Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Глава 4. Семь уроков терапии печали.



Несколько лет назад мой старинный приятель Эрл позвонил мне и рассказал, что его близкому другу Джеку поставили диагноз злокачественной неоперабельной опухоли мозга. Я не успел выразить своего сочувст­вия, как он продолжил: “Знаешь, Ирв, я звоню не по его поводу, а по поводу кое-кого другого — человека очень для меня значимого. Ты мог бы поработать с его женой, Ирен? У Джека будет страшная смерть — наверное, са­мая тяжелая смерть, какую только можно представить. Не помогает даже то, что Ирен хирург: она знает слиш­ком много, и мне будет нестерпимо больно за нее, бес­помощно наблюдающую, как рак поедает его мозг. А за­тем она останется одна с маленькой дочкой и практи­кой. Это будет ее ночным кошмаром”.

Выслушав просьбу Эрла, я захотел ему помочь. Я хо­тел сделать все, о чем он просил. Но были определенные проблемы. Хорошая терапия предполагает четкие грани­цы, а я знал и Джека, и Ирен. Правда, не так хорошо, но мы встречались на нескольких вечеринках в доме Эрла. Несколько раз мы играли с Джеком в теннис.

Все это я рассказал Эрлу и предложил:

— Работать с кем-то из знакомых — занятие, никогда не приносящее хорошего результата. Лучший способ по­мочь вам — найти хорошего терапевта, который незна­ком с этой семьей.

— Я знал, что ты так скажешь, — ответил он. — Я го­товил Ирен к такому ответу. Я прорабатывал его много раз, но она ни с кем больше не желает общаться. Она до­статочно решительна, и хотя к психотерапии в целом от­носится не совсем уважительно, она говорит только о тебе. Она говорит, что следила за твоей работой, и на­стаивает, уж бог знает почему, что ты единственный психотерапевт, который ей подходит.

— Утро вечера мудренее. Я перезвоню тебе завтра утром.

Что же делать? С одной стороны, долг дружбы обязы­вал помочь: мы с Эрлом никогда ни в чем не отказывали друг другу. Однако меня беспокоило размывание гра­ниц. С Эрлом и его женой, Эмили, мы были в довери­тельных отношениях. Но Эмили была близкой подругой Ирен. Я мог себе представить их разговор один на один обо мне. Без сомнения, то был отзвук тревожных зво­ночков. Я приглушил их звук. Ведь я могу взять с них обеих — и с Ирен, и с Эмили — обещание обходить при обсуждении тему терапии. Но если, на ее взгляд, я был настолько подходящим, наверное, можно за это взяться.

Повесив трубку, я удивился, почему я так усиленно игнорировал тревожные сигналы. Я осознавал, что про­сьба Эрла была просто роковым стечением обстоя­тельств. Мой коллега и я три года назад закончили эм­пирическое исследование супружеских утрат, изучив во­семьдесят мужчин и женщин, которые не так давно стали вдовами и вдовцами. Мы опрашивали их через оп­ределенные промежутки и непродолжительное время за­нимались с ними в группах по восемь человек. Мы на­блюдали за ними в течение года, собирая информацию и публикуя ее в нескольких профессиональных журналах. Я убедился, что немногие люди знали об этой проблеме больше, чем я. Как же я мог, будучи сознательным чело­веком, отказать Ирен?

Кроме того, она высказала могущественное призна­ние — я был единственным подходящим человеком, способным ей помочь. Отличная игра на моем тщесла­вии.

Урок первый: Первый сон.

Спустя несколько дней состоялась наша первая с Ирен сессия. Первым делом следует признать, что она оказалась самой интересной, умной, упрямой, вспыль­чивой, чувствительной, властной, изящной, трудолюби­вой, изобретательной, непреклонной, отважной, привле­кательной, гордой, холодной, романтической и приво­дящей в бешенство женщиной, какую я когда-либо знал.

Во второй половине первой сессии она описала мне сон, который видела предыдущей ночью: “Я работаю хирургом, и одновременно я выпускница университета факультета филологии. Мне необходимо подготовить два различных текста, современный и древ­ний, с одинаковыми названиями. Но я не готова к семи­нару, потому что не читала ни один из этих текстов. Что важно, я не читала старинный текст, первый, который должен был подготовить меня ко второму тексту”.

— Что ты еще помнишь, Ирен? — спросил я, когда она закончила. — Ты сказала, что у них было одинако­вое название. Ты его помнишь?

— Да, конечно. Я точно его помню. И старая книга, и новая назывались “Смерть невинности”.

Слушая Ирен, я погрузился в мечтательность. Этот сон был чистым золотом, интеллектуальной амбро­зией — подарком богов. Награда терапевту за терпели­вость, расплата за бесконечные, утомительные терапев­тические наблюдения, проводимые со сдержанностью бывалого сапера.

