Глава одиннадцатая. ОТ ОРЛА ДО ГОМЕЛЯ.

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 9Следующая ⇒

В ночь на 25 июля получили приказ: «Передислоцироваться в деревню Каменка и 26-го в 10.00 принять раненых». Поглядели по карте — пятьдесят километров, от большака проселок километров на восемь. К счастью, у нас раненых сейчас мало. Прилетал самолет и всех, кого можно, вывез. Оставшихся ночью перевезли в ближайший госпиталь, за семь километров. К семи утра свернулись и погрузились. Шофер Федя ходит около рессор и охает: «Засядем...»

В восемь утра отбыли на своем ЗИСе. Начальник в кабине, мы все наверху, почти под небом — перевязочная и часть сортировки. ППГ-2266 выбрасывает десант. Лошади, к сожалению, придут не раньше, чем через два дня. Наступление ждать не будем. Есть, правда, расчет, что Федя будет курсировать между Каменкой и обозом. Кроме того, обещали прислать две «санитарки».

Погода переменная... Со страхом смотрим в небо: нет, не самолетов боимся — дождя. Если польет, забуксуем, засядем, хоть караул кричи. Но мы веселы, хотя и не спали, — наступаем!

В полдень приехали.

Каменка... Высокий косогор, наверху — десяток ободранных яблонь, два домишка. Большая палатка. Дальше глубочайший овраг и за ним еще десятка два орловских маленьких хат.

Весь косогор усыпан ранеными. Одни лежат прямо на земле, распластанные, неподвижные, другие сидят, некоторые бродят. Сколько их? Человек двести...

Идем с начальником к палатке. Оттуда доктор вышел, маска на шее. Хирург. Представляемся. Спрашиваем.

— Да, здесь человек двести... Ходячих отправили пешком. Наш санбат уже впереди. Двух врачей оставили, три сестры и часть кухни...

— Много обработанных?

— Много ли мы обработаем такими силами? Десятка два перевязаны, остальные — из полков, сегодня и вчера. Хорошо, что дождя нет.

Мы ведем переговоры:

— Перевязочную развернем сейчас... Но кормить столько не можем. Оставьте, пожалуйста, свою кухню, пока наша машина сделает еще один рейс, до конца дня хотя бы.

Доктор согласился.

Выбираем место для перевязочной — у нас длинная «колбаса» из трех палаток. Приходится переносить раненых под другие деревья, чтобы площадь освободить. Солнце печет немилосердно.

— Сгружайте, ставьте палатки. Канский, командуй! Лида, в темпе развертывать!

Мы идем с доктором в «госпитальный взвод» — в те две хаты, что на краю сада.

Входим, после солнца темно, окошечки крохотные, заткнуты тряпками... Так на меня пахнуло Угольной! Тепло, но зато тучи мух сразу облепили нас, лезут в рот. Кажется, я никогда не видел столько.

На полу, на скомканной реденькой соломе, лежат раненые, человек тридцать. Некоторые прикрыты шинелями, другие почти совсем голые. Бредит «черепник» без сознания, пощупал — без пульса. Рядом — оперированный «живот», губы сухие: «П-и-ть... п-и-и-ть...»

Солдат с перевязанной кистью поит из большой кружки всех подряд.

— Санитары только в операционной. Этот вчера ранен, в команду взяли...

— Да...

Доктора отпустил: говорит, у него на столе больной. Вызвал Нину, сестру, — помогать. Просмотрел карточки — они были не у всех. Сделал «назначение» — запретил поить раненых в живот.

Наконец подошли две «санитарки» — привезли Броню с сестрами, две палатки и имущество на сорок коек. Это уже хорошо: сможем оперированных устроить...

К трем часам операционно-перевязочный блок был готов. «Колбаса» из трех палаток стоит между яблонями, Нина в стерильном халате сидит, ожидает у стола. Лида с девушками «доводят» операционную, предперевязочную... Можно начинать! Медсанбаговцы свою операционную уже свернули и грузят на телегу. Доктор — уже без халата, заросший, усталый — усаживается на передок.

— Теперь поеду к своим... Спасибо.

