ПРОБЛЕМА ЯКОБИНСКОЙ ДИКТАТУРЫ В НОВЕЙШИХ РАБОТАХ СОВЕТСКИХ ИСТОРИКОВ

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 23Следующая ⇒

Советская историография якобинской диктатуры прошла большой и сложный путь развития. На этом пути имеются как определенные достижения, так и несомненные срывы и ошибки. Еще в 20-е и 30-е годы сформировались те основные направления в изучении этой важной темы, которые прослеживаются и в современной советской исторической литературе, посвященной Великой французской революции.

Первое из этих направлений представлено трудами Н.П.Фрейберг и Я.В.Старосельского, которые стремились понять якобинскую диктатуру во всей ее сложности и противоречивости. Для второго направления, нашедшего свое наиболее яркое выражение в известной статье Н.М.Лукина " Ленин и проблема якобинской диктатуры" (1934 г.), было характерно стремление к канонизации якобинской диктатуры, к затушевыванию ее внутренних противоречий.1

Жизнь показала, что наибольших успехов в изучении проблемы якобинской диктатуры добились те советские историки, которые стремились к ее более реалистическому пониманию. Н.П.Фрейберг и Я.В.Старосельский, которые хотя и допустили ряд ошибок (особенно последний), сформулировали важные положения и выводы, оказавшие большое влияние на последующее развитие марксистской историографии Великой французской революции. Фрейберг впервые в марксистской исторической литературе показала, что якобинская диктатура слагалась не только как орудие подавления жирондистско-роялистской контрреволюции, но и как орудие обуздания и подчинения буржуазии плебейского движения. Старосельский был первым историком-марксистом, который увидел в парижской секционной организации зачаток демократической диктатуры народа, а также поставил проблему двоевластия как существенной черты периода якобинской диктатуры, чем в известной мере предвосхитил выводы, к которым в наше время пришел известный французский историк-марксист Альбер Собуль.2 Наоборот, характерное для Н.М.Лукина и его последователей стремление подменить конкретный исторический анализ проблемы якобинской диктатуры цитатничеством нанесло серьезный ущерб научной разработке этой чрезвычайно сложной темы.3

В новейшей советской исторической литературе, посвященной проблеме якобинской диктатуры, тенденция к ее идеализации, к затушевыванию ее внутренних противоречий, сильнее всего сказывается в трудах ученика Н.М.Лукина, профессора А.3.Манфреда.

Наиболее известным произведением Манфреда по истории Великой французской революции является научно-популярный очерк " Великая французская буржуазная революция XVIII века", вышедший двумя изданиями (в 1950 и 1956 г.). Чтобы правильно оценить эту работу, нужно учитывать, что она не основана на глубоком изучении источников. Автор ставил перед собой чисто популяризаторские задачи. Он очень бегло касается фактической стороны событий, концентрируя внимание на выработке общей схемы расстановки классовых сил в революции. Естественно, что, благодаря этому, многие его положения остаются чисто декларативными и не получают должного фактического обоснования.

Манфред, как и Лукин, приводит в подтверждение своей оценки якобинской диктатуры немало произвольно толкуемых цитат из произведений классиков марксизма-ленинизма. Но он, как и Лукин, не проанализировал взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на якобинцев и якобинскую диктатуру действительно исторически, т.е. в их развитии и в их связи с состоянием современной им исторической науки. Манфред оказался не в состоянии отделить принципиальные теоретические положения, которые великие основоположники марксизма-ленинизма сформулировали по коренным проблемам истории Великой французской революции и которые являются прочной методологической основой для конкретно-исторических исследований, от тех их оценок и характеристик, которые были обусловлены лишь определенным уровнем изучения фактической истории этой революции. 4

Одним из важнейших завоеваний современной марксистской научной мысли в области изучения истории Великой французской революции является то, что она проводит четкое различие между " якобинцами" и " санкюлотами", понимая под первыми представителей революционной буржуазии, а под вторыми — предпролетариат и низшие слои мелкой ремесленной буржуазии. " Существовало социальное противоречие между якобинцами, вышедшими почти исключительно из рядов буржуазии — мелкой, средней и даже крупной, с одной стороны, и санкюлотами, с другой", — пишет Собуль, подчеркивая одновременно, что под санкюлотами надо понимать не только поденщиков и подмастерьев, но и ремесленных мастеров, мелких лавочников и другие мелкособственнические элементы.5