Этот сон заставил бы даже самого раздражительного и сварливого терапевта замурлыкать от удовольствия. Я тоже начал мурлыкать. Два текста — старинный и современный. Мур-мур. Старинный помогал понять со­временный. Мур-мур. А название — “Смерть невиннос­ти”. Мур-мур-мур.

Сон Ирен предполагал быть не только интеллекту­альной добычей высшего порядка, но он был к тому же первым. Начиная с 1911 года, когда Фрейд впервые опи­сал это, первый сон, о котором пациент рассказывает психотерапевту, окружает мистический ореол. Фрейд верил, что рассказ о первом сне бесхитростен, потому что начинающий пациент еще наивен и беззащитен. Позже, если терапевт явно преуспевает в интерпретации снов, навеватель снов, живущий в бессознательном каж­дого, настораживается, начинает бить тревогу, а затем производит более сложные и запутанные сны.

Вслед за Фрейдом я считал навевателя снов пухлым, жизнерадостным человечком, безмятежно живущим в чаще дендритов и аксонов[4]. Днем он спит, а ночью, от­кинувшись на подушки из жужжащих синапсов и попи­вая сладкий нектар, лениво выстраивает сны в опреде­ленной последовательности для своего хозяина. В ночь перед первым визитом к терапевту хозяин укладывается спать, полный противоречивых мыслей о предстоящей терапии. Человечек, как всегда, выходит на ночную ра­боту, беспечно переплетая все страхи и ожидания в про­стой, прозрачный сон. Потом, в большой тревоге, он по­нимает, что психотерапевт ловко провел его. И с этого времени он очень тщательно прячет значение сна все глубже и глубже от терапевта, который быстро расшиф­ровал его сон.

Глупая сказка! Типичный антропоморфизм девятнад­цатого века. Распространенная ошибка конкретизации абстрактных психических структур в независимых, сво­бодных эльфов. Если бы только я не верил в это!

Десятилетиями многие считали первый сон бесцен­ным документом, отражающим перевод на язык снов общего содержания невроза. Фрейд пошел еще дальше, предположив, что полная интерпретация первичного сна могла бы совпадать с полным анализом.

Мой собственный первый сон запомнился мне во всех подробностях и ощущениях того дня — сорок лет назад — вскоре после начала психиатрической ордина­туры.

Я лежу на операционном столе. Простыня слишком маленькая, чтобы полностью накрыть меня. Я вижу, как сестра вводит иглу мне в ногу — в голень. И внезапно врывается булькающий звук — ВУУУУШ.

Центральный сюжет сна — громкий звук — я слышал отчетливо. Ребенком я страдал от хронического синусита, и каждую зиму моя мама возила меня к доктору Дэвису на промывания. Я ненавидел его желтые зубы и рыбьи глаза, которые пялились на меня через отверстие в круглом зеркальце на повязке вокруг головы, которое обычно используют отоларингологи. Пока он вставлял трубку в пазуховый канал, я чувствовал острую боль, потом слышал оглушительный вууууш — это вводимый соляной раствор вымывал гной. Глядя на дрожащую, омерзительную смесь в полукруглом хромированном дренажном лотке, я думал, что вместе с гноем и слизью частично вымывались мои мозги.

В соответствии с предположениями Фрейда, мой сон означал годы аналитической работы: мои страхи разо­блачения, потери разума, промывания мозгов, страда­ния от тягчайшей телесной травмы (выкачивания) длин­ной, твердой части тела (запечатленной как кость голени).

Фрейд и последующие аналитики предостерегали от слишком быстрого погружения в значение первого сна, чтобы ранняя интерпретация бессознательного материа­ла не сокрушила пациента и не демобилизовала его навевателя снов полностью. Эти предостережения, каза­лось мне, были больше направлены не на повышение эффективности терапии, а на защиту узкого эгоизма ана­литической дисциплины, и я им всегда сопротивлялся.

С 1940-х по 1960-е в науке царствовал подход, срав­нимый с хождением по яичной скорлупе. Вмешательст­во было темой бесконечных нудных дебатов внутри ана­литических институтов. Задавленные пропагандой обя­зательности тонко рассчитанных и сформулированных интерпретаций, новички, переполненные ужасом и стра­хом, затаив дыхание, на цыпочках продвигались в тера­пии, чураясь даже намека на спонтанность и лишаясь эффективности. Я обнаружил, что такой формализм анти­продуктивен, так как мешал более значимой цели созда­ния подлинно сочувственного отношения к пациенту. По-моему, предостережение Фрейда не работать со сна­ми, пока не установится довольно прочный терапевти­ческий союз, кажется странно перевернутым: совмест­ная работа над снами как раз и есть наилучший путь к возведению союза между терапевтом и пациентом.

