ПОЧЕМУ ХРИСТИАНЕ НЕ БОЯТСЯ ПОРЧИ

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 9

Слово «сглаз» и «порча» не найти в богословских словарях и энциклопедиях. Эти слова пришли не из церковного языка, а из язычества, из фольклора. Из мира сплетен и преданий, перешептываний и сказок они сейчас, во время повального интереса к магии, проникают в мир книг.

Поскольку же мы ничего не узнаем о «порче» из книг по богословию и истории церковной мысли, то надо обратиться к историкам, изучавшим народные верования.

Н. Костомаров так пишет об этом народном убеждении: «Под именем порчи в обширном смысле разумелось вообще нанесение вреда человеческому здоровью от злоумышления или зложелательства, при участии нечистой силы; но в тесном смысле сюда относились по преимуществу те нервные болезни, которые внезапностью и исключительным ужасом припадков потрясают воображение, настроенное к таинственным толкованиям… Порча сообщалась через разные предметы, посредством ветра и выимки следа. Равным образом колдуны пересылали свое зложелательство через подмет разных вещей, к которым случайно мог прикоснуться тот, на кого обращалось злое намерение. Не только верили, но даже избегали сомненья в том, что причины таких явлений надобно искать исключительно во влиянии злых духов, а не в обыкновенной природе. Очень часто появлялись беснующиеся и кликуши. Кликушами они называются потому, что кликали на кого-нибудь, то есть указывали, что такой-то их испортил. О таких бесноватых ходили изустно и письменно истории самые мрачные и вместе самые затейливые. В одном из сборников XVII в. есть повесть об одной священнической дочери, в первую ночь своего брака подвергнувшейся власти бесов, потому что муж ее неосторожно вышел, оставив дверь отворенной и неосененной крестным знамением. Бесы таскали ее на болото, терзали и мучили. Она делалась беременной и рождала чудовищ, наподобие змей, которые сосали ее до крови… Появление кликуш в городах было истинным наказанием для всего общества; их указания часто принимались и преследовались судом. По одному клику бесноватой женщины брали обвиняемого ею человека и подвергали пыткам. иногда притворные кликуши служили орудием корыстолюбивым воеводам и дьякам; последние нарочно подущали их обвинять богатых хозяев, чтобы потом придраться и ограбить последних. А если кто-нибудь, обезумленный страданиями пытки, наскажет на себя, что он действительно колдун, того сжигали на срубе. Между тем правительство, получив известие о распространении порчи и появлении кликуш в каком-нибудь крае, посылало туда нарочных сыщиков отыскивать и выводить ведунов и ведуний; всеобщее зло удваивалось. Часто обыкновенная болезнь человека служила началом дела о колдовстве. Больное воображение искало причин болезни и тотчас нападало на мысль, что болезнь происходит от супостата. Томит сухота сердечная, есть-пить не хочется, свет белый не мил — верно, напустили, может быть, из-под ветру или со следа, а может быть, зелия чревно-отравного дали, что чаровница собрала в ночь Купалы. Домашние придумывали, от кого бы могла случиться беда. Они имели право указывать на ведуна и просить сыску; а нужно, чтобы только заподозрили в ведовстве — до пытки не далеко. Самый ничтожный факт, если его не могли объяснить, достаточен, чтобы обвинить человека в колдовстве… Во время войны боялись, чтобы чужие государи не подослали волшебниц испортить государеву семью. Опасение, чтобы лихие люди не нанесли порчи царю и царскому семейству, не имело границ. Чуть только случилось прихворнуть государыне или кому-нибудь из царских детей, сейчас подозревали, что их испортили, сглазили или напустили на них худобу. Если в домашнем царском быту возникал какой-нибудь спор между супругами — и этому искали причины в ведовстве и порче. Болезнь царского младенца приписывалась сглазу и порче»[131].

«В старину ни одно дело не обходилось без обвинений в чародействе» — пишет исследователь русского фольклора А. Афанасьев[132]. «И до сих пор (работы Афанасьева выходили в 1860-х годах) простой народ думает, что все калеки, расслабленные и хворые изурочены колдунами и нечистой силой; всякое телесное страдание и всякое тревожное чувство приписываются порче „недобрых людей“, их завистливой мысли, оговору и сглазу и называются напускной тоской; нервные болезни — кликушество, икота и падучая, а равно грыжа, сухотка, и колотье признаются поселянами за действие злых духов, насланных на человека на срок или навсегда мстительным колдуном. Сами больные, разделяя то же убеждение, выкрикивают во время припадков имена своих врагов, подозреваемых в наслании болезни, и обвиняют их в этом мнимом преступлении»[133].