По современным представлениям, самым передовым общественно-политическим движением эпохи Великой французской революции являлось санкюлотское движение, прежде всего и главным образом санкюлотское движение в Париже, опиравшееся на секции как на зачаточные органы народной власти и создавшее разветвленную сеть народных обществ, которые сплачивали и просвещали парижскую бедноту. Санкюлоты и якобинцы совместно боролись против роялистско-жирондистской контрреволюции, но и те, и другие имели свою собственную социально-экономическую и политическую программу, причем программа санкюлотов являлась более передовой и более отвечала интересам дальнейшего развития и углубления буржуазно-демократической революции, чем программа якобинцев. Манфред не разделяет этих положений. Не только в своих ранних произведениях, но и в своих статьях последних лет он отстаивает ту точку зрения, что именно якобинцы являлись " самой передовой партией" эпохи Великой французской революции, 6 причем доказывает, что якобинцы представляли собой не партию революционной буржуазии и вообще не партию какого-либо одного класса, а — как он писал во вступительной статье к недавно изданным у нас избранным произведениям Робеспьера — " партию блока демократической (средней и низшей) буржуазии, крестьянства и плебейства".7

Затушевывая буржуазную природу якобинства, Манфред особенно идеализирует Робеспьера и робеспьеристов. Если в своем очерке истории Великой французской революции Манфред называл Робеспьера " хотя и самым передовым, но буржуазным революционером, со всей присущей буржуазному политическому деятелю ограниченностью и двойственностью", 8 то во вступительной статье к избранным произведениям Робеспьера объявляется ошибочной любая попытка искать для Робеспьера внутри классово разнородного якобинского блока какой-либо социальный эквивалент. " Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа, творившего революцию, — пишет он. — Сказать так о нем будет вполне достаточно".9 А в одной из своих статей о Робеспьере Манфред прямо утверждает, что робеспьеристов нужно рассматривать в качестве... идейных предшественников бабувизма (т.е. коммунизма). " Представляется, однако, бесспорным, — отмечает он, — считать в числе идейных предшественников Бабефа и Робеспьера и вообще якобинцев робеспьеристского направления".

Разумеется, эти положения свидетельствуют лишь о крайней идеализации Робеспьера Манфредом. Они противоречат всему тому, что мы знаем о взглядах Робеспьера, который толковал равенство в чисто буржуазном духе, т.е. понимал под равенством только политическое равенство, а отнюдь не равенство имуществ, о чем мечтали санкюлоты. " Санкюлоты, — говорил он в мае 1793 г., — неизменно руководствуясь любовью к человечеству, последовательно придерживались истинных принципов общественного порядка; они никогда не претендовали на имущественное равенство, а на равенство прав и счастья".11

Неправомерным следует признать и применение к Робеспьеру термина " революционный демократ", 12 который совершенно не выражает специфических черт Робеспьера, как половинчатого мелкобуржуазного революционера, занимавшего промежуточное положение между санкюлотами и крупной буржуазией, но в конце концов выступившего против санкюлотов. Не соответствует историческим фактам и отстаиваемое Манфредом положение о том, что якобинская диктатура представляла собой революционно-демократическую диктатуру, наиболее характерной чертой которой являлось то, что " строго централизованная власть сверху сочеталась с широкой народной инициативой снизу".13

Н.М.Лукин еще в 30-е годы ссылался на сочетание строгой централизации якобинской государственной машины с народной инициативой снизу как на доказательство революционно-демократического характера якобинской диктатуры.14 Манфред следует Лукину не только в общей оценке якобинской диктатуры, ко и в его способе аргументации. Однако Манфред, как и Лукин, уклоняется от ответа на вопрос о том, сочеталась ли у якобинцев политика насильственного подавления роялистско-жирондистской контрреволюции с осуществлением самой широкой демократии для народа, что является главной особенностью революционно-демократической диктатуры. Между тем широко известны факты об ограничении якобинской диктатурой демократических прав народа в секциях, о стеснениях деятельности народных обществ, о преследованиях и казнях подлинных руководителей беднейших слоев народа и другие, которые неоспоримо свидетельствуют о том, что такого сочетания у якобинцев не было.