Уже развернули госпитальную палатку, на носилках, но с матрацами и бельем. Можно переносить тех оперированных. Но бог против нас. Небо совсем затянуло тучами, и дождь вот-вот хлынет... Не до перевязок: нужно спасать раненых от дождя (этого им еще не хватало — промокнуть! ).

— Не перетаскивайте из хаты! Третью палатку натягивайте! Уберите носилки из палатки! На брезенте больше войдет! Всех, кто может двигаться, - за овраг, в деревню! Натягивайте полы вместо навеса!

Все бегают как угорелые, а капли уже падают...

— Скорее, скорее! Ребята, ползите в палатки! Под брезент! Санитары, переносите лежачих! Скорее!

Дождь по-настоящему хлынул в шесть часов. Мы успели укрыть всех, но забили каждую дырку.

В семь вечера начали оперировать. Первый раненый уже ждал меня на столе. «Грудь»... Когда сняли кровавую повязку — в правом боку открылась огромная рана 10 на 12 сантиметров, из которой поднимался пар в такт с дыханием. Три ребра сломаны, в рану прилежит диафрагма, в ней тоже зияет отверстие, видна кровоточащая рана печени. Вот она, настоящая проверка изысканий по ранам груди...

Делаем все, как обдумано: обширная резекция ребер, экономное иссечение раны диафрагмы, швы на печень. Вскрыли живот отдельно для высушивания. Провозились почти три часа... Капельно переливали кровь. Дождь барабанит в крышу, как в мою голову. Все наши планы на сортировку и культурную работу рухнули. А тут еще проклятый движок, который летом майор достал, не заводится, хоть плачь, и опять приходится оперировать при керосиновых лампах... Канский возится около него. Ругаю его через стенку палатки.

Сделали ампутацию, несколько обработок больших ран... Лида и Быкова ходят по палаткам, отбирают срочных, насколько это можно сделать с коптилкой, когда нужны акробатические прыжки, чтобы добраться, посмотреть раненого.

Наконец около полуночи зажглось электричество. Асептику соблюдаем — всех раздеваем и полостные операции делаем в операционной. Но мухи уже «заселили» нашу перевязочную, тоже прячутся от дождя.

В три часа ночи скомандовал отбой, и все улеглись прямо на полу перевязочной. Другого места все равно не было и сил не было.

Следующий день начался с грандиозного разноса, который нам учинил полковник из санотдела армии. Начальник стоял по стойке «смирно», а он кричал: «Где сортировка? Где шоковая? » Правильный разнос... А что сделаешь, когда дождь?

Целый день он то переставал, то снова начинался. Все время были в напряжении. «Освоение площадей» продолжалось, а справиться с поступающими не могли из-за дождя. Только к обеду сумели, наконец, освободить одну палатку и развернуть там послеоперационное отделение. Ходячих направляли пешком через овраг: там создали малую перевязочную.

Хотя сортировочной у нас и не было, но мы не «потонули». Всех поступающих регистрировали, бегло осматривали. Приняли пятьсот тридцать человек. Эвакуации не было: дороги развезло.

На третий день мы, наконец, создали сортировочное отделение с баней, а число «госпитальных» коек довели до ста.

Дождь кончился, но ночи стояли очень холодные. Раненые в сараях и хлевах жестоко мерзли. Большинство были одеты перед боем совсем по-летнему — в одних гимнастерках.

С четвертого дня пошла газовая, очень много. Не удивительно — раны обработаны поздно, плохо, а многие совсем не перевязывались с момента ранения... Каждую ночь мы с Лидой и Канским оперировали.

Мухи не давали житья. Днем дважды делали перерывы и распыляли порошок дуста. Но проходил час, и все как прежде. Проклятые, садились на газовые раны, а потом на чистые...

На четвертый день появились черви. Снимаем повязку — под ней ползают личинки. Раненых это очень пугает: «заражение». Я-то знал, что личинки безобидны. Они пожирают мертвый материал с поверхности ран. Раны под личинками удивительно быстро очищались и начинали гранулировать.

Организовали три поста по «ловле» машин. Они работали не столь эффективно, как зимой, но все вместе давали до двадцати машин в день. Заготовили соломы, чтобы подстилать в кузов, потому что и для лежачих не хватало «санитарок». Эвакуация началась.

Только первого августа мы вошли в норму. Большая радость: освободили Орел и Белгород! Не зря наши ребята проливали кровь...

После этого дня поступление раненых прекратилось. Бои ослабли, другие госпитали выдвинулись вперед. Мы начали «подчищать хвосты».

У нас семьдесят человек нетранспортабельных. До госпитальной базы армии — восемьдесят километров, они не могут перенести такой путь даже на санитарных машинах. Нетранспортабельные... Слово это обозначает — нельзя перевозить. Нельзя, потому что может умереть в дороге. Доктрина строго требует: «Не отправляйте ненадежного! » Правильно требует. Эта эвакуационная горячка — страшная зараза. Все начальники госпиталей, медсанбатов жмут на хирургов: эвакуируй. Хирурги должны сопротивляться. Они представляют медицинский гуманизм.

Но как бы я не хотел быть нетранспортабельным, когда фронт движется! Лучше бы я перетерпел транспорт, пошел на риск умереть, только бы везли до надежного места.

Практика такова: войска продвигаются, санитарные учреждения должны идти за ними. Приказы: «Эвакуировать... передислоцироваться... развернуться... нетранспортабельных раненых оставить для долечивания».

Будь я начальником, я бы все изменил. Отправлять нетранспортабельных при стабильном фронте, когда есть условия лечить, — преступление, нужно наказывать. Но когда наступают — да, эвакуировать обязательно, даже с риском для жизни. Поэтому мы стараемся теперь лечить наших раненых что есть сил.

— Николай Михайлович! Прилетел самолет! В поле сел...

— Беги немедленно к нему... Тащи летчика прямо к Чеплюку. Слышишь? Да захвати немножко спирту... Попроси у Лиды.

Санитарный самолет — это ангел-спаситель в наступлении. На нем можно отправлять кого угодно — кроме тех, кто уже без пульса. Но летчики капризны, их иногда нужно даже ублажать...

За два последующих дня все нетранспортабельные раненые были вывезены в Елец.

Вот и Каменка позади. Можно подводить итоги. Итак, приняли 1700 раненых. Большинство — лежачих. Два процента газовой. Смертность при газовой — одна треть. Не очень много... Но и не мало. Правда, мы не имели «пропущенных» раненых. Пропущенные — это поздно диагностированные газовые, это когда не заметят шокового больного, а раненый в живот или грудь пролежит без операции больше, чем следует. Никто не умер от кровотечения. Сестры стали опытнее — «Кубанский университет» помог. Когда столько раненых, только они могут выловить срочных. У нас всего четыре врача. Впрочем, уже пять теперь. Прибыла новая докторша — Малахова Анна Васильевна. Пришла в гражданском платье, в белых туфельках, очень скромная девушка с гривой темных волос. У Зиночки поселили. Та смеется: «Я все говорю, а она — молчит».

* * *

13 августа нам приказали переезжать аж в район Дмитрова-Льговского, за 12 километров, вместе с армией.

Опять нагрузили перевязочную и сортировку на ЗИС, опять Федя ругался, что тяжело, пинал колеса: «Сдадут покрышки!.. Пропадем...» Опять мы забирались на верхотуру, на палатки и мешки с марлей... Там совсем неплохо, если без дождя. Нам все видно, и нас видно. Солдаты, сержанты и лейтенанты при встрече кричат:

— Госпиталь! Смотрите, сколько девок насажали!

А где-то далеко позади тянется обоз. Пока он не приедет, мы еще не в своей тарелке: того нет, другого нет...

Когда ехали, всю местность оценивали с точки зрения развертывания. Большой сарай — для сортировки, другой — для ходячих раненых, домики — резерв для палат... А если школа, да еще двухэтажная, да со стеклами — так это вообще мечта: там все можно развернуть! Офицеры мне рассказывают, что они так же на местность смотрят: где удобно обороняться и как бы они атаковали эту деревню...

Не спеша развернулись в деревне Лубашево. Не успели оглядеться, как опять махнули на семьдесят километров. Деревня Олешек большая, целая и богатая. Немцы так стремительно удирали, что сжечь не успели. И у нас было два дня на развертывание. Поэтому мы спокойно принимали и обрабатывали до двухсот раненых в день. Эвакуировали попутными машинами.

Майор влюбился в Тасю. Это было очень заметно, и все в госпитале подтрунивали исподтишка... Как Тася поглядит на какого-нибудь офицера или на нее кто-нибудь поглядит — все: строгости, проверки, отбои, дежурный по части покоя не знает... Сам майор в любое время ночи может проверить дежурного... Поговорит Тася ласково с майором — он расцветает, строгости смягчаются.

Девчонки просят:

— Таська, ну, смягчись... Чуть-чуть, хотя бы на недельку, пока раненых нет. А там, как поток пойдет, отшивай его, сколько хочешь...

Но Тасе не нравится майор, хотя она от природы кокетка и ей льстит поклонение. Разве что чуть-чуть пофлиртует, для пользы общества.

В Угольной и даже в Кубани некогда было думать о романах. Потенциальным кавалерам тоже было не до того. В Борове, пока фронт стоял, яблони цвели да пели соловьи, все изменилось. Стали приезжать на машинах офицеры и сержанты из частей, свидания, прогулки по вечерам после отбоя. Любовь... Даже на войне, среди смертей...

Вынужден признаться: сам испытываю трудности. Нравится Лида Денисенко.

Я уже майор медицинской службы, Лида — капитан, Нина — старший лейтенант, Быкова — лейтенант.

* * *

Десять дней после Олешка мы сидели в резерве: ждали, пока наши части форсируют Десну и возьмут Новгород-Северский. Жили в деревне Вовна. Наконец Десну перешли, и мы получили новое назначение — местечко Семеновка, районный центр Сумской области. Вот и до Украины добрались!

Приехали ночью. Тут же все осмотрели, спланировали. Отлично можно работать. Старая земская больница, все есть: несколько больничных корпусов, баня, кухня, прачечная. У немцев здесь был госпиталь, и они оставили двухэтажные деревянные кровати. Нашли также много матрацных наволочек из какой-то синтетической дряни. Это наши первые трофеи...

Работать начали с ходу, потому что из ближайшего медсанбата перевезли триста раненых, а потом и дальше пошло... Но развернуться успели, и поэтому не было никаких проблем. Поток раненых прошумел и стих в несколько дней. Фронт подвинулся, возить далеко — санотдел выбросил вперед новый госпиталь. Это называется у нас — санитарная тактика...

Какие чудные березы растут около самой больницы! Целая роща, белые красавицы, листья пожелтели, но от этого еще лиричнее. Мы ходим туда гулять, просто невозможно удержаться. Жизнь свое требует.

Эвакуировать опять не на чем: нет санитарных машин. Но уже укоренилась новая практика: заезжают автоколонны и забирают раненых. По приказу заезжают, ловить не нужно.

7 октября переезжаем. Раненые уже не поступают, большинство эвакуированы. Остальных тоже отправляем на попутных, но со своим персоналом. Доехали благополучно. Прощай, Семеновка! Хорошо поработали, подлечили чуть не две тысячи раненых.

Белые березы останутся в памяти, тихие улочки с аккуратными домиками, земская больничка...

Поехали на запад. Пока без определенного назначения, без спешки. Едем на машине, подолгу стоим, ожидаем обоз. Стоит сухая осень, тепло. Поля, перелески. Белоруссия... Следы боев — окопы, воронки от снарядов и бомб. Нет, немного следов, видно, что немцы отступали быстро. Но деревни сожжены, каждая вторая. Зачем эта бессмысленная жестокость? Наступление нельзя остановить, сжигая мирные дома.

Деревни бедные. Еле-еле сыты здесь люди: картошку собирают, молотят во дворах рожь с частных делянок, с огородов. Голодная зима предстоит. Местами пашут. На коровах, на жалких клячах, женщины сами впрягаются в плуг. Хотят посеять немного озимых...

— Где народ? Почему деревня пустая?

— И-где? Эвакуировались некоторые, некоторых немец в Германию угнал... Почитай, всех девок подчистил... Мужики служить пошли. Из лесу вернулись — и служить... Поумирали тоже много... особенно ребятишки... Вот и весь народ... Да и тем, что остались, где кормиться, где жить?..

В самом деле, где будут жить люди? Чем дальше продвигаемся по Белоруссии, тем больше пепелищ: и свежие, и старые — это за партизан. Северная Украина и Белоруссия — партизанские земли. Немцам страшно здесь было, в деревнях боялись останавливаться. Ездили главным образом по большим дорогам, которые охранялись. Непросто давалась партизанская война. Смелый налет, диверсия — ответные репрессии: сожженные села, расстрелянные жители. Трудно сказать, какой баланс жизней. Но зато огромный эффект — советская земля осталась непокоренной. Ничего с нее немцы взять не могли, даже армию питать были не в силах.

Когда видишь этих женщин и детишек в лохмотьях, копающихся на пепелищах, смотрящих голодными глазами, в груди глухо поднимается ненависть к фашистам...

Нет, наш народ все-таки не такой! У русских не было пренебрежения к другим народностям. Недавно привезли нам группу раненых немцев. Это было здесь, в Семеновке. Раненые не тяжелые, ходячие. Выгрузили их вместе с нашими. Было тепло, сортировочная переполнена, и все, кто мог, сидели прямо на земле около бани. Немцы имели жалкий вид. Сбились в кучку, говорили мало и шепотом, оглядывались по сторонам со страхом. Наши солдаты веселы: наступление идет удачно, раны не тяжелые, предстоит баня и еда. Они громко разговаривали и делились махоркой, кто-нибудь сосредоточенно выбивал огонь кресалом, все закурили.

— Ишь, притихли... фрицы... Зачем их только берут... живодеров? Стрелять бы всех...

— Да, вон видел по дороге? Редкая деревня цела. Под корень подрезали народ. А спроси, скажут: «Я не я и лошадь не моя. Гестапо... Гитлер капут...» Немцы услыхали знакомые слова, забормотали негромко: — да, да, Гитлер капут...

— Вот, видишь, капут... А деревни зачем жжете?.

— Не понимай. Гитлер капут. Германия капут.

Разговор не состоялся.

Проходит еще время. Немцы чуточку отошли, принюхиваются к табачному дыму, что ветерок доносит до них... И наши посматривают.

— Ишь, немчура, носом-то поводит... Чует.

— Известно, курить хочет.

— Курево у них поганое. У офицеров еще ничего, а солдатское — сено... Только что пропитано табачным духом.

Солдатам хочется угостить немцев махоркой, советской махоркой, но они стесняются друг друга — показать слабость к врагу. Потом кто-нибудь не выдерживает, встает, открывает кисет:

— На, фриц... попробуй, чем настоящий табак пахнет! А то прогоним вас, так и не узнаешь...

Немцы заулыбались, загалдели, закивали. Наши одобрили снисхождение товарища.

— Пусть покурят, затянутся... Хрен с ними!.. Тоже люди...

После этого уже завязывается разговор. Любопытство толкает на беседу. Наши знают, что немцы — неплохие солдаты, но со своими не сравнивают. «Нет, немцу против русского не выстоять! » Видна советская гордость: вот всех, мол, они, немцы, побили, а мы остановили и гоним.

Мы едем к Гомелю. В дороге нам сказали: «Возьмут Гомель — там работать будете». Все довольны. Надеемся, там развернуться лучше будет.

Но остановились в двенадцати километрах от Гомеля — в деревне Ларищево. Фронт, кажется, стоит. Слышны редкие артиллерийские выстрелы. Над передовой летают самолеты, но бомбежек нет, видимо, разведчики.

Госпиталь отдыхает. Ребята ходят на речку Ипуть, даже рыбу ловят, угощали меня как-то ухой. Я же частенько заглядываю в гости к своим перевязочным сестрам. Даже слишком часто. С Лидой гулять ходим. Окрестности очень красивы — лес еще не оголился и блистает желтым, красным, оранжевым.

Да, кто-то получил известие о Хаминове: он прибыл в полк в самый разгар боев летом 42-го, отличился при эвакуации раненых, был помилован, потом попал под Сталинград и там погиб.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 Следующая ⇒