Исходя из всего этого, я погрузился прямо в сон Ирен.

— Итак, ты не прочитала ни одного текста, — начал я, — а самое главное — старинный.

— Да, да, я ожидала, что ты спросишь меня об этом. Конечно, это не имеет смысла, я знаю. Но именно так было во сне. Я не прочитала задания, я также не прочи­тала тексты, но самое главное — старинный текст.

— Тот, который готовил тебя к прочтению современ­ного текста. У тебя есть какие-нибудь догадки, что могут означать эти два текста в твоей жизни?

— Едва ли это догадка, — ответила Ирен, — я точно знаю их значение.

Я ждал, что она продолжит, но она просто сидела в тишине, глядя в окно. Я еще не знал об этой раздражаю­щей черте ее характера — не проявлять желания продол­жать до тех пор, пока я ясно не попрошу ее об этом.

С досадой я подождал минуту или две, а затем все-таки сказал:

— Следовательно, значение двух текстов...

— Смерть моего брата, когда мне было двадцать, — старинный текст. Будущая смерть моего мужа — совре­менный текст.

— Значит, сон передает нам, что ты не сможешь при­мириться со смертью твоего мужа, пока не примиришь­ся со смертью брата.

— Ты понял это. Точно.

Обсуждение первого сна предвосхищало не только содержание терапии, но и ее процесс, природу взаимоот­ношений психотерапевт — пациент. С одной стороны, Ирен была всегда очень вдумчива. Задавая вопрос, я всегда получал самобытный и всесторонний ответ. Знала ли она названия двух текстов? Безусловно, знала. Дога­дывалась ли она, почему необходимо было прочитать сначала старинный текст, чтобы понять современный? Конечно, она точно знала, что это значило. Я получал, наверное, впервые за пять лет терапии такой богатый урожай ответов даже на банальные вопросы: “О чем ты сейчас думаешь, Ирен? ” Но ее ответы расстраивали меня: они были слишком быстрые и точные. Она напо­минала мне мою учительницу пятого класса, которая обычно говорила: “Поторапливайся, Ирв! ”, нетерпеливо топталась на месте, ожидая, когда же я наконец переста­ну мечтать и присоединюсь к классу.

Я вышвырнул мисс Фернанд из своих мыслей и про­должал:

— Что значит для тебя название “Смерть невинности”?

— Представь, что для меня, двадцатилетней, значил мой брат. Я мечтала, как мы будем идти по жизни вместе, но автомобильная авария отобрала его у меня. Потом я нашла Джека. И представь, что значит сейчас, в сорок пять, потерять его. Только вообрази, моим родителям семьдесят, и они живы, а мой брат умер, и мой муж при смерти. Что-то не так со временем. Умирают молодые.

Ирен рассказала мне о прекрасных отношениях между ней и ее братом Аленом, который был старше ее на два года. Пока она росла, он всегда был ее защитни­ком, ее доверенным лицом, наставником, словом, таким братом, о котором мечтает каждая девочка. Но потом в один момент его жизнь была перечеркнута на улице Бостона. Она рассказала, как ей позвонили из полиции, в маленький дом, который она снимала вместе с одно­курсницами. Каждая деталь того дня врезалась в ее па­мять навсегда.

— Я помню все: звонок телефона внизу, мой халат с рядами розовых и белых кисточек, шлепанье моих тапо­чек по лестнице, когда я спускалась в комнатку около кухни, где на стене висел телефон, деревянную трубку у меня в руке. Я еще подумала, что эту трубку уже отполи­ровали выпускники Гарварда и Рэдклифа, жившие здесь до меня. Потом этот мужской голос, этот незнакомец, старающийся как можно мягче сказать о том, что мой брат мертв. Я просидела несколько часов, уставившись в перекошенное окно. Я даже сейчас вижу радужные сне­жинки за окном.

Бесчисленное количество раз за время терапии нам пришлось вернуться к двум текстам и значению “Смер­ти невинности”. Потеря брата оставила след в ее жизни. Его смерть навсегда взорвала ее невинность. Ушли все мифы детства: справедливость, предсказуемость, добро­желательное божество, естественный порядок вещей, безопасность дома. Одна, не защищенная от прихотей судьбы, Ирен боролась именно за достижение чувства защищенности. Ален должен был выжить, верила она, если бы ему сразу оказали правильную медицинскую помощь. Ее заманила медицина — она предлагала единст­венный способ борьбы со смертью. На похоронах Алена она решила поступить в медицинскую школу и стать хи­рургом.

Другим решением, принятым ею в связи с воспоми­наниями о смерти Алена, были многочисленные значе­ния для нашей терапевтической работы.

