Придет ли когда-нибудь на ум одной из этих невинных шлюх идти босыми ногами сквозь века вымаливать прощенье за преступленье нас на свет родить».

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 13Следующая ⇒

ние растворяется в универсальной жизни. Ее особенность будто в насмешку опровергается всеобщностью, независимость духа — глубинной привязанностью к прошлому, к плоти — и эту самую насмешку мужчина объективирует в гротескном персонаже; и если в его смехе столько затаенной злобы, то это потому, что он отлично осознает: судьба его жены — это удел всякого человека и его собственный, В легендах и сказках всех стран жестокий аспект материнства воплощен также во второй супруге. Именно мачеха хочет погубить Белоснежку. В злой мачехе — вроде г-жи фишини, которая бьет Софи в книгах г-жи де Сегюр, — продолжает жить древняя Кали, носящая ожерелье из отрубленных голов.

Между тем за спиной у освященной по всем правилам Матери толпится целая когорта добрых волшебниц, поставивших на службу человеку соки трав и звездные излучения: бабушки, старушки с глазами, светящимися добротой, великодушные служанки, сестры милосердия, сиделки с удивительными руками, возлюбленная, о которой мечтал Верлен: О женщина, с душой и льстивой и простой, Кого не удивишь ничем и кто, порой

Как мать, с улыбкою, вас тихо в лоб целует! ¹

Они владеют светлой тайной узловатой виноградной лозы и свежей воды; они перевязывают и врачуют раны; мудрость их — это безмолвная мудрость жизни, они понимают без слов. Рядом с ними мужчина забывает всякую гордость; он знает, как приятно вверить себя им, вновь стать ребенком, ведь борьба за влияние между ними невозможна — он не может завидовать нечеловеческим свойствам природы; а ухаживающие за ним мудрые посвященные в своей преданности признают себя его служанками; он покорен их благотворному могуществу, потому что знает, что и в покорности остается их господином. В эту благословенную армию входят все будущие матери — сестры, подруги детства, невинные девушки, И даже супругу, когда рассеиваются ее эротические чары, многие мужчины воспринимают не столько как любовницу, сколько как мать их детей. Раз мать освящена и порабощена, ее можно, не страшась, обнаружить и в подруге, в свою очередь освященной и покорной. Искупление матери — это искупление плоти, а значит, и плотского союза, и супруги.

Лишенная магического оружия с помощью свадебных обрядов, экономически и социально подчиненная мужу, «добродетельная супруга» — самое ценное сокровище для мужчины. Она настолько глубоко принадлежит ему, что составляет с ним одно целое: «Ubi tu Gaï us, ego Gaï a»; она носит его имя, поклоняется его

Перевод В. Брюсова.

богам, он за нее в ответе — он зовет ее своей половиной. Он гордится женой, как и своим домом, землей, стадами, богатствами, а то и больше; через нее он демонстрирует миру свое могущество; она — его мера, причитающаяся ему на земле доля. У восточных народов женщина обязана быть полной — тогда видно, что ее хорошо кормят, а это делает честь ее господину. Чем больше у мусульманина жен и чем более цветущий у них вид, тем больше его уважают. В буржуазном обществе одна из предназначенных женщине ролей — «держаться с достоинством»: ее красота, обаяние, ум, элегантность — это внешние признаки удачливости ее мужа, равно как и кузов его автомобиля. Богатый муж одевает на жену меха и драгоценности. Тот, что победнее, хвалится ее добродетелями и талантами домашней хозяйки; самый бедный, заполучив жену, которая ему служит, считает, что и он владеет кое-чем на земле; герой «Укрощения строптивой» созывает всех соседей, чтобы показать, какой покорности и уважения он добился от жены. В каждом мужчине в той или иной степени живет царь Кандол: он выставляет напоказ жену, полагая, что демонстрирует собственные заслуги.

Но женщина не только тешит социальное тщеславие мужчины; она для него источник и более интимной гордости: он приходит в восторг оттого, что господствует над ней; когда женщина воспринимается как человек, на смену натуралистическому образу лемеха, вспахивающего борозду, приходят более одухотворенные символы; муж «формирует» свою жену не только эротически, но и морально и интеллектуально; он воспитывает ее, накладывает на нее свой отпечаток. Излюбленная мечта мужчины — пропитать вещи своей волей, смоделировать их форму, проникнуть в сущность; женщина же — это в высшей степени «мягкое тесто», которое пассивно дает себя месить и лепить, но, поддаваясь, она сопротивляется, что и позволяет мужскому действию длиться постоянно. Слишком пластичную материю губит ее податливость; что-то в женщине неуловимо ускользает из рук, и это в ней особенно ценно. Итак, мужчина властвует над реальностью, превышающей его самого, что делает эту власть особенно почетной. Женщина пробуждает в нем незнакомое существо, в котором он с гордостью узнает самого себя; в чинных супружеских оргиях он обнаруживает великолепие своей животной природы; он — Самец. Соответственно, женщина — самка, но в данном случае это слово звучит чрезвычайно лестно: самка, высиживающая, кормящая, облизывающая детенышей, защищающая и спасающая их с риском для жизни, — это пример для человека; мужчина взволнованно требует от своей подруги такого же терпения, такой же преданности. Главе семьи снова нужна Природа, но Природа, исполненная добродетелей, полезных для общества, для семьи и для него самого, — ее-то он и стремится заполучить к себе в дом. У ребенка и у мужчины есть одно общее желание — раскрыть секрет, спрятанный внутри вещи; в этом смысле материя разочаровывает: стоит разломать куклу, как ее живот оказывается снаружи, а внутри уже ничего нет; живое лоно более непроницаемо; живот женщины — это символ имманентности, глубины; частично он выдает свои секреты, например когда на лице женщины отражается наслаждение; но он и скрывает их; мужчина удерживает у себя дома невидимые трепетания жизни, причем так, что обладание не разрушает их тайны. В человеческий мир женщина переносит функции самки животного; она поддерживает жизнь, царствует в сфере имманентности; тепло и уют утробы перемещаются благодаря ей к домашнему очагу; именно она хранит и оживляет жилище, где сложен груз прошлого и предвосхищается будущее; именно она дает жизнь грядущему поколению и кормит уже родившихся детей; благодаря ей существование, которое мужчина растрачивает в работе и действии, распространяя его на мир, собирается воедино, вновь погружаясь в свою имманентность: когда вечером он возвращается домой, он словно бросает якорь в землю; через женщину обеспечивается непрерывное течение дней; с какими бы превратностями ни пришлось ему встретиться во внешнем мире, она гарантирует повторяемость трапез, сна; она исправляет все, что разрушает или изнашивает деятельность: готовит пищу усталому работнику, ухаживает за ним во время болезни, штопает, стирает. В созданный и поддерживаемый ею супружеский мирок она привносит весь необъятный мир: она зажигает огни, разводит цветы, приручает излучения солнца, воды, земли. Один буржуазный писатель, которого цитирует Бебель, вполне серьезно говорит об этом идеале: «Мужчина хочет не только чтобы сердце той, кто будет с ним, билось для него, но и чтобы ее рука вытирала пот у него со лба, чтобы благодаря ей воссияли мир, порядок, спокойствие, безмолвная власть над ним и над всеми вещами, которые он видит каждый день, возвращаясь домой; он хочет, чтобы она напоила все вокруг тем невыразимым женским ароматом, что зовется живительным теплом семейной жизни».

Мы видим, каким одухотворенным стал образ женщины с появлением христианства; красота, тепло, уют, которые желает познать через нее мужчина, — это уже не ощутимые органами чувств качества; она уже не воплощение привлекательной видимости вещей — она становится их душой; в ее сердце есть нечто чистое, более глубокое, чем тайна плоти, нечто такое, в чем отражается истина мира. Она душа дома, семьи, очага. Она душа и более значительных сообществ — города, провинции, нации. Юнг отмечает, что города всегда ассоциировались с Матерью, потому что горожане живут в их чреве; поэтому Кибелу изображали увенчанной башнями; по той же причине принято говорить о «матери-родине»; но не только питающая почва — куда более неуловимая реальность обрела в женщине свой символ. В Ветхом завете и Апокалипсисе Иерусалим и Вавилон — не только матери, они еще и супруги. Существуют девственные города и города-блудницы, как Вавилон и Тир. А еще «старшей дочерью» Церкви называли Францию; Франция и Италия — латинские сестры. Статуи, олицетворяющие Францию, Рим, Германию, а также Страсбург и Лион на площади Согласия, — это женщины вне какой-либо ипостаси. Уподобление это не просто аллегорично — его с чувством повторяет множество мужчин¹.

Часто путешественник просит женщину «дать ему ключ» к тем местам, где он оказался: когда он обнимает итальянку или испанку, ему кажется, что он обладает восхитительной сущностью Италии и Испании. «Когда я приезжаю в новый город, я всегда для начала иду в бордель», — говорил один журналист. Если шоколад с корицей может полностью раскрыть для Жида Испанию, то с еще большим основанием поцелуи экзотических уст все расскажут любовнику о стране, ее флоре, фауне, традициях и культуре. Женщина не отражает политические институты и экономические богатства страны, но она воплощает одновременно ее плотскую мякоть и мистическую ману. От «Грациэллы» Ламартина до романов Лота и новелл Морана — везде чужеземец стремится завладеть душой края с помощью женщин. Миньон, Сильва, Мирей, Коломба, Кармен приоткрывают сокровенную истину Италии, Вале, Прованса, Корсики, Андалусии. Когда Гёте полюбила жительница Эльзаса Фредерика, это показалось немцам символом аннексии Германии; и наоборот, когда Колетт Бодош отказалась выйти замуж за немца, в глазах Барреса это выглядело как отказ Эльзаса подчиниться Германии. Он делает маленькую Беренику символом Эг-Морта и целой утонченной, любящей тепло цивилизации; в ней же отразилась и чувственность самого писателя. Ибо в ней — душе природы, городов, мира — мужчина узнает и своего таинственного двойника; душа мужчины — Психея, женщина.

У Психеи женские черты в «Улялюме» Эдгара По; Я брел по огромной аллее Кипарисов — с моею душой, Кипарисов — с Психеей, душой. Целовал я ее, утешая. «Что за надпись, сестра дорогая, Здесь на склепе? » — спросил я, угрюм².

¹ Оно аллегорично в постыдном стихотворении, недавно написанном Клоделем, где он говорит об Индокитае: «Эта желтая женщина»; и наоборот, оно исполнено чувства у негритянского поэта: Душа черной страны, где древние спят, Живет υ говорит Сегодня ночью в тревожной силе изгиба твоей спины.

² Перевод К.Чуковского.

А Малларме, ведя в театре диалог с «душой, или же нашей идеей» (то есть божеством, присутствующим в человеческом духе), называет ее «столь изысканной, ненормальной (sic) дамой»!.

Гармоничное Я, что не есть греза, Гибкая и твердая женщина, у которой безмолвие сменяется

Чистым действием!..

Таинственное Я... —

так обращается к ней Валери. В христианском мире на смену нимфам и феям приходит что-то другое, не столь плотское; но у домашних очагов, в пейзажах, в городах и в самих людях по-прежнему неотвязно присутствует неосязаемая женственность.

Эта истина, погребенная во мраке вещей, сияет также и на небе; будучи абсолютной имманентностью, Душа в то же время и трансцендентное, Идея. Не только города и нации, но даже абстрактные понятия и институты приобретают женские черты: Церковь, Синагога, Республика, Человечество — женщины, равно как и Мир, Война, Свобода, Революция, Победа. Идеал, который ставит перед собой человек, — это для него принципиально Другое, и он видит его в женском облике, потому что женщина — это осязаемый образ Другого; поэтому почти все аллегории, как в языке, так и в иконографии, — женщины². Душа, Идея, женщина еще и посредница между ними; она — Благодать, ведущая христианина к Богу, она — Беатриче, указующая Данте путь в потустороннем мире, Лаура, зовущая Петрарку к высочайшим вершинам поэзии. Во всех учениях, где Природа уподобляется Духу, она воплощает Гармонию, Разум, Истину. Гностические секты сделали Мудрость женщиной — Софией; ей приписывали искупление мира и даже его сотворение. Итак, женщина уже не плоть, но увенчанное славой тело; ею уже не стремятся обладать, ее почитают во всем ее нетронутом великолепии; бледные покойницы Эдгара По неуловимы, как вода, как ветер, как воспоминание; для куртуазной любви, для прециозных салонов и для всей галантной традиции женщина — уже не животное, но эфирное создание, дуновение, свет. И вот непроницаемость женственной Ночи оборачивается прозрачностью, чернота — чистотой, как в этих текстах Новалиса; «Ночной экстаз, небесный сон, ты спустился ко мне; тихонько приподнялся пейзаж, и над ним воспарил мой дух, освобожденный, возрожденный. Текст стал облаком, а через него я различил преображенные черты Возлюбленной».

¹ Написано карандашом в театре.

Физиология мало что проясняет в этом вопросе; все лингвисты согласны в том, что распределение конкретных слов по родам совершенно случайно. Между тем во французском языке большая часть абстрактных поняли — женского рода: «красота», «честность» и т.д. А в немецком языке большая часть заимствованных, иностранных, других слов — женского рода: «die Bar» (бар, закусочная) и т.д.

«Так и тебе мы тоже милы, темная ночь?.. Драгоценный бальзам течет из твоих рук, луч падает из твоего букета. Ты удерживаешь тяжелые крылья души. Нас охватывает смутное, неизъяснимое волненье; я вижу, как нежно и сосредоточенно склоняется надо мной серьезное, радостно испуганное лицо, и узнаю в обрамлении переплетенных волос юность Матери... Еще более небесными, чем мерцающие звезды, кажутся нам бескрайние очи, которые отверзла в нас Ночь», Исходящее от женщины притяжение поменяло свою направленность; теперь она зовет мужчину не к сердцу земли, а к небесам.

Здесь — заповеданность

Истины всей. Вечная Женственность

Тянет нас к ней¹, —

восклицает Гёте в финале второй части «Фауста».

Поскольку Дева Мария — самый законченный и наиболее почитаемый образ возрожденной и посвященной Добру женщины, интересно проследить, каким он представляется в литературе и иконографии. Вот отрывок из литаний, с которыми взывали к ней в средние века ревностные христиане: «...Высочайшая Дева, ты плодотворная Роса, Источник Радости, Канал Милосердия. Колодец с живой водой, ты усмиряешь бушующее в нас пламя, Ты Сосок, из которого Бог кормит сирот молоком...

Ты Мозг, Мякиш, Ядро всего благого.

Ты Женщина без хитрости, любовь которой никогда не меняется...

Ты Купель, Снадобье для прокаженных, Искушенная в физике, равной которой не сыщешь ни в Салерно, ни в Монпелье...

Ты Дама с исцеляющими руками, и твои прекрасные, белые, длинные пальцы восстанавливают носы и рты, делают новые глаза и новые уши. Ты гасишь тех, в ком бушует пламя, оживляешь паралитиков, поднимаешь малодушных, воскресаешь мертвых».

В этих обращениях мы находим большую часть женских атрибутов, о которых шла речь. Дева Мария — это плодородие, роса, источник жизни; многие образы сближают ее с колодцем, источником, ключом; выражение «источник жизни» — одно из самых распространенных; она не созидает, но удобряет, заставляет выплеснуться на свет Божий то, что спрятано под землей. Она — реальность, скрытая глубоко под видимостью вещей; Ядро, Мозг. Она усмиряет желания: она дана человеку, чтобы их утолить. Всюду, где жизни грозит опасность, она спасает и восстанавливает ее: она врачует и укрепляет. А так как жизнь исходит от Бога, она, будучи посредницей между мужчиной и жизнью, осуществляет и связь человечества с Богом. «Врата дьявола», — говорил Тертуллиан. Но преображенная, она становится вратами неба; в живописи ее изображают открывающей дверь или окно в рай или же возводящей лестницу от земли к небесам. Еще более прозрачный образ — заступница, ратующая перед Сыном за спасение человечества; на многих картинах Страшного суда Богоматерь изображена обнажающей груди и умоляющей Христа во имя своего славного материнства. В складках плаща она укрывает отпрысков рода человеческого; ее сострадательная любовь следует за ними по морям и океанам, на поле брани, через все опасности. Во имя милосердия она смягчает божественную Справедливость: мы видим изображения «Богоматери с весами», с улыбкой склоняющей в сторону Добра чаши весов, на которых взвешивают души.

Эта милосердная, нежная роль — одна из самых важных ролей, отведенных женщине. Даже всецело принадлежа обществу, женщина неуловимо проникает и за его пределы, потому что ей свойственна коварная щедрость Жизни. В некоторых случаях такое несовпадение задуманных мужчинами построений и случайности природы вызывает беспокойство; но оно становится благотворным, когда женщина, слишком покорная, чтобы угрожать творчеству мужчин, ограничивается тем, что обогащает это творчество и сглаживает чересчур резкие линии. Боги-мужчины представляют собой Судьбу; богини же обладают ничем не оправданной благожелательностью и своевольной снисходительностью. Христианскому Богу свойственна суровость Справедливости, Деве Марии — мягкость милосердия. На Земле мужчины отстаивают законы, разум, необходимость; женщина же знает об изначальной случайности самого мужчины и той необходимости, в которую он верит; отсюда и таинственная ирония, цветущая на ее губах, и ее гибкое великодушие. Она рожала в муках, она врачевала раны мужчин, она кормит грудью новорожденного и хоронит мертвых; она знает о мужчине все, что уязвляет его гордость и унижает волю. Даже склоняясь перед ним, подчиняя плоть духу, она держится за плотские границы духа; она подвергает сомнению серьезность жесткой мужской архитектоники, смягчает ее углы; она привносит в нее немотивированную роскошь, непредвиденную фацию. Ее власть над мужчинами основана на том, что она нежно призывает их к скромному осознанию своего истинного положения; в этом секрет ее искушенной, болезненной, ироничной и любящей мудрости. Даже легкомыслие, своеволие, невежество у нее — милые добродетели, ибо раскрываются они и по эту и по ту сторону мира, где мужчина предпочитает жить, но не любит чувствовать себя запертым. Рядом с установленными значениями и инструментами, изготовленными для практических целей, она являет тайну нетронутых вещей; от нее по улицам городов и вспаханным полям распространяется дуновение поэзии. Поэзия стремится уловить то, что существует поверх повседневной прозы: женщина — это в высшей степени поэтическая реальность, поскольку на нее мужчина проецирует все, чем сам он стать не решается. Она воплощает Грезу; греза — это нечто такое, что ближе всего человеку и самое для него чуждое, чего не хочет, не делает, к чему стремится и чего никогда не достигнет; и таинственная Другая, являющая одновременно глубокую имманентность и далекую трансцендентность, сообщает грезе свои черты. Так Орелия посещает во сне Нерваля и под видом грезы открывает ему образ всего мира. «Она стала расти в ярком луче света, так что понемногу сад приобретал очертания ее тела, а клумбы и деревья становились кружевным узором, украшающим ее платье; а между тем лицо и руки ее запечатлевали свои контуры на парящих в небе алых облаках. Я терял ее из виду по мере того, как она преображалась, ибо она, казалось, теряла сознание от собственного величия. " О, не оставляй меня! — воскликнул я, — ведь вместе с тобой умирает природа" ».

Вполне понятно, что женщина, составляющая существо всей поэтической деятельности мужчины, представляется ее вдохновительницей: все Музы — женщины. Муза — это посредница между Творцом и природными источниками, где он черпает вдохновение. Именно через женщину, чей дух глубоко сопричастен природе, мужчине открывается путь к исследованию бездны молчания и плодовитой ночной тьмы. Сама по себе Муза ничего не создает; это остепенившаяся Сивилла, послушно ставшая служанкой своего господина. Ее советы могут пригодиться даже в конкретных и практических областях. Мужчина хочет добиваться придуманных им целей без помощи себе подобных, и если свое мнение высказал бы другой мужчина, он нашел бы его назойливым; однако он воображает, что женщина говорит с ним от имени других ценностей, от имени другой мудрости, на обладание которой он и не претендует, в которой больше инстинктивного, больше непосредственной связи с реальностью; Эгерия сообщает вопрошающему то, что подсказывает ей «интуиция»; самолюбие не мешает ему советоваться с ней, это как если бы он просил совета у звезд. Эта «интуиция» проникает даже в дела и политику: Аспазия и г-жа де Ментенон и сегодня делают головокружительную карьеру¹.

Есть еще одна функция, которую мужчина охотно доверяет женщине: будучи целью деятельности мужчин и источником их решений, она тем самым оказывается мерой ценностей. В ней обнаруживаются качества оптимального судьи. Мужчина мечтает о Другом не только для того, чтобы им обладать, но и для того, чтобы найти подтверждение сйоим действиям; если он станет искать подтверждения у мужчин, у ему подобных, это потребует от него постоянного напряжения; поэтому он хочет, чтобы какой-нибудь взгляд извне сообщил его жизни, его деятельности и ему самому

¹ Само собой разумеется, что в действительности они проявляют интеллектуальные способности, абсолютно идентичные мужским.

абсолютную ценность. Взгляд Бога недосягаем, чужд, тревожен; даже в эпохи большой веры только нескольким мистикам довелось испытать его жгучее воздействие. Эта божественная роль часто возлагается на женщину. Живя рядом с мужчиной и под его властью, она не полагает никаких чуждых ему ценностей — ив то же время, в качестве Другого, остается вне мужского мира, а значит, сохраняет способность воспринимать его объективно. Именно она в каждом конкретном случае укажет на наличие или отсутствие мужества, силы, красоты, опираясь на полученную извне универсальную оценку этих качеств. Мужчины слишком заняты своими отношениями сотрудничества или борьбы, чтобы быть публикой друг для друга: они друг за другом не наблюдают. Женщина же остается в стороне от их деятельности, не участвует в поединках и битвах; самим своим положением она предназначается на роль зрителя. Рыцарь бьется на турнире ради своей дамы; поэты добиваются одобрения женщин. Когда Растиньяк хочет завоевать Париж, он прежде всего решает иметь женщин, не столько для того, чтобы обладать ими телесно, сколько для того, чтобы пользоваться репутацией, которую могут обеспечить мужчине только они одни. На своих молодых героев Бальзак проецировал историю собственной юности; его становление проходило под опекой любовниц старше его по возрасту; и не только в «Лилии в долине» женщина играет роль воспитательницы; та же роль отводится ей и в «Воспитании чувств», и в романах Стендаля, и во многих других романах воспитания. Мы уже видели, что женщина — одновременно «физис» и «антифизис»; равно как и Природу, она воплощает Общество; в ней находят отражение цивилизация определенной эпохи, ее культура, о чем можно судить по куртуазной лирике, «Декамерону», «Астрее»; она вводит новую моду, правит салонами, направляет и отражает общественное мнение. Известность, слава — это женщины. «Толпа — женщина», — говорил Малларме.

Заручившись покровительством женщин, молодой человек приобщается к «свету» и к той сложной реальности, что зовется «жизнью». Она — одна из излюбленных целей, к которым стремится герой, авантюрист, индивидуалист. Мы видим, как в античности Персей освобождает Андромеду, Орфей ищет в подземном царстве Эвридику, а Троя сражается, чтобы сохранить Прекрасную Елену. Рыцарские романы едва ли знают иную доблесть, кроме освобождения пленных принцесс. Что бы делал Прекрасный Принц, если бы ему не надо было будить Спящую Красавицу и осыпать дарами Ослиную Шкуру? Миф о короле, который женится на пастушке, столь же лестен для мужчины, как и для женщины. Богатый мужчина испытывает потребность дарить, иначе его бесполезное богатство останется абстрактным; ему нужно, чтобы было кому дарить. Миф о Золушке, который с умилением описывает Филипп Уилли в «Поколении змей», пользуется особенно большим успехом в процветающих странах; в Америке он распространен больше, чем где бы то ни было, потому что мужчины там чувствуют себя более обремененными своим богатством: всю жизнь они бьются над тем, чтобы заработать деньги, так как же их тратить, если не посвятить себя женщине? Орсон Уэллс, в частности, воплотил в «Гражданине Кэйне» империалистическую природу этого ложного великодушия: Кэйн решает засыпать дарами никому не известную певичку и навязать ее публике как великую певицу единственно для утверждения собственного могущества; таких граждан Кэйнов в миниатюре немало найдется и во Франции. В другом фильме, «Лезвии бритвы», герой возвращается из Индии, достигнув абсолютной мудрости, и единственное применение, которое он ей находит, — это подобрать проститутку. Разумеется, воображая себя этаким дарителем, освободителем, искупителем, мужчина желает еще и порабощения женщины; ведь чтобы разбудить Спящую Красавицу, надо, чтобы она спала; чтобы были пленные принцессы, нужны людоеды и драконы. Между тем чем больше мужчине по душе трудные подвиги, тем больше удовольствия он получит, предоставив женщине независимость. Побеждать — это еще заманчивее, чем освобождать или дарить. Идеал среднего западного мужчины — это женщина, которая свободно признает его господство, не принимает безоговорочно его идей, но уступает его доводам, которая умно противостоит ему, чтобы в конце концов дать себя убедить. Чем увереннее чувствует себя его гордость, тем больше ему нравятся приключения потруднее; куда лучше укротить Пентесилею, чем жениться на послушной Золушке. «Воин любит опасность и игру, — говорит Ницше, — поэтому он любит женщину, ибо она — самая опасная из игр». Мужчина, любящий опасность и игру, не без удовольствия смотрит, как женщина превращается в амазонку, если ему удается сохранить надежду ее покорить¹, в глубине души ему нужно, чтобы эта борьба оставалась для него игрой, тогда как женщина ставит на карту свою судьбу; это и есть истинная победа мужчины, освободителя или победителя: женщина должна добровольно признать его своей судьбой.

Итак, в выражении «иметь женщину» кроется двойной смысл: функции объекта и судьи связаны друг с другом. Раз женщина воспринимается как личность, ее можно завоевать только с ее согласия; ее надо заслужить. Улыбка Спящей Красавицы вознаграждает Прекрасйого Принца — слезы счастья и благодарности пленных принцесс становятся истинной мерой доблести рыцаря. А с другой стороны, в ее взгляде нет абстрактной суровости, как у

¹ Поразительным тому примером могут служить американские или написанные на американский манер детективы. В частности, герои Питера Чейни всегда борются с какой-нибудь крайне опасной женщиной, неукротимой для всех, кроме них: после длящейся на протяжении всего романа дуэли она наконец признает победу Кэмпьена или Колхэма и падает в его объятия.

мужчин, этот взгляд дает очаровать себя. И таким образом героизм и поэзия становятся способами соблазна: но, позволяя себя соблазнять, женщина вдохновляет мужчину на героизм и поэзию. В глазах индивидуалиста у нее есть и более существенное преимущество: она представляется ему не только мерой общепризнанных ценностей, но и отражением его собственных заслуг и самого его существа. Мужчины оценивают себе подобного в соответствии с тем, что он совершил, объективно, руководствуясь принятыми мерками. Но некоторые его свойства, в частности свойства, относящиеся непосредственно к жизни, могут интересовать только женщину; он может быть мужественным, обаятельным, удачливым, нежным, жестоким только по отношению к ней: и если он ценит в себе эти не столь очевидные качества, его потребность в женщине становится абсолютной; благодаря ей он познает чудо увидеть самого себя как Другого — Другого, который в то же время его самое глубокое «я». У Мальро есть одно место, где он замечательно показывает, чего ждет индивидуалист от любимой женщины. Кийо спрашивает себя; «Голоса других людей мы слышим ушами, а наш собственный — горлом. Да. Жизнь нашу мы тоже слышим горлом, а жизнь других?.. Для других я — то, что я сделал... Только для Мэй он не был тем, что он сделал; только для него она была не его биографией, а чем-то совсем иным. Объятия, которыми пользуется любовь, чтобы прилепить одно существо к другому наперекор одиночеству, были даны в помощь не человеку, но безумцу, несравненному чудовищу, которое лучше всего того, чем любое существо является для себя самого, и образ которого он лелеет в своем сердце. С тех пор как умерла мать, Мэй была единственным существом, для которого он был не Кийо Жизором, а воплощением теснейшего сообщничества... Мужчин я не считаю себе подобными, это люди, которые смотрят на меня и судят меня; себе подобными я считаю тех, кто любит меня и не смотрит на меня, кто любит меня вопреки всему, вопреки деградации, низости, предательству, меня, а не то, что я сделал или сделаю, кто будет любить меня до тех пор, пока я сам буду любить себя, вплоть даже до самоубийства»-. Человечным и трогательным отношение Кийо выглядит оттого, что содержит в себе взаимность, оттого, что он просит Мэй любить его таким, каков он есть, а не предлагать его приукрашенное отражение. Требования многих мужчин куда более низменны; вместо точного отображения они пытаются найти в глубине двух живых глаз свой образ в ореоле восхищения и благодарности, образ обожествленный. Женщину еще и потому так часто сравнивают с водой, что она — зеркало, в которое глядится мужчина-Нарцисс: он склоняется над ней, с чистым сердцем или исполненный коварства. Но, во всяком ^учае, ему надо, чтобы она была вне его всем, чего он не может уловить в себе, потому что внутренний мир человека — всего лишь ничто и, чтобы добраться до себя самого, он должен проецировать себя на объект. Женщина для него — высшая награда, поскольку она в чуждой ему форме, которой он может обладать телесно, является его апофеозом. Когда он сжимает в объятиях существо, которое в его глазах вобрало в себя Мир и которому он навязал свои ценности и свои законы, он обнимает то самое «несравненное чудовище», себя самого. И тогда, соединившись с Другим, которого он сделал своим, он надеется добраться до себя самого. Сокровище, добыча, игра и риск, муза, наставница, судья, посредница, зеркало, женщина — это Другой, в котором Субъект превосходит себя, не будучи ограниченным, который противостоит ему, его не отрицая; она — Другой, который дает себя присоединить, не переставая быть Другим. И это делает ее настолько необходимой для радости мужчины и для его торжества, что можно даже сказать; если бы ее не было, мужчины выдумали бы ее.

Они и выдумали¹. Но она существует и помимо их вымысла. А поэтому она одновременно и воплощение их мечты и ее крах. Нет ни одной ипостаси женщины, которая тут же не влекла бы за собой свою противоположность: она Жизнь и Смерть, Природа и Искусственность, Свет и Тьма, В каком бы аспекте мы ни стали ее рассматривать, везде найдем все то же колебание, поскольку несущественное непременно оборачивается существенным. В образе Девы — Богоматери и Беатриче продолжают жить Ева и Цирцея.

«Через женщину, — пишет Кьёркегор, — в жизнь является идеальность, а чем был бы без нее человек? Множество мужчин стали гениями благодаря молодой девушке, но ни один из них не стал гением благодаря молодой девушке, чью руку ему удалось получить...»

«Только при негативном отношении женщина дает мужчине возможность созидать в идеальности... Негативные отношения с женщиной могут сделать нас бесконечными... позитивные отношения с женщиной делают мужчину конечным в сколь угодно протяженных пропорциях»². То есть женщина необходима в той мере, в какой продолжает оставаться Идеей, на которую мужчина проецирует собственную трансцендентность; но она губительна в качестве объективной реальности, существующей для себя и в себе ограниченной. Кьёркегор считает, что установил с женщиной единственно приемлемые отношения, отказавшись жениться на своей невесте. И он прав в том смысле, что миф о женщине, полагаемой как бесконечно Другое, сразу же влечет и свое опровержение.

¹ «Мужчина создал женщину — из чего же? Из ребра своего бога, своего идеала» (Ницше. Сумерки кумиров).

А так как она — поддельное Бесконечное, неистинный Идеал, то она оказывается конечностью, посредственностью и одновременно — ложью. Такой она выглядит у Лафорга; все его творчество выражает затаенную обиду из-за некоей мистификации, в которой он одинаково винит мужчину и женщину. Офелия и Саломея — на самом деле всего лишь «маленькие женщины». Гамлет думает: «Итак, Офелия любила бы меня как свое «добро» и потому лишь, что социально и морально я выше, чем добро ее подружек. А какие мелкие фразочки вырывались бы у нее в тот час, когда над благополучием и уютом зажигают свет! » Женщина побуждает мужчину мечтать, тогда как сама думает об уюте и мясе с овощами; ей говорят о душе, а она — всего лишь тело. Любовник верит, что преследует идеал, а сам между тем оказывается игрушкой природы, которая использует все свои мистические свойства в целях воспроизводства. На самом деле она представляет собой повседневность; в ней воплотились глупость, осторожность, мелочность, скука. Это выражено, в частности, в стихотворении, озаглавленном «Наша подружка»; ...J'ai l'art de toutes les é coles J'ai des â mes pour tous les goû ts Cueillez la fleur de mes visages Buvez ma bouche et non ma voix Et n'en cherchez pas davantage: Nul n'y vit clair pas mê me moi. Nos amours ne sont pas é gales Pour que je vous tende la main Vous n'ê tes que de naï fs mâ les Je suis l'Eternel fé minin! Mon But se perd dans les Etoiles! C'est moi qui suis la Grande Isis! Nul ne m'a retroussé mon voile Ne songez qu'à mes oasis...¹

...Мне подвластно искусство всех школ, У меня есть души на любой вкус, Возьмите лучшее из моих лиц, Пейте мои уста, но не мой голос И не стремитесь к большему: Никто не может в этом разобраться, даже я.

И я не могу протянуть вам руку, Ибо любовь у нас разная, Ведь вы всего лишь наивные мужчины, А я — Вешая Женственность!

Цель моя теряется в Звездах!

Великая Исида — это я!

Никто не заглядывал под мою вуаль, Думайте только о моих оазисах...

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