И даже прямое противодействие церковных проповедников этому верованию перетолковывалось в его же пользу. Так, когда в ХIХ столетии священник попытался разъяснить крестьянам, что подозреваемая ими женщина никак не виновата в «порче», то есть в том, что в деревне развелось множество истеричек-кликуш, крестьяне решили, что колдунья испортила и батюшку, который однажды зашел к ней в хату и пил у нее чай. «Пошли разные толки и рассказы о том, будто бы во время службы батюшка забывает выходить с дарами, не может вынести креста, так как он сам „спорчен“. Все это оказалось игрой воображения, лишенного всякого основания, и показывает, какой высокой степени нервного возбуждения достигло все население, едва не впавшее в массовые галлюцинации»[134].

Знаменитый исследователь русского языка и народной культуры В. Даль с горечью пишет о том же суеверии: «Нигде не услышите Вы столько о порче как на Севере нашем… Болезнь эта передается от одной бабы к другим, потому что им завидно смотреть на подобострастное участие и сожаление народа, окружающее кликушу, и нередко снабжающих ее из сострадания деньгами… Покуда на селе только одна кликуша, можно смолчать, потому что это бывает баба с падучей болезнью, но как скоро появится другая и третья, то необходимо собрать их всех вместе в субботу перед праздником и высечь розгами. Двукратный опыт убедил меня в отличном действии этого средства: как рукой снимет»[135].

Официальное и церковное отношение к этим повериям было двояким. Безусловно, чародейство считалось грехом. Но признавалась ли действенность этих чар?

В Европе «Народная вера в ведьм и в их способность околдовывать людей вплоть до 12-13 веков считалась „ложным суеверием„. Составители пособия для исповеди — пенитенциалиев или «покаянных книг«, распространившихся в Европе с 7 века, рассматривали подобные суеверия своих прихожан как «губительную заразу« и неоспоримое свидетельство утраты «истинной веры«, а замеченным в ней полагалась двухлетняя епитимья… Католическая Церковь никогда не была замечена в склонности к телесным наказаниям или казни за колдовство. Даже за вредоносное (смертоносное) колдовство полагалось самое большее 7 лет покаяния на хлебе и воде. Собственно, осуждались не столько возможные последствия колдовских действий, успех которых в глазах Церкви был сомнительным, сколько сама вера в их эффективность, означавшая все то же идолопоклонство. Иное дело — реакция светских властей. [В их глазах] колдун подлежал наказанию не за отступление от истинной веры, а за причиненный ущерб… Повторю еще раз: до 9 века светское законодательство упорно делало акцент не на самом факте колдовства, а на степени вреда, наносимого колдуном… Отношение официальной Церкви к народной вере в силу взгляда в раннем Средневековье остается не совсем ясным, так как из Евангелия непонятно, верил ли в нее сам Христос, и теологи этот аспект народных представлений никак не комментируют. Но в народе вера в «дурной глаз« сохранялась на протяжении всего средневековья, что явствует из перечня вопросов, которые приходской священник должен задавать прихожанам на исповеди. «Покаянные книги« ничего не говорят нам о болезнях и несчастьях, происходящих от «сглаза«, зато осуждают веру «некоторых женщин« в возможность“ взглядом или оговором околдовывать и изводить соседских утят, гусят, цыплят и прочую живность“[136]. И лишь в 14 веке с возможностью «сглаза» соглашаются католические богословы — причем Фома Аквинский при этом ссылается на труды Аристотеля и Авиценны, откуда он выводит, что душа старой женщины чаще бывает исполненной зла, отчего сам взгляд ее становится ядовитым и опасным, особенно для детей (Сумма теологии 1, 92, 4).

На Руси с одной стороны, в крестоцеловальных записях на верность царю Борису Годунову содержалось обещание «государю, царице и их детям зелья лихаго и коренья не давати и не испортити, да и людей своих с ведовством да со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и их, государей, на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не посылати и следу не выимати»[137]. Воеводу князя Михаила Воротынского обвиняли в связи с ведьмами. Когда связанного князя привели к Ивану Грозному, царь спросил его: «Се на тя свидетельствует слуга твой, иже мя еси хотел очаровать и добывал еси на меня баб шепчущих». — «Не научихся, царь, — отвечал знаменитый воин, — и не навыкох от прародителей своих чаровать и в бесовство верить, но Бога единого хвалити»[138].