— Я вычислила путь избежать любой боли: я никогда больше не переживу такой боли, если не будет никого столь значимого для меня.

— Как это решение отразилось на твоей жизни?

— В течение следующих десяти лет я не предприни­мала никаких попыток полюбить, не давала себе ни одного шанса. Я знала многих мужчин, но быстро с ними расставалась — до того, как отношения станут се­рьезными и у меня появятся чувства.

— Потом что-то изменилось. Ты вышла замуж. Как это случилось?

— Я знала Джека с четвертого класса и уж не знаю почему, но была уверена, что он тот единственный. Даже когда он вдруг исчез из моей жизни и женился, я твердо знала, что когда-нибудь он вернется. Мой брат знал и уважал его. Можно сказать, мой брат благословил Джека.

— Значит, выйти замуж тебя убедило одобрение Джека твоим братом?

— Это было не так просто. Потребовалось много, много времени. Я отказывалась выйти за него замуж, пока он не пообещал мне не умирать молодым.

Я оценил ее иронию и взглянул на нее с ухмылкой, надеясь получить в ответ улыбку. Но не было никакой улыбки, и Ирен не говорила с иронией; она была пре­дельно серьезна.

Этот сценарий появлялся снова и снова в течение всей нашей работы. Безусловно, причина давала о себе знать. Я частенько забрасывал приманку: я сопоставлял ее нелогичность; спорил; обращался к ее причинам; пы­тался пробудить ее остро отточенный ум. Потом я про­сто ждал. Но во всех случаях результат был один и тот же: она никогда не попадалась на крючок; она ни разу не оставила своих позиций. А я так и не смог привы­кнуть к ее двойственной натуре, к ее удивительной яс­ности, скрытой за нелепой абсурдностью.

Урок второй: стена из тел.

Если первый сон Ирен предвосхищал развитие на­ших дальнейших отношений, то сон, о котором она рас­сказала на втором году психотерапии, был точно проти­воположен — луч, направленный назад, освещающий путь, пройденный нами за это время.

Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Посередине комнаты, прямо между нами, находится очень странная стена. Я не вижу тебя. Поначалу я и стену не вижу отчет­ливо; она вся с множеством щелей и выпуклостей. Я вижу небольшой кусок красной ткани на стене; потом я узнаю руку, затем ступню и колено. И теперь я точно знаю, что это — это стена из тел, сложенных одно на другое.

— Что ты чувствуешь во сне, Ирен? — Это мой тра­диционный первый вопрос. Чувство во сне обычно ведет в самый центр его значения.

— Ощущение неприятное, ужасное. Но самое силь­ное чувство было вначале, когда я увидела стену и ощу­тила себя потерянной. Одна — потерянная — в ужасе.

— Расскажи мне о стене.

— Когда я сейчас описывала ее, это звучало отврати­тельно — как груда тел в Освенциме. Кусок красной ткани — я знаю, что означает этот паттерн, Джек был в такой пижаме в ночь перед смертью. Но все же стена не так ужасна — в ней есть что-то, что я пытаюсь обнару­жить и изучить. Наверное, она даже смягчила некоторые из моих страхов.

— Стена из тел между нами — что это значит?

— Никакого секрета, никакой тайны во всем сне. Здесь то, что я все это время чувствовала. Сон говорит о том, что ты не можешь по-настоящему видеть меня из-за этих мертвых тел, из-за этих смертей. Ты не можешь себе этого представить. С тобой ничего такого не проис­ходило! В твоей жизни не было трагедий.

В жизни Ирен потери шли одна за другой. Сначала ее брат. Затем муж, умерший в конце первого года терапии. Несколькими месяцами позже ее отцу поставили диа­гноз — рак простаты, вслед за этим у ее матери обнару­жили болезнь Альцгеймера. И когда казалось, что она начинает приходить в себя и появляется прогресс в тера­пии, ее крестник, которому был всего двадцать один год, единственный сын ее двоюродной сестры, подруги всей жизни, утонул, катаясь на лодке. Эта последняя потеря была вершиной горечи и отчаяния, и во сне она увидела стену из тел.

— Продолжай, Ирен, я слушаю.

— Мне кажется, ты не можешь понять меня. Твоя жизнь ненастоящая — теплая, уютная, невинная. Она похожа на этот кабинет. — Она указала на книжные стеллажи позади нее и на алый японский клен, пламе­неющий за окном. — Здесь еще не хватает ситцевых по­душек, камина и потрескивания поленьев. Тебя окружа­ет семья — вы все живете в одном городе. Нерушимый семейный союз. Что ты можешь знать о потерях? Ты ду­маешь, ты бы справился с ними лучше? Представь, что твоя жена или твой ребенок должны вскоре умереть. Что бы ты сделал? Даже твоя самодовольная полосатая рубашка — я ее ненавижу. Каждый раз, когда ты надеваешь ее, меня трясет. Я терпеть не могу то, о чем она го­ворит.