Манфред не понял, что в Великой французской революции действительно сложились зачатки революционно-демократической диктатуры беднейших слоев народа, но сложились не на базе Конвента и его комитетов, а в парижских секциях, и что эти зачатки были подавлены именно якобинской диктатурой, представлявшей собой специфическую форму диктатуры революционной буржуазии. Необоснованным является утверждение Манфреда, что в известных докладах Робеспьера " О принципах революционного правительства" (25 декабря 1793 г.) и " О принципах политической морали" (5 февраля 1794 г.) сформулирована теория революционно-демократической диктатуры.15 Всякий, кто прочтет эти доклады, убедится, что Робеспьер отстаивал в них необходимость террористической буржуазной диктатуры, исключающей всякую демократию, в том числе и демократию для народа, и направленной как против роялистско-жирондистской контрреволюции, так и против " ультрареволюционеров", т.е. против санкюлотского движения.

Зачатки теории революционно-демократической диктатуры народа можно встретить лишь у Варле и других " бешеных", которые последовательно отстаивали принципы " прямой демократии", сложившейся в парижских секциях и представлявшей собой зародышевую форму подобного рода диктатуры.

Тенденция к более реалистическому пониманию якобинской диктатуры проявилась в последних работах нашего выдающегося исследователя истории " бешеных", ныне покойного Я.М.Захера. В своей книге " Движение “бешеных" (1961 г.), в которой дан наиболее полный в нашей литературе анализ социально-экономических и политических взглядов Жака Ру и его единомышленников, ярко обрисована их роль в революции, Захер подчеркивает двойственный и противоречивый характер якобинской диктатуры. " Это была система революционной диктатуры, — пишет он, — которая позволила якобинцам... привести к победе революцию... Однако буржуазная ограниченность как объективных задач французской революции, так и самих якобинцев, неминуемо придавала двойственный характер применению того могучего оружия, которое плебейские массы вложили в руки якобинцев".16 Захер утверждает, что якобинцы " выражали интересы и осуществляли волю класса вполне сложившегося, созревшего для того, чтобы установить свое господство", 17 т.е. буржуазии, и что якобинская диктатура являлась не чем иным, как " революционной организацией буржуазии", 18 направлявшей свои удары как против роялистско-жирондистской контрреволюции, так и против плебейской оппозиции. " Известно, что якобинцы, — отмечал он, — нанося основной удар по контрреволюционерам из среды дворянства и жирондистской крупной буржуазии, вместе с тем, хотя и в несравненно меньшей степени, били и по плебейским массам и их руководителям — " бешеным".19

Осознав двойственный, противоречивый характер якобинской диктатуры, которая, опираясь на народные массы и используя их поддержку, энергично громила феодальную контрреволюцию, но в то же время ограничивала права народа в секциях и преследовала " бешеных" и " эбертистов", т.е. разрушала свою народную основу, Захер приходит к выводу, что Жак Ру и его товарищи не имели иного выхода, как подвергнуть критике неправильные методы осуществления революционной диктатуры и революционного террора якобинцами. " Жак Ру, бывший в свое время одним из виднейших сторонников борьбы с контрреволюцией методами революционной диктатуры и массового террора, — писал он, — протестует... вовсе не против этих методов, как таковых, а лишь против применения их к тем плебейским массам, интересы которых он так энергично защищал. Это означает, что Жак Ру в своей деятельности остается целиком верен себе и перемена его тактики объясняется не изменением его взглядов, а лишь переменой в обстановке, связанной с окончательным переходом якобинцев в решительное наступление против " бешеных".20

Однако позиции Захера свойственна известная непоследовательность. Осознав, что главная особенность якобинской диктатуры заключалась в том. что это была диктатура революционной буржуазии, направленная как на разгром роялистско-жирондистской контрреволюции, так и на подавление плебейского движения, и что эта диктатура применяла методы буржуазного терроризма как по отношению к своим противникам справа, так и по отношению к своим противникам слева, Захер тем не менее продолжал применять по отношению к ней термин " революционно-демократическая диктатура" и... осуждать " глубоко ошибочный и противоречивший интересам революции путь оппозиции системе революционно-демократической якобинской диктатуры", 21 на который встали " бешеные" и " эбертисты".

