сознания.

Уотсон пытался действовать на нескольких фронтах одновременно, и результаты были какими угодно, только не систематическими. Недостаток фактических доказательств обнаружил себя з его книге по бихевиоризму, большая часть которой была просто о физиологии. Медицина также привлекала его, и в университете Джонса Хопкинса он получил разрешение работать в клинике Фиппса, которую тогда возглавлял влиятельный психиатр Адольф Майер (Adolf Meyer, 1866–1950). Майер приветствовал зоопсихологию как источник информации об «условиях возникновения [патологических реакций] и путях, которыми мы можем их изменить» [цит. по: 127, с. 202]. Уотсон начал изучение этой проблемы на детях в клинике. Это включало в себя работу с маленьким Альбертом (ребенку было девять месяцев, когда исследования начались, и тринадцать месяцев, когда они закончились) — мальчиком, чье поведение Уотсон и его аспирантка Розали Райнер (Rosalie Rayner) пытались изменять. Они сначала убедились в том, что Альберт не боится крыс. Затем всякий раз, когда крыса появлялась, они ударяли по металлической пластине и пугали ребенка. В итоге, как они утверждали, ребенок приобрел условный рефлекс страха на появление одной только крысы. Современный анализ показывает, что результаты «нельзя было однозначно интерпретировать» [92, с. 158]. Как бы то ни было, этот эксперимент стал знаменитой иллюстрацией того, что психологические особенности человека являются приобретенными: привычки — в том числе такие, как чувство отвращения перед определенными животными — формируются по механизму обусловливания. Сам Уотсон использовал эти эксперименты для обоснования своей уверенности в том, что среда целиком и полностью определяет формирование личности. Он говорил: «Дайте мне дюжину здоровых, хорошо сформированных детей и мой собственный, отвечающий определенным характеристикам мир для их воспитания, и я гарантирую взять любого из них и сделать из него любого специалиста, какой только придет мне в голову — доктора, адвоката, артиста, превосходного торговца или даже попрошайку или вора, — независимо от его талантов, склонностей, пристрастий, способностей и всех его предков». И добавлял: «я иду дальше своих фактов» [164, с. 104]. И действительно, фактов не было, но серьезнее всего было его молчаливое отрицание социальных аспектов среды. Он воспринимал людей абсолютно в индивидуалистическом ключе: в его рассуждениях именно индивидуальные стимулы, а не социальная структура, формируют людей. Он рассматривал возникновение привычек по аналогии с работой машины, а не с поддержанием традиций. То, что он писал в 1920-е гг. о воспитании детей, демонстрировало ценности «психологического общества», то есть общества, в котором все зависит от психологии составляющих его отдельных индивидов.

Уотсон и Райнер опубликовали популярное руководство «Психологическое воспитание ребенка» (Psychological Care of Infant and Child, 1928). Когда Уотсон писал для широкой публики, а не в расчете на академическую аудиторию, то старался продвигать идею о том, что знания специалистов-психологов необходимы в повседневной жизни. Он думал, что понимает, почему психология стала востребованной: «Старый довод, сводившийся к тому, что миллионы детей в течение минувших тысячелетий вполне успешно воспитывались своими родными, недавно потерял всю свою силу в свете получившего теперь общее признание факта, что большая часть человечества терпит неудачу в своей попытке удовлетворительного приспособления к обществу» [26, с. 7]. С этой точки зрения любые социальные проблемы интерпретировались как проблемы индивидуального приспособления, а их решение заключалось в установлении нового взаимодействия между матерями и психологами. У такого подхода находились и почитатели: газета «Нью-Йорк Таймс» писала, как теперь кажется, с преувеличенным энтузиазмом, что книга «Бихевиоризм» (1924) «открывает новую эру в интеллектуальном развитии человечества» [цит. по: 41, с. 6].

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