— А о чем она говорит?

— Она говорит: “Я решил все свои проблемы, теперь расскажите мне о своих”.

— Ты уже говорила об этих чувствах прежде. Но се­годня они имеют какую-то необычайную силу. Почему именно сегодня? И твой сон, почему ты увидела его именно сегодня?!

Я говорила, что хотела поговорить с Эриком. Вчера мы вместе обедали.

— И?. — подсказал я после ее очередной абсурдной паузы, подразумевавшей, что я должен был установить связь между Эриком и ее сном. Она лишь один раз упо­минала этого мужчину, рассказывая о том, что его жена умерла десять лет назад и они встретились на лекции для людей, переживших тяжелую утрату.

— Он подтвердил все, что я сказала. Он говорит, что ты в корне неправ по поводу моего отношения к смерти Джека. Ты не прошел через это, ты это не пережил. У Эрика новая жена и пятилетняя дочь, но рана все еще кровоточит. Каждый день он говорит со своей умершей женой. И он понимает меня. Я убеждена, что это смогут понять только те люди, которые сами испытали это. Су­ществует подпольное общество...

— Подпольное общество?

— Из тех людей, которые действительно знают, те, кто остался в живых, все те, кто пережил тяжелую утра­ту. Все это время ты пытался убедить меня отделиться от Джека, вернуться к жизни, найти новую любовь — это было ошибкой. Это ошибка самодовольных людей типа тебя, которые никогда не испытывали горечь утраты.

— Значит, с вами может работать только тот человек, который сам пережил потерю?

— Кто-то, кто прошел через это.

— Я слышу это на протяжении всех лет практики, с того времени, как решил выбрать этот путь. Только ал­коголики могут лечить алкоголиков? Наркоманы — нар­команов? Должен ли быть у психотерапевта нарушен процесс принятия пищи, чтобы лечить анорексика? Он что, должен быть депрессивным или маниакальным для того, чтобы общаться с людьми, у которых аффективные расстройства? Надо обязательно быть шизофреником, чтобы лечить шизофреника?

Ирен знала, как выключить меня. Она с бесхитрост­ной ловкостью определяла и сводила на нет основные раздражители.

— Конечно же, нет, — отрезала она. — Я участвовала в дискуссии в Рэдклифе и знаю эту стратегию — reductio ad absurdum[5]! Но она не работает. Согласись, в моих сло­вах есть доля правды.

— Нет, я не согласен. Это основательно пересматри­вает подготовку психотерапевтов! В моей профессии есть правило — достигать чувствительности, сочувст­вия — уметь войти во внутренний мир другого, пережить то, что он пережил.

Я был раздражен. Но я научился не отступать. Работа проходила лучше, когда я высвобождал свои чувства. Порой Ирен приходила ко мне в кабинет настолько уг­нетенной, что едва ли могла говорить. Но, однажды за­путавшись в чем-то, она неизбежно оживлялась. Я знал, что принял на себя роль Джека. Он был единственным, кто когда-либо противостоял ей. Ее ледяное спокойст­вие обескураживало окружающих (практиканты прозва­ли ее Королевой), но только не Джека. Она рассказыва­ла, что он не испытывал большого желания скрывать свои эмоции и, выходя из комнаты, обычно говорил:

“У меня нет желания выслушивать эту чушь”.

Меня же раздражала не только ее настойчивость, что лишь психотерапевты, пережившие потерю, могут рабо­тать с пациентами, у которых горе, но и Эрик, утверж­давший, что ощущение потери бесконечно и длится всю жизнь. Эта идея была частью непрекращавшихся споров между мной и Ирен. Я принимал хорошо известную по­зицию, о которой много говорили, то есть что работа со скорбью заключается в том, чтобы полностью отделить себя от умершего человека и направить свою жизнь и энергию на окружающих. Фрейд впервые разработал это понимание горя в 1915 году в своей работе “Скорбь и меланхолия”, и с тех пор эта концепция поддерживается множеством клинических наблюдений и эмпирических исследований.

В моем собственном исследовании, законченном как раз перед тем, как я начал работу с Ирен, каждый оди­нокий вдовец и вдова полностью отделились от своего умершего супруга и отдали все свои силы чему-то или кому-то еще. Это произошло даже с теми, кто безумно любил своего умершего супруга. Мы обнаружили устой­чивую закономерность: те, у кого был удачный брак, проходили через утрату и процесс отделения легче, чем те, кто жил в постоянном противоречии. (Объяснение этого парадокса, как мне кажется, заложено в “сожале­нии”: для того, кто всю жизнь думал, что рядом с ним находится не тот человек, пережить утрату было слож­нее, потому что он также скорбел по себе, по утрачен­ным впустую годам.) Когда я представил замужество Ирен полным любви и понимания, я сначала предска­зывал относительно легкое переживание потери.