С другой стороны, церковные кары для чародеев были слишком мягки. За те грехи, за которые в Европе в те века сжигали, на Руси лишь налагали епитимьи. По наблюдению историка, «к великой чести нашего духовенства надо сказать, что у него колдуны отделывались куда дешевле, чем у западного. В том самом XVI веке, когда в Европе пылали костры, на которых горели живьем сотни ведьм, наши пастыри заставляли своих грешников только бить покаянные поклоны… Для наших патриархов, митрополитов и прочих представителей высшего духовенства ведун, ведьма были люди заблуждающиеся, суеверы, которых надлежало вразумить и склонить к покаянию, а для западноевропейского папы, прелата, епископа они были прямо адовым исчадием, которое подлежало истреблению»[139]. Обращает на себя внимание мягкость этих епитимий. Так, в патриаршей грамоте на основание Львовского братства 1586 г. предписывается за чародейство «епитимья 40 дней поклонов по 100 на день»[140]. Если бы издатель этой грамоты полагал, что колдовство действенно и может по-настоящему навредить человеку и даже погубить его жизнь и здоровье, или, что еще хуже, привести ко вселению беса в ни в чем не повинного человека — то епитимья должна была бы быть значительно строже и «как минимум» приравниваться к епитимье за убийство (пусть даже и с картонным ножом)[141].

В Синодальную эпоху церковное и государственное отношение к верованиям в «порчу» становится более определенным. «Регулярное» государство не может позволить себе изводить своих же граждан по столь непроверяемым обвинениям, как обвинения в колдовстве.

Кликуши заявляли, что их околдовали, «испортили», причем называли конкретные имена виновников своих бед, тем самым навлекая на своих недругов церковно-государственные репрессии. Государство и Церковь превращались в слепые инструменты в руках кликуш. Петр Первый не любил, когда его использовали. Поэтому с кликушами стали обращаться по принципу «доносчику — первый кнут». При появлении кликуши дело заводилось. Но допрос начинался не с оговоренного лица, а с самой кликуши. «И число дел о порче сразу уменьшилось»[142].

Духовный Регламент обязывает епископов: «Спросит же епископ священства и прочих человек: „Не делаются ли где суеверия? Не обретаются ли кликуши? “»[143]

Со ссылкой на Регламент Императрица Анна Иоанновна дала соответствующий указ Синоду: «Сего ноября 15 дня (1737 г.) в полученном Ея Императорскаго Величества за подписанием собственныя ея Императорскаго величества руки Святейшему Синоду в указе, сего же ноября 14 дня состоявшемся, объявлено: может-де памятно быть не токмо суду, но и прочим духовным и мирскаго чина подданным Ея Императорскаго Величества тщательным к твердому содержанию веры и закона Божия и догматом церковным людям, какия в прошедших летах явились в Российской Империи от некоторых незнающих совершенно закона и правил и истиннаго ко спасению души пути самовымышленныя к поколебанию и сумлительствам простого народа разные суеверия, между которыми находились инде кликуши; но все такие бездельные суеверцы тогда же, по взятии их к следствию, в тех противных закону и совести продерзостях признались и за то жестоко наказаны, и впредь того во всей Ея Императорскаго Величества Империи не токмо указами предецессоров Ея И. В. прилежно предостерегать и таких суеверцев, где б иногда кто явился, хватать и наказывать повелено… и каждому Архиерею в своей епархии тщательно наблюдать и смотреть о кликушах, чтоб оных до суеверных шалостей не допускать; и для лучшаго того смотрения указано епископам по всем городам учредить из духовнаго чина нарочных благочинных, которые б, сколь скоро где что в народе к суеверию подлежащее появилось, тотчас объявляли о том им»[144].

