Повседневные труды и заботы премьер-министра

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 25Следующая ⇒

На протяжении всех этих лет Черчилль не переставал удивлять окружающих своей активностью. Переговоры на высшем уровне, заседания военного совета, членство в гражданских и военных комитетах, постоянный обмен информацией, бесконечные распоряжения, споры в палате общин, длительные поездки, речи и обращения — такая круговерть требовала невероятного напряжения моральных и физических сил. Черчилль проявлял чудеса выдержки, ведь к тому времени ему было почти семьдесят лет, при этом он много курил, отдавал предпочтение крепким напиткам, ел досыта и страстно спорил обо всем на свете. Премьер-министр постоянно находился в движении, изо дня в день он что-то обсуждал, осматривал, кого-то бранил, успевая одновременно управляться с кипами официальных бумаг, депеш, телеграмм и новостей. Черчилль диктовал свои письма, которых было великое множество, лежа в постели или в ванной, что не мешало ему отдавать распоряжения, вдохновлять, осуждать и даже льстить. Черчилль очень много ездил в тот момент по Великобритании, а еще больше — по миру, он побывал в Вашингтоне, Каире, Москве, Касабланке, Алжире. Подсчитано, что с сентября 1939 года по ноябрь 1943 года британский премьер-министр проехал в общей сложности 180 тысяч километров. Таким образом, «полковник Уорден» (этим кодовым именем называли премьер-министра во время поездок) провел в морских путешествиях 792 часа, а на борту самолета — 335 часов! [325]

Черчилль ощущал себя посланцем судьбы, и это чувство, не покидавшее его ни на миг, придавало ему сил, поддерживало его и вдохновляло. «Понимаете ли Вы, — воскликнул он однажды, обращаясь к своему врачу, — что мы творим историю?! »[326]Конечно, случались и моменты отчаяния, ведь груз ответственности за исход войны все больше давил на давно ссутулившиеся плечи премьер-министра. Однако большую часть времени Черчилль был порывист, бодр и энергичен, чем повергал в изумление окружающих. Во время заседаний штаба, а также на руководимых им собраниях бесчисленных комитетов он умело сочетал искусство убеждения и искусство управления. Черчилль всегда был властным и упрямым руководителем. На собраниях в узком составе он не придерживался общепринятых правил — не принимал в расчет предусмотренную повестку дня, диалог превращал в монолог и добивался-таки своего, обезоруживая соперников красноречием.

Таким образом, методы работы премьер-министра почти не изменились, и повседневные заботы стали своего рода ритуалом. Утро он обычно проводил лежа в постели, на нем был цветастый халат, в ногах мурлыкал кот. Черчилль посасывал сигару и цедил сквозь зубы короткие наставления секретарям. Идя на поводу у своего властного, раздражительного нрава, наводившего страх на окружающих, Черчилль частенько грубил и бывал нетерпим со своими соратниками, особенно в годы суровых испытаний войны. К счастью, обычно вспышки гнева быстро угасали, и нередко вслед за ними жертву резкости премьер-министра утешал поток ласковых слов из его же уст. Часто, в зависимости от того, насколько тяжелым выдавался день, Черчилль отходил ко сну между двумя и четырьмя часами утра, вынуждая собеседников бодрствовать вместе с ним до этого времени.

Один из таких вечеров в резиденции Чекерс описал в своих дневниках генерал Алан Брук. Это был вечер накануне назначения генерала начальником штаба имперских войск. «После ужина, продолжавшегося до одиннадцати часов вечера, Уинстон натянул поверх своего „костюма сирены“ (siren suit) цветастый халат и началась настоящая вечеринка. Мы поднялись на второй этаж — нас ждал киносеанс: немецкие и русские фильмы до полуночи. Затем мы вновь спустились на первый этаж, и я должен был в течение часа докладывать премьер-министру о ходе операции „Бампер“ — этим кодовым названием обозначались маневры, предпринимаемые в тот момент в целях отражения возможного вторжения неприятеля в Англию. (...) После этого премьер-министр завел со мной разговор о намеченных операциях в Северной Африке и в Средиземноморье, которым он придавал большое значение. Потом он пустился в рассуждения об оставшейся на Британских островах армии. (...) В конце концов, когда часы уже пробили четверть третьего утра, Черчилль предложил пойти в холл перекусить сандвичей. Я надеялся, что это был сигнал отхода ко сну, но не тут-то было! Мы бодрствовали до трех часов утра, прежде чем пойти спать. Премьер-министр включил граммофон и принялся семенить взад-вперед по холлу, то и дело подпрыгивая в такт музыке, — полы его халата развевались, в одной руке он держал сандвич, в другой — пучок кресс-салата. Всякий раз, разворачиваясь перед камином, он останавливался, чтобы высказать осенившую его мысль или очередной афоризм. „Человеческая жизнь, — говорил Черчилль, — похожа на движение по длинному коридору с закрытыми окнами, которые чья-то невидимая рука открывает одно за другим, однако свет, падающий из открытых окон, лишь сгущает мрак в конце коридора“»[327].