Но Ирен критически относилась ко многим традици­онным подходам к вопросу утраты. Она ненавидела мои высказывания об отделении и отвергала руку помощи:

“Мы, те, кто пережил утрату, научились давать исследо­вателям те ответы, какие они хотят получить. Мы знаем, что мир хочет поскорее вернуть нас к жизни, окружающие становятся нетерпеливыми к тем, кто надолго оста­ется привязан к людям, которых уже не вернуть”.

Она очень сильно обижалась на любое мое предложе­ние позволить себе уйти от Джека: два года спустя после его смерти все его личные вещи так и лежали в ящиках, его фотографии были развешаны по дому, его любимые журналы и книги были на своих местах, а она продолжа­ла вести долгие ежедневные беседы с ним. Меня беспо­коило то, что ее разговоры с Эриком сдвигали всю тера­пию на несколько месяцев назад и убеждали ее в мысли, что я сильно заблуждался. Теперь было труднее убедить ее в том, что со временем она могла бы излечиться от своего горя. А что касается ее глупой веры в тайное со­общество людей, переживших горе утраты, которые были согласны с ней, это было еще одной стороной ее безрассудного тщеславия. Нет смысла удостаивать это ответом.

Некоторые суждения Ирен попадали в точку. Напри­мер, история о швейцарском скульпторе Альберто Джакометти, сломавшем ноги в автокатастрофе. Лежа на улице в ожидании “Скорой”, он произнес: “Наконец-то со мной что-то произошло”. Я точно знаю, что значили эти слова и в чей огород был камень. Я преподавал в Стэнфорде в течение тридцати лет, жил в одном и том же доме, наблюдая, как мои дети ходят в одну и ту же школу, никогда не сталкивался с темной стороной жиз­ни. Не было никаких тяжелых, безвременных потерь: мои родители умерли старыми, отцу было семьдесят, ма­тери за восемьдесят. Моя старшая сестра здорова. Я не терял близких друзей, а мои четверо детей всегда рядом и процветают.

Для мыслителя, охватившего жизненную систему ко­ординат, размеренная жизнь — это большая ответствен­ность. Как часто, сидя в стенах университета, я тосковал по мукам настоящего мира. Годами я мечтал провести свой творческий отпуск как обыкновенный рабочий, возможно, водителем “Скорой помощи” в Детройте, или поваром в ресторанчике в Бовери, или приготовляя сандвичи в Манхэттене. Но никогда ничего не получа­лось: настойчивые приглашения венецианских коллег или поездка с друзьями на озеро Комо всегда брали верх. Я никогда не сталкивался с разводами и не наблю­дал одиночества взрослых. Я встретил Мэрилин, мою жену, когда мне было всего пятнадцать, и моментально решил, что это и есть женщина моей мечты. (Я даже за­ключил пари с другом на пятьдесят долларов, что же­нюсь на ней, — и забрал их восемь лет спустя.) Наша со­вместная жизнь не всегда была плавной, но Мэрилин была любящим другом, стоящим на моей стороне. Иног­да я завидовал пациентам, идущим по краю, которые имели смелость переехать, уйти с работы, поменять про­фессию, развестись, начать все заново. Мне не нрави­лось быть наблюдателем, и я всегда удивлялся, когда у меня получалось незаметно поощрить своих пациентов сделать решительный шаг за меня.

Все это я рассказываю Ирен, ничего не утаив. Я гово­рю ей, что она права по поводу моей жизни — до пос­ледней детали.

— Но ты не права, когда говоришь, что я никогда не переживал трагедии. Я делаю все, чтобы точнее понять трагедию. Я всегда помню о своей смерти. Когда я рабо­таю с тобой, я всегда представляю, что было бы, если моя жена была бы смертельно больна, и каждый раз меня охватывает неописуемая грусть. Я уверен, абсолют­но уверен, что я бы двигался вперед, я бы перешел на другой уровень жизни. Мое увольнение из Стэнфорда было бы безусловным шагом. Все признаки старения — порванный коленный хрящ, постепенная потеря зрения, боли в спине, седеющие борода и волосы, мысли о соб­ственной смерти — говорят, что я двигаюсь прямо к концу своей жизни.

В течение десяти лет, Ирен, я работал с умирающими пациентами, надеясь, что они ближе познакомят меня с трагическим ядром жизни. Это, конечно же, случилось, и я на три года вернулся к терапии, наблюдая за Ролло Мэем, чья книга “Экзистенция” стала очень важной для меня в психиатрической практике. Эта терапия была не похожа ни на одну работу, проводимую мною до этих пор. Я глубоко погрузился в изучение собственной смерти.