Захер не понял также подлинного существа и исторической роли " санкюлотской демократии", сложившейся в парижских секциях. Он утверждал, что идея " прямой демократии", родившаяся в парижских секциях и провозглашавшая право народа не только избирать депутатов и всех должностных лиц, но и строго контролировать их деятельность, давать им наказы, требовать с них отчета и отзывать их, если они теряют доверие избирателей, " не только утопическая, но и прямо враждебная интересам революции в условиях того времени".22 Захер обосновывал эту глубоко ошибочную оценку тем, что " в условиях обостренной внешней и гражданской войны осуществление такой " прямой демократии", прямо противоречащей идее революционной диктатуры, могло только нанести революции непоправимый удар, обезоружив ее перед лицом вооруженного до зубов врага".23 Захер не понял, что " прямая демократия" парижских секций, которую так прекрасно описал Собуль, не только не противоречила идее революционной диктатуры, но представляла собой зародыш самой высшей формы революционной диктатуры, которая только могла возникнуть во Франции в конце XVIII в., — зародыш революционно-демократической диктатуры " низов", т.е. беднейших слоев мелкой буржуазии и предпролетарских элементов. Захер не понял, что революцию обезоруживало отнюдь не стремление " бешеных" и других руководителей санкю-лотского движения упрочить строй " прямой демократии", отнюдь не их критика крайностей якобинского терроризма, а то простое обстоятельство, что якобинская буржуазия подавляла эту подлинно народную демократию, казнила и преследовала вожаков плебейства.

Непоследовательность и ошибки Захера в оценке различных органов " революционного правления", сложившегося в 1793—1794 гг. во Франции, и тактики санкюлотских вожаков являются ярким свидетельством того, какое пагубное влияние оказывала на конкретно-историческое исследование надуманная формула Лукина—Манфреда о якобинской диктатуре как " революционно-демократической диктатуре".

Сложность и противоречивость якобинской диктатуры и ее методов управления с большой силой подчеркнуты в изданной в 1966 г. книге Ю.Ф.Карякина и Е.Г.Плимак " Запретная мысль обретает свободу. 175 лет борьбы вокруг идейного наследия Радищева".24 Авторы этой интересной книги по-новому истолковывают " Песнь историческую", принадлежащую перу русского революционного просветителя и современника Великой французской революции А.Н.Радищева. Карякин и Плимак доказывают (и, как нам представляется, весьма убедительно), что на страницах этой " античной" поэмы Радищева отражается не современная ему русская действительность, как думали многие литературоведы, а режим сложившейся во Франции якобинской диктатуры с его действительно кричащими противоречиями. Карякин и Плимак не оставляют сомнения в том, что радищевские обличения произвола и тирании Суллы, Калигулы и других римских диктаторов... метят в Робеспьера, являются фактически обличениями крайностей якобинского терроризма.

Когда историки школы Лукина—Манфреда сталкиваются с тем, что такие настоящие друзья французской революции, как, например, Радищев или Томас Пейн, упрекают Робеспьера и якобинское правительство в произволе и беззаконии, в неоправданных арестах и казнях, в создании атмосферы всеобщей подозрительности и страха, в нарушении демократических прав и прочее, то они ограничиваются обычно ссылкой на то, что эти люди " не поняли исторически прогрессивного характера якобинской диктатуры" и " не осознали необходимости революционного террора". Карякин и Плимак считают, что ставить вопрос так — значит до чрезвычайности упрощать проблему. Конечно, когда Радищев обличал Робеспьера как " Калигулу", то это объяснялось также и тем, что выдающийся русский мыслитель не осознал необходимости предельной концентрации революционной власти и отбрасывания формально юридических норм для успешной борьбы с контрреволюцией. И в этом смысле (и только в этом смысле) взгляды Радищева являлись ограниченными по сравнению с взглядами Робеспьера и других теоретиков якобинизма, которые понимали необходимость революционной диктатуры. Однако Карякин и Плимак справедливо напоминают, что и Маркс и Энгельс, которых отнюдь нельзя упрекнуть в том, что они не осознали исторически прогрессивного характера якобинской диктатуры, резко критиковали многие отрицательные черты государственной практики якобинизма и, в частности, явное злоупотребление якобинцев террором.25 Карякин и Плимак приходят к выводу, что нельзя усматривать в осуждении якобинского терроризма многими радикальными мыслителями XVIII в., а впоследствии и утопическими социалистами XIX в., только ошибку и ограниченность. Радищев или Томас Пейн при свойственной им известной ограниченности верно подмечали отдельные отрицательные черты якобинской системы государственного управления, против идеализации которой Карякин и Плимак решительно предостерегают. " Суммируя государственный опыт якобинизма, — пишут они, — можно утверждать: если Франция конца XVIII в. пошла дорогой от демократической республики 1793 г. к бонапартистской военной диктатуре 1799 г., то определенные предпосылки для этого создавала политика мелкобуржуазных революционеров, включавшая в себя, особенно на ее заключительных этапах, преследование и ущемление демократических институтов, которые обеспечивали в разгар революции могучее воздействие на общественную эволюцию плебейских масс... Попытки опираться на государственный террористический аппарат, а не на плебейские массовые организации, стремление с помощью террора сохранять равновесие в условиях поляризации классовых сил вели к быстрому отрыву революционной государственной организации от масс, размывали фундамент под величественным зданием якобинского " деспотизма свободы". В последние месяцы диктатуры террористическая машина мелкобуржуазных революционеров приобретает все большую автономность, самодовлеющий ход".26