Черчилль в равной мере удивлял министров и генералов своим недюжинным аппетитом: плотные завтраки с отбивными и беконом, обильные, тщательно продуманные дневные трапезы, тонкие вина, неизменно дополнявшие великолепный стол, а уж о неотъемлемом атрибуте премьер-министра — коньяке — и говорить не приходится. В своих «Воспоминаниях» Иден говорит об ужине в «Рице». «Отменные блюда, — пишет он, — устрицы, молодые куропатки, приятная беседа. Уинстон был в отличной форме, много говорил о прошлом, о далеком прошлом»[328].

В других рассказах Черчилль предстает человеком, всегда пребывавшим в хорошем настроении и наделенным удивительной способностью никогда не терять присутствия духа. Так, во время рождественских праздников 1941 года Черчилль гостил в Белом доме. Однажды, по своему обыкновению, он что-то диктовал лежа в ванне. Текст был довольно длинный, поэтому Черчилль вышел из ванны и, завернувшись в полотенце, продолжал диктовать, шагая взад-вперед по комнате. В какой-то момент полотенце соскользнуло с его бедер, но он не придал этому ни малейшего значения. Вдруг в комнату вошел Рузвельт и был несколько озадачен, увидев Черчилля, расхаживавшего в чем мать родила и что-то диктовавшего. Потомок герцога Мальборо нисколько не смутился и объявил Рузвельту: «Вот видите, мне нечего скрывать от президента Соединенных Штатов! »[329]

Гарольд Макмиллан, прибывший из Алжира в Касабланку на конференцию, проходившую в январе 1943 года, шутливо описывал британского премьер-министра и его окружение: «Его забавная привычка проводить добрую часть дня в постели, а ночь — на ногах доставляла немало хлопот персоналу гостиницы. Уинстон был в прекрасной форме. Все время, пока длилась конференция, он очень много ел и пил, решал самые разные проблемы, часами играл в безик и английский бильярд, активно развлекался. (...) Конференция, продолжавшаяся две недели, напоминала одновременно круиз, курс летних лекций и деловую встречу. На стендах было вывешено расписание собраний различных рабочих групп — „занятия“ обычно заканчивались около пяти часов вечера. Отбыв тягостную повинность, генералы и адмиралы отправлялись на пляж строить замки из песка и гальки»[330].

* * *

К семидесяти годам Черчилль с виду почти не изменился, только слегка отяжелел. Гарри Гопкинс, познакомившийся с премьер-министром в начале 1941 года, так описал своего нового знакомого: «Вошел круглолицый, розовощекий джентльмен, одетый в черную куртку и полосатые брюки. Со словами „добро пожаловать в Англию! “ и улыбкой на губах он протянул мне свою пухлую ладонь, и мы обменялись сердечным рукопожатием. У джентльмена были живые глаза и хрипловатый голос»[331]. Другие обращали внимание прежде всего на небольшой рост премьер-министра, его неподвижное лицо, редкие тонкие волосы и театральные манеры «отважного кормчего Британской империи»[332].

Действительно, Черчилль никогда не выходил из роли — роли эпического героя. Не раз выпадал ему случай доказать свою храбрость, доходившую порой до дерзости. Так, весной 1943 года корабль «Королева Мария», на борту которого премьер-министр переплывал через Атлантический океан, вошел в опасную зону, кишевшую подводными лодками. Узнав об этом, Черчилль заявил сопровождавшему его Эвереллу Гарриману, что в случае эвакуации он прикажет установить пулемет на своей спасательной шлюпке, и добавил: «В плен они меня не возьмут. Самая достойная смерть — это смерть в пылу сражения с врагом! »[333]Во время высадки только личное вмешательство короля Георга VI удержало премьер-министра от безумного шага — он уже собирался отправиться вместе с британским десантом на штурм норвежского побережья. В своих «Воспоминаниях» Черчилль описал предпринятую в марте 1945 года переправу через Рейн неподалеку от разрушенного железнодорожного моста. Когда немецкая артиллерия открыла огонь, генерал-американец, сопровождавший Черчилля, заставил его вернуться назад. Кто-то из британцев, присутствовавших при этой сцене, заметил: «Премьер-министр был похож на мальчугана, услышавшего зов няни и нехотя расстающегося со своим песочным замком»[334].

Если говорить о здоровье Черчилля, то при таком образе жизни и при постоянном моральном и физическом перенапряжении премьер-министр был еще на удивление крепок и вынослив для своего возраста. Впервые сердечный приступ случился с ним в конце декабря 1941 года. Черчилль находился тогда в Вашингтоне. Его врач, лорд Моран, предписал ему покой, а все произошедшее держалось в строгом секрете. Во второй раз здоровье подвело премьер-министра в феврале 1943 года. На этот раз ему поставили диагноз — воспаление легких. Однако Черчилль, утверждавший, что еще ни разу не болел с тех пор, как ему вырезали аппендицит в 1922 году, не хотел делать перерыв в работе. В конце концов он воспользовался этим вынужденным отдыхом и прочел «Молля Флендерса» Даниэля Дефо.

Бесспорно, самый тяжелый приступ случился с Черчиллем в Тунисе 12 декабря 1943 года после чрезвычайно утомительных конференций в Каире и Тегеране. Сильное воспаление легких вкупе с сердечным приступом так встревожили лорда Морана, что он вызвал из Лондона Клементину Черчилль. В конце концов болезнь отступила, Черчилль выздоравливал две недели, греясь на солнышке в Марракеше. Было это в январе 1944 года. Правда, едва вернувшись в Лондон, премьер-министр поспешил выступить с заявлением в палате общин. Затем он отправился в Букингемский дворец и на глазах у изумленного королевского секретаря, предложившего ему подняться на лифте, пошел по лестнице, перешагивая через две ступеньки... Тем не менее летом 1944 года Черчилль вновь заболел воспалением легких. После этого в окружении премьер-министра уже всерьез забеспокоились о его здоровье, подорванном накопившейся усталостью.

* * *

Доказано, что шутливое высказывание, приписываемое Черчиллю, — «Самый тяжелый крест из тех, что я нес, был лотарингский» — появилось в силу политической необходимости. Однако также верно и то, что премьер-министру пришлось потратить немало времени и сил на своего несговорчивого и скрытного союзника — генерала Де Голля. Взаимоотношения двух главнокомандующих были непростыми, периодически возникавшее между ними напряжение быстро перерастало в неприязнь.

Между тем все так хорошо начиналось: 17 июня 1940 года генерал Де Голль прибыл в Лондон, 18 июня благодаря содействию Черчилля генерал обратился с призывом к своим землякам, 27 июня мятежного офицера признали «главой всех свободных французов, которые, где бы они ни находились, готовы были встать под его знамена для защиты общего дела». Можно сказать, что медовый месяц союзников растянулся на целый год. У Черчилля и Де Голля были схожие взгляды на уроки истории, эволюцию военного искусства, судьбу Европы. Де Голль уважал Черчилля, обладавшего сильным характером и богатым воображением, а премьер-министр восхищался благородством принципов просвещенного генерала-стратега.