Ирен кивнула. Я знал эту манеру — характерный на­бор движений, одно движение подбородком, затем два или три легких кивка, ее соматическая азбука Морзе, го­ворящая, что я предложил что-то рациональное и удов­летворительное. Я прошел тест — по крайней мере пока.

Но я еще не закончил работать со сном.

— Ирен, мне кажется, есть еще что-то в твоем сне. — Я обратился к своим записям (наверное, единственные записи, которые я делаю во время сессии, касаются снов; вследствие того, что они исчезают из памяти, па­циенты часто при повторном пересказе искажают их) и вслух прочитал первую часть сна: “Я в этом кабинете, сижу на этом кресле. Посередине комнаты, прямо между нами, находится очень странная стена. Я не вижу тебя”.

— Что меня удивляет, — продолжаю я, — так это пос­леднее предложение. Во сне ты не видишь меня. До сих пор во время всей этой сессии мы обсуждаем немного другую сторону — я тебя не вижу. Позволь тебя спро­сить: несколько минут назад, когда я рассказывал о своем старении, ты помнишь, мое колено, мои глаза...

— Да, да, я все это уже слышала, — воскликнула Ирен, перебивая меня.

— Ты слышала это — но как всегда, когда бы я ни за­говорил о собственной смерти, твои глаза тускнеют. Так же, как и в те две недели после операции на глаза, когда у меня было трудное время и я носил темные очки, ты ни разу не спросила меня об операции, о том, как мои дела.

— Мне не обязательно знать о твоем здоровье, я здесь пациент.

— Нет, это намного больше, чем простое отсутствие интереса, больше, чем отношение пациента и доктора. Ты избегаешь меня. Ты закрываешься от любой инфор­мации обо мне. Особенно от той, которая каким-либо образом ослабляет меня. С самого начала я предупреж­дал, что из-за наших социальных отношений, из-за об­щих друзей, Эмили и Эрла, я не мог скрыть себя от тебя. Но до сих пор ты не проявила никакого желания узнать обо мне что-либо. Тебе не кажется это странным?

— Когда мы начали наши встречи, я не рискнула еще раз потерять дорогого для меня человека. Я не пережила бы это. У меня было только два выбора...

Как обычно, Ирен замолчала, то есть я должен был догадаться о конце предложения. Я не торопился помо­гать ей, сейчас было лучше позволить ей самой выска­заться.

— Какие два выбора?

— С одной стороны, не позволить тебе значить для меня слишком много, — но это было невыполнимо. Либо не видеть в тебе настоящего человека с историей.

— С историей?

— Да, с историей жизни — от начала до конца. Мне хочется держать тебя вне времени.

— Сегодня, как всегда, ты пришла в мой кабинет и направилась прямо к стулу, не глядя на меня. Ты избега­ешь смотреть мне в глаза. Это и значит “вне времени”?

Она кивнула:

— Если я буду видеть тебя, ты станешь слишком на­стоящим.

— А настоящим людям приходится умирать.

— Теперь ты понял.

Урок третий: гнев печали.

— Я только что узнал, Ирен, — начал я сессию одним утром, — что мой зять умер несколько часов назад. Вне­запно. Коронарит. Я потрясен этим и сейчас не в форме, — я слышал, как дрожал мой голос, — но поста­раюсь сделать все, чтобы наша встреча прошла полно­ценно.

Мне трудно было сказать это, но я должен был, у меня не было выбора. Мортон, муж моей единственной сестры, был моим лучшим другом и очень важным чело­веком в моей жизни с того времени, как мне исполни­лось пятнадцать лет. Застигнутый врасплох дневным звонком сестры, я сразу же заказал билет на ближайший рейс до Вашингтона, чтобы поддержать ее. Когда я пере­носил встречи, назначенные на несколько следующих дней, увидел, что одна двухчасовая сессия была с Ирен, я мог провести эту встречу и даже успевал на самолет. Может, стоило с ней встретиться?

За три года нашей совместной работы Ирен никогда не опаздывала и не пропускала сессии, даже в те ужас­ные дни, когда опухоль разрушала мозг и личность Джека. Несмотря на кошмар наблюдения за необрати­мым разрушением своего мужа, Ирен была предана нашей работе. Как и я. Со времени нашей первой встре­чи, когда я пообещал ей: “Я пройду через все это вместе с тобой”, я дал себе слово быть с ней настолько искрен­ним, насколько мог. И поэтому мой выбор был ясен: я встречусь с ней и буду честен.

Но Ирен не ответила. После нескольких минут мол­чания я решил подогнать ее:

— Где сейчас твои мысли?