Сенатский Указ 1770 года «рассказывает, что в Яренском уезде несколько беспутных девок, притворяясь испорченными, выкликали на восемь мужчин и женщин Печорской и Устненской волостей, называя мужчин батюшками, а женщин матушками. Соседи, услыша о том, собрались и приступили к обвиненным в порче девушек с угрозами, чтобы признались добровольно, потом пришли сотские, стали сечь их а мучить. И сии, совсем невинные, не стерпя побои, а притом опасаясь не только горшего себе жребия, но и самой пытки в городе, которою им угрожали, объявили себя чародеями. Несмотря на признание, они все-таки представлены были в город и там под плетьми были допрашиваемы, и, убоясь от разноречия конечной себе гибели, прежние свои признания подтвердили. Дело об них сначала производилось в яренской воеводской канцелярии, а потом перешло в великоустюжскую духовную консисторию, и оба эти судилища обвинили судимых крестьян «в чародействе и посредством оного в порче людей». Дело дошло до сената. «С сожалением выслушав» это дело, сенат нашел: 1) что подсудимые были подвергнуты напрасному истязанию, ибо их признание в чародействе было вынуждено плетьми и страхом; 2) невежество судей, которые поверили чудовищному народному преданию, якобы порча людей производится посредством пущаемых на ветер, даваемых якобы от диавола червяков, и что оные на ветер пущаемые червяки входят в тело тех, которые из двора выходили, не помолясь богу и не проговорив Иисусовой молитвы; 3) дьявольские червяки, присланные за казенною печатью (! ), оказались обыкно-венными мухами, которых одна из подсудимых наловила и высушила, чтобы удовлетворить судей, а себя избавить от истязания. Поэтому сенат определил: обвиненных отпустить, воеводу отрешить, сотских и десятских наказать батожьем, а кликуш высечь плетьми»[145].

В 1785 году Вениамин, епископ архангельский и холмогорский, доносил в архангельское наместническое правление, что, во исполнение указа 1737 года, священниками из Пинегского округа доставлена ведомость о кликушах, которых оказалось 19 человек, и под их именами подписано, что именно и как они «кличут»: «Оные именованные женщины кричат необычно во время хождения со крестом, и со святыми водами, а наипаче во время хождения, и в прочия времена, когда оные кликуши начнут мучить, иногда иные бывают без памяти, и ударяют сами себя, и за волосы терзают, и сквернословятся всячески». Этот рапорт священников доставлен был синоду с уведомлением, — что и в других приходах в том же Пинегском и Мезенском округах имеются кликуши. Синод на это донесение отвечал, «что как по высочайшему о губерниях 1775 года ноября 7-го дня учреждению, 399 статьи, таковые дела относятся к рассмотрению совестного суда, то на основании сего и сообщить из консистории в архангельское наместническое правление о поступлении с ними по законам». Но, передавая это дело к наместнику, Вениамин прибавлял, что он много рассуждал о кликушах, и оказалось, что «сие кликушество есть икота, тако ж и стрелы есть не колдовство, но натуральная болезнь, и происходит не от воды ли, в самом деле нечистой, и производящей в человеке черви? И потому не подлежит ли сим людям, икотою и стрелами страдающим, изобрев истинную причину, подать прежде средств к избежанию и излечению тех болезней, нежели издать их, как преступников»[146].

13 мая 1773 г. последовал указ Синода о воспрещении духовенству петь молебны и читать слово Божие над кликушами и прочими порчеными людьми, о которых «не иное должно иметь разсуждение, как о прямом притворстве и обмане и суеверии»[147]. И даже анти-заговорная «молитва св. Киприана» рассматривалась как улика и изымалась при обысках[148].

Ст. 937 «Уложения о наказаниях Российской Империи» гласила: «Так называемые кликуши, которые делают на кого-либо наветы, утверждая, что он причинил им зло будто бы посредством чародейства, подвергаются за сей злостный обман: заключению в тюрьме на время от 4-х до 8-ми месяцев»[149]. Эта норма закона не была вполне бездейственной. Так, в 1861 г. Екатеринославская уголовная палата признала священника Донцова виновным в распространении суеверных представлений о порче и кликушестве [150].

Вообще гражданскому суду подлежали «в колтунах, босые и в рубашках ходящие»[151]. Последний случай применения 937-й статьи относится к 1874 году, когда Устюжский окружной суд за попытку оклеветать крестьянку Степаниду Харламову приговорил шестерых кликуш к небольшим срокам тюремного заключения, а «испорченного» крестьянина — к пятидесяти ударам розог[152].

Впрочем «порченый» мужик — это редкость. В ту пору уже отмечали, что кликушество имеет достаточно определенную социологическую прописку: практически не было кликушества на Украине, не встречалось оно у мальчиков и крайне редко у мужчин, и не прилучалось оно у лиц из образованных сословий…[153]

Впрочем, не только в народе продолжали рассказывать о порчах. Было бы странно, если бы взаимодействие между церковным учительством и народом шло только в одну сторону. Духовенство тоже не могло не испытывать воздействия народа (тем более, что по уровню богословского образования оно зачастую от него почти не отличалось). Так что было бы странно, если бы общенародные убеждения и суеверия вовсе не просачивались в приходской быт и никак не затрагивали рядовое духовенство (да и не только рядовое: в начале IV века Эльвирский собор своим 34-м правилом запретил зажигать днем свечи на кладбище — «чтобы не беспокоить души святых»)[154].

Поэтому не всякое предание, повествуемое в монастырской келье (или даже записанное в монастырской летописи) или на приходе, есть предание собственно церковное. «Очень может быть, что, внося некоторые из трактуемых молитв, переписчики догадывались о темном первоисточнике их происхождения… Не надо забывать, что если литургическая критика не всегда стояла на должной высоте даже в Греческой церкви, то нечего и говорить о недостатках ее в старинной Русской церкви»[155]…

В только что упомянутой Греческой церкви бытовал, например, даже чин проклятия человека псалмами (Псалмокатара). В этом случае еще не изобличенному преступнику не просто объявлялось его отлучение от церковного общения, общения в общецерковных молитвах и причастии (собственно церковный смысл анафематствования). Но и вместе с этим проклятием возносилось и пламенное моление о жесточайшем и всеобъемлющем наказании преступника и о поражении его всяческими, внутренними и внешними недугами, которые сделали бы явным преступность этого человека и тем самым вывели бы его из неизвестности[156]. По уставу последования, требуется пригласить семь священников, которые должны совершить литургию. По окончании литургии они должны выйти в облачении на средину храма. Здесь приготовляется тарелка, в которую наливается «хороший уксус», а вокруг ее ставится семь смоляных, т.е. черных свечей. После того в тарелку кладется кусок негашеной извести в объеме одного яйца, и над этим составом и должно читаться все положенное в последовании. Смоляные свечи были указанием на связь преступника с миром ада. «Что же касается употребления смеси из уксуса и негашеной извести, то на уместность применения их привело химическое последствие такого смешения, — бурная реакция. При ней разложение извести, под воздействием уксусной кислоты, производит кипение, сопровождаемое выделением газов, а в результате остается густая и очень клейкая масса, как указание на „вязание“ властью Церкви совершившаго преступление» [157].

Затем все священники берут в свои руки по одной горящей свече и каждый из них по очереди произносит предназначенную для него часть псалма и, сверх того, произносит так называемый «тропарь Иуды». Когда все семь священников исполнят это, тогда, — говорит устав, — «да отлучат и да творят отпуст, тарелку же да перевернут вверх дном и в таком виде да оставят ее внутри церкви»[158].

В другой греческой рукописи, опубликованной проф. Алмазовым, предлагается совершение подобного рода чина начинать еще до литургии. В этом случае к литургии также предписывается приготовит уксус, известь, сосуд, семь смолянных же свечей и пять пресных просфор, свалянных «двигая рукой назад и вперед». Удар в било к литургии должен делаться левой рукой; совершая же литургию, священник надевает обувь с правой ноги на левую и обратно и, сверх того, облачается «во всю священническую одежду наизнанку»… При совершении литургии предлагается еще на выбор, — «когда поминаешь мертвых, если хочешь, чтобы он (отлучаемый) помер, — помяни и его в ряду мертвых, если же желаешь ему жить, — помяни его в ряду живых»[159].

Как видим, порой даже духовенство способно идти на поводу у верований прихожан, переступая при этом евангельские и святоотеческие заповеди[160].

В древнерусских и сербских Требниках была молитва, надписанная «Молитва егда в человеке вода запрется» или «Молитва от запора воды человеку»[161]. Один соловецкий лечебник содержал в себе заговор — «Како еще кровь умолвити, чтобы перестала»[162]. В русском Требнике была «Молитва егда начнет жена дитя родити не борзо», звучавшая так: «Иже обрет Исус Христос со Иоаном Богословцом жену ражающу не может родити. И рече Господь наш Иоану Богослову: гряди Иоане рцы ей в правое ухо: от Бога рождающис выйди, младенче Христов, Христос тя зовет. Помяни Господи сыны едемские во дни Иерусалимовы глаголющая истощайте истощайте до основания земли»[163]. Была в требниках и молитва «на закрутку»…[164]

В древности подобных молитв-заклинаний в церковном обиходе было немало. Но постепенно, по мере роста богословского образования духовенства, они исчезают из церковных книг.

Впрочем, есть одно небезынтересное исключение. Именно в поздних, в печатных требниках появились ранее не включавшиеся в офицальные церковные книги апокрифические молитва и заклинание. По определению литургиста А. Алмазова, «заклинание, в противоположность молитве — есть обращение совершителя, или точнее, его требование, адресованное уже не к подателю блага — Богу, а к источнику и виновнику того зла или бедствия, к устранению которого направляется данное заклинание»[165]. Заклинатель декларирует свою связь с Богом, который полагается страшным для тех существ, к которым обращено заклинание. Итак, молитва просит у Богу блага для себя и для других, в то время как заклинание есть ходатайство, несущее неприятности виновникам зла. Важной чертой заклинания является и то, что «ввиду своего обращения к виновнику зла заклинание, очевидно, понимает этого виновника существом личным, разумным и свободным, а сверх того и могущественным, — более сравнительно с человеком, но с подчинением могуществу и силе Бога»[166]. «При указанном усвоении демону особенного могущества, последнее суеверными представителями невежественной части христианского общества иногда стало распространяться до чрезвычайных пределов, настолько, что демон понимался не только источником зла, действующим по своей инициативе, но действующим и по желанию человека»[167].

Итак, «под именем апокрифической заклинательной формулы нужно разуметь всякое заклинание (безразлично, направлено оно к благу или ко вреду человека) которое усвояет демону власть и могущество в большей степени, чем это допустимо по учению христианскому» [168]— в отличие от заговора, в котором речь идет о технико-магическом воздействии на сам предмет, а не на владеющую им бесовскую силу. «Если в молитве и заклинании положительный результат считается возможным от содействия высшего существа, то в заговоре он усвояется исключительно желанию, воле и требованию самого совершителя заговора»[169].

И вот заклинание из, увы, церковного Требника: «Заклинаю вас червие, гусеницы, мыши, мухи, мравие Богом Отцом Безначальным и Сыном Его Собезначальным и Единосущным, и Духом Его Пресвятым. Заклинаю Вас вочеловечением единородного Сына Божия, еще страстию же Его спасительною…» (Чин бываемый на нивах или винограде или вертограде, аще случится вредитися от гадов или иных видов).

Почему бы прямо и просто не обратиться к Творцу всяческих? Почему не сказать просто: «Господи, по беззакониям нашим и по воле Твоей святой нашли на нас сии бедствия, но не воздаждь нам по грехом и, аще возможно, минуй нас Твоей праведной и любящей карой»? Зачем еще обращаться в бездушным и примитивнейшим тварям, делая при этом вид, будто они разбираются в тонкостях церковного учения и знают, что такое «вочеловечение единородного Сына»?

Более того — это заклинание сопровождалось еще более странным: «Аще же преслушаете мене и преступите клятву, еюже заклинах вас, не имате ко мне смиренному и малейшему Трифону, но к Богу Авраама и Исаака и Иакова, грядущему судити живым и мертвым. Тем же, якоже предрех вам, идите на дивыя горы, на безплодныя древа. Аще не послушаете мене, молити имам Человеколюбца Бога еже послати ангела Своего, иже над зверьми, и железом и свинцом свяжет вас и убиет, зане клятв и молитв мене „смиренного“ отвергостеся Трифона; но и птицы, посылаемые моею молитвою, да снедят вас. Еще заклинаю вас великим именем, на камне написанном и не носившем, но разшедшемся, яко воск от лица огня, изыдите от мест наших» (Чин бываемый на нивах или винограде или вертограде, аще случится вредитися от гадов или иных видов. Заклинание св. мученика Трифона)[170].

Что это за «ангел иже над зверьми»? Почему ангел действует «железом и свинцом»? Зачем упоминать о некиих таинственно-неизреченных именах, если Христос уже открыл имя Божие человекам (см.: Ин. 17, 6) и если уже нет иного спасительного имени под небесами, кроме имени Иисуса Христа (см.: Деян. 4, 12)?

Происхождение этого заклинания из мира апокрифов — несомненно: «И теперь в греческом Евхологии (а отсюда и в русском Требнике) имеются молитвы, исходное начало которых только и можно находить в ряду молитв собственно апокрифических»[171]. Однако этого заклинания нет у старообрядцев, и ссылки на него используется ими как повод для нападок на никониан и их новизны[172]. Не было его и в «Большом требнике» киевского митрополита Петра Могилы (который вообще-то содержит — в отличие от современных чинопоследований — немалое число упоминаний о вреде от чародеев[173]). В рукописных экземплярах русского Требника она неизвестна; в печатный требник она вошла только с 1677 года. В греческих и западневропейских сборниках она известна и ранее — но именно в составе апокрифических народных сборников, и никогда не в церквных евхологиях (требниках). По выводу А. Алмазова, эта молитва не входила в церковные сборники молитв до XVII века[174].