Историки давно уже обратили внимание на тот факт, что Жак Ру и другие руководители парижского плебейства эпохи революции резко обличали крайности якобинского террора и требовали предоставления народу демократических прав, гарантированных ему конституцией 1793 г. Однако историки школы Лукина—Манфреда расценивали этот факт как доказательство " ограниченности" самого Жака Ру, который якобы " не осознал" необходимости революционной диктатуры. Карякин и Плимак решительно рвут с этой точкой зрения. Они подчеркивают, что отрицательное отношение Жака Ру к якобинским методам осуществления революционной диктатуры и революционного террора является одним из наиболее ярких доказательств ограниченности самих якобинцев, которые " так и не смогли разрешить одно из главных противоречий глубинной социальной революции, приведшей в движение массы, — противоречие между демократией и централизацией, не смогли, хотя и пытались, обеспечить вовлечение плебейских масс в управление революционным государством".27

Карякина и Плимак можно упрекнуть в непонимании некоторых сторон проблемы " революционного правления" эпохи Великой французской революции. Справедливо отвергая представление школы Лукина—Манфреда о якобинской диктатуре как о своего рода образце революционно-демократической государственности, Карякин и Плимак не заинтересовались вопросом о том, какова же была историческая роль Коммуны и секций Парижа, в которых современная марксистская историография видит зачаток иных, более передовых форм власти, чем буржуазная диктатура якобинцев. Нельзя согласиться и с оценкой якобинцев как мелкобуржуазных революционеров, которую дают авторы. По современным представлениям, большинство якобинцев, т.е. членов Якобинского клуба и связанной с ним группировки монтаньяров в Конвенте, выражали интересы средней и отчасти даже крупной буржуазии. Но стремление этих авторов показать глубокую противоречивость якобинской диктатуры, их призыв отказаться от штампа и оценивать эту форму революционной власти с действительно конкретно-исторических позиций заслуживают полного одобрения и поддержки.

В 1966 г. автор настоящей статьи опубликовал историографический очерк, посвященный изучению проблемы якобинской диктатуры в марксистской исторической литературе.28 В очерке проанализированы взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на якобинцев и якобинскую диктатуру, причем эти взгляды рассмотрены исторически, т.е. в их развитии и в их связи с состоянием современной им исторической науки. В очерке характеризуются также основные направления в изучении проблемы якобинской диктатуры в советской историографии 20-х и 30-х годов и в современной советской и зарубежной марксистской историографии. Особое внимание в очерке уделяется опубликованной в 1958 г. книге современного французского историка-марксиста Альбера Собуля " Парижские санкюлоты во II году", которая оценивается как крупнейший в новейшей историографии труд по истории взаимоотношений между якобинским правительством и народными массами. В отличие от Манфреда, который склонен упрекать Собуля чуть ли не в отходе от марксизма-ленинизма, 29 автор показывает, что Собуль продолжает и развивает положения, которые давно уже были сформулированы в советской исторической литературе, и вместе с тем обогащает марксистскую историографию якобинской диктатуры новыми положениями и выводами, игнорировать которые значит отстать от развития науки, отстать от жизни. Автор считает правильными взгляды Собуля относительно классовой сущности якобинцев и санкюлотов, относительно " прямей демократии" парижских секций и особенно относительно наличия элементов двоевластия в системе " революционного правления", сложившегося во Франции в 1793—1794 гг.

Советские историки вносили и вносят свой посильный вклад в изучение такой сложной проблемы истории Великой французской революции, как проблема якобинской диктатуры.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