— Я думала, сколько ему было лет.

— Семьдесят. Он как раз собирался оставить меди­цинскую практику.

Я замолчал в ожидании. Чего? Наверное, короткого сочувствия для приличия. А может, выражения призна­тельности за встречу с ней, несмотря на мое горе.

Тишина. Ирен сидела молча, не сводя глаз с малень­кого бледного пятна кофе на ковре.

— Ирен, что происходит в пространстве между нами сегодня?

Я безошибочно задавал этот вопрос каждую сессию, убежденный, что приоритетным было исследование на­ших отношений.

— Наверное, он был хорошим человеком, — ответила она, не поднимая глаз, — иначе ты бы так не горевал.

— Ну ладно, Ирен, скажи правду. Что происходит? Вдруг она подняла на меня сверкающие глаза.

— Мой муж умер в сорок пять, и если я каждый день буду оперировать моих пациентов, сидеть в кабинете, обучать студентов, будь уверен, для меня наступит ад!

Меня поразили не ее слова, а то, каким тоном они были сказаны. Это была не Ирен. Это был не ее голос. Он напоминал сверхъестественный гортанный голос де­вочки из “Изгоняющего дьявола”. И до того как я смог что-либо ей ответить, Ирен потянулась за сумочкой.

— Я ухожу! — заявила она.

Мои мускулы напряглись — я твердо верил, что смогу удержать ее, если она направится к двери.

— Ну нет, только не после этого. Ты останешься здесь, и мы все обсудим.

— Я не могу, не могу работать, не могу остаться здесь с тобой! Не могу остаться ни с кем!

— Есть одно правило в этом кабинете: то, что ты го­воришь, это то, что ты думаешь. Ты работаешь. Ты ни­когда не сделаешь это лучше.

Подняв свою сумку с пола, Ирен опустилась на стул.

— Я рассказывала тебе, что после смерти брата мои отношения с мужчинами заканчивались всегда одинаково.

— Как? Расскажи мне еще раз.

— У них всех были какие-то неприятности, проблемы, они могли болеть, а я злилась и вычеркивала их из своей жизни. Быстрый хирургический разрез! Я разре­заю чисто. И навсегда.

— Из-за того, что ты сравнивала их проблемы с без­мерной потерей Алена? Это огорчало тебя? Она кивнула, соглашаясь:

— Это основная причина, я уверена. Поэтому я не хотела, чтобы они слишком много для меня значили. Я не хотела слышать об их ничтожных проблемах.

— Что произошло сегодня?

— Разукрась в красный цвет! Гнев! Мне хотелось что-нибудь бросить в тебя!

— Потому что я, похоже, собирался сравнивать свою потерю с твоей?

— Да. А потом я подумала, что, когда мы закончим сессию, ты понесешь свою потерю по дорожке сада к своей жене, которая будет ждать тебя с чистой, уютной жизнью. Тогда-то это и окрашивается в красный цвет.

Мой офис, в нескольких сотнях футов от моего дома, удобный коттедж с красной крышей утопает в пышном цветении люпинов, глициний и испанской лаванды. И, хотя Ирен любила безмятежность моего кабинета, она обычно подтрунивала над моей книжной жизнью.

— Я не на тебя рассердилась, — продолжала она, — а на всех, чья жизнь не пострадала. Ты рассказывал мне о вдовах, которые ненавидят быть без роли, которые не любят быть пятым колесом на вечеринках. Но суть не в том, чтобы остаться за бортом: это ненависть ко всем, у кого есть жизнь; это зависть; это переполнение горечью. Ты думаешь, мне нравится это чувствовать?

— Некоторое время назад, когда ты собиралась поки­нуть эту комнату навсегда, ты сказала, что не способна находиться рядом с кем бы то ни было.

— Правда? А ты бы мог находиться рядом с челове­ком, который ненавидит тебя за то, что твоя жена жива? Неужели кто-нибудь захочет общаться с таким человеком? Гиблое болото. Никто не хочет испачкаться, не правда ли?

— Я остановил тебя, ты помнишь?

Тишина.

— Я все думаю, какое же головокружительное чувст­во должно преследовать тебя, если ты так злишься на меня, но все же с благодарностью остаешься.

Она кивнула.

— Немного громче, Ирен. Я не могу расслышать.

— Я взбесилась, думая, почему ты рассказал мне про своего зятя.

— Ты подозрительна.

— Очень.

— Ты догадываешься почему?

— Это больше, чем догадка. Мне кажется, ты пытал­ся манипулировать мною. А потом посмотреть, как я от­реагирую. Своего рода тест.


Поделиться:



Популярное:

Последнее изменение этой страницы: 2016-04-09; Просмотров: 755; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.112 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь