Пророчества Черчилля и Realpolitik: 1933—1939

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 25Следующая ⇒

Весной 1933 года у британских политиков все валилось из рук. Повсюду бушевал экономический кризис, план разоружения провалился, в Германии к власти пришел Гитлер, неприятностям с Индией не было видно конца-краю. Именно тогда Черчилль, выступая перед Королевским обществом Святого Георга, покровителя Англии, заявил: «Историки подметили одну характерную особенность английского народа, приносившую ему немало горя на протяжении многих веков. Дело в том, что после каждой победы мы растрачивали большую часть преимуществ, потом и кровью добытых в боях. Не чужеземцы приносят нам самые страшные наши беды. В них повинны мы сами». И затем, призывая прекратить это самоистязание, которому предается в первую очередь интеллигенция, Черчилль восклицал: «Если мы потеряем веру в самих себя (...), мы погибнем. Никто и ничто не спасет Англию, кроме нас самих»[209].

Вне всякого сомнения, эти гордые слова являются неотъемлемой частью черчиллевского наследия. Но не стоит воспринимать это наследие однозначно. Как раз наоборот, не так-то просто постичь его во всем его многообразии. Было бы неправильно думать, что суть происходивших с Черчиллем в тридцатые годы событий лежит на поверхности. Тем более что всем известная легенда, если не сказать «жизнеописание святого Уинстона», была придумана им самим во «Второй мировой войне». Согласно этой легенде, Черчилль никогда не уклонялся от избранной им линии поведения, ясной и четкой. Его позиция в отношении международных кризисов 1933—1939 годов якобы продолжала эту линию. Неизменно придерживаясь этой линии, Черчилль демонстрировал свою основательность и безошибочную прозорливость.

В действительности причины, по которым Черчилль выступал против разоружения, были вовсе не так уж убедительны, как говорили. Изъянов в его логике и непоследовательности было предостаточно. А потому не стоит полагаться на версию самого Черчилля, который после войны попытался выставить в выгодном свете свое поведение в тридцатые годы. Конечно же, это ни в коем случае не умаляет ни его проницательности, ни его мужества. Он ненавидел трусость и людей с рабской душонкой, у него были высокие понятия о чести, а его любви к родине ничто не могло поколебать. Его принципы, неотделимые от его души, нашли отражение в следующих словах: «Нет ничего хуже, чем терпеть несправедливость и насилие из страха войны. Если Вы не способны защитить свои права от посягательств агрессора, его требованиям и оскорблениям не будет конца»[210]. Бесспорным является тот факт, что неоднократно, в особенности же перед лицом опасности, исходившей от захватнического, воинственного режима нацистской Германии, слова Черчилля, выражавшие чувства целого народа, звучали поистине как пророчество. И неважно, что порой в его речах проскальзывали слова, грешившие против логики, а в поступках чувствовалось дыханиеRealpolitik. Приходится признать, что пророчества Черчилля долгие годы не находили отклика, пока в последний момент в стране не пробудился инстинкт самосохранения после Мюнхенских соглашений 1938 года.

* * *

Начиная с 1933 года, Черчилля занимало только одно. Приход Гитлера к власти в Германии смешал весь международный политический расклад. Все остальные проблемы отошли на второй план. А потому все внимание Черчилля в период с 1933 по 1935 год было направлено на то, чтобы сохранить политическое равновесие в Европе и начать перевооружение.

В том, что касается первого пункта, Черчилль был приверженцем старого доброго принципа «баланса сил» на континенте. А потому, почувствовав опасность со стороны вооружавшейся Германии, он попытался предупредить окружающих о надвигавшейся грозе. Черчилль не исключал возможности войны и прямо заявил об этом в палате общин 13 апреля 1933 года. Однако недружелюбно настроенные по отношению к нему депутаты не придали значения его словам. Конечно, Черчилль не думал, что приход к власти Гитлера обязательно означал скорое начало войны. Но возрождавшаяся националистская Германия, вновь вооружившаяся и готовая разорвать Версальский договор, вне всякого сомнения, ставила под угрозу мир в Европе. И дело не в том, что Черчилль не допускал и мысли о каких-либо изменениях в договоре, например, в отношении польского коридора, но, с одной стороны, он не считал Версальский договор диктатом или чем-то вроде «карфагенского мира». С другой стороны, он полагал, что на уступки можно идти лишь в интересах коллективной безопасности. Поэтому Черчилль вновь решительно занял ту же позицию, которой придерживался до 1914 года: необходимо заключить союз с Францией, чтобы вместе дать отпор Германии.

Вот почему он поносил Макдональда, считавшего, что за мир в Европе следует опасаться из-за военной мощи Франции, а не из-за непомерных амбиций Германии. «Возблагодарим Бога за то, что он послал нам французскую армию! » — восклицал Черчилль к великой досаде большинства депутатов[211].

Что же до самого Гитлера, отношение к нему Черчилля определилось далеко не сразу, как это утверждалось в его официальной биографии. Достоверно известно лишь то, что Черчилля приводила в ужас гитлеровская диктатура, его пугала циничная жестокость, агрессивность доктрины национал-социалистов, расправлявшихся с оппозицией и люто ненавидевших евреев. Потому Черчилль и называл Гитлера «гангстером» и «деспотом». Придя к власти, Черчилль стал открыто клеймить нацистский режим. Он говорил о «всплеске кровожадности и воинственности, безжалостном отношении к меньшинствам», о том, что «огромное количество людей лишено прав, предоставляемых цивилизованным обществом человеку, лишь на основании их расовой принадлежности»[212].

Тем не менее, пойдя на поводу у своего богатого воображения, Черчилль зачастую ошибался в оценке личных качеств Гитлера. Так, в 1935 году он посвятил фюреру статью, которую затем включил в свой сборник «Великие современники». В этой статье Черчилль расхваливал «мужество, упорство, энергию» фюрера, позволившие ему взять власть в свои руки, устранив все препятствия на пути. И Черчилль продолжал: «Конечно, последующие политические шаги, сколь бы справедливыми они ни были, не оправдывают совершенных ранее неправедных деяний. Тем не менее, история полна примеров, когда людей, достигших вершины власти путем жестоких, страшных мер, возводили в ранг великих, оценивая в целом их жизнь, и считали этих кровавых героев украшением истории человечества. Возможно, так будет и с Гитлером»[213]. Еще в 1937 году Черчилль задавался вопросом: «Чудовище или герой Гитлер? — и сам же отвечал: — История покажет»[214].

И если даже человек такого тонкого и такого искушенного ума, как Черчилль, заблуждался, то происходило это оттого, что европейцы еще слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны. Эти воспоминания усыпляли бдительность, делая их рабами бессознательного, неосознанного пацифизма. Правительство Болдуина не желало идти наперекор общественному мнению. Впрочем, никто наверняка не знал, где был выход из создавшегося положения, ведущий к примирению и согласию.

Черчилль же, в двадцатые годы без особого энтузиазма относившийся к Содружеству Наций, теперь стал поборником идеи коллективной безопасности и международного права как средства улаживать разногласия между странами. Только, по его разумению, для того, чтобы заставить других подчиняться закону, нужно самому обладать силой, а кроме того, обеспечить собственную безопасность в любых обстоятельствах. Такого же мнения придерживался и генерал Де Голль.

Вот почему Черчилль активно выступал в защиту перевооружения — второе направление его общественной деятельности в тот период. Однако, говоря о перевооружении, он имел в виду лишь авиацию, поскольку не сомневался в надежности британского военно-морского флота, а о сухопутной армии, подвергшейся значительным сокращениям, не думал вовсе, надеясь на французскую пехоту. Его вера во французскую сухопутную армию, остававшаяся непоколебимой вплоть до мая 1940 года, не перестает удивлять. «Врагу не удастся прорвать французский фронт, где бы он ни пытался это сделать», — заявил Черчилль, осмотрев линию Мажино в августе 1939 года[215].

Третий рейх в нарушение Версальского договора восстановил мощь своей военной авиации, а потому мысль об опасности, грозившей с воздуха, не давала покоя мирным гражданам. Больше всего люди боялись, что целые города будут сметены с лица земли одним ударом немецкой авиации. А потому задачей номер один было уравнять силы немецкой военной авиации, быстро набиравшей силу, и королевских военно-воздушных сил. Черчилль, понимая это, бил тревогу. Он постоянно говорил о необходимости одновременно пустить на полную мощность авиационную промышленность, экипировать военно-воздушные силы по последнему слову техники и начать ускоренную подготовку военных летчиков. Однако для того чтобы заставить правительство осуществить этот грандиозный план, одного красноречия было мало, нужны были веские аргументы. И тогда Черчилль в течение трех лет — с 1935 по 1938 год — тайком собирал информацию с помощью надежных людей, занимавших высокие посты в британской администрации и разделявших его опасения относительно Германии, а также его мнение о необходимости перевооружения. К тому же их, как и Черчилля, беспокоило бездействие властей.

Его основными осведомителями были дипломат Ральф Виграм и офицер авиации Торр Андерсон. Оба они действовали, соблюдая строжайшую тайну, и даже частенько самолично наведывались в Чартвелльское поместье, чтобы без помех переговорить с Уинстоном. Ральф Виграм, руководивший департаментом Центральной Европы в министерстве иностранных дел, сообщал Черчиллю секретную информацию, получаемую непосредственно из Германии, о ходе перевооружения и о достижениях немецкой военной авиации. Свою информацию он подкреплял полученными шифровальными письмами. Торр Андерсон, высокопоставленный чиновник в министерстве авиации, информировал Черчилля о положении дел в королевских военно-воздушных силах, о летчиках и самолетах. Третьим осведомителем Черчилля был Десмонд Мортон, загадочный руководитель Центра промышленных исследований (Industrial Intelligence Centre ). Во время войны он стал одним из ближайших соратников премьер-министра. Мортон дополнял получаемую Черчиллем информацию об авиационном производстве двух стран.

Не стоит забывать, что Черчилль был членом Комитета исследований в области противовоздушной обороны да к тому же имел статус независимого парламентария, а потому он и сам мог следить за ходом дел в Англии и за ее пределами. Вооружившись всеми этими сведениями, подкрепленными статистическими данными, Черчилль постоянно обращал внимание правительства на слабые стороны королевских военно-воздушных сил и настоятельно требовал ускорить темпы перевооружения, чтобы нагнать упущенное время. И нередко власти бывали удивлены и обескуражены осведомленностью этого докучливого ходатая.

В действительности же цифры в отчетах Черчилля были сильно завышены, а правительственные данные и официальная статистика грешили неоправданным оптимизмом. Тем не менее Великобритания все же начала перевооружаться в 1935 году. Была ли в этом заслуга Черчилля? Ведь он сражался как лев, пытаясь предотвратить беду, готовую обрушиться на головы англичан буквально с неба, он изо всех сил старался доказать соотечественникам, что немецкие национал-социалисты проводят захватническую, воинственную политику. Вероятно, британское правительство одумалось в какой-то мере и благодаря усилиям Черчилля. Однако надо признать, что он больше походил на «вопиющего в пустыне»: как политик Черчилль не пользовался доверием, порой в отношении к нему проскальзывала враждебность. В стане консерваторов он больше не находил поддержки ни у самых правых, вставших на его сторону во времена борьбы за Индию, но не веривших в реальность нацистской угрозы, ни у молодых тори, которым Гитлер внушал некоторые опасения, но они не доверяли Черчиллю. Антифашисты, и в частности лейбористы, считали Черчилля паникером и забиякой. И зачастую он обращался со своими предупреждениями к полупустому залу палаты общин или к слушателям, которых споры специалистов и экспертов, ловко манипулировавших цифрами, лишь сбивали с толку и оставляли совершенно равнодушными.

* * *

Черчилль не жалея живота своего сражался с амбициями гитлеровской Германии, но в то же время не пренебрегал и компромиссами. Некоторые принятые им с 1935 по 1937 год решения были если не в духе политики умиротворения (в широком смысле слова), то уж, по крайней мере, в духеRealpolitik. Его склонность к компромиссу проявилась во время трех кризисов, разразившихся на мировой арене за эти три года.

Первым кризисом было эфиопское дело. С самого его начала, то есть осенью 1935 года, Черчилль не придавал этому кризису первостепенного значения и отнесся скорее с пониманием к амбициям итальянцев. Он не единожды с похвалой отзывался о Муссолини. В 1927 году после встречи с герцогом он заявил во время пресс-конференции: «Нельзя не поддаться обаянию господина Муссолини. Он покоряет Вас своей простотой и любезностью. Дуче очень уравновешенный человек. Ему всегда удается сохранять спокойствие, несмотря на широкий круг обязанностей и многочисленные опасности, нависшие над ним. Он думает только о благе итальянского народа, как он его понимает, это сразу видно. Если бы я был итальянцем, уверен, я был бы предан ему всей душой». Эти опрометчивые слова навлекли на Черчилля гнев левых либералов и лейбористов. Клемми, в свою очередь, некстати отозвалась о Муссолини как о человеке, «достойном, внушительном, очень простом и естественном». В другой раз Черчилль назвал дуче «воплощением римского гения», «величайшим законодателем из ныне здравствующих». В 1937 году он в целом не изменил своего отношения к диктатору, наделенному «удивительным мужеством, умом, хладнокровием и упорством»[216].

Что же касается Эфиопии, то Черчилль считал, что эту страну напрасно приняли в Содружество Наций и что глупо было бы стремиться «раздавить Италию»[217], толкнув ее, таким образом, в объятия Германии, врага номер один (заметим, что Черчилль не поддержал англо-германский морской договор, заключенный в 1935 году). Посему уж лучше Великобритании, Франции и Италии полюбовно договориться между собой. Вот почему Черчилль не одобрял политику санкций, проводимую Содружеством Наций против Италии, и в данном случае решительно отступал от принципа коллективной безопасности. Такой же позиции он придерживался и во время японской агрессии против Маньчжурии. Не стоит также забывать о том, что в это же время, то есть в конце 1935 года, прошли выборы в законодательное собрание и что у Черчилля в связи с этим теплилась надежда вернуться в правительство.

Второй кризис грянул в марте 1936 года, когда Гитлер решил ремилитаризировать Рейнскую область, для чего ввел туда свои войска. Отношение Черчилля ко всем этим маневрам и тогда еще оставалось довольно ровным. Он отнюдь не призывал прибегнуть к силе, но, по-прежнему осуждая нарушение Гитлером Локарнского договора и международного права, открыто выражал свое удовлетворение решением французского правительства. Французы сохранили хладнокровие и обратились за помощью к Лиге Наций, вместо того чтобы ответить злом на зло. Однако все это выглядело так, словно французы попросту смирились перед свершившимся фактом[218].

И, наконец, об испанской войне. Хотя Черчилль и написал в своих «Мемуарах», что придерживался «нейтральной» позиции по этому вопросу, на деле все было совсем не так. Он открыто выступал в поддержку испанского националистического лагеря и не скрывал своей симпатии к Франко. Черчилль не рассмотрел фашиствующую сущность франкистов и, как обычно, во всем видел козни красных, коммунистов и анархистов, он даже отказался подать руку послу Испанской Республики в Лондоне. Уинстон полностью одобрял политику невмешательства и даже предложил в марте 1937 года официально признать власть мятежников. И лишь с осени 1938 года, когда пути назад уже не было, он осознал, какую опасность представлял для Европы союз Франко — Гитлер — Муссолини. Только тогда Черчилль изменил свою позицию и вновь встал на сторону республиканцев[219].

Однако по мере того как атмосфера в мире накалялась, Черчилль, с одной стороны, сблизился с отдельными представителями либеральной и лейбористской партий, разделявшими его опасения, с другой стороны, он по-новому взглянул на СССР. У него появилась идея объединить в «великий альянс» Соединенное Королевство, Францию и Советский Союз с тем, чтобы преградить дорогу фашизму. Черчиллю пришлось забыть на время о своей неприязни к коммунизму перед лицом гораздо более серьезной опасности. Теперь, когда стало ясно, что страна должна объединиться, Черчилль вновь открыто призывал защитить свободу от тирании. Он заявлял, что отныне необходимо руководствоваться лишь духовными ценностями в политике.

Одновременно он принимал участие в деятельности неофициальной организации «Фокус», представлявшей собой нечто вроде народного фронта защитников родины от вражеской агрессии (полное ее название «Focus in defense of Freedom and Peace »[220]). В эту организацию входили журналисты, политики, деловые люди и ученые, принадлежавшие к разным партиям. Были среди них и тори, как Черчилль, и либералы, как Вайолет Бонем-Картер, и пацифисты, как Норман Эйнджелл, и лейбористы, как Кингсли Мартин. Благодаря Мартину Черчилль и сблизился с левыми антифашистами.

В этих новых условиях, которые только-только начали складываться и при которых происходили самые неожиданные трансформации и создавались самые необычные положения, в деятельности Черчилля наступило затишье, длившееся в течение всего 1937 года. Конечно, он знал, что перевооружение идет полным ходом, но та изоляция, в которой он по-прежнему находился, угнетала его. Черчилль вообразил, что на международной арене наступила передышка, и стал во всеуслышание корить себя за глупое паникерство. Правда, он все еще надеялся вернуться к власти, впрочем, напрасно. А пока риск военного конфликта, как ему казалось, готов был сойти на нет, и осенью 1937 года он не единожды в своих письмах и речах неосторожно заявлял: «Думаю, у моих современников есть все шансы избежать сколь-нибудь серьезных военных действий»[221].

* * *

Поворотным стал 1938 год, поскольку официальная политика «умиротворения» приняла новый облик. Вначале этот термин означал традиционную дипломатическую позицию, заключавшуюся в том, чтобы разрешать конфликты путем переговоров и компромиссных решений. Однако с приходом Невилла Чемберлена к власти в качестве премьер-министра в июле 1937 года слово «умиротворение» стало обозначать особую стратегию. В условиях кризиса, согласно этой стратегии, ради сохранения мира и по принципу политического реализма (то есть исходя из соотношения сил противников) одна сторона систематически шла на уступки другой стороне с целью избежания вооруженного конфликта.

Черчиллевская концепция расходилась с правительственной концепцией, выработанной и опробованной на собственном опыте британскими лидерами во второй половине тридцатых годов и превратившейся в доктрину и руководство к действию в 1938 году. Хотя, надо заметить, что Черчилль и сам нередко колебался, прежде чем на что-либо решиться. Тем не менее, в прагматизме ему не откажешь, а свои тезисы он всегда проверял опытом. После войны Черчилль очень четко объяснил свою теорию «умиротворения» и взаимосвязь стратегии и обстоятельств: «Сама по себе политика умиротворения может быть плохой или хорошей — все зависит от обстоятельств. Политика умиротворения, к которой правительство вынудили слабость и страх, и бесполезна, и разрушительна. Политика умиротворения, которую проводит сознающее свою силу правительство, великодушна и величественна. Возможно, в таком случае это наиболее безопасная политика, и, кто знает, может быть только таким путем можно достичь мира во всем мире? »[222]

Чемберлен олицетворял собой политику умиротворения. Заняв высочайший государственный пост в Королевстве, он, на свое несчастье, столкнулся с необходимостью выпутываться из целого ряда разразившихся кризисов, более или менее серьезных. И вместо того чтобы посвятить свои труды внутренней политике, в которой он лучше всего разбирался, Чемберлен был вынужден заниматься в основном внешней политикой, в которой он ничегошеньки не смыслил. Это была его ахиллесова пята. Черчилль же, напротив, чувствовал себя совершенно свободно в сфере международных отношений, но гордый и спесивый Невилл не желал этого признавать. Между тем его сводный брат Остин Чемберлен в свое время предупреждал упрямца: «Невилл, опомнись, ведь ты ничего не смыслишь в международных делах! » Конечно, в том, что касалось вопросов внутренней политики, Невилл Чемберлен был признанным экспертом и с завидной ловкостью справлялся с любыми трудностями, но в том, что касалось внешней политики, он судил, рядил и указывал с обычной своей самоуверенностью, но вот ни на знания, ни на интуицию в своих действиях опереться не мог. К тому же Чемберлен доверял советам одного высокопоставленного чиновника, не уступавшего ему в упрямстве, — сэра Горацио Уилсона. Уилсон был видным промышленником, специалистом в своей области и тоже считал, что всегда прав. Неудивительно, что парочка Чемберлен — Уилсон постоянно конфликтовала с министерством иностранных дел. Неудивительно также, что готовность правительства идти на компромисс с Гитлером привела к столкновениям с Черчиллем, не желавшим сдавать своих позиций.

Тем временем общественное мнение и мнение депутатов изменилось. С тех пор как Иден, не нашедший общего языка с Чемберленом, ушел из министерства иностранных дел в феврале 1938 года, вокруг него сформировалась группа сторонников из двадцати депутатов. Среди них были Гарольд Макмиллан, Дафф Купер, Гарольд Николсон, генерал Спирс — все они осуждали пассивность Чемберлена. Однако этот очаг оппозиции старательно обособлялся от крохотной группки Черчилля, не пользовавшейся доверием. Тем временем в марте проводимая Германией политика присоединения внезапно снова вызвала напряженность на международной арене. Тогда Черчилль перестал поддерживать правительство в палате общин и вновь стал активно выступать в защиту Содружества Наций и повторять всем и каждому, что единственный способ избежать войны — заключить союз между Великобританией, Францией и Советами. Однако весной 1938 года, когда разразился чехословацкий кризис, Черчилль перво-наперво попытался примирить судетских немцев с правительством Чехословакии, пообещав Судетам статус автономии. Он даже тайно встречался в Лондоне с Конрадом Генлейном. Тем не менее, действия Чемберлена внушали ему все больше опасений. Черчилль категорически осудил поведение премьер-министра, дважды официально посетившего Гитлера, а тем более Мюнхенские соглашения.

Наконец, жребий был брошен. 5 октября Черчилль произнес длинную речь во время дебатов, разгоревшихся в палате общин по поводу Мюнхенских соглашений. Это было одно из его самых блестящих выступлений в парламенте. В своей речи Черчилль камня на камне не оставил от политики «умиротворения» а ля Чемберлен. Он начал с того, что подвел удручающий итог: «Мы только что потерпели полное и безоговорочное поражение». Затем беспощадный Черчилль заговорил о страданиях, выпавших на долю чехов: «Все кончено. Чехословакия сломлена, всеми покинута, в скорбном молчании погружается она во мрак. Этой стране пришлось испить до дна чашу страданий, несмотря на крепкий союз с западными демократическими державами и участие в Содружестве Наций, покорной слугой которого она всегда была».

После этого зловещего вступления оратор отважился на предсказание, которое, увы, сбылось меньше чем через полгода: «Боюсь, что теперь Чехословакия не сможет сохранить свою политическую независимость. Вот увидите, пройдет какое-то время, может быть, годы, а может быть, месяцы, и нацистская Германия поглотит ее».

Для Черчилля, прорицавшего будущее, это был удобный случай, чтобы выступить с обвинительной речью против действий, или, скорее, бездействия, всех предыдущих правительств: «Пять лет благих решений, повисших в воздухе, пять лет, потраченных на усердные поиски самого легкого пути выхода из тупика, пять лет, в течение которых Британия медленно, но верно теряла свое могущество. Настало время посмотреть правде в глаза, довольно обманывать самих себя, мы должны реально оценить масштабы бедствия, постигшего мир. Мы оказались перед лицом величайшей катастрофы, обрушившейся на Великобританию и Францию. Не нужно тешить себя напрасными надеждами. Отныне мы должны принять как данность факт, что страны Центральной и Восточной Европы попытаются заключить с нацистской Германией в случае ее победы мир на самых выгодных для себя условиях». Ведь отныне на системе альянсов был поставлен крест и проникновению нацизма в придунайские страны и на берега Черного моря, вплоть до Турции, ничто не мешало. «Без единого выстрела» Гитлер день за днем обращал в свою веру все новые страны Центральной и Восточной Европы.

Черчилль итожил: «Мы потерпели поражение, не участвуя в войне, и последствия этого поражения еще долго будут напоминать о себе». Он закончил свою речь предостережением, долгое время не терявшим своей актуальности: «Не думайте, что опасность миновала. Это еще далеко не конец, это только начало грандиозного сведения счетов. Это лишь первый тревожный звонок. Мы лишь омочили губы в чаше бедствий, из которой мы будем пить не один год, если не сделаем последнего усилия, чтобы вновь обрести бодрость духа и силы сражаться»[223].

Само собой разумеется, не эти речи привлекли сторонников к Черчиллю и избавили его от одиночества. К концу 1938 года ему исполнилось шестьдесят четыре года, в партии тори он был одиночкой и никогда еще не ощущал этого так остро, как теперь, от власти его отстранили десять лет назад, казалось, на карьере Черчилля можно поставить крест. Ан не тут-то было. События 1939 года развернули фортуну к нему лицом. В середине марта все встало на свои места, немецкие войска заняли Прагу, Мюнхенские соглашения превратились в пустую и ненужную бумажку.

Отныне все изменилось. Грянувшие события подтвердили слова неугомонного пророка. Черчилля никто не слушал, а между тем его пророчества сбывались у всех на глазах. Он был прав, это его противники ошибались, политика «умиротворения», когда-то единодушно приветствуемая обществом, оказалась ловушкой, ошибкой. Люди поняли, что «временный мир» — всего лишь преддверие войны, ведь на польской границе уже готов был разразиться новый кризис. Словом, Черчиллю удалось восстановить свою репутацию. Однако, несмотря на то, что популярность его росла, а в начале лета в прессе развернулась целая кампания, предпринятая с целью вернуть Черчилля в правительство, ничего еще не было решено. Об этом свидетельствовал опрос общественного мнения, проведенный в марте 1939 года. Респондентам был задан вопрос: «Кого бы Вы выбрали премьер-министром, если бы Чемберлен ушел в отставку? » Тридцать восемь процентов опрошенных предпочли Идена и лишь семь процентов — Черчилля, столько же голосов набрал и лорд Галифакс.

Как это ни парадоксально, но у Черчилля на данном этапе все же было два решающих, как потом оказалось, козыря. Ему вдвойне повезло: Уинстону благоволили обстоятельства, ведь следовавшие друг за другом события словно уговорились заставить окружающих признать его правоту. А поскольку Черчилля давным-давно отстранили от власти, то теперь это оказалось ему на руку, ведь на него не пала ответственность за все неудачи, случившиеся за время его отсутствия. Звезда Черчилля вновь засияла для будущих свершений. Вот что он сам написал по поводу этого неожиданного поворота судьбы: «Над моей головой парил невидимый ангел, укрывавший меня своими крылами»[224].

Глава пятая

АДМИРАЛТЕЙСТВО. 1939—1940

«Уинстон вернулся»

«Война — это ужасно, но рабство — еще хуже», — говорил Черчилль в начале 1939 года[225]. Как только Соединенное Королевство объявило войну Германии в одиннадцать часов утра 3 сентября 1939 года, он, обращаясь к парламенту, сразу же заговорил об идеологической подоплеке этой войны. Для него смысл происходящего был очевиден: свободным народам Европы предстоит беспощадная борьба за человеческое достоинство. «Мы сражаемся, — объяснял он, — вовсе не за Данциг и не за Польшу. Мы сражаемся, чтобы спасти целый мир от фашистской тирании — этой чумы — и чтобы защитить все самое святое, что есть у человека»[226].

В тот же день Чемберлен, убедившись, что вернуть Черчилля в правительство необходимо, предложил ему пост первого лорда адмиралтейства, а также право голоса в военном совете. И вот наш мятежник вновь в здании адмиралтейства, на том же посту, с которого он, униженный и опороченный, ушел в мае 1915 года. И сразу же, как гласит легенда, на все корабли и на все базы британского военно-морского флота, разбросанные по всему земному шару, был послан сигнал — всего два слова: «Уинстон вернулся». Предание об этом триумфальном послании получило такое распространение, что о нем стали упоминать во всех биографиях, научных сочинениях, учебниках, альбомах. Бесспорно, история очень красивая («если это и не правда, то придумано отменно»), но надо признать, что это всего лишь легенда. Официальный биограф Черчилля Мартин Гилберт просмотрел все доступные архивы, но нигде не нашел упоминания о пресловутом сигнале[227]. А вот в чем сомневаться не приходится, так это в том, что известие о назначении Черчилля первым лордом было с радостью принято флотом. Теперь все было иначе, чем в 1914—1915 годах, — теперь военные моряки верили Черчиллю.

Первый лорд, по своему обыкновению, едва обосновавшись в адмиралтействе, сразу же развернул бурную деятельность. Он вдохнул в свое ведомство новую жизнь, разбудил дремавшую в нем энергию, установил хорошие отношения с первым морским лордом адмиралом Дидли Паундом и с руководителями различных служб. Историки давно пытаются выяснить, остался ли Черчилль таким же властным и по-прежнему ли вмешивался в ход военных операций, как и во время Первой мировой войны. В связи с этим острая полемика разгорелась между американским историком Артуром Мардером, видным специалистом по истории британского флота, и капитаном корабля Стивеном Роскиллом, официальным историком британского флота. Мардер утверждал, что, несмотря на свою активность, Черчилль не посягал на полномочия штаба и отдельных служб военно-морского флота. Роскилл же, напротив, уверял, что и адмиралтейский корпус, в частности, Паунд, и капитаны кораблей неоднократно получали неуместные приказы от самонадеянного первого лорда. По правде говоря, Черчилль, по-видимому, извлек урок из прошлых неудач и теперь старался сдерживать неуемное желание всюду совать свой нос. Он, насколько это позволял его темперамент, умерил пыл и уже не так часто вмешивался в дела подчиненных.

Не подлежит сомнению и тот факт, что Черчилль всеми правдами и неправдами старался навязать правительству наступательную тактику вместо официальной оборонительной и тем самым стать идейным вдохновителем стратегии союзников. Он считал, что нет ничего хуже пустой болтовни и пассивности, царившей в британских высших эшелонах власти, руководствовавшихся, как насмешливо говорил Черчилль, мудрым «принципом: не будьте злыми с врагом, не то вы его рассердите! »[228]Тем не менее, как правило, темпераментному первому лорду приходилось в нетерпении грызть удила, негодуя в душе против бездействия французского и британского правительств. Это было в самый разгар «странной войны»[229]. Выражение «странная война», впервые произнесенное Роландом Доржелесом, сразу же стало расхожим во Франции, однако в Британии говорили, скорее, о «ложной войне»[230]. Когда-то журналисты называли «ложной» Крымскую войну, во время которой под Севастополем противники заняли позиции друг против друга и долгое время ничего не предпринимали.

Черчилль был бойцом и к тому же считал себя непревзойденным стратегом. Он вознамерился продемонстрировать всем, что хочет и знает, как вести войну, настоящую войну. Случай ему представился практически сразу же после его назначения: на море начались военные операции, в которых участвовали корабли и подводные лодки. 3 сентября после полудня немецкая подводная лодка потопила в Атлантическом океане пассажирское судно «Атения», принадлежавшее компании «Кюнар». Тяжелым ударом для британского военно-морского флота была потеря авианосца «Кэрейджэс» 19 сентября и броненосца «Ройал Оук», дерзко атакованного немецкой подводной лодкой прямо на рейде Скапа Флоу 14 октября. Однако британский флот все же взял реванш в декабре, одержав победу при Рио-де-ла-Плата. В тот день флотилия Ее величества преследовала немецкий миниатюрный броненосец «Граф Шпее», потопивший не один торговый корабль в Индийском океане и в Южной Атлантике. Британские корабли перехватили его недалеко от Монтевидео. Броненосец, получивший серьезные повреждения, пошел ко дну. Об этом блистательном подвиге британских моряков кричали на всех углах, Альбион сразу же воспрянул духом. А поскольку активные военные действия велись только на море, внимание общественности и средств массовой информации было приковано к флоту. Для первого лорда это была замечательная возможность поправить свою репутацию в глазах сограждан. И он этим пользовался во всю, к примеру, не раздумывая преувеличивал число потопленных вражеских подлодок.

В то время Черчилль лелеял три грандиозных стратегических плана. Первый план был схож с одним из его планов 1914 года, назывался он «Операция Екатерина» — в честь Екатерины Великой. Этот план заключался в том, чтобы установить контроль над Балтийским морем и, если удастся, положить конец экспорту железа из Швеции в Германию. Этот замысел, порожденный в самом начале войны плодовитым умом Черчилля, которого всю жизнь манила Скандинавия и проливы Босфор и Дарданеллы, был слишком уж дерзким. Ведь речь шла о том, чтобы действовать во вражеских водах, в зоне досягаемости немецких кораблей и подводных лодок, к тому же наверняка заминированной и контролируемой неприятельскими истребителями. Все эксперты решительно высказались против этого плана, и от него пришлось отказаться.

Второй план, предложенный Черчиллем несколько дней спустя, также имел целью прекратить вывоз железной руды из Швеции, на этот раз через Нарвик и Атлантический океан. Для этого нужно было заминировать фарватер территориальных вод Норвегии, через который шведскую руду переправляли в Германию зимой, когда Балтийское море замерзало. Министерство иностранных дел воспротивилось и этому плану, опасаясь осложнения отношений с нейтральными государствами. На время о нем забыли, однако когда 30 ноября 1939 года разразилась советско-финская война, союзники вновь к нему вернулись.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