Однако в середине 1941 года события в Леванте внезапно дали новый толчок давнему франко-британскому соперничеству на Ближнем Востоке. На протяжении четырех последующих лет во взаимоотношениях двух лидеров, отличавшихся на редкость твердым характером, случались периоды потепления и охлаждения, громких ссор и временных примирений, острых конфликтов и холодной отчужденности. Если учесть, что их манеру общения называли «люблю-ненавижу» (love — hate relationship ), то становится ясным, почему Черчилль и Де Голль вели себя так противоречиво. Все дело в том, что они были слишком похожи друг на друга — тот же непоколебимый патриотизм, то же неутолимое желание возвеличить свою родину. Тактика Де Голля заключалась в том, чтобы настроить общественное мнение Англии, весьма благосклонное к свободной Франции, против официальной британской политики. Эта хитрость выводила из себя премьер-министра, который временами объявлял Де Голлю настоящий бойкот, упрекая его в гордыне, непомерном честолюбии и неблагодарности.

Один случай, не получивший широкой огласки, хорошо иллюстрирует эти бурные взаимоотношения. На первый взгляд, в событии, о котором идет речь, не было ничего примечательного: 24 декабря 1941 года острова Сен-Пьер и Микелон присоединились к Франции, несмотря на настойчивые предупреждения Лондона и Вашингтона. Именно в Вашингтоне, где он находился по приглашению Рузвельта, Черчилль узнал эту новость и пришел в ярость. Он считал, что такой поворот событий лишь обострит разногласия, существовавшие между американцами и англичанами в отношении Де Голля. И действительно, государственный секретарь Соединенных Штатов Корделл Хэлл, узнав об этом событии, обнаружил свою навязчивую неприязнь к Де Голлю и сказал, что французы только мнят себя свободными. Вернувшись в Лондон, Черчилль вызвал на Даунинг стрит Де Голля, прибывшего 20 января, и обрушился на невозмутимого генерала с гневными упреками. Премьер-министр все больше распалялся, повышал тон, так что переводчик Фрэнк Робертс, высокопоставленный чиновник из министерства иностранных дел, счел нужным «немного» смягчить агрессивно-оскорбительные речи Черчилля, приведя их в большее соответствие с дипломатическими канонами. Однако это привело Черчилля в еще пущую ярость, ведь он знал французский язык и мог следить за переводом. Вне себя премьер-министр вскричал, обращаясь к переводчику: «Да переводите же то, что я говорю, и не искажайте смысла моих слов! » В конце концов Черчилль немного пришел в себя, и тогда генерал Де Голль, не проронивший до тех пор ни слова, спокойно спросил: «Это все? » Услышав утвердительный ответ премьер-министра, он взял перчатки в одну руку, другой надел фуражку, отдал честь и вышел из комнаты. После его ухода, произведшего большое впечатление на Черчилля, последний обернулся к переводчику со словами: «Каков! Только так он и мог поступить. Этот человек достоин восхищения! »[335]

Бурные выяснения отношений происходили между двумя союзниками регулярно. Самый громкий скандал случился накануне высадки, в ночь с 4 на 5 июня 1944 года, когда лидеры двух европейских держав буквально рычали друг на друга, и неизвестно, кто из них рычал громче. Надо сказать, что за несколько месяцев до этого Черчилль встал на сторону Рузвельта, враждебно настроенного по отношению к Де Голлю и Французскому комитету национального освобождения. В связи с этим в министерстве иностранных дел Англии горько сетовали на «нелепые предрассудки Соединенных Штатов, обращавшихся с Францией, как со страной вроде Никарагуа»[336]. Однако время от времени в отношениях союзников наступало затишье, и они заключали мир. Так было, например, в Алжире в июне 1943 года или в Марракеше в январе 1944 года — тогда Черчилль не скрывал, какого высокого мнения он был о своем союзнике. Однажды британский премьер-министр заявил Эммануэлю д'Астье де ла Вижри: «Ваш Де Голль — великий человек. Я всегда это говорил. Но с ним нельзя договориться. Он ненавидит Англию! » В другой раз Черчилль сказал: «С вашим Де Голлем труднее иметь дело, чем со Сталиным или Рузвельтом! »[337]Макмиллан, на глазах которого случались все эти размолвки и перепады настроения, в январе 1944 года сделал в своем дневнике, пожалуй, чересчур оптимистичную запись: «Черчилль относится к Де Голлю, как отец к сыну, с которым поссорился. Он готов лишить его куска хлеба, но в глубине души был бы рад заколоть самого жирного теленка, лишь бы блудный сын признал свои ошибки»[338]. Гораздо более правдоподобным и показательным представляется высказывание самого Черчилля — в январе 1944 года после встречи с Де Голлем в Марракеше восхищенный премьер-министр воскликнул на французском языке, обращаясь к одному из своих генералов: «Каков мерзавец, он поистине велик! »[339]

На внутреннем фронте

В сознании Черчилля, сосредоточенного на мировой войне и крупных военных операциях, внутренний фронт занимал второстепенное значение. Тем не менее премьер-министр не мог не уделять ему внимания, несмотря на то, что все заботы, связанные с ним, он поручил главным образом правительству и парламенту. Впрочем, сам он прекрасно понимал, что народ должен сплотиться для победы над врагом и что этот самый народ надеется на значительное улучшение социальных условий жизни после войны. Поэтому Черчилля можно считать основным разработчиком «консенсуса военных лет» — явления в какой-то степени призрачного, как это показали позднейшие исторические исследования.

Следует упомянуть о двух достижениях Черчилля в этой области. Во-первых, он сумел найти пути эффективного сотрудничества с лейбористами — вероятно, премьер-министр вспомнил об идее «демократического консерватизма», поданной его отцом. Во-вторых, несмотря на свои устаревшие представления об обществе и викторианский патернализм, Черчилль сумел ускорить превращение Англии в процветающее государство, реализовав, таким образом, свое призвание к социальному реформаторству. Сообразуясь с нуждами военного времени, премьер-министр, известный своей практичностью, осуществил централизацию экономики и предоставил правительству дополнительные полномочия для ее укрепления. При этом Черчилль, не сомневавшийся в оправданности таких мер условиями войны, считал нецелесообразным сохранение централизации экономики в мирное время.

Между тем война продолжалась, диктуя Великобритании свои требования: задействовать все имеющиеся человеческие ресурсы; направить большую часть материальных средств на обеспечение нужд военных операций. Таким образом, Британия, превратившаяся в крепость и склад оружия, бросила вызов самой себе, мобилизовав все свои силы на борьбу с врагом. Призыв на военную службу в стране, население которой всегда противилось исполнению этой тягостной повинности, принял такой масштаб, что все остальные державы, принимавшие участие в войне, оказались далеко позади. Это значит, что были мобилизованы все мужчины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет и все женщины — сначала в возрасте от двадцати до тридцати лет, а затем — от восемнадцати с половиной до сорока пяти лет. В 1944 году во вспомогательных службах состояли пятьсот тысяч женщин. Таких вспомогательных служб было три — вспомогательная служба сухопутных войск, вспомогательная служба военно-морских сил и вспомогательная служба военно-воздушных сил. Пятьдесят пять процентов работоспособного населения Англии — больше, чем где-либо, — приближали победу на поле боя и в оборонной промышленности. Домочадцы Черчилля подавали пример своим согражданам: Рандольф служил в чине офицера на Ближнем Востоке, Мэри в возрасте девятнадцати лет поступила во вспомогательную службу сухопутных войск, Сара — во вспомогательную службу военно-воздушных сил.

Для поддержания морального духа граждан использовались самые разные средства. Особо следует отметить заслуги певицы Веры Линн, весьма популярной в те времена как среди военных, так и среди гражданского населения. Ее прозвали «возлюбленной вооруженных сил». Песни Веры имели огромный успех, начиная с «Белых скал Дувра» и заканчивая «Встретимся снова» — песней, смягчавшей боль разлуки и одиночества[340].

В Англии военных лет нередко случались забастовки, в политических кругах плелись кружева интриг, зрели коварные замыслы. Однако несмотря ни на что, в большинстве районов Англии царила социальная гармония, за сохранением которой зорко следил сам Уинстон Черчилль. Удивительным образом «истый аристократ и большой оригинал» — так премьер-министра называл Пол Эддисон — слился воедино с «рабочей Англией и пригородами, населенными представителями среднего класса»[341]. В тяжелых условиях военного времени демократия не угасла, парламент, пресса продолжали функционировать, личные и гражданские свободы не были ущемлены. Черчилль, со своей стороны, был категорически против временной отмены действующего закона о неприкосновенности личности.