Стоит заметить, что в современных изданиях Требника эти заклинания, непродуманно заимствованные из околоцерковной письменности в собственно церковную книгу уже снова устранены.

Это вполне уместное вмешательство цензуры: ведь в целом церковная традиция (и прежде всего — богословие) призывала относиться к вере в «порчу» как к суеверию.

Я раскрыл несколько книг, дающих практические советы священникам[175]— но нигде я не нашел упоминаний о «порче» и рекомендаций о том, как священник должен ее «снимать» и как он должен защищать свою паству от чародейств. В них говорится о том, как священник должен защищать своих прихожан от веры в действенность чародейства: «Бороться с русалками и языческими обрядами, если они не имеют безнравственного характера, малоплодоносное дело. Нужно бороться с предрассудками и суевериями наиболее жизненно вредными, особенно родящими вражду: сглаз, знахарские способы лечения»[176].

Народные представления действительно в центр религиозной жизни ставят борьбу «белой» и «черной» магий. А церковное богословие поступает совершенно недемократично и к голосу народа в этом вопросе все же не прислушивается[177]. Почему?

Дело в том, что если принять эту народную веру всерьез, то придется приписать колдунам немалую силу. И тогда в сердце поселится страх. Тогда надо будет опасаться колдунов и бояться «порчи». А это будет означать утрату Евангелия — Благой, радостной вести о Спасителе.

Страх перед колдовством может довести и до прямых преступлений. Колдовство столь страшно для ищущих его, что они прямо призывают к убийствам: «Уже после войны, когда я с Полюшкой блаженной беседовал, то прямо спросил ее: „Скажи мне, а что, если убить колдуна?! “. Она сразу мне ответила: „за колдуна — золотой венец от Господа! “[178]. Причем кандидата на убийство можно определить самому по такому, например, критерию: «Если кто-то сам ворожит или приколдовывает, то сам же первым делом и будет непременно отрицать существование магии и колдовства. И это — первый признак! »[179]. По этому критерию надо было бы христианам казнить апостола Павла, учившего не бояться никакой магии и не считаться с нею, ибо «идол в мире есть ничто» (1 Кор. 8, 4).

Что ж, попробуем более спокойно посмотреть на «порчу». Это вопрос о том, каким может быть влияние языческой магии на жизнь христианина, который сам к этой магии не обращается и придерживается христианских принципов.

При рассмотрении любого духовно-богословского вопроса для православного христианина естественно обращаться прежде всего к Писанию, к слову Божию, затем к свидетельствам церковного предания.

Слова «порча» и «сглаз» отсутствуют в Библии. В греческом тексте Нового Завета встречаются слова magia и magon (в русском переводе — «волхвование» и «волхв» [Деян. 8, 9; 8, 11; 13, 6 — 8; Мф. 2, 1, 7, 16]). Посмотрите эти места, и увидите, что из них никак не следует призыв «Бойтесь колдунов! ». Маги бессильны навредить чем-либо христианам.

Есть в Евангелии выражение, которое можно было бы воспринять как указание на «дурной глаз»: «Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство» (Мк. 7, 21-22). Завистливое око — N f qalmoj ponhr? ai. Буквально — дурной, лукавый глаз. Но в святоотеческих толкованиях это выражение воспринимается иначе, чем в просторечии: «Под „лукавым оком« [Господь] разумеет или зависть, или распутство: потому что и завистливый бросает на завидуемого обыкновенно лукавый и язвительный взгляд, и развратный, засматриваясь своими очами, стремится к делу лукавому“[180].

Есть восклицание апостола Павла: «О несмысленные галаты! Кто прельстил вас не покоряться истине? » (Гал. 3, 1). Латинское слово fascinavit, равно как и греческое ebaskanen, употребленное в Гал. 3.1 («О несмысленные галаты! кто прельстил вас не покоряться истине») может означать испортил, сглазил. Но почему же тогда ап. Павел к таким людям не со святой водой приходит, а с проповедью и увещанием? От порчи слова и аргументы не спасают… Значит, то прельщение, о котором упоминает апостол, есть прельщение обманным словом, а не колдовскими чарами.

Некоторые современные переводчики предпочитают видеть здесь именно магию «В переводе „Благая весть“ это звучит так: „О неразумные галаты! Кто-то околдовал вас, хотя на ваших глазах было объявлено, что Христос умер на кресте“. А в переводе Кузнецовой еще хуже: „Галаты, глупцы, кто вас сглазил?! Вы же, казалось, собственными глазами видели распятого Христа, когда внимали моей Вести! “. По этому поводу официальный церковный журнал говорит, что «Богословская нечуткость авторов новых функциональных переводов дает о себе знать на каждом шагу. Не хотят ли сказать авторы новых переводов, что Апостол Павел верил в колдовство или сглаз? В греческом оригинале здесь стоит слово ebaskanen (аорист от глагола baskainw), которое в данном контексте могло бы означать скорее соблазнил, ввел в заблуждение, чем сглазил или околдовал »[181].

Еще есть в новозаветном греческом языке слово farmakon, которое может быть переведено на славянский как «порча»[182]. Оно один раз встречается у апостола Павла (перечисление восемнадцати грехов, которые делают невозможным наследование Царства Небесного [Гал. 5, 19 — 21]). Понятно, что любое колдовство есть грех хотя бы потому, что обращает ум колдуна не к Богу, не ко Христу. А тот, чье сердце не со Христом, не может быть введен в Царство Христово… Но нигде ап. Павел не говорит о том, что колдовство может причинить вред другим людям.

И пять раз farmakon встречается в Откровении Иоанна Богослова.

Откр. 9, 20 — 21: «Прочие же люди, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и „идолам“. И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем».

Откр. 21, 8: «Боязливых же и неверных… и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою».

Откр. (22, 15) говорит, что вне Града Божия будут «чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду».

Как видим, Писание упоминает о чародействе лишь как об одной из разновидностей тяжких грехов. Занятия чародейством — то, что вредит самому грешнику, но не то, что приносит беду тем, с кем этот несчастный грешник находится во вражде. Ничто в Писании не дает нам оснований считать, что колдовской грех соседа может повлиять на христианина.

Только Откр. (18, 23) предполагает, что от волшебства может быть вред другим. В этом стихе говорится о действии духа заблуждения и обмана, исходящем от Вавилона: «волшебством твоим введены в заблуждение все народы». Однако вспомним, что слово farmakon лишь вторичным своим значением имеет «волшебство». Первичное его значение — отравление, яд. Вавилон отравляет окружающие народы. Чем? Скажем ли на языке магии: мол, колдовскими чарами вавилонские колдуны подчиняют себе волю и умы окружающих людей? Скажем ли на современном жаргоне: Вавилон «зомбирует» их сознание? Или речь идет об отраве идеологической, о лжи, распространяемой из мировой столицы? Именно в последнем смысле понимает это место «Толковая Библия»: вина Вавилона «в волшебстве, то есть в его развращающей политике»[183].

Слово «чародеи» есть в славянском переводе Писания (2 Тим. 3, 13): «Лукавии же человецы и чародее преуспеют на горшее, прельщающе и прельщаеми». Русский текст говорит о «злых людях и обманщиках». Греческое gohteV может означать и колдунов, и шарлатанов. Латинский перевод говорит о seductores — «соблазнителях». Важно отметить, что как для апостола Павла, так и для его переводчиков опасность «чародеев» состоит не в том, что они «вредительствуют», а в том, что они вводят в заблуждение, соблазняют, прельщают. Поэтому вполне обоснованно свт. Феофан поясняет, что под чародеями славянского перевода «должно разуметь не волхвов и магов, а лица, очаровывающие представлением лжи красною и увлекающие в след ее… Лукавии человецы и чародеи будет посему: лукавые и обольстительные проповедники лжи»[184]. «Чародейство» опасно не своим «колдовским» наполнением, а тем, что оно несет с собой обман и прельщение.

Так что нигде в апостольских текстах нет призывов бояться силы языческой магии. И даже на страницах Ветхого Завета мы не видим магической власти языческих жрецов над Израилем. Например, мы видим, что Сатана испросил у Бога дозволения коснуться болезнью и горем Иова, но мы не видим, чтобы он это сделал через посредство языческого жреца или колдуна.

В новозаветные же времена о всех «порчах», «насланных болезнях» и «наговоренных продуктах» апостол Павел ясно сказал любителям «бабьих басен»: «Идол в мире ничто» (1 Кор. 8, 4). Участники сплетен про «порчу» должны сделать выбор: или для них вместе с ап. Павлом «идол есть ничто», или же для них сам апостол Павел есть ничто. Не стоит искать встречи с идолами. Нельзя соучаствов

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 89