Тем не менее британскому народу пришлось многим пожертвовать во имя достижения высшей цели — победы над фашизмом. Так, в 1940 году была введена карточная система распределения продуктов питания. Британцам пришлось резко сократить потребление сахара, мяса, бекона, чая, масла, маргарина. В 1941 году по карточкам стали распределять одежду (раз в два года каждый взрослый британец получал одну куртку и одну пару брюк), в 1942 году — шоколад и мыло. Тогда же появились одежда и мебель в стиле «утилита», одежда поражала воображение своей уродливостью, а мебель — неуклюжей массивностью. Строгость стиля достигла своего апогея с появлением «Британских ресторанов». В упомянутых заведениях любой мог получить порцию съестного, качество которого соответствовало донельзя умеренной цене. Название «Британские рестораны» Черчилль специально придумал для кафетериев военных времен, где за огромным государственным флагом Британии проявляла чудеса смекалки искусная повариха.

* * *

В политической жизни Англии, сводившейся к взаимоотношениям правительства и парламента, наступило относительное затишье, время от времени нарушаемое всплеском государственных страстей. Палата общин активно поддерживала Черчилля в благодарность за создание коалиционного правительства. Тем не менее в адрес премьер-министра высказывалось немало критических замечаний, вокруг него плелись сети интриг, замышлялись зловредные козни. Однако несмотря ни на что, идея священного союза британских граждан, витавшая в воздухе, не давала амбициям слишком разгуляться. Опросы общественного мнения регулярно показывали, что популярности премьер-министра ничто не угрожало[342].

Естественно, игра военной фортуны и преподносимые ею неприятные сюрпризы определяли отношение депутатов к главе правительства. В зависимости от исхода очередного сражения они осуждали или одобряли действия премьер-министра. Однако такой старый волк парламентской стаи, как Черчилль, знал, как нужно себя вести. Его тактика была безупречна, а его ловкость и красноречие никогда ему не изменяли. Не раз в зависимости от обстоятельств и личных качеств конкретного человека он менял состав военного кабинета и правительства.

Парламентская жизнь 1941—1942 годов была отмечена тремя напряженными моментами, если не сказать конфликтами. Впервые обстановка накалилась в мае 1941 года как раз после поражения в Греции. В палате общин обсуждался вопрос о выражении недоверия правительству: депутаты были недовольны состоянием дел в военной промышленности и информационной политикой властей (здесь Черчилль и впрямь проявлял излишнюю категоричность и властность). Не остался в стороне и Ллойд Джордж, неожиданно присоединившийся к хору критикующих. Он обвинил Черчилля в том, что тот будто бы окружил себя подхалимами. Однако премьер-министр в долгу не остался и «окрестил» Ллойда Джорджа вторым Петеном. В конце концов вотум недоверия был отклонен подавляющим большинством голосов. Для Черчилля, которого поддержали четыреста сорок семь депутатов против трех (из них двое — коммунисты), это была крупная политическая победа.

В январе 1942 года, вернувшись из Вашингтона, премьер-министр обнаружил, что общественность не на шутку обеспокоена головокружительными успехами японцев в Тихом океане и потерей двух самых мощных броненосцев британского военного флота. Кроме того, активность фашистских войск в Африке также не внушала оптимизма. Разгоревшийся в связи с этим в палате общин спор продолжался три дня, однако вновь победа осталась за Черчиллем: его поддержали четыреста шестьдесят четыре депутата против одного.

Первые три месяца 1942 года были самыми мрачными за всю войну, следующие шесть месяцев — самыми трудными. Союзники терпели поражение за поражением — неудача в Сингапуре, гибель субмарин в Атлантическом океане, диверсионная деятельность итальянских подводных разведчиков в Александрии. Неудивительно, что в воздухе витала идея о смене правительства, а может быть, и самого премьер-министра. У Черчилля появился реальный соперник в лице Стэффорда Криппса. Криппс был послом Великобритании в Советском Союзе и только-только вернулся из Москвы. В состав военного кабинета он вошел как министр юстиции и председатель палаты общин. Этот суровый революционер из левых лейбористов, отличавшийся чрезмерной строгостью и не употреблявший мяса (Черчилль считал это его вторым недостатком), не был обделен ни талантами, ни честолюбием. 15 февраля в палате общин разгорелся нешуточный спор. В конце концов Черчилль сделал некоторые перестановки в правительстве, которые почти не изменили ни соотношения сил в целом, ни роли каждого члена кабинета в отдельности. «Новый кабинет, — по словам Кэдогана[343], — был как две капли воды похож на предыдущий». Однако политический климат стал значительно здоровее. Впрочем, фактически правительство не проводило никакой последовательной политической линии, решая лишь поставленные задачи и добиваясь намеченных премьер-министром целей.

Тем не менее долго наслаждаться одержанной победой Черчиллю не пришлось, поскольку уже в начале лета разразился тяжелейший политический и парламентский кризис, спровоцированный неудачей в Тобруке и нависшей над Египтом угрозой. На этот раз противники Черчилля перешли в наступление, полные решимости и уверенные в победе. Бивен отпускал жестокие шуточки в адрес премьер-министра: «Наш премьер-министр выигрывает спор за спором и проигрывает сражение за сражением»[344]. Однако недруги Черчилля, изобличавшие его мелкие недостатки, сами выступали с совершенно нелепыми предложениями, и в этом была их ошибка. Таким образом, Черчилль сумел-таки выправить ситуацию и получить четыреста семьдесят пять голосов против двадцати пяти. Теперь можно было перевести дух, поскольку после победы в Эль-Аламейне осенью 1942 года угроза парламентского кризиса исчезла. Поражения остались позади, впереди были одни только победы. Отныне премьер-министр пользовался непререкаемым авторитетом.

* * *

До конца 1942 года вопрос о том, какие перемены ждут Великобританию после заключения мира, не поднимался. Внезапно все изменилось. В течение двух лет Черчилль упорно избегал каких-либо заявлений о целях войны или о планах восстановления разрушенного хозяйства, он слишком хорошо помнил, как в свое время Ллойд Джордж легкомысленно пообещал «каждому герою по дому». Черчилль не мог больше отмалчиваться. Давление было слишком велико, волей-неволей пришлось задуматься о будущем, о светлом будущем, над которым премьер-министр сам приоткрыл завесу в грозном 1940 году. Вот почему докладу Бевериджа придавалось такое огромное значение.

Итак, все началось в феврале 1941 года с безобидной инициативы британских профсоюзов, обративших внимание правительства на необходимость пересмотра закона о страховании на случай болезни. Понемногу дело приняло серьезный оборот, так что пришлось пересмотреть всю систему социального обеспечения. За помощью обратились к Уильяму Бевериджу, экономисту, специалисту по безработице. Черчилль прислушивался к советам Бевериджа еще в 1908 году и приглашал его в качестве эксперта в министерство торговли. Уильям Беверидж когда-то был социальным работником в Ист-Энде — беднейшем районе столицы, затем превратился в высокопоставленного чиновника и, наконец, возглавил Лондонскую школу экономики. Он давно занимался проблемами нищеты и занятости. При этом Беверидж был тщеславен, полон сознания собственного достоинства и начисто лишен такта и чувства юмора. Они с Черчиллем сильно недолюбливали друг друга. 1 декабря 1942 года Беверидж опубликовал доклад в триста страниц, за несколько месяцев его сокращенный вариант разошелся тиражом в шестьсот семьдесят пять тысяч экземпляров. Этот доклад произвел эффект разорвавшейся бомбы, ведь в нем автор предлагал ни больше ни меньше, как радикально реформировать британскую систему социального обеспечения.

В действительности автор доклада одновременно закладывал основы новой философии отношений между гражданами и государством и новой социальной морали. Словом, он предлагал неслыханную до тех пор модель социального регулирования, расширявшего полномочия государства. Согласно этой модели государство должно было взять на себя заботу об обществе, упразднив соответствующие инстанции, не справлявшиеся с поставленной перед ними задачей предотвращать социальные конфликты и драмы в межвоенный период. Иначе говоря, новая модель «процветающего государства» пришла на смену либеральной модели. Конечно, термин «процветающее государство» не противоречил и реформам, задуманным в начале столетия либеральным правительством с Черчиллем во главе. Кроме того, в Атлантической хартии 1941 года также превозносилась идея настоящего «социального обеспечения» и утверждалось, что совершенно необходимо предоставить каждому гарантированную «возможность прожить остаток дней, не испытывая страха или нужды».

Однако в своем докладе Беверидж, предлагавший «заложить основы мирной жизни, пока не кончилась война», пошел еще дальше. Он утверждал, что «каждый гражданин приложит тем больше усилий для победы над врагом, чем больше он будет уверен в готовности государства изменить мир к лучшему». В докладе излагалось три базовых постулата, на основе которых предполагалось осуществить послевоенные реформы. Прежде всего декларировалась необходимость коренных изменений в сфере организации системы социального обеспечения без учета каких-либо привилегий или интересов отдельных рабочих групп. Затем — борьба с пятью «гигантами зла» — бедностью, болезнями, невежеством, нечистоплотностью и праздностью, стоящими на пути социального прогресса. Наконец, устранение противоречий между функциями государства и правами граждан, то есть уважение личной инициативы, ведь до этого общественные отношения строились на основе обязательств и зависимости граждан от органов власти.

Фактически речь шла скорее о систематизации и рационализации существовавших методов, нежели о революционном нововведении. Однако большими достоинствами плана Бевериджа, в один миг облетевшего весь мир, были его простота, универсальность и, что гораздо важнее, его совместимость с проектом создания социально-справедливого общества.

Тем не менее, несмотря на огромную популярность идей Бевериджа у общественности, правительство было несколько озадачено публикацией доклада. Поначалу Черчилль усматривал в нем досадную помеху концентрации народных сил на войне, а не вклад в победу. Поэтому тактика властей состояла в том, чтобы задушить на корню реформаторские предложения Бевериджа. Последний, впрочем, и не скрывал своего раздражения против Черчилля. Под влиянием ортодоксальных консерваторов, считавших, что доклад Бевериджа лишь питает призрачные надежды, премьер-министр даже выпустил меморандум, в котором предостерегал соотечественников от чрезмерного оптимизма.

Черчилль, как истый либерал, считал, что обществом нужно управлять «незримой рукой», опираясь на классовую иерархию. Поэтому неудивительно, что с ним были несогласны сторонники Бевериджа, отстаивавшие идею социальной справедливости. В самом деле, какая профанация философии невмешательства, основанной на принципе свободы как движущей силы индивидуального и социального прогресса, ведь рыночные отношения, по словам Адама Смита, представляют собой «чудесную гармонию общего интереса и справедливости»! В конечном счете концепция социальной справедливости, на которую ссылались сторонники «Государства-провидения», опровергала традиционное представление о естественной справедливости. В то время как раньше и речи быть не могло о том, чтобы воспротивиться распределению благ и бед, а тем более — внести в него изменения (ибо человечеству испокон веку было ведомо такое понятие, как «риск»), теперь новшество заключалось в том, что принцип распределительной справедливости должен был прийти на смену концепции справедливости, основанной на равенстве прав и обязанностей. Теперь становится ясно, почему в 1944 году Черчилль вдруг оказался под влиянием идей Фредерика Хайека, который в своей «Дороге рабства» страстно защищал либеральный индивидуализм и принцип невмешательства.

Основная реформа, осуществленная правительством к концу войны, касалась образования. Черчилль не сыграл в этом практически никакой роли, предоставив полную свободу действий министру образования Р. А. Батлеру, хотя, изучая происхождение пилотов, участвовавших в «битве за Англию», премьер-министр высказал пожелание об увеличении числа учащихся в классических средних школах. В действительности закон, проект которого предложил Батлер в 1944 году, не был прорывом на пути демократизации, как о нем говорили, но, тем не менее, сделал всеобщее образование обязательным до пятнадцати лет, а среднее образование — бесплатным. При этом реформа не затрагивала вовсе действовавшую в сфере образования систему сегрегации, поскольку в средней школе она узаконивала трехчастное деление, которое иногда цинично называли «трехнаследным»: дети из народа обучались в так называемых «современных» школах; дети среднего класса — будущие инженерно-технические кадры страны — в «классических средних» школах; дети истеблишмента — в привилегированных частных закрытых средних школах для мальчиков — питомниках элиты, — все как во времена викторианского детства Черчилля.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